Гетманство Юрия Хмельницкого, Костомаров Николай Иванович, Год: 1868 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 30 минут(ы)

Гетманство Юрия Хмельницкого[1]

I

28-го сентября 1659 года царский главный воевода князь Алексей Никитич Трубецкой прибыл в Переяславль с наказом, где ему поручалось утвердить в Малой Руси гетмана, кого пожелают и изберут казаки. Выговскому не отнималась надежда на примирение. Трубецкой должен был и его пригласить на раду, как будто бы ничего не было, и даже признать его в гетманском звании, если б этого хотели козаки. Но это сказано было, очевидно, для соблюдения вида справедливости и готовности предоставить козакам управляться по своим правам. Впрочем, в этом случае правительство могло писать из Москвы что угодно, будучи уверено по ходу дел, что Выговского никак не захотят выбирать козаки после того, как они его недавно низложили, напротив, если б он осмелился приехать в Переяславль, то козацкая рада приговорила бы его к казни. По прибытии в Переяславль московский военачальник получил через переяславского полковника Тимофея Цыцуру письма от Юрия Хмельницкого, обозного Носача и семи заднепровских полковников[2]. В них извещалось, что на раде козацкой, происходившей на реке Русаве, Выговский низложен с гетманства, и казаки отдали знамя, булаву, печать и все гетманские дела Юрию Хмельницкому. Трубецкой немедленно отправил к заднепровскому войску путивльца Зиновия Яцы на с письмом, где уговаривал Юрия служить верно государю по примеру своего родителя, Богдана, а с тем вместе всех казаков убеждал последовать примеру левобережных полков: принесть повиновение великому государю в своих винах и учиниться у государя в вечном подданстве по-прежнему.

В казацком войске после разделки с Выговским, при неопытности и молодости Хмельницкого, начал входить в силу Сомко, шурин Хмельницкого. По известию Украинской летописи, он внутренне досадовал, что выбор в гетманы пал не на его особу, но делать было нечего. За Юрия стоял горячее Иван Сирко и убеждал козаков никого не допускать к гетманству, кроме сына Богданова. Сомко должен был притворяться довольным и поздравить своего молодого племянника. Войско из-под Белой-Церкви прибыло в Трехтемиров, и там, на просторной долине, называемой Жердева, собралось на раду.

Прежде всего все в один голос изъявляли признание Юрия в гетманском достоинстве: — Будь подобен отцу своему, — кричали казаки, — будь, как он, верен и доброжелателен его царскому пресветлому величеству и матери своей Украине, сущей по обеим сторонам Днепра.

На этой раде составлены были статьи, которые следовало представить царским воеводам на утверждение. Положили просить о том, чтобы подтвердили все статьи Богдана Хмельницкого, а к ним присоединили новые. Ясно, что их требовала и сочиняла партия казацких старшин, хотевших удержать и расширить автономию Украины, и, признавая верховную власть царя, насколько возможно охранить независимость своего края от теснейшего подчинения Москве. Для этого хотели возвысить власть гетмана так, чтоб только он, будучи главным правителем Украины, вел сношения с Москвою, чтобы мимо него, без ведома его и всей старшины, без подписи гетманской руки и без приложения войсковой печати, никакие писания, присланные из Украины, не были принимаемы у московского правительства, чтобы все люди, принадлежащие к Войску Запорожскому, а особенно шляхта, находились под его ведомством и судом, и чтобы ему одному повинавались непосредственно все полковники с своими полками и отнюдь не выходили из его послушания. Это установлялось для того, чтобы не допустить недовольным обращаться прямо в Москву и через то даватъ повод московскому, верховному для Украины, правительству непосредственно вмешиваться в местные дела, казаки в так0м вмешательстве видели нарушение своих прав, своей вольности, а главное — боялись последствий в будущем: когда войдут в обычай такого рода отношения, то местные выборные власти потеряют и силу, и значение, и, наконец, может дойти до того, что окажутся ненужными. У воевод и ратных московских людей были столкновения с жителями Украины, поэтому, полагали домогаться, что6 наперед царские воеводы были в одном Киеве, а в других малорусских городах их не было вовсе, сверх того, чтоб московское войско, когда придет в Украину, состояло под верховным начальством гетмана Войска Запорожского. Гетману следовало предоставить и право принимать чужеземных послов без ограничения, посылая впрочем в Москву списки подлинных грамот, а в случае заключения мира и трактатов России с соседними государствами, особенно с поляками, татарами и шведами, гетман должен высылать от Войска Запорожского комиссаров с вольным голосом и значением. Гетман должен выбираться вольными голосами одних казаков, с тем, чтобы при этом отнюдь не участвовали в избрании лица, не принадлежащие к Войску Запорожскому. Право участия в выборе не простиралось на поспольство, казаки боялись, чтобы таким образом не было выбрано лицо, не расположенное стоять за интересы козацкого сословия, или такое лицо, которое окажется слишком угодливым верховной власти в ущерб местной самостоятельности. Составители статей хотели оградить отношения своего края и в церковном отношении: они напоминали, чтоб Церковь малорусская находилась непременно под непосредственным ведением константинопольского патриарха, а тем самым заключала отличие от московской Церкви, имевшей своего местного верховного патриарха в Москве. Постановлялось условие, чтобы митрополит киевский, мимо константинопольского патриарха, отнюдь не был принуждаем к подчинению и послушанию иной какой бы то ни было власти, Москва отнюдь не должна была допускать утверждаться влиянию поставленных при ее помощи иерархов: требовалось для этого, чтобы по смерти каждого киевского митрополита, также и других епископов, преемники их поставлялись не иначе, как по вольному выбору духовных и светских особ. Вместе с тем козаки выговаривали себе невозбранное право заведения школ ‘всякого языка’, где бы то ни было и как бы то ни было. Наконец, просили полной амнистии, вечного ‘непамятозлобия и запомнения’ всего, что недавно делалось. Видно было ясно, что козаки на этот раз хоть и изъявляли желание быть верными Москве, но в то же время боялись ее, соглашались находиться в зависимости от нее, но только в такой зависимости, которая была бы до того слаба, что, при случае, можно будет от нее избавиться.

Порешивши предложить в таком духе договор, козаки отправили к Трубецкому обратно присланного последним Зиновия Яцына, а вместе с ним послали своего полковника Дорошенка изъявить желание, чтобы государь велел козакам быть под своею .рукою на правах и вольностях своих, как это было при покойном Богдане Хмельницком. Трубецкой вручил Дорошенку царскую жалованную грамоту и вместе с ним послал к Юрию Сергея Владыкина пригласить новоизбранного гетмана со старшиною ехать к нему в Переяславль.

4-го октября козацкая рада отправила к Трубецкому вместе с Владыкиным снова Петра Дорошенка, а с ним черкасского полковника Андрея Одинца и каневского Ивана Лизогуба. Они привезли Трубецкому два письма: одно от гетмана, другое от всех полковников, и четырнадцать статей! в смысле составленных на жердевской раде условии, которых содержание изложено выше. Вместе с тем они просили боярина и воеводу прибыть за Днепр к Трехтемировскому монастырю.

Трубецкой, прочитав статьи, сказал Дорошенку и его товарищам: ‘Здесь есть кое-что новое против договора с Богданом Хмельницким, а у меня есть тоже новые статьи для утверждения Войска Запорожского, чтобы в нем наперед не было измены и междоусобия и напрасного пролития крови христианской. Мы к вам на раду не поедем, пусть ваш новоизбранный гетман прибудет сюда без сумнительства веру учинить и крест целовать на вечное подданство’.

Казацкие послы . напрасно уговаривали Трубецкого поступить по их желанию. Козаки надеялись, что московский боярин, находясь посреди козацкого войска, будет уступчивее. Но это видел Трубецкой и, напротив, стоял на том, чтобы козацкие начальники приехали к нему и принуждены были договариваться посреди московской ратной силы. Дорошенко просил, чтобы боярин, по крайней мере для уверенности, послал своих товарищей в казацкое войско в то время, как гетман со старшиною приедет к нему в Переяславль. И на это Трубецкой не поддался, но согласился, однако, послать за Днепр товарища своего, окольничего и воеводу Андр. Вас. Бутурлина, не в качестве заложника, а для того, чтобы привести к присяге козацкое войско. Трубецкой сделал замечание, что если коз аки будут далее упрямиться, то он пошлет на них ратную силу, и Шереметев у из Киева велит идти на них в то же время1 Но чтоб не раздражить козацких полковников до крайности, боярин не говорил им о решительной невозможности принять привезенные ими статьи, откладывал дело до прибытия гетмана и даже подавал им некоторую надежду, что, быть может, их желание исполнится. Тем не менее, послы козацкие, Дорошенко и его товарищи, оставлены были в Переяславле до тех пор, пока придет известие от Юрия Хмельницкого и козацких полковников, к последним послан был еще раз Сергей Владыкин.

Решительные заявления Трубецкого поставили козаков в такое положение, что им оставалось только повиноваться. В противном случае приходилось воевать с царским войском, — но на это половина Войска не согласилась бы, малорусский народ, под влиянием свежей неприязни к Выговскому и его шляхетским затеям, был бы против этого весь. Притом, трое полковников были задержаны в московском стане: военачальник не выпустил бы их. 1-го октября Юрий Хмельницкий известил Трубецкого, что он едет в Переяславль.

Трубецкой отпустил задержанных чиновников и отправил за Днепр, для приведения к присяге казацкого обоза, своего товарища Бутурлина, но приказал ему только тогда перевозиться на правый берег Днепра, когда казацкое начальство будет уже на левом. Он не доверял козакам и ему не доверяли казаки. На другой день, 8-го октября, Юрий Хмельницкий увидел, что Бутурлин стоит на берегу Днепра и не перевозится. Юрий послал ему сказать, что пока Андрей Васильевич не переедет на правый берег Днепра, казацкий гетман со старшиною не переедут на левый. Бутурлин отправил к Трубецкому спросить, что ему делать. Трубецкой приказал Бутурлину, для успокоения козаков, послать за Днепр своего сына Ивана, а самому отнюдь не ехать, прежде чем гетман не перевезется. Так поступил Бутурлин. Козаки, увидя, что сын Бутурлина на правой стороне Днепра, успокоились и переехали на левый. Тогда и Бутурлин, воротивши сына назад, сам переправился на правый берег.

Эти обстоятельства показывают, как мало искренности и доверия существовало тогда между обеими сторонами и,

следовательно, наперед можно было предвидеть, как мало прочности могло быть в том, что между ними будет постановлено.

Настойчивость Трубецкого не всех сломила. С Юрием Хмельницким прибыли обозный Носач и войсковой есаул Ковалевский: они оставлены при своих урядах и приехали просить прощения за вины свои. Кроме них приехал новый войсковой судья Иван Кравченко, избранный вместо низложенного соучастника Выговского — Богдановича-Зарудного, и писарь Семен Остапович Голуховский, избранный вместо Груши. Из полковников с правого берега были в Переяславле с Юрием — черкасский Андрей Одинец, каневский Иван Лизогуб (бывшие уже прежде с Дорошеиком и задержанные Трубецким), корсунский (начальник козацкой артиллерии) Яков Петренко, кальницкий Иван Сирко и бывший прилуцкий Дорошенко, уже тогда по своим дарованиям, ловкости и воспитанию стоявший впереди в делах. Но полковники: киевский Бутрим, Чигиринский Кирилло Андриенко, брацлавский Михаил Зеленский, подольский или винницкий Евстафий Гоголь, паволоцкий Иван Богун, белоцерковский Иван Кравченко, уманский Михаил Ханенко, не приехали в Переяславль и не хотели покориться Москве. Юрий, увидевшись с Трубецким, скрывал настоящую причину их неприбытия и объяснял, что эти полковники не явились потому, что надобно было оставить их для обороны края против поляков и татар. Он объявил московскому военачальнику, что имеет право подписаться за них. Со стороны духовенства явился на раду в Переяславль один только кобринский архимандрит Иов Заенчковский. Кроме того, прибыло несколько сотников, товарищей и дворовые люди Юрия.

II

Трубецкой прежде собрания рады, на которой следовало от имени царя утвердить Юрия в гетманском достоинстве и постановить новые договорные статьи, написал к Ромодановскому, и в Киев к Шереметеву, чтобы и тот и другой спешили с ратною силою в Переяславль, приказал съезжаться на раду нежинскому и черниговскому полковникам и рассылал грамоты к войтам, бурмистрам, райцам и лавникам городов и местечек левой стороны Днепра, приказав им ехать на раду и объявить поспольству, чтобы оно с ними туда же съезжалось. Боярин заметил, что поспольство левой стороны недолюбливает козакав и расположено к московской стороне, он, поэтому, надеялся при большем стечении народа вытребовать от казацких начальников то, что было нужно для московского правительства и притом так, что все будет делаться по воле большинства народного.

Просидев один день во дворе, где его поместили, Юрий отправил к Трубецкому есаула Ковалевского просить свидания. 10 октября боярин приказал всем быть у себя. Боярин обошелся с Юрием ласково, сообщил ему царскую милость, известил, что царь его похваляет за то, что он желает оставаться в подданстве у великого государя и побуждал подражать своему отцу в непоколебимой верности царю. Старшины и полковники били челом об отпущении своей вины перед царем и говорили, что о ни отлучились от царя поневоле: то были обычные отговорочные фразы того времени. Боярин объявил им царское прощение за прошлое и проговорил наставление, чтобы они вперед оставались под высокою рукою царского величества навеки неотступны. — Великий государь (он сказал им) велел учинить в Переяславле раду и на раде избрать гетманом того, кто вам и всему Войску ЗапорожскоМу надобен, и постановить статьи, на которых всему Войску Запорожскому быть под рукою его царского величества.

После этого свидания прошло несколько дней. Московские воеводы прибывали один за другим с своими ратями.

13 октября прибыл боярин Василий Борисович Шереметев, 14 — окольничий князь Григорий Григорьевич Ромодановский. Переяславль беспрестанно наполнялся людьми различных состояний. Съехались около боярина верные царю полковники левой стороны: нежинский Золотаренко, черниговский Иоанникий Силич, полтавский Федор Жученко, прилуцкий Федор Терещенко, лубенский Яков Засядко, миргородский Павел Андреев с своими писарями и сотниками, стекались из ближних мест войты, бурмистры и мещане.

Пятнадцатого октября Юрия и старшину опять позвали к Трубецкому, который встретил их вместе с прибывшими вновь воеводами. С ними были дьяки: думный Илларион Дмитриевич Лопухин и Федор Грибоедов. С Юрием и полковниками был и наказный гетман Беспалый. Казацкой старшине прочитана была царская верящая грамота на имя Трубецкого: в ней от царя поручалось боярину утвердить новоизбранного казацкого гетмана, постановить статьи и привести всех к присяге. Потом прочитаны были статьи, привезенные Трубецким: их было два рода, — одни старые, те,. на которых присягал покойный Богдан Хмельницкий, другие новые, написанные не вполне в прежнем смысле и прямо противные тем, которые измышляли козаки на жер девской раде. Юрий со старшиною, не смея опровергать их, не изъявлял одобрения, а просил только, прочитать их на целой раде козацкой и сказал: на каких статьях быть нам и всему Войску Запорожскому под самодержавною рукою его царского величества, мы будем бить челом на раде, чтобы про то все было ведомо всему Войску Запорожскому.

Этими словами показалось, что козацким старшинам, руководившим молодым гетманом, не нравятся привезенные из Москвы статьи, и что они все еще, считая себя вольным народом, думают договариваться на таких условиях, какие сами для себя найдут выгодными и представят, а не на таких, которые им предложат под страхом. Трубецкой, — может быть, по принятому обычаю запросить побольше, чтобы скорее получить то, что нужно, — сказал:

— Великий государь повелел в городах Новгороде-Северском, Чернигове, Стародубе и Почепе быть своим воеводам и ведать уезды тех городов, как было встарь, оттого что те города исстари принадлежали к Московскому государству, а не к Малой России. Так и теперь надобно учинить по-прежнему, а козаки, которые устроены землями в уездах тех городов, пусть живут на своих землях при воеводах (т. е. под властью воевод, а не гетмана), если их нельзя будет поместить в других местах.

Таким образом, боярин изъявлял притязание отнять у гетманской власти значительную часть края. Он был по историческим правам справедлив. Но и у противной стороны были равносильные права.

Юрий на это отвечал:

— В Чернигове, Новгороде-Северском и Почепе издавна устроено много козаков, и за ними много земель и всяких угодий. Новгород-Северский, Стародуб и Почеп приписаны к Нежинскому полку, а в Чернигове свой казацкий полк. Если вывести оттуда козаков, то козакам будет домовное и всякое разорение,— и права и вольности их будут нарушены, а великий государь пожаловал Войско Запорожское, велел всем нам быть под самодержавною рукою на прежних правах и вольностях и владеть всякими угодьями по-прежнему, и в царских жалованных грамотах написано, что права казацкие и вольности не будут нарушены ни в чем. Если же начать переводить казаков из тех мест, то у них начнутся большие шатости. Пусть государь-царь пожалует нас: велит Новгороду-Северскому и Стародубу и Почепу и Чернигову оставаться в Войске Запорожском.

Трубецкой возразил ему:

— Вы говорите, что Новгород-Северский приписан к Войску Запорожскому, а когда это сталось? Тогда, когда Войско Запорожское отлучилось от польских королей, а когда Войско Запорожское было за королями польскими, в те времена Новгород-Северский не был прилучен к Войску Запорожскому, а оставался за сенаторами. Козаки тамошние новопоселенные и с старыми козаками не живали. Стало быть, если можно будет их перевести на иные места, то переведите, а некуда перевести — пусть там живут под воеводами.

Юрий и за ним полковники стали бить челом, чтобы города, о которых идет речь, оставались в Войске Запорожском. Не говорите об этих городах на раде, — сказали они, — а если только объявите, так будет в Войске Запорожском междоусобие и беспокойство.

Трубецкой не стал более настаивать. 17 октября устроена была генеральная рада за городом в поле. Сходилисъ не одни козаки, толпы мещан и посполъства из городов, местечек и сел привалили туда. Московские воеводы ехали с ратными московскими людьми. Трубецкой приказал объявить, что он велит козакам при себе учинить раду и выбрать по своим войсковым правам гетмана, кого они себе излюбят, а потом. пусть останется этот гетман неотступно в подданстве под государевою самодержавною рукою со всем Войском Запорожским навеки.

Присутствие воевод и московского войска не могло нравиться многим. Московский боярин своими поступками возбуждал ропот, жаловалисъ, что он считает Войско Запорожское как бы побежденным, а не вольным народом, и намерен устроить его судьбу, как хочется Москве, а не самому Войску, Еще оскорбительнее показалось козакам, когда Трубецкой приказал князю Петру Алексеевичу Долгорукому с своим отрядом приблизиться и окружить место рады. Такая рада должна была отправиться несвободно, под московским оружием, и, следовательно, поступать и делать такие постановления, какие угодны будут московской власти.

Сначала произнесли присягу на подданство те заднепровские старшины и полковники, которые прибыли с Хмельницким. Левобережные уже прежде присягнули. Потом последовал выбор, все беспрекословно огласили гетманом Юрия Хмельницкого, то есть одобрили в Переяславле то, что уже было сделано за Днепром. Потом прочитаны были статьи переяславского договора 1654 г., а потом читались новые статьи, которые теперь московское правительство сочло нужным дать козакам, чтобы поставить их в зависимость более тесную, чем та, в какой они находились по условиям присоединения Малой Руси к Москве при Богдане Хмельнщком. Гетману воспрещалось принимать иноземных послов, гетман со всем Войском Запорожским обязан был идти в поход, куда будет царское изволение, следовательно, и за пределы Малой Руси, тогда как по прежним статьям служба казацкая ограничивалась только внутри. Гетман обязывался не поддаваться никаким прелестям, не верить никаким возбуждениям против Московского государства, казнить смертью тех, которые станут возбуждать неудовольствие против. Московского государства и заводить ссоры с московскими людьми, а порубежные воеводы будут казнить тех ^великорусов, которые станут подавать повод к ссорам. Гетман лишался права ходить с Войском Запорожским на войну, куда бы то ни было, не мог никому помогать и не мог посылать никуда ратных людей без воли государя, равным образ ом обязан карать тех, которые пойдут для такой цеж самовольством. Вопреки выраженному в жердевских статьях желанию избавиться от московских воевод, в предъявленных от московского правительства статьях требовалось, чтобы воеводы: московские с ратными людьми находились в городах: Переяславле, Нежине, Чернигове, Брацлавле, Умани, они, впрочем, не должны были вступать в права и вольности казаков, ратные люди должны были кормиться из своих запасов, а в тех городах, где московские воеводы заменяли прежних польских, именно — в Киеве, Чернигове и Брацлавле они могли пользоваться теми самыми маетностями, которые некогда предоставлялись на содержание польских воевод. Реестровые козаки освобождались от постоя ратных людей и дачи подвод. Эти повинности ложились исключительно на поспольство. Козакам давалось право вольного винокурения, пивоварения и медоварения, но с тем, что они могли продавать вино в аренды только бочками, а никак не квартами враздробь, мед же и пиво гарнцами, и за самовольное шинкарство подвергались наказанию. Посполитые лишены были этой свободы. Таким образом, выходило, что поспольство, которое согнали в Переяславль с целью поддержать московскую власть, против сомнительного расположения к ней козаков, должно было нести тягости, от которых освобождались козаки. В Белой Руси казакам не позволялось находиться, но те, которые там завелись, могли, если захотят, переселиться в козацкие места, а если не захотят, то должны были отбывать повинности, лежавшие на поспольстве. Равным образом, те, которые в Белорусском крае носили звание полковников и сотников, начальствуя над новообразованным там козачеством, должны были лишиться своего звания, следовало, между промчим, вывести козацкую ‘залогу’ из Старого Быхова, где тогда засели недруга Москвы, Самуил Выговский и Иван Нечай, которые умертвили многих московских людей, взявши их в плен на веру: там не должно находиться никакого другого войска, кроме государева. Очистить Белую Русь от козакав требовалось под тем предлогом, что в Белой Руси никогда не бьыло черкас, т. е. казаков, и притом край по соседству с ляхами: от того у козаков с ляхами будут нескончаемые ссоры. Козаки лишены были права без доклада государю избрать нового гетмана по смерти прежнего и переменять живого, хотя бы гетман оказался изменником. Следовало, в последнем случае, известить государя, а государь отправит, кого захочет, учинить сыск, и когда обвиненный окажется действительно виновным, тогда его сменят и поставят на его место другого, по выбору козаков, но непременно с царского утверждения. Эта статья, по-видимому, охраняла гетманскую власть и вообще местное малорусское правительство от беспорядков и буйства, но в то же время, вопреки домогательству жердевской рады не дозволять никому сноситься прямо с Москвою мимо гетмана, открывала широкий путь такого рода сношениям в ущерб местной власти, давая возможность недругам гетмана и другах начальствующих лиц обращаться к царю и в приказы с доносами, а московскому правительству доставляла возможность следить за тайнами в Малой Руси и вмешиваться следственным и судебным образом в действия ее правительства. Гетману воспрещалось без рады и совета всей козацкой черни избирать лиц в полковники и вообще в начальнические должности. В этом случае восстановлялось старинное казацкое право, нарушенное в последние времена Богданом Хмельницким. Московскому правительству было выгодно восстановить его, потому что оно надеялось на преданность себе большинства черных людей. Новоизбранный полковник должен быть непременно из своего полка, все начальные люди должны быть православного исповедания, даже недавно принявшие православие не допускались до начальнических должностей. Объявлялось, что это постановляется для того, что от иноземцев бывали всякие смуты, и простые козаки терпели от них утеснения. Гетман не имел права судить и казнить смертью полковников и вообще начальных людей до тех пор, пока государь не пришлет кого-нибудь к управе. Эта статья в то время обеспечивала такие лица, как Тимофей Цыцура или Василий Золотаренко, которые по поводу недавних событий нажили себе много врагов, и последние могли настроить против них молодого гетмана, на будущее время эта статья, наряду с другими, усиливала влияние московского правительства и ослабляла местную верховную власть, а 4 это выгодно было для дальнейших государственных видов Москвы. Хотя козаки по-прежнему не лишались права избирать гетмана, но гетман обязан был по избрании явиться в Москву видеть царские очи и не прежде мог именоваться гетманом Войска Запорожского, как получивши знамя, булаву и бунчук от правительства. При гетмане должны находиться с обеих сторон Днепра по судье, писарю и есаулу. Козаки должны были обязаться отдать московскому правительству жену и детей изменника Выговского, брата его Даниила и всех Выговских, какие только есть в Запорожском Войске, и впредь не допускать отнюдь на раду лиц, оказавших недоброжелательство к московскому правительству. Кроме Выговских, к этому разряду относились: Григорий Гуляницкий, Самуил Богданович, Григорий Лесницкий и Антон Жданович. Кто допустит их в раду, тот за это подвергнется смертной казни, равным образом, тому же наказанию подвергался всякий из старшин или из простых в Войске Запорожском, кто не учинит веры хранить эти статьи или, учинивши, нарушит после.

III

В это время Малая Русь сделалась притоном беглых людей и крестьян из Великой Руси. Из уездов Брянского, Карачевского, Рыльского и Путивльского, от вотчинников и помещиков бегали боярские люди и крестьяне в Малую Русь, составляли шайки около Новгорода-Северского, Почепа и Стародуба, нападали на имения и усадьбы своих прежних владельцев и делали им всякие ‘злости и неисправимые разорения’. По настоящему договору следовало таких беглецов отыскивать и возвращать на место прежнего жительства.

Козацкая рада, окруженная со всех сторон московскими войсками, должна была беспрекословно соглашаться. Статьи, постановленные на Жердевском поле, привезенные боярину Трубецкому полковником Дорошеиком с товарищами для утверждения — не признаны, а действительными положено признать те, которые составлены в Москве и поданы на Переяславской раде Трубецким.

