Н. Ш.
Год на Севере С. Максимова., Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1860
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Годъ на Свер С. Максимова. Два тома. (Блое море и его прибрежья. Поздка по свернымъ ркамъ). Спб. 1859. Въ 8-ю д. л. Въ т. I, 638, въ т. II, 514 стр.
‘Русское слово’, No 2, 1860
Годъ на Свер! годъ труда, годъ лишеній и неудобствъ всякаго рода. И для чего? — Для чего ‘подчасъ съ шестомъ для сохраненія равновсія между двумя крайностями: болотною топью съ одной стороны и ямой съ водою съ другой, подчасъ на плечахъ привсившись, присмотрвшихся къ длу проводниковъ — плетется путникъ, обрекшій себя на путешествіе въ Колу лтней порой. И болятъ колни, и ломитъ грудь и спину, и давитъ плечи, и проступаетъ невольная, всегда стыдливая слеза и вылетаетъ изъ устъ невольный ропотъ и на судьбу и на себя самого. Тоскливо глядитъ все кругомъ и все окрестное заявляетъ себя заклятымъ на вки врагомъ утомленному страннику и физически и нравственно. Бредетъ безсознательно, машинально ступая съ кочки на кочку, съ сучка на сучокъ, тяжело прыгаетъ съ камня на камень, скользитъ и пластомъ, съ непритворными слезами, валиться на придорожную, прохваченную насквозь водой и сыростью, мшину. И радъ какъ лучшему благу въ жизни, какъ лучшей наград за трудный подвигъ и страданія, когда судьба приводитъ къ длинному, десяти, тридцати, пятидесяти, стоверстному озеру, на которомъ колышется спасительный, дорогой, неоцненный карбасъ. Какъ въ люльк баюкаетъ онъ и возстановляетъ силы, но опять-таки для того, чтобы истощить ихъ на слдующихъ пняхъ, кочкахъ, болотинахъ, погнившихъ, обсучавшихся, выбитыхъ мостовинахъ. Въ станціонныхъ избушкахъ не насидишься долго: дымъ наполняющій ее всю отъ потолка до пола, стъ глаза и захватываетъ дыханіе, сквозной втеръ, свободно входящій въ щели сильно прогнившей и разшатанной буйными втрами избенки, гонитъ вонъ на свжій, крпко-свжій воздухъ полярныхъ странъ, гд затишье — рдкій и всегда дорогой гость’. Но не всегда же приходится путешествовать пшкомъ, только едва-ли удобне и поздка моремъ, въ карбас. Хорошъ этотъ способъ, но не на свер. Въ глухую осеннюю — волчью ночь, когда втеръ ходитъ въ мор свободно, безъ препятствій, безъ остановокъ, когда море кипитъ котломъ, когда волна за волной бьютъ неплотношитое, самодльное суденко, когда грозитъ врная смерть, много грустныхъ мыслей постятъ отважнаго путешественника. ‘Плыть имъ, врага этого — не уплывешь: самый близкій берегъ чуть виднъ, а волны ходятъ такія крутыя и высокія, съ которыми и могутъ бороться одни только суда, затмъ выстроенныя, на то приспособленныя цлыми вками, не однимъ десяткомъ умовъ. Нтъ, тяжело умирать въ такомъ мст, гд ни привту, ни отвту, вдали отъ людей, вдали отъ родной семьи, вдали отъ искреннихъ’!.. Верхомъ ли придется хать, тутъ новая бда, даже самъ хозяинъ коня предупреждаетъ: ‘ты только подъ устцы его не дергай — на дыбы становится, сбрасываетъ. Не щекоти опять же — задомъ брыкаетъ, не хлещи — замотаетъ головой, замотаетъ не усидишь, хоть-какой будь привычной’. Или лошадь не слушается, боится моста, не уметъ ладить съ выбоинами гати, все хочется идти по болоту стороною — зачмъ, для чего? Норовитъ, брыкаетъ задними ногами, сваливаетъ въ грязь разъ, и другой, и третій. А если и попадется конь получше, все-таки не совсмъ ладный: ‘сна-то вдь