ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ
КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916
Годовые обзоры литературы.
Годовые обзоры литературы.
І.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Годовые обзоры литературы, Иванов-Разумник Р. В., Год: 1910
Время на прочтение: 70 минут(ы)
Годовые обзоры русской литературы Блинскій сталъ послдовательно писать лишь съ конца 1840 года — и вплоть до 1847-го, но ‘обзоръ’ этихъ ‘годовыхъ обзоровъ’ нельзя не начать съ первой статьи Блинскаго — съ ‘Литературныхъ мечтаній’, представляющихъ изъ себя тоже ‘обзоръ’ русской литературы, но только не годовой, а вковой.
‘Литературныя Мечтанія’ — первое выступленіе Блинскаго въ области критики, опредлившее собою всю дальнйшую дорогу ‘неистоваго Виссаріона’. Восторженная любовь къ искусству,.жажда осмысленной и цльной жизни, тонкое пониманіе художественныхъ произведеній, борьба съ дутыми знаменитостями, врная оцнка прошлаго и предвидніе будущаго, жгучая ненависть и любовь, стремленіе ‘къ правд вчной’ — все отразилось въ этой стать, являющейся великолпнымъ ‘предисловіемъ’ ко всей критической дятельности Блинскаго. Въ знаменитыхъ статьяхъ о Пушкин, написанныхъ десятью годами поздне (1843 ‘ 1846 гг.), въ наиболе зрлый періодъ дятельности, Блинскій далъ намъ какъ бы ‘послсловіе’ къ ней (подобно тому, какъ своимъ письмомъ къ Гоголю онъ какъ бы далъ намъ свое ‘завщаніе’, по выраженію Герцена), но, несмотря на все различіе философскихъ воззрній и общественныхъ идеаловъ въ эти дв эпохи — литературные приговоры Блинскаго остались по существу прежними и стали съ тхъ поръ достояніемъ учебниковъ словесности. Это, кстати замтить, показываетъ, что къ началу своего выступленія на критическомъ поприщ Блинскій уже вполн закончилъ выработку своихъ литературныхъ взглядовъ,— что является разительнымъ контрастомъ его дальнйшему колебанію въ области вопросовъ философскихъ и соціальныхъ. Хотя въ пылкой ‘элегіи’ юнаго критика были и ошибки, и увлеченія, и неврныя сужденія, отъ которыхъ Блинскій впослдствіи самъ отказался, но въ цломъ и основномъ взгляды ‘Литературныхъ Мечтаній’ — общіе наши взгляды, вотъ почему именно съ Блинскаго и именно съ его ‘элегіи въ проз’ ведетъ свое начало русская критика.
И до ‘Литературныхъ Мечтаній’ было не мало разныхъ литературныхъ ‘обозрній’ (какимъ съ вншней стороны является и статья Блинскаго), въ этихъ обозрніяхъ и до Блинскаго высказывалось не мало вполн врныхъ критическихъ взглядовъ. Бестужевъ-Марлинскій еще за десять лтъ до ‘Литературныхъ Мечтаній’ высказывалъ нкоторые взгляды, повторенные Блинскимъ, Полевой и еще боле Надеждинъ были замчательными предшественниками Блинскаго въ области критики. Блинскій не въ пустын строился: онъ имлъ талантливыхъ предшественниковъ, имлъ и подготовленный матеріалъ для постройки, но почему же именно статьи Блинскаго стали краеугольнымъ камнемъ зданія русской критики? Это зависитъ, конечно, и отъ степени таланта, и отъ упорной работы мысли, и отъ яркости проявленія чувства, но главное здсь — та органическая цльность воззрній, которая такъ характерна для Блинскаго. И у Надеждина тоже были ‘цльныя воззрнія’ на искусство, на литературу, но они не были органически соединены со всмъ его существомъ. Для Блинскаго же искусство, литература, наука, религія, общество, природа, вселенная — все это было одно органическое цлое, съ которымъ онъ былъ неразрывно связанъ, и которое онъ такъ ярко проявлялъ. Начиная именно съ Блинскаго, критика перестаетъ быть узко-литературной и становится выраженіемъ и проявленіемъ цльнаго міровоззрнія.
‘Литературныя Мечтанія’ начинаютъ собою рядъ статей Блинскаго 1834—1836 гг.— эпохи конца русскаго шеллингіанства, мысли, высказанныя въ своей ‘элегіи въ проз’, Блинскій развиваетъ и дополняетъ въ послдующихъ статьяхъ: ‘О русской повсти и повстяхъ Гоголя’, ‘Ничто о ничемъ’, ‘О критик и литературныхъ мнніяхъ Московскаго Наблюдателя’. Вс эти статьи построены на одномъ и томъ же фундамент, на одномъ и томъ же цльномъ воззрніи, которое мы теперь намтимъ въ общихъ чертахъ, обращаясь для этого къ знаменитой ‘элегіи въ проз’.
Собственно-литературныя положенія этой статьи Блинскаго крайне несложны. ‘Литературныя Мечтанія’ съ вншней стороны представляютъ изъ себя не что иное, какъ краткую исторію русской литературы, начиная съ петровской эпохи. Реформа Петра привела къ рзкому раздленію ‘общества’ и ‘народа’, русская словесность стала съ этихъ поръ выраженіемъ и отраженіемъ исключительно этого ‘общества’, въ то время какъ истинная литература должна быть типично ‘народною’, должна быть проявленіемъ національнаго, народнаго духа. Слдовательно — ‘у насъ нтъ литературы’: это основная тема всей ‘элегіи въ проз’ Блинскаго. Съ такой точки зрнія Блинскій обозрваетъ всю русскую ‘изящную словесность’ посл-петровскаго времени,— ‘отъ Ломоносова, перваго ея генія, до г-на Кукольника, послдняго ея генія’… Шагъ за шагомъ разбирая и оцнивая литературу этого вкового періода, Блинскій находитъ въ ней только немногихъ истинныхъ выразителей народнаго духа. Ихъ всего четверо: Державинъ — ‘великій, геніальный Русскій поэтъ’, Крыловъ — едва-ли не равный Державину, ‘геніальный поэтъ Русскій’, Грибодовъ — ‘едвали не равный Пушкину’, и, наконецъ, самъ Пушкинъ — о которомъ ‘гршно говорить смиренною прозою’… Вотъ и вся русская литература, ‘вотъ вс ея представители,— говоритъ Блинскій:— другихъ покуда нтъ и не ищите ихъ. Но могутъ ли составить цлую литературу четыре человка, являвшіеся не въ одно время?’ А потому — ‘у насъ нтъ литературы: я повторяю это съ восторгомъ, съ наслажденіемъ, ибо въ сей истин вижу залогъ нашихъ будущихъ успховъ’…
Такова основная мысль ‘Литературныхъ Мечтаній’, мысль, которую мы должны и въ настоящее время признать врной по существу — если только врны исходные взгляды Блинскаго. Дйствительно, вся русская литература была тогда еще въ будущемъ, ибо только съ Пушкина проявляется во всей своей сил та ‘народная’ (въ смысл Блинскаго) литература, литература Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Достоевскаго, Толстого, которая является ‘своимъ словомъ’ русскаго народа въ міровой культурной жизни. Но этотъ выводъ вренъ лишь постольку, поскольку врны исходные пункты Блинскаго, его взгляды на ‘народность’, его эстетическія теоріи. Въ этихъ положеніяхъ — сущность ‘Литературныхъ Мечтаній’, на которой надо особенно внимательно остановиться.
Литературно-критическіе выводы Блинскаго основываются на продуманной и глубокой эстетической систем, пользовавшейся въ то время большой народностью (такъ говорили тогда, вмсто ‘популярностью’) — систем русскаго шеллингіанства, проповдникомъ и апологетомъ которой былъ Блинскій. Это было цльное міровоззрніе, духомъ котораго пропитана каждая мысль, каждое положеніе статьи великаго критика, горячее убжденіе и цльность воззрній сказываются на каждомъ. шагу — даже въ области ‘полемическихъ сшибокъ’ съ безпринципностью Сенковскаго, Булгарина, ‘Библіотеки для Чтенія’ и ‘Инвалидныхъ Прибавленій къ Литератур’ (такъ Блинскій юмористически именовалъ журмальчикъ Воейкова — ‘Литературныя Прибавленія къ Русскому Инвалиду’). Все у Блинскаго проникнуто цльнымъ настроеніемъ и цльной мыслью, цльное философское воззрніе скрывается у него подъ формой литературной критики. Въ рецензіи (1835 г.) на романъ г-жи Монборнъ ‘жертва’, Блинскій ярко и опредленно высказалъ главную мысль своего міровоззрнія той эпохи: ‘Жизнь, человческая — восклицаетъ Блинскій — есть не сонъ, не мечта, не греза, цль ея не наслажденіе, не счастіе, не блаженство: нтъ, она есть великій даръ Провиднія. Безумный хватается за этотъ даръ, какъ за игрушку, и легкомысленно, играетъ имъ, какъ игрушкою, мудрый принимаетъ его съ ‘покорностію, но и съ трепетомъ, ибо знаетъ, что это есть драгоцнный залогъ, который онъ долженъ будетъ нкогда возвратить въ чистот и цлости, что это есть тяжкій страдальческій крестъ, наградою котораго будетъ терновый внецъ и чувство исполненнаго долга. Выразить достоинство человческое, проявить въ себ идею Божества — вотъ назначеніе смертнаго, и вотъ почему, вслдствіе справедливаго закона вчной премудрости, сила заключается въ слабости, величіе въ ничтожеств, безконечность въ ограниченности, и вотъ почему скудельный, волнуемый своекорыстными страстями сосудъ человка можетъ быть жилищемъ Духа Святого. Безъ борьбы нтъ заслуги, безъ усилій нтъ побды. Два пути ведутъ человка къ его цли: путь разумнія и путь чувства, и благо ему, когда они оба сливаются въ пути дятельности!’
Это исповданіе вры кружка Станкевича періода шеллингіанства читатели найдутъ и въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’, эти же мысли высказаны тамъ Блинскимъ не только по отношенію къ человку, но и по отношенію къ человчеству, ‘выразить достоинство человческое, проявить въ себ идею Божества’ — въ этомъ назначеніе не только отдльнаго чел’овка, но и цлаго народа. А внутренняя жизнь народа отражается и закрпляется въ его литератур, такъ подходитъ Блинскій отъ основаній русскаго шеллингіанства къ основной иде своей статьи.
Что такое литература? Литература — отвчаетъ по-шеллингіански Блинскій — есть собраніе художественно-словесныхъ произведеній геніевъ искусства, которые выражаютъ въ свомъ творчеств всю внутреннюю жизнь своего народа до ея сокровеннйшихъ глубинъ и біеній. Это опредленіе и пониманіе литературы тсно связываетъ ее съ воззрніями, во-первыхъ, философско-эстетическими и, во-вторыхъ — философско-соціологическими. Что такое искусство? что такое народъ? Блинскій понимаетъ, что отвты на эти вопросы являются фундаментомъ всей его статьи, отвчая на нихъ, онъ набрасываетъ контуры цльнаго философскаго воззрнія, и только уже на этомъ прочномъ основаніи строитъ свои литературно-критическіе выводы. Намъ необходимо выяснить эти основныя воззрнія Блинскаго, которыя онъ дополнялъ и развивалъ во всхъ послдующихъ статьяхъ 1835—1836 года.
Вотъ эти воззрнія Блинскаго. Искусство есть ‘выраженіе великой идеи Вселенной’, подобно тому, какъ сама вселенная есть только выраженіе ‘единой вчной идеи, проявляющейся въ безчисленныхъ формахъ’. Проявленіе этой идеи — борьба между добромъ и зломъ, свтомъ и мракомъ, постепенное совершенствованіе человчества, отраженіе этой идеи — цль искусства. ‘Изображать, воспроизводить въ слов, въ звук, въ чертахъ я краскахъ идею всеобщей жизни природы — вотъ единая и вчная тема искусства! Поэтическое одушевленіе есть отблескъ творящей силы природы’. И подобно тому, какъ эта творящая сила обнимаетъ собою все — и ужасное, и великое, и малое, и простое, такъ и поэзія, отблескъ этой силы, должна быть всеобъемлюща, ‘безпристрастна’ (объективна — скажетъ Блинскій поздне). Поэзія не должна ограничивать себя рамками, заране намченной цлью — ‘ибо поэзія не иметъ цли вн себя’, но въ то же время свободный духомъ и ‘безпристрастный’ поэтъ не долженъ быть ‘безстрастнымъ’: поэзія, какъ отблескъ творящей силы въ человк, должна быть пронизана горячимъ чувствомъ, пламеннымъ сочувствіемъ, должна быть. субъективна (по позднйшему же выраженію Блинскаго). Поэтъ долженъ откликаться, подобно эхо. на все: въ этомъ объективизмъ поэзіи, но отклики эти должны пройти черезъ ‘пламенное сочувствіе’, черезъ горнило души поэта: въ этомъ его субъективизмъ. Сочетаніе этихъ двухъ элементовъ — вотъ идеалъ поэта, такова мысль, проходящая черезъ всю статью Блинскаго.
Это соединеніе ‘объективизма’ съ ‘субъективизмомъ’ тсно связано съ мыслью о безцльности искусства. Цль у искусства есть (‘изображеніе идеи всеобщей жизни природы’), и въ то же время оно безцльно: не трудно узнать въ этихъ словахъ варіаціи на одно изъ положеній эстетики Канта (извстное Блинскому хотя бы изъ критическихъ статей Надеждина). ‘Красота есть форма цлесообразности предмета, поскольку она воспринимается безъ представленія цли’,— говорилъ Кантъ, прекрасное цлесообразно, не будучи представляемо, какъ цлесообразное: представленіе цли унижаетъ прекрасное и уничтожаетъ эстетическое дйствіе. Эти же мысли проводилъ и Шеллингъ, находя святость и чистоту искусства въ его абсолютной автономности. Вотъ источникъ утвержденій Блинскаго (мы съ ними встртимся ниже), что ‘творчество безцльно съ цлію’, это значитъ, что поэзія не иметъ цли вн себя — въ этомъ ея объективизмъ, и что въ то же время она должна быть ‘цлесоразмрна’ (соразмрна съ цлью въ самой себ) — и въ этомъ ея субъективизмъ.
Отсюда борьба Блинскаго со всякой ‘намренностью’ въ искусств. ‘Чувствуешь намреніе и теряешь настроеніе’ — сказалъ Гете, и слова эти одинаково относятся и къ процессу творчества и къ процессу эстетическаго восприниманія: цль уничтожаетъ эстетическое дйствіе. И хотя проявленіе единой вчной идеи въ нравственномъ мір человка сказывается въ формахъ борьбы добра и зла, въ вчномъ совершенствованіи человчества, однако тотъ, кто вздумалъ бы сознательно проводить эти положенія въ творчеств — тотъ не поэтъ. То, что прекрасно,— eo ipso и нравственно и разумно, ‘эстетическое чувство есть основа добра, основа нравственности’. ‘Докол поэтъ слдуетъ безотчетно мгновенной вспышк своего воображенія, дотол онъ нравственъ, дотол онъ и поэтъ, но какъ скоро онъ предположилъ себ цль, задалъ тему, онъ — уже философъ, мыслитель, моралистъ, онъ теряетъ надо мной свою чародйскую власть, разрушаетъ очарованіе и заставляетъ меня сожалть о себ, если при истинномъ талант иметъ похвальную цль, и презирать себя, если силится опутать мою душу тенетами вредныхъ мыслей’. Если вспомнить при этомъ презрительное отношеніе русскихъ шеллингіанцевъ кружка Станкевича къ ‘нравственной точк зрнія’ или къ ‘морали’ (противопоставляемой ‘нравственности’ и ‘полнот жизни’), то эстетическія воззрнія Блинскаго обрисуются передъ нами во всей своей цльности и послдовательности.
Таковы философско-эстетическія основанія, на которыхъ Блинскій строитъ свое пониманіе и свое опредленіе литературы, но это только одна половина вопроса: мы видли, что второй половиной его являются положенія философско-соціологическія. Литература есть выраженіе въ художественномъ творчеств внутренней жизни народа: но что же такое ‘народъ’, въ чемъ его внутренняя жизнь, что такое ‘народность’? На вс эти вопросы отвчало русское шеллингіанство тридцатыхъ годовъ, и отвты эти въ слдующее десятилтіе были развиты въ славянофильств, идеи Блинскаго, эпохи ‘Литературныхъ Мечтаній’, очень близко подходятъ поэтому къ основнымъ положеніямъ позднйшаго славянофильства.
Народности суть индивидуальности человчества — подробное развитіе этого шеллингіанскаго положенія занимаетъ много мста въ стать Блинскаго. ‘Каждый народъ, сообразно съ своимъ характеромъ… играетъ въ великомъ семейств человческаго рода свою особенную, назначенную ему Провидніемъ роль, и вноситъ въ общую сокровищницу его успховъ на поприщ самосовершенствованія свою долю, свой вкладъ, другими словами: каждый народъ выражаетъ собою одну какую-нибудь сторону жизни человчества’. ‘Каждый народъ, вслдствіе непреложнаго закона Провиднія, долженъ выражать своею жизнью одну какую-нибудь сторону жизни цлаго человчества, въ противномъ случа этотъ народъ не живетъ, а только прозябаетъ, и его существованіе ни къ чему не служитъ’. Все это — основныя положенія шеллингіанской философіи исторіи, славянофильская окраска этихъ мыслей заключается въ подчеркиваніи не единства человчества, а различія путей составляющихъ его народностей. Чмъ боле народъ самобытенъ, тмъ цнне его вкладъ ‘въ общую сокровищницу успховъ человчества’ (характеренъ съ этой точки зрнія эпиграфъ изъ ‘Горе отъ ума’ къ четвертой главк ‘Литературныхъ Мечтаній’), самобытность же эта заключается главнымъ образомъ въ народныхъ обычаяхъ. Исконный народный бытъ, соединенный съ ‘просвщеніемъ’ — вотъ идеалъ историческаго развитія народа. Реформа или, врне, революція Петра попыталась искоренить народные обычаи,— но была въ состояніи только вогнать клинъ между ‘народомъ’ и ‘обществомъ’, русская ‘изящная словесность’ стала проявленіемъ и отраженіемъ именно этого ‘общества’,— а потому она и не литература. Только четыре геніальныхъ поэта сумли преодолть это раздленіе и отразить въ своихъ творческихъ произведеніяхъ внутреннюю жизнь народа до сокровеннйшихъ глубинъ и біеній.
Мы вернулись къ началу статьи Блинскаго — и видимъ теперь, какая главная мысль проходитъ черезъ вс ‘Литературныя Мечтанія’: это — мысль о свободномъ творчеств поэта, безсознательно проявляющаго въ своемъ творчеств внутреннюю жизнь народа, къ которому онъ принадлежитъ. Мы видимъ теперь, что именно эта мысль позволяетъ критику закончить свою ‘элегію въ проз’ бодрымъ и восторженнымъ пророчествомъ, что у насъ еще наступитъ ‘истинная эпоха искусства’, что у насъ еще будетъ литература, достойная великаго народа. Во взглядахъ Блинскаго на народность и въ эстетическихъ теоріяхъ его заключена та основная мысль ‘Литературныхъ Мечтаній’, на которой строятся Блинскимъ его литературно-критическіе выводы.
‘Литературныя Мечтанія’ начинающаго писателя произвели шумъ въ журнальномъ мір Москвы и-Петербурга. Хотя статья и не была подписана полнымъ именемъ (подпись гласила: —онъ —инскій), но, конечно, въ литературныхъ кругахъ вс знали, кто скрывается за этой подписью, а также и за буквами В. Б. (какъ тоже нердко подписывался Блинскій). Изъ переписки Станкевича извстно, какъ ‘взбсился’ Шевыревъ, слегка задтый въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’, еще боле озлобился Воейковъ, вскор осыпавшій Блинскаго цлымъ градомъ полемическихъ замтокъ. Булгаринъ въ ‘Сверной Пчел’—уже черезъ годъ посл появленія статьи Блинскаго — напалъ на нее съ беззубымъ остроуміемъ въ анонимной полемической стать (Блинскій отвчалъ ему короткой, но ядовитой ‘Журнальной замткой’ въ No 47 ‘Молвы’ за 1835 г.). Наконецъ, появилась даже цлая повсть небезъизвстнаго тогда романиста Ушакова, являющаяся прямымъ пасквилемъ на Блинскаго (‘Піюша’, въ ‘Библіотек для Чтенія’ 1835 г., No 7). Все это показываетъ, что значеніе и силу юнаго критика сразу оцнили — и преждё всего, конечно, во вражескомъ стан. Но тутъ же надо упомянуть, что начинающій писатель снискалъ не только лестную ненависть враговъ, но и сочувственное вниманіе такого человка, какъ Пушкинъ.
‘Литературныя Мечтанія’ были для Блинскаго первымъ опытомъ ‘обзора’ литературы,— не ‘годового’, а ‘вкового’ обзора. Первымъ, опять-таки не ‘годовымъ’, а на этотъ разъ ‘полугодовымъ’ обзоромъ была статья Блинскаго ‘Ничто о ничемъ, или отчетъ г. издателю Телескопа за послднее полугодіе (1835) русской литературы’, эта статья является первымъ опытомъ Блинскаго дать обзоръ литературныхъ явленій минувшаго года. но какъ и въ позднйшихъ обзорахъ, такъ и въ этомъ Блинскій не ограничивается сухимъ перечнемъ произведеній минувшаго года, а даетъ цльное воззрніе на всю русскую литературу. Въ этой стать ‘Ничто о ничемъ’, появившейся въ начал 1836 года, Блинскій повторяетъ и развиваетъ взгляды, высказанные имъ годомъ раньше въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’.