18 октября, по приказанию Трубецкого, Юрий со старшиною, полковниками и выбранными из всех полков козаками ехали к соборной церкви в город. Из церкви вышел со крестами и образами кобринский архимандрит и каневский игумен Иов Заёнчковский, с ним был переяславский протоиерей Григорий Бутович, со священниками и диаконами. После молебна козаки были приведены к вере по записи-, прислаиной из посольского приказа. В этой записи гетман обязался быть навеки неотступным под царскою рукою, по повелению государеву стоять против всякого недруга, не приставать к польскому, турецкому и крымскому и другим государям, служить со всем Войском Запорожским царю, царице и их наследникам, не подыскивать никаких других государей на Земли, принадлежащие московскому государю, извещать государя о всяком злоумышлении против него, ловить и представлять изменников, стоять против всяких неприятелей царских, не щадя голов своих, вместе с московскими ратными людьми, как укажет государь, держать совет с теми боярами и воеводами, которых пошлет государь при своих письмах и утверждать Войско Запорожское быть в совете и соединении с московскими ратными людьми, не отъезжать из полков к неприятелю, не учинять измены в городе, где ему случится быть с царскими полками, не сдавать неприятелю городов, не отходить самому в иное государство, не ссылаться с недругами его царского величества и не приставать к изменнику Выговскому и его единомышленникам.

После присяги боярин пригласил гетмана, старшину и полковников на пир, где, по обычаю, возносили заздравную чашу государеву. Вероятно, тут же подписаны козацкими начальниками статьи и присяжный лист, ибо в статейном списке об этой подписи говорится после известия о пире. Гетман изъявил согласие на все требования московского правительства за всех полковников, которые были в отсутствии и оставались. на правом берегу Днепра. Он уверял, как и прежде, что они остались для оберегания границ, и старательно скрывал настоящую причину их неприбытия, вероятно, надеясь, что можно будет их уговорить.

Таким образом, Трубецкой обделал дело в пользу московской власти искусно. Но это дело заключало в себе на будущие времена дальнейшие причины измен, беспорядков и народной вражды.Когда Хмельницкий воротился в Чигирин, и в собрании всех полковников приказал прочитать статьи, поднялось негодование, ропот на Хмельницкого и на старшин, бывших в Переяславле. Самые старшины, обозный, судьи, есаулы и генеральный писарь Голуховский нарекали на гетмана и друг на друга. Недовольство охватывало не только тех, которые прежде были нерасположены к Москве и боялись ее, но и тех, которые стояли за верность ей, а переяславских статьях видели нарушение козацких прав, упрекали Москву в лукавстве, многие тогда же были готовы нарушить этот насильственно выжатый договор, но прежде решили послать посольство в царскую столицу просить отмены переяславских статей. Послан был черкасский полковник Андрей Одинец с Петром Дорошенком, Павлом Охрименком, Остапом Фецькевичем и Михайлом Булыгою. Дорошенко из хитрости уклонился на этот раз от чести быть первым лицом в этом посольстве, тогда как, по всему вероятию, заправлял им он. Они прибыли в Москву в декабре.

На переговорах с боярами они изустно, по данному им наказу, домогались изменения некоторых статей, постановленных в Переяславле. В двух грамотах (сообщали они) от его царского величества, прислаиных несколько недель тому назад, государь обещал нам, козакам, своим милостивым государевым словом содержать свое Запорожское Войско по-прежнему, и мы также обещались no присяге, данной покойным гетманом Богданом Хмельницким, служить государю верно и вечно. Просим, чтобы воеводы царские были только в Киеве и Переяславле, а в других украинских городах не находились и не наезжали в них, кроме тех случаев, когда с ними будут посланы ратные люди на оборону края против неприятеля, если откроется надобность. Им прочитали соответствующую этому предмету статью нового переяславского договора и отвечали, что государь приказал быть по статьям переяславским, да еще прибавили такое объяснение: ‘В прежних статьях, постановленных при покойном Богдане Хмельницком, не написано, в которых городах быть московским воеводам, так, стало быть, новые статьи не нарушают старых’.

Далее, посланцы просили, чтобы гетману и судьям возвращено было право судить и казнить смертью по закону. Им прочитали соответствующую статью переяславского договора и объявили, что для этого будет присылаться от царя московский человек к их суду на исправление. Если кто окажется по суду виновным, такого казнить, но не иначе, как по согласию с юриcланным от царя. Заметили при этом, что так поступить нужно для того, что изменник Ивашка Выговский казнил многих козакав за верную службу государю.

И теперь высказалось, хоть не прямо, то недоверие к боярам и дьякам, находившимся в Москве, которое выразил когда-то Выговский опасением, будто в Москве нерасположенные к малорусам лица читают царю совсем не то, что присылается из Малой Руси. Послы просили, чтобы присылаемые из Войска Запорожского грамоты читались царю при самих послах. Им на это припомнили, что подобного требовал уже изменник Иватка Выговский, вымышляя, будто его листы не доходят до царя, но этого никогда и не бывало и не будет. Листы их всегда чтутся царю и государю, и всегда ведомо то, что в этих листах написано.

Послы просили, чтоб царь приказал не принимать никаких листов и челобитен из Малой Руси, мимо гетмана, и не давать приема никаким посланцам, если только не привезут с собою гетманского письма, от кого бы они ни приехали: от имени ли Войска Запорожского, от старшины или от черни, от поспольства или от запорожцев, были бы то лица духовного или мирского звания, — потому что такие люди приезжают клеветать и друг на друга и на козацкое правительство, да заводить ссоры. На эту просьбу им отвечали, что если кто приедет в Москву без гетманского листа, то в Москве рассмотрят, по царскому повелению, зачем он приехал: для своих ли дел, или для смуты. Если для своих, то царь даст указ, смотря по этим делам, а если окажется, что он приехал для смуты, то его царское величество не поверит этим наговорам и велит об этом написать к гетману. Пусть гетман ничего не опасается, а быть по вашему прошению нельзя (сказ бояре), — через то вольностям вам будет нарушенье, и вы сами свои вольности умаляете.

Отговорки были самые благовидные, но они не успокаивали козацких послов, потому что с правом каждому приезжать в Москву мимо гетмана неудержимо разрушалась дисциплина козацкого правительства, ему нельзя было ничего затеять такого, что бы для Москвы оставалось тайною, оно всегда было под страхом, оно всегда могло опасаться доносчиков, которые, подсмотревши, подслушавши или заметивши в Малой Руси что-нибудь такое, что не нравится в Москве, располагали бы верховное правительство против гетмана и старшин. Козацкие послы просили, чтобы там, где царские послы будут договариваться с польскими королями и с окрестными монархами, были послы Войска Запорожского и имели вольный голос. Для малорусов казалось унизительно и оскорбительно, если соседи станут решать судьбу их отечества, не спрашивая у них самих о их желании. Они представляли в этом случае самое убедительное побуждение. Это требование соединялось у них с вопросом, касавшимся веры. Шло дело об епархиях, архимандритиях,, игуменствах, захваченных униатами, и вообще о церковных имуществах. Нужно было домогаться, чтобы униаты отдали православным то, что неправильно захватили: поэтому-то и казалось необходимым, чтоб козацкие послы, знавшие местные обстоятельства и подробности, присутствовали при таких съездах. Московское правительство в этом пункте сделало уступку, дозволив, чтобы при съезде московских послов с польскими находилось два или три человека от Войска Запорожского, но с тем, чтобы в числе этих. лиц отнюдь не было сторонников Ивашки Выговского. Вместе с тем посланцы домогались, чтобы гетману дозволено было принимать иностранных послов из окрестных государств, с тем, что эти сношения не обратятся во вред Московскому государству, и гетман будет обязан доставлять царю через своих посланцев подлинные грамоты с печатями, присланные от иноземных властей. В довод того, что такие сношения не будут опасны и предосудительны и что гетман со старшиною не употребит во зло этого права, посланцы представили письма, присланные недавно из Крыма. Из них можете уразуметь (говорили они), как иноверцы недовольны согласием между христианами, и как, напротив, радуются смутам и вражде нашей. Бояре отвечали, что царь похваляет гетмана за верность, но, тем не менее, отказали в просьбе о дозволении принимать послов, и сообщили, что царь повелевает оставить все по силе переяславских статей, а дозволяет сноситься с валахским и мультанским владетелями только о малых порубежных делах. Таким образом, и этого важного признака самостоятельности не добились козаки.

Гетман явился тогда ходатаем в пользу осужденных за измену: просил о Даниле Выговском, Иване Нечае, Григории Гуляницком, Григории Лесницком, Самуиле Богдановиче, Германе ‘Ганонове’ и Федоре Лободе, а также и о взятых в плен козаках Иване Сербине и других, просил отпустить их, чтобы не быть им ‘баннитами’, налагал на себя условие, однако ж, не принимать их в уряд. На это гетманским посланцам отвечали, что государь жалует гетмана: этим людям не быть баннитами, но указ об этом дан будет тогда, когда гетман сам прибудет в Москву. Насчет приезда его в Москву посланцы извинялись, что он не может этого сделать скоро, по причине внутренних нестроений, но исполнит царскую волю тотчас, как скоро успокоится все в Украине. На это посланцам сказали, что когда гетман увидит государевы пресветлые очи, а великий государь увидит его верное подданство, то пожалует его по достоинству, — лучше было бы, чтобы он приехал нынешнею зимою.

Послы еще просили, чтобы на войсковую армату (артиллерию) было отдано староство житомирское, на это отвечали и заметили, что на армату отдан уже Корсун со всем уездом, и следует этому оставаться по силе переяславского договора.

Гетманские посланцы, не добившись совершенно ничего, возвратились с досадою: неудачная просьба еще более раздражила козаков против Москвы. Все это подготовило их показать при случае явное нерасположение.

IV

Между тем, тогда же обращались в Москву лица и места из Малой Руси сами по своим делам, и к ним московское правительство было снисходительнее и щедрее. Из местностей Малой Руси город Нежин, как с своим козацким полком, так и с своим мещанством, более других в это время был поставлен в приязненное положение к Москве. Полковник нежинский Василий Золотаренко был одним из руководителей поворота Украины на сторону Москвы и противодействовал Выговскому из Нежина, протопоп Филимонов сообщал в Москву то, что делалось в Украине, зато Нежин особенно и пострадал во время войны с Выговским, а между тем, с другой стороны, нужно было для Нежинского полка испросить особое прощение за участие козаков этого полка в восстании под начальством Гуляницкого. Тогда малорусов пугала мысль, что их за измену станут переселять: такой слух носился еще в то время, как Трубецкой заключал договор в Переяславле. Золотаренка отправил в Москву посланцев и выпросил Нежинскому полку особую жалованную грамоту, всем обывателям духовного и мирского чина и всему мещанству и поспольству объявлялось прощение, царское обещание не переселять никого с места жительства и вообще царская милость.

В начале 1660 г. город Нежин отправил в Москву просьбу об утверждении своих городских муниципальных прав. тогда и гетман Юрий Хмельницкий послал от себя ходатайство за Нежин. Полковник Золотаренко просил за разоренный войною монастырь. Послан был в Москву войт Александр Цурковский с товарищами от мещанских чинов, они испросили у государя жалованную грамоту на неприкосновенность их городского суда: никто не мог нарушать их приговора, не допускалась апелляция в Москву посредством зазывных листов. В уважение понесенных мещанами разорений, царь им дал льготы на три года от платежа дани, состоявшей в размере двух тысяч польских злотых, взимаемых с аренд, шинков и мельниц посредством откупного способа, нежинцы в эти льготные годы освобождались также от подводной повинности, но исключая царских посланников и гонцов, а также иностранцев, едущих прямо к царю. Находившиеся в этом посольстве мещане испросили для себя каждый особые льготы и данные, кто на грунт, кто на. дом, кто на мельницу, под предлогом, что он был разорен в прошедшую войну. Такие-то просьбы, обращенные прямо в Москву, мимо гетманского правительства, подрывали невольно, мало-помалу, местную автономию Малой Руси, здесь завязывались почти те же отношения, какие некогда были в Великом Новгороде перед его покорением Москвою, малорусы находили возможность и выгоду обращаться в Москву прямо, мимо своего правительства, и ездили в Москву по частным делам за судом. Полковники отправляли свои посольства и сами от себя ездили. Кто хотел из начальных людей и имел средства, тот и ехал в Москву в надежде получить подарки, льготы или милости. Так, из дела того времени видно, что приезжали в Москву Яким Сомко, переяславский полковник Тимофей Цыцура с полковою стариною: писарем, обозным, хорунжим, есаулом и сотниками, и другие — и все они получили в Москве соболей, кубки и прочее. В марте приехал Василий Золотаренко с товарищами. Они приехали затем, чтобы отправиться вместе с московским посольством в Борисов, на предполагаемую комиссию, которая собиралась для порешения недоразумений и споров с Польшею, так как на участие в этом деле козаков согласилось московское правительство, сделавши в этом единственную уступку просьбам, привезенным Одинцем с товарищами. Настоящие посольцы имели с собою инструкции, вероятно, составленные на козацкой раде, там им предписывалось приступать не иначе к миру, как только в таком случае, когда поляки согласятся исполнить то, что обещали по гадячскому договору и что утвердили уже на сейме: именно, уничтожение церковной унии — чтоб оставлена была в Руси, принадлежащей Речи Посполитой, одна греческая вера, чтобы церковные достоинства, то есть митрополия киевская, епископства, архимандритии и иные монастырские начальства отдавались по вольному избранию без всякого различия людям как шляхетского, так и нешляхетского происхождения, а митрополит был бы рукополагаем от константинопольского патриарха, чтобы русский язык был удержан во всех судебных и административных местах, чтобы посольства к королю и Речи Посполитой от русских были принимаемы не иначе, как на русском языке, а также и ответы словесные и письменные были бы даваемы не иначе, как на этом языке. Таковы были главные требования по отношению к Церкви и общественному устройству соединенных с Польшею русских областей, заявленные в то время Малой Русью в лице послов Войска Запорожского. Кроме того, малорусское посольство должно было домогаться суда над Тетерею и над полковником Пиво. Первый убежал из Войска Запорожского, захватив с собою тысячу червонцев, принадлежавших митрополиту Дионисию Балабану и взяв с собою грамоты и привилегии польских королей и великих литовских князей, начиная от Гедимина и кончая Иоанном Казимиром, сверх того, увез деньги и вещи, принадлежавшие вдове Данила. Выговского, дочери Хмельницкого. Его подозревали в стачках с иезуитами, посланцам поручалось стараться, чтобы все ‘договоры Тетери, составленные Бог знает каким мудрым слогом, на строение и собрание отцов иезуитов, на кляшторы (римско-католические монастыри) и воспиталища, подкрепляемые краденою войсковою казною, не имели силы’. На полковника Пиво они жаловались, что он опустошил межигорский монастырь и митрополичьи маетности.

На предполагаемом съезде в Борисове должны были определиться границы русских Земель с Польшей, у которой эти земли должны быть отняты. Польша старалась удержать свой бывший территориальный размер, а Московское Государство хотело удержать за собою все, что добровольно отдавалось или было завоевано оружием в последнее время. Малая Русь хотела соединить во единой целости свой народ под властью Московского Государства, домогалась присоединения провинций, которые населены были одним с нею народом и показывали участие в прошедшей борьбе против Польши. Таким образом, с одной стороны предполагалось присоединить к Московскому Государству Белую Русь в следующих границах: начиная от Динабурга до Друи, от Друи шла предполагаемая линия на Дисну, от Дисны рекою Ушачею до верховьев этой реки, отсюда до Доскина, от Доскина до верховьев реки Березины до Борисова, от Борисова до Свислочи, от Свислочи до Позыды реки, против Зьщина, отсюда рекою Позыдою до Припети, а потом рекою Припетью до Днепра. Малая Русь составляла отдельный край с Волынью и Подолью, и польскому королю не следовало вступать в те Земли, где великого государя Войска Запорожского люди: край этот, под именем Малой Руси по реку Буг, должен оставаться при Московском Государстве вовеки. На таких границах должны прекратиться взаимные набеги, и с этих пор как Польша не должна посылать ратных людей за Буг, так равно и гетману, и писарю, и полковникам и всякого звания запорожским людям не задирать поляков, не начинать никаких военных дел и не хотеть им никакого лиха. Царь отправил на комиссию боярина Никиту Ивановича Одоевского, Петра Васильевича Шереметева, князя Федора Федоровича Волконского, думного дьяка Александра Иванова и дьяка Василия Михайлова.

Борисовская комиссия, где долженствовало разграничить Русь с Польшею, не имела никакого значения. Едва только открылся съезд, как начались военные действия. Поляки, принявши Выговского с Украиною по гадячскому трактату, тем самым нарушили виленский договор, посягая на земли, еще фактически принадлежащие московской стране. В Польше явно высказывали, что избрание Алексея Михайловича в преемники Яну Казимиру было обман, и на самом деле московскому царю не доведется быть польским королем. Московское правительство также было убеждено, что война неизбежна и, несмотря на борисовский съезд, не прекращало военных действий.

В Литве было московское войско под начальством Хованского в числе тридцати тысяч и князя Долгорукого, а в январе Хованский взял Брест: город был сожжен, жители истреблены. Весною Хованский подошел под местечко Ляховицы, принадлежавшее Сапеге, напал на литовский отряд и разбил его. После этой победы он стал станом под Ляховицами и пытался взять этот городок. Между тем собралось литовское войско к великому литовскому гетману. На. место взятого в плен московскими людьми Гонсевского король послал туда Чарнецкого, достигшего в ту пору высоты военной славы. У него, говорили, было тысяч шесть, да зато хорошего войска. Соединившись с Сапегою, он напал на Хованского, осаждавшего Ляховицы, которые уже изнемогали от голода в осаде и готовы были сдаться московскому воеводе. Хованский был разбит и убежал с войском. Горячий Чарнецкий хотел было гнаться за ним до Смоленска в пределы Московского Государства, но Сапега остановил его, и, по его совету, они оба вместе пошли на Долгорукого, который стоял под Шкловом.

Когда весть о разбитии Хованского дошла до Борисова, комиссары с обеих сторон поняли, что им рассуждать не о чем, если война опять началась, и, следовательно, спор между Польшею и Русью может решиться оружием, а не словами. Они разъехались. Так и прекратилось дело соглашения.

На юге также открылись неприязненные действия. Так, на Украине готовилось большое царское войско под начальством боярина Василия Борисовича Шереметева, грозившее идти в польские пределы. С своей стороны коронный гетман Станислав Потоцкий вторгся с войском на Подоль, не хотевшую возвратиться к Польше, хлопы зарывали хлеб свой в землю, жгли сено и солому и сами бежали в крепости и запирались с казаками. Польское войско лишено было продовольствия и подвергалось всем неудобствам дурной погоды. Пытались взять Могилев на Днестре — не удалось, нападали на Шароград — также не было удачи. С своей стороны, боярин Василий Борисович Шереметев, вышедши из Киева, разбил и в плен взял Андрея Потоцкого с его отрядом. Это было зимою. С наступлением весны поляки готовились идти на завоевание Украины и заключили договор с крымцами. Хан обещал послать султана Нуреддина с восьмидесятью тысячами орды. Выговский деятельно подвигал поляков на Москву. — ‘Я желал бы (писал он _к коронному канцлеру Пражмовскому), чтобы наш милостивый пан король показал свою готовность к войне созванием посполитого рушения, как начнет расти трава, мы двинемся на неприятеля и, без сомнения, с Божьей помощью, при пособии татарских войск, мы поразим надломленные козацкие силы, Москва потерпит еще раз поражение, подобное Конотопскому, и будет просить мира’. Между тем поляки пытались склонить на свою сторону молодого гетмана, и это было возложено на того же Казимира. Беневского, который успел составить гадячский договор. Беневский писал к Юрию и старался расшевелить в нем Злобу против Москвы за смерть зятя его Данила, по словам Беневского, его страшно замучили: терзали кнутом, отрезали пальцы, буравили уши, вынули глаза и залили серебром. ‘Если б (писал Беневский), мой большой и любезный приятель, родитель вашей милости, воскрес и увидел это, — не только взялся бы за оружие, но бросился бы в огонь. Не Польши бойся, а Москвы, пане гетмане, она скоро захочет доходов с Малой Руси и будет поступать с вами, как с другими’. С другой стороны, он его предостерегал, что Польша уже не так слаба, как прежде и, освободившись от шведской войны, может обратить на Украину свои все силы. Юрий хотя уже и. был недоволен Москвою, но не поддался козням Беневского и в феврале отвечал ему: ‘Трактуйте, господа, с его величеством царем, а не с нами, ибо мы всецело остаемся преданными, верными подданными его царского величества, нашего милосердого государя. Что его царское величество с вами панами постановит, тем мы и будем довольны, и не станем думать о переменах. Никто не должен полагать и надеяться, чтобы мы замыслили отделиться от царского величества. Пусть Бог покарает того, кто своим непостоянством и хитростью не сохранил по своей присяге верности его царскому величеству и наделал бед Украине, уж Бог покарал его и еще покарает. А Хмельницкий, один раз присягнувши его царскому величеству и отдавши ему Украину, не подумает отлагаться’. Но в том же письме гетман заявлял и признаки желания независимости: ‘Хотя я и моложе летами Выговского и не так разумен, как он, не хочу, однако, чтобы мое гетманство было утверждено царскими грамотами или королевскими привилегиями, ибо Войску Запорожскому за обычай. по своему желанию иметь хоть трех гетманов в один день!’ Так же точно и в письме своем к Дионисию Балабану, нареченному митрополиту, не расположенному к Москве, Юрий писал: ‘Раз освободившись из польской неволи и начавши служить его царскому величеству, мы никогда не подумаем изменить и отступать от нашего православного монарха и государя, который — если мы присмотримся получше к делу — больше есть наш природный государь, чем кто-нибудь другой. Поэтому, с упованием на неизреченное милосердие его желаем, чтобы и твое преосвященство, не доверяя людским вестям, поспешил к осиротелой своей кафедре’. Дионисий Балабан упорно: ненавидевший Москву, был очень далек от того, чтоб склониться на такие убеждения и представления, да непрочна была преданность Москве и самого гетмана и вообще всякого, кто только в Украине думал о политике, казаки готовы были оставаться в связи с Москвою, но в то же время желали как можно шире для своего края автономии, а Москва, напротив, хотела допустить ее как можно менее, и как можно теснее привязать Украину к себе наравне с другими Землями русскими, в разные времена подчиненными ее власти. Тут-то и был корень раздоров на многие лета, и уж, конечно, не слабому Юрию можно было разрешить такие вековые недоумения.

V

Польша грозила Московскому Государству паходом на Украину, московское правительство поручило боярину Василию Борисовичу Шереметеву защищать эту страну вместе с козаками.

Шереметев собрал совет на раду под Васильковым на Кодачке. На раде, кроме воевод, данных ему в помощь, были и гетман Юрий Хмельницкий, старшина и полковники. Был здесь молдавский господарь Константин Щербань, доброжелатель Москвы за это время. По известиям польских летописцев и дневников, у Шереметева было тогда 27 000, а козаков одиннадцать полков. Вопрос шел о том, защищаться ли на Украине и ожидать прихода туда поляков, мы же сами идти в польские владения. Тимофей Цыцура подделывался к надменному и самонадеянному характеру боярина Шереметева и понуждал идти вперед.

Он говорил:

— С таким войском, с такою силою, как можно ждать и только защищаться! У тебя, боярин, во всем порядок: жалованье раздается исправно, ратные люди вооружены, и казны и запасов достаток, служилые твои никому не в тягость, не бесчинствуют, как поляки, не причиняют слез бедным жителям, а царским жалованьем довольны, наряд у тебя большой, подвижной, легкий, пушки искусно приправлены на своих местах, зелья и свинцу много, ружьев разного рода без числа, топоры, заступы, лукошки, телеги, гвозди, всякая снасть в порядке, вьючных лошадей много, да все хорошие, неистомленные, — играют, когда пасутся. Сколько у тебя в войске боевого запасу, а в Киеве еще более сберегается. А у ляхов что? Они отважны только с тем, кто их боится, а кто сам смело в глаза смотрит им, для тех они не страшны. Мы, козаки, у них Украину отняли, московское войско Литвою завладело, швед Прусы у них завоевал, только и остажя у них, что свой польский угол, да и тот они потеряют, как только слышат о нашей силе, у нас ведь безурядица: шляхта разорена, и жалнеры ропщут, что им жалованья не платится, поспольство от больших налогов с голоду умирает, теперь-то самое время их доконать. Где у короля такая сила, чтобы против нашей устояла! Мы не только что в Польше побываем, а всю Польщу завоюем, и самого короля с королевою в полон возьмем, лишь бы только нас, казаков, не обделили добычей, если будем служить верно и достойно. Я же за себя уступаю все золото и серебро вам, пусть только позволят мне взять, что понравится из дворца королевского!

Шереметеву была очень по нраву такая льстивая речь. Но тут подал голос против Цыцуры князь Григорий Козловский, который с своей ратью стоял под Уманью, присмотрелся к украинским казакам, понимал дух их, и с осторожностью, в обличение Цыцуры, говорил так:

— А мой совет, так лучше нам не идти в Польшу, а стоять за Украину и укрепить города гарнизонами. Довольно будет с нас и Украины потрудиться. Мне кажется, войско наше совсем не так прекрасно, как описывает пан полковник Цыцура, а главное — верность казацкая не так крепка и тверда, она вертится в разные стороны. К какому государю не обращались казаки? Кому не поддавались, и кому не изменяли! Турку кланялись, татары ими недовольны, Ракочи через их измену в Польше потерпел, да и шведу не очень-то корыстно отозвалась дружба с ними. И наш великий государь, е. ц. в., узнал уже, что значит их гибкая верность. Поэтому нужно нам не в Польшу идти, а оставаться на Украине. Когда придут сюда поляки с татарами, легче будет нам обороняться в крае, где много городов, замков гарнизонов, чем в чистом поле в чужой земле. Если мы их заведем сюда, у нас будут запасы, а их мы запрем, как в осаде, посреди неприязненных им городов, и поразим голодом и недостатком. Они сами будут хотеть сражаться и дойдут до того, что с отчаяния начнут приступать к городам, тут-то мы свежими и здоровыми нашими силами потопчем примученных и надорванных. А то, когда мы пойдем в их землю, как бы они нас, истомленных далеким путем, где-нибудь не осадили! Мы не знаем силы и числа польского войска. Как можно так смело думать, что оно и мало и негодно. А если нет?! А что, если наши силы будут слабее ихних? Тогда ведь нам беда. Поляки не спускают бегущему неприятелю. В военном деле малая ошибка большую беду делает, словно пожар — от малой искры загорается да расходится так, что никакие человеческие силы погасить не могут.

