ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложенія къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.
Пасторъ Флинтъ, по обыкновенію, серьезный, сдержанный и методичный, первый поднялся съ мста и тмъ самымъ подалъ знакъ остальнымъ присутствовавшимъ на семейномъ музыкальномъ вечер у господъ Семпель, что пора дать отдыхъ и хозяевамъ. Началось двиганье стульевъ, зашуршали дамскія юбки. Было всего одиннадцать часовъ. Но пасторъ Флинтъ зналъ, что въ семь Семпель въ этотъ насъ въ обыкновенные дни вс уже расходятся по своимъ комнатамъ и въ дом водворяется тишина. Эта тишина была необходима, такъ какъ самъ коммерціи совтникъ Оттонъ Августовичъ Семпель съ одиннадцати часовъ принимается за работу и проводитъ за нею ночь до трехъ, до четырехъ часовъ.
— Главное, берегите свое здоровье!— наставительно проговорилъ пасторъ Флинтъ, почтительно пожимая руку уважаемаго хозяина.
Семпель, маленькій, кругленькій человкъ съ рденькини блесоватыми волосами на голов и такими же баками въ вид растрепанныхъ жиденькихъ мочалочекъ, только вздохнулъ.
— Журить, журитъ, господинъ пасторъ, нужно Отто: работаетъ сверхъ силъ!— замтила, тоже прощаясь съ пасторомъ Флинтомъ, сдоволосая жена Семпеля, грузно опираясь на свои костыли и съ выраженіемъ обожанія взглянувъ на мужа добрыми, старушечьими, слегка слезящимися глазами.
У нея, такого же крошечнаго и толстенькаго созданія, какъ ея мужъ, давно была отнята одна нога, а другая плохо служила ей, и потому она ходила на костыляхъ.
— Да, да, Грета, я и берегу себя, берегу для васъ!— мягко и ласково сказалъ мужъ, привтливо кивая головой и грустно улыбаясь въ ея сторону.
Къ нему и къ хозяйк въ это время подходили уже другіе гости, изысканно и чопорно благодаря хозяевъ за доставленное имъ удовольствіе и откланиваясь.
— Вашъ Янъ Оттоновичъ играетъ очаровательно, и сколько души!— слышались со всхъ сторонъ комплименты, и любезные хозяева конфузливо благодарили и въ то же время сіяли отъ счастья, отъ гордости за своего сына.
Онъ же, виновникъ этихъ похвалъ, тоже маленькій блобрысенькій человчекъ не то лтъ двадцати-пяти, не то лтъ шестнадцати, съ блдно-желтымъ, покрытымъ, какъ у старика, мелкими морщинками лбомъ, но еще безъ признаковъ растительности на зарумянившемся теперь отъ возбужденія лиц, влюбленными глазами слдилъ за высокой и стройной брюнеткой, стоявшей около пожилой, но, видимо, молодящейся дамы съ обрюзгшимъ и помятымъ лицомъ, разсыпавшейся передъ хозяевами въ приторныхъ и преувеличенныхъ похвалахъ таланту ихъ сына.
— Главное, главное, эта душа въ игр! Клавиши просто говорятъ у него подъ руками!
— О, Марья Алексевна, вы такъ снисходительны!— конфузливо благодарили хозяева.
Молодой піанистъ, кажется, готовъ былъ крикнуть красавиц-брюнегк: ‘да что же вы-то ничего не прибавите къ похваламъ своей матери!’ Но она упорно молчала, и только глаза ея выразительно торопили мать скоре покончить и всякія похвалы, и прощанье…
— Какая одуряющая скука — эти чопорные музыкальные вечера у Семпель!— воскликнула юная брюнетка, едва она съ матерью очутилась на улиц.— И они еще могутъ говорить, что у нихъ ist so gemtlich!
Не слушая ея и съ волочащимся по грязи подоломъ переходя площадь, такъ какъ у подъзда не было извозчиковъ, мать холодно и сухо замтила:
— Самое худшее — это то, что и съ веселыхъ, и со скучныхъ вечеровъ мы должны таскаться на наемныхъ извозчикахъ на Петербургскую сторону, какъ кухарки.
Дочь понимала, что это упрекъ не ея адресу, такъ какъ ‘вызды’ длались хотя и противъ ея воли, но исключительно для нея, иначе говоря, для выдачи ея замужъ.
Ничего не отвчая на слова матери, она не безъ ироніи опросила:
— Говорятъ, Оттонъ Августовичъ — сынъ крестьяниначухонца, подкинутый кому-то еще ребенкомъ?
Мать, въ свою очередь, поняла, что въ словахъ дочери ей посылается укоръ за то, что она, чванившаяся своимъ дворянскимъ происхожденіемъ и генеральскимъ званіемъ, видимо, желаетъ породниться съ внукомъ какого-то мужикачухонца. Она сухо отвтила:
— Не знаю, кто былъ отецъ Семпеля… Оттонъ же Августовичъ — дйствительный статскій совтникъ, а ихъ Янъ кончилъ курсъ гд-то съ чиномъ… Въ какомъ чин они тамъ кончаютъ?
— Да, да, кончилъ,— подтвердила дочь и нервно засмялась.— Какъ жаль, что у него отъ занятій такъ пордли волосы… Впрочемъ, онъ занимался удивительно усидчиво! другіе кончали курсъ къ восемнадцати годамъ, а онъ учился вплоть до двадцати трехъ лтъ…
Мать перебила ее раздражительнымъ восклицаніемъ, переходя площадь:
— Ахъ, Боже мой, мы опять попали въ какое-то болото! Недостаетъ только того, чтобы я слегла и умерла отъ простуды. Когда-нибудь это и случится… съ музыкальнаго вечера на кладбище!
Садясь, наконецъ, на дрожки, уже на другомъ конц площади, и мать, и дочь одновременно обратили вниманіе на окна бель-этажа, гд находилась квартира семейства Семпель, и замтили, что тамъ гасились свчи и лампы. Он еще не успли отъхать, какъ огни погасли во всхъ окнахъ, кром двухъ оконъ кабинета Оттона Августовича.
— Нашъ мальчикъ сегодня такъ счастливъ: его столько хватили!— проговорилъ Оттонъ Августовичъ жен, простившись съ порозоввшимъ отъ счастія сыномъ и готовясь перейти въ свой кабинетъ.— Марія Алексевна сказала правду, что въ его игр много души, если не таланта.
— ‘Прекрасной’ души, Отто!— подчеркнула Маргарита Ивановна.— И просто становится обиднымъ, что не вс люди способны это понять…
— Ты объ Ольг Владиміровн?— спросилъ Семпель вскользь.
— Ну, да!.. Хоть бы одно привтливое слово, хоть бы одна улыбка!.. Мальчикъ такъ жаждетъ этого.
— Ты предубждена противъ нея! Она двушка, достойная всякаго уваженія!
— Кто не цнить моего сына, тотъ не можетъ быть моимъ другомъ!
— Она еще такъ мало его знаетъ, Грета! А поступать легкомысленно не въ ея правилахъ.
— Да разв его надо хорошо знать, чтобы узнать его прекрасную душу?— воскликнула старушка.— Его душа на ладони и прозрачна, какъ хрусталь.
Мужъ и жена поцловались на прощаньи. Она тяжело заковыляла въ свою спальню, онъ прошелъ заниматься въ свой кабинетъ.