‘Литература есть народное самосознаніе, и тамъ, гд нтъ этого самосознанія, тамъ литература есть или скоросплый плодъ, или средство къ жизни, ремесло извстнаго класса людей. Если и въ такой литератур есть прекрасныя и изящныя созданія, то они суть исключительныя, а не положительныя явленія, а для исключеній нтъ правила’… Эти заключительныя строки статьи ‘Ничто о ничемъ’ резюмируютъ собою содержаніе всей статьи и въ то же самое время являются главнымъ положеніемъ ‘Литературныхъ Мечтаній’. Теоретическое обоснованіе этой мысли, — заключающееся, какъ мы знаемъ, въ принцип свободнаго творчества, въ первенств эстетическаго чувства и въ безсознательномъ проявленіи ‘народности’,— еще и еще разъ подтверждается въ стать ‘Ничто о ничемъ’. ‘Эстетическое чувство есть основа добра, основа нравственности,— снова повторяетъ Блинскій: —…гд нтъ владычества искусства, тамъ люди не добродтельны, а только благоразумны, не нравственны, а только осторожны’… Истинно нравственнымъ можетъ быть только ‘безцльное’ искусство, искусство, не ставящее себ никакой предвзятой моральной цли. И въ этомъ ‘безцльномъ’ искусств не можетъ не отразиться — но совершенно ‘безсознательно’ — ‘народность’ истиннаго художника. Ибо — ‘что такое народность въ литератур? Отраженіе индивидуальности, характерности народа, выраженіе духа внутренней и вншней его жизни, со всми ея типическими оттнками, красками и родимыми пятнами — не такъ ли?’ — спрашиваетъ Блинскій, и продолжаетъ: — ‘если такъ, то, мн кажется, нтъ нужды поставлять такой народности въ обязанность истинному таланту, истинному поэту, она сама собой непремнно должна проявляться въ творческомъ созданіи… Если личность поэта должна отражаться въ его твореніяхъ, то можетъ ли не отражаться въ нихъ его народность?’ Какъ видимъ, все это является настойчивымъ повтореніемъ главныхъ положеній эстетической теоріи Блинскаго: ‘безцльное творчество’ и ‘безсознательная народность’ поэта.
Что касается до собственно критическихъ сужденій Блинскаго о текущей русской литератур, то въ этой стать особеннаго вниманія заслуживаетъ великолпная характеристика ‘Библіотеки для Чтенія’. Блинскій справедливо призналъ громадное вліяніе этого журнала на широкую массу читающей публики, вліяніе, слды котораго сказываются еще и въ настоящее время: даже орографія ‘Библіотеки для Чтенія’ очень скоро стала общепринятой во всей читающей Россіи, перешла во вс остальные журналы и примняется нами до сихъ поръ. Мало кто знаетъ, что даже обычное теперь въ научныхъ трудахъ отдленіе апострофомъ русскихъ надежныхъ окончаній отъ иностранныхъ именъ собственныхъ (напр.: ‘явленіе, открытое Wundt’омъ’, ‘законъ Hertha’ и т. п.) было нововведеніемъ ‘Библіотеки для Чтенія’ и ея редактора Сенковскаго. Эти характерныя мелочи указываютъ на степень распространенности и влія307
нія (конечно, вліянія чисто вншняго) ‘Библіотеки для Чтенія’, недаромъ самъ Блинскій признавалъ, что журналъ этотъ проникъ даже въ такіе углы матушки-Россіи, гд раньше можно было встртить только буквари да сонники… Это тсно связано съ той провинціальностью, въ которой Блинскій видитъ причину успховъ этого журнала. Вся эта характеристика ‘Библіотеки для Чтенія’ донын остается классической и блестящей.
Блинскій останавливается на одной изъ повстей, помщенной въ этомъ журнал въ середин 1835 года, подробный пересказъ этой слабой повсти (‘Піюша’) былъ сдланъ Блинскимъ по той причин, что въ ней подъ именемъ ‘Висяши’, Виссаріона Кривошеина, выведенъ самъ онъ, Блинскій. Сочинитель этого пасквиля, довольно извстный тогда Ушаковъ, авторъ чрезмрно расхваленнаго критиками — и Блинскимъ въ томъ числ — романа ‘Киргизъ-Кайсакъ’, былъ жестоко оскорбленъ, во-первыхъ, отзывомъ о себ Блинскаго въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’, а вовторыхъ — рецензіей Блинскаго на новую книгу Ушакова ‘Досуги Инвалида’. Уже въ предисловіи къ этой своей книг Ушаковъ со скрытой злобою оповщалъ читателей, что-де онъ иметъ счастіе не нравиться нкоторымъ ‘ученымъ’ журналамъ — имя въ виду ‘Телескопъ’ и ‘Молву’. Блинскій въ своей рецензіи иронически отнесся и къ этому заявленію Ушакова и къ самой его книг. ‘Ни одной свтлой мысли,— писалъ Блинскій,— ни одного занимательнаго положенія, ни одной хорошей картины нтъ въ его скучномъ и вяломъ разсказ, все такъ обще, истерто, старо, что никакъ не можешь примириться съ мыслью, что читаешь произведеніе автора Киргизъ-Кайсака’. Эта рецензія Блинскаго появилась въ начал апрля 1835 года (‘Молва’, No 13), а въ іюльскомъ том ‘Библіотеки для Чтенія’ уже была напечатана повсть Ушакова ‘Піюша’, съ подзаголовкомъ: ‘Каррикатура’. Въ карикатурномъ вид выводится здсь Виссаріонъ Кривошеинъ, нахальный юноша, исключенный изъ университета и занимающійся частными уроками, недоучившійся студентъ, плнившійся ученіемъ Шеллинга и дерзающій судить-рядить обо всемъ. ‘Когда вы читаете хорошую книгу и, наслаждаясь ею, въ душ говорите спасибо автору, и вдругъ вамъ приносятъ журналъ, въ которомъ та же книга оцнена ниже поношенныхъ лаптей — поврьте, что эта оцнка сдлана Висяшею’,— говорилъ въ своей повсти Ушаковъ, очевидно, что эта ‘хорошая книга’ — ‘Досуги Инвалида’ самого Ушакова, а оцнка этой книги ‘ниже поношенныхъ лаптей’, это — рецензія Виссаріона Блинскаго, переименованнаго авторомъ въ Виссаріона Кривошеина (какъ извстно, Блинскій былъ сутуловатъ). Этотъ недостойный пасквиль Ушакова былъ первымъ ‘не литературнымъ’ выпадомъ противниковъ Блинскаго, впослдствіи ему не одинъ разъ приходилось встрчаться съ аналогичными позднйшими не-литературными выходками его литературныхъ враговъ. Интересно привести для сравненія одинъ изъ такихъ позднйшихъ пасквилей, появившійся уже въ 1843 году. Въ роман ‘жизнь, какъ она есть’ одного бездарнйшаго графомана той эпохи, нкоего Л. Бранта, выводится между прочимъ на сцену въ карикатурномъ вид рядъ литераторовъ — Сенковскій, Гречъ, Краевскій, Панаевъ идр., въ числ ихъ находится и Блинскій, къ которому Л. Брантъ питалъ ненависть за безпощадные отзывы о своихъ произведеніяхъ. Вотъ портретъ Блинскаго (разумется, не названнаго по имени): ‘… тотъ, что пониже ростомъ, немного косой, съ лицомъ, свороченнымъ въ одну сторону — главный критикъ энциклопедіи, человкъ не совсмъ глупый и не безъ нкоторыхъ свдній, но съ такими превратными понятіями о вещахъ и съ такимъ страннымъ, ошибочнымъ направленіемъ ума, что лучше было бы для ближнихъ и для него самого, если-бъ онъ былъ совершеннымъ глупцомъ и невждой…’ Дале этотъ критикъ именуется ‘молодчикомъ’, съ которымъ ‘стыдятся говорить даже собратія по ремеслу’, и т. п. Въ этомъ пасквил заслуживаетъ вниманія только одна черта: ‘лицо, свороченное въ одну сторону’: сопоставляя съ этимъ названіе ‘Кривошеина’ изъ пасквиля Ушакова, написаннаго почти десятью годами ране, мы получаемъ, повидимому, объективную черту наружности Блинскаго — ту, которую Кавелинъ смягчалъ словами: ‘онъ былъ сутуловатъ’. Къ слову сказать, къ выпадамъ Л. Бранта Блинскій отнесся съ такимъ же спокойнымъ презрніемъ, какъ и къ ‘каррикатур’ Ушакова: онъ подробно выписалъ изъ обоихъ ‘произведеній’ вс задвающія его мста и предоставилъ ихъ судить читателямъ.
Въ заключеніе необходимо остановиться на выясненіи одной обычной ошибки историковъ литературы, ошибки, связанной съ заглавіемъ этой статьи Блинскаго, ея начальными фразами и отношеніемъ Блинскаго этой эпохи къ Пушкину. Отношеніе это, какъ мы уже отмтили выше, было двойственнымъ во всхъ статьяхъ Блинскаго ‘телескопскаго періода’. Съ одной стороны Пушкинъ именуется великимъ поэтомъ, о которомъ ‘гршно говорить смиренною прозою’, а съ другой стороны провозглашается, что ‘1830-мъ годомъ кончился Пушкинъ’, до 1830 года Пушкинъ — великій художникъ, посл 1830 года онъ временно или навсегда замеръ. Еще въ 1829-мъ году Надеждинъ обрушился на Пушкина за его ‘Графа Нулина’, заявивъ, что произведеніе это вполн соотвтствуетъ носимому имъ имени, что изъ ничего ничего не бываетъ, что ‘Нулинъ’ есть нуль, совершенное ничто… Обыкновенно предполагается, что начальныя строки статьи Блинскаго ‘Ничто о ничемъ’ (а также и самое заглавіе) отражаютъ собою вліяніе этихъ Надеждинскихъ нападеній на Пушкина. ‘Помните ли вы, — спрашиваетъ Блинскій, обращаясь къ Надеждину, — какъ одинъ изъ знаменитйшихъ нашихъ писателей, изъ первостатейныхъ геніевъ, угомонилъ на смерть свою литературную славу тмъ, что вздумалъ писать о ничемъ и весь вылился въ ничто?..’ И дале: ‘если я не пользуюсь ни тнію той лучезарной славы, которою сіялъ нкогда помянутый великій писатель, то вмст не имю и искры его генія, который нашелся, хотя и къ конечной погибели своей репутаціи, высказаться въ ничемъ на нсколькихъ страницахъ’. Въ этомъ обыкновенно видятъ рзкое нападеніе Блинскаго на Пушкина и намеки на его ‘Графа Нулина’.
Все это сплошное недоразумніе. Блинскій не могъ говорить, что Пушкинъ ‘угомонилъ на смерть свою литературную славу’, не могъ говорить о ‘конечной погибели репутаціи’ того самаго Пушкина, о которомъ ‘гршно говорить смиренною прозою’. Блинскій говоритъ здсь вовсе не о Пушкин, а иронизируетъ надъ Булгаринымъ, который въ 1833 г. помстилъ въ смирдинскомъ альманах ‘Новоселье’ (часть первая, стр. 405—416) небольшую статейку подъ заглавіемъ ‘Ничто, или альманачная статейка о ничемъ’. Въ этой статейк — какъ и въ самомъ заглавіи ея — часто встрчается сочетаніе тхъ двухъ словъ, которыя Блинскій взялъ для заглавія своей статьи. Наши модные авторы — говоритъ, напримръ, Булгаринъ — ‘не два и не три часа говорятъ ничто, но всю жизнь будутъ говорить и писать ничто и о ничемъ’ (стр. 410): это буквально заглавіе статьи Блинскаго. И дале Булгаринъ на протяженіи всей статейки склоняетъ ‘ничто’ на вс лады, занимаясь по пути и самовосхваленіемъ, и самооправданіемъ, и разными обычными булгаринскими выходками. Блинскій имлъ полное основаніе иронически замтить, что этой статейкой о ‘ничемъ’ на нсколькихъ страницахъ Булгаринъ, — этотъ ‘знаменитйшій писатель’ и ‘первостатейный геній’,— ‘угомонилъ на смерть свою литературную славу’, ибо журналы того времени (въ томъ числ и ‘Телескопъ’ и ‘Молва’) очень сурово отнеслись къ этой статейк ‘знаменитаго’ писателя, Полевой въ ‘Московскомъ Телеграф’ 1833 г. ядовито отбзвался, что ‘г. Булгаринъ весь вылился въ Ничто’. Эти слова Полевого Блинскій дословно повторяетъ въ приведенной выше фраз, саркастически именуя Булгарина ‘первостатейнымъ геніемъ’, сіяющимъ ‘лучезарною славою’ и т. п. Какъ могли до сихъ поръ относить эти слишкомъ явныя насмшки къ Пушкину — совершенно непонятно, тмъ боле непонятно, что самъ Блинскій впослдствіи не одинъ разъ вспоминалъ объ этой статейк Булгарина и.ядовитыхъ словахъ Полевого (‘Отеч. Записки’, 1840 г., No 2, id., No 4 и друг.).
Но зато — и это тоже еще не было замчено — въ другомъ мст этой своей статьи ‘Ничто о ничемъ’ Блинскій, дйствительно, косвенно задлъ Пушкина, разсказывая о томъ, какъ русскіе поэты XVIII вка воспвали меценатовъ и вельможъ, какъ поэты эти ‘надли на себя ливреи людей богатыхъ и важныхъ, и, за ихъ столами, въ восторг радости, запли псни дивныя, живыя’. Казалось бы, что это не иметъ отношенія къ Пушкину, но дло въ томъ, что когда Пушкинъ написалъ свое великолпное посланіе ‘Къ вельмож’ (1830 г.), то Полевой обвинилъ Пушкина въ низкопоклонств и, пародируя одно изъ пушкинскихъ стихотвореній, писалъ, что поэтъ ‘какъ орелъ’ —
Съ земли далеко улетлъ,
Въ передней у вельможи слъ,
И псни дивныя, живыя
Въ восторг радости заплъ.
Эти недостойные стихи Блинскій теперь повторяетъ — правда, примняя ихъ не къ Пушкину, впослдствіи, въ своихъ пушкинскихъ статьяхъ, Блинскій восхищался посланіемъ ‘Къ вельмож’ и возмущался, что нкоторые ‘крикливые глупцы’ осмлились оскорбить поэта нелпыми полемическими выходками.
Несомннно одно: хотя и въ заглавіи, и въ начальныхъ фразахъ статьи ‘Ничто о ничемъ’ Блинскій нападаетъ вовсе не на Пушкина, однако, онъ позволяетъ себ косвенные (быть можетъ, не намренные) намеки на мнимо-отрицательныя стороны Пушкина, признавая его въ то же время великимъ, геніальнымъ поэтомъ. Только два года спустя Блинскій взглянулъ боле правильно на творчество великаго поэта.
Итакъ, еще въ 1836 году Блинскій далъ ‘обозрніе’ литературы предшествовавшаго года въ стать ‘Ничто о ничемъ, или отчетъ г. издателю ‘Телескопа’ за послднее полугодіе (1835) русской литературы’. Начиная съ 1841 года, Блинскій будетъ давать ежегодно такіе литературные обзоры минувшаго года, сперва въ ‘Отеч. Запискахъ’ (обзоры за 1840—1845 гг.), а затмъ въ ‘Современник’ (обзоры за 1846 и 1847 гг.). Не ограничиваясь сухимъ перечнемъ и критической оцнкой литературныхъ явленій минувшаго года, Блинскій всегда даетъ въ этихъ обзорахъ синтетическій взглядъ на всю русскую литературу въ ея цломъ, освщаетъ ея прошлую исторію, характеризуетъ ея настоящее, намчаетъ возможное будущее: поэтому эти ежегодные обзоры являются однми изъ наиболе интересныхъ и цнныхъ статей Блинскаго.
Обзоръ русской литературы 1840 года является особенно интереснымъ съ самыхъ различныхъ точекъ зрнія, въ немъ мы имемъ съ одной стороны какъ бы резюмированіе всей предыдущей полосы дятельности Блинскаго, а съ другой — намчающееся новое его направленіе. Заключая этой статьей свою критическую дятельность тридцатыхъ годовъ, Блинскій на порог новаго десятилтія вновь ставитъ старый вопросъ о существованіи русской литературы. Съ этимъ вопросомъ Блинскій шестью годами ране впервые выступилъ въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’, о чемъ самъ онъ упоминаетъ въ настоящей стать, въ которой обращается къ пересмотру этого вопроса. Вопросу этому Блинскій придаетъ громадное значеніе, безъ ложной скромности онъ говоритъ, что съ этого вопроса ‘начинается новая эпоха нашей литературы и нашего общественнаго образованія, потому что онъ есть живое свидтельство потребности сознанія и мысли’.
Какъ же ставитъ теперь Блинскій этотъ вопросъ и какъ ршаетъ его? Ршаетъ онъ его почти по-старому, но ставитъ по-новому. Ршеніе прежнее или почти прежнее: ‘у насъ нтъ литературы’, ибо ‘литература есть сознаніе народа’, а русская литература не является проявленіемъ этого сознанія, исключенія — Крыловъ, Грибодовъ, Гоголь, и колоссальнйшее исключеніе — Пушкинъ, съ котораго собственно и начинается русская литература и котораго Блинскій считаетъ теперь ‘великимъ міровымъ поэтомъ’. ‘Повторяемъ: у насъ еще нтъ литературы какъ выраженія духа и жизни народной, но она уже начинается,— а это въ такой короткій періодъ времени — успхъ, и успхъ великій, который не долженъ обольщать насъ въ настоящемъ, но который долженъ казаться залогомъ великихъ надеждъ въ будущемъ’,— эти заключительныя строки настоящей статьи почти дословно взяты изъ заключительныхъ словъ ‘Литературныхъ Мечтаній’, съ той только разницей, что въ настоящемъ уже признается начало русской литературы. И еще цлый рядъ отдльныхъ мстъ настоящей статьи, не говоря уже объ основной иде, является буквальнымъ повтореніемъ или изложеніемъ соотвтственныхъ мстъ первой статьи Блинскаго. Это возвращеніе ко взглядамъ ‘Литературныхъ Мечтаній’ идетъ такъ далеко назадъ, что Блинскій забываетъ даже, что отъ нкоторыхъ взглядовъ своей ‘элегіи въ проз’ онъ потомъ отказался, такъ, напримръ, онъ снова отказывается отъ исторической точки зрнія на русскую литературу: ‘гд ея историческое развитіе?— спрашиваетъ онъ: — скажите, въ какомъ отношеніи между собою находятся эти поэты — Ломоносовъ, Державинъ, Карамзинъ, Жуковскій, Батюшковъ? Докажите, что Жуковскій непремнно долженъ былъ явиться посл Карамзина, а не прежде!..’ Эта совершенно неврная точка зрнія является утрированнымъ возвращеніемъ къ взглядамъ ‘Литературныхъ Мечтаній’, Блинскій какъ будто забылъ, что еще въ своей стать 1838 года о ‘критик’ онъ отказался отъ этого своего прежняго неисторическаго воззрнія на русскую литературу и выдвинулъ впередъ историческое ея пониманіе. Но, конечно, Блинскій не забылъ этой своей поправки, а намренно отказался отъ нея въ настоящей стать. Въ указанной выше стать о критик къ историческому взгляду его привело ‘примиреніе съ дйствительностью’ — и онъ ‘принялъ’ даже Греча и Сенковскаго, даже Булгарина и Орлова, теперь же, въ эпоху своего духовнаго перелома (статья писана въ декабр 1840 года), въ эпоху разрыва съ ‘разумной дйствительностію’, непримиримое настроеніе Блинскаго заставило его временно отринуть нкоторые даже и врные свои взгляды эпохи ‘примиренія’. Вскор Блинскій отказался отъ этой своей ошибочной точки зрнія и окончательно пришелъ къ историческому пониманію развитія русской литературы.
Итакъ, въ ршеніи вопроса о существованіи русской литературы мы имемъ почти полное возвращеніе къ основнымъ положеніямъ ‘Литературныхъ Мечтаній’, но въ постановк этого вопроса играютъ роль причины, совершенно не имвшія мста въ ‘элегіи въ проз’ и характерныя только для Блинскаго 1840 года. Эти причины Блинскій намчаетъ въ письм къ К. Аксакову (отъ 23 августа 1840 г.). ‘Мы люди вн общества, — писалъ тогда Блинскій, — потому что Россія не есть общество! У насъ нтъ ни политической, ни религіозной, ни ученой, ни литературной жизни’… Итакъ, причины отсутствія у насъ литературы — соціальныя: у насъ нтъ общества, а потому нтъ и литературы. Въ этихъ мысляхъ сказывается новый Блинскій — періода разрыва съ ‘разумной дйствительностью’, начинающагося періода соціальности, и еще долго, вплоть до 1843 года, будутъ звучать у Блинскаго ноты отрицанія литературы за, отсутствіемъ ея питающей почвы — общества. Ограничусь двумя примрами: ‘увы, другъ мой, — пишетъ Блинскій Боткину (27 іюня 1841 г.),— безъ общества нтъ ни дружбы, ни любви, ни духовныхъ интересовъ, а есть только порыванія ко всему этому… О чемъ писать?.. О движеніи промышленности, администраціи, общественности, о литератур, наук?— но у насъ ихъ нтъ’. Какъ видимъ, это все одно и то же прежнее положеніе — у насъ нтъ литературы, но причины этого лежатъ теперь уже въ соціальной почв. И два года спустя въ письм къ тому же Боткину (отъ 31 марта 1843 г.) Блинскій замчаетъ: ‘будь литература на Руси выраженіемъ общества, а слдовательно и потребностью его… ты написалъ бы горы’… Это является только повтореніемъ словъ настоящаго ‘обзора’. Мы видимъ такимъ образомъ здсь т мотивы ‘соціальности’, которые станутъ главенствующими въ критическомъ творчеств Блинскаго сороковыхъ годовъ.