Но Шереметеву не понравились эти рассуждения, и потому другие военачальники начали поддерживать Цыцуру. Князь Щербатов говорил потом главному боярину и доказывал возможность вести войну и идти с войском в глубину Польши. Шереметеву понравились слова Щербатова, и еще более стала противна речь Козловского. Он не стерпел, чтоб не сказать последнему грубости, по своему обычаю.

— Такие неразумные речи умаляют достоинство е. ц. в.

Как хочешь думай, да не говори: через то власть подрывается. Мы идем в Краков и завоюем Польшу.

— Тебе, боярин, лучше знать, — сказал Козловский, — чем мне, не стану спорить и послушаю, стану на том месте, где ты мне укажешь: готов защищать его или мертвым лежать на нем.

Говорил ли что-нибудь тогда Юрий Хмельницкий — неизвестно. После рады на Кодачке он ушел в Корсунь, и оттуда отправил в Москву посланцев, двух корсунских сотников, с грамотою, где извещал о раде, которая положила идти в Польшу, и просил прислать, вместо Шереметева, другого воеводу на Украину для обороны ее от татарских набегов в то время, когда Шереметев с московскою ратью и с казаками отправится в поход. В ознаменование верности гетмана посланцы его повезли схваченного Богушенка, который был послан Выговским, бывшим уже в звании киевского воеводы, в Крым. У него отобрали несколько писем к Выговскому от хана и от разных мурз, из этих писем видно было, что Выговский вел тогда деятельное сношение с Крымом и подвигал крымского хана с ордами на Москву. Вместе с тем Хмельницкий просил освободить Ивана Нечая, взятого в Быхове и отправленного в Москву, он просил этого ради внимания к жене его, сестре своей. — ‘Сестра моя проливает слезы кровавые, — писал гетман, — и на меня нарекает и докучает мне, чтоб я бил челом вашему царскому величеству’. Это была не первая просьба о Нечае. — ‘Многажды (говорит Юрий в том же письме) писал я вашему величеству об Иване Нечае, но никогда не могу счастливым быть, чтоб получить желаемое. Чаю, писанье мое до рук вашего царского величества не доходило’. Эта последняя просьба молодого гетмана не была уважена. Московское правительство указывало на вины зятя Хмельницкого: как он именовал себя польским подданным и посылал в разные места прелестные письма, и был взят в Быхове с оружием. — ‘Его нельзя отпустить в Войско Запорожское — было сказано в ответе — потому что учнет желать добра польскому королю, а польский король ведет войну с его царским величеством’. Это семейное обстоятельство способствовало недоброжелательству Хмельницкого к Москве. Сестра побуждала его мстить за ее мужа. Полковники и знатные казаки роптали на переяславский договор, жаловались, что Москва хитро забирает в руки Бойко Запорожское, насилует права и вольности казаков, и побуждали Хмельницкого думать, как бы сбросить с себя ‘московское ярмо’. Боярин Василий Шереметев раздражал гетмана своею невнимательностью и презрением, а полковники указывали на это гетману и возбуждали в нем досаду. Тогдашний митрополит Дионисий Балабан, недоброжелатель Москвы, действовал против нее на свою паству духовным оружием, вмешательство московских властей в дело избрания митрополита тогда, казалось, угрожало малороссийскому духовенству потерею их прав, порабощением Церкви светской власти царя. Балабан, как и вообще тогдашние образованные малорусы шляхетского рода, несмотря на свое православие, склонился на польскую сторону, когда приходилось выбирать между Польшею и Москвою. Был у него некто Бузский, проповедник, которого он употреблял в сношениях с королем. Этот Бузский, приехав от короля в Украину, поселился в Чигирине и настраивал Хмельницкого на сторону короля, расточал ему ласки королевские и обещания милостей и наград.

Шереметев, раздражая против себя козацкую старшину, навлек нерасположение к себе лично и малорусского духовенства чрезвычайною надменностью и высокомерием. Говорят, делая смотр на Лыбеди, он учредил обед и пригласил к нему настоятелей киевских монастырей. За обедом, после нескольких стоп крепкого меду, выпитого в сопровождении грома пушечных и ружейных выстрелов, Шереметев начал превозносить свое войско и сказал: ‘Отцы честные, слышите: вот этими войсками, врученными мне от государя моего, я обращу в пепел всю Польшу и самого короля представлю дударю моему в серебряных цепях’. На эту похвалку заметил ректор братских школ: — ‘Надобно Богу молиться, а не на множество вой уповать’. Тогда боярин сказал: ‘При моих военных силах можно с неприятелем управиться и без помощи Божией!’ С ужасом услышали малорусы такой отзыв и сочли его великим богохульством, и это разнеслось между духовными и светскими, и вооружало умы против ‘москалей’ вообще[3].

VI

Все, что происходило в Украине, все это передано было польским военачальникам одним ловким шляхтичем. Коронный гетман не раз посылал в Украину лазутчиков, и они ворочались без успеха, но этот шляхтич отличился за всех. Он умел хорошо говорить по-украински и легко сошелся с русскими. Сперва он попробовал прикинуться ‘москалем’, но это не удалось. — <<Москали -- толкует современник -- по своему варварству не допускали к себе в большую дружбу иноземцев, даже и украинцев'. Удобнее он затесался между казаков, оделся бедно по-мужицки, выдавал себя за дейнека, пьянствовал, обращался с мужичьею грубостью и неловкостью, проклинал ляхов, славил козаков, пел казацкие песни, и казаки приняли его за своего брата. В продолжение нескольких дней он с своим балагурством, с своим знанием казацких обычаев дошел до того, что запанибратился с начальниками, пил с ними мед и пиво, и выдавал, насколько нужно было, положение московских людей и казаков, узнал наверное и то, что козаки в данное время не терпят 'москалей', и поляки могут воспользоваться этою неприязнью. Сделав свое дело, он исчез из казацкого лагеря, и может быть только тогда догадались казаки, кто был этот гость. Он-то принес польским военачальникам верные сведения о совете воевод, о их замыслах идти на Польшу, о числе войска, о недовольстве Хмельницкого на Москву и на Шереметева, о неприязни между великорусскими служилыми и украинцами и, наконец, о медных копейках, которыми платили тогда жалованье и московским ратным людям, и казакам. Надобно заметить, что даже безропотно покорных своих старых подданных Москва выводила тогда из терпения принуждением брать медную монету за серебряную, а украинцев тем более.

Польское войско было тогда под начальством коронного гетмана Станислава Потоцкого и польного гетмана Любомирского, прославившего себя в шведскую войну. Одна часть с коронным гетманом стояла близ Тарнополя, другая с Любомирским находилась еще в Пруссии. Но когда пришло известие, что дело с Москвою опять клонится к войне,

Любомирский прибыл к королю, перед ним и перед сенаторами требовал уплаты жалованья, и в трогательных выражениях описывал труды и нужды войска. Король и сенаторы положили написать к сборщикам налогов приказание — поторопиться сбором недоимок на жалованье войску, само правительство, однако, сознавало тогда же, что это средство ненадежно. После продолжительных войн средства народа умалились, и нельзя было надеяться на скорую уплату, притом самые сборщики в то время не отличались бескорыстием и часто не пропускали случая погреть руки на счет общественного интереса. Старались успокоить жолнеров и заставить их продолжать службу, не разбойничая и не буйствуя, но удержать жолнеров одними надеждами было трудно, тогда поддержали войско паны частными пожертвованиями. Сам Любомирский, в числе других, заплатил солдатам значительную часть из собственных доходов. Любомирский повел свое войско на соединение с войсками Потоцкого на Волынь, и тамошние владельцы, зная, что это войско идет для укрощения козаков, следовательно, для безопасности прилежащего козакам края, дали войску квартиры и безденежно снабжали его обильными запасами.

Все польское войско состояло тогда из двенадцати полков пехоты и более десяти конных полков, снаряженных на счет панов и находившихся под командою снарядителей, да сверх того было два конные полка немецких и артиллерия из двенадцати орудий, под начальством динабургского старосты Вульфа. Кроме всей этой силы в войске было большое число служек, годных к бою и превосходивших число самых жолнеров.

Но силы Польши против Руси не ограничивались собственным войском. На стороне ее была еще крымская орда, которую тогда привлекал более всех Выговский, находясь в звании киевского воеводы. Уже давно крымский хан сердился на Польшу за то, что она медлила и не действовала решительно против козаков и Москвы. В письмах, писанных к Выговскому ханом и разными сановниками его, выражались о поляках в таком смысле: — ‘Уже нам слов недостает: несколько лет через частые писанья и разных посланцев сообщали мы вам, чтобы вы как можно скорее соединили войска свои с нашими войсками и наступали на неприятеля. Вы же в письмах своих постоянно говорите о великих усилиях своих, а на самом деле ничего не делаете. Наши войска несколько месяцев в сборе ожидают в Белгороде от вас известия, и стоят без дела. Еще не слыхано, чтобы орда столько времени напрасно стояла, зима прошла, уже и весна минула, лето пройдет, наступит осень, пора дождливая’. Когда, наконец, собрались поляки и дали знать в Крым о своем походе, шестьдесят тысяч крымских и ногайских орд с прибавкою янычар выступили в Украину. Августа 26 Потоцкий двинулся с своим войском из-под Тарнополя на Подоле и дошел до Ожеховцев.

Когда таким образом поляки собирались громить Украину, Шереметев выступил из Киева по направлению на Волынь, и думал войти в Польшу прежде, чем поляки узнают о его движении. Хмельницкий шел за ним другою дорогою шляхом Гончарихою. Когда московское войско дошло до Могилы Перепетихи, Хмельницкий прибыл к боярину. Шереметев принял его, как прежде принимал, сухо и неуважительно, показывая вид, что он мало нуждается в его помощи. По известию летописи Величка, когда Юрий ушел из московского лагеря, ему передали, что Шереметев, проводив его, при многих сказал, указывая на гетмана: ‘Этому гетманишке приличнее бы еще гусей пасти, чем гетмановать’. Так, при поджигательстве недоброжелательных к Москве старшин Шереметев этою выходкою не только охладил Хмельницкого к усердию, но еще сам содействовал к готовности отпасть от Москвы, когда придет случай.

Московское войско прошло местечко Хвастов и двинулось на Котельню. Хмельницкий все продолжал идти боковым путем — шляхом Гончарихою. Когда московские люди доходили до Котельни, отправленный на подъезд из польского войска Кречинский схватил нескольких козаков и привел в польский лагерь. Они рассказывали, что Шереметев идет с войском в 80000, и думает он с Цыцурою, что Потоцкий все еще стоит под Тарнополем, и что у Потоцкого всего на все каких-нибудь тысяч шесть, а о пане Любомирском все думают, что он далеко где-то за Вислой. Такое неведение неприятеля о польских силах было очень приятно полякам. Куда же направляются москали? — спрашивали поляки козаков. Те отвечали, что на Чудново. 9-го сентября военачальники составили военный совет, и на этом совете порешено было немедленно идти на встречу неприятелю. Войска двинулись по шляху Гончарихе, по которой шел с козаками Хмельницкий. Правою стороною командовал Потоцкий, левою Любомирский, артиллерия занимала середину, по сторонам их шли татары. Они дошли до Гончарского поля. Московское войско тем временем доходило до Любара, первого волынского города на границе козацкой Украины. — ‘Когда, — говорит современный дневник, — польские войска проминули место, означаемое тою приметою, что там прежде стояла корчма в поле, оба предводителя поехали вместе и въехали на высокую могилу (насыпь). Оттуда они увидали вдали людей, которые двигались между кустарником близь Любара. Гетманы послали подъезд вперед проведать, что это такое. Отправленный подъезд воротился скоро и донес, что это неприятельское войско. Тогда Потоцкий послал известить Нуреддина и приглашал его подать передовой отряд против московской рати, а сам выслал против неприятеля два драгунских полка, два полка Выговского и польского коронного писаря. Несколько полков, кроме того, отправилось еще и охотою. Те, которым принадлежали эти полки, были тогда с ними. Выговскому пришлось идти против русских. Он вступил в битву с передовыми из московского войска. Московские люди сначала было погнали татар, а потом отступили от польского войска. Поляки поймали какого-то раненого московского начального человека и нашли у него план расположения войска. Это очень помогло полякам. Они узнали, что московские люди стали обозом и окапываются.

15-го сентября собрали военный совет. Смелые говорили: Не давать врагу отдыха, чтобы он не устроился, наступать на него немедленно. — Осторожные возражали: Еще к нам не подоспели орудия, и пехота не пришла и не устроилась. Лучше мы их осадим и будем их медленно томить.

— Нет, — сказал Потоцкий, — от медленности у нас охладеет мужество, а у врагов прибудет. Татары подумают, что мы трусим.

Решено было действовать быстро, наступать на неприятеля, не давать ему покоя и мучить частыми приступами. Войско подвинулось к московскому обозу. 16-го сентября московские люди и козаки вышли из табора, сошлись с правою стороною польского войска, но когда бросились на них польские копейщики, то подались назад. Татары ударили на них. сбоку, из леса. Московские люди отступит в свой обоз. Поляки подъезжали к их окопам и кричали: — Русы негодные! выходите, расправимся в открытом поле. — Но московские люди не выходили, а отстреливались из окопов. Поляки палили из пушек в московский табор и с удовольствием глядели, как доставалось боярским шатрам, которые издали виднелись своею пестротой. Более всех отличался у тех и был героем этого дня коронный хорунжий Ян Собеский, будущий. герой — король Польши. — ‘Он доказал, — говорит современное описание, — что не даром он правнук великого Жолкевского’. Вечером бой прекратился. Современное известие (вероятно, неверное) говорит, будто московских людей убито до 1500, козаков 200, а поляков только 60, преимущественно из полка Собеского, Пленные и перебежчики из польского стана рассказали Шереметеву о силах польских, да и сам он собственными глазами удостоверился, как ложно описывал это войско Цыцура, потешая его боярское чванство. Гораздо приятнее было полякам от вестей, сообщенных казаками, перебегавшими в польский обоз. Они извещали, что вообще казаки не терпят ‘москвитян’, и очень многие готовы с радостью перейти к полякам, лишь бы те им простили, что они связались с москалями’.

Предводители поручили написать увещание к казакам Стефану Немиричу, брату убитого Юрия, пану православной веры.

‘Вы знаете, казаки, — писал Немирич, — кто я таков, с древних времен дом Немиричей соединен с русским народом и кровью и происхождением. Мы — дети Украины. Я брат Юрия Немирича, столь преданного казакам, вашего товарища. Я не хочу для вас быть хуже моего брата. Если вы, казаки, будете держаться москалей, то вас будут убивать, брать в плен и опустошать дома ваши. Неужели за каких-нибудь изменников-негодяев такое множество козац кого народа будет терять своих детей, которые принуждены стоять за москалей. Удивляюсь, что вы подружились с москалями, вам из этого везде только вред, а не выгода. Сравните милости московского государя с благодеяниями польского короля, москали дают вам вместо золота и серебра медные деньги, всех вас разоряет и истощает Москва, запрягают вас в рабское ярмо, а всемилостивый король отеческою рукою дает вам свободу, сожалеет о бедствиях, в которые вы впали и которые вам грозят впереди, король посылает вам прощение за нынешние и прошлые ваши прегрешения. Сами видите, что войско наше сильно, пример Хованского показывает вам, что оружие польское торжествует не столько числом войска и храбростью, сколько Божией милостью. Истощенная междоусобиями и пораженная чужими врагами, Польша была при последнем издыхании, уже ее по частям делили соседи: москаль, швед, брандербургец, молдаванин, угр, — но божеское провидение воздвигло своими руками добрых граждан. Побойтесь гнева Божия. Отступитесь от москалей, не слушайте льстивых убеждений Шереметева, передайтесь на сторону нашу, к собственному нашему и вашему войску, и напишите к Хмельницкому, чтоб и он также думал о своем собственном спасении, а не о москалях’.

Это письмо прочтено было в лагере московском козакам Цыцуры. Козаки, говорит современник, и готовы были перейти к полякам — и по тогдашнему нерасположению к Москве, и по всегдашней привычке изменять — но никто первый не решался идти и показать пример. Цыцура еще тогда не считал московского дела потерянным. С своей стороны, Шереметев прибегал к подобным же средствам, и написал к султану Нуреддину письмо. Он писал: Его царское величество пожалует тебе втрое больше подарков, если только теперь ты отступишь от польского короля с татарами. Нуреддин не хотел и слушать об этом и величался перед поляками своею дружбою к ним. Он отдал письмо Шереметева Любомирскому, а тот поблагодарил за него деньгами.

Несколько дней не происходило ничего важного, кроме незначительных ‘герцов’, и еще раз отличился на них Ян Собеский. Чуть было не схватили его московские люди, увидевши на нем золотистый терлик, и закричали: честной человек, честной человек (т. е. знатный)! Но он ушел от них счастливо. Перед тем пронеслась весть, что Шереметев хочет отступить. Шереметев как будто хотел показать полякам противное: ночью московские люди сделали вылазку из своих окопов и хотели было неожиданно напасть на польский стан. Перебежчики были у них вожаками, но поляки в пору узнали об этом, ударили тревогу — и московские люди отступили.

Тут окончательный опыт научил Шереметева, что Козловский один говорил правду, когда все прочие из подобострастия к главному воеводе потакали Цьщуре. Шереметев теперь озлобился на Цыцуру и раздражил его против себя. Говорят, что, услышав от Шереметева несколько неприятных выражений и видя, что боярин не благоволит к нему, Цыцура тотчас же задумал перейти к полякам, но Шереметев, догадавшись о намерении казацкого полковника, обласкал козаков и объявил им награды в Киеве, если они благополучно убегут от поляков. Единственная надежда была на Хмельницкого, и Шереметев с другими воеводами помышляли отступить, чтобы перебраться на шлях Гончариху, где шел Хмельницкий. 24-го сентября решено было отступать. Воеводы убрали свои палатки, свернули знамена, устроили свое войско. Но прежде, чем войско сдвинулось с места, выслали ратных людей с топорами и бердышами рубить деревья, раскапывать пни и каменья.

Только что предводители решили отступать, поляки уже знали об их решении от перебежчиков и положили напасть на них во время отступления, когда они будут переходить через заросли и переправы.

На другой день неприязненные войска не начинали сражения, и только между охотниками происходили герцы. Польское войско было наготове, и предводители велели дожидаться. знака, когда можно двинуться, а сами, ожидали, когда тронется с места их неприятель. Сообразив, что неприятель пойдет по неудобной дороге, польские гетманы расположили войско свое так, чтоб можно было нападать на отступающих и спереди, и сзади, и с боков. Коронный гетман с своею половиною должен был пересечь путь московскому войску и не давать ему далее хода, а Любомирский должен был напирать и преследовать позади. Каждая половина войска разделялась, в свою очередь, на две части, так что одна часть из каждой половины должна была охватывать бок неприятельского обоза, сверх того, из обеих половин отобрана была еще пятая часть в резерв, она должна была, по требованию, поспевать на помощь какой-нибудь из четырех, которые будут в деле, и доставлять свежих воинов на место убитых. ‘Тогда, — по замечанию современника Зеленевицкого, — предводители, следуя обычаю древних римских полководцев, говорили жолнерам возбудительную речь такого содержания:

‘Нам теперь следует решить — кому владеть Украиною. Московский государь без всякого права овладел этим краем польской Речи Посполитой, и через это вы остаетесь и бедны, и нищи, и отечество не в силах вознаградить вас. Мы с охотою дали вам трехмесячное жалованье, в виде подарка, из собственных сумм, это ничто в сравнении с тем, чем должно вознаградить вас Польское королевство. Возвратим ему эту богатую и изобильную страну — Украину. Тогда мы приложим все старание, чтобы вам были выплачены следуемые суммы. Но тут дело идет не об одних наших выгодах. Как сыны истинной католической Церкви, вы сражаетесь, ревнуя о вере, которая должна быть вам драгоценнее самой жизни. Видите скорбь истинного правоверия, греческая схизма торжествует, осквернены священные пороги храмов, алтари разорены, святые дары — о, ужас! — потоптаны святотатственными ногами, храмы отданы для совершения в них суеверных обрядов врагам истинной Церкви Христовой. Подвизайтесь за веру и свободу, поражайте святохулителей и стяжайте себе вечную славу в отдаленном потомстве’.

Жалиеры отвечали восклицаниями, уверяли в готовности храбро сражаться за католическую веру и выгоды польского государства.

В ночь с двадцать пятого на двадцать шестое московское войско двинулось, оно поставлено было пешими колоннами рядов в восемь внутри четвероугольника из возов, но, пройдя немного, увидели, что в восемь рядов идти неудобно, и перестроились в шестнадцать рядов. Устройство подвижного обоза, довольно сложное, было сделано с такою быстротою, что поляки изумлялись.

Московские люди думали, что поляки узнают об их отступлении спустя несколько часов, и не воображали, что поляки давно следят их каждый шаг. И не успели московские люди пройти на выстрел из лука, как поляки были перед ними и за ними. Поляки двинулись по ближайшему набавлению прямо через лес и перерезали им путь. Сначала путь шел через лесные заросли, и тем и другим негде было развернуться. Но когда русские потом вышли на просторное место, тут пол яки ударили на них со всех сторон. Польские копейщики кидались на обоз. Ратные люди государевы, сидя и стоя на возах, недвижимо держали свои длинные копья, и польские всадники натыкались на них. Польские пушки каждую минуту посылали в обоз ядра, пули и гранаты, царские пушкари без торопливости отвечали им из своих. Весь обоз шел тихо и спокойно, преодолевая большие трудности, через топи и яры. Хладнокровие московских людей изумляло поляков. Никто из обоза не отвечал на ругательные вызовы и похвалки. Среди грома орудий не раздавались человеческие голоса, кроме неволь нога стона раненых. Козаки усердно помогали московским людям, и не только отражали неприятельские налеты, но даже вырывали из рядов и утаскивали к себе пленных и обращали в польских удальцов.

‘В этом шествии московский обоз (говорит польский очевидец) походил на огнедышащую гору, извергающую пламя и дым, и поляки уподоблялись еврейским отрокам в вавилонской пещи, ибо ангел Господень невидимо осенял нас тогда’.

После полудня велено было польскому войску остановиться на отдых, между тем приказали придвинуть к московскому обозу все орудия, сколько их было у поляков. Царскому послу приходилось скоро всходить на гору: было опасное место, тут-то удобно было полякам разорвать четвероугольник, а было для них неизбежно разорвать его, и этого-то добивались поляки до сих пор напрасно. Вперед была отправлена засада под начальством Немирича. Любомирский заметил, что в своих налетах на неприятельский обоз польские удальцы более кричали, чем делали, и отдавал предпочтение хладнокровию врагов. Он сам выехал перед ряды жолнеров и говорил им: ‘Болтовня и бестолковый крик не разломают неприятельского обоза, нужнее неустрашимый дух и твердые руки, владеющие оружием. Москаль убегает от нас не по-заячьи, а по-волчьи, оскаливши зубы: видите, каким крепким оплотом он оградил: свое бегство. Держитесь согласно хоругви, не выскакивайте без толку из строя, и дружно все сложите вместе руки и груди, сломите неприятельскую ограду в ее середине, — вы добудете победу’.

Московские люди продолжали идти по-прежнему хладнокровно, спокойно, и дошли, наконец, до опасного места, где нужно было спускаться в яр и всходить на гору. Тогда польские предводители замыслили правое крыло своего войска переправить через яр в другом месте, и зайти московскому обозу вперед, но им надобно было переправляться через топкий яр, от этого московские люди успели уже взвести две части своего обоза на гору, прежде чем поляки могли их не допустить до этого. Немирич завязал битву на горе, но должен был отступить и пропустить неприятеля, получив сам рану. Зато польское войско с боков и с тыла наперло на оставшихся внизу московских людей, усилилась пушечная пальба, польские пушки подошли сколько возможно ближе. Московские люди отбивались по-прежнему, с спокойствием пробивали себе путь на гору. Русские потеряли, по одному известию, семь[4], по другому[5] восемь пушек, да восемьсот возов с запасами. Поляки нашли в них себе продовольствие, и очень обрадовались утомленные пехотинцы, которые терпели недостаток. Битва прекратилась вечером. Полил сильный дождь. Поляки считали за собою победу, несмотря на то, что потеряли много убитыми. Татары не участвовали вовсе в битве, и их стали даже подозревать в том, что они приняли от московских людей подкуп. Другие толковали, что татары оттого не ходили в битву, что вообще им несносно слышать гром огнестрельного оружия.

Следующая ночь была темная. Дождь лил как из ведра. Оба враждебные войска стояли в грязи, без крова. Польские лошади оставались без корма. Поляки не могли достать ни дров, ни огня, только пехота, огибавшая неприятельские обозы, была счастливее, отняв возы. Гетманы провели ночь вместе, в одной карете.

Когда взошло солнце, поляки увидали, что московских людей уже не было, и удивились их терпению и неутомимости. — ‘Не побоялись, говорит современник, ни темноты, ни дурной дороги, не мучило их ни беспокойство, ни труды и тревоги прошлых дней’.

Русские шли ночью и на рассвете приближались к местечку Чуднову на реке Тетереве. Узнавши, что Хмельницкий недалеко, Шереметев спешил сойтись с ним: от этого зависело единственное спасение. Как ни были изнурены поляки трудами прошлого дня, но гетманы решились, во что бы то ни стало, не давать неприятелю отдыха и приказали немедленно идти за неприятельским обозом, чтобы прежде, чем московские люди дойдут до Чуднова, захватить чудновский замок. Поляки двинулись, а между тем, идя по следам, собирали с убитых детей боярских металлические и жемчужные пуговки, и, смеясь, говорили, что ‘москали’ убираются по-бабьи.