Снявъ съ себя бережно парадный сюртукъ, Семцель облачился въ свой домашній люстриновый жакетъ и прислъ къ большому письменному столу, заваленному дловыми бумагами. За этимъ столомъ онъ проработалъ сорокъ пять лтъ. Сколько бумагъ онъ сначала переписалъ, потомъ составилъ, дале подписалъ тутъ! А сколько безсонныхъ ночей придется провести еще у этого стола? Ему припомнился совтъ пастора Флинта: ‘берегите свое здоровье!’ Должно-быть, это воспоминаніе пришло ему въ голову потому, что, садясь за свой старый рабочій столъ, онъ опять почувствовалъ сегодня удушье. Онъ нсколько минутъ не могъ приняться за работу и долженъ былъ откинуться на спинку кресла, запрокинувъ немного голову. Это положеніе всегда нсколько облегчало его страданіе. Сперва говорили, что у него простая астма, потомъ стали подозрвать грудную жабу. Но серьезно лчиться ему было некогда. Работы было много, а онъ могъ жить только до тхъ поръ, пока работалъ. Въ этомъ онъ былъ глубоко убжденъ. Онъ давно затвердилъ и запечатллъ въ своемъ сердц слова Библіи, лежавшей постоянно на его стол: ‘Im Schweiss deines Angesichts sollst du dein Brod essen, bis dass du wieder zu Erde w rdest, davon du genommen bist!’
— Чухна! чухна!— дразнили его товарищи въ училищ.— Гд твой лайба? Почемъ салака?
И онъ конфузился, роблъ и, вроятно, отъ волненія, плохо отвчалъ учителямъ. Нкоторые изъ нихъ, не имя ни возможности, ни желанія заниматься психологіей ребенка, тоже не то насмшливо, не то дружески корили его:
— Эхъ ты, непонятливый чухонецъ!
Мало-по-малу, онъ привыкъ къ тому, что кличка ‘чухонецъ’ почти такая же позорная, какъ клички ‘жидъ’, ‘татаринъ’ и что онъ дйствительно боле тупъ и несообразителенъ, чмъ его другіе товарищи съ русской смекалкой. съ французской развязностью или съ нмецкой усидчивостью. Его пріемные родители, взявшіе его только потому, что онъ остался круглымъ сиротою, посл того какъ умерла его мать и съ горя повсился его угрюмый, неразговорчивый отецъ-чухонецъ, были формально набожными, разсудочно человколюбивыми и узко честными нмцами. Они сочли своимъ долгомъ взять сироту, сына своего деревенскаго кучера и коровницы, они, будучи бездтными, ршились даже держать его, какъ сына, не въ людской, а въ своихъ комнатахъ, они вмнили себ въ обязанность дать ему серьезное образованіе, чтобы онъ, не имющій ни кола, ни двора, могъ потомъ зарабатывать хлбъ. Но нжной ласки, сердечности въ отношеніи къ нему они не могли ему дать. Когда онъ приносилъ домой дурные баллы, они морщились и соображали:
— Это раса сказывается! Наша Грета моложе его, а какъ легко ей все дается!
Грета была тоже сиротой, ихъ пріемышемъ-племянницей. И Отто слышалъ при этомъ:
— Ты долженъ работать до поту въ лиц, если Богъ не далъ теб быстрой сообразительности и никакихъ талантовъ!
‘Чухонецъ’ — тайкомъ вздыхалъ Отто и упорно корплъ-корплъ надъ работой. Онъ надялся на одно свое чухонское упорство. Онъ зналъ, что это качество у него есть, такъ какъ про него говорили: ‘упрямъ, какъ чухна!’ Это даже послужило лишнимъ предлогомъ для шутокъ. Разъ какъ-то учитель сказалъ:
— Ты, Семпель, упрямъ, какъ истый чухна!
Одинъ изъ маленькихъ зубоскаловъ съ напускнымъ простодушіемъ неожиданно спросилъ у учителя:
— А изъ животныхъ, Николай Петровичъ, кто упряме всхъ?
— Извстно, оселъ,— отвчалъ пойманный врасплохъ учитель и тутъ же разсердился:— Глупые вопросы задаешь… Баллъ вотъ за поведеніе сбавлю!
Но слово было уже сказано и вс начали говорить:
— Онъ упрямъ, какъ Семпель или какъ оселъ!
Только маленькая Грета и не понимала того, что онъ, ея румяный и голубоглазый любимецъ Отто,— чухонецъ. Должно-быть, ради этого онъ и благоговлъ передъ нею. Онъ уже служилъ въ большомъ частномъ банк, когда умерли его пріемные родители.
— Отто, я теперь совсмъ одна на свт.— сказала ему Грега, заливаясь слезами.
— А я-то? Разв я не съ тобой?— отвтилъ онъ, изумляясь, что она забиваетъ о немъ.
— Теперь же намъ нельзя жить вмст. Мы чужіе, Отто,— печально пояснила она.
Онъ опустилъ голову: да, они чужіе, мало того, онъ даже не нмецъ, а чухонецъ, какой-то мужикъ Семпель, тогда какъ она — фрейлейнъ Шварцъ-фонъ-Шиллинггофъ.
— Если бы ты любилъ меня, конечно, конфузливо начала она, теребя платокъ, и остановилась.
— Грета, да я боготворю тебя!— воскликнулъ онъ съ жаромъ.
Она покраснла еще боле, окончательно сконфузилась и не могла продолжать.
— Грета, ты хотла что-то сказать,— робко напомнилъ онъ, видя, что она молчитъ.
— Я хотла сказать… Только ты не думай обо мн дурно,— въ замшательств начала она.— Я хотла сказать, что, конечно, мы могли бы не разставаться, если бы были мужемъ и женою…
Такъ произошло ихъ объясненіе въ любви. Они поженились.
Сорокъ пять лтъ прошло съ той поры, какъ Отто Августовичъ назвалъ Маргариту Ивановну своею женою и слъ работать за этотъ столъ, доставшійся ему вмст съ нею въ наслдство отъ его пріемныхъ родителей, а казалось, что это было вчера. По крайней мр, его упорство въ работ и ихъ взаимная любовь остались такими же, какими были и прежде. Правда, его положеніе въ обществ перемнилось: мелкій конторщикъ дослужился до званія члена правленія банка, былъ коммерціи совтникъ и имлъ чинъ дйствительнаго статскаго совтника, но не измнился взглядъ на него у окружающихъ.
— Семпель усердный работникъ!— говорили про него прежде и то же говорятъ теперь.
Какъ и прежде, такъ и теперь — если ощущается какой-нибудь видный постъ — никто и не думаетъ называть его въ числ кандидатовъ на этотъ постъ. Если бы кто-нибудь сказалъ, что на постъ директора банка прочатъ Семпеля — это сочли бы шуткой дурного тона. Напротивъ того, имя его навертывалось на языкъ всмъ, когда нужно было назначить длопроизводителя какой-нибудь новой комиссіи или послать кого-нибудь на щекотливую и сложную ревизію въ отдаленномъ захолусть.
— Семпель съ этимъ справится!— говорили люди и шутливо прибавляли:— онъ можетъ работать въ сутки двадцать четыре часа и еще нсколько минутъ!
