Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
Великие русские писатели XIX века
Великие русские писатели XIX века
* * *
* * *
—————————————————————
Гоголь (1809-1852), Мочульский Константин Васильевич, Год: 1939
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Николай Васильевич Гоголь происходил из старинного малороссийского рода. Его прадед был священником, отец, автор веселых комедий, передал сыну свой юмор и литературную одаренность. Гоголь родился в Полтавской губернии в 1809 году. Его мать, Марья Ивановна, была женщина очень религиозная, суеверная и мнительная: всю свою жизнь прожила она в необъяснимых, мучительных тревогах. ‘Один раз, — пишет Гоголь матери, — я просил вас рассказать мне о Страшном Суде, и вы мне, Ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказали о тех благах, которые ожидают людей За Добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешных, что это потрясло и разбудило во мне всю чувствительность, Это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли’. Гоголь не принадлежал к тем избранным, которые рождаются с любовью к Богу, вера должна была прийти к нему другим путем: не от любви, а от страха. Грозная картина Суда, нарисованная болезненным воображением матери, ‘потрясла’ его. Он рос слабым, впечатлительным и неуравновешенным ребенком, испытывал припадки стихийного ужаса, с раннего детства боялся смерти и возмездия за гробом.
В 1821 году Гоголь поступает в нежинскую гимназию высших наук и проводит в ней семь лет Учится он плохо и с товарищами не сходится. ‘Товарищи его любили, — пишет лицейский приятель Гоголя А. Данилевский, — но называли ‘таинственный карла’. Он относится к товарищам саркастически, любил посмеяться и давал прозвища’. Гоголь чувствует себя романтическим героем и презирает ‘толпу’, он верит в свое великое призвание, в свое ‘служение’, мечтает о славе, рвется в Петербург. Стоя на пороге новой жизни, он представляет себе ‘веселую комнату, окнами на Неву’ и в гордых, торжественных словах сообщает матери о своем намерении: ‘Испытую свои силы для поднятия труда важного, благородного, на пользу отечества, для счастия граждан, для блага жизни себе подобных и, дотоле, нерешительный, неуверенный в себе, я вспыхиваю огнем гордого самосознания. Через год вступлю я на службу государственную’.
В 1829 году Гоголь приезжает в Петербург. Столица встречает его неприветливо. Он поселяется не в ‘веселой комнате, окнами на Неву’, а на четвертом этаже большого, мрачного дома. Он живет ‘как в пустыне’, на него ‘нападает хандра’. Неудачные поиски службы заставляют его вспомнить о поэме ‘Ганц Кюхельгартен’, написанной им в Нежине. Он издает ее на последние деньги под псевдонимом Алова. После жестокой журнальной критики Гоголь отбирает у книгопродавцев все экземпляры и сжигает их. И тут первой мыслью оскорбленного автора было: бежать. Он уезжает в Любек, с удивлением видит себя в чужом городе, среди чужих людей, язык которых не понимает. Наступает отрезвление: беглец возвращается в Петербург, поступает на службу в департамент уделов, знакомится с литераторами и сотрудничает в журналах. В 1831 году выходит его сборник ‘Вечера на хуторе близ Диканьки’ и приносит ему внезапную славу.
Пушкин приветствует книгу Гоголя: ‘Вот истинная веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства и чопорности! и местами какая поэзия, какая чувствительность’. Рассказы, написанные от лица добродушно-лукавого ‘пасичника Рудого Панька’, очаровали читателей ‘живым описанием племени поющего и пляшущего’ (слова Пушкина). Все смеялись, начиная с наборщиков, которые, завидя автора ‘Вечеров’, ‘давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стенке’ (письмо Гоголя к Пушкину).
Тоскуя в туманном Петербурге, Гоголь представлял себе свою солнечную Украину, ее поэтичный быт, веселые игры, пестрые народные костюмы, ее шумные праздники, ярмарки, колядование на святках. В начале 30-х годов русская романтическая школа стремилась к народности, изучала сокровища народного творчества, былины, сказки, песни и по- ВеРья. Малороссия, открытая Гоголем, показалась читателям новым, волшебным миром, светлым, красочным, поющим.
Гоголь просил мать присылать ему подробные описания старинных костюмов, утвари, обрядов и сказаний. Он искренно хотел точно изобразить действительность, но вместо этого у него получилась поэтическая сказка о далекой стране, где все молодцы храбры и влюблены, девушки прекрасны задорны и нежны, где старые казаки, ленивые и беспечные, курят длинные трубки и хвастаются своими подвигами, где сварливые старухи художественно ругают мужей, притесняют падчериц и заводят шашни с нечистой силой.