И въ другихъ отношеніяхъ статья ‘Русская литература въ 1840 году’ является одной изъ характерныхъ ‘рубежныхъ’ статей Блинскаго, стоящихъ на рубеж между періодами его нмецкой ‘умозрительности’ и французской ‘соціальности’. Съ этой точки зрнія особенно характерно то мсто статьи, гд Блинскій даетъ сравнительную характеристику Германіи, Франціи и Англіи, особенно первыхъ двухъ. Въ указанной выше стать 1838 года о критик Блинскій также сопоставлялъ ‘различіе духа’ нмцевъ и французовъ: конечно, это сопоставленіе оказалось крайне невыгоднымъ для французовъ: мы знаемъ, что Блинскій въ это время былъ ожесточеннымъ ‘французодомъ’ и продолжалъ имъ быть и въ 1839-мъ и въ 1840-мъ году. Но теперь, въ конц 1840 года, въ Блинскомъ уже совершался поворотный кризисъ отъ ‘умозрительной’ и ‘художественной’ точки зрнія къ соціальной, и именно въ декабр 1840 года, когда писался этотъ годовой обзоръ, Блинскій восклицалъ въ письм къ Боткину (отъ и дек. 1840 г.): ‘тяжело и больно вспомнить! А дичь, которую изрыгалъ я въ неистовств, съ пною у рта, противъ французовъ — этого энергическаго, благороднаго народа, льющаго кровь свою за священнйшія права человчества!.. Проснулся я — и страшно вспомнить мн о моемъ сн’… Пройдетъ еще нсколько лтъ — и Блинскій впадетъ въ противоположную крайность ‘нмцедства’ и будетъ восклицать: ‘Аллахъ, Аллахъ, зачмъ ты сотворилъ Нмцевъ?!…’ (1847 г.), но даже и теперь, въ начал 1841 года, Блинскій выражаетъ надежду, что ‘Нмцамъ предстоитъ возможность сдлаться людьми, человками и перестать быть Нмцами’ (письмо къ Боткину отъ 1 марта 1841 г.). Въ настоящемъ обзор Блинскій стоитъ еще на рубеж совершающагося кризиса: онъ попрежнему отрицаетъ художественное значеніе ‘эфемерной’ французской литературы, ‘восторженныя бредни Жоржа Занда’ и т. п., но тутъ же подчеркиваетъ, какъ нчто положительное, ‘соціальный характеръ’ французскаго искусства и признаетъ ‘огромное вліяніе’ французской литературы. Такимъ образомъ мы имемъ здсь первое возстаніе Блинскаго противъ своего былого ‘французодства’ и первое признаніе имъ ‘соціальности’, какъ неизбжнаго и положительнаго фактора.
Отрицая художественное значеніе французской литературы, и все же признавая за ней ‘огромное вліяніе’, Блинскій, очевидно, стоялъ все на той же проводимой имъ еще много разъ раньше точк зрнія о разграниченіи ‘искусства’ и ‘беллетристики’. Это раздленіе настойчиво проводилось Блинскимъ, начиная съ 1838 года, мы еще увидимъ, что оно не мене настойчиво продолжалось проводиться имъ до конца сороковыхъ годовъ, мы увидимъ также, какое большое значеніе имло это разграниченіе въ развитіи позднйшихъ воззрній Блинскаго. Наконецъ, мы увидимъ боле правильное ршеніе Блинскимъ вопроса о существованіи русской литературы. Но уже здсь можно указать, что, отрицая существованіе русской литературы, Блинскій былъ и правъ, и неправъ. Онъ былъ неправъ, такъ какъ уклонился отъ исторической точки зрнія на русскую литературу, но онъ былъ правъ, отрицая міровое значеніе современной ему русской литературы. Только одного Пушкина призналъ онъ міровымъ поэтомъ, но и то вскор взялъ это свое мнніе обратно.
Настоящій обзоръ является заключеніемъ цлаго ряда предыдущихъ статей Блинскаго и въ то же время введеніемъ къ новому ряду статей сороковыхъ годовъ, онъ стоитъ на рубеж разрыва съ неврно понятой гегеліанской теоріей ‘разумной дйствительности’ и примиренія съ идеей ‘соціальности’. Не надо однако думать, что Блинскій отнын вообще порвалъ съ гегеліанствомъ, наоборотъ, 1841—1843 гг. ознаменованы усиленнымъ вліяніемъ гегеліанства на Блинскаго, но это вліяніе теперь ограничено главнымъ образомъ теоріей искусства, хотя и въ этой области Блинскій скоро подвергнется инымъ вліяніямъ. Въ области же общественныхъ и политическихъ вопросовъ Блинскій рзко перешелъ къ новой систем — ‘соціальности’ вообще и ‘соціализма’ въ частности, вра въ соціализмъ скоро заступила у него мсто былой вры въ ‘разумную дйствительность’.
Слдующимъ годовымъ обзоромъ была большая статья ‘Русская литература въ 1841 году’, въ которой Блинскій еще разъ во многомъ повторилъ мысли изъ ‘Литературныхъ Мечтаній’.
‘Литературныя Мечтанія’ Блинскаго были напечатаны въ мало извстной, а въ сороковыхъ годахъ и совершенно позабытой ‘Молв’, Блинскій же, очевидно, настолько дорожилъ мыслями этой своей первой критической статьи, что захотлъ повторить ихъ семь лтъ спустя для боле широкой аудиторіи — читателей ‘Отечественныхъ Записокъ’. Воспользовавшись формой воскрешеннаго имъ годового литературнаго обзора, Блинскій въ этой своей стать снова далъ обобщающее обозрніе всей русской литературы послпетровскаго времени. Длая это, онъ несомннно имлъ въ виду задуманную имъ ‘исторію русской литературы’, годовой обзоръ 1841 года можетъ считаться краткимъ конспективнымъ изложеніемъ одного изъ главныхъ отдловъ этой предполагавшейся книги: развернуть этотъ конспектъ въ обширную книгу было только дломъ времени. Нсколько страницъ о Державин изъ настоящей статьи разрослись въ большую статью ‘Сочиненія Державина’, 1843 года, точно такъ же рядъ страницъ о Пушкин является какъ бы предисловіемъ къ уже задуманнымъ ‘пушкинскимъ статьямъ’ 1843—1846 гг.
Мн уже приходилось подчеркивать постоянство литературно-критическихъ взглядовъ Блинскаго, столь противоположное измнчивости его философскихъ воззрній, крайне интереснымъ является поэтому детальное сравненіе настоящаго обзора съ ‘Литературными Мечтаніями’. Даже въ мелочахъ остался вренъ Блинскій своимъ литературнымъ взглядамъ ‘телескопскаго’ періода: стоитъ сравнить, напримръ, мимолетную характеристику Языкова и Хомякова въ стать ‘О критик и литературныхъ мнніяхъ Московскаго Наблюдателя’ съ такой же характеристикой въ настоящей стать. Я не имю возможности шагъ за шагомъ сравнить настоящую статью съ ‘Литературными Мечтаніями’, въ вид частнаго примра остановлюсь только на Карамзин. ‘Карамзинъ предположилъ себ цлью — пріучитъ, пріохотитъ русскую публику къ чтенію’, говорилъ Блинскій въ первой своей стать, въ настоящей стать подробно развивается та главная мысль, что ‘Карамзинъ первый родилъ въ обществ потребность чтенія, размножилъ читателей во всхъ классахъ общества, создалъ русскую публику’, и тогда и теперь Блинскій справедливо видлъ въ этомъ главную литературную заслугу Карамзина, прямое слдствіе его стилистической реформы. Прослдите подробно за этими двумя характеристиками, отдленными одна отъ другой цлымъ семилтіемъ, и вы увидите, какъ твердо стоялъ Блинскій на разъ выработанной точк зрнія, но тутъ же вы увидите, насколько возмужали и развились воззрнія Блинскаго: это возмужаніе характеризуется исторической точкой зрнія на литературу. Блинскій теперь понимаетъ историческую необходимость и законность сентиментализма, въ то время какъ раньше онъ считалъ его только ‘смшнымъ и жалкимъ дтствомъ’, ‘маніей странной и неизъяснимой’. Мы уже знаемъ, что эта историческая точка зрнія была однимъ изъ наиболе плодотворныхъ слдствій русскаго гегеліанства. Правда, Блинскій уже миновалъ тотъ періодъ принятія ‘разумной дйствительности’, когда онъ готовъ былъ дойти до признанія даже романовъ А. А. Орлова, по крайней мр тогда онъ признавалъ историческое значеніе Сумарокова и даже его заслуги въ дл развитія русскаго театра, а теперь Блинскій, измняя своей исторической точк зрнія, снова съ презрніемъ относится къ этому якобы ‘бездарному писак’. Однако если мы вспомнимъ, что въ томъ же 1841 году издавались С. Глинкою сочиненія Сумарокова съ восторженными комментаріями издателя, то некритическое мнніе Блинскаго окажется достаточно понятнымъ и оправданнымъ.
Коснусь еще одной частности — окончательно установившагося къ этому времени отношенія Блинскаго къ такъ называемому ‘женскому вопросу’, такъ какъ въ обзор 1841 года Блинскій впервые (если не считать мелкихъ рецензій 1841 года) высказалъ свой новый взглядъ на назначеніе женщины и рзко разорвалъ со своимъ былымъ отрицательнымъ взглядомъ на этотъ вопросъ. Этотъ былой взглядъ особенно выпукло былъ выраженъ въ рецензіи 1835 года на переводный романъ г-жи Монборнъ ‘жертва’: въ этой рецензіи Блинскій признаетъ только одно назначеніе женщины — быть ‘ангеломъ-хранителемъ мужчины на всхъ ступеняхъ его жизни’, самостоятельная же дятельность женщины ему ненавистна. Женщина, стремящаяся къ самостоятельности, къ ‘эмансипаціи’ — нравственный уродъ, воплощеніе безнравственности, ‘une femme mancipe — восклицаетъ Блинскій — это слово можно-бъ очень врно перевести однимъ русскимъ словомъ, да жаль, что его употребленіе позволяется въ однихъ словаряхъ, да и то не во всхъ, а только въ самыхъ обширныхъ’… Это, кажется, предлъ, его же не прейдеши — ненависти къ ‘женскому вопросу’, къ ‘эмансипаціи’, естественно, что особенно ненавистна была Блинскому ‘женщина-писательница’, какъ представительница типа femme mancipe: отсылаю читателя къ саркастическому восхваленію ‘эмансипаціи’ вообще и женщинъ-писательницъ въ особенности въ стать ‘О критик и литературныхъ мнніяхъ Московскаго Наблюдателя’. Естественна также ненависть Блинскаго къ Жоржъ Зандъ, которая не только была талантливой писательницей, но сверхъ того и проповдывала въ своихъ романахъ столь ненавистную Блинскому ‘эмансипацію’. Еще въ стать о ‘Менцел’, т.-е. въ 1839—1840 г., Блинскій съ негодованіемъ говоритъ о ‘г-ж Дюдеванъ, или извстномъ, но отнюдь не славномъ Жоржъ Зандъ’, и о проповди ею ‘идей сенсимонизма’ о равноправіи половъ. Но тутъ подошелъ гегеліанскій кризисъ Блинскаго и рзкая перемна его взглядовъ на общественные вопросы, рзко измнились взгляды Блинскаго и на женскій вопросъ. Онъ становится все боле и боле восторженнымъ поклонникомъ таланта Жоржъ Зандъ: если въ одной изъ рецензій начала 1841 года (на повсть Ж. Зандъ ‘Мозаисты’) онъ еще дипломатично говоритъ, что ‘всмъ извстенъ талантъ знаменитой повствовательницы, равно какъ и ея недостатки’, то уже мсяцъ спустя, въ рецензіи на романъ ‘Monpа’ того же автора, Блинскій провозглашаетъ Жоржъ Зандъ ‘геніальной женщиной’ и ‘адвокатомъ женщины’. А еще мсяцемъ позже Блинскій пишетъ Боткину: ‘… надо мн познакомиться съ сенсимонистами. Я на женщину смотрю ихъ глазами’ (28 іюня 1841 г., см. также письмо отъ 8 сент. того же года). Наконецъ въ обзор 1841 года Блинскій провозглашаетъ необходимость ‘эмансипаціи’ женщины и съ негодованіемъ возстаетъ противъ обычнаго ‘истинно киргизъ-кайсацкаго мннія’ о женщинахъ, мннія, которое онъ самъ такъ еще недавно высказывалъ.
Быть можетъ, въ зависимости отъ этого новаго пониманія ‘женскаго вопроса’ стоитъ и чрезмрно восторженное отношеніе Блинскаго къ нкоторымъ русскимъ писательницамъ того времени, особенно къ Фадевой-Ганъ, писавшей подъ псевдонимомъ Зенеида Р—ва. Блинскій называетъ ее ‘авторомъ многихъ превосходныхъ повстей’, считаетъ ее ‘примчательнйшимъ талантомъ современной литературы’ и т. п. Полтора года спустя, посл смерти г-жи Ганъ, Блинскій написалъ даже большую статью ‘Сочиненія Зенеиды Р—вой’ (1843 г.), въ которой снова повторилъ свой ‘сенсимонистскій’ взглядъ на женщину и далъ краткій этюдъ о женщинахъ-писательницахъ въ Россіи, тутъ онъ боле сдержанно относится къ ‘Зенеид Р—вой’ и подчеркиваетъ многіе недостатки ея произведеній, хотя и признаетъ въ ней ‘талантъ замчательный, выходящій изъ ряда обыкновенныхъ дарованій’. Современному читателю не трудно убдиться, что талантъ ‘Зенеиды Р—вой’ былъ самый посредственный, обыденный, и что оцнка его Блинскимъ крайне преувеличена, но это преувеличеніе было совершенно непроизвольнымъ, такъ какъ Блинскій былъ подкупленъ ‘присутствіемъ живыхъ общественныхъ интересовъ и идеальнымъ взглядомъ на достоинство жизни, человка и женщины въ особенности’ — въ произведеніяхъ этой писательницы. О позднйшихъ взглядахъ Блинскаго на назначеніе женщины я уже говорилъ, по поводу разбора имъ типа пушкинской Татьяны {См. выше статью ‘Поэзія душевнаго единства’.}.
Возвращаюсь къ настоящей стать Блинскаго, къ ея основному тезису: я уже указалъ на ея связь съ ‘Литературными Мечтаніями’, теперь надо указать, что эта связь доходитъ почти до тождественности главнаго тезиса. ‘У насъ нтъ литературы!’ — восклицалъ Блинскій въ своей ‘Элегіи въ проз’, а лейтмотивомъ настоящей статьи является знаменитый пушкинскій стихъ о книгахъ: ‘Да гд-жъ он? Давайте, ихъ!’ Снова обозрвая, какъ и въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’, всю русскую литературу отъ Ломоносова, Блинскій снова находитъ только нсколькихъ писателей, которыхъ еще продолжаютъ читать. Интересно сравнить эти выводы двухъ статей: въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’ Блинскій называлъ въ конц концовъ четырехъ ‘безсмертныхъ’ и ‘геніальныхъ’ русскихъ писателей — Державина, Крылова, Грибодова и Пушкина, теперь онъ вычеркиваетъ изъ этого списка Державина, но зато прибавляетъ двухътрехъ новыхъ, называя Крылова, Жуковскаго, Батюшкова, Грибодова, Пушкина, Гоголя и Лермонтова. Онъ признаетъ теперь, что ‘какова бы ни была наша литература, но она — огромное явленіе для какихъ-нибудь ста лтъ’, и однако Блинскій все-таки еще отказывается признать существованіе русской литературы. Онъ стоитъ еще на той точк зрнія, которую высказалъ годомъ раньше въ своемъ обзор литературы за 1840 годъ: ‘русская литература только-что начинается, но ея еще нтъ’, писалъ онъ тамъ, и теперь онъ повторяеть, что ‘вся надежда на будущее’. И это несмотря на то, что самъ Блинскій указываетъ теперь на ‘историчность’ своего взгляда на-литературу (подчеркивая ‘историческое достоинство оригинальныхъ стихотвореній Жуковскаго’), какимъ же образомъ онъ могъ настаивать на своемъ прежнемъ, отнюдь не историческомъ взгляд на русскую литературу? Это объясняется тмъ, что Блинскій пожелалъ сохранить свое прежнее опредленіе литературы, какъ выраженія народнаго духа. ‘Литература есть народное самосознаніе’,— говорилъ тогда Блинскій и находилъ, что, слдовательно, нсколько талантовъ не составляютъ еще литературы, теперь онъ неудачно пытается соединить этотъ взглядъ съ исторической точкой зрнія. ‘Вы говорите, что я нашелъ въ нашей литератур даже внутреннюю историческую послдовательность,— пишетъ теперь Блинскій:— правда, но все это еще не составляетъ литературы въ полномъ смысл слова. Литература есть народное сознаніе, выраженіе внутреннихъ, духовныхъ интересовъ общества, которыми мы пока еще очень небогаты. Нсколько человкъ еще не составляютъ общества’… Здсь новая ‘общественная’ точка зрнія соединяется съ былымъ не-историческимъ пониманіемъ литературы, такое сочетаніе могло быть только переходнымъ. И дйствительно, въ 1843 году, въ стать ‘Общее значеніе слова литература’, Блинскій опредляетъ литературу, какъ ‘сознаніе народа, исторически выразившееся’, и находитъ въ русской литератур ‘живую, органическую связь’. Въ томъ же году, въ первой изъ ‘пушкинскихъ статей’ Блинскій заявилъ, что ‘несмотря на бдность нашей литературы, въ ней есть жизненное движеніе и органическое развитіе, слдовательно, у нея есть исторія’… Мы увидимъ, что въ своихъ послднихъ статьяхъ 1847—1848 г. Блинскій еще разъ вернулся къ этому вопросу начала своей литературной дятельности и далъ на него отвтъ единственно возможный при историческомъ пониманіи литературы.
Заключаю двумя мелкими указаніями по поводу этого обзора 1841 года. Достоевскій передаетъ (въ ‘Дневник писателя’ 1873 г.) разговоръ между Блинскимъ и Герценомъ по поводу этой статьи и по поводу ея діалогической формы. Другой фактъ характерне. Боткинъ въ начал 1842 года писалъ Краевскому, что эта ‘статья Блинскаго привела Шевырева въ негодованіе до того, что онъ посвятилъ одну цлую лекцію на опроверженіе ея’… Это очень характерно: учёный и небездарный профессоръ русской литературы съ высоты науки опровергалъ статью ‘недоучившагося студента’, но не прошло и четверти вка, какъ почти вс положенія этой статьи стали основными для всякаго, изучающаго исторію русской литературы.
Два годовые обзора — ‘Русская литература въ 1842 году’ и ‘Русская литература въ 1843 году’ — представляютъ особенный интересъ, первый — въ виду того, что въ немъ Блинскій долженъ былъ отозваться на появленіе въ 1842 году ‘Мертвыхъ Душъ’, а второй — въ виду заключающагося въ немъ классическаго очерка исторіи русскаго романа.
Небольшой обзоръ литературы за 1842 г. интересенъ, кром того, своимъ историко-литературнымъ вступленіемъ: въ немъ Блинскій даетъ краткій очеркъ исторіи ‘литературныхъ обозрній’, начиная съ Марлинскаго, и характеристику той эпохи, когда у насъ впервые возникли эти обозрнія — эпохи ‘романтизма’ двадцатыхъ годовъ. Кое-что въ этой характеристик является повтореніемъ аналогичныхъ мыслей изъ статьи Блинскаго о ‘Гор отъ ума’.
Изъ литературныхъ событій 1842 года Блинскій подробне всего останавливается, разумется, на ‘Мертвыхъ Душахъ’, изъ-за которыхъ ему уже столько пришлось ломать копій въ этомъ 1842 году {См. выше статью ‘Блинскій и Гоголь’.}. И въ настоящей стать онъ не обинуясь называетъ поэму Гоголя ‘однимъ изъ тхъ капитальныхъ произведеній, которыя составляютъ эпохи въ литературахъ’. Надо ознакомиться съ тономъ всхъ — даже наиболе благожелательныхъ — критикъ 1842 г., чтобы увидть и оцнить степень критической прозорливости Блинскаго: за исключеніемъ К. Аксакова, брошюрка котораго была своего рода литературнымъ курьезомъ, вс остальные сочувствующіе критики — Плетневъ, Шевыревъ — находили произведеніе Гоголя талантливымъ, замчательнымъ, но далеко не понимали его истиннаго значенія, не понимали, что это произведеніе ‘составляетъ эпоху’ въ русской литератур. Мало того: восторгавшійся поэмой Плетневъ — статью котораго Блинскій назвалъ ‘умной и дльной’ — находилъ все-таки ‘важный недостатокъ’ въ поэм Гоголя, а именно — отсутствіе ‘серьезнаго общественнаго интереса’, ‘мелочность и ограниченность’… Одинъ Блинскій понялъ и оцнилъ все.громадное значеніе этого произведенія, которое дйствительно составило эпоху во многихъ и многихъ отношеніяхъ. Великій критикъ понялъ великаго художника.
Глубоко-врнымъ мнніемъ о Майков, суровымъ сужденіемъ о Баратынскомъ, безпристрастнымъ отзывомъ о Кукольник и общимъ взглядомъ на сборники и журналы заканчивается обзоръ 1842 года. Въ немъ Блинскій является почти исключительно критикомъ и историкомъ литературы, хотя изъ-подъ критики чужихъ произведеній и здсь всюду проглядываетъ проповдникъ своихъ убжденій, своей новой вры. Въ Шиллер Блинскій видитъ теперь ‘провозвстника двухъ великихъ словъ великаго будущаго — разума и человчества’, въ Байрон онъ видитъ могучаго генія, который ‘на свое горе заглянулъ впередъ, не разсмотрвъ за мерцающею далью обтованной земли будущаго, онъ проклялъ настоящее и объявилъ ему вражду непримиримую и вчную’… Блинскій теперь уже врилъ въ обтованную землю: ‘очи наши узрли спасеніе наше!’ — восклицалъ онъ ‘въ экстаз и сумасшествіи’… И чмъ дальше, тмъ больше проникался онъ этой врой въ два великихъ слова великаго будущаго — въ разумъ и человчество, вмст съ этимъ онъ понемногу переходилъ отъ неопредленной ‘соціальности’ къ начальнымъ формамъ ‘соціализма’. Интересно слдить, какъ въ статьяхъ 1842—1843 годовъ все опредленне и опредленне звучатъ эти ноты свтлой вры въ соціальное устроеніе человчества на началахъ разума, этой врой Блинскій хотлъ замнить свою былую вру въ предвчное разумное устроеніе всего міра…
Въ каждомъ годовомъ ‘литературномъ обозрніи’ Блинскаго мы находимъ рядъ интересныхъ историко-литературныхъ свдній съ ихъ критической оцнкой, обзоръ русской литературы за 1843 годъ особенно богатъ въ этомъ отношеніи. Начинается онъ съ характеристики вліянія ‘толстыхъ журналовъ’ на русскую литературу и съ повторенія мыслей, высказанныхъ Блинскимъ на эту тему въ предыдущемъ годовомъ обзор. Разбирая причины ‘бдности’ русской литературы, Блинскій видитъ ихъ въ исчерпывающемъ развитіи всхъ родовъ и формъ литературы, доказывая это, онъ даетъ превосходные критическіе очерки развитія русской повсти и романа — и возвращается этимъ къ тем одной изъ первыхъ своихъ статей ‘О русской повсти и повстяхъ г. Гоголя’. Дале онъ даетъ мимоходомъ такой же очеркъ развитія поэзіи посл Пушкина, боле подробно эта тема была разработана Блинскимъ въ слдующемъ годовомъ обозрніи литературы за 1844 годъ. Наконецъ, онъ набрасываетъ очеркъ исторіи русской драмы и комедіи — и во всхъ этихъ областяхъ видитъ исчерпанныя темы, изжитыя формы, для новаго расцвта русской литературы нужны новые таланты,— говоритъ Блинскій,— которые бы влили вчно-человческое содержаніе въ новыя формы. ‘Настаетъ время мысли’, ‘настаетъ эпоха сознанія’ — повторяетъ Блинскій свою постоянную мысль, провозглашенную имъ еще четырьмя годами ране, публика перестала дтски восторгаться при мысли о томъ, что и у насъ есть литература: теперь только глубокое содержаніе, соединенное съ прекрасною формою могутъ обратить вниманіе публики на писателя. Единственнымъ такимъ великимъ писателемъ современности Блинскій считаетъ Гоголя, онъ снова довольно много говоритъ о немъ по поводу выхода въ свтъ въ начал 1843 года четырехтомнаго собранія сочиненій этого писателя.