Его упорство извстно было всмъ, его честность стояла выше всякихъ подозрній. Семпель отличался крайнею скромностью, и когда ему приходилось непремнно куда-нибудь являться въ парадной форм, вс удивлялись:
— Однако сколько онъ орденовъ и звздъ за благотворительность нахваталъ!.. Впрочемъ, онъ, кажется, чуть ли ужъ не тайный совтникъ.
А Семпель, по минованіи надобности, спшилъ снять парадный мундиръ и ордена, облачался въ свой рабочій люстриновый жакетъ и садился за свой рабочій столъ…
Такимъ образомъ сложилась его служебная карьера: она шла безъ скачковъ, ровно и неизмнно, вчера, какъ сегодня. Характеръ его семейной жижи тоже не измнился, Семпель всегда чувствовалъ себя счастливйшимъ мужемъ. И тутъ были событія, были перемны, но вс он миновали и исчезали, какъ что-то вншнее, какъ исчезаютъ круги съ зеркальной поверхности воды, образовавшіеся на время отъ брошеннаго въ нее камня
— Его Грета была нсколько разъ матерью, и нсколько разъ мужъ и жена оплакивали преждевременно, ране году, умиравшихъ дтей. Наконецъ, у нихъ родился Янъ и, къ ихъ великой радости, пережилъ роковой годовой возрастъ. Его жизнь дорого стоила Маргарит Ивановн. У нея сперва отнялись ноги, потомъ ей и вовсе пришлось лишиться одной, ноги. Но счастье мужа и жены не поколебалось ни на минуту. Можно было даже сказать, что со времени рожденія Яна они стали еще счастливе, а со времени несчастія съ ногами Маргариты Ивановны привязанность ихъ другъ къ другу стала еще нжне, получила какой-то трогательный оттнокъ.
Мальчикъ былъ весь въ отца.
— Въ немъ я чувствую свое возрожденіе!— говорилъ Отто Семпель и даже не горевалъ о томъ, что Янъ учился такъ же туго, какъ когда-то учился онъ самъ.
Когда это замчали учителя, отецъ говорилъ просто:
— Мн тоже туго давалось ученіе, но и онъ доучится!
И прибавлялъ:
— Я не боюсь за Яна: онъ упорствомъ и настойчивостью, какъ и я, добьется всего.
Когда его предостерегали противъ аристократическаго пансіона, куда онъ хотилъ отдать сына, и говорили о кутежахъ и фанфаронств, онъ только пожималъ плечами:
— Я слишкомъ хорошо знаю Яна и врю въ него, чтобы не бояться ничего.
И онъ не ошибся. Янъ не сбился съ пути. Если что и тревожило въ послднее время Оттона Августовича, такъ это то, что онъ самъ начиналъ прихварывать и боялся умереть прежде, чмъ Янъ добьется самаго главнаго въ жизни — своего семейнаго счастья. Конечно, Янъ суметъ добиться и этого,— фрейлейнъ Ольга оцнитъ его и дастъ ему свое согласіе выйти за него замужъ. Это вполн достойная всякаго уваженія двушка, хорошо воспитанная въ институт, сдержанная по натур, сознательно избгающая всякихъ свтскихъ развлеченій, съ строгими правилами. Оттонъ Августовичъ давно подмтилъ, что его сынъ до безумія влюбленъ въ нее, и упорно неустанно сталъ присматриваться къ ней и изучать ее. Вопросъ былъ важный: Янъ любилъ въ первый разъ и было бы горько, если бы его первая любовь была неудачной. Однако результаты изученія Ольги Владиміровны оказались вполн благопріятными для нея. Правда, она, какъ кажется, не была влюблена въ Яна, но она, какъ умная и разсудительная двушка, конечно, оцнитъ его и тогда полюбитъ, а это главное: такія благородно-гордыя двушки, какъ она, разъ полюбивъ, не измняютъ, остаются врными до гроба.
— Милая Грета сердится,— проговорилъ онъ вслухъ:— что люди не сразу влюбляются въ ея Яна. Она забываетъ, что не вс же могутъ влюбляться такъ, какъ она влюбилась когда-то въ своего чухонца.
Онъ усмхнулся, потомъ, глубоко вздохнувъ, принялся за работу и съ грустью подумалъ:
‘Только бы мн Господь Богъ послалъ еще эту послднюю радость!’
— Не думаетъ ли, любезный, твой хозяинъ, что мы можемъ сбжать?— пренебрежительно говорила Марья Алексевна Богуцкая, сидя передъ зеркаломъ въ своей спальн и не оборачиваясь къ стоявшему за ея полуобнаженною спиною молодому мужику, въ смущеніи вертвшему въ рукахъ свою фуражку.
— Затмъ сбжать?.. А такъ какъ сегодня семое число, а за квартеру еще не плачено,— медленно а сбивчиво сталъ объяснять еще неопытный дворникъ, глядя въ полъ.
— Ну, что же изъ этого?.. Ну, седьмое… ну, а завтра будетъ восьмое… Приди десятаго числа и тогда получишь деньги,— пояснила Марья Алексевна.
— Такъ-то оно такъ, намъ все равно, мы дворники… Только по контрахту, значитъ, никакъ невозможно позже третьяго числа, а нынеча и то семое,— началъ опять дворникъ, совсмъ не зная, что говорить и что длать со своими руками и фуражкой.
— По контракту! по контракту!— передразнила его Марья Алексевна, пожимая голыми плечами.— Мало ли какихъ глупостей можно написать въ контракт!
Она, еще не успвъ надть платья, сидла въ корсет передъ туалетомъ и слегка пудрилась, почему и не могла выйти въ кухню, а приказала позвать въ спальню дворника, уже третій день сряду добивавшагося увидть ее.
— Что-жъ,— продолжала она насмшливо: — мн такъ было и писать государю въ прошеніи, что у меня контрактъ съ твоимъ хозяиномъ? Да это курамъ на смхъ!.. Государю писать о такихъ мелочахъ!.. Станетъ онъ вмшиваться… Ты пойми, что мн отъ государя должны передать деньги.
— Извстно… Откуда же вамъ…— началъ въ смущеніи недоумвавшій дворникъ.
— Ну, то-то же! Ты такъ и скажи хозяину: генеральша, молъ, отъ государя ожидаетъ денегъ… А по контракту я цлый годъ аккуратно платила.
— Что говорить!— согласился дворникъ.— Не аккуратно бы, такъ, извстно, давно выселили бы.
— Выселили бы! Выселили бы!.. Меня выселили бы? Мужикъ! Я не кто-нибудь, я генеральша! Ты забываешься, неотесъ этакій!— вспылила Богуцкая, обернувшись на стул съ тяжело поднимавшейся отъ волненія грудью къ оторопвшему дворнику.
Онъ продолжалъ смотрть на полъ и вертть фуражку: его смущали и обнаженныя плечи генеральши, и ея засыпанное пудрою лицо, какъ выпачканное мукою лицо мельника.
— Чего намъ забываться,— обиженно проворчалъ онъ.— Оченно мы все помнимъ… а такъ какъ ежели хозяинъ спосылаетъ…
— Ну, и ступай къ нему, и скажи ему, что ея превосходительство ждетъ денегъ отъ государя,— слышишь, отъ. государя!— и раньше десятаго числа не уплатитъ. Государь не можетъ дать раньше. Слышишь?— повышая голосъ, внушала она.