у насъ не больно же много жуетъ, замчаетъ крестьянинъ давшій лошадь, а овсеца-то они у насъ съ роду не видятъ’. А путь далекій, ямщикъ торопитъ: — ‘пора, ваше благородіе, на мсто: стемнетъ хуже будетъ: дорога за Малошуйкой самая такая не ладная, что и нтъ ея хуже нигд’. Но одолваетъ путешественникъ и дорогу, которой хуже нигд нтъ. Добирается кое-какъ до перевоза чрезъ р. Нименгусъ, съ грязными, расплывшимися берегами, по которымъ ходить человку въ дождливую погоду едва ли возможно — ‘поломало же ваше благородіе напорядкахъ — замчаетъ ему тутъ таможенный солдатъ — изволите видть, проклятыя мста здсь, такихъ нигд не видалъ, всю хохландію съ полкомъ произошелъ. Вотъ въ Сибирь посылаютъ, а зачмъ? пошли сюда — помается хуже ада кромшнаго. Здсь я доложу вамъ, только и жить бы надо морскому зврю: смотрите, какой народъ мелкота: въ гарнизу не годится. А оттого гніетъ народъ: яшной хлбъ стъ, приварокъ какой — въ честь почитаемъ. У нихъ, вотъ изволите видть, и лто и зиму на саняхъ здятъ. Залаютъ они теперь псню такую длинную, что цлый день тянутъ и на другой день еще допватъ оставятъ, ей-Богу!.. Совсмъ, выходитъ по нашему, кромшныя мста здшнія — вотъ что, извините меня, ваше благородіе, на такомъ крутомъ слов’! Хоть солдатъ и видимо озлобленъ, онъ скучаетъ по дальней и дорогой родин, онъ преувеличиваетъ, но въ словахъ его много правды и страна точно нехороша — далеко ей до родной ему Нижегородской губерніи. Наконецъ вс препятствія преодолны и путникъ хоть съ трудомъ, но дотащился до Онеги.
— ‘Изломало же тебя, моего батюшку, пуще всякой-то напасти да болзни, говоритъ ему старушка-хозяйка отводной квартиры. Непривышное, гляжу, дло-то теб это, непривышное! Ишь, даже ходить не сможешь, тяжело чай, что беремя тащишь, а ноги-то поди, что свинцомъ налиты’. А старый знакомый, семидесятилтній старикъ, пришедшій поздравить съ пріздомъ, добавляетъ: ‘этакъ-то вдь рдко которому выпадетъ. Пущай вонъ наши чиновники, тмъ это дло привышное, смотри-ко, иной какъ на кон-то отдираетъ, а ты поди и сделушкомъ-то своимъ не запасся. Ну да ладно — дло теперь все это прошлое, останное, съ тмъ оно такое и будетъ во вки. А сломалъ же ты таки путину большую, какъ еще животъ-отъ это твой выдержалъ: вишь, вдь, вы вс породы-то такой жидкой, словно мочальные. Жилъ у насъ чиновникъ — измотался совсмъ по нашимъ дорогамъ, въ переводъ попросился, такъ перевели, слава Богу! Тмъ только, слышь, и поправили. А ты, на-ко поди: путину такую отломалъ, что и наши привышные-то поморы такой не длаютъ, ей-Богу! На-ко: три тысячи верстъ обработалъ! — Поди вотъ ты тутъ, съ тобой и разговаривай! Чай, опять завтра въ обратную потянешься?…’
Для чего же человкъ покидаетъ свой домъ, гд и тепло и уютно, гд и чай во время и горячій, гд и обдъ недурной и удобосъдомый, гд можно говорить спокойно, можно длать все, что захочешь: писать, ходить, лежать, не боясь смерти, не думая о ней, не подвергаясь никакимъ не удобствамъ и лишеніямъ неразлучнымъ съ кочевкой и еще гд — на дальнемъ свер? Для чего! спросите для чего человкъ науки идетъ въ пустыню Азіи, идетъ, чтобы подстрлить двухъ, трехъ птичекъ, которыхъ нтъ въ Европ, чтобы узнать какъ живутъ эти птички, какъ, гд и когда кладутъ свои яйца и выводятъ птенцовъ. Не удалось этому апостолу знанія — его избили, изранили, прокололи грудь, разрубили голову, но раны зажили