Когда Шереметев увидел, что поляки его преследуют, то приказал сжечь местечко Чудново, ибо сам не надеялся удержать его и боялся, чтобы враги не нашли в нем опоры. — Сам Бог навел на него такую ошибку — говорили после поляки.

Потоцкий поскорее послал занять уцелевший от огня замок, укрепленный дубовым палисадом. — ‘Здесь нам подручно, говорили поляки, занявши замок, все видно, а выстрелы неприятеля доставать до нас не будут’.

Московский обоз стал на низменном месте, козаки стояли на возвышении. Весь союзный обоз представлял, но растяжению, подобие греческой дельты. Поляки окружили неприятелей своих со всех сторон, уставили пушки и начали палить без отдыха. Крепко поражали они московских людей из садов разрушенного местечка, да с возвышения, на котором стоял замок. Кругом на равнине раскинулись татары и ловили каждого русского, кто осмелился выйти из обоза за травою. Русские были лишены пастбищ. — Нам нечего с ними драться и терять людей — решили предводители. Пресечем им путь к добыванию живности, голод заставит их без боя сдаться. Инженеры принялись копать канавы, чтоб отвести воду и лишить московский обоз этой необходимости.

Так прошло время до седьмого октября. В этот день татары привели пленных козаков. — ‘Мы идем с Хмельницким, — показали они в расспросе, — идем на помощь к Шереметеву. Сам Хмельницкий и старшины хотели бы с вами соединиться, да поспольство не хочет. Присягнули за москалей драться до последнего’.

По совету Любомирского, тогда оставлена была вся пехота и артиллерия держать в осаде Шереметева. Коронный гетман страдал лихорадкою, но пересилил себя, показывал пример терпения и мужества: его водили под руки и он трясся от лихорадки, но командовал и делал распоряжения. Любомирский с конницею и со многими панами отправился на казаков.

VII

Хмельницкий шел медленно по Гончарихе. Вокруг него были благоприятели гадячской комиссии: Гуляницкий, Махержинский, Лесницкий, изгнанный из рады по царскому повелению. Носач пристал к ним снова. Полковники и сотники, недовольные переяславскими статьями, не хотели сражаться. Простые казаки возмущались при мысли брататься с ляхами. В то время, когда одни хвалили гадячский договор, другие показывали к нему омерзение, ибо этот договор допускал введение ненавистного для народа шляхетского достоинства между казаками и подрывал казацкое равенство. Молодой, бесхарактерный гетман был озлоблен против боярина, был недоволен царем за то, что в Москве не исполняли его просьб, но все еще колебался, паспольство проклинало ляхов, старшины бранили москаля. В этой нерешимости казацкий обоз едва двигался, и когда московский достиг Чуднова, казаки достигли до местечка Слободища.

Седьмого октября поляки пришли под Слободище, за несколько верст от Чуднова. Казацкий обоз стоял на возвышении, близ него было разрушенное местечко Слободище, печи, бревна, погреба и всякого рода мусор преграждали путь через местечко. С другой стороны тянулся болотистый вязкий луг. Любомирский, как только увидел привычных врагов Польской Короны, закричал в голос своему войску:

— ‘А вот они, — вот семя преступного мятежа, змеиное исчадие, вот гадины, их же гнуснее земля никогда не питала! Теперь, поляки, потребуйте от них назад свободного звания, согните вашим оружием шеи подлого холопья: пусть они кровью смоют свое дворянство!’

Любомирский знал, что Хмельницкий и старшины вовсе не желают помогать Шереметеву, но знал также, что простые казаки ненавидят поляков, а старшины их не любят и только, по временному нерасположению к москалям, они могут стать на сторону Польши, а при малейшем благоприятном ветре от Москвы всегда предпочтут ее Польше. Любомирский поэтому и хотел повести дело так, чтобы потом можно было законно уничтожить гадячский договор и ссылаться на то, что казаки оружием поляков потеряли приобретенное своим оружием от поляков. Негодование при виде врагов, от которых стались все неисчислимые беды польской нации, закипело у танов и шляхты. Не вошли еще предводители в переговоры, а уж половина войска, пришедшего с Любомирским, принялась мостить плотину через луг. Воевода киевский, бывший гетман Выговский, отличался пред всеми против своих прежних соотечественников и прежних подчиненных.

Предприятие полякам не удалось так легко, как полагали. Козаки колебались было при виде поляков, но увидя, что поляки наступают на них с оружием, стали защищаться и отбили с уроном тех, которые лезли на казацкий табор через развалины местечка, а те, которые шли через луг, забились в болото и принуждены были повернуть назад, преследуемые казацкими выстрелами.

Но в казацком лагере дела направлялись, без боя, в пользу поляков. Там поднялась неописанная неурядица, старшины упрекали Юрия, обвиняли один другого, спорили, кричали, советовали и так сбили с толку гетмана, что он, будучи вдобавок в первый раз в битве, совсем потерялся и кричал:

— Господи Боже мой! Выведи меня из этого пекла, не хочу гетмановать, пойду в чернецы! Буду Богу молиться. За что я через вероломство других терпеть буду! Если меня Бог теперь избавит, непременно пойду в чернецы!

— Отложи, пане гетмане, свое благочестие на будущее время, — сказали ему старшины, — лучше подумай, как спасти себя и всю Украину. О чернечестве подумаешь на воле, когда опасность пройдет, а теперь давай-ка лучше ударим сами себя в грудь, да и пошлем к полякам просить мира, пообещаем им верность и подданство Речи Посполитой, а москаль пусть себе, как знает, так и промышляет.

— Видимо, — говорит обозный Носач, — сам Бог помогает польскому королю, лучше заранее войти в милость у короля, а то и душам нашим кара будет, и полякам отданы будем, пожалеем после, да не волим.

Другие рассуждали, как бы еще сохраняя некоторое сочувствие к Москве, но также находя, что обстоятельства вынуждают казаков изменить ей. — Если ляхов победить не можем, говорили эти, если здесь все погибнем, москалям от этого никакой пользы не станется, а если сохраним себя, то после и москалю пригодимся. Подобна благоприятелем для москалей оказывался тогда писарь Семен Голуховский. Заклятые противники ляхов из черни кричали: — ‘Здесь орда, пошлем лучше к татарам: они нам давние приятели, они сойдутся с нами’. По этому совету громады старшины отправили посольство к Нуреддину, с письменным предложением отстать от поляков и пристать к козакам. Неизвестно, что и как отвечал им Нуреддин, но письмо козацкое он передал Любомирскому, и в другой раз получил от поляков вещественную признательность за свои добродетели.

В то время, когда в козацком таборе бросились на все стороны, а Хмельницкий, потерявшись, переменял свои намерения каждою минуту, является к нему посланец с письмом от Выговского, а в письме было сказано: — По праву, данному мне над тобою отцом твоим, я как твой попечитель заклинаю тебя душою твоего родителя, доверься полякам, приведи к тому же своих, и отойти от Москвы. Сам знаешь, сколько зла мы от нее видели. Теперь силы Шереметева потоптаны, сокрушены, он гаснет, как лампада без масла, где светильня только дымит, а уж не светит. Не ожидай, пока погаснет, тогда вся тягость военная обратится на тебя одного. Король милостив, простит прошлое, и не только все забудет, но сохранит и утвердит все права козацкие. Козаки более могут надеяться от великодушие польской нации, чем от московского варварства и тиранства.

Так как Хмельницкий и старшины не знали наверное, чья возьмет, поэтому и послали разом и к полякам, и к московским людям. К Шереметеву послали Мороза с известием, что на казаков напали поляки, и просили Шереметева поспешить на помощь по направлению к местечку Пятку. В то же время поехал полковник Петр Дорошенко с Двумя товарищами в польский лагерь. Надобно было обходиться с поляками так, как будто мирятся с ними не по принуждению, а по доброму желанию.

Дорошенко был допущен к Любомирскому, и говорил:

_ — Что это значит, ваша милость, за что нападают на нас поляки? Мы вовсе не хотим воевать с вами и только но необходимости должны против вас защищаться, потому что нападаете на нас. Козаки не хотят быть врагами поляков. Мы пришли сюда затем, чтобы отвлечь Цыцуру от москалей, и теперь готовы соединиться с вами, если вы примете нас благосклонно.

Любомирокий, гордый своими подвигами, начал высокомерно обращаться с казацким послом, а полковник принял также вид собственного достоинства и сказал:

— Пан гетман! Забудьте причины старой ненависти и примите притекающих к лону отечества, а иначе на нашей стороне правда, у нас есть самопалы и сабли. Наше оружие славно. Смотрите, чтоб из него не выскочил такой огонь, от которого затмятся все ваши надежды на победу, а то и вовсе станут дымом!

Приехал Нуреддин, и после обычных вопросов о здоровьи, обращаясь разом и к Любомирскому, и к козакам, он сказал гетману: — Пан гетман, уважь козакам, не годится отвергать их просьбы, они верные подданные короля. Притом же, если будешь на них злиться, тебе это может быть вредно. Счастье еще не покинуло их. Если их раздражить, то они будут кусаться по своему обыкновению. Не дразните этих пчел, лучше с них мед получайте. Больше славы будет вам обратиться на москаля и угостить его, как следует угощать такого незваного гостя.

Любомирский, стараясь, сколько возможно, высказать свою силу и могущество, и тем вынудить у козаков самые выгодные для поляков условия, сказал Дорошенку:

— Хотя козаки за многократные мятежи и измены Речи Посполитой заслуживают, чтобы их карать, но король дал мне милостивое приказание относительно вас, притом же я уважаю просьбу султана Нуреддина и приказываю протрубить прекращение военных действий. Примиряемся с вами. Пусть Нуреддин, ходатай за вас, козаков, посоветует вам же не бунтовать более.

Нуреддин приложил руку к груди и сказал:

— Я ручаюсь за козаков, они бунтовать не будут и останутся в повиновении Речи Посполитой.

Потом он ухватился за рукоять своей сабли и, подбежав к Дорошенку, скороговоркою произнес:

— Козак! Вот этою саблею наш татарский хан будет вам мстить, если вы не будете постоянны и не сдержите верности и послушания королю.

Любомирский сказал, чтоб казаки присылали с своей стороны к великому гетману для заключения договора. Сам он тотчас уехал к главному войску.

Тем временем Шереметев, не зная ничего, что делается в козацком лагере, и получивши через козака Мороза вести от Хмельницкого, четырнадцатого октября двинулся далее в путь по направлена к Пятку. Но только что прошли московские люди с версту или немного более, как увидали, что поляки уже поделали шанцы и поставили своих копейщиков, которые искусными и ловкими движениями не раз были опасны московским посошным людям, недавно взятым от сохи. Русские бесстрашно шли на них. Но тут ударили на них сзади и с боков — с трех сторон. Русские отбивались, пробивались и сохраняли все свое железное упорство, непоколебимое хладнокровие, презрение к смерти, — под выстрелами, посылаемыми к ним со всех сторон, они силились достигнуть цели — соединения с козаками. Тяжел был им каждый шаг. На пути им была разоренная деревушка. Там был пруд. Плотина была прорвана. Вода разливалась по лугу. Мостов не было. Грязь была до того велика, что нельзя было двинуться и одной телеге, не только целому обозу. В этом-то месте приударили на них поляки дружнее и сильнее. Русский обоз начал сходить с дороги вправо, к лесу, чтобы идти суше, но тут появились татары, заиграла султанская музыка, говорит очевидец, называя таким образом дикий крик и гик орды. Татары пустили на московскую рать градом свои стрелы. Русские старались добраться до леса, где думали укрепиться снова под его защитою. Но польские копейщики бросились с своими длинными копьями и так поражали русских, что прокалывали одним копьем разом двух и трех, из пушек и ружьев палили поляки: в московский обоз со всех сторон, русские отвечали горячо и неустрашимо, и, говорит очевидец, еще не случалось видеть такого густого огненного дождя. Поляки прорвали обоз, таскали возы, брали пушки, уносили знамена. Татары понеслись вслед за поляками, как вороны на добычу, и стали грабить что попало. Русские собрали последние силы и выбили из своего обоза неприятеля. Уже часть обоза их была оторвана, но остальная сомкнулась снова, и под выстрелами польских пушек, из которых не ленился угощать их генерал Вульф, достигла опушки леса и там стали окапываться. Тогда несколько сот козаков вырвались из обоза и убежали, но их всех татары истребили.

Татарам досталась карета Шереметева, и в ней набрали они соболей, золота и серебра вдоволь.

Поляки могли сказать, что победили неприятеля, но эта победа обошлась им чересчур дорого: много они потеряли своих людей, а еще более лошадей, так что, несмотря на все выгоды, которые обстоятельства войны представляли цвет их нации, не легко было сломить железное упорство и стойкость царского войска. Поляки отправили к Пятку отряд под начальством князя Константина Вишневецкого перерезать вперед путь отступающему неприятелю.

Хмельницкий слышал гром орудий, когда происходила битва. После посылки Дорошенка в обозе козацком все еще колебались, и гетман не знал, на что решиться. Но когда достигло туда известие, что московское войско разбито и находится в безвыходной осаде, тогда козаки увидали, что поляки одолели, и мириться с ними неизбежно. Они послали комиссаров для заключения договора в польский обоз, под Чудновым.

Когда казацкие комиссары явились, паны спросили их: ‘Что за причина, что вы, козаки, после гадячского договора прибегли опять к Москве?’

— Козаки, — отвечали комиссары, — стали недовольны гадячскими статьями потому, что его милость король дал шляхетское достоинство только некоторым, а другим не дал, оттого последние стали досадовать за такую неровность между своими побратимцами, что одни будут шляхтичами, а другие не будут, и так, на злость другим, многие и отдались москалям.

— Это показывает, — сказали им, — что Княжество Русское противно правам козацким и свободе, поэтому мы оставим вам в се вольности, как следует по гадячскому положению, а Русское Княжество уничтожим, все Войско Запорожское и городовое украинское примет снова гадячский договор, и будет его держаться, от москалей отречется навеки и будет готово идти на войну, куда пошлет его милость король.

Оставить Гадячский договор, уничтожить Русское Княжество значило уничтожить всю сущность гадячского договора. Полякам несносно было это Русское княжество, а на все прочее они легче могли согласиться, так как все прочее, без Русского княжества, не давало Украине вида самостоятельного государства, федеративно связанного с Польшею, а ставило казаков в положение одного из видов войска польской Речи Посполитой.

— Его милость пан гетман Юрий Хмельницкий, — сказали комиссары,.— не думал в овсе отпадать от короля, но если случилось, что нарушен был Гадячский договор, то это сделалось не оттого, чтобы он и мы все не верили его милости королю и не желали ему добра, а оттого, что москали еижно напали на нас. Гетман наш все-таки не подавая руки врагам короля, и пришел сюда не за тем, чтобы помогать москалю, да и не подал ему никакой помощи, а послал нас принести уверение в своем послушании и верности королю.

Им отвечали: Их милости паны гетманы принимают с признательностью такие чувствования пана гетмана.

Комиссары со стороны польской были: брацлавский воевода князь Михаил Чарторызский, стольник сендомирский Шомовский, хорунжий коронный Ян Собеский и хорунжий львовский. Семнадцатого октября был составлен новый договор. Гетманы утверждали прежний, гадячский, исключая всех мест, которые относятся к Русскому Княжеству, признано было обоюдно, что Русское Княжество оказывается малонужным для казацких вольностей и не служит для прочного вечного мира, а потому оно уничтожалось, а казацкий гетман обязывался отослать королю пункты, относящиеся до этого предмета для уничтожения. Гетман козацкий со всем Войском отрекался от подданства царю московскому и обязывался обратить оружие вместе с поляками на поражение Шереметева, а вперед не принимать никаких покровительств, кроме королевского. С своей стороны польские гетманы объявляли прощение Цыцуре, если он оставит Шереметева, когда ему прикажет козацкий гетман, его непосредственный начальник, так же точно полки Нежинский и Черниговский, которые находятся на московской стороне, должны были отстать от нее по приказанию гетмана, а если они не послушают этого приказания, то козацкий гетман будет действовать против них как против неприятелей. Равным образом гетман обязывался укрощать оружием всякое волнение, которое бы произошло в Украине или Запорожье против козацкого договора с поляками. Положено было пленных польских отпустить, и казаки не должны будут беспокоить владения крымского хана, как союзнща Речи Посполитой.

После составления и подписи договора послали в казацкий табор двух панов, князя Константина Вишневецкого и стольника сеидомирского Шамовского для приведения к присяге козаков. Хмельницкий 18 октября прибыл в польский лагерь под Чудновым.

Его приняли отлично, со знаками уважения. Гетманы польские (и Любомирский) пригласили его к себе в шатер, там он и ночевал у них.

На другой день спокойно и без споров совершилась обоюдная присяга. Сначала присягнули оба гетмана коротко — соблюдать договоры, поставленные комиссией гадячской 6-го сентября 1658 г., и на комиссии чудновской, 1660 г. 17 октября.

Гетман Юрий Хмельницкий в присяге своей обещал со всем Войском Запорожским, от старых до меньших, быть в послушании у короля, отречься от всех посторонних протекций, особенно же от царя московского, не поднимать рук против Речи Посполитой, не иметь сношений с посторонними государствами, не принимать ни откуда, не отправлять никуда посольств без ведома короля, и быть готовым идти на войну против всякого неприятеля Речи Посполитой. Вдобавок он обещал усмирять оружием всех, кто будет поднимать бунт в Войске Запорожском.

После совершения обоюдной присяги Хмельницкого пригласили на пир, веселились вдоволь, пели ‘Тебе Бога хвалим’, играла музыка, палили из пушек, пили взаимно здоровье, и уверяли друг друга в непоколебимой дружбе и братстве. После обеда, окончившегося уже вечером, Хмельницкий послал приказание Цыцуре отступить от москалей и присоединиться к полякам.

— Я прошу ваших. милостей, — сказал Хмельницкий, обратившись к польному гетману, — пусть будет безопасен нашим казакам переход к королевскому войску, чтоб татары не напали на верных его величеству королю козаков.

Предводители обещали расставить польские отряды, чтобы казаки из московского обоза могли перейти к полякам беспрепятственно от своевольной орды. Нуреддин за свою орду поручился, что козаки будут целы.

Цыцура, когда получил это известие, не показал его всему козацкому войску, может быть, потому, что тогда бы узнали московские люди и стали мешать свободному переходу казаков, может быть, и потому, что ожидал от простых казаков сопротивления. Он промедлил один день. 21 октября ему дан был знак: выставлен был бунчук Хмельницкого. Тогда Цыцура взял свою хоругвь и вышел из обоза. За ним последовало до двух тысяч козаков. Тотчас же орда, увидев это, обратилась на них, но тут поляки, посланные для обороны казаков, стали представлять, что султан Нуреддин поручился за целость казаков. Татары, обыкновенно мало послушные в таких случаях, не хотели знать этого и начали бить козаков, несколько поляков, хотевших обороняться, были задеты татарским оружием. Погибло до двухсот казаков. Иные были захвачены в плен татарами. Тогда некоторые, видя, что их вместо того, чтобы принимать дружелюбно, бьют, повернули назад в московский обоз. Только Цыцура с небольшой горстью своих успел достигнуть польского обоза.

VIII

В это время московское войско приходило в самое отчаянное положение. Обоз был со всех сторон окружен врагами, они сделали около него вал, поставили на вал пушки и палили беспрестанно. Не было выхода для пастбища лошадей, вонь от людских и конских трупов заразила воздух до того, что на далеком пространстве нельзя было не затыкать носа. Не ставало запасов, не ставало пороха, и тот, какой был, отсырел. Дожди лили как из ведра день и ночь, в обозе грязь и навоз повыше колен, Людям негде было ни лечь, ни укрыться от ненастья и от польских пуль и ядер. Положение московских людей было выше всякого человеческого терпения.

Двадцать шестого октября явился в польский обоз из московского думный человек, Иван Павлович Акинфиев. Он был, видно, человек, по тогдашнему, образованный и ритор. Допущенный к гетману, он говорил:

— Заключим, поляки, мир на взаимных условиях для блага обоих народов, и русского, и польского, мы происходим от одного племени, как ветви от одного ствола, говорим сходными языками, похожи друг на друга и по одежде, и по нраву, притом же мы соседи и христиане, искупленные кровью Христовою. Божие правосудие покарало нас: вот уже много лет мы вас воюем, а вы нас. Сие прискорбно ангелам Божьим и приятно врагам душ и телес наших. Если бы две руки, вместо того, чтобы ловить волка, стали бы терзать одна другую, то все тело досталось бы зверю. Так и мы, христиане, между собою ссоримся и отдаем тело Христова народа могамеданам. А когда бы мы соединенными силами ополчились на врага св. Креста, то освободили бы Святую Землю, орошенную кровью Христовою, и исполненную всех утех Азию, и весь свет бы себе покорили и истребили бы нечестивое семя агарянское.

Оратор понравился полякам. Он свел речь на козаков и сказал так:

— Теперь уже и самим нам явно, что козаки есть причина несчастий наших и толикого кровопролития. Да будет проклято самое имя их, ибо они призывали то нас против вас, то вас против нас, — и вам и нам изменяют и в то же время продают себя иным государям: и турецкому, и угорскому, и шведскому, и, я думаю, они самому аду продали бы себя, если бы на них явился покупщиком дьявол: ему же они уже и так себя записали.

Иван Павлович приглашал поляков разорвать союз с татарами и заключить с Москвою, доказывал невыгоды и непрочность дружбы с неверными, изъявлял готовность отступиться от Украины и выдать всех козаков, которые находятся в московском войске.

Ему отвечали: Пусть бояре вышлют на переговоры комиссаров, а мы вышлем своих.

С московской стороны выбраны были комиссарами князь Щербатов, князь Козловский и думный дворянин Иван Павлович Акинфиев. С польской — воевода бельский князь Димитрий Вишневецкий, воевода черниговский Бе невский, подкоморий киевский Немирич и стольник сандомирский Шомовский. От татар двое мурз.

Несколько дней, однако, прошло в переговорах. 29 октября съехались комиссары и разъехались. Такая же неудачная сходка последовала 30 октября. Татары не хотели, как будто, вовсе мириться с Москвою.

Московским людям блеснула надежда. Пришло известие, что Борятинекий с войском, находящимся в Киеве, выступил на выручку Шереметева. Скоро, однако, надежда эта исчезла. Борятинекий дошел до Брусилова, жители не пустили его и встретили выстрелами, а поляки в пору узнали о Борятинском и послали против него отряд, которому, однако, не пришлось биться с Борятинским. Последний воротился в Киев. Впрочем, у Борятинекого было так мало войска, что он не мог выручить осажденных. Шереметеву не было исхода: приходилось согласиться на то, что предоставляет победитель. Когда сходились комиссары, польские обращались с московскими высокомерно. Из московских комиссаров князь Щербатов говорил очень униженно: — ‘Мы просим вас оказать по-христиански милосердие, ради Христа’. Козловский не принял участия в этой просьбе. Он молчал с суровым лицом, и не боялся раздражать победителей своею благородною выдержкою.

Беневский говорил им нравоучения в таком тоне:

— Видите, ваши милости, как Бог. карает несправедливую войну и вероломно нарушенный договор. Благодарите Бога, что напали на такой великодушый народ,. как мы, поляки. Другие вам не простили бы этого.

Московские комиссары спросили: на каких условиях может быть освобождено московское войско из осады? Беневский сказал:

— Хотя бы вы целый ад призвали себе на помощь, и тогда не вырвались бы из наших рук. Остается вам одно: отдаться на милосердие ваших победителей. По обычай милости наияснейшего короля, вам даруется жизнь и свободное возвращение, но без оружия, вы должны отступиться от козаков и вывести московское войско из украинских городов.

Такое требование было выше прав, какие были у Шереметева. Отказаться от целой страны не мог полководец. Но некуда было деться московским людям: он должны были согласиться на все. Они только выпросили, чтобы победители им дозволили взять ручное оружие. Договор был составлен и подписан с обеих сторон в таком смысле: московские люди всем табором могут выйти и положить оружие, войска царские должны выступить из городов малорусских: Киева, Чернигова, Нежина, Переславля, и не оставаться отнюдь ни в одном месте. Все они должны идти в Путивль, а пока они не выйдут, Шереметев со всеми начальствующими лицами, в числе трехсот человек, должны оставаться заложниками в польском лагере. Все московское войско должно также до этого времени оставаться в киевском воеводстве около Котельны, в местах, какие укажут предводители. Шереметев и начальники должны, сверх того, присягнуть, что и после их отпуска не будут оставаться в Малорусской земле. Козаков московские предводители должны оставить совершенно, а находящиеся в московском лагере козаки должны выйти, положить оружие и знамена к ногам польских гетманов, и с тех нор находиться в их распоряжении, как подданные Польши. После выхода всех московских войск из малорусских городов, московским людям отдается их ручное оружие, т. е. ружья, мушкеты, пистолеты, карабины, сабли, запалы, протазаны, алебарды, бердыши и топорки, все это повезется за ними до прежней коронной границы и отдастся московским войскам под Путивлем, а пушки останутся победителям. При отпуске военнопленных в отечество поляки обязывались их не грабить, не побивать, в мен не брать и не делать им тесноты и бесчестья.

Шереметев написал к Борятинскому в Киев письмо, извещал о происшедшем и требовал, чтобы Борятинский выступил из Киева, оставив наряд в городе. В конце своего письма Шереметев приписал собственною рукою: ‘Крепок Киев был Юрием Хмельницким и козаками, а они отступают, теперь города не крепки будут, можно людей потерять’.

Шереметев смотрел на дело так, что нечего более добиваться московскому, правительству удерживать Малую Русь, когда туземцы показали нежелание оставаться под властью царя. Но писарь Хмельницкого, Семен Голуховский, еще до сдачи Шереметева тайком прислал товарищу Борятинского Чаодаеву письмо в ином смысле:

‘Хотя я с паном гетманом, — писал он, — и присягнул королю, но поневоле, а помню присягу его царскому величеству и милости царские. Пеших и конных поляков 3^00, орды 40000: пану Шереметеву нельзя вырваться. Его обоз кругом осыпали валом. Ради Бога, ваша милость, постарайтесь, чтобы скорее ратные люди его царского величества были присланы на Украину, ибо неприятель думает посягать на всю нашу землю, пусть царские люди по гора дам будут осторожны и не верят никому по присяге, чтобы не сделали того, что Цыцура, который, по-старому, ляхам передался. Остерегайтесь, а меня не выдавайте, запасайтесь всякою живностью и не верьте прелестным листам, хотя и к вашей милости писанным’.