— Оченно хорошо мы слышимъ, не оглохли, слава Богу,— протянулъ все еще обиженный дворникъ:— а только порядки у насъ такіе: не платятъ и выселяй! Тоже иные шаромыжники…
— Уйдешь ты? уйдешь ты?— вскрикнула визгливымъ голосомъ Марья Алексевна, оскорбленная до глубины души.— Хамъ, истинно хамъ!
Дворникъ, видимо, испугался этого визга и, махнувъ безнадежно шапкой, съ неуклюжею осторожностью пошелъ къ двери, стуча ногами.
Едва ушелъ дворникъ, какъ спальня огласилась истерическими рыданіями. Марья Алексевна не имла привычки скрывать свои чувства: и хохотала, и плакала всегда на всю квартиру.
Ольга Владиміровна была въ сосдней комнат и слышала и весь этотъ разговоръ, и послдовавшій за нимъ истерическія рыданія. Она вышивала въ пяльцахъ какую-то подушку и бросила иглу, услыхавъ рыданія матери. Откинувшись на спинку стула, сдвинувъ красиво очерченныя черныя брови и стиснувъ крпко зубы, она мрачно устремила глаза въ пространство. Передъ ея воображеніемъ проходили картины ея жизни. Три года прошло съ того времени, какъ она вышла изъ института и какъ умеръ скоропостижно ея отецъ, генералъ Богуцкій. Съ той поры и началась эта пытка. Отъ прежней жизни въ семь остались только полная непрактичность, генеральское чванство, неоплатные долги и завистливая жажда тянуться за богатыми родственниками. Марья Алексевна Богуцкая находила единственное спасеніе въ истерическихъ припадкахъ, ея семнадцатилтвій сынъ, пажикъ Теодоръ, утшалъ себя только тмъ, что грубилъ матери и сестр да швырялъ въ лицо служанк невычищенныя или прохудившіяся перчатки. Ольга же Владиміровна, серьезно и разносторонне взвшивая и соображая, что будетъ дальше, впадала въ какое-то оцпенніе, и въ эти минуты ея лицо принимало мрачное выраженіе не то героини трагедіи, не то женщины, готовой на преступленіе. А въ передней ежедневно толкались кредиторы, лавочники, дворники, модистки, слышались укоры, брань, ругательства, непечатныя слова: ‘Что намъ до вашего благородства — вы намъ наши денежки подайте’.
— Позоръ! Позоръ!— шептали блднвшія губы Ольги Владиміровны, и она цпенла, тщетно ища исхода.
Идти въ гувернантки, не любя дтей, не чувствуя педагогическихъ способностей, не умя подлаживаться къ людямъ безъ привычки стоять въ роли старшей служанки? Правда, его положеніе избавитъ ее отъ жизни здсь, въ этомъ аду. Но что дастъ этотъ трудъ? Гроши на обувь, на тряпки, и только? А дальше что: скитанья съ мста на мсто, безъ гроша на черный день, безъ права на отдыхъ? И такъ всю жизнь! всю жизнь! Не больше дастъ и трудъ двушки-канцеляристки. Быть въ этомъ положеніи еще хуже, потому что, живя дома, ежедневно будешь видть т же истерики матери и будешь такъ же брезгливо останавливать брата:
— Ты, кажется, скоро начнешь драться съ прислугой!
Изъ-за этого у нихъ идетъ вчная война.
Она перебирала вс профессіи двушекъ, доступныя институтк, не умющей даже переводить съ тхъ языковъ, которые еще не затрепаны такъ, какъ французскій и нмецкій языки, и знающей, въ сущности, очень скверно для роли переводчицы даже родной русскій языкъ. Вс эти профессіи продавщицъ, мелкихъ гувернантокъ, жалкихъ учительницъ, переписчицъ, конторщицъ даютъ не средства къ существованію, а только средства пріодться такъ, чтобы можно было въ приличномъ наряд, пріискивать исподволь кормильца-мужчину, покуда еще уголъ и да даются въ родительскомъ дом. Ея сердце покуда еще не билось любовью, и она уже впередъ презирала и ненавидла этого человка, который купитъ ее законно или незаконно, пользуясь гмъ, что она не можетъ жить, не продавшись кому-нибудь. Но кто этотъ человкъ, готовый ее купить? Ухаживателей было много, но каждый изъ нихъ ухаживалъ опасливо, съ оглядкой, боясь попасться въ ловушку — нажить скандалъ незаконной связью съ двушкой изъ общества, или дойти до несчастія законнаго брака съ красивой безприданницей. Содержаніе красивыхъ женщинъ стоитъ особенно дорого. Мужчины не забываютъ этого. Правда, ей стоило сказать только слово, и одинъ изъ нихъ былъ бы у ея ногъ, но этотъ одинъ… Она стискивала свои блые, ровные зубы, представляя себ, что этотъ блобрысый, безцвтный и скучный чухонецъ, внукъ какого-то мужика, идущій по стопамъ отца изъ частной банковской служб, будетъ имть право неотлучно быть около нея и требовать отъ нея любви.
Въ сосдней комнат все еще продолжалась историка.
‘А это легче?— мелькнуло въ ея голов:— и разв это не продолжается ежедневно? Разв завтра кредиторы не будутъ такъ же безцеремонно ругать насъ и разв мама завтра не будетъ такъ же унизительно и пошло лгать, что она ждетъ денегъ отъ министра, изъ комиссіи прошеній, отъ государя?’
Эти мысли все чаще и чаще приходили ей въ голову за послднее время. Сегодня он были особенно назойливы. Она, наконецъ, встала и ршительно направилась въ спальню матери:
— Ты устрой это дло съ Семпель!— отрывисто, приказывая, проговорила она.
— Ахъ, Боже мой, какое тамъ дло, о чемъ ты говоришь?— брюзгливо застонала мать.
— Ты же сама говорила, что мн стоитъ только захотть…— она не кончила начатой фразы, стискивая зубы.
— Оля, Оля, ты согласна!— радостно воскликнула Марья Алексевна, быстро поднимаясь съ просіявшимъ лицомъ съ кушетки, на которой она лежала.
— Ахъ, ради Бога, только не распространяйся со мной объ этомъ!— отрывисто сказала дочь и поспшно вышла изъ спальни матери.
Ей было теперь противно все — и ея ршеніе, и радость матери.
— Ольга Владиміровна, берегите моего Яна,— произнесла задушевнымъ голосомъ Маргарита Ивановна, крпко пожимая руку молодой Богуцкой, посл того какъ съ обихъ сторонъ, то-есть, со стороны жениха и невсты, было высказано согласіе на бракъ.
Съ лица Ольги Владиміровны сбжала краска, и двушка, гордо поднявъ голову, многозначительно спросила:
— А вы, Маргарита Ивановна,— вы попросили о томъ же своего сына?
— О, о, Янъ сама доброта и само терпніе!— съ увлеченіемъ воскликнула Маргарита Ивановна.
— Вы, значитъ, сомнваетесь, что я добра и терплива?— послышался слегка ироническій вопросъ.
— Нтъ, нтъ!.. Но вы знаете, какъ я люблю Яна. Мн, старух, можно простить материнскій эгоизмъ!— взмолилась Маргарита Ивановна, чувствуя упрекъ.