Все это естественно снова приводитъ Блинскаго къ вопросу о существованіи русской литературы. Мы уже знаемъ, какъ отвчалъ Блинскій въ 1843—1844 гг. на этотъ вопросъ, поставленный имъ десятью годами ране. Отрицая ‘міровое’ значеніе современной русской литературы, Блинскій въ то же время заявляетъ, что ‘никто не станетъ сомнваться въ существованіи русской литературы’, ибо не подлежитъ сомннію историческая преемственность въ развитіи этой литературы: ‘наша юная, возникающая литература иметъ уже свою исторію, ибо вс ея явленія тсно сопряжены съ развитіемъ общественнаго образованія на Руси, и вс находятся въ боле или мене живомъ, органически послдовательномъ соотношеніи между собою’… Такова единственно возможная историческая точка зрнія, къ какой пришелъ теперь Блинскій. Лучшимъ доказательствомъ этого взгляда явились знаменитыя ‘пушкинскія статьи’ Блинскаго, четыре первыя изъ которыхъ появились уже въ ‘Отеч. Запискахъ’ этого 1843 года. Въ нихъ былъ данъ критико-историческій обзоръ развитія русской поэзіи отъ Державина до Пушкина, непосредственнымъ дополненіемъ къ этому обзору являются критическіе очерки развитія русской повсти, романа, драмы, комедіи и посл-пушкинской поэзіи, которые мы находимъ въ этомъ годовомъ обзор русской литературы за 1843 годъ.
Обозрніе русской литературы за 1844 г. Блинскій посвятилъ дкому анализу литературнаго и художественнаго значенія произведеній трехъ авторовъ: Полевого, Языкова и Хомякова. Двое послднихъ выпустили какъ-разъ въ 1844 году по небольшой книжк своихъ стихотвореній, которыя и подверглись теперь разбору Блинскаго, что же касается до Полевого, то Блинскій говоритъ о немъ на протяженіи десятка страницъ, не называя его ни разу по имени, а говоря вообще о ‘романтической критик’. Это были какъ бы послдніе счеты Блинскаго съ Полевымъ, начавшіеся еще въ 1839 году, указывая, что Полевой, какъ критикъ, пережилъ самого себя, Блинскій однако воздалъ должное Полевому двадцатыхъ-тридцатыхъ годовъ, подчеркнувъ громадное развивающее значеніе ‘романтической критики’ той эпохи.
Не буду останавливаться здсь на вопрос объ отношеніи Блинскаго къ Полевому, такъ какъ въ своемъ обзор Блинскій говоритъ о ‘романтической критик’ только въ вид вступленія къ разбору поэзіи Языкова и Хомякова, въ которыхъ онъ видитъ характерныхъ эпигоновъ эпохи господства ‘романтической критики’.
Не случайно соединилъ Блинскій эти два имени, воспользовавшись одновременнымъ выходомъ въ свтъ стихотворныхъ сборниковъ Языкова и Хомякова: уже неоднократно онъ говорилъ объ этихъ двухъ поэтахъ вмст. Еще въ стать 1836 года ‘О критик и литературныхъ мнніяхъ Московскаго Наблюдателя’ Блинскій упомянулъ мимоходомъ о Языков и Хомяков, ‘изъ которыхъ первый есть неоспоримо поэтъ, поэтъ истинный, но поэтъ изящнаго матеріализма, второй же — блистательный поэтъ выраженія и только выраженія, поддлывающійся подъ мысль, но сильный однимъ только выраженіемъ’… Эти немногія слова Блинскій развилъ пять лтъ спустя въ своемъ обзор литературы за 1841 годъ: онъ говоритъ тамъ о ‘вншней поэзіи’ Языкова и объ отсутствіи въ его стихахъ внутренняго содержаніи, о духовномъ сродств поэзіи Языкова и Хомякова. Наконецъ, теперь Блинскій только еще подробне развиваетъ и подтверждаетъ примрами этотъ свой взглядъ на характеръ поэзіи этихъ двухъ поэтовъ-славянофиловъ, но кое-что здсь есть и новое, и именно — критика славянофильской тенденціи въ поэзіи Хомякова и Языкова.
Начиная съ 1842 года, со статьи о ‘Педант’, борьба между ‘западниками’ и ‘славянофилами’ все боле и боле разгоралась, за проявленіями этой борьбы мы уже слдили по статьямъ Блинскаго {См. выше статью ‘Война со славянофилами’.}. Быть можетъ, въ пылу борьбы Блинскій слишкомъ принижалъ личность своихъ противниковъ, особенно Хомякова, еще въ письм отъ 6 февраля 1843 года къ Боткину Блинскій крайне рзко отзывался о Хомяков, называя его ‘образованнымъ, умнымъ И. А. Хлестаковымъ, человкомъ безъ убжденія, человкомъ безъ царя въ голов’, и примняя къ нему слова Барбье:
…. les charlatans qui donnent de la voix,
Les marchands de pathos et les faiseurs d’emphase,
Et tous les baladins qui dansent sur la phrase…
Интересно отмтить, что въ обзор 1844 года Блинскій почти буквально повторяетъ эти фразы, косвенно, но вполн прозрачно именуя Хомякова ‘шутомъ на ходуляхъ’, ‘жонглеромъ діалектики’ и т. п. Во всемъ этомъ много несправедливаго, высказаннаго въ пылу полемики: Хомякова невозможно назвать ‘человкомъ безъ убжденій’, хотя онъ и былъ дйствительно ‘жонглеромъ діалектики’, напротивъ, діалектика только помогала ему сражаться съ идейными противниками и защищать свои убжденія. Несомннно, такимъ образомъ, что въ разгар борьбы Блинскій не могъ отнестись вполн безпристрастно къ личностямъ своихъ противниковъ, да впрочемъ, какъ ‘человкъ экстремы’, онъ и не стремился къ такому безпристрастію, сознавая свою нетерпимость: ‘я жидъ по натур,— писалъ онъ Герцену въ начал мая 1844 года,— и съ филистимлянами за однимъ столомъ сть не могу’.
Но, быть можетъ, эта нетерпимость, это отсутствіе безпристрастной оцнки личности противниковъ привели Блинскаго къ несправедливой оцнк поэтовъ-славянофиловъ? На этотъ вопросъ мы должны отвтить категорическимъ отрицаніемъ. Очень возможно, что тонъ критики Блинскимъ поэзіи Хомякова и Языкова былъ рзкимъ, но сущность этой критики была тмъ не мене вполн справедливой. Одинъ примръ рзкости тона: читателей должно было сильно удивить внезапно мягкое отношеніе Блинскаго къ поэзіи Бенедиктова, о которой онъ всегда былъ совершенно отрицательнаго мннія, но это объясняется тмъ, что реторизмъ поэзіи Хомякова показался Блинскому еще анти-поэтичне такого же реторизма въ творчеств Бенедиктова. Не буду отстаивать справедливость этой сравнительной оцнки, но скажу, что по существу Блинскій какъ нельзя боле правъ: поэзія Хомякова была типично головной поэзіей, сухой и реторичной, только изрдка пробивалось въ ней чувство, искры истиннаго поэтическаго одушевленія. Хомяковъ не былъ поэтомъ — Блинскій это показалъ съ исчерпывающей убдительностью, посл Блинскаго появилось еще нсколько статей о поэзіи Хомякова, но вс он не внесли ничего новаго въ ршеніе этого, вопроса. То же самое можно повторить объ отношеніи Блинскаго къ Языкову. Языковъ былъ дйствительно поэтъ, а не только стихотворецъ, и Блинскій не отрицалъ въ немъ ни поэтическаго таланта, ни, главное, большого историческаго значенія его поэзій, ея значенія для двадцатыхъ годовъ. Но тутъ же Блинскій выяснилъ совершенную второстепенность этого таланта, являющуюся слдствіемъ такой же ‘надуманности’ стихотвореній Языкова, какую Блинскій показалъ и въ произведеніяхъ Хомякова. Языковъ — истинный поэтъ въ очень немногихъ стихотвореніяхъ, и вс мы знаемъ ихъ наизусть еще со школьной скамьи: это именно т самыя стихотворенія, которыя и Блинскій считаетъ лучшими (‘Поэту’, ‘Землетрясеніе’, ‘Подражаніе псалму 136’ и неми. др.), почти все остальное у него — та же самая надуманная, головная версификація, которую мы видимъ въ Хомяков и которую еще за десять лтъ передъ этимъ Блинскій вскрылъ въ произведеніяхъ Бенедиктова.
И вотъ что интересно: методъ критическаго анализа стихотвореній Бенедиктова съ одной стороны и Хомякова съ Языковымъ съ другой у Блинскаго одинъ и тотъ же, это методъ тонкаго стилистическаго анализа. Примненіе такого метода именно въ этихъ трехъ случаяхъ является лишнимъ доказательствомъ глубокаго критическаго чутья Блинскаго: стилистическій анализъ — врнйшій путь для разграниченія поэзіи отъ стихотворчества, для опредленія истинной сущности надвающаго маску писателя, вотъ почему анализъ этотъ Блинскій примнилъ не къ Майкову, не къ Баратынскому, не къ Полежаеву, не къ Козлову и инымъ крупнымъ и мелкимъ поэтамъ, а именно къ Бенедиктову, Языкову и Хомякову (а также и къ Марлинскому). Стиль — это человкъ, гласитъ извстное изреченіе, анализъ стиля даетъ возможность критику снять маску съ поэта, который въ дйствительности, быть можетъ, совсмъ не то, чмъ онъ старается себя выставить, содержаніе можетъ обмануть, но стиль не обманываетъ. Бенедиктовъ, судя по содержанію стиховъ, былъ человкомъ необузданныхъ порывовъ, безмрной шири духа, ярко очерченной личностью, но пришелъ Блинскій со стилистическимъ анализомъ его поэзіи — и вс въ конц концовъ увидли въ необузданномъ романтик смиреннаго чиновника, увидли позы и реторику его ‘гремучихъ’ стихотвореній. Точно также этимъ же методомъ Блинскій доказалъ, что Хомяковъ вовсе не поэтъ, а только версификаторъ, что Языковъ насильно заставляетъ себя воспвать вино и любовь, что въ поэзіи ‘пвца вина и страсти нжной’ нтъ ни ‘опьяненія’, ни ‘сладострастія’, что они у него напускные. Все это настолько врно, что съ тхъ поръ о Языков никто не сказалъ чего бы то ни было измняющаго мнніе Блинскаго, наоборотъ, мнніе Блинскаго стало теперь общепринятымъ. Это является лучшимъ подтвержденіемъ правильности примненнаго Блинскимъ критическаго пріема, и самъ Блинскій подчеркнулъ законность такого стилистическаго анализа. ‘Можетъ быть намъ замтятъ,— говоритъ онъ въ своей стать,— что способъ нашего анализа, состоящій въ разбор фразъ, мелоченъ. Дло не въ способ, а въ его результатахъ, да, кром того, это единственный и превосходный способъ для сужденія даже и не о такихъ поэтахъ, каковы: Марлинскій, гг. Языковъ, Хомяковъ, Бенедиктовъ и другіе въ томъ же род’…
Характеристикой Полевого и критическимъ анализомъ стихотвореній Языкова и Хомякова заполнены три четверти этой статьи Блинскаго, остальную четверть Блинскій посвящаетъ быстрому обзору беллетристики и журналистики 1844 года. Попрежнему онъ подчеркиваетъ бдность и даже ‘совершенную нищету’ современной литературы, но тутъ же указываетъ, что въ этой бдности есть своя ‘прекрасная сторона’, а именно: ‘потерявъ въ числительномъ богатств, наша литература много выиграла въ дух и направленіи’, такъ что ‘богата нищета современной русской литературы въ сравненіи съ ея нищенскимъ богатствомъ прежняго времени’. Это тотъ самый взглядъ, который Блинскій проводилъ въ двухъ предыдущихъ годовыхъ обзорахъ и къ которому онъ уже окончательно пришелъ въ начал сороковыхъ годовъ, отказавшись отъ своего былого неисторическаго утвержденія: ‘у насъ нтъ литературы’.
Обзоръ русской литературы за 1845 годъ былъ всецло занятъ борьбой со славянофилами,— и въ стать, посвященной исторіи этой борьбы, мы достаточно подробно остановились выше на этомъ обзор ‘Русская литература въ 1845 году’. Въ немъ Блинскій, какъ мы знаемъ, сосредоточилъ свое нападеніе на понятіи ‘романтизма’, справедливо считая его свойствомъ подлиннаго славянофильства.
‘Романтизму’ славянофиловъ и ихъ литературныхъ представителей Блинскій противопоставилъ ‘новую школу’, которая вскор получила названіе ‘натуральной школы’. И это противопоставленіе Блинскій развилъ подробне въ своихъ послдующихъ годовыхъ обзорахъ, къ которымъ мы сейчасъ обратимся, здсь замчу только, что реализмъ этой школы былъ тмъ главнымъ ея свойствомъ, которое Блинскій противопоставлялъ и ‘романтизму’ двадцатыхъ-тридцатыхъ годовъ, и романтизму славянофиловъ. ‘Романтизмъ’ проявляетъ ‘внутренній міръ души человка’, единичнаго я, новая школа обратилась къ изученію ‘толпы’, къ реалистическому изображенію жизни — и въ этомъ Блинскій видитъ величайшую заслугу ‘новой школы’ передъ русской литературой, русскимъ обществомъ: ‘это значило — говоритъ Блинскій — сдлать ее (литературу) выраженіемъ и зеркаломъ русскаго общества, одушевить ее живымъ національнымъ интересомъ’… Критическій анализъ произведеній ‘натуральной школы’, оцнка ихъ съ соціальной точки зрнія и объясненіе ихъ значенія — все это стало главной задачей критической дятельности Блинскаго въ послдніе два года его жизни, и главной темой двухъ его послднихъ годовыхъ обозрній.
‘Русская литература 1845 года’ — это былъ послдній годовой обзоръ, помщенный Блинскимъ въ журнал Краевскаго, съ і-го апрля 1846 года Блинскій пересталъ быть сотрудникомъ ‘Отечественныхъ Записокъ’, хотя нкоторыя его статьи продолжали появляться въ этомъ журнал и посл его ухода. Самъ же онъ задумалъ цлый рядъ работъ, которыя должны были дать ему возможность существовать: въ начал мая онъ напечаталъ свою брошюру о Полевомъ, къ этому же времени собирался закончить І-ую часть своей ‘Исторіи русской литературы’,— проектъ, такъ и оставшійся невыполненнымъ (см. письмо къ Герцену отъ 2 янв. 1846 г., наконецъ, къ этому же самому времени Блинскій собирался выпустить колоссальный сборникъ ‘Левіаанъ’,— названіе, данное повидимому Герценомъ (см. письмо къ Герцену отъ 19 февр. 1846 г.). Для этого предполагавшагося сборника Блинскій усиленно собиралъ матеріалы и получилъ такія вещи, какъ ‘Сороку-Воровку’ Герцена, ‘Обыкновенную исторію’ Гончарова, ‘Взглядъ на юридическій бытъ древней Россіи’ Кавелина и т. п. Замтимъ кстати, что еще въ 1839 году Блинскій собирался выпустить ‘Альманахъ’ изъ произведеній своихъ, Кольцова, Панаева, К. Аксакова, Каткова, Струговщикова, Клюшникова, Красова и др. Однако и тогда и теперь планы эти такъ и остались неосуществленными. Весною 1846 г. Блинскій не усплъ издать свой сборникъ, а осенью, вернувшись со своей поздки по Россіи, онъ узналъ о намреніи его друзей — Некрасова, Панаева и др.— издавать журналъ ‘Современникъ’, все это подробно разсказано въ ‘Воспоминаніяхъ’ Головачевой-Панаевой. Однимъ изъ главныхъ руководителей этого журнала (хотя и очень ограниченнымъ въ правахъ) сталъ Блинскій и передалъ въ этотъ журналъ все собранное имъ для ‘Левіаана’, говоря въ одномъ изъ примчаній къ стать ‘Взглядъ на русскую литературу 1846 года’ объ этомъ предполагавшемся сборник, Блинскій заявляетъ, что ‘по случаю Современника литераторъ, предпринимавшій изданіе этого сборника, счелъ за лучшее оставить свое предпріятіе и передать Современнику собранныя имъ статьи’.
Примчаніе это не появилось въ журнал, а вошло впервые въ собраніе сочиненій Блинскаго 1859 года, редакціи Кетчера, очевидно, такимъ образомъ, что Кетчеръ имлъ въ своемъ распоряженіи подлинную рукопись статьи Блинскаго ‘Взглядъ на русскую литературу 1846 года’. Свряя журнальный текстъ этой статьи съ текстомъ редакціи Кетчера, можно установить въ послднемъ текст цлый рядъ измненій и дополненій, причина такихъ журнальныхъ сокращеній и измненій — двоякая: кое-что вычеркивала цензура, кое-что измнилъ самъ Блинскій, очень поучительно слдить за всми этими разночтеніями. Цензура вычеркиваетъ фразы въ род того, что въ XVIII-мъ вк въ Россіи ‘не было общества, а былъ только дворъ’, запрещаетъ говорить о ‘физическомъ процесс нравственнаго развитія’, о ‘варварскихъ’ обычаяхъ и нравахъ старины и т. п., что же касается до измненій, сдланныхъ для печати самимъ Блинскимъ, то они особенно интересны, такъ какъ большая часть ихъ относится къ Достоевскому и его произведеніямъ. Здсь необходимо сперва остановиться вообще на исторіи отношеній Блинскаго къ Достоевскому и его первымъ произведеніямъ.
Извстно, съ какимъ энтузіазмомъ встртилъ Блинскій первое произведеніе Достоевскаго ‘Бдные люди’, познакомившись съ нимъ еще въ рукописи (въ ма 1845 года): онъ былъ ‘просто въ волненіи’, не могъ оторваться отъ романа нсколько дней — какъ разсказывали объ этомъ Некрасовъ, Анненковъ и др. Приведу здсь разсказъ Достоевскаго, такъ какъ въ немъ находятся отзывы и слова самого Блинскаго: чего не могъ напечатать Блинскій въ 1846 году, о томъ могъ разсказать Достоевскій черезъ тридцать лтъ. Достоевскій разсказываетъ, что Некрасовъ, пришедшій въ восторгъ отъ ‘Бдныхъ людей’, снесъ рукопись Блинскому и воскликнулъ, входя: ‘новый Гоголь явился!’— ‘У васъ Гоголи-то какъ грибы растутъ’,— строго отвтилъ Блинскій, но все-таки взялъ рукопись, прочелъ ее въ тотъ же день и сейчасъ же пожелалъ познакомиться съ авторомъ. Достоевскій явился. Блинскій встртилъ его важно и сдержанно, ‘но не прошло и минуты,— разсказываетъ Достоевскій — какъ все преобразилось: важность была не лица, не великаго критика, встрчающаго двадцатидвухлтняго начинающаго писателя, а, такъ сказать, важность изъ уваженія его къ тмъ чувствамъ, которыя онъ хотлъ мн излить какъ можно скоре, къ тмъ важнымъ словамъ, которыя чрезвычайно торопился онъ мн сказать. Онъ заговорилъ пламенно, съ горящими глазами: да вы понимаете-ль сами-то,— повторялъ онъ мн нсколько разъ и вскрикивая по своему обыкновенію,— что это вы такое написали! (Онъ вскрикивалъ всегда, когда говорилъ въ сильномъ чувств). Вы только непосредственнымъ чутьемъ, какъ художникъ, это могли написать, но осмыслили вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы намъ указали? Не можетъ быть, чтобы вы въ ваши двадцать лтъ это уже понимали. Да вдь этотъ вашъ несчастный чиновникъ — вдь онъ до того заслужился и до того довелъ себя уже самъ, что даже и несчастнымъ себя не сметъ почесть отъ приниженности и почти за вольнодумство почитаетъ малйшую жалобу, даже права на несчастье за собой не сметъ признать и, когда добрый человкъ, его генералъ, даетъ ему эти сто рублей — онъ раздробленъ, уничтоженъ отъ изумленія, что такого, какъ онъ, могъ пожалть ‘Ихъ Превосходительство’, не ‘Его Превосходительство’, а ‘Ихъ Превосходительство’, какъ онъ у васъ выражается. А эта оторвавшаяся пуговица, эта минута цлованія генеральской ручки — да вдь тутъ ужъ не сожалніе къ этому несчастному, а ужасъ, ужасъ! Въ этой благодарности-то его ужасъ! Это трагедія! Вы до самой сути дла дотронулись, самое главное разомъ указали. Мы, публицисты и критики, только разсуждаемъ, мы словами стараемся разъяснить это, а вы, художникъ, одною чертою, разомъ въ образ выставляете самую суть, чтобы ощупать можно было рукой, чтобъ самому неразсуждающему читателю стало вдругъ все понятно! Вотъ тайна художественности, вотъ правда въ искусств! Вотъ служеніе художника истин! Вамъ правда открыта и возвщена, какъ художнику,— досталась, какъ даръ, цните же вашъ даръ и оставайтесь врнымъ, и будете великимъ писателемъ!’