Борятинский из этого письма мог заключить, что в Малой Руси еще не все безнадежно потеряно, и что козаки могут еще служить царю. Борятинский не послушал Шереметева. Он говорил:

— Мне царь дает указы, а не Шереметев.

Татары заартачились. Султан созвал к себе мурз. — Что нам делать? — спрашивал он. — Поляки с Москвой мирятся. И нам разве мириться? — Мурзы в один голос сказали: — Если поляки мирятся с Москвою, значит, они отступают от братства с ордою’. — Султан поехал в польский лагерь и объявил, что он не согласен.

— Как можно выпускать Москву, — говорил он, — когда она почти в неволе, чуть-чуть жива, чуть панцири на плечах на них держатся, чуть оружие носят.

Предводители успокоили его несколько доказательствами и, главное, подарками. Прошло после того еще два дня. Польские предводители старались как-нибудь устроить примирение московских предводителей с татарами. Шереметев предложил татарам выдать всех казаков, которые оставались еще в обозе московском. Московские люди злились на козаков более, чем татары. 3 ноября (23 октября стар. ст.) московские люди начали выгонять из своего обоза казаков безоружных. Татары бросились на них и неистовствами над ними, одних били, других ловили арканами. Козаки бросались назад в обоз, но московские люди начали палить на них и помогали своему неприятелю. — Это было (говорит современник) настоящее подобие охоты или скорее рыбной ловли. Московские люди бегали с крюками и арканами, ловили малорусов и продавали татарам. Малорусы были тогда очень дешевы. Голодный московский. человек, поймавши казака, отдавал его татарину за кусок хлеба, за горсть соли или муки, или за одно яблоко. Татары поступали с казаками по произволу: одних связывали и вели в неволю, других убивали для забавы.

На другой день, в четверг, 4 ноября (24 октября стар. ст.), московские люди, полагаясь на договор и на честь своих победителей, отворили сами обоз, и чахлые, голодные, похожие больше на привидения, чем на живых людей, стали выходить из окопов и должны были отдавать оружие. Комиссары выехали к ним. Немирич, на прекрасном коне, в богатом наряде, изображал лицо короля Яна Казимира. Русские должны были бросать к ногам его свои алебарды, протазаны, ружья, мечи, топоры, бердыши, знамена и барабаны. Другие комиссары с офицерами вошли в московский обоз и увозили из него пушки. — Отдавайте эти орудия нам, победителям, когда не умели ими защищаться от нас, говорили им насмешливо поляки. — Шереметев с воеводами явился к гетманам. Они приняли великодушно побежденных и пригласили к столу. Шереметев ничего не ел, и выпил только полрюмки вина. Когда зашла речь о казаках, боярин вспыхнул и сказал: — ‘Проклятое отродье! истинные дьяволы! они меня погубили и продали: сами в беду ввели и в беде изменили. Заведут в пропасть, да потом и смеются! Всему виною Цыцура. Я хотел в Киеве оставаться, да послушал его и погубил царское войско. Я уже два года сидел в Киеве, как войско наше было в Украине, и видел их измену и хотел идти к столице, — видел, что мне. не отсидеться между вами и черкасами, а Цыцура бунтовщик меня удерживал. Он и вам зла много наделал. Возьмите у него душу, хоть бы у него было сто душ, все у него отнимите!’ Поляки любовались печальным расположением духа и отчаянием побежденного московского вождя. ‘Вот он, — говорили они, — вот тот, кто чуть с неба не прыгал, теперь смотрите, как присмирел’. Этого не могли они сказать о князе Козловском. Он хранил молчание и своею благородною суровостью внушил к себе уважение.

Татары недовольны были тем, что им только отдали казаков. Опять стала роптать вся орда Нуреддинова. — У нас, кричали татары, добыча пропадает! Поляки милостивее к врагам своим, москалям, за столько трудов, за столько страданий, за столько крови хоть бы обоз московский дали облупить, хоть бы если не соболиные, так овечьи меха нашли бы мы там: все-таки было бы чем от холода прикрыться! — Мурзы. пришли к польским предводителям и говорили:

— Отдайте нам обоз московский, а не то султан Нуреддин напишет к султану Калге, у него тридцать тысяч людей, а стоит он на границе Польши.

Гетманы старались умерить требования Нуреддина, а между тем послали пятьсот человек немецкой пехоты, на

стражу в московский обоз на ночь, на случай нападения татар.

Но тут между польскими жолнерами возник ропот. — Какая же теперь награда за наши труды, раны, голод и нужды? — кричали они: — Нет ничего! Мы надеялись, что, по крайности, нам отдадут московский обоз.

Предводители собрали совет.

— Нам, — говорили они, во что бы то ни стало надобно охранить московский обоз от татарского и всякого нападения. Помните, что сделалось с седмиградским войском Ракочи под Черным Островом. Оно отдалось полякам на милость, а потом татары взяли всех в неволю. Это большое бесчестье польской нации. Смотрите, чтобы и теперь того же не случилось. Мы отобрали у Москвы оружие, будет подло отдать их безоружными на резню татарам. Из христианского сострадания, по правилам чести мы должны охранять их и проводить в безопасное место. — Другие возражали: Несправедливо и жалко оскорблять орду. Татары всегда готовы подать нам помощь в стесненных обстоятельствах. В продолжение шести лет войны они были без хлеба, без крова, без жалованья, постоянно сражались против врагов Польши, не взирая на отдаленность пути, на дурные дороги, не колебали их верности наши военные неудачи. Терпеливо они ожидали, что их вознаградят в те дни, когда Польша успокоится. И теперь мы их позвали на помощь. Татарину отказать в грабеже и ясыре — все равно, что пожалеть для званого гостя хлеба-соли. Сообразите еще и то, что султан Калга может придти и насильно отнять у нас то, чего мы не хотим дать добровольно. Они станут с врагами и начнут против нас биться. Неприятель наш даром получил от поляков свободу, пусть же он ее купит у наших союзников.

Последнее мнение одержало верх. Вероятно, поляки услыхали, что Борятинский не думает сдавать Киева, а следовательно, условие не исполнялось, и поляки имели предлог считать себя не связанными, договор же не состоявшимся. Послали к татарам сказать, что московский обоз отдается им на волю.

Татары бросились со всех сторон на московский обоз. Стража, поставленная прежде для охранения его, получила приказание отступить. Началось всеобщее разграбление и убийство безоружных. Напрасно ратные люди бросались к ногам татар и просили пощады. Татары гнали их в неволю, а тех, которые оказывали какое-нибудь сопротивление, убивали. Поляки смотрели на эту сцену. Польский историк говорит, что им жаль было русских. На другой день татары потребовали Шереметева.

Шереметева отдали Нуреддину. Его заковали и отправили в Крым. Он сидел три месяца в оковах, и наконец, по просьбе своего шеферкази хан приказал его расковать. Несчастный боярин пробыл в татарской земле двадцать два года. Щербатова, Козловского и Акинфиева повезли в Польшу показать королю. Когда их привезли и представили, им приказывали стать пред польским королем на колени. Козловский не согласился на такое унижение, и поляки толкнули его в затылок, чтоб он упал. — Вот, говорили они тогда, не хотел преклонить колена, так стукнулся лбом. — Козловский встал, оправился, принял спокойный и благородный вид, не говорил дерзостей, как князь Семен Пожарский хану, под Конотопом, но и не унижался пред иноземным государем, врагом своего государя.

IX

После чудновской победы коронный гетман возвратился в Польшу, а Любомирский двинулся в Украину. Козаки отправились к Корсуну. Тогда крымская орда рассеялась по Украине и начала делать обычные опустошения. Козаки стали битья с ними. Набравши пленных обоего пола, татары пошали их в Крым, но наткнулись на запорожский отряд, который под начальством Суховия шел было на помощь к Шереметеву. Запорожцы рассеяли татар и освободили пленников. Вся Украина заволновалась. Народ, по обычной ненависти к ляхам, отвращался от мысли подчиниться вновь Польше. Много было не любивших и ‘москалей’, после того, как случались от ратных людей насилия и оскорбления. К довершению горя народного, в 1660 году была засуха и не родилось хлеба. В разоренной Малорусии сделалась дороговизна и голод. Народ не знал, куда преклонить голову. Распространилась весть о приближении страшного суда. Говорили, что в следующие годы одно за другим постигнут род человеческий разные бедствия: в следующем 1661 году будет война на всем свете, а в следующие годы приключится землетрясение, потом потекут кровавые реки, загорится земля по местам, а в 1670 году померкнет солнце и настанет день судный. По Малорусии пошли слухи, что где-то в вавилонском царстве уже родился антихрист, долженствующий пред концом света искушать и мучить род человеческий.

При таком общем поражении духа слабый Хмельницкий не знал, что ему делать — держать ли булаву или последовать своему обещанию, данному в обозе под Слободищем. Юрий был по натуре робкого ума, непредприимчивой воли, грустного нрава и в то же время раздражительного, он мог переходить от мягкости к суровости, от податливости к упрямству, но так или иначе, а всегда мог жить только чужим произволом и делаться орудием других. После чудновского дела нужно было держать совет с козаками, обсудить дело на раде, мысленно оглядеть Украину, поразмыслить, что с ней делать и как поступить. Назначена была рада в Корсуне. Хмельницкий пригласил туда Беневского, конечно, надеясь, что он с своею ловкостью сумеет направить толпу. Нужно было, чтобы кто-нибудь говорил козакам от имени короля. Пока собирались все полковники, сотники, прошел месяц. По козацким обычаям, нельзя начинать рады, если хотя один полковник не будет налицо, когда этот отсутствующий не даст за себя кому-нибудь полномочия.

Рада собралась 20 ноября. Хмельницкий колебался, оставаться ли ему гетманом или сложить с себя это звание. То заманчива была ему власть и почет, то страх брал верх над приманкою честолюбия. Некоторые старшины и полковники если не советовали ему прямо отказаться от булавы, то двусмысленными намеками и холодностью показывали, что это было бы им по душе. Были люди, надеявшиеся после Юрия взять власть, были приверженцы Выговского. Негодовали на Юрия за то, что он уступил Москве, недовольны были и за то, что он отрекся от Русского Княжества перед поляками. Юрий не имел качеств, внушающих повиновение. Козаки могли повиноваться только тогда, когда сознавали за. своим начальником материальную и нравственную силу.

Беневский еще прежде советовался с Любомирским, как поступить польскому комиссару в том и другом случае, и оба решили, что надобно стараться удержать Хмельницкого на гетманстве, а писарем назначить Тетерю, который, как надеялись, за выгоды будет предан польской стороне. Юрий Хмельницкий, по мнению Беневского, был именно такой гетман, какого нужно было в то время полякам. Им легче было овладеть и легче было держать его в руках, чем кого-нибудь. Притом, уважение к роду Хмельницкого со стороны поляков могло действовать примирительна на козацкие симпатии.

Беневский, приехав в Корсун, прежде всего постарался выведать у полковников их намерения, созвал их к себе и стал уговаривать об избрании гетмана: <<Юрий объявляет, что не хочет оставаться гетманом, если он будет упрямиться, кого вы. считаете достойным гетманского достоинства'. Ему отвечали: 'Пусть Юрий кладет булаву, об этом нечего беспокоиться, у нас уже есть такой, что годится. Мы к нему пошлем и тотчас выберем'.

Они говорили таким тоном, как будто желая поддобриться к Беневскому, в предположении, что ему самому не хочется, чтобы Юрий был гетманом. Этот другой был — Выговский. Но как ни казался предан Польше бывший гетман, как ни отличался в войске против своих соотечественников, поляки соображали, что Выговский хотел соединения с Польшею — федеративного, в сущности, он добивался самостоятельности. Выговский стоял за Великое Княжество Русское, а Юрий отказался от него. Допустить Выговского гетманом — значило возбуждать вновь вопрос о княжестве. Выговский не отказался бы от него, стал бы снова требовать прежних условий, ссылался бы на то, что сейм польский, раз согласившись на гадячские статьи, не имел причины отвергать постановленного. Гораздо лучше было иметь гетманом Юрия, при нем о княжестве не было бы речи, когда он именно от него отрекся.

Беневский посетил Хмельницкого и нарочно выбрал для этого свидания ночное время. — Для чего ваша милость хотите оставлять булаву? — спрашивал Беневский. — ‘Я молод, неопытен, — говорил Юрий, — да к тому и больной — совсем неспособен’. Он страдал падучею болезнью и грыжею. По известиям малорусских летописцев, он страдал болезнью половых органов.

— Мне жаль вашу милость, — говорил Беневский. — Это еще не важная причина, чтобы подвергать опасности дом ваш и имущество. Все это махинация этого Выговского. Если он сделается гетманом, — вас ожидает беда, он постарается от вас избавиться.

Хмельницкий сказал, что не думает, чтобы так далеко простирались козни Выговского, и уверял, что Выговского. не выберут.

_ — Я говорил с полковниками и узнал их намерение, — сказал Беневский, — они мне высказались, уверяю вас: только вы положите булаву, они непременно выберут его, а не кого-нибудь иного, спросите их: они не посмеют при мне сказать вам иного в глаза.

Хмельницкий послал за полковниками. Беневский ждал, пока они сошлись. Еще все была ночь, Беневский сказал:

— Вот, панове полковники, я уговариваю пана гетмана, чтобы он скорее собрал раду. Ожидая вашей рады, пан маршал королевский не распускает кварцяного войска, а долее держать его в голодном крае невозможно. Он просит, чтобы послать к нему обозного Войска Запорожского, Носача, уговориться с ним, как войско разместить, чтобы оно могло стать на квартиры без всякой тягости для казаков. Да вот еще я уговариваю пана гетмана, чтобы он не оставлял булавы, не попирал славы отца своего, да никак не могу его уговорить. Я сказал ему, что ваши милости, паны полковники намерены, если паи Хмельницкий окончательно покинет булаву, выбрать не кого другого в гетманы, как онаго.

Полковников, видимо, привела в смущение такая неожиданная очная ставка. Им некуда было вывертываться, и они все разом крикнули:

— Завтра пусть будет рада, если ты, паи гетман, покинешь булаву, то нам нельзя быть без гетмана, и мы тотчас пошлем к нему и отдадим своих жен и детей в покровительство.

— Рано утром завтра пусть будет рада, — сказал Юрий и отпустил полковников.

Оставшись снова наедине с Беневским, Юрий изменил тон, уже не говорил об отречении, напротив, показывал твердую решимость не выпускать булавы из рук. Он понял, что бывшие от полковников намеки и потачки его попыткам кинуть гетманство исходили от тайных козней Выговского. Юрий начал сердиться на полковников.

— Все они люди двоедушные и изменяли Речи Посполитой, — сказал он, — они затем и хотят такого гетмана, чтобы можно было своевольствовать.

Беневский почел удобным озадачить Хмельницкого, дать ему знать, что есть причина не доверять и ему, и он должен делом доказать иное.

— Напротив, — сказал Беневский, — полковники показывают все на тебя, пане гетмане, говорят, будто за тебя начинаются все смуты: и Сирко, и Апостол, и Цыцура, и еще прежде Пушкарь, все за тебя восставали, они говорят, будто ваша милость послал к царю Бруховецкого с частью своих сокровищ, а родной твой дядя, Сомченко, по твоему подущению, поднял бунт в Переяславле. Так про тебя полковники говорят.

Хмельницкий объявил ему, что на него клевещут, но, однако, кое в чем и сознавался, стараясь извиняться молодостью. Он, наконец, сказал: Я прошу вашу милость быть мне отцом и ходатайствовать за меня леред его величеством королем. Присягаю вашей милости, что буду слушать вашу милость, а дурных советов слушать не стану.

— Вашей милости одно спасение: быть верным королю и держаться ему за полы, иначе пропадете от ваших врагов. Не отказывайся, ваша милость, от булавы, а что ты говоришь, что молод и нездоров, так возьми в писари Тетерю, он человек умный и преданный тебе, и король будет доволен, если ты его возьмешь писарем, этим получишь доверие и короля и всей Речи Посполитой. У Семена Остаповича Голуховского лисарство надобно отнять, потому что он поставлен царем, и весь, как есть, царский человек. Слушайся во всем пана Тетери, все будет хорошо.

Хмельницкий только и мог ответить, что просил Беневского руководить его, как неопытного юношу.

На другой день, 20-го ноября, в гетманском дворе собрали раду. Туда сошлись только полковники и сотники. Беневский проговорил речь, объявил, что козачество снова возвращается под власть законного короля, именем королевским уничтожал все распоряжения, сделанные по воле московского правительства, и, не задавая вопроса об избрании, прямо от имени короля вручил булаву Хмельницкому.

Стоявшие на раде не смели противоречить, потому что не имели повода. Юрий прежде был избран ими, не слагал с себя достоинства, как того некоторые хотели, а потому не было повода протестовать против поступка Беневского. Но не прошло дня, как до ушей Беневского начало долетать, что простые козаки волнуются. Они кричали: ‘Раду собрали в избе, там были одни старшие, это против извечных обычаев, войска не допускают в раду. Старшие замышляют что-то противное войску’.

Беневский вспомнил несчастный исход гадячской комиссии, после которой простые козаки побили знатных людей, думая, что эти люди действуют вопреки желаний всей черни. Чтобы этого не повторилось, Беневский нашел, что нужно составить ‘черную’ раду, пусть такого состава рада примет договор с поляками, и, сверх того, еще нужно обязать все казачество присягою. Он сказал об этом Хмельницкому и полковникам.

И гетман, и полков ники восстали против этого. — ‘Да будет известно вашей милости, — сказал Хмельийцкий, что если теперь созвать черную раду, когда в Корсуне ярмарка и много народа, так и меня, и полковников, и всю старшину, и вашу милость, пан воевода, чернь погубит’.

— Я надеюсь на Бога, — говорил Беневский, — и уверен, что ваш страх напрасен. Если же не будет черной рады, то ничего не сделается.

Хмельницкий хотел было вооружиться против этого своею гетманскою властью, но Беневский напомнил ему:

— А, забыл, ваша милость, что обещал меня во всем слушать.

Хмельницкий повиновался, досадовал на самого себя и вновь показал слабость характера, и прежде он просил Бе невского давать ему советы, и теперь, попытавшись было поставить на своем, снова обещался во всем поступать по советам королевского комиссара. Не только козацкие начальники, самые поляки, бывшие тогда с Беневским, возражали против намерения собрать черную раду. Беневский настоял на своем, и 21-го ноября, в воскресенье, по сделанному Хмельницким оглашению, собрана черная рада на Корсунской площади, перед соборною церковью св. Спаса. Хмельницкий не пошел туда сам. Полковники собрались около него и также не хотели идти. Пусть, говорили они, Беневский идет туда сам, когда он ее собрал. Пусть попробует, что ему скажет чернь. Они скрывали от Беневского, что намерены не ходить на раду, и послали к нему известить, что рада собрана, и козаки ожидают королевского комиссара.

Беневский, квартировавший далеко от площади, приехал на раду в уверенности, что найдет там и гетмана, и старшину, но не нашел никого.

Козаки, по обыкновению, стали в круг. Увидев Беневского, его ввели в круг и посадили на скамью. Все оказывали ему знаки уважения.

— Где паи гетман? — спросил прежде всего Беневский.

— Ваша милость на королевском месте, когда велишь послать за ним, он должен прийти.

Беневский послал за Хмельницким. Он прибыл. Пришли вместе с ним и полковники. Сняв шапку, гетман кланялся на все стороны, вступил в круг, положил на землю шапку, а на нее булаву, и сказал, что снимает с себя гетманство. Потом он объявил: — По Божией воле и по вашему желанию, вы обратились к нашему. прироженому государю. Теперь, чтобы не оставались у вас московские порядки, то его величество король прислал к нам комиссара своего, учинить между вами иной порядок.

Беневский произнес длинную речь, восхвалял великодушие короля, порицал ‘москалей’, и окончил объявлением всеобщей амнистии от имени короля и Речи Посполитой.

Козаки крикнули: ‘Слава Богу и королю нашему милостивому! Вся эта беда сложилась у нас от старших, они для своего лакомства обманывали нас. Мы теперь будем верны королю его милости, и хоть бы сам батько стал бунтовать, так и батька убьем’.

Беневский объявил, что все, устроенное московским государем, уничтожается, его милость король назначает вновь начальство Войску и жалует в звание гетмана Хмельницкого. Беневский поднял с земли булаву и вручил ее Хмельницкому. Тут же в звании обозного он утвердил Носача и дал ему другую булаву, принадлежащую достоинству обозного.

Козаки с радостными восклицаниями приняли Хмельницкого.

— Теперь, — сказал Беневский, — принесем благодарность Богу, пойдем в церковь, и там пусть войско все присягнет на верность его величеству королю.

— Все пойдем присягать, — кричали козаки.

Все пошли в церковь.

Протопоп Мужиловский прежде всего произнес проповедь, а потом перед евангелием, лежащим на налое, поставленном посреди церкви, козаки присягали, повторяя слова, которые громко произносил писарь (dictante notario). Они отрекались от московского государя и клялись в верности польскому королю.

По выходе из церкви Хмельницкий пригласил Беневского с товарищами обедать. Пир был веселый и обильный. Гремели пушки, когда пили заздравные чаши за короля и королеву. Подгулявшие полковники прославляли братство с Польшею, величали короля и особенно королеву, которой, по наущению Беневского, приписывали заступничество за Войско Запорожское перед королем. — Ото мати наша! — восклицали они.

— А дивно, — замечали некоторые, — как это наша чернецкая рада да прошла так згодно!

Гулянка тянулась до поздней ночи.

На другой день, 22-го ноября, созвали вновь раду, и Беневский приказал прочитать привилегии, данные на гадячской комиссии Войску Запорожскому, но только без Княжества русского. Козаки слушали чтение в глубоком молчании, потом закричали громко:

— Вот, коли б его милость пан воевода киевский, будучи еще у нас гетманом, прочитал нам так и растолковал, — такой бы беды не сталось! — При этом Выговский был помянут грубыми выражениями.

Тогда люди из козаков, подученные заранее Беневским, объявили требование, чтобы Семен Голуховский положил писарскую печать, и этот знак писарского достоинства отдан был Павлу Тетере. Беневский устроил так, что казалось, будто эта перемена делается без всякого содействия с его стороны, по добровольному желанию рады. Гетман, верный обещанию слушаться во всем Беневского, присовокупил свое желание, чтобы Тетеря был писарем. Полковники не смели противоречить. Голуховский пришел в раду без малейшего подозрения, что ему устраивают смену, и теперь это изменение судьбы постигло его неожиданно. Молча положил он свою печать. Беневский передал ее из рук в руки Тетере, и сказал, что он теперь писарь Войска Запорожского по воле гетмана и полковников. По известиям Беневского и сам Тетеря не знал, что на него возложат в этот день писарскую должность. Беневский, заранее задумавши удалить Голуховского и поставить на его место Тетерю, в преданности которого был уверен, не сказал, однако же, об этом самому Тетере, вероятно, для того, чтобы тот не проговорился прежде времени. Теперь это случилось так внезапно, что никому не дали одуматься. Тетеря так же молча принял печать, как Голуховский ее отдал. Погодя несколько времени, Тетеря сказал: — ‘Вы знаете, что я был у царя московского послом, в Москве я узнал, что царь замышляет над нашею Украиною. Если в Войске Запорожском опять явится измена против своего прирожденого государя, то я не хочу знать не только писарской печати, но и Украины’.

— Не дай Господи, — восклицали козаки, — чтоб мы подумали бунтовать и к царю склоняться. Ты, пан Тетеря, во всем наставляй молодого пана гетмана, на тебя полагаемся, тебе мы вручаем и себя, и жен, и детей, и худобу нашу.

Козаки соглашались безропотно на все, чего ни требовал Беневский, что ни предлагал он. Тогда от лица гетмана и всего Войска Запорожского отправлены письма к Борятинскому и Чаадаеву, а также в Переяславль, к тамошнему воеводе. Козаки побуждали их выйти из городов с московскими полками, потому что Войско Запорожское со всею страною не хочет более находиться под властью царя и возвращается к своему прежнему государю, королю польскому, и к своему отечеству, Речи Посполитой. Хмельницкий написал к Сомку письмо, убеждал к покорности и грозил смертною казнью за непослушание. Разом с этими письмами издан был универсал, объявлявший Сомка изменником и запрещавший всей Украине слушать его. К переяславцам написано особое воззвание, чтобы они поднялись и вырезали ‘москалей’, если последние не выйдут по-добру-по-здорову.

Как полки Полтавский, Прилуцкий и Миргородский открыто не хотели присягать Москве и объявляли себя за гетмана Хмельницкого и за соединение с Польшею, то этим полкам предписывалось действовать вместе с частью Чигиринского и Каневского для подчинения королю остальных.