В ‘Ночи перед Рождеством’ деревенская красавица Солоха летает верхом на помеле, добродетельный кузнец Вакула, чтобы угодить своей чернобровой Оксане, отправляется к царице за черевичками, черт, обжигая руки, крадет месяц, парубки и девушки поют и пляшут на снегу.
В ‘Сорочинской ярмарке’ черт бродит по ярмарке, собирая куски своей красной свитки, Соло ций Черевик воюет со злой жинкой, цыгане придумывают ловкую хитрость, чтобы помочь влюбленному Грицьку жениться на Параске, а из окошка выставляется страшная свиная рожа, которая поводит очами, как будто спрашивая: ‘А что вы тут делаете, добрые люди?’
Повести Гоголя были и веселы и страшны. Читатели, очарованные юмором Рудого Панька, не обратили внимания на его жуткую фантастику. Правда, в ‘Ночи перед Рождеством’, ‘Сорочинскои ярмарке’, ‘Пропавшей грамоте’, ‘Заколдованном месте’ — чертовщина уморительная и ‘домашняя’ — В ‘Майской ночи’ и в ‘Вечере накануне Ивана Купала’ — страшное уже преобладает над смешным. И наконец, в ‘Страшной мести’ смех совсем замолкает. Независимо от народной традиции автор создает чудовищные образы Басаврюка и колдуна отца Катерины. Описание мертвецов, выходящих лунною ночью из могил на берегу Днепра, рассказ о схватке колдуна со всадником, сцена вызова души Катерины — самые сильные страницы в ‘Вечерах’. Гоголя неотступно преследует мысль о вторжении демонических сил в жизнь людей, и на исход борьбы с ними он смотрит с безнадежностью. В этом он сознательно отступает от народной сказки с ее наивной верой в конечное торжество добра.
Успех ‘Вечеров’ окрыляет Гоголя, он задумывает новые повести, хочет писать комедию, занимается историей Малороссии, мечтает о научной деятельности. С помощью друзей ему удается получить кафедру в университете: он читает вдохновенную вступительную лекцию о средних веках, но дальнейшие его лекции бессодержательны и вялы. У него нет достаточной научной подготовки, и слушатели его разбегаются. Самолюбивому Гоголю трудно примириться с этой неудачей. ‘Я расплевался с университетом, — пишет он Погодину, — и через месяц опять беззаботный казак. Неузнанный я взошел на кафедру и неузнанный схожу с нее. Но в эти полтора года — годы моего бесславия, потому что общее мнение говорит, что я не за свое дело взялся, — в эти полтора года я много вынес оттуда и прибавил в сокровищницу души’. С лицейской скамьи он мечтал об ‘общественном служении’, и ему горько было признаться в своей неспособности к научной и академической работе. Отныне он всецело посвящает себя литературе: в этом и будет теперь его ‘служение на благо человечества’.
В 1835 году выходит два новых сборника ‘Арабески’ и ‘Миргород’.
Ощущение безнадежности и обреченности, которое просвечивало сквозь шумное веселье ‘Вечеров’, в новых рассказах расширяется и углубляется. Гоголь видит мир во власти темных сил, он умеет ‘вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров ‘.
В ‘Старосветских помещиках’ автор изображает тихую, счастливую жизнь двух стариков-супругов Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны. Невольно вспоминается древняя легенда о любовной идилии Филемона и Бавкиды. ‘Жизнь их так тиха, так тиха, — пишет Гоголь, — что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и неспокойные порождения злого духа… совсем не существуют’. Но как непрочны частоколы и плетни, ограждающие игрушечный рай стариков! Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна живут в невинности и блаженстве: низенький домик с протоптанной дорожкой от амбара до кухни, связки сушеных груш и яблок, висящие на заборе, жарко натопленные чистенькие комнатки с дверями, поющими на разные голоса, кладовые, полные всевозможных варений и солений, — таков уютный мирок старосветских помещиков. С умиленной любовью рассказывает автор об их прямодушии, простоте, скромности, гостеприимстве, об их трогательной взаимной любви. Но ни любовь, ни чистота не могут уберечь это беззащитное счастье. ‘Злой дух’ проникает в их рай под видом тощей, одичавшей кошки, входит смерть и страдание. Для изображения темных сил Гоголь не нуждается более в чертях украинских сказок. Но куда страшнее мяуканье серенькой кошечки, предвещающей смерть, чем приплясывание черта, У которого ‘мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком’.