Съ такимъ вполн понятнымъ энтузіазмомъ встртилъ Блинскій ‘Бдныхъ людей’, но онъ не пожелалъ обнаружить этого своего энтузіазма и восторга въ своей стать объ этомъ произведеніи: ‘литература наша — замчаетъ по этому поводу Блинскій — пережила свою эпоху энтузіастическихъ увлеченій, восторженныхъ похвалъ и безотчетныхъ восклицаній. Теперь отъ критика требуютъ, чтобъ онъ спокойно и трезво сказалъ, какъ понимаетъ онъ поэтическое произведеніе, а до восторговъ, въ которые привело оно его, до счастья, какое доставило оно ему, никому нтъ нужды: это его домашнее дло…’ Но несмотря на это, восхищеніе сквозитъ, помимо воли Блинскаго, во всей его ‘спокойной и трезвой’ оцнк произведеній Достоевскаго — ‘Бдныхъ людей’ и ‘Двойника’, и если ‘Двойникомъ’ Блинскій восхищается съ оговорками, то къ ‘Бднымъ людямъ’ его отношеніе не измнилось за тотъ годъ, который прошелъ отъ его первой встрчи съ Достоевскимъ до его первой статьи о немъ.
Характеризуя сущность таланта этого писателя, Блинскій ясно видлъ, что съ каждымъ новымъ произведеніемъ могутъ открываться новыя стороны этого таланта, такъ напримръ, прочтя ‘Бдныхъ людей’, Блинскій ошибочно заключилъ, что ‘преобладающій характеръ творчества’ Достоевскаго — юморъ, ‘но прочтя Двойника,— прибавляетъ Блинскій,— мы увидли, что подобное заключеніе было бы слишкомъ поспшно… Вообще талантъ г. Достоевскаго, при всей его огромности, еще такъ молодъ, что не можетъ высказаться и высказаться опредленно…’ Это почти пророчество: только двадцать лтъ посл этихъ словъ, посл цлаго ряда самыхъ разнообразныхъ произведеній, Достоевскій наконецъ ‘высказался опредленно’ въ своихъ ‘Запискахъ изъ подполья’, ‘Преступленіи и наказаніи’ и послдующихъ романахъ, ‘Бдные люди’ — совсмъ не характерны для того великаго, ‘мірового’ писателя Достоевскаго, котораго мы знаемъ теперь. Тмъ удивительне, какъ могъ Блинскій такъ проницательно замтить, что талантъ Достоевскаго ‘не описательный, но въ высокой степени творческій’, тмъ удивительне, что Блинскій такъ ясно указываетъ ‘на мсто, которое современемъ займетъ Достоевскій въ русской литератур’.
И вотъ — вскор Блинскій совершенно отказался отъ подобной высокой оцнки Достоевскаго, не прошло и года, какъ онъ сталъ значительно суше отзываться объ этомъ писател и находить недостатки не только въ его новыхъ, малоудачныхъ произведеніяхъ, но и въ ‘Бдныхъ людяхъ’. Много было причинъ такого разочарованія, но главною изъ нихъ несомннно была та, что Блинскій ждалъ отъ Достоевскаго совсмъ не того, что хотлъ и долженъ былъ дать этотъ великій писатель. Въ ‘Бдныхъ людяхъ’ Блинскій, по словамъ Анненкова, видлъ ‘первую попытку у насъ соціальнаго романа’, и несомннно, что отъ Достоевскаго онъ ждалъ именно такихъ ‘филантропическихъ’, ‘соціальныхъ’ и ‘цивилизующихъ’ произведеній, въ своихъ разговорахъ Блинскій въ 1845—6 гг. усиленно ‘развивалъ’ Достоевскаго именно въ этомъ направленіи, проповдывалъ ему соціалистическія теоріи — мы это знаемъ теперь изъ воспоминаній самого Достоевскаго. И хотя Достоевскій одно время дйствительно сталъ приверженцемъ соціализма, былъ даже замшанъ вскор въ дл петрашевцевъ, но ко всему этому не лежала душа его: онъ былъ не соціальный, а религіозный мыслитель и художникъ. И вотъ посл ‘Бдныхъ людей’ онъ вдругъ даетъ ‘Двойника’ — въ которомъ нтъ ни ‘соціальнаго’, ни ‘цивилизующаго’ элемента, а если и есть ‘филантропическій’, то въ слишкомъ широкомъ смысл, въ смысл вопроса Богу за человка: за что страдаетъ человкъ? Въ чемъ вина сошедшаго съ ума чиновника Голядкина?
Блинскій въ 1845—1846 гг. не стоялъ на этой точк зрнія и не желалъ на нее становиться: давно уже прошло то время, когда онъ мучительно бился въ сти ‘проклятыхъ вопросовъ’, боролся съ Богомъ за человка, на всхъ вещахъ видлъ ‘хвостъ дьявола’, это было въ 1840—1841 году. Но уже давно эта борьба въ немъ закончилась: онъ пришелъ къ новой вр, къ вр въ Человчество, къ вр въ соціализмъ, уже давно онъ началъ вести борьбу со всмъ ‘мистическимъ’, ‘фантастичнымъ’, ‘романтичнымъ’, уже давно онъ старался убдить себя въ истин раціонализма. Теперь, напримръ, онъ съ презрніемъ отзывается о знаменитой фраз Гамлета: ‘на земл есть много такого,о чемъ и не бредила ваша философія’, слова эти, которыя теперь для всякаго — кром нкоторыхъ могиканъ позитивизма — кажутся простымъ труизмомъ, для Блинскаго были только примромъ ‘невжества и варварства вка Шекспира’… И тутъ же онъ заявляетъ: ‘нашъ вкъ иметъ передъ XVI-мъ то важное преимущество, что онъ заране знаетъ, въ чемъ послдующіе вка должны увидть его варварство…’ Это — выраженіе, въ рамкахъ николаевской цензуры, соціалистической вры Блинскаго. Вра эта рушилась у Блинскаго въ 1847 году, но теперь онъ былъ полонъ ею и жаждалъ ея проявленія и въ жизни и въ литератур, недаромъ на этихъ же строкахъ онъ предсказываетъ: ‘пройдутъ еще два вка, а можетъ быть и меньше, когда будутъ дивиться варварству ХІХ-го столтія, какъ мы дивимся варварству XVI-го, не найдутъ въ немъ Шекспира, но найдутъ Байрона и Жоржа Занда’…
Шекспиръ и Жоржъ Зандъ: это сопоставленіе звучитъ теперь смшно, но оно очень характерно для Блинскаго той эпохи. Соціальные романы Жоржъ Зандъ — вотъ что нужно было Блинскому для русскаго общества того времени, вотъ отчасти почему пришелъ онъ въ такой восторгъ отъ ‘Бдныхъ людей’, вотъ чего ждалъ онъ отъ художественнаго таланта Достоевскаго, но вдругъ тотъ является съ ‘Двойникомъ’, съ ‘Хозяйкой’!
Извстенъ разсказъ, какъ Блинскій устроилъ чтеніе только-что законченнаго ‘Двойника’, и какъ онъ хвалилъ его, хотя, повидимому, совсмъ не того ждалъ отъ новаго произведенія Достоевскаго. Но если раньше онъ еще хвалилъ его, хотя и съ оговорками, то теперь, въ своемъ обзор литературы за 1846 г., онъ уже безъ обиняковъ подчеркиваетъ ‘существенный недостатокъ’ повсти: ‘это ея фантастическій колоритъ. Фантастическое въ наше время можетъ имть мсто только въ домахъ умалишенныхъ, а не въ литератур, и находиться въ завдываніи врачей, а не поэтовъ…’ Мы уже знаемъ объ отрицательномъ отношеніи Блинскаго ко всему ‘фантастическому’ и ‘романтическому’, эти ненавистные ему элементы онъ усмотрлъ и въ новыхъ, дйствительно мало удачныхъ произведеніяхъ Достоевскаго, о которыхъ онъ далъ очень рзкіе отзывы въ своихъ обозрніяхъ литературы за 1846 и за 1847 года. Ршающую роль сыграло появленіе въ 1847 году ‘Хозяйки’: Блинскій назвалъ эту вещь ‘нервической чепухой’ (письмо къ Боткину отъ 4 ноября 1846 года) и окончательно поставилъ крестъ на Достоевскомъ. Мсяца три спустя, въ письм къ Анненкову (отъ 15 февр. 1848 г.) онъ высказалъ это вполн опредленно: ‘не знаю, писалъ ли я вамъ,— сообщаетъ Блинскій,— что Достоевскій написалъ повсть Хозяйка — ерунда страшная! Въ ней онъ хотлъ помирить Марлинскаго съ Гофманомъ, подболтавши немного Гоголя. Онъ и еще кое-что написалъ посл того, но каждое его новое произведеніе — новое паденіе. Въ провинціи его терпть не могутъ, въ столиц отзываются враждебно даже о Бдныхъ людяхъ. Я трепещу при мысли перечитать ихъ — такъ легко читаются они! Надулись же мы, другъ мой, съ Достоевскимъ-геніемъ!… Обо мн, старомъ чорт, безъ палки нечего и толковать. Я, первый критикъ, разыгралъ тутъ осла въ квадрат…’
Блинскій напрасно бранилъ себя, первое чувство его не обмануло — Достоевскій дйствительно былъ ‘геніемъ’, былъ тмъ геніальнымъ писателемъ, которому — вмст съ другимъ великимъ писателемъ земли русской — суждено было дать русской литератур значеніе всемірно-историческое. ‘Бдные люди’ были только ‘пробой пера’ начинающаго автора, а послдующія его произведенія 1845—1849 гг.— только поисками пути, и поисками въ большинств случаевъ неудачными. Достоевскому надо было еще пройти чрезъ тяжелыя испытанія — приговоръ къ смертной казни, каторгу,— чтобы найти свой истинный путь — путь величайшаго религіознаго и философскаго мыслителя подъ формой романиста. Но Блинскому не было суждено дожить до ‘Преступленія и наказанія’, до ‘Братьевъ Карамазовыхъ’ — онъ видлъ передъ собою только ‘Бдныхъ людей’ и ‘Двойника’, а затмъ неудачнаго ‘Господина Прохарчина’, ‘Хозяйку’ и другія мелочи. Поэтому отрицательное отношеніе Блинскаго къ этимъ произведеніямъ Достоевскаго 1846—1847 гг. не уничтожаетъ собою первоначальнаго восторженнаго отзыва его о Достоевскомъ. Приходится только изумляться критическому проникновенію Блинскаго, когда онъ (въ рецензіи 1848 года на отдльное изданіе’ Бдныхъ людей’, почти одновременной съ цитированнымъ выше письмомъ къ Анненкову) указываетъ на потрясающія картины въ произведеніяхъ Достоевскаго, замчая, что ‘авторъ подготовляетъ своего читателя къ этимъ картинамъ немножко тяжеловато. Вообще, легкость и текучесть изложенія не въ его талант, что много вредитъ ему. Но зато самыя эти картины, когда дойдешь до нихъ — мастерскія художественныя произведенія, запечатлнныя глубиною взгляда и силою выполненія. Ихъ впечатлніе ршительно и могущественно, ихъ никогда не забудешь…’ Это можно повторить теперь не только о ‘Бдныхъ людяхъ’, но и о всхъ даже самыхъ великихъ произведеніяхъ Достоевскаго, надо прибавить только, что въ этой ‘тяжеловатости’ — вопреки мннію Блинскаго — вся сила Достоевскаго, необходимая форма его мыслей: невозможно представить себ ‘Братьевъ Карамазовыхъ’, написанныхъ ‘легкимъ и текучимъ’ стилемъ хотя бы Тургенева.
Свое сужденіе о Достоевскомъ въ настоящей стать Блинскій заканчиваетъ знаменитымъ пророчествомъ, такъ буквально исполнившимся, заключимъ и мы этимъ пророчествомъ Блинскаго. ‘Его талантъ — говоритъ Блинскій о Достоевскомъ — принадлежитъ къ разряду тхъ, которые постигаются и признаются не вдругъ. Много въ продолженіе его поприща явится талантовъ, которыхъ будутъ противопоставлять ему, но кончится тмъ, что о нихъ забудутъ именно въ то время, когда онъ достигнетъ апогея своей славы…’
Такъ и случилось.
Но случилось это уже много десятилтій посл смерти Блинскаго, теперь же, въ 1847 году, онъ — мы видли — охладлъ къ автору ‘Бдныхъ людей’. И насколько быстро шло это охлажденіе — можно судить по тмъ самымъ ‘разночтеніямъ’ въ стать ‘Взглядъ на русскую литературу 1846 года’, о которыхъ я упомянулъ выше. Написавъ сперва о ‘сил, глубин и оригинальности таланта г. Достоевскаго’, Блинскій вычеркиваетъ для печати ‘силу и глубину’, сказавъ сперва, что въ ‘Бдныхъ людяхъ’ Достоевскій обнаружилъ ‘огромную’ силу творчества и ‘художественнаго мастерства’, Блинскій затмъ совершенно зачеркиваетъ послднее выраженіе, а вмсто ‘огромный’ ставитъ ‘замчательный’, говоря сначала о ‘безукоризненной художественности’ романа Достоевскаго, Блинскій замняетъ это выраженіе словами ‘боле художественный’, вмсто ‘богатый силами талантъ’ Блинскій просто ставитъ — ‘авторъ’, и такъ дале, и такъ дале. Вс эти измненія — очень интересны, наглядно обрисовывая процессъ перемны мннія Блинскаго о Достоевскомъ, закрпленный въ первой же стать великаго критика въ новомъ журнал, въ обзор литературы за 1846 годъ.
Съ этой именно статьи начинается послдній періодъ дятельности Блинскаго — его работа въ ‘Современник’ 1847—1848 гг. Конечно, Блинскій не измнился, перейдя въ новый журналъ — онъ остался все тмъ же Блинскимъ, какимъ онъ былъ уже съ начала сороковыхъ годовъ, однако при боле внимательномъ изученіи статей и писемъ Блинскаго 1846—1848 гг. не трудно замтить и нкоторыя новыя струи въ его взглядахъ и мнніяхъ, являющіяся или усиленіемъ, или ослабленіемъ старыхъ. Вра въ соціализмъ становится, напримръ, значительно мене сильной и почти рушится къ послднему году жизни Блинскаго, и хотя Блинскій попрежнему видитъ оправданіе жизни и цль бытія въ человчеств, однако онъ теперь, воскрешая свою вру 1840—1 г., не мало вниманія удляетъ и личности. Другая черта: въ этомъ період 1846—1848 г. Блинскій, начиная со статьи о ‘Бдныхъ людяхъ’, особенно усиливаетъ свою защиту такъ называемой ‘натуральной школы’, реализма, особенно подробно говоритъ онъ объ этомъ въ своемъ громадномъ послднемъ годовомъ обозрніи. Наконецъ, нельзя не отмтить попытки объективной оцнки славянофильства, такъ непохожей на недавнюю ожесточенную войну Блинскаго противъ славянофиловъ на страницахъ ‘Отеч. Записокъ’, Блинскій въ ряд вопросовъ пожелалъ разорвать съ традиціей журнала Краевскаго и къ числу такихъ вопросовъ принадлежалъ вопросъ о славянофильств. Въ первой стать Блинскаго въ ‘Современник’ затронуты вс эти проблемы, отмченныя выше, на вопрос о славянофильств Блинскій останавливается особенно тщательно и подробно.
Блинскій въ обзор 1846 года попрежнему возстаетъ противъ славянофильскихъ принциповъ ‘любви’ и ‘смиренія’, какъ основныхъ свойствъ славянскихъ народовъ вообще и русскаго въ особенности, попрежнему Блинскій ополчается противъ отрицательнаго отношенія славянофиловъ къ Петру и его реформ — и вообще сохраняетъ въ существенномъ свою старую позицію, однако во многомъ есть и перемны, не говоря уже о томъ, что тонъ отношенія Блинскаго теперь къ славянофильству уже совсмъ иной. Еще въ середин 1846 года, въ письм къ Герцену изъ Одессы (отъ 4 іюля), Блинскій сообщалъ, что намренъ писать подъ формою своихъ путевыхъ впечатлній ‘Журнально-фельетонную болтовню о всякой всячин, сдобренную полемическимъ задоромъ’ и что часть статьи онъ уже пишетъ или будетъ писать: ‘въ Харьков я прочелъ Московскій Сборникъ, луплю и наяриваю объ немъ’. Дале Блинскій восхищается статьей Ю. Самарина о ‘Тарантас’: ‘статья Самарина умна и зла, даже дльна, несмотря на то, что авторъ отправляется отъ неблагопристойнаго принципа кротости и смиренія, и, подлецъ, зацпляетъ меня въ лиц Отеч. Записокъ. Какъ умно и зло казнитъ онъ аристократическія замашки Соллогуба! Это убдило меня, что можно быть умнымъ, даровитымъ и дльнымъ человкомъ, будучи славянофиломъ {Въ этомъ же письм дальше есть слдующая полу-шутливая фраза: ‘въ Калуг столкнулся я съ Иваномъ Аксаковымъ. Славный юноша! Славянофилъ, а такъ хорошъ, какъ будто никогда не былъ славянофиломъ. Вообще я впадаю въ страшную ересь и начинаю думать, что между славянофилами дйствительно могутъ быть порядочные люди. Грустно мн думать такъ, но истина впереди всего!’}. Зато Хомяковъ — я-жъ его, ракалію! Дамъ я ему зацплять меня, узнаетъ онъ мои крючки! Ну, ужъ статья! Вотъ безталанный ерникъ! Потшусь, чувствую, что потшусь’…— Статьи этой (‘путевыхъ впечатлній’ вообще и о ‘Московскомъ Сборник’ въ частности) Блинскій не написалъ, но несомннно, что матеріалъ изъ этой предполагавшейся статьи вошелъ въ ‘Взглядъ на русскую литературу 1846 года’: здсь мы находимъ и сочувственный отзывъ о стать Ю. Самарина (‘особенно замчательна умнымъ содержаніемъ и мастерскимъ изложеніемъ статья о Тарантас, подписанная буквами М. 3. К.’) и полемику со славянофилами о ‘неблагопристойномъ’ принцип кротости и смиренія. Но форма статьи — совершенно измнилась: вмсто предполагавшейся рзкой полемики съ Хомяковымъ (‘узнаетъ онъ мои крючки!’) мы находимъ въ настоящей стать только спокойное оспариваніе ‘принципа кротости и смиренія’, причемъ Хомяковъ даже и не названъ, а обозначенъ общей фразой — ‘кто-то изъ’… и т. д. Блинскій, повторяю это еще разъ, хотлъ порвать съ традиціями ‘Отечественныхъ Записокъ’, въ которыхъ онъ же самъ такъ рзко полемизировалъ со славянофилами, въ своемъ новомъ журнал онъ хотлъ держаться спокойнаго тона, хотя бы это и не нравилось читающей публик, любящей журнальныя сшибки и схватки. А потому, явно имя въ виду ‘Отеч. Записки’, Блинскій заявлялъ въ обзор 1846 года, что ‘имя свое опредленное направленіе, свои горячія убжденія, которыя намъ дороже всего на свт, мы готовы защищать ихъ всми силами нашими и вмст съ тмъ противоборствовать всякому противоположному направленію и убжденію, но мы хотли бы защищать наши мннія съ достоинствомъ, а противоположнымъ — противоборствовать съ твердостію и спокойствіемъ, безъ всякой вражды. Къ чему вражда? Кто враждуетъ, тотъ сердится, а кто сердится, тотъ чувствуетъ, что онъ неправъ. Мы имемъ самолюбіе до того считать себя правыми въ главныхъ основаніяхъ нашихъ убжденій, что не имемъ никакой нужды враждовать и сердиться, смшивать идеи съ лицами, и вмсто благородной и позволенной борьбы мнній заводить безполезную и неприличную борьбу личностей и самолюбій’…
Однако не въ одной разниц тона было тутъ дло, сущность вопроса лежитъ глубже. Попытавшись безпристрастно подойти къ славянофильству, Блинскій не только проницательно опредлилъ его мистическую подпочву, которой самъ онъ былъ такъ чуждъ по своей натур, но ясно увидлъ также и т стороны славянофильства, которыя ему были очень близки. Блинскій увидлъ, что, напримръ, въ вопрос о національности и ея значеніи онъ во многомъ сходится со славянофилами — во всякомъ случа сходится съ ними ближе, чмъ съ тми ‘гуманическими космополитами’, о которыхъ Блинскій съ явнымъ раздраженіемъ говоритъ и въ этой и въ слдующихъ своихъ статьяхъ. И прежде чмъ говорить о сущности взгляда Блинскаго на національность, мы должны уяснить себ причины этого раздраженія. Кого иметъ въ виду Блинскій, когда довольно сердито осуждаетъ тхъ, которые бросились ‘въ фантастическій космополитизмъ во имя человчества’? Кого упрекаетъ онъ за ‘абстрактный и книжный дуализмъ’ въ построеніи понятія ‘народности’?