— И несправедливость будущей свекрови?— закончила уже слегка шутливо ея фразу Богуцкая и совсмъ серьезно, немного сухо добавила:— Я, Маргарита Ивановна, слишкомъ горда для того, чтобы вызвать хоть чмъ-нибудь чужіе упреки. Одно это служитъ ручательствомъ за то, что я постараюсь быть хорошей женой.
Маргарита Ивановна почувствовала что-то такое, какъ будто она вдругъ сдлалась и меньше ростомъ, и глупе, и ничтожне своей будущей родственницы. Она такъ сконфузилась, что даже скрыла отъ мужа и сына весь этотъ разговоръ и даже чувствовала себя виноватой. Дйствительно, какое право имла она думать, что Ольга Владиміровна не будетъ беречь ея сына? Какое право имла она быть несправедливой къ ней? Какъ она не поняла, что въ характер Ольги Владиміровны преобладаетъ подмченная самимъ Отто черта благородной гордости,— той гордости, которая длаетъ все, чтобы не дать повода къ упрекамъ, сплетнямъ, выговорамъ?.. Гд-то въ душ старушки было въ то же время безсознательное недовольство Ольгой Владиміровной за то, что именно та была причиной нарушенія ея неизмнной душевной гармоніи. ‘Недотрога!’ мысленно сказала она про Ольгу Владиміровну и ршила, что съ тою нужно говорить и дйствовать очень осторожно и осмотрительно, что это не простая и безхитростная натура, которая не взвшиваетъ каждаго слова, не ставитъ каждаго лыка въ строку, но щетинится, какъ ежъ, отъ каждаго неосторожнаго и неожиданнаго прикосновенія. Съ нею нужно было быть тмъ боле осмотрительною, что отъ нея зависло счастіе Яна, а Янъ уже теперь былъ, что называется, на седьмомъ неб, только еще получивъ согласіе Ольги Владиміровны выйти за него замужъ.
— Я чувствую, что она приноситъ нкоторую жертву, выходя за меня замужъ,— простодушно говорилъ онъ.— Себя я не обманываю ни насчетъ своей наружности, ни насчетъ своихъ способностей. Но я сумю заплатить ей за все и пробудить въ ней къ себ то глубокое и прочное чувство, которое въ супружеской жизни въ тысячу разъ важне мимолетной влюбленности.
— Она должна быть благодарной теб уже за то, что ты спасешь ее отъ бдности!— не выдержала Маргарита Ивановна, недовольная самоуниженіемъ сына.
Въ ея глазахъ это былъ лучшій и совершеннйшій изъ людей.
— Ни отъ чего я ее не спасаю!— горячо возразилъ сынъ.— Такія красавицы, такія умныя и развитыя личности, какъ она, не засиживаются въ двушкахъ. Если Ольга до сихъ поръ еще не вышла замужъ, такъ это только потому, что она не любила выздовъ и почти не показывалась въ пустомъ свтскомъ обществ.
— Костюмы для выздовъ очень дорого стоятъ!— ввернула Маргарита Ивановна съ несвойственною ей дкостью.
— Мама!— съ упрекомъ остановилъ ее изумленный сынъ.— Ты ли это говоришь?
Маргарита Ивановна почувствовала, что ея Янъ поймалъ ее въ недоброжелательств къ Ольг Владиміровн, и замолчала, опять упрекая въ душ себя въ несправедливости и въ то же время, помимо своей воли, сердясь на невольную виновницу этой несправедливости.
‘Недостаетъ только, чтобы я сдлалась настоящей свекровью, задающей жизнь невстки?’ — съ горечью подумала старушка, качая головой.
Вечеромъ, когда Маргарита Ивановна осталась одна съ Оттономъ Августовичемъ, мужъ счелъ нужнымъ заговорить съ женою о достоинствахъ Богуцкой:
— Это сильная по характеру и стойкая двушка. Янъ можетъ быть спокоенъ за себя съ нею: она не запачкаетъ его имени, разъ это имя добровольно присвоила себ и она. Я много присматривался къ ней и изучилъ ея взгляды на женскія обязанности.
Онъ говорилъ долго и много, какъ бы стараясь внушить свои взгляды и жен, которая молчала, боясь опять прорваться какой-нибудь безтактной враждебной выходкой и скорбно думая:
‘Это Отто говоритъ для меня, считая меня несправедливой!’
Ей было страшно тяжело, что ея Отто впервые въ жизни заподозрилъ ее въ несправедливости. До этой поры онъ зналъ, что она мухи не обидитъ, а не только человка. Ей стало еще тяжеле, когда, уходя въ свой кабинетъ работать, Оттонъ Августовичъ немного наставительно замтилъ:
— Мы же, милая Грета, должны со своей стороны сдлать все, чтобы она видла въ насъ не свекровь и свекра, а мать и отца. Не такъ ли, дорогая? Это нужно для счастія нашего Яна!
Онъ ласково поцловалъ ее въ лобъ и удалился. Никогда она еще не ложилась спать въ такомъ тяжеломъ настроеніи. Ее заподозрили въ несправедливости! ее считаютъ нужнымъ учить быть доброй! Лежа уже въ постели, она вслухъ проговорила:
— Дай Богъ, чтобы эта двушка не внесла большого несчастія въ нашу семью.
Марья Алексевна, когда вопросъ о свадьб ея дочери былъ окончательно ршенъ, не удержалась и заговорила своимъ обычнымъ приподнятымъ тономъ:
— О, какъ онъ тебя любитъ! онъ ловитъ каждый твой взглядъ, старается угадать каждое твое желаніеі Онъ будетъ для тебя…
— Мама, у меня же есть свои глаза,— холодно остановила ея изліянія Ольга Владиміровна и сухо начала дловой разговоръ.
Когда Теодоръ узналъ, что сестра невста Яна Семпеля, онъ поморщился, подумавъ: ‘блобрысый чухонецъ’, и не удержался, сказалъ ей:
— Очень ужъ блобрысъ онъ и малъ ростомъ!
Она промолчала: не уврять же его, что она любитъ именно такихъ мужчинъ. Братъ не унялся.
— Правда, такіе мужья особенно удобны: ихъ и пеленать можно, и держать подъ башмакомъ.
— Я бы назвала тебя наглецомъ, если-бъ ты не былъ такъ прискорбно глупъ,— рзко замтила Ольга Владиміровна
Они были между собою на ножахъ и не церемонились.
— А ты особенно вжлива!— проворчалъ онъ.
Сестра ничего не отвтила.
Она вообще старалась, чтобы никто не говорилъ съ ною о ея жених, о его чувствахъ къ ней, о ея чувствахъ къ нему. Это была свжая рана, до которой нельзя было дотрогиваться постороннимъ рукамъ. Счастливымъ исключеніемъ былъ, можетъ-быть, одинъ старикъ Семпель. Какъ-то разъ онъ замтилъ ей, провожая ласковымъ взглядомъ добродушныхъ голубыхъ глазъ уходившаго сына:
— Янъ безгранично любитъ васъ!
— Я только потому и выхожу за него замужъ,— спокойно отвтила она и твердо пояснила:— иначе я была бы бдной невстой, которой оказываютъ благодяніе, женясь на ней. Теперь же я сознаю, что я могу сдлать счастливымъ человка, охотно соглашаясь быть его женой.