Суеверная Пульхерия Ивановна верит, что одичавшая кошечка приносит ей смерть. Она делает распоряжения, ложится в постель и умирает. Через пять лет Афанасий Иванович слышит зов умершей жены — и покорно умирает. Закрываешь книгу и думаешь: для чего жили эти добрые, любящие люди? В чем был смысл их жизни? Почему погибли они от какого-то нелепого суеверия? И вспоминаешь слова автора: ‘страшная, потрясающая тина мелочей, опутавших нашу жизнь’.
В ‘Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем’ перед нами снова замкнутый мирок, ‘медвежий угол’, в котором живут два друга-помещика. Гоголь как будто хочет сказать нам, что на земле дружба столь же случайна, бессмысленна и беспомощна, как и любовь. Долгие, спокойные годы прожили соседи в полном согласии. Они заменяли друг другу не только семью, но и весь мир. Иван Иванович витиевато рассказывал Ивану Никифоровичу политические новости, упреждал его в недостаточной тонкости обращения и любил пощеголять перед ним своим глубокомыслием, Иван Никифорович, ленивый и неуклюжий, с удовольствием ел дыни, прислушиваясь к красноречию своего друга, он добродушно трунил над его самолюбием и любил поражать его резкостью своих суждений. Все это повторялось изо дня в день, из года в год, как привычный образ жизни. Друзья Дополняли друг друга и были вполне счастливы.
И вот Ивану Ивановичу понравилось старое ру- Ивана Никифоровича, а Ивану Никифоровичу Не захотелось уступить его Ивану Ивановичу. Они поспорили и один назвал другого ‘гусаком’. Это довольно невинное слово показалось обиженному крайне оскорбительным, произошла ссора, потом многолетняя тяжба, любовь внезапно превратилась в ненависть, и бывшие друзья проявили отвратительную мелочность, злобу, коварство. Автор заканчивает свою повесть восклицанием: ‘Скучно на этом свете, господа!’ Скучно от трясины провинциального города с его пошлостью, низменными интересами, злобными сплетнями, скучно от этой судебной волокиты, доносов, жалоб, взяток, интриг, скучно от поветового суда с сундуками, в которых хранятся кипы гербовой бумаги с ябедами и прошениями, скучно от ‘удивительной лжи’, находящейся на главной площади Миргорода. Серая, убогая жизнь, серые, пошлые души, страшный мир, раскрывающийся беспощадным и зорким глазам Гоголя.
В рассказе ‘Вий’ бурсак-философ Хома Брут читает псалтырь над гробом панночки-ведьмы. Красота умершей поражает его паническим ужасом. Гоголь глубоко задумывается над загадкой красоты. В своей жизни он не знал любви к женщине и боялся этого чувства, ему казалось, что оно разрушит его душу. ‘Это пламя превратило бы меня в прах в одно мгновение’, — писал он своему другу Данилевскому. Хома Брут гибнет от демонической силы красоты, мертвая красавица поднимается из гроба, злые духи врываются в церковь и приводят Вия — страшное чудовище с руками и ногами, засыпанными землей… У него железное лицо и веки, опущенные до самой земли. Он указывает железным пальцем на Хому, и тот, бездыханный, падает на землю.
В сборнике ‘Миргород’ помещена большая историческая повесть ‘Тарас Бульба’. Задумав обширный труд по истории Малороссии, Гоголь собирал документы, сказания и народные песни. Истории он не написал, вместо научного и объективного исследования создалась вдохновенная лирическая поэма о славном прошлом Запорожской Сечи. ‘Тарас Бульба’ — не спокойное повествование историка, а восторженный гимн героям, сражавшимся за веру и родину, прошлое казачества Гоголь видит сквозь призму украинских дум, которые он называет ‘звонкими, живыми летописями’. Он не рассказывает, а поет, вот почему тон его повести такой напряженный, повышенный, почти риторический. Ритм прозы легко переходит в ритм стихотворной речи, образы, сравнения, эпические повторения текут ровным лирическим потоком, отважный, разгульный и жестокий Тарас и его сыновья, суровый, воинственный Остап и романтически-влюбленный, пламенный Андрий, занимают первый план большой полу исторической, полусказочной картины. Их фигуры выше человеческого роста, это ‘лыцари’ (рыцари), полные стихийных сил и неукротимых страстей.