и онъ снова собирается въ путь и туда же, гд такъ невжливо прервали его недоконченную работу. Многимъ кажется смшнымъ тотъ американецъ, котораго опытъ съ воздушнымъ шаромъ кончился тмъ, что шаръ разбился и утонулъ въ океан: хорошо еще что я-то уцллъ, говоритъ американецъ — сдлаю новый шаръ. Но во всемъ этомъ мене всего смшнаго. Какая внутренняя сила двигаетъ человкомъ, заставляя его еще мальчикомъ шататься по лсамъ, уходить изъ дому такъ, безъ цли, безъ причины, не сидится ему дома, ему скучна мертвая книга, онъ ищетъ бесды съ живой природой? И счастливъ тотъ, кого природа наградила этой внутренней силой! Подчасъ нападетъ на него и грусть и отчаяніе, физическія страданія осилятъ духъ, но не надолго, прошла усталость и нравственная сила беретъ свое: снова начинается работа и еще съ большей силой чмъ прежде. Г. Максимовъ принадлежитъ именно къ числу этихъ счастливцевъ, но онъ не изъ тхъ натуръ, которыя чувствуютъ себя одинаково хорошо и на вершинахъ Гималая и въ пустыняхъ Сахары и въ тундрахъ архангельской губерніи, его не займетъ микроскопическое изслдованіе разницы лишая, найденнаго въ архангельской тундр, съ лишаемъ гималайскимъ, г. Максимовъ не станетъ сушить травы для гербарія, у него недостанетъ тупаго терпнія для перекладыванія растеній изъ одной бумаги въ другую, г. Максимову нужна жизнь другая, — предметъ его изслдованій человкъ. Но своеобразность таланта г. Максимова заключается не въ одномъ этомъ, въ талант его незамтно космополитизма, г. Максимовъ человкъ мста, по преимуществу, онъ сроднился тсно съ русской природой, съ русской жизнью, онъ отлично чувствуетъ и понимаетъ ее и въ этомъ заключается секретъ его силы и той поразительной врности съ какой онъ описываетъ бытъ русскаго крестьянина и простую, но осмысленную врнымъ пониманіемъ жизни и окружающихъ обстоятельствъ, рчь простаго русскаго человка.
Съ первыхъ страницъ г. Максимовъ даетъ чувствовать читателю свою силу. ‘Годъ на Свер’ начинается описаніемъ города Мезени и описаніемъ быта и промысловъ жителей Зимняго и Мезенскаго береговъ. Городъ Мезень не произвелъ пріятнаго впечатлнія на автора: ‘по улицамъ бродятъ съ саночками самодки, съ дтьми въ рваныхъ малицахъ, вышедшія отъ крайней скудости на дому, изъ туземцевъ не видишь ни души.’
‘— Гд же большаки ваши, мщане мезенскіе? спрашиваетъ путешественникъ свою говорунью старушку-хозяйку.
— Да, вишь у насъ теперь ярмарка…
— Гд же она? не видать ни народу, не слыхать ни шуму, ни крику…
… — по домамъ торгуютъ, кои свои же, кто съ достаткомъ, кои съ Волока назжаютъ. Человкъ съ пятокъ есть-ли полно всхъ-то торговыхъ?
— А народъ-отъ гд! бабушка? никого не видать.
— Повремени: можетъ, кто и пройдетъ.
— Нтъ бабушка, скученъ вашъ городъ, бденъ…
— На, ужъ и захотлъ ты отъ нашей слободы!.. задвенная сторона наша, задвенная, желанный!.. времена-то вишь нон крпко-тугія… Аглечькой въ лтошной годъ приходилъ — баловалъ шибко, много онъ на насъ напустилъ напастей всякихъ…
— А вдь онъ къ Мезени вашей не подходилъ…
— Не подходить-то не подходилъ: это слово твое врно. Въ губ вишь онъ стоялъ: рка его знать наша не подпустила… и не пускалъ онъ, родимой, въ море-то не пускалъ: промысла-то и затянулась, да года на два промысла-то наши затянулись! стоитъ онъ — рожонъ ему вострой! а прибыли намъ оттого никакой нтъ: ну, и исхудали, измаялись временемъ тмъ.