— Да, вы сумете сдлать человка счастливымъ!— сказалъ Оттонъ Августовичъ, высоко цнившій умъ, характеръ и правила Ольги Влалиміровны.
‘Въ этомъ единственное оправданіе моей ршимости’,— мелькнуло въ ея голов.
И точно, она сдлала все, чтобы Янъ Оттоновичъ, съ перваго же дня своего вступленія въ новую квартиру, гд онъ поселился вдвоемъ со своею женою, почувствовалъ себя безконечно счастливымъ. Ни на одну минуту молодая женщина не дала ему почувствовать даже того, что ее съ непривычки немного утомляли его безчисленные поцлуи и ласки, ни на одну минуту въ его голову не закралось подозрніе, что она не любитъ его, а только позволяетъ ему любить ее. Разъ, въ порыв увлеченія, онъ воскликнуть:
— Божество ты мое, сколько ты дала мн счастья!
— На то я и божество,— пошутила она:— а не истуканъ, глухой и къ мольбамъ, и къ славословіямъ.
Въ другой разъ онъ откровенно высказалъ вслухъ гнздившуюся въ его мозгу мысль:
— Я иногда просто не врю себ, что такая красавица, какъ Ты, могла полюбить меня, не блещущаго красотой…
— Физіономія тутъ ни при чемъ,— отвтила она просто:— главное, безграничная любовь…
Она не лгала: его беззавтная любовь мирила ее отчасти съ ея новымъ положеніемъ, она сознавала, что было бы лучше, если бы онъ могъ быть умне, находчиве, остроумне, если бы онъ могъ быть красиве, развязне, щеголевате, если бы онъ могъ быть выше ростомъ, но она сознавала и то, что положительно никто не могъ ее любить такъ, какъ любилъ онъ, беззавтно, доврчиво, восторженно. Она понимала даже, что другая на ея мст злоупотребила бы своей властью — стала бы по-мщански командовать имъ, вить изъ него веревки, держать его подъ башмакомъ, можетъ-быть, обманывать его. Она длала брезгливую гримасу. Она никогда не злоупотребитъ его обожаніемъ: она будетъ длать все, чтобы платить привязанностью за его страстную любовь.
Было нсколько случаевъ, когда Янъ Оттоновичъ ясно увидалъ, что жена ревниво и разумно охраняетъ ихъ семейное счастье отъ всякихъ постороннихъ вторженій и вліяній. Какъ-то разъ она случайно услыхала, какъ онъ расхваливалъ ее своей матери и восторженно говорилъ о томъ, до какой степени онъ счастливъ. Вроятно, Маргарита Ивановна все еще сомнвалась въ невстк. Когда мать молодого мужа ухала, Ольга Владиміровна мягко и ласково замтила ему:
— Ахъ, милый, какъ ты экспансивенъ. Зачмъ такъ много говорить Маргарит Ивановн о нашемъ счастіи? Старушка можетъ приревновать тебя ко мн, отнявшей тебя у нея. Это принесетъ ей огорченіе и можетъ заронить чувства враждебности ко мн въ ея добрую душу.
— Мама же такъ любитъ меня и должна радоваться моему счастью,— возразилъ онъ.
— Любитъ и потому можетъ ревновать,— пояснила она.— Будемъ счастливы для самихъ себя, не впуская никого въ свою святую святыхъ.
Она засмялась:
— Знаешь, когда человкъ здоровъ, онъ никогда не хвастаетъ этимъ здоровьемъ, не кричитъ о немъ. Иначе можно заподозрить, что прежде онъ не былъ здоровымъ, и хвастаетъ этимъ, какъ чмъ-то новымъ для него… Или, пожалуй, еще заподозрятъ, что онъ говоритъ о своемъ здоровь, чтобы скрыть истину, чтобы разсять чьи-то подозрнія…
— Ты думаешь, что мама можетъ заподозрить, что я не вполн счастливъ?— сказалъ онъ весело.— Да стоитъ только взглянуть на меня. Отъ меня вдь пышетъ счастіемъ.
— Нтъ, нтъ, я просто боюсь, что бдная Маргарита Ивановна обидится и скажетъ въ душ: ‘Охъ, дти, дти, всегда-то они таковы: мать длай для нихъ что хочешь, и все-таки съ любимой женой они будутъ чувствовать себя счастливе’. Материнскій эгоизмъ нужно щадить даже ради самихъ себя… Я, по крайней мр, чувствую, что я буду страшно ревнивой матерью…
— Да? И ко мн будешь ревновать нашихъ дтей?— спросилъ онъ, заглядывая счастливыми глазами въ ея лицо.
— Мы же одинъ человкъ,— коротко отвтила она.
Онъ припалъ губами къ ея рукамъ.
Въ другой разъ онъ также случайно услышалъ изъ кабинета ея разговоръ съ Маріей Алексевной. Генеральша шумно жаловалась на своего Теодора, вышедшаго въ офицеры. Съ каждымъ днемъ ему нужно все боле и боле денегъ. Мотыга! Долги сталъ длать. Мало того, что у нея есть свои долги, такъ еще онъ должаетъ! Молоко на губахъ не обсохло, а должаетъ..
— Кстати, не можешь ли ты ссудить мн денегъ?— закончила свои жалоба мать.
— У меня же нтъ своихъ денегъ,— сухо отвтила дочь.
— Какъ, разв твой мужъ ничего не даетъ теб?— удивилась генеральша.
— Мн же деньги не нужны ни на что’
— Что же, онъ самъ изволитъ и хозяйничать?— презрительно замтила мать.
— О, нтъ!
— Такъ изъ чего же ты хозяйничаешь?
— Изъ хозяйственныхъ денегъ.
— Такъ значитъ же у тебя есть деньги?
— Да, на хозяйство есть.
Генеральша возмутилась.
— Что же, онъ усчитываетъ каждый грошъ?
— Нтъ, я усчитываю, чтобы не тратить лишняго.
Разговоръ былъ прерванъ Яномъ Оттоновичемъ.
Онъ вышелъ изъ кабинета съ смущеннымъ видомъ и черезъ нсколько времени улучилъ минуту и вызвалъ знаками жену.
— Оля, прости… Я случайно слышалъ весь разговоръ,— началъ онъ тихо и осторожно.— Твоей матери нужны деньги. Сколько? Возьми!
Она покачала годовой и, весело смясь, промолвила:
— Глупый!
А затмъ, ничего не объясняя мужу, вышла въ гостиную, гд сидла ея мать.
Едва успла генеральша ухать, какъ Ольга Владиміровна прошла въ кабинетъ мужа и, шутя, взяла его за ухо.
— Это за вмшательство въ чужія дла!
— Нтъ, въ самомъ дл, Оля!— началъ онъ въ смущеніи.
— Что въ самомъ дл? Надо помочь моему братцу пьянствовать и развратничать, потому что онъ надлъ офицерскій мундиръ? Надо помочь моей матери расшвыривать деньги и длать долги, потому что она не уметъ жить… Ахъ, голубчикъ, на это я насмотрлась до того, что… Ну, да не будемъ говорить объ этомъ, а то мн станетъ невыносимо скверно… Я довольно страдала отъ всего этого и до замужества…
Впервые она, взволнованная, поблднвшая, разсказала ему въ общихъ чертахъ, какъ неумло жила ея мать, какъ распущенъ былъ ея братъ, какъ ихъ одолвали всякіе креиторы,— разсказала страстно, мрачнымъ тономъ, не плачась, не гримасничая, а какъ-то такъ, какъ говорятъ о чемъ-то роковомъ, неотвратимомъ.