Тарас везет своих сыновей, только что вернувшихся домой из бурсы, в Запорожскую Сечь. Картины вольной и беспечной жизни казачества полны буйной удали. Андрий, влюбленный в полячку, проникает в осажденный казаками город и изменяет Родине, Тарас убивает его собственной рукой. Остап попадает в плен к полякам, и отец в толпе присутствует при его ужасной казни. Среди нечеловеческих мучений Остап кричит: ‘Батько! где ты? Слышишь ли ты все это?’ И Тарас, выдавая себя, отвечает: ‘Слышу!’ Потом он свирепо мстит врагам за смерть сына, наконец, поляки захватывают его и сжигают на костре.
Молодецкие бои, отважные подвиги, героические события, напряженное и драматическое действие возвышенные чувства и пламенные страсти — все это придает поэме Гоголя романтическое очарование. Если прибавить к этому чудесные по своей поэзии описания южной природы, то станет понятно ее влияние на многие поколения русского юношества.
В повести ‘Тарас Бульба’ Гоголь прощается со своей любимой Малороссией, ее славным прошлым, ее звонкими песнями. Жизнь в Петербурге и знакомство с чиновническим миром внушают ему иные сюжеты, другую литературную манеру. Он отказывается от пышного романтизма и пестрой нарядности своих юношеских повестей и старается точно описывать простую будничную действительность, незначительные мелочи убогой жизни петербургских чиновников.
В повести ‘Шинель’ появляется мелкий, забитый и жалкий чиновник Акакий Акакиевич Башмачкин. Он так принижен, так запуган, так обижен судьбой, что, кроме механического переписывания бумаг, ничего не умеет делать. Говорит он больше местоимениями и междометиями, боится насмешливых сослуживцев и трепещет перед начальством. Он так смирен и безответен, что ему и в голову не приходит жаловаться на свою безотрадную жизнь или роптать на судьбу. Только изредка, когда молодые чиновники уж слишком издеваются над ним и мешают ему работать, он тихо произносит: ‘Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?’ ‘И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое, преклоняющее на жалость, что один молодой человек, который по примеру других позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысиной на лбу, с своими проникающими словами: ‘Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?’ И в этих проникающих словах звенели другие слова: ‘Я брат твой!»
Эта изумительная страница меняет все наше отношение к Акакию Акакиевичу. Вдруг в этом тупом и смешном существе, в этом автомате для переписки бумаг мы видим скорбное человеческое лицо — и наш смех сменяется мучительной жалостью. Основатель ‘натуральной школы’ Гоголь открыл для русской литературы новую область: мир ‘маленьких людей’, незаметных страдальцев, смиренных и кротких жертв социальной несправедливости, мир бедных, убогих, нищих духом, ‘униженных и оскорбленных’. И после романтических героев, гордых личностей, презирающих толпу, бунтующих против общества, загадочных, разочарованных и упоенных собственным величием, ‘маленькие люди’ показались живыми и близкими. Прозвенели слова Гоголя: ‘Я брат твой!’ — и все последующие писатели, и Тургенев, и Достоевский, и Некрасов, и Толстой, горячо на них откликнулись. Русская литература прониклась состраданием к униженному и несчастному человеку, любовью к его страдающей душе, гуманным отношением к меньшим братьям Вся она стала бороться за достоинство человека и за улучшение его горькой участи на нашей земле Гуманизм и филантропизм русской литературы идет от Гоголя, и в этом его великая заслуга.
Акакий Акакиевич убеждается, что его старая шинель никуда не годится, и начинает по грошам копить деньги на покупку новой. Он отказывает себе в пище, ходит на цыпочках, боясь износить сапоги, дома сидит в одном белье, чтобы сохранить платье. Он живет как аскет и подвижник, и только мечта о новой шинели поддерживает его среди лишений. Наконец шинель приобретена. Товарищи приглашают его в гости, чтобы отпраздновать это радостное событие. На обратном пути домой воры снимают с него шинель. Он бегает по канцеляриям, жалуясь на кражу, начальство его ‘распекает’ и топает ногами. Акакий Акакиевич заболевает с горя и вскоре умирает.