Все это относится къ молодому критику Валеріану Майкову, замнившему собою съ 1846 года Блинскаго въ ‘Отеч. Запискахъ’. Критикъ этотъ затронулъ Блинскаго въ своей стать о Кольцов {См. выше статью ‘Поэзія земледльческаго быта’.}, и въ другихъ своихъ статьяхъ Вал. Майковъ не одинъ разъ задвалъ Блинскаго, иронически замчая, что Блинскій уметъ только восторгаться тми или иными произведеніями, а объяснить и доказать своего восторга не уметъ. Вс эти нападенія почему-то особенно раздражали Блинскаго — быть можетъ потому, что они исходили отъ симпатичнаго ему по направленію писателя, самъ онъ годомъ поздне и уже посл смерти даровитаго юноши (В. Майковъ утонулъ лтомъ 1847 года) писалъ 4 ноября 1847 года В. Боткину: ‘вспомни или, лучше сказать, пойми, что прошлою зимою я былъ на волосъ отъ смерти… Вотъ отчего на меня такъ болзненно подйствовала выходка покойнаго Майкова, а теперь я совершенно съ тобою согласенъ, что не на что было сердиться’… Такъ или иначе, но фактъ тотъ, что Блинскій въ настоящей стать довольно сердито полемизируетъ съ В. Майковымъ по поводу его взгляда на ‘народность’. В. Майковъ раздлялъ народъ на большинство, зависящее отъ условій среды и мста, и на меньшинство, являющееся отрицаніемъ основныхъ свойствъ большинства, говоря современными терминами, онъ грубо подраздлялъ всю массу народонаселенія на ‘интеллигенцію’ и ‘народъ’,— неизбжный дуализмъ, особенно имъ подчеркивавшійся. Блинскій ршительно возсталъ противъ такого дуализма, противъ попытки расколоть нбдвое ‘недлимую личность народа’, этой попытк онъ противопоставилъ утвержденіе, что ‘народность’, ‘національность’ есть первичный факторъ, что народности суть личности человчества.
Теперь понятно, что приблизило Блинскаго этой эпохи къ славянофильству: это была идея національности. Давно, еще въ самомъ начал своей критической дятельности, Блинскій исповдывалъ и проповдывалъ основное положеніе русскаго шеллингіанства, что народности суть индивидуальности человчества — мы слдили за развитіемъ этой идеи въ самыхъ первыхъ статьяхъ Блинскаго. Мы видли, что Блинскій въ то время былъ очень близокъ по духу славянофильству и можетъ даже считаться однимъ изъ родоначальниковъ его. Но въ то время Блинскій стоялъ на точк зрнія, за которую онъ теперь такъ напалъ на Вал. Майкова: вдь черезъ вс ‘Литературныя Мечтанія’, черезъ вс ‘телескопскія’ статьи Блинскаго послдовательно проходитъ мысль, что реформа Петра вогнала клинъ между ‘обществомъ’ и ‘народомъ’, растепила ихъ на дв чуждыя другъ другу и взаимно противоположныя части — а оттого ‘у насъ нтъ литературы!’ Теперь, черезъ двнадцать лтъ, Блинскій не повторяетъ боле этого парадокса — и особенно подчеркиваетъ этотъ свой новый взглядъ въ обзор 1846 года. Мы знаемъ, что уже не разъ Блинскій снова поднималъ этотъ вопросъ, все боле и боле укрпляясь въ чисто-историческомъ ршеніи его, въ обзор 1846 года онъ повторяетъ это ршеніе, придавая своимъ доказательствамъ нсколько ‘славянофильскую’ окраску: у насъ есть своеобразная исторія литературы, потому что у насъ есть исторія русскаго общества, совершенно не похожая на исторію европейскихъ обществъ. Реформа Петра поставила наше ‘общество’ выше ‘народа’ въ культурномъ отношеніи, но это вовсе не значитъ, чтобы это ‘общество’ можно было считать ‘космополитичнымъ,— нтъ, общество не можетъ существовать безъ ‘внутренней, непосредственной, органической связи — національности ‘.
Вотъ къ чему пришелъ теперь Блинскій въ своей полемик съ ‘дуализмомъ’ и ‘космополитизмомъ’ Вал. Майкова. Онъ призналъ теперь ‘общество’ выраженіемъ ‘народа’: ‘меньшинство всегда выражаетъ собою большинство, въ хорошемъ или дурномъ смысл’ — заявляетъ теперь Блинскій и прибавляетъ, что если это меньшинство противополагаетъ себя большинству, то въ такомъ случа оно, меньшинство, чаще всего выражаетъ собою дурныя стороны національности, примры, очень характерные для демократа Блинскаго,— ‘развратное дворянство’ эпохи Людовика XV-го и французская буржуазія современной Блинскому эпохи. Но несмотря на эти уродливыя явленія соціальной жизни, ‘личность народа’ — недлима, и личность эта носитъ названіе національности: вотъ пунктъ, въ которомъ Блинскій теперь готовъ былъ согласиться со славянофильствомъ. ‘Что личность въ отношеніи къ иде человка, то народность въ отношеніи къ иде человчества,— заявляетъ теперь Блинскій,— другими словами: народности суть личности человчества. Безъ національностей человчество было бы мертвымъ логическимъ абстрактомъ, словомъ безъ содержанія, звукомъ безъ значенія. Въ этомъ отношеніи къ этому вопросу я скоре готовъ перейти на сторону славянофиловъ, нежели оставаться на сторон гуманическихъ космополитовъ… Но, къ счастію, я надюсь остаться на своемъ мст, не переходя ни къ кому’…
Итакъ, мы видимъ, что въ обзор 1846 года Блинскій измнилъ не только тонъ своего отношенія къ славянофильству, нтъ, онъ высказался по одному изъ существенныхъ пунктовъ разногласія крайняго западничества со славянофильствомъ — и оказался во всякомъ случа ближе къ славянофильству, чмъ къ ‘гуманическому космополитизму’ {Замчу между прочимъ, что, говоря о ‘гуманическихъ космополитахъ’, Блинскій иметъ въ виду не одного В. Майкова, а намекаетъ также на эпиграфъ къ сборнику стихотвореній А. Плещеева (Homo sum et nihil humani a me alienum puto): В. Майковъ написалъ сочувственную рецензію на этотъ сборникъ, подчеркнувъ въ ней смыслъ выбраннаго Плещеевымъ эпиграфа.}. Отрицая такой ‘космополитизмъ’ съ точки зрнія національной, Блинскій тутъ же подчеркивалъ первенство ‘обще-человческаго’ съ точки зрнія соціальной — и въ этомъ не было никакого противорчія. Здсь мы переходимъ къ вопросу о соціализм Блинскаго, поскольку, конечно, этотъ ‘соціализмъ’ могъ проявляться въ печати при николаевскомъ режим. Въ этомъ вопрос Блинскій въ 1846 — 1848 годахъ кое на что сталъ смотрть иначе, чмъ въ предыдущее пятилтіе, въ эпоху своей пламенной ‘вры въ соціализмъ’. И теперь Блинскій жадно стремится къ осуществленію обще-человческихъ идеаловъ, стоящихъ гораздо выше формъ современной ему европейской жизни: въ европейскомъ — замчаетъ Блинскій — мы должны любить только человческое, ‘и на этомъ основаніи все европейское, въ чемъ нтъ человческаго, отвергать съ такою же энергіею, какъ и все азіатское, въ чемъ нтъ человческаго’. Если раскрыть скобки въ этихъ словахъ, то въ нихъ мы увидимъ не только осужденіе крайняго русскаго западничества (представителя котораго Блинскій хотлъ видть въ В. Майков), но и осужденіе тхъ буржуазныхъ формъ европейской жизни, о которыхъ Блинскій говоритъ и въ другомъ мст настоящей статьи. Однако тутъ же начинаютъ звучать первыя ноты разочарованія Блинскаго въ его вр въ соціализмъ, скептическаго отношенія къ практической осуществимости этого ученія. ‘Теперь Европу занимаютъ — пишетъ онъ — новые великіе вопросы. Интересоваться ими, слдить за ними намъ можно и должно, ибо ничто человческое не должно быть чуждо намъ, если мы хотимъ быть людьми. Но въ то же время для насъ было бы вовсе безплодно принимать эти вопросы какъ наши собственные. Въ нихъ нашего только то, что примнимо къ нашему положенію, все остальное чуждо намъ… У себя, въ себ, вокругъ себя, вотъ гд должны мы искать и вопросовъ, и ихъ ршенія’… Въ этихъ словахъ уже сквозитъ то охлажденіе къ утопическому соціализму, которое годомъ поздне ясно выразилось въ предсмертномъ письм Блинскаго къ Анненкову.
Здсь слдуетъ отмтить одно интересное обстоятельство, касающееся соціально-философскихъ взглядовъ Блинскаго. Мы знаемъ, что, переживъ полосу увлеченія гегеліанскимъ ‘Общимъ’, Блинскій одно время (1840—1841 г.) сталъ вдохновеннымъ проповдникомъ правъ и значенія личности, прошелъ еще годъ-другой — Блинскій нашелъ опору этой проповди въ своей ‘вр въ соціализмъ’. Однако при этой вр центръ вниманія Блинскаго вскор былъ перенесенъ съ личности на человчество, въ этой иде видлъ Блинскій опору всей своей вры, оправданіе и смыслъ всякой жизни. И хотя самый соціализмъ Блинскаго былъ стремленіемъ къ благу ‘личности’, однако и здсь идея ‘человчества’ стояла на первомъ мст, это наглядно выясняется между прочимъ и изъ того факта, что, постоянно говоря въ своихъ статьяхъ 1842—1845 гг. о ‘человчеств’, Блинскій очень рдко вспоминаетъ о ‘личности’. Но вотъ что интересно: лишь только вра Блинскаго въ соціализмъ ослабла, какъ мы это видимъ и изъ настоящей статьи, какъ немедленно онъ поднимаетъ вопросъ о личности и ея значеніи. Въ прежнее время онъ ставилъ вопросъ о личности на почву метафизическую, теперь онъ исходитъ изъ физіологическихъ аналогій, ибо по его мннію ‘психологія, не опирающаяся на физіологію, такъ же несостоятельна, какъ и физіологія, не знающая о существованіи анатоміи’. Эта фраза и цлый рядъ сосднихъ, которыя читатель найдетъ въ текст, являются отголоскомъ ученія не Фейербаха, какъ это полагаютъ нкоторые, а Огюста Конта. Хотя къ этому философу Блинскій и не благоволилъ, проницательно подчеркивая вс его недостатки (въ замчательномъ письм къ Боткину отъ 17 февраля 1847 года), хотя онъ и считалъ его только предшественникомъ будущаго призваннаго генія, хотя и въ указанномъ письм есть черты знакомства съ лвой гегеліанской школой, однако несомннно, что въ цитированномъ мст статьи Блинскій только повторялъ мысли Конта или, врне, его ученика Литтре, статья котораго ‘Важность и успхи физіологіи’ была напечатана въ томъ же том ‘Современника’ рядомъ съ настоящей статьей Блинскаго. ‘Статья о физіологіи Литтре — прелесть!— писалъ Блинскій б-го февраля 1847 г. Боткину: — вотъ человкъ!.. Отъ него морщится Revue des Deux Mondes, хотя и печатаетъ его статьи, а соціальные и добродтельные ослы (— такъ сталъ выражаться теперь Блинскій о французскихъ утопическихъ соціалистахъ!) не въ состояніи и понять его. Я безъ ума отъ Литтре, именно потому, что онъ равно не принадлежитъ ни… ворамъ-умникамъ Journal des Dbats и Revue des Deux Mondes, ни… соціалистамъ’… И тутъ же Блинскій прибавляетъ, что соціалисты выродились изъ фантазій Руссо… Все это можетъ служить лучшимъ комментаріемъ къ разочарованію Блинскаго въ соціализм.
Возвращаюсь однако къ вопросу о личности. Въ настоящей стать Блинскій во многомъ повторилъ т мысли о личности и обществ, которыя были высказаны имъ еще въ стать объ ‘Очеркахъ бородинскаго сраженія’: и тамъ и здсь онъ выдвигаетъ основное положеніе, что общество есть не ограниченіе, а восполненіе и расширеніе человческой индивидуальности, Но разница въ томъ, что семью годами раньше ‘личность’ была для Блинскаго ‘сама по себ — очень неважная вещь’, теперь же она для него есть великая ‘тайна’, но въ то же время и великая цнность, какой она была для него уже съ 1840 года. Цнность эта становилась для него теперь тмъ большей, чмъ сильне разочаровывался онъ въ своей вр въ человчество, въ объективную цлесообразность жизни его. Въ статьяхъ и письмахъ 1846—1848 гг. Блинскій неоднократно возвращается къ вопросу о личности, снова воскрешая этимъ свои былые запросы, сомннія, убжденія и надежды начала сороковыхъ годовъ.
Такъ началъ Блинскій свою дятельность въ новомъ журнал, дятельность, которой суждено было такъ скоро прекратиться: только полтора года, даже мене того, работалъ Блинскій въ новомъ ‘Современник’. Но уже по первой его стать мы можемъ вывести заключеніе о тхъ новыхъ струяхъ міровоззрнія Блинскаго, которыя не проявлялись имъ въ ‘Отеч. Запискахъ’ и которыя образовались или проявились въ душ Блинскаго только въ періодъ его полугодового журнальнаго молчанія въ 1846 году. Именно въ это время въ душ Блинскаго происходилъ какой-то новый переломъ, новая перёоцнка цнностей, въ чемъ она заключалась — мы старались выяснить выше. Перемна тона по отношенію къ славянофиламъ, даже идейное сближеніе съ ними — все это сравнительно мелочи, явленія производныя, по крайней мр даже за раздраженнымъ оспариваніемъ идей ‘гуманическихъ космополитовъ’ мы видимъ не столько сближеніе со славянофильствомъ, не столько полемику съ В. Майковымъ, сколько выпадъ противъ ‘гуманическаго’ и ‘космополитическаго’ соціализма, противъ ‘соціальныхъ и добродтельныхъ ословъ’ — лакъ рзко обозвалъ Блинскій утопическихъ соціалистовъ. Въ основ всего этого лежитъ потеря Блинскимъ вры въ соціализмъ, а потому и переоцнка цлаго ряда старыхъ врованій и мнній. Только этотъ фактъ позволяетъ намъ понять общія воззрнія Блинскаго послднихъ двухъ лтъ его жизни, отразившіяся и въ его статьяхъ, а особенно въ двухъ послднихъ его годовыхъ обзорахъ русской литературы.
Послдней большой статьей Блинскаго былъ его ‘Взглядъ на русскую литературу 1847 года’. Статья эта состоитъ изъ двухъ частей: первая была написана въ декабр 1847 г. и появилась въ первой книг ‘Современника’ за 1848 годъ, вторая должна была появиться въ слдующей книжк ‘Современника’. Но Блинскій уже не могъ работать,— болзнь истощала его, смерть надвигалась. Въ своемъ предсмертномъ письм къ Анненкову (отъ 15 февр. 1848 г.) Блинскій между прочимъ писалъ: ‘истощеніе силъ страшное, еле двигаюсь по комнат, второй нумеръ Современника вышелъ безъ моей статьи, теперь диктую ее черезъ силу для третьяго’… И вотъ въ этой послдней своей стать, стать ‘черезъ силу’ диктованной, Блинскій проявилъ такую зоркость, такую тонкость анализа, такую упорную работу мысли, ‘вчную движимость’, что вся статья эта является одной изъ замчательнйшихъ его статей послднихъ годовъ дятельности. Въ ней какъ бы подведенъ итогъ всему, о чемъ Блинскій говорилъ и на страницахъ ‘Современника’ и въ статьяхъ ‘Отеч. Записокъ’: тутъ и послднее ршеніе вопроса объ искусств, тутъ и разборъ значенія Гоголя, оцнка ‘натуральной школы’ и ея представителей, общій взглядъ на русскую литературу — и такъ дале, и такъ дале. На всхъ этихъ вопросахъ мы подробно остановимся и закончимъ этимъ наше слдованіе за Блинскимъ, который самъ настоящей своей статьей закончилъ свое и литературное и земное странствіе…
Мы знаемъ уже, что въ ‘Современник’ Блинскій въ цломъ ряд частныхъ и общихъ вопросовъ занялъ иную позицію, чмъ въ былое время въ ‘Отеч. Запискахъ’, къ числу такихъ вопросовъ мы можемъ прибавить теперь и вопросъ объ искусств, ршенію котораго Блинскій посвящаетъ не мало страницъ въ настоящей стать. Ршеніе это является по существу синтезомъ двухъ былыхъ противоположныхъ взглядовъ Блинскаго, синтезомъ былого ‘объективизма’ и ‘субъективизма’ въ пониманіи искусства. Намъ не для чего останавливаться подробно на этихъ прежнихъ взглядахъ Блинскаго о самодовлющемъ искусств, а также на противоположныхъ взглядахъ его на служебную роль искусства въ обществ. Послдніе взгляды стали высказываться Блинскимъ все рзче и рзче къ концу его сотрудничества въ ‘Отеч. Запискахъ’, и если въ статьяхъ 1842—3 года Блинскій теоретически еще признавалъ большое значеніе чисто ‘художественной’ стороны искусства, то практически онъ уже далеко отошелъ отъ такого воззрнія. А въ стать 1845 года .о ‘Тарантас’ Блинскій дошелъ уже до крайнихъ предловъ отрицанія самодовлющаго значенія искусства и признанія его служебной, подчиненной роли: ‘нашъ вкъ враждебенъ чистому искусству, — говорилъ тогда Блинскій,— и чистое искусство невозможно въ немъ… Теперь искусство — не господинъ, а рабъ: оно служитъ постороннимъ для него цлямъ’. Это было крайнимъ проявленіемъ ‘соціальнаго’ отношенія и соціальныхъ требованій Блинскаго къ искусству, перейдя въ ‘Современникъ’, Блинскій отказался отъ этой своей лапидарной формулы (‘искусство — не господинъ, а рабъ’) и попытался еще разъ синтезировать два эти противоположныя сужденія. Сдлалъ онъ это мимоходомъ — въ своемъ ‘Отвт Москвитянину’, и боле подробно — въ первой части обзора 1847 года.
Цлый рядъ страницъ посвящаетъ Блинскій въ этой стать вопросу объ искусств и значеніи его. Указывая на мысль о самодовлющемъ значеніи искусства, ‘которое само себ цль и вн себя не признаетъ никакихъ цлей’, Блинскій соглашается, что ‘въ этой мысли есть основаніе’. ‘Безъ всякаго сомннія, — говоритъ Блинскій, — искусство прежде всего должно быть искусствомъ, а потомъ уже оно можетъ быть выраженіемъ духа и направленія общества въ извстную эпоху…’ И дале: ‘какими бы прекрасными мыслями ни было наполнено стихотвореніе (нсколькими строками ниже Блинскій повторяетъ то же самое и о повсти, и о роман), какъ бы ни сильно отзывалось оно современными вопросами, но если въ немъ нтъ поэзіи — въ немъ не можетъ быть ни прекрасныхъ мыслей и никакихъ вопросовъ, и все, что можно замтить въ немъ, это — разв прекрасное намреніе, дурно выполненное…’ Обращаю вниманіе на это теоретическое положеніе, мы скоро увидимъ, какъ далеко расходился съ нимъ Блинскій на дл. Во всякомъ случа онъ готовъ былъ ‘вполн признать’, что ‘искусство прежде всего должно быть искусствомъ’, но отсюда далеко до признанія самодовлющаго значенія искусства, до признанія ‘абсолютнаго искусства’: такого искусства,— замчаетъ Блинскій, — ‘никогда и нигд не бывало’… Такое искусство, намренно отрзанное отъ всечеловческой жизни, отъ всечеловческой мысли, было бы только ‘предметомъ какого-то сибаритскаго наслажденія, игрушкою праздныхъ лнивцевъ’ (обращаю вниманіе читателей и на эти слова, съ видоизмненіемъ которыхъ мы тоже скоро встртимся). Въ дйствительности же, продолжаетъ Блинскій, искусство и литература неизбжно являются выраженіемъ общественныхъ вопросовъ и философской мысли своей эпохи, ибо поэтъ — ‘прежде всего человкъ, потомъ гражданинъ своей земли, сынъ своего времени’, и именно потому ‘поэтъ долженъ выражать не частное и случайное, но общее и необходимое, которое даетъ колоритъ и смыслъ всей его эпох’…
Таковъ былъ теперь синтезъ Блинскаго, такова его новая попытка примирить объективное значеніе творчества съ субъективной свободой художника. Если мы вспомнимъ статью Блинскаго о ‘Менцел’, то увидимъ, что и тогда Блинскій предъявлялъ къ поэту то же самое требованіе — быть выраженіемъ не частнаго и случайнаго, но общаго и необходимаго. Но какая громадная разница въ томъ смысл, который вкладывался въ это требованіе Блинскимъ 1839—1840-го и Блинскимъ 1847—1848-го года! Тогда ‘частнымъ и случайнымъ’ были для Блинскаго общественныя воззрнія и настроенія, а ‘общимъ и необходимымъ’ — законы творческаго духа художника, теперь же для Блинскаго художественное творчество само по себ есть нчто ‘частное и случайное’, пріобртающее значеніе ‘общаго и необходимаго’ только отъ соприкосновенія общественнаго элемента. Какъ видимъ — это два діаметрально-противоположныхъ воззрнія, общимъ является только стремленіе Блинскаго синтезировать эстетическую и соціологическую точку зрнія на искусство. Отказавшись отъ своего былого порабощенія искусства обществу, Блинскій настаиваетъ однако на неизбжной тсной связи искусства съ общественной жизнью: ‘цль искусства — въ искусств, но цль художника — въ самой жизни’ — вотъ та формула, которой мы уже выражали синтетическую точку зрнія Блинскаго. Таково было послднее слово Блинскаго въ этомъ вопрос, которому, конечно, никогда не придется имть общеобязательнаго ршенія. Ршеніе Блинскаго было широкимъ и синте352
тическимъ, примиряющимъ соціальныя и эстетическія воззрнія на искусство, остается только посмотрть, насколько самъ Блинскій слдовалъ на дл этимъ своимъ теоретическимъ построеніямъ и разсужденіямъ.