— Я знаю, что ихъ жизнь погубитъ ихъ, и знаю также, что спасти ихъ нельзя,— мрачно закончила она.— Кто вздумаетъ тащить ихъ изъ омута, тотъ самъ погибнетъ въ немъ, Я знала это и прежде… и… Ты знаешь теперь, отъ чего ты спасъ меня и за что я люблю тебя…
Если бы можно было сойти съ ума отъ счастія, онъ сошелъ бы съ ума именно въ этотъ день: впервые она прямо сказала ему, что она любитъ его, впервые она прижалась къ нему, точно боясь, что ее утащатъ отъ него въ этотъ омутъ долговъ, кредиторовъ, дрязгъ, униженій, изъ-за гроша и безпутной привычки мотать, мотать и мотать деньги, въ то же время протягивая, куда можно, руки за подачками, вспомоществованіями и пособіями.
Жизнь въ квартир молодыхъ Семпель шла спокойно и мирно.
Утромъ мужъ уходилъ въ одиннадцать часовъ на службу, къ пяти являлся къ обду. Вечера посвящались чтенію вслухъ книгъ и его любимымъ музыкальнымъ занятіямъ, въ которыхъ сказывалось мало таланта, мало школы, но много упорства и чувства. Два раза въ мсяцъ у нихъ бывали назначенные вечера. Такіе же вечера и тоже два раза въ мсяцъ попрежнему продолжались у стариковъ Семпель. Раза два въ мсяцъ посщались театры или концерты. Въ воскресенье старики Семпель и ихъ сынъ неизмнно бывали въ церкви. Кружокъ знакомыхъ и у стариковъ, и у молодыхъ былъ почти одинъ и тотъ же: старые испытанные друзья, немного старомодные люди, словно выхваченные со страницъ ‘Кладдерадача,’ съ въвшимися въ плоть и кровь взглядами, привычками и обычаями, немного чопорные и накрахмаленные, какъ мысленно говорила про нихъ Ольга Владиміровна, но безусловно честные и врные и своимъ друзьямъ, и своимъ принципамъ. Впереди всхъ, какъ настоящій Моисей своего маленькаго народа, стоялъ пасторъ Флинтъ, которымъ гордились прихожане и близкіе къ нимъ люди, какъ ученымъ изслдователемъ родной народной жизни, собиравшимъ сказки, псни и мелодіи своего народа, и какъ твердой опорой всхъ нуждающихся въ помощи изъ пасомыхъ имъ лицъ. Во глав женщинъ стояла его жена, маленькая, хлопотливая старушка, съ выкрошившимися зубами и добродушно улыбавшимся широкимъ ртомъ, устраивавшая рукодльныя собранія среди боле состоятельныхъ членовъ прихода въ пользу нуждающихся и разныя елки для бдныхъ дтей прихода. Пасторъ Флинтъ немного поморщился, когда тайный совтникъ Сеыпель сказалъ ему о намреніи Яна жениться на православной. Но нельзя же было длать юношу несчастнымъ ради религіозныхъ вопросовъ. Юноша былъ еще чисть, какъ самая чистая изъ двушекъ, онъ полюбилъ впервые, и, Богъ всть, что могло бы выйти, если бы воспротивились его первой любви ради его вроисповданія. Пасторъ Флинтъ понялъ все это не хуже самого старика Семпеля, и ограничился только тмъ, что при внчаніи сказалъ молодому человку прочувствованную проповдь о томъ, что онъ долженъ, не смотря ни на что, оставаться врнымъ своей церкви и своему народу, твердо идя по стопамъ своего почтеннаго отца, никогда не забывавшаго своего происхожденія.
— Мы всегда глубоко скорбимъ,— закончилъ почтенный пасторъ:— когда среди насъ являются люди, гнушающіеся своимъ происхожденіемъ и мняющіе свое вроисповданіе по какимъ бы то ни было причинамъ…
И съ первыхъ же дней своей женитьбы Семпель младшій сдлался, подобно своему отцу, членомъ церковнаго благотворительнаго общества и сталъ принимать по воскресеньямъ, отъ двухъ, до трехъ часовъ, своихъ нуждающихся земляковъ, горячо принимая участіе въ ихъ нуждахъ, печаляхъ и стремленіяхъ. Въ свободные часы, когда Ольга Владиміровна оставалась одна дома, она шила, вышивала, хозяйничала. Въ душ и кругомъ царствовала глубокая тишина, какъ въ могил…
— А я къ теб съ новостью!— воскликнула Марья Алексевна, постивъ какъ-то дочь и торопливо здороваясь съ нею.— Вообрази, наша юродивая выходитъ замужъ!
— Катишъ?— немного удивилась Ольга Владиміровна, зная, что, ея кузина, Екатерина Марковна Гомозова была не особенно красива собой, жила постоянно въ деревн и какъ-то сторонилась людей.
— Да, и представь за кого? За Петра Николаевича Труворова… Онъ провинціальный воротила, что-то въ род дворянскаго предводителя, однимъ словомъ, человкъ съ карьерой… Сестра Женя въ восторг отъ своего будущаго зятя… Превозноситъ его въ письм… Конечно, на деньгахъ женится на нашей юродивой… Ахъ, деньги, деньги, чего он ни длаютъ!
Ольга Владиміровна молчала, она лучше матери знала, что длаютъ деньги.
— Ты, разумется, подешь на свадьбу?.. Женя наврное будетъ звать.
— Не думаю!
— Нельзя же… Женя старуха, а все же прізжала къ теб на свадьбу, даже Катишъ сдлала теб эту великую честь… было бы неловко, если бы вы не похали къ ней.
— У мужа служба, да, кром того, онъ такъ привыкъ не разставаться со своими… одна же я, конечно, не поду.
— Нельзя же вчно быть пришитымъ къ папаш и мамаш!— презрительно воскликнула генеральша.
Ольга Владиміровна промолчала.
— У васъ вообще, точно въ больниц: въ такой-то часъ такое-то лкарство по столовой ложк,— замтила съ насмшкой въ голос Марья Алексевна и немного раздражила свою дочь своимъ насмшливымъ тономъ.— Это убійственно скучно и однообразно.
— Утреннія посщенія кредиторовъ и ихъ брань, мама, были тоже не веселе и не разнообразне,— отвтила колко и рзко Ольга Владиміровна:— и хотя я давно не бывала у васъ, но я впередъ могу сказать, что, напримръ, длалось у васъ вчера, какъ Теодоръ бушевалъ изъ-за разорванныхъ перчатокъ, какъ требовалось не имющихся въ дом денегъ на циркъ, и какъ онъ вернулся пьяный посл цирка изъ какого-нибудь кабачка… Это тоже и не весело, и однообразно!
— Какъ это мило — попрекать насъ нашими стсненными обстоятельствами!— воскликнула брезгливо мать.— Ты среди своихъ чухонъ длаешься настоящей буржуазной.