Так несложна и печальна история бедного чиновника. В каком душевном одиночестве, в какой заброшенности жил этот человек, если величайшим идеалом его, прекраснейшей мечтой могла сделаться теплая ватная шинель! А ведь, несмотря на всю свою неразвитость и забытость, он был способен и на силу воли, и на героическое самоотречение во имя своей мечты. Его ли вина, если данные ему Богом силы были истрачены даром, если цель его была столь низменна? Не виноваты ли мы все, проходящие равнодушно мимо наших братьев, погруженные в холод и себялюбие?
В другой петербургской повести ‘Записки сумасшедшего’ Гоголь изображает мелкого чиновника гг прИщииа, который чинит перья в кабинете Его превосходительства. Он более развит и сознателен, чем бессловесный Акакий Акакиевич, и униженное положение больше его мучит. Душевная его драма усиливается от безнадежной любви к дочери директора, ум его не выдерживает, и он заболевает психически. Болезнь — мания величия — как бы вознаграждает его за все обиды самолюбия, которые ему пришлось перенести в жизни. Теперь уж он не жалкий чиновник Поприщин, над которым издеваются лакеи директора, а Фердинанд VIII, король испанский. С поразительной проницательностью анализирует Гоголь постепенное развитие душевной болезни своего героя: мы видим, как бредовые образы и идеи постепенно овладевают сознанием Поприщина, как борется с ними его изнемогающая душа, как беспощадно надвигается на нее мрак безумия. Нельзя без мучительной жалости читать жалобы сумасшедшего. ‘Нет, я более не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мной! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучают меня? Чего хотят они от меня бедного. Что могу дать я им? Я ничего не имею… Матушка, пожалей о своем больном дитятке!.. А знаете ли, что у алжирского бея под самым носом шишка?’
7 октября 1835 года Гоголь просит Пушкина Дать ему сюжет для комедии. ‘Сделайте милость, Дайте сюжет: духом будет комедия из пяти актов и клянусь, — куда смешнее черта’. Пушкин рассказывает ему анекдотец о мелком чиновнике, которого в глухом провинциальном городе принимают за важного ревизора, и 6 декабря Гоголь уже сообщает, что комедия готова. ‘Ревизор’ был написан меньше чем в два месяца.
Интрига комедии очень несложна: она построена на традиционном приеме quiproquo: одного человека принимают за другого, получается смешная путаница, недоразумение, забавные обманы и ошибки, наконец, все разъясняется появлением настоящего лица. В провинциальном городе, от которого ‘хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь’, чиновники встревожены слухами о предстоящем приезде важного лица из Петербурга, которому поручено произвести ревизию. Городничий Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, человек крутого нрава, распоряжающийся городом как своей вотчиной, собирает на совещание чиновников: тут и судья Ляпкин-Тяпкин, ‘вольнодумец’, берущий взятки борзыми щенками и никогда не заглядывающий в деловые бумаги, ибо ‘сам Соломон не разрешит, что в них правда и что неправда’, тут и попечитель богоугодных заведений Земляника, толстый, неповоротливый, но суетливый и пронырливый, в вверенной его заботам больнице лечение несложное: доктор-немец Христиан Иванович ни одного слова по-русски не понимает и придерживается мудрого правила: чем ближе к натуре, тем лучше. ‘Человек простой, если умрет, то и так и умрет, если выздоровеет, то и так выздоровеет’, тут и смотритель училищ Хлопов, очень опасающийся умных людей: ‘таков уж неизъяснимый закон судеб, — говорит он, — что если преподаватель умный человек, то он или пьяница, или рожу такую состроит, что хоть святых выноси’, тут, наконец’ и почтмейстер Шпекин, ‘простодушный до наивности человек’, из крайней любознательности читающий чужие письма. Городские сплетники Бобчинский и Добчинский, коротенькие, с небольшими брюшками и чрезвычайно похожие друг на друга, прибегают и, запыхавшись, сообщают, что приехал ревизор: он живет в гостинице инкогнито. Чиновники в полном смятении отправляются к нему на поклон.
Мнимый ревизор Иван Александрович Хлестаков — мелкий петербургский чиновник, с ‘замечательной легкостью в мыслях’. Он ехал к отцу в деревню, по дороге проигрался, задолжал, и хозяин в гостинице отказывается кормить его в кредит. Появление чиновников сначала пугает его, он думает, что его хотят посадить в тюрьму. Но, поняв, что его принимают за какое-то важное лицо, он легко осваивается с новым положением, лжет, хвастается, увлекается собственными выдумками, переселившись в дом городничего, разыгрывает светского льва, волочится одновременно за женой и дочкой Дмухановского, у всех чиновников берет деньги ‘взаймы’, вкусно ест, много пьет и вообще наслаждается своим неожиданным приключением.