Х

На левой стороне Днепра Сомко услышавши, что Юрий склонился на сторону Польши, собрал раду из чиновных и простых козаков в Переяславле и уговаривал переяславцев стоять за царя. Его выбрали наказным гетманом. Немедленно он отправил посольство в Москву. В Москве несколько времени не знали о горькой судьбе Шереметева и его войска, и узнали об этом прежде всего через посредство Самка. Он жаловался на него, обвинял в измене, изображал погибель Украины и умолял скорее присылать ратную московскую силу. Нежинский полковник Василий Золотаренко также не хотел признать действительность Слободищенского договора для Украины и стоял за царя. Полки Прилуцкий и Полтавский упорствовали против Москвы. Полтавский полковник Федор Жученко явился тогда главным коноводом против нее, думая, что счастье покинуло Москву. Местечки и села Полтавского полка вооружились. Лубенский полковник Шамрицкий (иначе он пишется Шемлицкий) и сотники полка Лубенского говорили: Нам все равно, москаль или лях, кто сильнее, за тем мы и будем. Таково было более или менее общее настроение на левой стороне Днепра после чудновского поражения, совсем не то, что еще недавно было при Пушкаре. Тогда Москва казалась сильною, теперь, после свежего несчастия, она мало внушала надежды на защиту, притом народ в Украине познакомился покороче с обращением великорусских ратных людей и успел уже натерпеться от их своевольства. Поэтому все стали сговорчивее по отношению к Польше. За Полтавою и Лубнами, Ромен, Лохвицы, Пирятин, Миргорд, Гадяч открыто объявили себя против царя. Украинцы хватали московских ратных людей и бросали в воду: Казнь постигала малорусов, которых обвиняли в склонности к Москве. Малорусы притом боялись, что вот придут из-за Днепра поляки с тамошними козаками, приведут еще и татар, и будут их разорять, а царское войско не придет их выручать, а потому они спешили на деле показать свое расположение к полякам, чтобы взаимно расположить их к милосердию над собою. Но Золотаренко и Сомко посреди такого волнения оставались верными царю, писали к Ромодановскоиу, умоляли его поспешить в Украину, Ромодановский на эти мольбы отвечал, что ему велено стоять в Сумах. Он по их письмам сделал только то, что послал отряд московских людей под Гадяч разорять мятежных козаков и жителей Полтавского полка.

Поляки дожидались только заморозов, чтобы перейти Днепр. Зимою явился на левом берегу этой реки отряд под начальством Чарнецкого. С ним были правого берега козаки под начальством Гуляницкого. С ним были и татары. Чарнецкий прошел земли полка Черниговского и осадил Козелец, но был отбит. Поляки, опустошили села Нежинского полка. Гуляницкий покушался было письмами склонить нежинцев к отступлению от царя, но этого ему не удалось. Сделано было нападение на Нежин. Нежинцы отбились, и даже взяли в плен киевского наказного полковника Моляву и послали его в Москву. Золотаренко напрасно еще раз просил помощи у Ромодановского. Ромодановский отправился из Сум в Белгород, вместо того чтобы идти в Украину, потому что он прослышал о нападении татар на украинные земли Московского государства, а товарищ его, стольник Семен Змиев, послан был уже поздно. В Переяславском полку явились правобережные козаки, под начальством Бережецкого и Макухи. С ними были и татары. Городки Переяславского полка: Березань, Барыш поле, Басань, Воронков, Быков, Гогалев сдались и признали государем польского короля. Но Сомко выступил против врагов и разбил их. Бережецкий был схвачен и повешен. Макуха успел убежать за Днепр. Сомко не ограничился этим: к его переяславским козакам пристали остатки разбитого под Чудновым козацкого войска и московских людей, выгнав козацкие и татарские загоны из своего полка, Сомко перешел затем на правый берег Днепра, разбил своих неприятелей еще и там, под Терехтемировым и под Стайками.

Скоро после того и сам Чарнецкий оставил левый берег Днепра, и вообще поляки не могли более распространять свою власть над этою частью Украины, потому что их войско возмутилось за неплатеж жалованья и пустилось в польские области разорять королевские имения.

По поводу измены Юрия из Москвы послана была царская грамота об избрании нового гетмана, в присутствии отправленного для этого дела Полтева. Но Полтев не мог пробраться далее Нежина и воротился. Первые месяцы 1661 года прошли в битвах с неприятелем, вошедшим в левобережную Украину, и потому нельзя было думать о раде. Притом же надобно было, чтобы, кроме Переяславского и Нежинского, другие полки также были заодно под царскою рукою.

Но вот настроение умов левобережной Украины мгновенно изменилось, как только жители почувствовали, что близко них нет поляков с татарами. Прилуцкий и лубенский полковники написали к Сомку повинную. Марта 28 прислал к нему грамоту войт лубенский от имени всех жителей города и повета. В письме своем он хитрил и уверял, что еще давно жители хотели изъявить свое желание оставаться в верности царю. Лубенский полковник поехал к Сомку с повинной, а войт и горожане просили за него в письме своем в таких выражениях: Покорное прошение о нем приносим, как за оберегателем нашим. Смилуйся, не имей на него разгневанного сердца, а невинности его, яко верному и правдивому слуге Е. Ц. В., которой и здоровье свое умаляет, изволь простить и милость свою показать.

В половине апреля прибыл в Нежин князь Ромодановский. Тогда составилась рада в третье воскресенье по Пасхе, под Нежином,. в селе Быкове, для избрания гетмана. Сам Ромодановский туда не поехал, а послал товарища своего Семена Змиева. На раде были, кроме Сомка, полковники лубенский, прилуцкий и черниговский с своими сотниками. Сверх того там были и полки слободские (Острогожский, Ахтырский, Сумский), которые вообще не принадлежали к гетманскому управлению, но на этот раз, находясь при войске Ромодановского, допущены были к выбору гетмана. Переяславцы, лубенцы, прилучане, черниговцы и ахтырцы подавали голоса за Сомка, но нежинцы хотели возвести на гетманство своего полковника Василия Золотаренко, соперника Сомкова. Спорили и ни на чем не порешили. Наконец, утомившись от напрасных споров, положили послать к царю и просить присылки из Москвы особого посланца, который бы именем царским утвердил гетмана. Таким образом, в случае, если произойдет еще раз такое разногласие, какое случилось в Быкове, то царский посланец должен будет разрешить его. Собственно для выбора гетмана приезжал уже прежде Полтев, но он не мог быть на раде, да и рада не могла собраться, у Змиева же не было никакого наказа об избрании гетмана, да и у самого князя Ромоданавского его не было. И потому-то на раде порешили отправить в Москву такое посольство.

С этой целью поехал в Москву есаул Иван Воробей (Горобец) с сотниками полков Нежинского, Черниговского, Прилуцкого, Миргородского и Лубенского. Посольство это должно было известить царя о том, что случилось, и просить о присылке особого царского чиновного человека. Им поручалось также узнать царскую волю, на каком положении останется вперед Украина. Самко спешил обеспечить себя и просил царя наградить его за труды, так как он во все время последней войны понес большие издержки и подверг разорению свое последнее имение. Пробивая себе дорогу к полному гетманству, Самка видел, что поперек ему на этой дороге хочет стать Золотаренко, и потому чернил его и писал к думному дьяку Алмазу Иванову, — ‘Когда неприятель наступал на нас на левом берегу Днепра, я не один раз писал к нежинскому полковнику, а он ни нам (переяславцам), ни черниговцам никакой помощи не давал и не чинил, и для того неприятель где хотел, там ходил, жег, разорял по всей Украине, никаких страхов не ожида ючи, никого не боячись, и ныне тот же полковник в нека ком испротивлении ходит и на ра ду не поехал, по указу его царского величества’. Вместе с тем Самко жаловался на Ромодановского, что он не оказал Малой Руси никакого заступления во время нахождения врагов из-за Днепра.

XI

Всю весну 1661 года в Малой Руси шло дело усмирения и приведения жителей к подданству царю. После быковской рады семь тысяч московских ратных людей отправилось, под начальством Григория Косогова, в Полтавский полк. С ним пошло до двух тысяч малорусов. Самко отправился к Остру.

Малорусы, освободившись от страха со стороны поляков и своих заднепровских братий, теперь боялись воинского разорения от московских войск и спешили приносить повинную московскому царю, подобно тому, как в прошлый год, услышавши о поражении Шереметева, спешили заявить преданность Польше. Теперь местечки и села сдавались царским воеводам и Самку без сопротивления одно за другим, и признавая царскую власть, вместе с тем должны были изъявлять желание признавать временным гетманом Сомка, приводившего их к покорности царю. Таким образом, этот человек готовил себе опору, чтобы тогда, когда вновь будет избирательная рада, ему можно было заявить, что народ уже признавал его достойным гетманского звания. С другой стороны, он старался заслужить у царя доброе внимание. Он покорил царю Остер, Веремеевку, Жовнин, Ирклеев. Войты городов присылали к нему письма с изъявлением послушания и умоляли избавить их города от разорения. В Кременчуге избран был полковником Ки рило Андриевич. Он поддавался парю, умолял избавить его от разорения, просил Сомка, как тогдашнего главного начальника края, утвердить его в звании и прислать знаки полковничьего достоинства: шестопер и литавры. В Кременчуге тогда в первый раз явился полковник. Кременчуг сделался временно полковым городом. Обширный Полтавский полк со многими местечками и селами покорился тотчас, как только явился туда Косогов. Сменили Жученка, на его место избрали полковником Гуджела. 19 мая новый полковник явился к Косогову с сотниками своего полка и бил челом в послушании царю. Вслед затем бывший полковник Федор Жученко отправился к РомодановскоМу с повинною. Сотники Полтавского полка просили помиловать его.

Таким образом, левого берега Украина опять вся казалась верною царю. Сомко считал этот подвиг своим и надеялся, что в Москве оценят это и ему более не будет препятствия сделаться навсегда верховным начальником страны. Сомко так осмелился, что просил через посланцев своих московское правительство, чтобы, во внимание к большим расходам, неразлучным с гетманскою должностью, полковники давали ему все доходы, подобающие носящему полное гетманское звание. Но несмотря на все его старания, на все его уверения в преданности Москве, ему не доверяли в царской столице. Доходов, которых он домогался, ему не дали, на том основании, чтобы не было из-за этого ссоры между полковниками, никаких денежных милостей ему не оказали, только сказали посланцам, что об уплате собственных его денег, истраченных на жалованье ратным людям, будет дан указ. Но исполнения он не до. ждался. Московское правительство не сделало даже различия между ним и Юрием Хмельницким, и как бы заставило Сомка отвечать за поступки Юрия: Сомко просил о возвращении брата своего Богдана Колющенка, задержанного в Москве на том основании, что к Юрию послан Феоктист Сухотин и задержан Юрием. Ясно было, что Сомка оговаривали: тайным врагом его был Василий Золотаренко, искавший булавы для себя, а за Василия Золотаренко хлопотал протопоп Максим Филимонов, которому доверяли в Москве более, чем кому-либо из малорусов в то время. Этого мало: приехавший к Сомку посланец Федор Протасьев привез ему выговор за то, что в грамоте, которую он посылал к царю, были пропуски в титуле, и, кроме того, ему ставили в вину, что он в своей грамоте подписался с еичем.’ — Иоаким Семенович, — тогда как, замечали ему, самые бояре пишутся без ‘вича’. Последнее, однако, прощено было Золотаренку, который подписался Василием Никифоровичем. Сомко объяснял, что он человек неграмотный[6], а писарь у него новый, что же касается до пропусков в титуле, то эта прописка случилась неумышленно: у писаря был образец от переяславского протопопа, образец был неверен, но в Украине этого не понимал никто.

Всего неприятнее для Самка должно было отозваться то, что ему теперь поручали сношение с Хмельницким. В то время, когда Сомко приводил Украину под власть царя и надеялся за это себе нагороды (а вожделенною нагородою было для него гетманство), Юрий прислал в Москву Михаила Суличенка и объяснял, что переход на польскую сторону под Слободищем случился поневоле, по крайности, и присягу польскому королю он учинил по принуждению заднепровских полковников, изменников, которые, ‘поляцкому хотению, ищут погибели всего Войска Запорожского’, Юрий просил не класть на него вины за это невольное отступление, он теперь за то будет промышлять о возвращении царю заднепровской Украины, и сам хочет навсегда пребывать в подданстве и послушании его царского величества. По этому-то отзыву московское правительство пору ч ало Сомку войти с Юрием, своим племянником, в сношение, убеждать его оставаться в верности царю и обнадеживать царскою милостью. Это значило заставлять Самка работать против самого себя, подрывать себе самому возможность получить гетманское достоинство: оно уже упразднилось изменою Юрия, но если Юрий получит царское прощение, то, естественно, гетманство будет оставлено за Юрием, как за носящим это звание, притом от его гетманства ожидалась прямая польза Москве, тем более, что он привлечет к царю Запорожье, где его не переставали считать гетманом. Сомку велено было выразиться в письме к Юрию, что царь утвердит за ним в подданстве город Гадяч, со всеми принадлежностями, чем владел покойный отец его, а если он захочет поехать в Москву и видеть царские очи, то ему не только не будет воспомянуто его прежнее невольное отступление, но он обрящет милость и честь. и многое жалованье.

Недоверие к Сомку поддерживалось в Москве получаемыми один за другим доносами от Золотаренка и Максима, и потому гонцу, отправленному в Переяславль, было поручено разведать — подлинно верен ли Сомко, и нет ли в нем ‘оскорбления и сомнения’, и если окажется за ним какая-нибудь шатость, то снестись об этом с переяславским воеводою, князем Василием Волконским, и известить царя. Тот же гонец, который приезжал к Сомку с приказанием писать к Юрию убеждения и обнадеживать его царскою милостью, возил милостивую грамоту к Золотаренку, постоянно оговаривавшему Сомка. Сомко притворился и говорил посланцу, что он надеется, что Юрий отстанет от заднепровских полковников, и послал письмо к племяннику. Гонец дожидался ответа в Переяславле. Сомко, после сношений с Хмельницким, отвечал в своей грамоте к царю, писанной 21 августа: По указу вашего царского величества, я писал к сродичу своему Юрию Хмельницкому и напоминал ему именем Творца Сотворителя Бога, чтобы он вспомнил отца своего и свою присягу и пришел в обращение и пребывал бы по-прежнему в верности и подданстве царскому величеству, но я имею подлинную ведомость от Семена Голуховского, бывшего писаря Юрия Хмельницкого, что Юрий Хмельницкий единодушно стал с ‘приводцами’ ко всему злу, он моего посланца приказал засадить в тюрьму и призывал на помощь крымского хана. Уже хан с ордою в Уманском полку собирается воевать против царя и покорять украинские города левой стороны Днепра. В заключение Сомко просил прислать ратные силы против покушений Юрия. Вместе с царским посланцем отправил в Москву самого Семена Голуховского.

Этот бывший писарь по снятии с него писарства ездил было в Варшаву, но был принят там не радушно: поляки считали его сторонником московского царя, и не верили его словам о покорности королю. Теперь, воротившись из Польши, он прибыл в Москву искать милостей у царя, которому изъявил уже преданность во время слободищенской катастрофы. Василий Золотаренко, соперник Сомка, по отношению к Юрию говорил тогда с Сомком заодно и писал к царю об опасностях со стороны заднеприя, ссылаясь на Голуховского, которому поручил рассказать все подробно. Семен Голуховский ехал в царскую столицу с тем, чтобы провести обоих своих доверителей.

Через несколько дней после того с другим гонцом, Юрием Никифоровым, Сомко извещал совсем другое: Юрий действительно желает отложиться от Польши, потому что полковники не дают ему воли, Юрий писал к Сомку о своем желании быть в подданстве у царя. Сомко при этом давал совет держать, близ Юрия, московского приближенного человека, послать на заднепровскую сторону великорусских ратных людей и занять ими города: Чигирин, Корсун, Умань, Брацла:вль, Белую Церковь, так что если поляки задумают идти на левую сторону Днепра, то русские войска будут находиться на правой у них сзади, а если придется уступить заднепровские города, то следует прежде вывести из этих городов всех людей на левый берег, а города уступить пустыми, и этою уступкою выговорить у поляков уступку левого берега Днепра. Таким образом, Сомко предлагал в это время то, что силою обстоятельств действительно случилось не так скоро уже после его смерти.

В своих письмах, отправляемых в Москву, как Сомко, так и враг его Золотаренка и все другие полковники беспрестанно просили о присылке и прибавке великорусских ратных людей в Малой Руси, даже в противном случае грозили, что край не в силах будет обороняться от поляков и заднепровских козаков, и, в случае нападения, отпадет поневоле от царя. Дело было в том, что нравственные силы Малой Руси чрезвычайно подорвались вследствие прошлых потрясений, неудач и внутренних волнений, две политические партии стояли враждебно одна против другой, они успели уже разделить прежде нераздельную Украину по течению Днепра: одна, сосредоточиваясь на левой стороне, поклонялась к Москве, — другая, на правом берегу Днепра, к Польше, но не было веры в правду и там, и здесь, и в сущности малорусы не предпочитали ни ляхов ‘москалям’, ни ‘москалей’ ляхам, а готовы были склоняться то сюда, то туда, смотря по наклонению обстоятельств, не от них зависевших. К левой стороне Днепра была ближе Москва, она могла скорее дать знать свою грозу, и потому левая сторона, казалось, тянула к Москве. Но прежней народной ненависти к Польше противоположно становилось неудовольствие против великорусов, сильно возраставшее от обид, какие делали московские ратные люди туземцам. Как царское войско обращалось тогда с малорусами, описывает между прочим в своей жалобе киево-печерской лавры архимандрит Иннокентий Гизель, 29-го мая 1661 года. Ратные люди разорили, сожгли местечко Иванков, принадлежащее киево-печерской обители, под предлогом, что жители противятся царю и не дают корма по требованию ратных царских людей. 12-го июня три села той же обители, Михайловка, Булдаевка и Богданы, ограблены и опустошены, и жители должны были еще возить в Киев у них же награбленное. — Обиды не мало, — говорит архимандрит, — ратные люди киевские разными врсмены обители святой печерской починили, и описати нам невозможно. Сие есть многим известно, что многие прежде вотчины и хуторы пресвятыя Богородицы от них есть разорены, церкви разрушены, престолы спровержены, тайны пресвятыя с сосудов пометаны, священники обнажены, иноки за выи связаны, жены порублены и иные на смерть побиты, и подданные наши от убожества и нажитков своих разорены, и иные помучены и попечены, а иным руки и ноги отсечены, прочие же на смерть побиты. Нам ведомо есть, что по изволению начальных своих ратные люди то чинят, а по нашему челобитью их не наказывают и управы свято.й не чинят. Случалось, ратные люди займут квартиру в доме мещанина, распоряжаются его семьей и считают принадлежащим себе его дом, со всем имуществом. По московскому обычаю наймит, определившийся к хозяину без особого ряда или договора, делался его холопом, и подобным образом московские люди обращали в рабство вольных малорусов, а в то время войн ратные люди брали в плен жителей и продавали их, разрознивши семьи. В современных известиях сохранилась жалоба или извет второго воеводы в Киеве Чаадаева на князя Юрия Барятинского: такого рода неустройства и беспорядки приписываются в ней последнему. По этому известию, Барятинский грабил малорусские села и местечки и не щадил даже церквей. — ‘Как был в Киеве (пишет Чаодаев) боярин В. Б. Шереметев, и куды бывали посылки ратным людям из Киева в черкасские города, и заказ был ратным людям крепкий, под смертною казнию, чтобы церквей Божиих не грабили и ничего из них не имали, и хотя малая на кого улика бывала, и им за то было жестокое наказание, а он, князь Юрий, и ратным людям своим велит и сам церкви грабит’. Впрочем, извет Чаодаева мог быть преувеличен, ибо он был в сильной вражде с Барятинским, и жаловался, что последний отстраняет его от дел вовсе. Между тем на этого же самого Чаодаева жаловался переяславский воевода князь Волконский, что он посылал в Переяславль из Киева ратных людей, и эти ратные люди делали утеснения переяславским жителям, попам, мещанам и козакам, били их, дома их ломали и жгли. При этом, козаки давали московским людям припомнить, что в прежние годы у козаков с ляхами брань сталась за то, что ляхи насильно становились в их дворах. Бесчинство и грабежи над туземцами от ратных людей были в то время неизбежны, потому что московские ратные люди терпели чрезвычайную скудость. Производительность края была подорвана недавними смутами, но всего более повредили течению экономической жизни выпущенные медные деньги, которые причиняли тогда страшную передрягу и тревогу во всей Руси. Начальники всякого рода, как только имели случай, вымогали у подчиненных серебряные деньги и ефимки, принуждали брать медные деньги по цене наравне с серебряными, медные деньги падали, и вместе с тем поднимались на предметы цены. Как плохо было жить московским людям в Украине — можно видеть из того, что они беспрестанно бегали. В Киеве в 1661 году было четыре тысячи пятьсот человек гарнизона, из них с 15-го августа по 4 сентября убежало 103, с 4 по 12 сентября — 351 человек, из них татар — 204 человека. Причиною этому, по донесению воеводы, была большая скудость в съестных запасах и в конских кормах, происходившая от того, что запасы покупались чрезвычайно дорого на медные деньги. Понятно, что при таком положении ратные люди приходили в отчаяние, дисциплина потерялась, они бегали и неистовствовали над жителями. Побеги до того усилились, что правительство не ограничивалось уже обычными наказаниями, но приказывало беглецов вешать. Что касается жалоб на разграбление и осквернение церквей ратными московскими людьми, то дело это было возможное при множестве не христиан в числе ратных людей. При малейшей распущенности со стороны воевод они не были удерживаемы благочестивым страхом в отношении христианских храмов, где не молились сами. Кроме того и самые великорусы могли тогда не оказывать достодолжного уважения к малорусской святыне. То было время религиозного волнения в Московском государстве, породившее на грядущие века раздвоение Церкви, а впоследствии и раздробления на секты старообрядства, враждебного реформе обрядов, признаваемой государством. Ревнители старинных обрядов, видя в малорусской Церкви отмены в богослужении и святопочитании, не только несходные с своими заветными обычаями, но сходные с теми, какие вводились на их родине в Московском государстве, естественно, изливали свою злобу на то, что ненавидели. Достаточно было видеть, что малорус знаменуется ‘проклятою щепоткою’, чтоб не считать его за единоверного себе. Ясно, что все такие поступки не способствовали усмирению вражды и установлению доброго согласия между туземцами и пришельцами. Несмотря однако на всю тягость, какую терпел малорусский народ от московских войск, несмотря на непрестанные жалобы царю и боярам на бесчинства великорусских войск, начальство малорусское то и дело что просило московское правительство о присылке поболее ратных людей из Московского государства: этим ясно высказывалось, что Малая Русь может держаться при Московском государстве только единственно чуждою помощью. Совсем не то было в первые годы присоединения: тогда козаки вместе с московскими людьми одерживали победы, тогда не они Московским государством, а скорее Московское государство ими стало сильно в борьбе с Польшею. Теперь наступал для козачества период растления и разложения.

Многие искали тогда себе счастья и возвышения, стараясь заслужить доверие и милости московского правительства, но никому так не удалось, как известному уже нам нежинскому протопопу Максиму Филимоновичу, потому что никто так охотно не казался готовым попирать всякие так называемые права и вольности, подчинять Малую Русь московской власти и поставить ее наравне с другими старыми землями московского владения. В первых месяцах 1661 года он отправился в Москву, при покровительстве боярина Ртищева, там посвящен был под именем Мефодия в сан епископа Мстиславского и Оршанского, и назначен блюстителем митрополичьего престола. Конечно, он надеялся быть со временем митрополитом. Дионисий, нерасположенный к Москве, не хотевший ни за что посвящаться и благословляться от московского патриарха, вопреки древним извечным правам константинопольского, не признаваем был за митрополита. Мефодия послали в Киев, дали ему на прокормление 6100 р., наградили соболями и поверили ему сумму в 14000 р. на раздачу войскам жалованья и на устройство ямов. Сверх того он еще получал деньги для подарков тем, кого, по его усмотрению, потребуется привлечь на московскую сторону. Приятель его, протопоп Симеон, писал в Москву: ‘Многие духовные и светские с радостью примут его (Мефодия), надеясь его заступлением многую милость Малой Руси у его царского пресветлого величества получить, и надеются на милость Божию, как его господина возвратят, вскоре послушают совета и рады его заднепровские полковники’. Мефодий получил от правительства поручение наблюдать и над Сомком, и над всеми другими. До сих пор он казался другом Золотаренка, с ним заодно действовал он еще против Выговского. Теперь он стал считать Золотаренка, так же как и Самка, недостойным гетманского достоинства, но оставался наружно расположенным к Золотаренку и несколько времени относился не враждебно и к Самку, и того и другого поджигал друг na друга, а сам вошел в сношения с кошевым запорожским Иваном Мартыновичем Бруховецким, и старался доставить булаву ему. В Украине резко стояли одни против других знатные и простые, городовые и низовые, Сомко и Золотаренко, хотя соперники между собою, оба принадлежали к ‘значным’, то, за что стоял Выговский с своею польскою партиею, было и их целью. И они хотели шляхетства, избранного сословия между казаками, люди зажиточные замыкались в круг против черни и, несмотря на взаимные несогласия, старались сохранить свое состояние, обеспечить себя и получить такие права, которые допускали бы их обогащаться на счет громады, хотели управлять делами Украины. В Запорожье, где толпились такие, которым не везло почему-нибудь в Украине, держались за равенство, ненавидели всякое возвышение, хотели, казалось, власти черни, вместе с тем хвалилисъ преданностью царю, подозревали и рассевали подозрение в измене и склонности к Польше всех ‘значных’. Знаменитый Сирко, прежде заступник и сторонник молодого Хмельницкого против Выговского, ненавидел Юрия за Слободище, не терпел и Самка, обзывал его изменником. Везде были толки о предстоящем избрании в гетманы, от него все ожидали или боялись того, чего желали или не желали. Выбор Самка или Золотареяка одинаковым образом казался в Запорожъи торжеством шляхетского направления. Мысль о шляхетстве, распространяясь между городовыми казаками, невальна должна была тянуть их к Польше, гадячский договор отвергнут был сгоряча, прошло довольно времени, и казаки стали в него вдумываться, и день ото дня увеличивалось число тех, которые, будучи зажиточнее других, сожалели о прошедшем, порицали свою поспешность и недогадливостъ, и желали возвращения потерянного. Козаков раздражало то, что не многим дано было шляхетство, но после чудновского договора, когда уничтожена статья гадячского договора о способе. возвышения в дворянство, сторонники поляков стали толковать, что этим теперь все козацкое сословие уравнивается в звании высшего шляхетского достоинства. Зная, что между городовыми козаками ходят такие толки, пущенные поляками, преимущественно Беневским, в Сече составили воззвание к народу и разослали по городам. Содержание этого воззвания было таково: Славное Войско Запорожское низовое остерегает всех козаков, чтобы они не верили изменничьим льстивым письмам. Не принимайте их, братья, и не поступайте подобно безбожному Выговскому, — соединитесь с нами единомышленно, чтобы басурманы и ляхи не утешались, а буде вы для проклятого шляхетства не захотите стать за себя, то утеряете души свои, — сами знаете, что вам, чернякам, это шляхетство не надобно: добре знаете, что ляхи не для помощи, а для погибели вашей приходят к нам, а татары хотят до остатка христиан извести.