— Я васъ не попрекаю ничмъ. Я хочу только сказать, что всякая жизнь однообразна и что я предпочитаю однообразіе честнаго семейнаго счастья всякому другому однообразію — однообразію дрязгъ, попоекъ, кутежей… Вообще съ моей стороны было бы крайнею неблагодарностью, если бы я хоть на минуту пожаловалась на ту жизнь, которая выпала на долю мн. Я шла замужъ, потому что у меня не было другого исхода, меня, въ сущности, спасли отъ петли, а между тмъ мн на каждомъ шагу даютъ чувствовать, что благодяніе сдлано не мн, а, что, напротивъ того, благодяніе сдлала я… О, я бы презирала себя, если бы я отравила хоть на мгновеніе счастіе этихъ людей, смотрящихъ мн въ глаза, чтобы исполнить малйшее мое желаніе…
Мать слушала ея горячую рчь, съ сомнніемъ качая головой, и, наконецъ, засмялась свойственнымъ ей легкомысленнымъ смхомъ.
— Ты, должно-быть, часто повторяешь все это себ — замтила она.— Оттого это и выходить у тебя такъ трогательно и краснорчиво!
Ольга Владиміровна окончательно разсердилась: ее неожиданно поймали на чемъ-то, угадали то, что она нердко передумывала сама съ собой.
— Я не знаю, для чего вы начали весь этотъ разговоръ,— сдержанно и холодно сказала она, стараясь казаться невозмутимой.— Но я разъ и навсегда попрошу васъ не мшаться въ мою семейную жизнь, въ мое семейное счастье!
— Разв ты боишься, что оно разсется, какъ призракъ, отъ одного прикосновенія къ нему?— пренебрежительно проговорила мать.
Когда она ушла, Ольга Владиміровна погрузилась въ мрачное раздумье. Неужели она подала чмъ-нибудь поводъ матери или кому-нибудь заподозрить, что она несчастлива? Правда, бывали минуты, когда она чувствовала, что ей чего-то недостаетъ, когда ей казалось, что ее что-то гнететъ и душитъ, что она была бы низкою и недостойною женщиною, если бы посмла роптать на свою жизнь. Но эти минуты переживала только она одна сама съ собою, и о нихъ не зналъ никто… Ей вдругъ пришло въ голову: почему же такъ настойчиво уврялъ ея мужъ свою мать въ ихъ взаимномъ семейномъ счастіи? Не подозрвала ли и та, что ихъ супружеское счастье не совсмъ полное? Отчего она иногда такъ пытливо смотритъ на нее, на Ольгу Владиміровну, точно спрашиваетъ ее, вполн ли ода довольна своей судьбой, вполн ли счастлива она? Недостаетъ только того, чтобы ея мать, со свойственнымъ ей легкомысліемъ, стада на сторон сожалть ее, говорить со вздохомъ, что она несчастна…
— Какъ могутъ иногда глупые люди отравить спокойствіе ближнихъ одной глупой фразой, одной пошлой мыслью!— раздражительно проговорила она, строго сдвигая брови.
Старая тетка Ольги Владиміровны, Евгенія Алексевна Гомозова, очень радушно приглашала пріхать Ольгу Владиміровну и ея мужа на свадьбу своей дочери и кстати погостить въ ея подмосковномъ имніи, посл отъзда молодыхъ за границу.
— Намъ нужно бы хать. Твоя тетка была такъ любезна, присутствовала на нашей свадьб,— немного нершительно замтилъ Янъ Оттоновичъ, прочитавъ письмо Гомозовой.
Ольга Владиміровна чутко уловила въ его словахъ звуки нершительности и, угадавъ, что онъ не хочетъ хать, поспшила сказать:
— Да, но какъ же твоя служба? И притомъ Оттонъ Августовичъ и Маргарита Ивановна будутъ скучать безъ тебя…
— Это не важно,— возразилъ онъ.— На служб я имю право взять двухмсячный отпускъ, а пап съ мамой не придется много скучать: мы подемъ недли на дв, на три, а они въ это время переберутся на дачу… Кстати, нынче пасторъ Флинтъ перезжаетъ на дачу къ намъ. Для насъ приготовляется верхъ большой дачи, а пасторъ нанимаетъ у папы маленькую дачу… Меня смущаетъ вовсе не это, а твое положеніе…
— Мое положеніе?— удивилась Ольга Владиміровна.
— Ну, да, не утомитъ ли тебя дорога, не повредитъ ли это твоему здоровью. Надо бы спросить доктора,— пояснилъ онъ.
— О, это пустяки! Я чувствую себя отлично.
Уже нсколько мсяцевъ, какъ она была беременна.
— Въ такомъ случа, если ты не боишься утомиться, то мы демъ. Все же провтримся и поразнообразимъ жизнь,— ршилъ онъ.
Она промолчала. Дйствительно, гд-то въ глубин души она чувствовала все сильне и сильне необходимость разнообразія, отдыха отъ этого буднично-безцльнаго существованія среди чуждыхъ ей интересовъ и людей. Кром того, теперь ее еще немного— испугала перспектива провести цлое лто не только со стариками Семпель, но и съ семействомъ пастора Флинта. Пасторша, какъ ей было извстно изъ разсказовъ, лтомъ обыкновенно занималась изготовленіемъ разныхъ изящныхъ бездлушекъ для зимнихъ благотворительныхъ лотерей и базаровъ: длала абажуры изъ бумажныхъ цвтовъ, изготовляла затйливыя вещицы для вытиранія перьевъ, колпачки для ламповыхъ стеколъ, вышивала подушки, плато, коврики, покрышки для чайниковъ. Во всемъ этомъ придется принять участіе, помогать ей. Хуже всего было то, что вс эти пустячки вызываютъ всеобщій наивный восторгъ, точно все это не продается за гроши въ Перинной линіи Гостинаго двора. Эти лтнія занятія пасторши обыкновенно чередуются съ хлопотами о больныхъ бднякахъ, которые стекаются къ ней съ гнойными язвами на тл, съ покрытыми золотушными струпьями дтьми на рукахъ, и пасторша, весело показывая свои гнилые зубы въ растянутомъ улыбкою рт, бодро и твердо вруя въ силу своихъ лкарствъ и въ нетребовательность простыхъ натуръ, носится изъ угла въ уголъ, какъ шарикъ, промываетъ раны, длаетъ перевязки, даетъ паціентамъ спирты, спуски, горчичники и больше всего чаю, сахару… У тетки, Евгеніи Алексевны, все же будетъ, вроятно, что-нибудь новое. Жажда чего-нибудь новаго уже давно закралась въ ея душу и сосала ее, какъ червь!
Оттонъ Августовичъ слишкомъ сильно любилъ своего Яна, чтобы отговаривать его отъ поздки или показывать сыну, что ему непріятенъ этотъ отъздъ. Оттонъ Августовичъ, напротивъ того, очень весело и одобрительно встртилъ извстіе объ отъзд.
— Разсетесь немного, посмотрите на жизнь,— сказалъ онъ.— А то молодые люди, а сидите въ четырехъ стнахъ, не видите, какъ другіе люди живутъ. Нтъ, я на своемъ вку всего насмотрлся, разъзжая по ревизіямъ. Помнишь, Грега, какъ мы колесили по Россіи?..
— Да, это было тяжело, это было тяжело!— вздохнула старушка, не вполн разслышавъ, что хотлъ сказать Отто.