После его отъезда в руки почтмейстера попадает его письмо к приятелю, и тот читает его вслух всем чиновникам. Хлестаков издевается над одураченными им ‘отцами города’. Он пишет, что ‘городничий глуп, как сивый мерин’, Земляника ‘совершенная свинья в ермолке’, судья ‘в сильнейшей степени моветон’, смотритель училищ ‘протухнул насквозь луком’. Чиновники не успели еще прийти в себя от потрясения, как в дверях появляется жандарм и провозглашает: ‘Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сейчас Же к себе’. Происходит ‘немая сцена’: все замирают. ‘Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение’.
Комедия Гоголя и в наше время не потеряла своей комической силы. Остроумные характеристики действующих лиц, забавные положения, меткий и выразительный язык, живое и искусно построенное действие, сатирическое изображение убогого провинциального быта не потускнели за 100 лет прошедших со дня ее написания. По справедливости ее можно считать лучшей русской комедией.
19 апреля 1836 года ‘Ревизор’ был представлен на петербургской сцене. Гоголь обиделся на критику и жаловался, что против него ‘восстали все сословия’. Быть может, он надеялся, что его комедия произведет какое-то немедленное и решительное действие: Россия увидит в зеркале пьесы свои грехи и вся, как один человек, зальется покаянными слезами и мгновенно переродится. Но ничего подобного не произошло, были восторги и осуждения, были толки вкривь и вкось, и это все. Разочарование вызывает в авторе душевный перелом, и он уезжает за границу, чувствуя себя пророком, не признанным в отечестве. ‘Пора, пора наконец заняться делом’, — пишет он Жуковскому. Это дело — писание поэмы ‘Мертвые души’.
Гоголь полон веры и вдохновения. ‘Какой огромный, какой оригинальный сюжет, — восклицает он. — Вся Русь явится в нем! Огромно-велико мое творение, и не скоро конец его’. Вся Россия должна отразиться в его поэме… ‘Весь русский человек, со всем разнообразием богатств и даров, оставших на его долю, преимущественно перед другими нахалами и совсем множеством тех недостатков, которые находятся в нем, также преимущественно перед другими народами’.
Душевный перелом в Гоголе был действительно велик: за границей, вдали от России, у него родилось сознание, что он национальный русский писатель. С 1837 года начинается ‘римская эпоха’ его жизни, история все большей его влюбленности в Италию, все большего погружения в стихию чистой красоты. В Риме он полон жизнерадостности и вдохновения. ‘Я весел, — пишет он Жуковскому, — душа моя светла. Тружусь и спешу всеми силами совершить труд мой’. Но счастливая трехлетняя жизнь за границей завершается припадком странной нервной болезни. Гоголю кажется, что он умирает: он верит, что Господь чудом спасает его от смерти, что он — избранник, отмеченный особой заботой Промысла, проповедник и пророк. Тон его писем к друзьям резко меняется, становится по-церковному торжественным. Он пишет Данилевскому: ‘Властью высшею облечено отныне мое слово’.
В 1841 году Гоголь приезжает в Россию печатать первый том ‘Мертвых душ’. На родине ему тяжело. ‘Меня томит и душит все, и самый воздух’, — говорит он. Летом 1842 года он снова покидает Россию, на этот раз на целых шесть лет. В конце эт®го же года он подготавливает к печати полное собрание своих сочинений. Этой датой замыкается последний литературный период его жизни. Остальные десять лет он медленно и неуклонно уходит от литературы.
В ‘Авторской исповеди’ Гоголь сообщает, что Пушкин советовал ему написать большой роман и дал сюжет: какой-то ловкий проходимец скупает крепостных, уже умерших, но по бумагам числящихся еще живыми, затем закладывает их в ломбард и таким способом приобретает крупный капитал. Гоголь начинал писать без определенного плана увлекшись возможностью постранствовать со своим героем по всей России, изобразить множество забавных лиц и смешных явлений.