Запорожские козаки ненавидели вообще козаков городовых, в Украине поспольство их ненавидело: не любя вообще козаков из зависти, за то, что они пользуются привилегиями, которых лишены посполитые, последние сочувствовали в этом козакам запорожцам, которые, при случае, проповедовали, что козачество должно быть достоянием всех, хотя на самом деле у тех запорожцев, которые, говоря подобное, видели для себя лично возможность возвышения над другими, было на уме другое. В Запорожья издавна находили приют те, которые принадлежали к посполитым, самовольно называли себя козаками, Запорожье, казалось, стремилось к тому, чтобы весь народ уравнять и сделать козаками. Лукавый Бруховецкий, задумав захватить верховную власть и разбогатеть, рассчел, что у него два средства к достижению цели. Надобно, с одной стороны, потакать зависти черных и бедных против знатных и богатых, чтобы, таким образом, вооружить народную громаду за себя против своих соперников, надобно, с другой стороны, подделаться к московскому правительству и обещать ему более, чем сговорились бы обещать Сомко и Золотаренко. У Москвы было относительно Малой Руси заветное желание закрепить ее за собою и сравнять с прочими областями своего государства, а потому, чем более какой малорус оказывался пригодным помогать этим видам, тем скорее он заслуживал у московского правительства благосклонность. Таким образом выскочил Мефодий. Будучи еще протопопом, он в своих письмах выражал желание не только потери вольностей, но даже уничтожения козацкого порядка. Москва еще не решилась на это: у ней не было к тому средств, но Москва дорожила людьми, так думающими, хотела, чтобы их было побольше на будущее время, и вот протопоп сделан епископом блюстителем, стал на одной ступени до митрополита, сделался самым доверенным лицом у московского правительства. Бруховецкий рассчел, что надобно в этом отношении подражать ему, держаться его, и писал к нему, вероятно, с тою целью, чтобы его письмо читалось: ‘Явная беда нашей бедной, плача достойной, умаленной отчизне. Не хотим мы ее оборонять от неприятеля, а только за гетманством гоняемся, паны городовые печалятся о том, как бы прибавить нового наследника Выговскому и Хмельницкому, — и кто надеялся такой измены от Хмельницкого, она явна всему свету. А ваша святыня заговариваешь изменника Сомка, который пуще цыгана людей морочит, он настоящий изменник, посылаю лист его на обличенье. Нам не о гетманстве надобно стараться, а о князе малорусском от его царского величества, на которое княжество желаю Феодора Михайловича (Ртищева), чтобы был лучший порядок и всякое обереженье, чтобы служилый народ был готов на встречу неприятелям, а что есть под панами полковниками маетности и мельницы, те взять на доходы войсковому скарбу, а нам всеми силами следует держаться крепко его царского величества: то и будет нам славно и здорово’. Само собою разумеется, что в Москве должен был понравиться человек, который заявляет мысль, что лучше желать управлять в Малороссии великорусу, чем избранному по козацким правам гетману. Бруховецкий знал, что Москва, с ее осторожною политикою, не назначит великоруса управлять Малою Русью, а даст гетманство тому малорусу, который советует это сделать. О Золотаренке в письме к тому же Мефодию Бруховецкий выражался: — ‘Он напрасно хочет вылгать у его царского величества булаву, его на то не хватит, и прежде он многих добрых людей потерял, не такой он, чтобы войско его здесь слушало, войско в откупах не ходит, они (вообще ‘значные’) научились на года табак откупать, а войско только за свои вольности обыкло умирать. Хотят (говорит он разом о Сомке и Золотаренке) быть гетманами над Запорожским Войском: без разума завидуют нашей луговой саломате, а мы с ними обменяемся на их городовую. Пусть бы отведали, как солона наша луговая саломата, напрасно только губят невинные души и пустошат землю, и выманивают жалованье его царского величества. Добро было бы, если бы ваша святыня изволил писать об этом к его царскому величеству, и известить меня, чтобы я Войску сказал, а то Войско сердитует, говорит: покуда нам терпеть такую неволю, что в городах гетманов ставят нам на пагубу, и прежде они ничего доброго отчизне не сделали. Васюта все о богатстве думает — к ляхам отвезет в заплату за вольности: он уже и то у них в конституции написан, боюсь, чтобы он дурного чего не сделал.

Все эти замечания были известны в Москве и располагали там власть в пользу Бруховецкого. Князь Ромодановский, главный начальник московской рати на юге, был за Бруховецкого. Бруховецкий в письмах к Мефодию хвалил его, и говорил: ‘мы бы все пропали, если бы не Ромодановский’, и это, разумеется, доходило до Ромодановского и до других из московских людей, до кого нужно. Мефодий, сошедшись с Бруховецким, работал в его пользу всем своим влиянием в Москве, вел интригу тайно, явно до поры до времени он льстил Золотаренку и продолжал казаться по прежнему его другом. Мефодий хотел, чтобы Золотаренко писал на Сомка побольше доносов, чтобы, таким образом, при помощи его как можно более заподозрить и впоследствии погубить последнего. Золотаренко поддавался Мефодию во всем, как своему давнему другу, и строчил в Москву на Сомка злые наговоры, так же точно, как Сомко писал на Золотаренка. Москва, давно не веря Сомку, не стала верить и Золотаренку.

Несколько времени, однако, Москва наклонялась более всего к примирению с Хмельницким, в надежде, что многие за Днепром, по примеру Юрия, обратятся к царю. В пользу Хмельницкого располагал в Москве правительственных людей бывший писарь Семен Голуховский, которого приняли в Москве радущно, и который, поэтому, с другой стороны располагал к Москве и Хмельницкого и обнадеживал царскою милостью. Золотареико и Сомко ошиблись в этом человеке: и тот и другой надеялись, что Голуховский будет за них стоять, а вышло, что он не стал ни за того, ни за другого, а был щедр на обещания и заступался перед царем за молодого гетмана. Хмельницкий получал от него из Москвы убеждения быть верным царю. Вероятно, Голуховско му принадлежит одно письмо, напечатанное в т. IV ‘Памятников Киевской комиссии’, без имени, тем более, что пишущий говорит о недавнем своем пребывании у короля польского. Мне — пишет он — на дороге и на разных местах в это время говорили поляки, и старшины ихние, и чернь, и духовные: уж мы всех козаков забрали в мешок, только еще не завязали! Поэтому надобно остерегаться поляков: они никогда не желали и не желают добра Войску

Запорожскову и всему народу греческой веры. Я, имея хлеб и соль в Войске Запорожском, как прежде советовал, так и теперь советую: обратитесь по-прежнему к его царскому величеству, яко ко благочестивому христианскому монарху, помня свою присягу, заранее видя над собою ляцкую и бусурманскую хитрость. Он пишет, что царь знает, что Хмельницкий изменил под Слободищем поневоле, что он тогда спешил подать помощь Шереметеву, но, по грехам, это намерение не исполнилось, царь прощает и предает забвению этот поступок, царь подтвердит все вольности, даст вдвое. Голуховский припоминал Юрию его родителя, отдавшего царю Малую Русь и пребывавшего ему в верности.

XII

Хмельницкий колебался то туда, то сюда. С Польшею не ладилось у него вскоре после замирения, как и следовало ожидать. На него писали и доносили, его подозревали в Варшаве, польские коронные гетманы ожидали от него измены, а он в письмах своих к королю жаловался на сплетни и на клеветы, которыми его чернили в Польше. В Украине дожидались польского сейма, который должен был утвердить слободищенский договор. На этот сейм посланы были послы от Войска Запорожского. Договор был утвержден. Объявлена всеобщая амнистия. Старшины за преданность Польше получили привилегни на разные имения[7]. Но от этого не прекратилось недовольство. Козаки жаловались, что татары, союзники поляков, под видом готовности гетмана на войну против москвитян, рассыпались загонами по Украинской земле, грабили, разоряли и уводили в плен русских жителей. Гетман Хмельницкий раз десять просил польское правительство, чтобы послано было скорее коронное войско совместно с козаками и ордою на левый берег Днепра, чтобы таким образом можно было отклонить орду от правого берега. Не дождавшись от Польши войска для избавления подвластного себе края от татар, 7-го октября

1661 г. Хмельницкий сам заключил договор с ханом Мехмет-Гиреем. Хан обязался послать с казаками на левый берег свою орду, запретил делать набеги и опустошения в тех полках, которые пойдут на войну, не делать насилий лицам и имуществам в тех жилых местностях на левой стороне Днепра, которые будут отдаваться гетману, не останавливаться более трех дней под теми городами, которые не станут сдаваться, чтобы не подать татарам возможности рассыпаться по краю и делать грабежи, не входить в переговоры с неприятелем без ведома польского короля, а при отступлении в Крым орде воротиться по левой стороне Днепра, а не по правой.

Это были меры, найденные тогда возможными, чтобы прекратить разорительное пребывание татарских орд на Украине правого берега. Соединившись таким образом с татарами, Хмельницкий отправился на левый берег Днепра в октябре. 21-го октября 1661 года Хмельницкий и хан, перешедши Днепр, стали под Переяславлем. Хмельницкий с козацкими полками стоял обозом на Поповке за рекою Трубежем. Великорусский воевода в Переяславле, Песков, доносил впоследствии царю, что у Хмельницкого постановлялся тогда тайный договор с своим дядею Сомком, последний обещал изменить царю, когда пойдут из-за Днепра польские военные силы под Переяславль, что это намерение не состоялось оттого, что впору прибыли в Переяславль великорусские ратные силы. Этому доносу нельзя, конечно, слишком доверять, потому что тогда подобные донесения писались под влиянием сомковых врагов, которых было много у наказного гетмана. Сомко съезжался с своим племянником на разговор на плотине между городом и неприятельским станом. Он объяснял московским воеводам, что на этих разговорах он убеждал племянника обратиться к царю, быть под его высокою державою, обнадеживая его царскою милостью, делал, одним словом, то, что ему было прежде приказываемо делать, но Юрий не послушал его. Сомко убеждал его писать к царю. — ‘Нечего мне писать, сказал Юрий, я гетман, свободный человек, надо мной нет королевского гетмана и воеводы, а если и есть королевское войско, то под моею властью, а ты наказный гетман не сам по себе, а от меня, ты прогони московских людей из украинских городов, отдай мне весь снаряд со всеми принадлежностями, и покорись королю, своему вотчиннику. Эта отчина королевская, а не царская’.

Передав эти слова воеводам Чаодаеву и Пескову, Сомко заметил, что Юрий таким образом говорил только по нужде, под влиянием Лесницкого, Носача и Гуляницкого, без них он бы иное говорил, иначе бы поступал.

Постояв несколько времени под Переяславлем, Хмельницкий разослал отряды возмущать козаков и склонять на свою сторону, но это не удалось ему. В местечке Песчаном полковник уманский Иван Лизогуб попался в плен. Хмельницкий, ничего не сделавши, отошел от Переяславля с ханом , а по уходе его воеводы жаловались царю, что во все время этой осады Сомко пил, худо распоряжался, никакого от него прока не было, явно дружил врагам. Как только козаки с московскими ратными людьми выйдут на вылазку, Сомко посылает есаулов загонять их опять в город, и до пленных не допускал великорусов, чтобы они не могли получить никакой ведомости. Взятый в плен Лизогуб отдан был под надзор брату его, переяславскому мещанину. Сомко не допускал до него московских людей, чтобы они не получали от него никаких сведений. Сомко впоследствии объяснял, что Лизагуб объявил о своем переходе на царскую сторону.

Хан и Хмельницкий двинулись к Нежину: отряды козаков и татар делали разорения по левобережной Украине, доходили вверх даже далее Стародуба, врывались в великорусские земли, по известию донесений от Хмельницкого королю, козаки и татары доходили до Калуги. Но ни один укрепленный город не был взят ими, проходивши по Украине до праздника Богоявления, хан и Хмельницкий ушли за Днепр. Часть козаков, оставшуюся под начальством Тимофея Цьщуры в Ирклееве, разгромил Ромодановский. Ирклеев, принявший Цыцуру, был за это сожжен, сам Цыцура взят в плен. В Кропивне был взят другой предводитель казацкого загона, Мартын Курощуп. Обоих отправили в Москву.

Это нашествие увеличило беспорядок в Украине. Ожидали, что Хмельницкий, усилив себя королевскими войска ми, прибудет снова. Противная Самку партия продолжала действовать. в семи силами, чтобы очернить его в глазах московского правительства. Московские воеводы, находившиеся в Украине, были настроены против него, потому что он не ладил с ними и вообще не любил великорусов. Козаки, не расположенные к нему, подлаживались к великорусам, говорили им: ‘Яким (Сомко) умыслил учиниться гетманом, хочет взять волю над всеми полковниками, а тех, которые ему непослушны, изведет, всех грубее ему теперь Васюта (Золотаренко) да Бруховецкий, да Дворецкий. Если он станет гетманом, то первым делом убьет их и возьмет верх над Украиною, а тогда учинит по всей воле юрасковой, а если Васюта убережется, то будет у нас то, что было с Выговским и Пушкаренком, великая беда и разоренье великое чинится нам от старших наших, больно нам, как наш же брат мужик да старшим станет, и хлеба наестся и государево жалованье возьмет, да захочет быть великим паном, поищет свободы и сойдется с ляхами и татарами и изменит’. Некоторые, подделываясь, к московским людям, говорили: — ‘Совсем незачем быть у нас гетману, гетманским полководством не уберечь Украины без ратных государевых людей: не устоять нам против неприятельской силы!’ Сам Сомко, чтобы снять с себя подозрение в наклонности к измене, говорил то же, что и Бруховецкий, вместе с другими полковниками: — Пусть государь отдает нам козаков ведать окольничему Федору Михайловичу Ртищеву, он к нам ласков и царскому пресветлому величеству по нашему прошению всякую речь доносит. Этим заявлениям не верили воеводы и доносили правительству, что Сомко и все козаки с Сомком готовы изменить и отдаться Юраску, что удержать страну можно только прибавкою московской рати, содержать же эту рать в то время делалось день ото дня труднее. Медных денег не хотели брать малорусы ни за что, а старшины, пользуясь случаем, продолжали вымогать насилием у посполитых последнее серебро, и насильно давали медные деньги, которые не ходили: дороговизна сделалась неслыханная, за лошадь надобно было заплатить не менее ста рублей, за десять рублей медных денег с трудом можно было выменять полтину серебряных, овес и сено стали чрезвычайно дороги, лошади у ратных людей пропадали, разорения, произведенные недавней войной, увеличили обеднение народа, ратные буквально подвергались голодной смерти. Весною 1662 года в Киеве состояло только 3206 ратных людей, из них было больных 458 человек. Из 737 рейтар у 250 не было лошадей, у драгун, которых было 92 чел., не было ни у одного лошади. На содержание этого гарнизона у воеводы Чаодаева было серебряных денег 1600 рублей, ефимков на 6502 р., а медных 76.837 р., но в Киеве, как и по всей Украине, не брали медных. В Нежине, по донесению тамошнего воеводы Семена Шаховского, по причине побегов, оставалось очень мало московских людей, всего 4 пищали и почти не было в запасе свинцу и фитилей. Край вокруг Нежина до того обнищал, что нельзя было купить для фитилей поскони и льну, и воевода не ручался за возможность отсидеться от неприятелей, которых беспрестанно ожидали. В Чернигове осталось всего двести человек московских людей, и город не надеялся никак оборониться. Переяславский воевода князь Волконский писал в Москву то же, жаловался на малолюдство, на побеги ратных людей, на недостаток съестных припасов для ратных, и между тем продолжал обвинять Сомка и, вообще, всех переяславских козаков в тайной измене.

Ожидая вновь нашествия Хмельницкого, Сомко 23 апреля 1662 года оповестил раду в Козельце, как бы для совещания о средствах обороны. Он надеялся, что здесь, между прочим, состоится выбор его в гетманы, и тогда останется только просить царского утверждения. Партию его держали полковники: наказной переяславский Щуровский, ирклеевский Матвей Попкеевич, кременчугский Константин Гавриленко, наказной лубенский Андрей Пырский, наказной миргородский Гладкий, прилуцкий полковник Терещенко, зиньковский Шиман, все это были его подручники, черниговский полковник Силич был за него с своей партиею. Но против него были нежинцы с Золотаренком, а главное, был его злейшим врагом Мефодий, не дававший ему приобрести доброе расположение ни московской власти, Ни козацкой громады. Когда одна часть козаков желала иметь его гетманом, другая, настроенная Мефодием и Золотаренком, кричала, что он недостоин, что он изменник, сносится с Юраском, дружит полякам. Преданная ему партия составила избирательный акт, приложены бьют руга и печати, другие, подстрекаемые Мефодием, не признавали законным этого акта. Сомко остался тем, чем был, не более. Постановили просить царя о присылке рати, а тем часом действовать сообща против Хмельницкого, избрание же отложить до того времени, когда прибудет царский посланник.

С тех пор приверженцы Сомка полагали, что избрание в Козельце совершилось: присланному от царя не останется ничего, как только утвердить состоявшееся избрание, но противники их говорили, что никакого избрания отнюдь не было, и оно должно произойти снова при царском посланнике, и не иначе, как черною радою, то-есть где бы, участвовали громады козаков и поспольства. После этой неудачной рады Мефодий и Золотареяко опять писали в Москву, жаловались на самовольство Сомка, еще лишний раз уверяли, что он, изменник, сносится с своим племянником и хочет для того только захватить власть, чтобы изменить и увлечь за собою левую сторону Днепра. Воевода Волконский повторял в своих донесениях в Москву то же, и князь Ромодановский так же описывал Сомка изменником, Бруховецкий, наконец, с своей стороны чернил Самка как только мог. За Бруховецким вопиял против Сомка и знаменитый Сирко. Сохранилось его энергическое письмо к Самку (хотя в крайне испорченном списке), где он пишет к нему между прочим так:

‘Многомилостивый господин Яким Сомко, наш любезный приятель! Покинь мудрить, лукавство твое и измена уже явны всему Войску, я знаю твою лукавую лесть: ты в соумышлении с своим племянником хочешь изменить Богу и его царскому величеству, но Бог не потерпит великой неправды, вы оба однодумны с оным псом Выговским, с которым вы породнились, и его научением дышите, гоняясь за чертовским шляхетством ляцким. Пусть тебе памятно будет, как на сейм ты бегал для титулов и маетностей, ты получил свое наказное гетманство не от Войска, а от клятвопреступного Хмельницкого, и неправильно пишешься наказным гетманом, лучше бы тебе покинуть свое гетманство, вспомнивши о войсковой казни, издавна постигавшей тех, которые присваивали себе титулы без заслуг и единодушного согласия всего низового войска. Какие твои заслуги? Донских козацких посланцев у нас много, они все знают, как ты на Дону вином шинковал. Ты людей притесняешь, поставил сторожи на переправах будто от неприятелей, а за ними своим нельзя проходить, и только в убыток государству все это делается в совете с нечестивым Хмельницким. Ты по шею купаешься в братней крови, но вот Бог даст — Войско совокупится, станет дума всех черных людей войсковых, не сердитесь на нас, что мы вам правду объявляем’.

Запорожцы от себя, а Мефодий от себя писал в Москву одно и то же, что избрание гетмана прочно может стать только посредством черной рады, такого сборища, на котором были бы все малорусские черные люди, а не одна старшина, с толпою козаков, покорной старшине.

Московское правительство, уже настроенное против Сомка, имело причину быть им еще более недовольным за козацкую раду, ибо на предшествовавшей иченской раде сами козаки решили просить о присылке боярина, и ждать его, чтобы не иначе как в его присутствии избран был всенародно гетман, а теперь, не дождавшись боярина Сомко стал распоряжаться выбором очевидно для своих видов. 13-го мая из Москвы от царского имени послана грамота к Ромодановскому, ему предписывалось идти в черкасские города для оберегания от неприятельского нашествия, и собрать раду для избрания всеми голосами настоящего гетмана. Велено было непременно, чтобы из Запорожья козаки прибыли на раду с Бруховецким. На этой раде должны быть, кроме старшины и козаков, мещане и чернь. Москве черная рада была на руку. Опыт предыдущих событий показал уже, что в Украине малорусское поспольство предано царю и готово подчиняться всем переменам, какие окажутся нужными для московских видов. Оно не имело тех шляхетских и политических прав и вольностей, которыми дорожили казаки, а между тем хотело улучшения своего быта, чувствовало над собою тягость казацких привилегий и надеялось льгот, охраны и защиты от царя, оно гораздо меньше, чем козаки, впитало в себя польских понятий и взглядов, более оставалось русским. Оно желало чересчур много, даже невозможного, но требовать могло очень мало, и более способно было надеяться и ждать, чем домогаться. Его идеал было широкое всеобщее равенство, свобода от всяких податей, повинностей, стеснений, но так как этот идеал недостигаем по существу вещей, то, при отсутствии определенных и ясных требований, оно легко обращалось к прежней доле терпения. Московская политика понимала, что, опираясь на черную громаду, можно довести край до подчинения самодержавной власти, так как Бруховецкий и его запорожские соумышленники понимали, что в тех обстоятельствах, в каких находилась растрепанная Украина, взволновав эту громаду и потакая ее похотениям, хотя бы неумеренным и неосуществимым, можно взять над нею верх и потом поработить ее и обогащаться на ее счет, погубивши тех, которые думали жить и обогащаться на ее счет другим, более легальным путем. Поэтому, как Бруховецкому и его благоприятелям, так и Москве была нужна черная рада. Сомку она была чрезвычайно неприятна, он предвидел себе возможность беды, но должен был притворяться, и говорил воеводе, что одобряет такой способ избрания, сам же вовсе не хочет гетманства и готов оставаться черняком, служа верою и правдою царю своему. Ничего другого не мог говорить тогда Сомко. Что касается до Золотаренка, то он был достаточно ограничен умом, чтобы с первого раза понять грозящую беду, а поддаваясь внушениям Мефодия, надеялся для себя выигрыша во всяком случае.