Впрочемъ, Гаврило Васильевичъ, мезенскій знакомецъ г. Максимова, пояснилъ нсколько иначе причину крпко-тугихъ временъ: ‘нашему народу, говорилъ онъ — плеть надо, да хорошую, чтобы горохомъ вскакивалъ. Нашъ народъ лнтяй, такой лнтяй, что вотъ если заработалъ на годъ промыслами, за другихъ не потянетъ руки и съ мста не подымется… прмходили къ намъ англійскіе корабли, пугали, на промысла не выпускали изъ дому, ушли — мы два года прожили, съ голоду не померли, на то время и къ печи-то своей поприглядлись, полюбили ее, что мать родную. Стало замиренье, думаемъ: коли въ два года чортъ не сълъ — и этотъ третій, какъ нибудь проваландаемъ, не лыкомъ же шиты… И не съ сердцовъ все это говорю вамъ, или злобою какою пылаю. (Надобно замтить, что Гаврило Васильевичъ долго живалъ въ Архангельск на купеческихъ конторахъ и самъ хвалился умньемъ говорить со всякимъ, кого хочешь присылай: вотъ отчего въ его рчи встрчаются фразы нсколько книжныя,) — я вдь и самъ здшній, и самъ въ нужд живалъ, и самъ достатокъ свой не съ неба получилъ! А жаль народъ, жаль брата своего, ближняго. Нашъ народъ — здоровой народъ, работной, изъ него можно выдлать такое дло, что весь край нашъ ухнетъ, да диву дастся.’ Это такъ для начала, это мсто еще не изъ лучшихъ, но ужъ въ немъ виднъ мастеръ своего дла. Переходя къ описанію тяжкаго промысла, г. Максимовъ сообщаетъ подробности его. Отъ себя авторъ говоритъ обыкновенно не много, у него подъ рукой найдется всегда знакомый, человкъ — знающій, этотъ-то разсказчикъ и знакомитъ читателей съ дломъ. Большихъ зврей охотники обыкновенно облукавливаютъ, но съ блками обходятся проще — ихъ бьютъ на чистоту, не хитря. ‘Плавать малой не уметъ, другая матка и махнетъ котораго въ воду, а онъ все гляди на льдину лзетъ, старики въ прорубь мечутся, а блекъ отъ нее дальше, на ледъ бы, на матерне мсто! И лежитъ онъ передъ тобой въ въ полномъ лик, не трогается, и словно бы что-то глупое, не подходящее думаетъ! Толи онъ матку выжидаетъ тутъ, чтобы пришла да покормила, то ли онъ человчей-то образъ любитъ, не спозналъ еще нашего брата за барышнаго человка. Господь его вдаетъ!’
Подобная рельефность изображеній проведена почти во всемъ описаніи свера, рчь русскаго человка, складъ его ума, его взглядъ на жизнь, однимъ словомъ его практическая философія, вырисовываютъ такъ хорошо, что читатель, какъ бы чувствуетъ себя въ компаніи съ тми людьми, которыхъ описываетъ авторъ.