Отвтъ на этотъ вопросъ можно получить изъ слдующаго интереснаго сопоставленія. Въ конц октября 1847 года Блинскій написалъ извстную уже намъ статью ‘Отвтъ Москвитянину’, въ стать этой онъ категорически заявляетъ: ‘если произведеніе, претендующее принадлежать къ области искусства, не заслуживаетъ никакого вниманія по выполненію, то оно не стоитъ никакого вниманія и по намренію, какъ бы ни было оно похвально, потому что такое произведеніе уже нисколько не будетъ принадлежать къ области искусства’. Это, какъ видимъ, достаточно опредленно сказано. Мы слышали также аналогичныя мннія, твердо высказанныя Блинскимъ въ первой части обзора 1847 года, написаннаго въ декабр того же 1847 года, мы знаемъ, какъ категорически заявляетъ въ этой стать Блинскій, что ‘прекрасное намреніе, дурно выполненное’, не придаетъ цны произведенію искусства, и что какими бы прекрасными мыслями и современными вопросами не было оно наполнено, но ‘если въ немъ нтъ поэзіи — въ немъ не можетъ быть ни прекрасныхъ мыслей и никакихъ вопросовъ’, такое произведеніе, чуждое художественности, можетъ удовлетворить только лишенныхъ художественнаго чутья людей, точно такъ же, какъ произведеніе ‘чистаго искусства’, чуждое жизни, можетъ служить только ‘предметомъ какого-то сибаритскаго наслажденія, игрушкою праздныхъ лнивцевъ’. Все это, повторяю, достаточно опредленно сказано. А теперь прочтемъ слдующій отрывокъ изъ письма Блинскаго къ Боткину, написаннаго въ томъ же декабр того же 1847 года: ‘будь повсть русская хоть сколько-нибудь хороша, главное, хоть сколько-нибудь дльна — я не читаю, а пожираю съ жадностью собаки, истомленной голодомъ… Ты, Васинька, сибаритъ, сластёна — теб, вишь, давай поэзіи да художества — тогда ты будешь смаковать и чмокать губами. А мн поэзіи и художественности нужно не больше, какъ настолько, чтобы повсть была истинна, т.-е. не впадала въ аллегорію, или не отзывалась диссертаціею. Для меня — дло въ дл. Главное, чтобы она вызывала вопросы, производила на общество нравственное впечатлніе. Если она достигаетъ этой цли и вовсе безъ поэзіи и творчества — она для меня тмъ не мене интересна… Я съ удовольствіемъ прочелъ, напримръ, повсть не повсть, даже разсказъ не разсказъ и разсужденіе не разсужденіе — Записки человка Галахова (въ 12 No ‘Отеч. Записокъ’), да еще съ какимъ удовольствіемъ! Разумется, если повсть возбуждаетъ вопросы и производитъ нравственное впечатлніе на общество, при высокой художественности — тмъ она для меня лучше, но главное у меня все-таки въ дл, а не въ щегольств. Будь повсть хоть расхудожественна, да если въ ней нтъ дла-то, братецъ, дла-то: je m’en fous’. ‘Я знаю, — заканчиваетъ свое признаніе Блинскій, — что сижу въ односторонности, но не хочу выходить изъ нея, и жалю, и болю о тхъ, кто не сидитъ въ ней’…
Это поразительное на первый взглядъ противорчіе между тмъ, что Блинскій писалъ въ своей стать, и тмъ, что онъ писалъ въ своемъ письм того же мсяца того же года — нельзя обойти молчаніемъ. Передъ нами два положенія, два утвержденія, высказанныхъ въ одно и то же время Блинскимъ. Первое: ‘если произведеніе, претендующее принадлежать къ области искусства, не заслуживаетъ никакого вниманія по выполненію, то оно не стоитъ никакого вниманія и по намренію, какъ бы ни было оно похвально, потому что такое произведеніе уже нисколько не будетъ принадлежать къ области искусства’. Второе: если произведеніе ‘дльно’ и заслуживаетъ вниманія по намренію, то не стоитъ и говорить про выполненіе, про художественную сторону произведенія, есть въ немъ художественность — тмъ лучше, нтъ — и безъ нея сойдетъ, ибо ‘главное въ дл, а не въ щегольств’… Казалось бы, трудно найти большее противорчіе, и однако я надюсь, что внимательному читателю вполн ясно, что по существу здсь ни малйшаго противорчія нтъ.
Дйствительно, это становится совершенно яснымъ, если въ приведенномъ выше первомъ положеніи Блинскаго обратить вниманіе не на подчеркнутыя фразы, а на стоящія рядомъ и обыкновенно малозамчаемыя. О какихъ произведеніяхъ говоритъ въ этомъ положеніи Блинскій? О произведеніяхъ ‘претендующихъ принадлежатъ къ области искусства’ и въ то же время не художественныхъ, слабыхъ по выполненію, такія произведенія, говоритъ Блинскій, ‘уже нисколько не будутъ принадлежать къ области искусства’. Во второмъ же своемъ положеніи Блинскій говоритъ о другихъ произведеніяхъ, которыя именно и не претендуютъ принадлежатъ къ области искусства, а которыя просто ‘дльны’, стремятся ‘вызвать вопросы’, ‘произвести на общество нравственное впечатлніе’. Въ этомъ подраздленіи мы безъ труда узнаемъ постоянное и излюбленное противопоставленіе искусства и беллетристики, за которымъ можно слдить почти съ самаго начала критической дятельности Блинскаго.
Итакъ, вотъ въ чемъ здсь дло, вотъ въ чемъ разршеніе своего рода ‘эстетической антиноміи’, высказанной Блинскимъ. Вполн признавая теоретически великое значеніе ‘искусства’, практически Блинскій все боле и боле тяготлъ къ ‘беллетристик’. Стоя на почв ‘соціальности’, Блинскій не могъ, конечно, не цнить несомнннаго общественнаго, развивающаго, такъ сказать ‘педагогическаго’ значенія того, что онъ называлъ беллетристикой, но онъ прекрасно видлъ всю громадную разницу между этой прикладной беллетристикой и произведеніями подлиннаго искусства. И все же, сознавая это, Блинскій не колеблясь отдавалъ предпочтеніе произведеніямъ перваго рода — по причинамъ, указаннымъ выше, онъ самъ признавалъ, какъ мы видли, ‘односторонность’ такого взгляда, и въ то же время ‘жаллъ и боллъ о тхъ’, кто не сидитъ въ этой односторонности… Разумется, весь ‘синтезъ’, о которомъ мы говорили выше, оказывался при этомъ чисто теоретическимъ, признавая въ теоріи великое значеніе художественнаго творчества, на дл Блинскій — мы это видли — считалъ такое художественное творчество только ‘щегольствомъ’, безъ котораго можно прекрасно обойтись… Взгляды эти теперь не нуждаются въ опроверженіи, но это не мшаетъ признавать въ общемъ правильнымъ основное теоретическое ршеніе Блинскимъ проблемы объ искусств. Этого мало, не меньшаго вниманія заслуживаетъ и практическое ршеніе Блинскимъ этого вопроса: Блинскій вполн сознательно (‘я знаю, что сижу въ односторонности’) отдалъ свои симпатіи произведеніямъ, ‘не претендующимъ принадлежать къ области искусства’, если эти произведенія ‘дльны’. Этимъ самымъ дано оправданіе и открыта широкая дорога произведеніямъ такъ называемой ‘тенденціозной беллетристики’: ихъ соціальная роль иногда бываетъ очень велика, но тмъ не мене они не имютъ никакого отношенія къ художественному творчеству, эстетическій критерій къ нимъ непримнимъ, это — произведенія полезныя, ремесленныя, почтенныя, приносящія иной разъ большую общественную пользу…
И вотъ на сторон такихъ-то произведеній вс симпатіи Блинскаго, и хотя мы еще увидимъ ниже, что въ этомъ случа у Блинскаго былъ умъ съ сердцемъ не въ ладу, однако, нельзя не видть въ этой симпатіи предвстія грядущаго утилитаризма шестидесятыхъ годовъ. Но и разница между эстетическимъ утилитаризмомъ шестидесятыхъ годовъ и воззрніями Блинскаго — очень велика, и всецло въ пользу Блинскаго, который, отстаивая соціальное значеніе ‘беллетристики’, ясно понималъ, что ‘искусство’ — нчто совсмъ другое, эстетически неизмримо высшее, характерно, что въ настоящей стать онъ вскрываетъ только свое пониманіе искусства, а свою ‘апологію беллетристики’ запрятываетъ въ частное письмо къ Боткину… Но такъ или иначе, въ этомъ послднемъ воззрніи Блинскаго мы имемъ окончательное ршеніе имъ вопроса о ‘беллетристик’ и ‘искусств’.
Но, разумется, ошибочно было бы понимать это ршеніе въ томъ смысл, будто Блинскій теперь окончательно отрекся отъ искусства, чтобы предаться тенденціозной беллетристик — и доказательство этого мы еще найдемъ ниже… Достаточно вспомнить пока восторженное отношеніе Блинскаго къ Гоголю, особенно ярко проявляющееся въ послднемъ годовомъ обзор, чтобы увидть, какъ дорого было Блинскому подлинное искусство. Но и въ этомъ подлинномъ искусств особенно дорого было Блинскому реальное воспроизведеніе окружающей жизни со всми ея сторонами, само искусство Блинскій дважды опредляетъ въ своей послдей стать, какъ ‘воспроизведеніе дйствительности во всей ея истин’… Цлый рядъ страницъ въ этой стать посвященъ обоснованію этого художественнаго реализма или, какъ тогда говорили, натурализма. Терминъ ‘натуральная школа’ былъ пущенъ въ оборотъ Булгаринымъ {Этотъ терминъ въ двадцатыхъ-тридцатыхъ годахъ примняли во Франціи къ молодой романтической школ,— ср. ‘Гюго съ товарищи, друзья натуры’ (Пушкинъ).}, какъ на это указываетъ самъ Блинскій, литературные враги Гоголя и молодого русскаго реализма поспшили ухватиться за это якобы порочащее названіе… Но Блинскій поднялъ перчатку, поблагодаривъ Булгарина за удачно найденный эпитетъ, въ своей стать онъ подробне, чмъ когда-либо, говоритъ о натуральной школ и ея значеніи. Истоки реализма Блинскій находитъ въ самомъ начал русской литературы: ‘она началась натурализмомъ,— заявляетъ онъ:— первый свтскій писатель былъ сатирикъ Кантемиръ’… И начиная съ этого времени въ русской литератур, говоритъ Блинскій, постоянно шли двумя параллельными руслами ‘реализмъ’ и ‘идеализмъ’, съ этой точки зрнія Блинскій смотритъ теперь на всю русскую литературу: ‘стремленіе къ идеалу’ онъ видитъ въ Ломоносов, Озеров, Жуковскомъ, Батюшков (крайне пестрое сочетаніе именъ!), а стремленіе къ ‘реализму’ — въ Хемницер, Фонвизин, Крылов. Оба эти направленія иногда сливались въ одномъ поэт — напримръ, въ Державин, а въ поэзіи Пушкина ‘слились въ одинъ широкій потокъ оба, до того текшіе раздльно, ручья русской поэзіи’… Наконецъ явился Гоголь и окончательно опредлилъ своимъ вліяніемъ направленіе русской литературы: стремленіе къ ‘идеалу’, выраженное въ формахъ яркаго ‘реализма’. Въ этомъ, по мннію Блинскаго, вся сущность ‘натуральной школы’, стремленіе къ натурализму, говоритъ Блинскій, ‘составляетъ смыслъ и душу исторіи нашей литературы’… (Послдняя фраза была почему-то пропущена въ журнал). Все это мысли, съ которыми мы уже не разъ встрчались у Блинскаго, хотя и въ нсколько иной форм, достаточно вспомнить, что въ одной изъ самыхъ первыхъ своихъ статей, и именно въ стать о томъ же Гогол, Блинскій съ совершенно иной точки зрнія высказывалъ по существу т же мысли. Въ настоящей стать Блинскій говоритъ о Гогол только какъ о признанномъ родоначальник натуральной школы, главное вниманіе онъ обращаетъ на различныхъ представителей этой послдней.
Герценъ, Гончаровъ, Тургеневъ, Даль, Григоровичъ, Достоевскій — все это для Блинскаго писатели школы Гоголя, представители ‘натуральной школы’. Уже одно это сопоставленіе именъ показываетъ, какимъ неопредленнымъ, расплывчатымъ понятіемъ являлся ‘натурализмъ’, какъ былъ смутенъ критерій принадлежности къ ‘натуральной школ’. Поэтому-то и терминъ этотъ впослдствіи не удержался, не говоря уже о томъ, что изъ перечисленныхъ выше писателей далеко не всхъ можно причислить къ писателямъ ‘школы Гоголя’. Мы остановимся послдовательно на каждомъ изъ нихъ, чтобы выяснить отношеніе къ каждому изъ нихъ Блинскаго.
Отношеніе Блинскаго къ Герцену — автору знаменитаго романа ‘Кто виноватъ?’ и другихъ боле мелкихъ повстей и разсказовъ — какъ нельзя боле характерно, оно можетъ служить лучшей иллюстраціей къ прослженному нами выше разграниченію Блинскимъ ‘искусства’ и ‘беллетристики’. Еще въ стать ‘Русская литература въ 1845 году’ Блинскій съ большой похвалой отозвался о первой части романа ‘Кто виноватъ?’, указывая, что эта вещь ‘не принадлежитъ къ числу произведеній, запечатлнныхъ высокою художественностію’, но что въ ней умъ доведенъ до поэзіи, мысль обращена въ живыя лица. ‘Если это не случайный опытъ,— заканчиваетъ Блинскій — не неожиданная удача въ чуждомъ автору род литературы, а залогъ цлаго ряда такихъ произведеній въ будущемъ, то мы смло можемъ поздравить публику съ пріобртеніемъ необыкновеннаго таланта въ совершенно новомъ род’… Мсяца четыре спустя, получивъ отъ Герцена продолженіе романа, Блинскій писалъ ему: ‘ну, братецъ ты мой, спасибо теб за интермессо къ ‘Кто виноватъ?’ Я изъ него окончательно убдился, что ты — большой человкъ въ нашей литератур, а не дилетантъ, не партизанъ, не наздникъ отъ нечего длать. Ты не поэтъ: объ этомъ смшно и толковать, но вдь и Вольтеръ не былъ поэтъ не только въ Генріад, но и въ Кандид, однако его Кандидъ потягается въ долговчности со многими великими художественными созданіями, а многія невеликія уже пережилъ и еще больше переживетъ ихъ. И такіе таланты необходимы и полезны не мене художественныхъ’… Именно эту знакомую намъ мысль Блинскій развиваетъ подробно въ обзор 1847 года, говоря о Герцен и разбирая его романъ. ‘Видть въ автор ‘Кто виноватъ?’ необыкновеннаго художника,— говоритъ Блинскій,— значитъ вовсе не понимать его таланта… Главная сила его не въ творчеств, не въ художественности, а въ мысли, глубоко прочувствованной, вполн сознанной и развитой’… ‘Какая же это мысль? Это — страданіе, болзнь при вид непризнаннаго человческаго достоинства, оскорбляемаго съ умысломъ и еще больше безъ умысла, это — то, что нмцы называютъ гуманностью, Humanitдt’… но какъ ни дорога, какъ ни близка сердцу Блинскаго эта мысль, она все же не можетъ закрыть ему глаза на отсутствіе художественности въ роман Герцена — и это опять-таки очень характерно. ‘Мысль была прекрасная, исполненная глубокаго трагическаго значенія,— говоритъ Блинскій:— она-то и увлекла большинство читателей и помшала имъ замтить, что вся исторія… разсказана умно, очень умно, даже ловко, но зато ужъ нисколько не художественно. Тутъ мастерскій разсказъ, но нтъ и слда живой поэтической картины…— и зритель не вдругъ догадывается, что онъ былъ только увлеченъ, а совсмъ не удовлетворенъ’… Это мсто крайне цнно для пониманія взглядовъ и настроеній Блинскаго. Только-что мы видли, какъ въ письм къ Боткину онъ изрекъ хулу на художественное творчество (‘щегольство’!), какъ онъ принялъ подъ свою защиту ‘дльныя’ беллетристическія произведенія, и тутъ же, въ критической стать, съ похвалою разбирая умное и дльное беллетристическое произведеніе, Блинскій заявляетъ, что онъ имъ ‘только увлеченъ, а совсмъ не удовлетворенъ’ — именно въ виду отсутствія въ немъ художественности! И въ этомъ случа, какъ видимъ, теорія расходилась у Блинскаго съ практикой, умъ съ сердцемъ былъ не въ ладу: признавая умомъ всю пользу дльной беллетристики, Блинскій не могъ удовлетвориться ею — для этого онъ былъ и оставался слишкомъ тонкою художественно-воспріимчивою натурою. Онъ былъ въ восторг отъ романа Герцена, какъ отъ прекраснаго беллетристическаго произведенія, онъ понималъ, что публика нашла въ этомъ роман много ‘ближайшихъ къ ней и потому нужнйшихъ и полезнйшихъ ей истинъ’ — и въ то же время онъ чувствовалъ всю художественную слабость этого произведенія. Теорія говорила, что это — пустякъ, ‘щегольство’, а на дл Блинскій не могъ закрыть на это глаза {Напомню кстати про отношеніе Блинскаго (въ 1846 году) къ ‘Каменному Гостю’: въ своемъ мст я отмтилъ, что для Блинскаго всегда существовало, говоря его словами,— ‘искусство въ его идеал, въ его отвлеченной сущности’ (см. выше статью ‘Поэзія душевнаго единства’).}. Такъ боролась въ немъ теорія соціальной пользы съ теоріей эстетической значимости, сознаніе общественнаго блага съ чувствомъ художественнаго воспріятія, въ декабрьскомъ письм 1847 года къ Боткину побдили первыя, въ одновременномъ письму обзор 1847 года — вторыя. И именно потому Блинскій сумлъ дать врную оцнку беллетристическому таланту Герцена. Оказался онъ правъ и въ своемъ знаменитомъ пророчеств, которое мы находимъ въ цитированномъ выше письм его (отъ 6 апр. 1846 г.) къ Герцену: ‘если ты лтъ въ десять напишешь три-четыре томика поплотне и порядочнаго размра, ты — большое имя въ нашей литератур, и попадешь не только въ исторію русской литературы, но и въ исторію Карамзина’… И Герценъ дйствительно попалъ въ ‘исторію Карамзина’,— но только благодаря своей политической дятельности, благодаря своимъ публицистическимъ и философскимъ произведеніямъ, а не своей ‘беллетристик’, о которой такъ врно и съ такимъ тонкимъ пониманіемъ отозвался Блинскій въ настоящей стать.
Другое дло Гончаровъ. Въ его ‘Обыкновенной исторіи’ Блинскій увидлъ соединеніе яркой художественности съ животрепещущей, современной темой — и восторгъ Блинскаго не иметъ границъ. ‘Читаешь — словно шь холодный, полу-пудовый, сахаристый арбузъ въ знойный день’,— такъ опредлялъ Блинскій свое художественное удовлетвореніе отъ этой повсти, и въ то же время онъ восклицалъ: ‘а какую пользу принесетъ она обществу! Какой она страшный ударъ романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинціализму’… Совершенно справедливо указывая, что талантъ Гончарова — ‘не первостепенный, но сильный, замчательный’, Блинскій тутъ же подчеркиваетъ характерную сторону творчества Гончарова — ‘объективизмъ’ его художественнаго творчества. ‘Онъ поэтъ, художникъ, и больше ничего. У него нтъ ни любви, ни вражды къ создаваемымъ имъ лицамъ, они его не веселятъ, не сердятъ, онъ не даетъ никакихъ нравственныхъ уроковъ ни имъ, ни читателю, онъ какъ будто думаетъ: кто въ бд, тотъ и въ отвт, а мое дло сторона’… И снова проводя параллель между Герценомъ и Гончаровымъ, Блинскій заключаетъ: ‘въ талант Искандера (Герцена) поэзія — агентъ второстепенный, а главный — мысль, въ талант г. Гончарова поэзія — агентъ первый, главный и единственный’… И, быть можетъ, именно потому, вопреки всмъ доводамъ разсудка, Блинскій отдалъ явное предпочтеніе роману Гончарова. Интересно привести нсколько строкъ изъ воспоминаній самого Гончарова о* Блинскомъ: ‘на меня онъ иногда какъ будто накидывался за то, что у меня не было злости, раздраженія, субъективности. ‘Вамъ все равно, попадается мерзавецъ, дуракъ, уродъ или порядочная, добрая натура — всхъ одинаково рисуете: ни любви, ни ненависти ни къ кому!’ И это скажетъ (ине разъ говорилъ) съ какою-то доброю злостью, а однажды положилъ ласково посл этого мн руки на плечи и прибавилъ почти шопотомъ: ‘а это хорошо, это и нужно, это — признакъ художника!’ — какъ будто боялся, что его услышатъ и обвинятъ за сочувствіе къ безтенденціозному писателю’… (Гончаровъ, ‘Замтки о личности Блинскаго’), Къ этому надо только прибавить, что если Блинскій и боялся ‘обвиненій за сочувствіе къ безтенденціозному писателю’, то ‘обвинителемъ’ могъ быть только самъ же онъ, Блинскій, колебавшійся между двумя истинами, двумя критеріями, двумя мрилами. Къ ‘Обыкновенной исторіи’ можно было приложить оба эти критерія — и общественной пользы, и художественной цнности,— и этимъ объясняется тотъ восторгъ, съ какимъ Блинскій отнесся къ роману Гончарова.