Первоначально ‘Мертвые души’ представлялись ему романом приключений вроде ‘Дон Кихота’ Сервантеса или ‘Жиль Блаза’ Лесажа. Но под влиянием духовного перелома, происшедшего в нем во время работы над этим произведением, характер романа постепенно стал меняться. Из авантюрной повести ‘Мертвые души’ превращаются в громадную поэму в трех томах, в русскую ‘Божественную комедию’, первая часть которой должна соответствовать ‘Аду’, вторая — ‘Чистилищу’ и третья — ‘Раю’. Сначала — темные явления русской жизни, пошлые, тупые, порочные ‘мертвые души’, потом постепенное наступление рассвета: в отрывках незаконченного второго тома встречаются уже лица ‘добродетельные’: идеальный хозяин Костанжогло, идеальная девушка Уленька, мудрый старец Муразов, проповедующий о ‘благоустройстве душевного имущества’, наконец, в задуманном, но не написанном третьем томе — полное торжество света.
Гоголь пламенно верил в духовную красоту Росссии, в нравственные сокровища русского народа — и его терзали упреки критиков, утверждавших, что он способен изображать только низменное и уродливое. Как жаждал он возвеличить свою родину. Но трагедия его заключалась в том, что ему бы дан великий сатирический талант, гениальное умение подмечать все смешное и пошлое в жизни и полная неспособность создавать ‘идеальные образы’ — А между тем он смотрел на свой труд как на религиозно-общественное служение, хотел не развлекать и смешить читателя, а поучать его и обращать к Богу. От этого внутреннего конфликта Гоголь погиб, так и не закончив своей поэмы.
В первом томе ‘Мертвых душ’ Павел Иванович Чичиков, человек весьма благопристойной наружности и отъявленный плут, приезжает в губернский городок, очаровывает губернатора, полицмейстера, прокурора и все губернское общество, встречается с самыми крупными помещиками и затем посещает их имения. Мы знакомимся с ‘типами’ помещиков, изображенными так ярко, с такой жизненной силой, что фамилии их давно стали нарицательными. Сладкий до приторности Манилов, давший своим сыновьям имена Фемистоклюса и Алкида и умильно шепчущий жене: ‘Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек’, дубинноголовая, скаредная хозяйка Коробочка, смертельно перепуганная тем, что продешевила мертвые души, Ноздрев, молодец с румяными щеками и черными как смоль бакенбардами, кутила, враль, хвастун, шулер и скандалист, вечно что-то продающий, меняющий, покупающий, Собакевич, похожий ‘на средней величины медведя’, прижимистый и хитрый, кулак-хозяин, выторговывающий гроши на каждой мертвой душе и подсовывающий Чичикову вместо мужика бабу ‘Елизавет Воробей’, скупец Плюшкин, в халате, похожем на женский капот, с четырьмя полами, болтающимися сзади, помещик, обкрадывающий собственных крестьян и живущий в каком-то складе пыльной рухляди, сам Чичиков, охваченный страстью наживы, совершающий мошенничества и подлости ради мечты о богатой жизни, его лакей Петрушка, носящий повсюду за собой особый запах и читающий ради приятного процесса чтения, и кучер Селифан, философствующий в пьяном виде и горько укоряющий своих коварных лошадей. Все эти фигуры, неправдоподобные, почти карикатурные, полны своей собственной, жуткой жизни.
Фантазия Гоголя, создающая живых людей, мало считается с действительностью. У него особый ‘фантастический реализм’, это — не правдоподобие, а полная убедительность и самостоятельность художественного вымысла. Было бы нелепо по ‘Мертвым душам’ судить о николаевской России. Мир Гоголя управляется своими законами, и его маски кажутся живее настоящих людей.
Когда автор ‘Мертвых душ’ читал первые главы поэмы Пушкину, тот сначала смеялся, потом ‘начал понемногу становиться все сумрачнее и сумрачнее, и наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: ‘Боже, как грустна наша Россия». ‘Меня это изумило, — прибавляет Гоголь. — Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это — карикатура и моя собственная выдумка’.
Первый том ‘Мертвых душ’ заканчивается поспешным отъездом Чичикова из губернского города, благодаря Ноздреву и Коробочке там распространяются слухи о его покупке мертвых душ. Город охвачен вихрем сплетен. Чичикова считают разбойником, шпионом, капитаном Копейкиным и даже Наполеоном.
В сохранившихся главах второго тома странствия Чичикова продолжаются, появляются новь ‘типы’: толстяк-обжора Петр Петрович Петух, бравый вояка генерал Бетрищев, ленивый и мечтательный ‘байбак’ и ‘коптитель неба’ Тентетников. Юмор автора заметно ослабевает, творческие силы его убывают. Художника часто заслоняет моралист- проповедник. Неудовлетворенный своим трудом, Гоголь перед смертью сжег второй том.