Г. Максимовъ объздилъ весь сверъ Россіи: онъ постилъ Мезень, Колу, Мурманъ, Терской берегъ Благо моря, и Поморье, везд описываетъ жизнь, промыслы туземцевъ, непропускаетъ ничего имющаго хоть малйшую связь съ предметомъ его описанія, сообщаетъ много историческихъ подробностей, преданій, поврій народа и везд остается вренъ самому себ: везд честный разсказъ, безъ всякой натяжки и фразерства, честное изложеніе прожитаго и перечувствованнаго. Много труда перенесъ авторъ, путешествіе на свер не представляетъ никакихъ удобствъ, нтъ тамъ ни Hotel’ей, ни желзныхъ дорогъ, ни блестящей жизни большихъ городовъ Запада, но онъ былъ въ стран, которую читалъ какъ книгу и читалъ врно понимая ее смыслъ, онъ чувствовалъ народъ, среди котораго странствовалъ, и эта родственность видна на каждой страниц разсказовъ г. Максимова. Никакія подробныя описанія нмцевъ-путешественниковъ изъ иностранцевъ, не въ состояніи передать такъ врно душевный складъ русскаго человка, г. же Максимовъ вычерчиваетъ его двумя, тремя повидимому пустыми крестьянскими рчами. Посл одного очень опаснаго морскаго перезда, въ небольшомъ весельномъ карбас, когда пловцы ждали каждую минуту, что волны разобьютъ ихъ суденышко, когда опытный и привыкшій къ бурному морю кормчій уже неполагался на свое искусство и грозилъ гребцу Васьк обрубить на берегу носъ и уши, что тотъ плохо рочилъ шкотъ, пловцы наконецъ на берегу, кормщикъ съ руками, окровавленными трудной работой, проситъ гривенникъ для косушки, простосердечно давая этому гривеннику огромное значеніе десяти рублей се-ребромъ.
— А вдь страшно было хать! замчаетъ ему г. Максимовъ.
— Чего страшнаго, этакъ ли еще бываетъ?
— Ну, да, однако, и съ нами хорошо было?
— Хорошо-то, хорошо!.. Страшно было! два раза чуть не опружило, а все вотъ эти черти!
И кормщикъ указалъ на гребцовъ.
— Что же ты съ ними сдлаешь?
— А что съ ними длать? далъ ты намъ большія деньги — пойдемъ выпьемъ вмст за твое здоровье.’
Или одинъ изъ кемскихъ жителей, сообщая о морскихъ промыслахъ того края, заключилъ свой разсказъ философскимъ воззрніемъ на цну жизни, воззрніемъ такъ общимъ русскому человку везд, какъ на дальнемъ свер, такъ и на дальнемъ юг: ‘По берегу-то по Конинскому теперь избы настроили, хоть и не больно часто, у иной и часовня есть, и образъ есть — да вдь въ наледномъ промыслу, что въ этихъ избахъ? Тутъ вонъ со звремъ-то ломаешься, хитришь, бьешь его, умъ теряешь и смтку всякую, а на ту пору, глядишь, втеръ оторвалъ твою льдину отъ припая, да и понесъ въ голомя. Съ горяча-то, это теб не въ примту, а очнешься — руками махнешь, крестное знаменіе на лобъ положишь, родителей, коли есть, вспоминаешь, знакомые какіе на умъ взбредутъ, сердцемъ опять надорвешься, глаза зажмуришь и поплывешь на удачу, куда втеръ несетъ. На этотъ случай намъ островъ Моржовецъ подспорье хорошее: все больше на него попадаемъ. Такъ вотъ и со мной разъ было дло. А то уноситъ въ Океанъ, такъ тамъ и погибаютъ… Бобыль ты человкъ — по теб за то и собака не взвоетъ, семья у тебя есть — ну, извстно заревутъ бабы, шибко заревутъ. Опять таки и он, поревутъ, поревутъ — перестанутъ. Это ужъ дло такое! Нтъ того на свт горя, въ которомъ бы человкъ утшенія себ получить не могъ…’
По этимъ однимъ выпискамъ далеко не лучшихъ мстъ читатель уже можетъ составить понятіе объ интерес разсказовъ и описаній г. Максимова. Вторая часть читается еще легче первой. Тонъ разсказа везд одинъ и тотъ же, а подробности описанія и даже самыхъ разнообразныхъ фактовъ, не исключая историческихъ, не смотря на то, что авторъ хотлъ, какъ кажется, изобразить преимущественно бытъ народа, сообщаютъ описанію самый разносторонній интересъ.
Для художественнаго изложенія недостаетъ только образности лицъ — читатель слышитъ вполн врную по форм и по духу русскую рчь, но дйствующія лица не всегда рисуются ясно въ его воображеніи. Впрочемъ, не надобно забывать, что трудъ г. Максимова, есть трудъ по преимуществу этнографическій.