Но если Гончарова Блинскій ‘обвинялъ’ за отсутствіе ‘злости, раздраженія’ и вообще оцнки дйствующихъ лицъ романа, то въ своемъ послднемъ обзор самъ онъ далъ примръ какъ-разъ обратнаго отношенія: онъ напалъ на молодого Адуева, какъ на своего личнаго врага, въ немъ онъ видлъ ‘страшный ударъ романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинціализму’… Мы говорили выше о реализм Блинскаго, какъ о психологическомъ тип его міроощущенія, мы знаемъ, какъ сурово относился теперь Блинскій ко всякому ‘романтизму’, въ чемъ бы онъ ни выражался — и особенно къ тому поверхностному, напускному романтизму, который былъ своего рода модой молодыхъ поколній русскаго общества двадцатыхъ-сороковыхъ годовъ. Самъ Блинскій въ свое время заплатилъ дань этому увлеченію, въ которомъ видлъ теперь только первую ступень къ ‘славянофильству’, онъ уже давно раздлался со всяческой кружковщиной, и въ послдней своей стать свелъ только послдніе счеты съ самимъ собой давно минувшихъ лтъ. Нтъ сомннія, что при этомъ онъ цлилъ и во многихъ изъ славянофиловъ — въ К. Аксакова, въ И. Киревскаго,— видя въ молодомъ мечтател и ‘романтик’ Адуев какъ бы типичное предисловіе къ славянофильству, но главное — это была расплата со своимъ собственнымъ ‘романтизмомъ’ эпохи кружковщины. Этого мало: можно предполагать, что Блинскій сводилъ здсь послдніе счеты и со своей недавней врой въ соціализмъ, въ которой были налицо вс элементы ‘романтизма’, ‘кружковщины’, мечтательности, фантазіи. Такъ или иначе, но Блинскій, уже давно начавшій борьбу съ ‘романтизмомъ’, заканчиваетъ ее теперь, рзко обрушиваясь на молодого Адуева, точно на своего личнаго врага. И одна эта рзкость явно показываетъ намъ, что Блинскій въ этомъ случа многое говорилъ pro domo sua: Блинскій пожелалъ окончательно разорвать со всякими своими былыми ‘фантазіями’, будь то философскія или соціальныя ‘романтическія’ теоріи. И этимъ самымъ онъ наносилъ косвенный ударъ славянофиламъ, въ которыхъ онъ видлъ дальнйшее развитіе типа молодого Адуева. Правильно указывая, что Гончаровъ въ конц романа испортилъ цльность этого типа, Блинскій ядовито прибавляетъ, что всего лучше и естественне было бы автору сдлать въ конц концовъ молодого Адуева славянофиломъ: ‘тогда бы герой былъ вполн современнымъ романтикомъ, и никому бы не вошло въ голову, что люди такого закала теперь уже не существуютъ’…
Ненависть къ такому ‘современному романтику’ заставила Блинскаго отнестись сочувственно къ противоположному типу, къ дловому, положительному и размренной)’ дяд-Адуеву: ‘это — въ полномъ смысл порядочный человкъ, какихъ дай Богъ, чтобъ было больше’… Правда, сочувствіе это далеко не безусловное, но все же въ немъ ясно видно стремленіе противопоставить нчто положительное, ‘индюстріальное’, всмъ мечтаніямъ славянофильства, а быть можетъ, и утопическаго соціализма. Объ этомъ мы еще скажемъ нсколько словъ ниже, но и здсь не можемъ не замтить, что сочувствіе Блинскаго къ Адуеву-старшему могло быть только условнымъ и относительнымъ: слишкомъ далекъ былъ отъ этого типа неистовый Виссаріонъ, вчно кипящій и волнующійся, вчно ‘человкъ экстремы’. И неужели же только адуевщину могъ противопоставить Блинскій своему былому ‘романтизму’, своей изжитой ‘вр въ соціализмъ’? Насколько далекъ онъ былъ отъ Адуевастаршаго, можно судить хотя бы по слдующимъ его словамъ изъ письма къ Боткину отъ 8 марта 1847 года: ‘уважаю практическія натуры въ hommes d’action, но если вкушеніе сладости ихъ роли непремнно должно быть основано на условіи безвыходной ограниченности, душной узкости — слуга покорный, я лучше хочу быть созерцающею натурою, человкомъ просто, но лишь бы все чувствовать и понимать широко, привольно и глубоко’… Развитіе личности Блинскій противопоставилъ своей былой ‘вр въ соціализмъ’, на что мы уже имли случай указывать выше.
Возвращаюсь однако къ стать Блинскаго, который отъ Гончарова переходитъ къ Тургеневу. Было время, когда Блинскій былъ въ восторг отъ Тургенева и даже отъ слабыхъ сторонъ его таланта, познакомившись въ 1843 году съ Тургеневымъ, Блинскій цнилъ въ немъ именно вражду къ ‘романтизму’. ‘Во всхъ его сужденіяхъ — писалъ Блинскій Боткину 31-го марта 1843 года — виденъ характеръ и дйствительность. Онъ врагъ всего неопредленнаго, къ чему я, по слабости характера, неопредленности натуры и дурного развитія, довольно падокъ’… Вскор Блинскій разочаровался въ стихотворномъ дарованіи Тургенева, да и самъ Тургеневъ призналъ справедливость такого о себ мннія и перешелъ къ ‘смиренной проз’. Посл ряда разсказовъ, мало замченныхъ читающей публикой, хотя и дружелюбно привтствованныхъ Блинскимъ, Тургеневъ задумалъ рядъ ‘разсказовъ охотника’. Первый изъ этихъ разсказовъ, ‘Хорь и Калинычъ’, былъ признанъ Блинскимъ ‘рзко замчательнымъ’ (письмо къ Боткину отъ 22 апр. 1847 г.), даже славянофилы, недолюбливавшіе Тургенева, назвали этотъ разсказъ ‘превосходнымъ’. Поощренный успхомъ Тургеневъ сталъ писать цлый рядъ такихъ ‘разсказовъ охотника’ — за одинъ 1847 годъ онъ напечаталъ въ ‘Современник’ семь такихъ разсказовъ, Блинскому показалось, что Тургеневъ нашелъ, наконецъ, свою настоящую дорогу, что сфера его таланта — мелкіе физіологическіе очерки. Вотъ почему Блинскій въ обзор 1847 года приравниваетъ Тургенева къ Далю (‘Казаку Луганскому’), это несправедливое сопоставленіе нельзя обойти молчаніемъ. Одно время Блинскій преувеличенно высоко цнилъ Даля, совершенно третьестененнаго беллетриста, считая его ‘посл Гоголя первымъ талантомъ въ русской литератур’. Правда, годомъ поздне, въ рецензіи на четыре тома ‘Повстей, сказокъ и разсказовъ’ Даля (‘Современникъ’ 1847 г., т. I), Блинскій уже не повторяетъ этого курьезнаго мннія {Однако еще и въ обзор 1847 года Блинскій говоритъ о нкоторыхъ лицахъ изъ повсти Даля, какъ о ‘созданіяхъ геніальныхъ’!..}, признавая все же за Далемъ ‘богатый и сильный талантъ’, но въ то же время совтуетъ ему обратиться преимущественно къ мелкимъ физіологическимъ очеркамъ, ‘не теряя боле времени на сказки, повсти и разсказы’… Еще боле правъ былъ Блинскій въ своей первой рецензіи (въ ‘Молв’ 1835 года) о произведеніяхъ Даля: ‘это — просто балагуръ, иногда довольно забавный, иногда слишкомъ скучный, нердко уморительно веселый и часто приторно натянутый’… И вотъ рядомъ съ такимъ-то писателемъ Блинскій захотлъ поставить Тургенева, неудивительно поэтому, что его отзывъ о Тургенев является совершенно несправедливымъ. Вообще надо замтить, что въ 1847—1848 г. Блинскій сильно охладлъ къ Тургеневу — не какъ къ человку, а какъ къ писателю, въ письм къ Анненкову (отъ 15 февр. 1848 г.) Блинскій, сурово отзываясь о ряд новыхъ разсказовъ Тургенева (.’Лебедянь’, ‘Малиновая вода’, ‘Уздный лекарь’), тутъ же рядомъ восторгается новой повстью Дружинина, о Тургенев онъ добродушно отзывается, какъ о ‘миломъ младенц’, и замчаетъ, что его разсказы могутъ нравиться дамамъ, ибо ‘вдь и Иванъ-то Сергевичъ — бабье порядочное!’ Все это освщаетъ ту ошибку, въ которую впалъ Блинскій, категорически заявляя, ‘что у Тургенева нтъ таланта чистаго творчества, что онъ не можетъ создавать характеровъ, ставить ихъ въ такія отношенія между собою, изъ какихъ образуются сами собою романы или повсти’… Мы слишкомъ часто отмчали выше почти геніальныя критическія прозрнія Блинскаго, чтобы замалчивать на этотъ разъ очевидную его ошибку, остается только указать, что въ своей первой стать 1843-го года о Тургенев Блинскій гораздо врне и проницательне охарактеризовалъ сущность таланта этого писателя.
То, что Блинскій говоритъ о Тургенев, съ гораздо большимъ основаніемъ можно было бы примнить къ Григоровичу, о которомъ тутъ же идетъ рчь. Еще въ своей стать ‘Взглядъ на русскую литературу 1846 года’ Блинскій говорилъ о Григорович, прошумвшемъ тогда повстью ‘Деревня’, какъ о писател, у котораго ‘нтъ ни малйшаго таланта къ повсти, но есть замчательный талантъ для тхъ очерковъ общественнаго быта, которые теперь получили въ литератур названіе физіологическихъ’… И этотъ отзывъ какъ нельзя боле справедливъ. Въ 1847 году Григоровичъ еще боле надлалъ шума своей повстью ‘Антонъ Горемыка’, въ ней онъ какъ нельзя боле удачно попалъ въ тонъ смутно бродившихъ въ обществ и уже назрвшихъ соціальныхъ и этическихъ вопросовъ о крпостномъ прав. ‘Вроятно, ты уже получилъ одиннадцатый нумеръ Современника,— писалъ Блинскій Боткину 5 ноября 1847 г.:— тамъ повсть Григоровича, которая измучила меня, читая ее, я все думалъ, что присутствую на экзекуціяхъ… страшно! Вотъ поди ты: дуракъ пошлый {Блинскій былъ невысокаго мннія о глубин ума и натуры Григоровича, въ письм къ Кавелину отъ 7 декабря 1847 г. Блинскій пишетъ: ‘примръ поразительный замчательнаго таланта, какъ таланта — Григоровичъ, если бы вы увидли этого добраго, но пустйшаго малаго вашему удивленію не было бы конца’…}, а талантъ! Цензура чуть ее не прихлопнула’… И мсяцемъ поздне Блинскій писалъ тому же Боткину: ‘ни одна русская повсть не производила на меня такого страшнаго, гнетущаго, мучительнаго, удушающаго впечатлнія: читая ее, мн казалось, что я въ конюшн, гд благонамренный помщикъ поретъ и истязуетъ цлую вотчину — законное наслдіе его благородныхъ предковъ’… Высказаться подробно объ этой повсти — нечего было и думать: цензура не пропустила бы ни слова по существу, Блинскій принужденъ былъ ограничиться намекающей фразой, что по прочтеніи этой повсти ‘въ голову невольно тснятся мысли грустныя и важныя’… Интересно при этомъ то обстоятельство, что Блинскій ясно видлъ отсутствіе художественности въ этой повсти и справедливо причислялъ ее къ произведеніямъ ‘беллетристики’. Когда Кавелинъ въ полномъ восторг, назвалъ эту повсть ‘божественной’, Блинскій отвтилъ ему: ‘повсть прекрасна, хотя и не божественна, какъ вы говорите, читать ее — пытка: точно присутствуешь при экзекуціи’ (письмо отъ 22 ноября 1847 года). Въ извстномъ уже намъ письм къ Боткину отъ начала декабря 1847 года Блинскій, заступаясь за ‘беллетристику’, приводитъ въ примръ не-художественной, но ‘дльной’ повсти именно ‘Антона-Горемыку’: ‘вотъ почему — говоритъ Блинскій — въ Антон я не замтилъ длиннотъ или, лучше сказать, упивался длиннотами’… Блинскій былъ правъ: повсть Григоровича — произведеніе типично ‘беллетристическое’ въ смысл Блинскаго, Григоровичъ вообще былъ типичнымъ ‘беллетристомъ’, очень похожимъ на Даля и по размру и по направленію таланта. Только однажды удалось Григоровичу попасть въ струю напряженной общественной мысли эпохи своимъ ‘Антономъ-Горемыкой’, эта повсть доставила ему мсто въ первыхъ рядахъ русской литературы — мсто, на которомъ онъ былъ не въ силахъ удержаться. Вотъ почему Григоровичъ является въ исторіи русской литературы совершенно второстепеннымъ ‘беллетристомъ’, одно изъ произведеній котораго иметъ, однако, первостепенное историко-литературное значеніе.
Не будемъ боле останавливаться на писателяхъ ‘натуральной школы’, о которыхъ еще говоритъ Блинскій въ своемъ обзор: сромъ и скучномъ Дружинин, съ его повстью ‘Полинька Саксъ’, Достоевскомъ, объ отношеніи къ которому Блинскаго мы уже говорили, Дал, о которомъ уже сказано выше. Вернемся теперь къ началу — къ общему сужденію Блинскаго о Гогол и всей’натуральной школ’, которая понимаетъ искусство, какъ ‘воспроизведеніе дйствительности во всей ея истин’… Блинскій слишкомъ настойчиво подчеркивалъ тождество Гоголя и ‘натуральной школы’ по существу и направленію, необходимо указать, что такое утвержденіе далеко отъ истины, и что гораздо ближе къ послдней стоялъ Ю. Самаринъ, отмчавшій не сходство, а различіе между Гоголемъ и ‘натуральной школой’. Въ одной изъ статей Блинскій издвался надъ мыслью Самарина, будто Гоголь спустился въ міръ пошлости не только благодаря счастливому внушенію художественнаго инстинкта, но и вслдствіе ‘личной потребности внутренняго очищенія’, между тмъ несомннно истина была въ этомъ случа на сторон Самарина. Несомннно, съ другой стороны, что ‘натуральная школа’ вся вышла изъ Гоголя — объ этомъ еще Достоевскій заявилъ во всеуслышаніе, и Блинскому необходимо было особенно подчеркнуть эту истину, тмъ боле, что славянофилы, принимая Гоголя, желали совершенно отвергнуть ‘натуральную школу’. Въ своемъ ‘Отвт Москвитянину’ Блинскій вполн сознательно и намренно перегнулъ палку въ другую сторону: онъ заявилъ, что между ‘натуральной школой’ и Гоголемъ нтъ разницы, что ихъ можно объединить формулой — ‘Гоголь и его литературная школа’, эти же мысли Блинскій высказываетъ и въ обзор 1847 года. Но все это со стороны Блинскаго было только, повторяю еще разъ, вполн намреннымъ перегибаніемъ палки въ другую сторону, о причинахъ этого мы узнаемъ изъ письма Блинскаго отъ 22 ноября 1847 года къ Кавелину, который не былъ согласенъ съ указанной мыслью Блинскаго. ‘Насчетъ вашего несогласія со мною касательно Гоголя и натуральной школы,— пишетъ Блинскій,— я вполн съ вами согласенъ, да и прежде думалъ такимъ же образомъ. Вы, юный другъ мой, не поняли моей статьи, потому что не сообразили, для кого и для чего она писана. Дло въ томъ, что писана она не для насъ, а для враговъ Гоголя и натуральной школы, въ защиту отъ фискальскихъ обвиненій. Поэтому я счелъ за нужное сдлать уступки, на которыя внутренно и не думалъ соглашаться, и кое-что изложилъ въ такомъ вид, какой мало иметъ общаго съ моими убжденіями касательно этого предмета. Напримръ, все, что вы говорите о различіи натуральной школы отъ Гоголя, по-моему, совершенно справедливо, но сказать это печатно я не ршусь: это значило бы наводить волковъ на овчарню, вмсто того, чтобы отводить ихъ отъ нея. А они и такъ напали на слдъ и только ждутъ, чтобы мы проговорились. Вы, юный другъ мой — хорошій ученый, но плохой политикъ, какъ слдуетъ быть истому москвичу. Поврьте, что въ моихъ глазахъ г. Самаринъ не лучше г. Булгарина по его отношенію къ натуральной школ, а съ этими господами надобно быть осторожному’… Можно быть разнаго мннія объ этой ‘политик’ Блинскаго, но во всякомъ случа ясно, что самъ Блинскій хорошо видлъ разницу между Гоголемъ и ‘натуральной школой’. Вопросъ этотъ иметъ теперь цлую литературу и въ общемъ ршается согласно со словами Самарина и съ мыслью Блинскаго.
Но Блинскому важне было подчеркнуть не разницу, а преемственную связь въ русской литератур, съ этого онъ и начинаетъ свою статью. Подробно останавливаясь на опредленіи понятія ‘прогрессъ’, подъ которымъ Блинскій въ сущности понимаетъ ‘эволюцію’ (о разниц между этими двумя понятіями впослдствіи много писалъ Михайловскій), Блинскій вс эти теоретическія разсужденія строитъ только для того, чтобы приложить ихъ къ исторіи русской литературы. ‘Всякое органическое развитіе — говоритъ онъ — совершается черезъ прогрессъ, развивается же органически только то, что иметъ свою исторію, а иметъ свою исторію только то, въ чемъ каждое явленіе есть необходимый результатъ предыдущаго и имъ объясняется’… А что натуральная школа была ‘необходимымъ результатомъ’ творчества Гоголя — въ этомъ, разумется, не могло быть сомннія. Но тутъ дло было не въ одной натуральной школ, не въ одномъ Гогол, а во всей русской литератур: связано ли въ ней послдующее съ предыдущимъ, подвержена ли она закону ‘прогресса’, органическаго развитія? ‘Если можно представить себ литературу, въ которой являются отъ времени до времени сочиненія замчательныя, но чуждыя всякой внутренней связи и зависимости…— у такой литературы не можетъ быть исторіи. Ея исторія — каталогъ книгъ’… Но вдь это какъ-разъ то, что говорилъ Блинскій въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’! ‘У насъ нтъ литературы’ — съ доказательства этого положенія началъ Блинскій свою критическую дятельность, доказывая, что у насъ есть нсколько геніальныхъ писателей, но нтъ внутренней литературной преемственности — а значитъ нтъ и литературы. Мы внимательно слдили за развитіемъ и измненіемъ этой мысли въ статьяхъ Блинскаго, мы видли, что въ конц концовъ Блинскій призналъ свою ошибку, сталъ на историческую точку зрнія и увидлъ въ русской литератур преемственность органическаго развитія. И теперь, въ послдней своей стать, Блинскій возвращается все къ тому же вопросу первой своей статьи, только ршая его въ противоположномъ смысл указаніемъ на постоянный ‘прогрессъ’ въ русской литератур, на ея историческое развитіе. Такъ самъ Блинскій связалъ начало своей дятельности съ ея концомъ.
Но вдь литература является только проявленіемъ жизни народа, и ‘органическое развитіе’ литературы можетъ имть мсто только на почв соціальнаго прогресса народа,— таково было убжденіе Блинскаго. Говоря о литературномъ прогресс, онъ не могъ не имть въ виду прогресса соціальнаго, но гд и въ чемъ видлъ онъ этотъ ‘прогрессъ’ теперь, посл потери былой вры въ соціализмъ? чмъ теперь замняетъ свою былую ‘вру въ соціализмъ’ Блинскій? У Блинскаго теперь снова появилась вра въ личность, а былой утопическій соціализмъ его замнился къ 1848-му году неопредленнымъ либерализмомъ и радикализмомъ. Прежде Блинскій ненавидлъ ‘буржуазію’ — и высказывалъ это еще въ 1846—7 г., теперь же онъ отрицательно относится къ нападкамъ на ‘буржуазію’ Герцена въ его ‘Письмахъ изъ Avenue Marigny’. А въ письм къ Анненкову отъ 15 февр. 1848 г. Блинскій писалъ: ‘Когда я, въ спорахъ съ вами о буржуазіи, называлъ васъ консерваторомъ — я былъ оселъ въ квадрат, а вы были умный человкъ. Вся будущность Франціи въ рукахъ буржуазіи, всякій прогрессъ зависитъ отъ нея одной’: Все это какъ нельзя лучше объясняетъ то сочувственное отношеніе Блинскаго къ Адуевустаршему, которое мы находимъ въ обзор 1847 года: въ этомъ геро Гончарова Блинскій справедливо увидлъ представителя нарождающейся русской буржуазіи. ‘Внутренній процессъ гражданскаго развитія въ Россіи — читаемъ мы въ томъ же письм Блинскаго — начнется не прежде, какъ съ той минуты, когда русское дворянство обратится въ буржуазію’… Но если Блинскій и жаждалъ теперь развитія русской буржуазіи, то только какъ средства для гражданскаго развитія Россіи — т.-е. раскрпощенія ‘мужика’, о которомъ Блинскій горячо говоритъ въ ряд страницъ своего послдняго годового обзора. Блинскій самъ сознавалъ, что развитіе русской буржуазіи — дло далекое, а потому надежды свои онъ возлагаетъ пока на ‘реформы свыше’, съ симпатіей также относится Блинскій и къ общественной благотворительности, вопросъ о которой дебатировался въ журналахъ 1847 года, и противъ которой возставали славянофилы. Вообще надо сказать, что отъ былого воинствующаго соціализма Блинскій несомннно перешелъ въ 1847— 1848 гг. къ нкоторому оппортунизму, что можно замтить и въ настоящей стать. Разочарованіе въ соціализм, какъ мы это уже замчали, окрасило собою послдніе два года жизни и дятельности Блинскаго. Въ книг ‘Великія исканія’ объ этомъ я говорю подробне.
Въ стать ‘Взглядъ на русскую литературу 1847 года’ мы имемъ какъ бы итогъ всей дятельности Блинскаго эпохи ‘Современника’, мало того, въ ней мы находимъ итогъ и многимъ изъ вопросовъ, разрабатывавшихся Блинскимъ съ самаго начала его литературной дятельности. Вопросъ объ искусств и вопросъ о народ — съ этого началъ Блинскій въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’, и этимъ онъ кончилъ во ‘Взгляд на русскую литературу 1847 года’. Когда оглядываешься на этотъ тринадцатилтній путь, то невольно преклоняешься передъ величіемъ этихъ страстныхъ, мучительныхъ поисковъ истины, пройдя шагъ за шагомъ вслдъ за Блинскимъ этотъ путь, отдаешь себ отчетъ во всемъ значеніи Блинскаго для русской мысли, для русской жизни. ‘Великій критикъ земли русской’, первый и геніальный историкъ русской литературы, борецъ за великіе общественные идеалы, ‘геніальная философская организація’, непримиримый искатель Бога, искатель правды жизни и правды міра,— все это совмщалось въ личности Блинскаго, все это является вчной цнностью въ исторіи русской жизни и литературы. Пусть многое изъ этого является теперь только исторической цнностью, пусть отвергнуты нкоторыя критическія и историко-литературныя сужденія Блинскаго, пусть превзойдены его соціальныя и философскія воззрнія, но духовныя исканія Блинскаго, его душевныя муки, его нравственныя, философскія и религіозныя скитанія въ поискахъ смысла бытія — все это не только цнно до настоящаго времени, но и останется такимъ навсегда. ‘Блинскій умеръ — живъ Блинскій!’ — со злобою восклицалъ когда-то кн. П. Вяземскій, воюя съ движеніемъ шестидесятыхъ годовъ, онъ и не подозрвалъ, какая истина имъ сказана! И мы, кончая свое слдованіе за Блинскимъ, можемъ только заключить нашъ путь этими же словами: Блинскій умеръ — живъ Блинскій — и будетъ жить вчно!
1909-1910 г.