Словесная ткань ‘Мертвых душ’ необычайно сложна. Гоголь издевается над романтическими ‘красотами слога’ и стремится к точности и детальной записи действительных фактов. Он пересчитывает все пуговицы на платье своих героев, все прыщики на их лицах. Ничего не пропустит он — ни одного жеста, ни одной гримасы, ни одного подмигивания или покашливания. В этой нарочитой торжественности изображения мелочей, в этом пафосе возвеличения ничтожества — его беспощадная ирония. Гоголь уничтожает своих героев смехом: Чичиков надевает свой фрак ‘брусничного цвета с искрой’ — и клеймо пошлости уже навсегда ложится на его образ. Ирония и ‘натуральная живопись’ превращают людей в манекены, вечно повторяющие все те же механические жесты, жизнь Умерщвлена и разъята на бесчисленное множество бессмысленных мелочей. Воистину страшное царство ‘мертвых душ’!
И вот внезапно, неожиданно в этот затхлый и душный мир влетает свежий ветер. Насмешливый прозаик уступает место восторженному поэту, прерывается педантически-подробное описание пошлых лиц и убогих вещей и разливается поток вдохновенной лирики. Автор умиленно вспоминает свою юность, взволнованно говорит о великом назначении писателя и с исступленной любовью простирает руки к родине. На фоне холодной насмешки и злой сатиры эти лирические взлеты поражают своей огненной поэзией.
Чичиков в своей бричке выехал из города NN, тоскливо и уныло потянулись по сторонам дороги ‘версты, станционные смотрители, колодцы, обозы серые деревни с самоварами, городишки, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные…’. Перечисление это напоминает не столько описание пейзажа, сколько инвентарь какой-то убогой рухляди… и вдруг Гоголь обращается к России:
‘Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу!.. Открыто-пустынно и ровно все в тебе, как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города, ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря и до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу, и вьются около моего сердца? Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль перед твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей, неестественной властью осветились мои очи… у| какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..’
1845 — самый трагический в жизни Гоголя: вдохновение его покидает, работа над ‘Мертвыми душами’ превращается в чудовищную пытку, кончающуюся нервными припадками. В отчаянии решает он, что призвание его — не литература, а религиозно-нравственная проповедь. Он издает сборник статей ‘Выбранные места из переписки с друзьями’. Их духовно-общественное значение не было понято современниками, и на Гоголя обрушились и враги и друзья. А между тем в ‘Переписке’ были им намечены все черты, характеризующие великую русскую литературу, ставшую мировой: ее религиозно-нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство. От Гоголя все ‘глубины’ нашей словесности: и учение Толстого, и проблемы Достоевского, и искания Розанова, и религиозное возрождение начала XX века.
Перед русским сознанием Гоголь поставил вопрос религиозного оправдания культуры. ‘Мне ставят в вину, — пишет он, — что я заговорил о Боге. Что же делать, если говорится о Боге? Как молчать, когда камни готовы завопить о Боге?’ Провал ‘Переписки’ истолковывается автором как личный грех: он томится чувством богооставленности, идет в Святую Землю, чтобы замолить свои грехи и грехи России. Но и у Гроба Господня сердце его остается черствым. Он просит мать молиться о нем ‘Напоминаю вам об этом потому, что теперь более чем когда-либо чувствую бессилие моей молитвы’
В ночь на 12 февраля 1852 года Гоголь сжигает подготовленный к печати второй том ‘Мертвых душ’. По словам Погодина, ‘придя в комнату, он велел подать из шкафа портфель, вынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесемкой, положил их в печь и зажег их свечой из своих рук. После того, как обгорели углы у тетрадей, он заметил это, вынул связку из печи, развязал тесемку и, уложив листы так, чтобы легче было приняться огню, зажег опять и сел на стул перед огнем, ожидая, пока все сгорит и истлеет. Тогда он, перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, лег на диван и заплакал’.
В понедельник на второй неделе поста он причастился и пособоровался маслом. Выслушал все Евангелия, держа в руках свечу, проливая слезы. Во вторник ему как будто сделалось легче, но в среду обнаружились припадки жестокой нервической горячки, а утром в четверг 21 февраля его не стало.
Источник текста: Великие русские писатели XIX в. / К. В. Мочульский, Предисл. Луиджи Магаротто. — М. : Алетейя, 2000. — 158 c.