Между тем Москва все еще не оставляла надежды уладить с Хмельницким. У него и у козаков, державшихся польской стороны, не ладилось и долго не могло ладиться с Польшею. Поляки продолжали подозревать Юрия и надеялись от него каждый час измены. Коронный гетман Станислав Потоцкий писал к маршалу коронному Любомирскому, по слухам, что Хмельницкий ищет у константинопольского патриарха разрешения от чудновской присяги, что он переговаривается и с Бруховецким, и с Сомком, и хотел бы, чтобы верные царю казаки напали на него, когда он будет с малым числом войска, чтобы потом извинять себя, как будто он передается поневоле Москве, так как он уже извинял себя в Москве, что передался Польше поневоле. Эти подозрения имели свою долю правды. Хмельницкий писал в Сечу к Сирку, поручал ему сделать в полях какую-нибудь помешку татарам, изъявлял надежду самому скоро воевать против татар и ожидал союза европейских государей против турок. ‘Не тревожьтесь тем, — выражался он, — что мы здесь татар приглашаем и присягаем им: дурно своему брату христианину солгать, а бусурману — Бог греха отпустит’. Недоразумения по поводу религии с Польшею не прекращались. Сейм утвердил чудновскую комиссию, которая подтвердила многие статьи гадячского договора, за уничтожением Русского Княжества последний оставался во всей силе законного значения. Дионисий Балабан, хотя ненавидел Москву, был верный православный и писал письма к королю, чтобы, согласно с конституциею, утверждавшей гадячский договор, были скорее отобраны от униатов монастырские и церковные имения, данные издавна православными предками панов православным монастырям, что только этою мерою утвердится в Украине спокойствие, и Запорожское Войско будет оставаться в незыблемой верности королю и Речи Посполитой. Гетман в марте послал в Варшаву Гуляницкого с тремя другими старшинами (КреХовецким,. войсковым писарем Глосинским и Каплонским) для отобрания, согласно конституции, от униатов всех епископских кафедр, архимандритств и духовных имений, просил короля скорее назначить с польской стороны четырех комиссаров и дать им полномочие для исполнения вместе с казацкими послами ‘святого дела’, как он выражался. Но исполнить этого было невозможно, несмотря на все обязательства и конституции, пока поляки были католики, невозможно было им совершить такого дела, которое клонилось к ущербу их религии. Кроме того поднимался старый вопрос о свободе народа от панов, за что ратовал южнорусский народ в одинаковой степени как и за свою веру. ‘Доношу вашему величеству, — писал Хмельницкий королю, — что паны, шляхта и поссесоры имений вашего величества и дедичных отягощают невыносимыми чиншами, десятинами, поваловщинами и иными тягостями, и приневоливают к работам верных вашему величеству казаков, проливающих кровь за благо Речи Посполитой, нашему народу чинят великое беззаконие, нарушают вольности наши, утвержденные договорами и конституциями прошлых сеймов. Но в то время, когда с таким требованием явились послы гетмана Войска Запорожского, на тот же сейм явились послы от шляхетства и жаловались, что гетман дозволяет своим универсалом делать панам всякое насилие, одних не допускать до владения имуществом, других выгонять из наследственных имений, захватывать государственные и частные доходы имений королевских, духовных и светских особ. По этим жалобам, в силу последовавшего о них сеймового решения, король отвечал польским послам от южнорусских воеводств, что будет дано приказание Хмельницкому возвратить захваченное достояние обывателям. Вместе с тем было постановлено, что все привилегии, выданные прежде казакам на шляхетские имения, хотя бы они были одобрены постановлениями прежних сеймов, уничтожаются новою конституциею, и все такие имения, находящиеся во владении казаков, должны быть по введении коронных войск в Украину возвращены прежним законным владельцам. В особенности признавались недействительными постановлениям прошлого 1661 года. Новое постановление налегало особенно на уничтожение в прежней конституции слов, имеющих такой смысл, что реестр казацкий со стороны казацкого правительства не должен быть приведен в исполнение прежде возвращения церковных имений, и только три месяца спустя после этого удовлетворения православных гетман обязан был реестровать войско. Так как этот пункт не оказался внесенным в конституции, записанные в градские варшавские книги, то теперь на этом основании его и уничтожили. Окончательно реестроваиие было очень желательно для поляков: оно легально полагало предел неясным отношениям между казаками и поспольством, должно было прекратить вступление посполитых в казачество, а гетману иего старшине преградить путь вмешательства в дела края, не входящие исключительно в круг козацкого управления. Но и для козаков было чрезмерно важно составить реестр свой только тогда, когда будут удовлетворены духовные требования русского православного народа, и когда через то будет удалена важнейшая причина восстаний, побуждавшая козаков привлекать к себе сколько возможно большее число посполитых для борьбы с Польшею. Поляки, нарушая теперь то, что сами прежде постановили, и домогаясь завершения реестра прежде возврата церквей и церковного ведомства имений в руки православных, явно показывали, что не хотят исполнять последнего никогда, а обманывают козаков и весь русский народ только для того, чтобы стеснить козаков и, по возможности, лишить их на будущее время средств защищать православие и подниматься против Польши под этим благовидным предлогом. Понятно, что при таком обращении между собою наружно помирившихся врагов прочного союза козаков с Польшею не могло быть. Со стороны поляков слишком рано давала себя знать иезуитская политика, да и Хмельницкий и его полковники всегда готовы были перейти на сторону царя, если бы только могли уладиться и окончиться недоразумения, возникшие с Москвою, а козаки могли быть довольны под московским правительством и надеяться осуществления своих желаний. Но в то время со стороны Москвы было мало оказываемо лестного для козацких надежд. Москва не расположена была делать уступок, каких хотели козаки и какие вовсе не содействовали прочнейшему сплочению Украины с Московским государством. Москва, следуя своей заветной политике — подчинения русских земель и собирания Руси в единое тело, — не решилась бы принимать Юрия или какого бы то ни было другого гетмана иначе, как держась твердо условий, ненавистных для козацкой старшины, условий второго переяславского договора, но к тому же существенной помощи от царя козакам в те смутные времена было мало. Сомко и левобережные полковники то и дело, что просили ратных сил, а им то и дело отвечали, что об этом будет дан указ, но московское войско в Украину не посылалось, а те ратные люди, которые находились с воеводами в городе, не в силах будучи оборонять Украины от чужих, были бичами для своих. — ‘Мы, — говорил черниговский полковник великорусскому гонцу, — беспрестанно просим у государя войска, а нас только тешат словами, и ратных людей не шлют, а у воевод какие есть ратные, так от них наши дома разорены. Третий год сами боронимся от неприятеля’. В самом деле, в то время не было числа челобитным, подаваемым от малорусов царю: один жаловался, что ратные московские люди отняли у него жену, другой — дочь, третий — что малолетних детей завезли в ‘Московщину’, и завезенные терпят неволю неизвестно где, некоторые выпрашивали проезжие грамоты и разъезжали по Московской земле, отыскивая своих детей и кровных. Число ратных уменьшалось, и потому все менее и менее Малая Русь имела надежду на помощь от них против внешних врагов. Насилия же, грабежи, убийства, всякого рода оскорбления малорусский народ не переставал терпеть от тех, которые оставались в Украине. Все это известно было на правом берегу, и, разумеется, останавливало Хмельницкого и его старшину от нового подданства царю. Притом же расчет был таков: если они отложатся от Польши, поляки и татары их примутся разорять, истреблять поголовно, московский государь не подаст им помощи, так точно, как не подает малорусам на левой стороне, и потому — перейти на сторону царя в то время значило для правого берега Украины отважиться на явную погибель. Понятно, что оставаться под властью поляков было нелюбо после того, как последние, сознавая бедственное положение Украины, упадок ее народных сил и разложение козачества, начали уже явно показывать, что все обещанное ими был обман, что Украине грозит прежняя доля. Тем не менее правобережные козаки все еще держались Польши, потому что считали ее больше для них сильною и в случае вражды с нею более опасною, чем Московское государство, которое поставило себя так, что дружба с ним казалась им опаснее вражды. Вот почему Хмельницкий хотя и переговаривался много раз о подданстве царю, но в своей нерешимости, не получивши еще сведения о новом постановлении польском, вредном для козаков, снова летом 1662 года отправился подчинять себе левобережную Украину вместе с ордою и польскими вспомогательными хоругвями.

XIII

Сомко с верными ему полковниками и на этот раз должны были встречать его без ратной помощи царской, предоставленные самим себе. Сомко счастливо отбил передовой татарский набег, в конце мая изловил тридцать человек татарских языков и отослал к царю. В этот раз им послано было такого содержания письмо: — ‘Смиренно молю и в стопы ног вашему царскому пресветлому величеству: упадаю, — писал он, — покажи премногую милость надо мною, слугою своим верным: не дай меня в поношение тем моим соперникам, которые описывают меня перед вашим величеством в своих обманных листах изменником, они и прежде сидели в своих домах, и ныне сидят, никуда нейдут, помочи не дают на неприятеля и давать не хотят, а мою работу Бог видит, как я не час и не два, не щадя головы своей, имел бой с неприятелем, умирая за ваше величество и за целость Малой России с одним полком своим Переяславским. Не знаю, зачем меня епископ с Васютою описывают изменником, я в невинности своей буду слезно плакать перед вашим величеством, пока увижу, что ваша государева милость снимет с меня вражду и ненависть, и ваше величество изволите прислать такие грамоты, чтобы всякий мне противник и непослушник устыдился. В десятый раз бью челом вашему величеству, чтобы епископ перестал побуждать на зло, и те люди, которые надуты епископским советом, пусть все это оставят и со мною служат верно вашему царскому величеству. Мы бьем челом вашему величеству: изволь прислать к нам боярина для избрания гетмана: изволь ваше царское величеств о оставить это дело на волю всему Войску Запорожскому, а не мне, и не боярину, как по стародавним обычаям наших предков делалось, епископ же пусть в это вовсе не вступается’. Вместе с тем Сомко жаловался на Ромодановского, который явно дружил с епископом и Васютою, и был нерасположен к Самку. Сомко указывал на то, что он, Ромодановский, вопреки правам казацким, требовал с Зиньковского полка триста человек, подводы и пятьдесят провожатых. ‘Нашим извоеванным людям, выражался Сомко, с такой налоги и без войны война’. Он просил запретить Ромоданавскому вступаться в права и вольности Запорожского Войска, не приводить епископа и Васюту на зло, и не быть в казацкой раде при избрании гетмана, а знать ему свое дело войсковое, порученное царем: оберегать край от неприятеля. Вместе с тем Сомко просил о возвращении ему данных воеводе Чаадаеву собственных денег на жалованье войску, о чем он уже объявлял теперь не первый раз. — ‘Храни Боже, по моей смерти — писал он — некому будет бить челом о тех деньгах, сынов у меня милых было два, и тех Бог до славы своей святой обоих взял вдруг’.

Хмельницкий с своими казаками, а также со вспомогательным отрядом поляков и с татарами, стоял станом недалеко Переяславля более месяца. Происходили частые стычки. Между тем татары и прав ого берега казаки ходили по окрестностям. 23 июня Чигиринского полка козаки овладели Кременчугом. Кременчугские мещане впустили их, пятьсот человек ратных московских людей заперлись в малом городке с запасами и орудиями. С ними было небольшое число кременчугских жителей, не хотевших изменить царю. Три дня они отбивались от приступов, но, наконец, 25 июня прибыл Ромодановский с десятью тысячами конных. Тогда осажденные сделали вылазку и, ударив на врагов, рассеяли их и прогнали. Другие козацко-татарские загоны следовали по направлению к северу, 20 июня взяли Носовку, перебили жителей, взяли в плен священника с семьею. В июле загоны татар, поляков и козаков опустошили окрестности Козельца. Нежин со дня на день ожидал их посещения, не надеясь отстояться от неприятельского нашествия. Тем не менее нежинский полковник не хотел действовать заодно с Сомком, не хотел признавать его наказным, чтобы впоследствии не признать настоящим гетманом. Сомко писал к нему, жаловался, что сам он один с переяславцами должен отбиваться от многочисленной силы, друг друга оба они укоряли. Сомко во время осады выходил неоднократно на вылазки, посылал подъезды, ловил пленников и посылал их к царю. Так, 15 июня Сомко отослал в Москву трех взятых на бою поляков, и снова обычно умолял царя прислать скорее московское войско на выручку Переяславля, чтобы предупредить неприятеля, который, как показывали языки, ожидает к себе свежих сил. ‘Самим нам, писал Сомко, сил и помочи ни от Васюты, ни от князя Ромодановского не имеючим, придется сесть в запор и самим нам голодом помереть и коням и всякому животному’. Вместе с тем он снова просил опять защитить его от внутренних неприятелей, и дать ему власть карать своих врагов. ‘Прикажи, милосердый государь, на таковых гетману и полковнику и всему Войску дать власть, чтобы таковых смутников и раскольников нам вольно было, по своему войсковому обычаю, судить и карать, инако та измена искоренитись не может’. Тогда он жаловался на Семена Голуховского. Воротившись из Москвы, Семен Голуховский прибыл в Нежин, там, вероятно, он совещался с Золотаренком и с Мефодием, оттуда отправился в Зиньковский, а потом в Полтавский полк и волновал везде козаков против Сомка, оттуда отправился в Кременчуг, где изрубил атамана за что-то: там его схватили и препроводили к Сомку. Сомко доносил, что у Голуховского нашли приготовленные им письма к Ромодановскому, где бывший писарь описывал Сомка изменником и смутником, и кроме того рассыпал на Зиньковский и Миргородский полки обвинения, которые Сомко называл несправедливыми. Сомко доносил, будто Голуховский, проезжая по полкам левой стороны, распускал между казаками слухи, что только Полтава и другие крайние города останутся в целости, а прочие, и в том числе Переяславль, будут сожжены — неизвестно кем, замечал при этом СомкR, сообщая слова Голуховского. Московское правительство не отвечало Сомку на его просьбы расширить власть гетманскую, не вызвали никакого ответа жалобы на Васюту, епископа Мефодия, Голуховского, московское правительство как будто не понимало некоторых строк в его письмах, но за верную службу милостиво похваляло, заохочивало вперед служить и всякого добра его царскому величеству хотеть, и над неприятелем промыслы чинить, надеясь, что у великого государя его служба забвенна не будет. Царская грамота извещала Сомка, что на выручку Переяславля и всей Украины левого берега велено быть. в черкасских городах воеводе князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, который уже вступил в черкасские города, и Петру Васильевичу Шереметеву, который вслед затем уже послан и скоро вступит туда.

Вслед за этою царскою грамотою приехал в Украину стольник Осип Коковинский с грамотами, в этих грамотах царь так же ласково хвалил Золотаренка, как и Сомка, и тому и другому писано было, что великий государь велел учинить полную раду и выбрать на ней гетмана. Сомко должен был в ответ на это сказать стольнику, приехавшему к нему с грамотою: — ‘Я рад государевой милости, а не гетманству, хоть я буду и последним казаком, — я рад ему государю служить, рад я тому, когда, согласно с государевым указом, выберут вольными голосами гетмана’.

Более месяца Сомко держался против Хмельницкого в осаде. Хмельницкий все это время стоял под Переяславлем за три версты. Несколько раз был съезд у него с Сомком. Последний говорил воеводе Волконскому, что он продолжает уговаривать племянника отстать от поляков и быть верным царю, но писарь Сомка, Глосовский, друживший тайно с Золотаренком, подпивши, проговорился и объявлял, что Сомко ссылается с племянником о том, как бы им соединиться с крымским ханом, что они тянут время нарочно, пока соберется король с поляками и придет под Киев.

Наконец прибыл под Переяславль Ромоданавский с войском: к нему присоединился и Золотаренко с своим полком, не хотевший быть заодно с Сомком, но слушавший Ромодановского, как царского воеводу. Хмельницкий, стоя близ Переяславля, не знал о прибытии московского войска,

только татары, сделавшие набег на Пирятин, поймали московского языка, узнали о прибытии Ромодановского и дали знать Хмельницкому. Тогда гетман поспешно снялся со всем обозом и стал отступать к Днепру. Ромодановский, узнавши об этом отступлении, двинулся за ним, вместе с ним пошли Сомко и Золотареико и черниговский полковник Силич.

17 июля произошел бой. У Юрия было до 20 000 войска, в этом числе польских двадцать четыре хоругви и немцы драгуны, татары отстали от Хмельницкого и ушли в свою сторону. Бой открыл Сомко с своими козаками, бился упорно два с половиною часа, но когда наступил на Хмельницкого Ромодановский с конницею, войско Хмельницкого подалось и уже не могло поправиться, одни, бросивши табор, побежали к Днепру, другие, с самим Хмельницким, бежали в лес, только немецкая пехота сомкнулась в углу табора в числе тысячи человек, оборонялась храбро и вся погибла. Тех, которые бежали к Днепру, преследовало московское и козацкое войско, и приперло их к реке так, что, не находя исхода, они бросились в реку и погибли. Очевидец говорит, что тогда их потонуло так много, что впоследствии трудно было приступить к Днепру по причине чрезмерного смрада от трупов. Те, которые успели сбросить с себя платье и переплыть Днепр, ушли домой нагишом. После Хмельницкий, пользуясь тем, что лес закрывал его от неприятеля, переправился за Днепр.

18 июля победители стали советоваться. Сомко и державший его сторону Силич, рассчитывая, что и в Нежинском полку многие не любят Васюты и охотно провозгласят Сомка гетманом, объявили, что теперь непременно следует выбрать гетмана, и так как войско в сборе, то прежде похода за Днепр следует собрать раду, иначе нельзя идти за Днепр. Сомко уже прежде отправил за Днепр Лизогуба, назначив его каневским полковником, и поручал ему рассылать на правой стороне письма для убеждения заднепровских полковников и их козаков к переходу на сторону царя. Наказной гетман уверял, что полки: Белоцерковский, Корсунский и Черкасский готовы отстать от Хмельницкого и присягнуть на верность царю, — нужно только, чтобы видели на левой стороне Днепра порядок и знали, что есть избранный и утвержденный царем гетман. Этим хотел он убедить к скорейшему собранию избирательной рады. Но все его старания были напрасны. Ромодановский противился, кричал против Сомко Мефодий, за ним Золотаренко, — произошла ссора, в особенности Сомко и Мефодий друг друга укоряли очень язвительно. Ромодановский, как главный над всеми царский воевода, наотрез объявил, что не допустит теперь до рады, что выбор должен совершиться после, когда можно будет собрать всех казаков и чернь, и когда прибудет для того нарочный боярин от царя.

Думая склонить на свою сторону казаков, Сомко начал устраивать им пирушки на радости после победы, а тем временем Мефодий и Золотаренко стали советовать Ромо дановскову оставить Сомка. ‘Пусть себе пьянствует’, говорили они. Они требовали немедленно идти за Днепр. Они рассчитывали, что война окончится без Сомка, и таким образом кредит его безвозвратно подорвется у царя. Ромодановский, ненавидя Сомка, послушал их и двинулся, не сказав ничего об этом Самку. Последний, узнав, что воевода и прочие козаки вышли, сам наскоро собрался и торопился догнать Ромодановского, но не успел.

Ромоданавский стал в Богушевке над Днепром, отправил на другой берег стольника Приклонского с значительным отрядом московских людей и казаков, а сам с остальным войском пошел далее вниз, по левому берегу Днепра. Приклонский, счастливо переправившись, вошел в город Черкасы без сопротивления, и поставил в Черкасах полковником Михайла Гамалею. Из Черкас Приклонский пошел далее, намереваясь взять Чигирин. Но в то время Хмельницкий уже успел явиться в Чигирин и собрать орду. Хан прислал ему большое войско под начальством султанов Селим-Гирея и Мехмет-Гирея. Приклонский, не дошедши до Чигирина, неожиданно услыхал, что на него идет сила, и поворотил к Днепру, к Бужину. Против самого Бужина у Крюкова стоял на левой стороне Ромодановский. Приклонский поспешил туда, но татары догнали его прежде, чем он успел переправиться. По донесению Хмельницкого, московским ратным людям на правом берегу Днепра нанесли два поражения: одно 1 августа под Крыловым, где татары уничтожили отряд московских людей и украинских дейнеков, — вероятно, передовой отряд Приклонского, — взяли две пушки, все военные снаряды, потом 3 августа нагнали самого Приклонского под Бужиным с десятью тысячами, и там поразили его наголову, взяли семь пушек, много знамен, барабанов и боевых снарядов. Но по известию летописи Самовидца, участвовавшего если не в этом самом сражении, то вообще в войне этих дней, Приклонский потерял мало, и, защищаясь, успел с табором своим переправиться на левый берег. Потерпели наиболее малорусы, у них не стало терпения идти в таборе, они выскочили из табора и пустились скорее вплавь через Днепр, тогда мелководный, но и то с другого берега пушечными выстрелами русские разгоняли татар и мешали истреблять плывущих. Переправившись через Днепр, Приклонский соединился с Ромодановским, и все войско поспешно отступило. По известию Хмельницкого, султан Мехмет-Гирей догнал его при переправе через Сулу и поразил жестоко, взяв восемнадцать пушек, и весь табор достался татарам. Ромодановский с остатком войска ушел в Лубны. Самовидец не говорит об этом поражении вовсе, кажется, что вообще донесения Хмельницкого, хотевшего перед королем уменьшить стыд своего поражения, преувеличены, и доверять им нельзя, тем более, что для самого Хмельницкого его успехи не исправили последствий его поражения на левой стороне Днепра.

XIV

Эти-то последние события произвели всеобщее волнение в Украине правого берега. Все видели неспособность Хмельницкого, надежда на поляков и страх их силы поколебались. Коронное войско не приходило впору на помощь козакам, воевавшим против Москвы, а та часть его, которая находилась с запорожским гетманом, была несчастлива. Татары рассыпались по Украине, грабили своих союзников, уводили в плен женщин и детей. Татары стали чувствовать презрение к полякам и советовали козакам отдаться Оттоманской Порте: под ее могучею властью Украина найдет свою целость и безопасность, великая сила оттоманской монархии и ее подручных татар защитит ее и от ляхов, и от москалей, на которых нет козакам надежды. Турецкий государь великодушно будет хранить права козацкие, — так говорили татарские мурзы, и этот голос достигал уже до сведения поляков. В то же время татары стращали малорусов, что если не станется по воле хана, то Украине придется очень плохо: и в самом деле, шестьдесят тысяч орды, разгостившейся в русских провинциях, были опаснее всех врагов. Но успех царских войск стал возвращать подорванное уважение к московской силе, возобновлялась прежняя наклонность быть под рукою православного монарха. Запорожцы, первые провозгласившие Юрия гетманом во дни Выговского, теперь стояли за возведение в гетманы Бруховецкого, под царским покровительством, показывали Хмельницкому злобу и, если верить Величку, писали такие послания: ‘Пролитая тобою кровь, как кровь Авеля, вопиет к Богу о мщении, знай, что ни орда, ни поляки не спасут тебя от ожидающей тебя беды. У нас есть верный способ взять тебя посреди твоего Чигирина и выкинуть прочь, как выкидывают из верши негодную пиявку… Не вводи ты нас более в грех, выбирайся сам из Чигирина и беги куда хочешь: не забирай только с собою войсковых клейнотов, ибо ты нигде с ними от нас не спрячешься… И если ты заблаговременно из Чигирина не выедешь, то мы явимся и не только размечем стены дома твоего, но не оставим в живых и тебя, злодей и разоритель нашей отчизны!’

Подобные угрозы возбуждали сочувствие и в городовых казаках, подчиненных Хмельницкому. Хмельницкий со дня на день ожидал нападения из Запорожья или бунта в подчиненном ему войске. Везде ему мерещилась измена: куда бы он ни шел — говорит летопись — все оглядывался, не спешит ли кто за ним и не хочет ли его поймать и отдать запорожцам. Пробудилось в нем угрызение совести за свое непостоянство, сознание собственной неспособности, из его дел выходило одно зло, он видел разорение от татар, посрамление церквей, бусурманы со дня на день становились нахальнее и тяжелее народу, между полковниками возрастали раздоры. Хмельницкий, как козак (сколько показывают его письма), воспитанный с пеленок в отцовских преданиях заветного стремления к самостоятельности своего народа, хотел для своего отечества одного — самостоятельности. Он не любил поляков, хотя и льстил им. Поляки уже не хотели скрывать, что они обманули Украину, что все их обещания неискренни, что православная вера не освободится никогда от своего поругания, русские Земли будут под властью поляков, и русский народ ни в какой форме не достигнет того, чтоб уважали его права, Хмельницкий готов был поминутно обратиться к царю, но поминутно и отступал от этой мысли, отталкиваемый твердостью, с какою московское правительство держалось своих государственно-мудрых, но ненавистных для казаков последних переяславских статей. Хмельницкий не имел самобытного ума, который бы мог соединить другие умы и направить к одной цели, а у козакав было чересчур много разномыслия и. взаимной вражды и непостоянства, и Хмельницкий не мог понять, как хочет поступать казацкая громада, чего ожидает и надеется народ в данную минуту, как следует в угоду ему соразмерять свои поступки. Одни ему говорили: надобно ладить с поляками. В этой мысли более всех поддерживал его Тетеря, бывший при Богдане переяславский полковник, при Юрии выбранный генеральным писарем. Он скоро оставил эту должность, съездил в Польшу, был там за услуги Польше пожалован титулом стольника полоцкого, и приехал от короля в качестве наблюдателя за поведением козаков. То же твердили и другие старшины, но громада козацкая беспрестанно волновалась, не любила по-прежнему ляхов и боялась их, но и ‘москали’ представлялись ей немилыми. Татарские насилия всего нагляднее указывали Хмельницкому плоды, приготовляемые новым соединением с Польшею. Все беды, терпимые народом вообще и лицами поодиночке, стали приписывать Хмельницкому. Он глава народа, он старший во всем, он и виноват за управляемых, его проклинали. Тетеря писал к королю, что он старался всеми силами примирить Войско с гетманом, но безуспешно. ‘Что сделать с этим упрямым народом, — писал он, — когда у него такой нрав, что как кто потеряет у него расположение, тому уже нелегко будет приобресть его вновь’. Презирая гетмана, многие козаки совсем отказались от службы и занялись своими домашними делами. Общественные побуждения охладевали, хотелось жить как попало. Хмельницкий чувствовал возраставшее всеобщее презрение к себе, самолюбие боролось в нем. Он злился на козаков, на всю Украину, на весь народ свой, то сознавая свою слабость и ничтожество, Хмельницкий готовился сложить булаву сам, то вдруг, замечая, что этого только и требуют и хотят презирающие его козаки, держался за нее обеими руками, грозил даже отдаться в руки орде и посредством ее укрощать непослушное козачество. Осенью, чтобы сколько-нибудь избавить Украину правого берега, он повел орду опять к Киеву и за Киев, где Десна сливается с Днепром, но козаков пошло с ним мало, не хотели его слушать. Хмельницкий, пользуясь, вероятно, малочисленностью ратных в Киеве, хотел, по выражению Тетери, подбодрить татар к службе Речи Посполитой, доставив им возможность набрать пленных малорусов. Но он ничего не сделал, скоро возвратился и этим походом: только более вооружил против себя единоземцев. Каждый шаг его был новым преступлением. Меланхолия терзала его. Он мучился и дрожал, как Каин, говорит летопись. Наконец, под влиянием мучительной тоски, растерзанной совести и страха решился он исполнить свой обет, данный под Слободищем, и вступить в монастырь. Хмельницкий собрал козаков на раду под Корсун, в монастырь Ольшанский. Когда козаки съехались, Юрий явился в собрание, поклонился и говорил:

‘Памятуя заслуги родителя моего, вы избрали меня гетманом, но я не могу быть достоин этой чести, я не могу уподобиться моему родителю, и отцовского счастья мне не дал Бог! Я решился расстаться с вами и исполнить давнишнее желание — удалиться от света и стараться о спасении моей грешной души. Желаю вам всем счастья, выберите себе иного гетмана, и так как нам нет возможности отбиться от ляхов и москалей — отдайтесь лучше турку, чтобы посредством союза с ним дать Украине свободу’.

Некоторые советовали ему оставить это намерение, удерживал его более всех Павел Тетеря, более всех внутренне желавший его удаления, с тем, чтобы самому заступить его место. Другие, ненавидевшие его и прежде, говорили смело: — ‘А нехай иде соби к дидьку, коли з нами жити не хоче! злякався, то теперь пид каптур хоче голову зховати. Знайдемо соби такого, шчо стане за наши вольности!’

Хмельницкий удалился и 6-го января 1663 года в Чигиринском монастыре был пострижен под именем Гедеона. Фамилия его не потеряла значения и под клобуком, скоро мы его увидим архимандритом, а через несколько лет придется увидеть его еще раз на бесславном военном поприще, отступником христианства.

После отречения Хмельницкого козаки собрались на избирательную раду в Чигирине. Некоторые предложили Выговского.

— Он сенатор и воевода, — возражали другие, если он станет гетманом, то не будет послушен козацкой раде.

Были тогда два соперника у Выговского, оба женатые на дочерях Хмельницкого. Первый, по известию Коховского, был Иван Нечай, вероятно, каким-то образом получивший увольнение из плена в Москве. За него старалась жена его Елена. Другой — Тетеря, его жена Стефанида умела обделать дело своего мужа лучше сестры. Она обдарила отцовскими деньгами знатнейших влиятельных людей на раде и расположила их в пользу своего мужа. За знатными были приобретены и голоса толпы. Многие, зная Тетерю, не считали его способным ни по уму, ни по совести, но золото и серебро соблазнило их. По известию украинского летописца (Величко, 36), каждый из тогдашних казаков ради сребра и злата не только дал бы выколоть себе глаз, но не пощадил бы отца и матери. — Все они, — говорит этот летописец, — были тогда подобны Иуде, продававшему за серебро Христа, и могли ли они думать о погибающей матери своей Украине. — Это было как нельзя естественнее. Дело Малой Руси проигрывалось. Неуспех и беспрестанные неудачи истощили надежды, лишали веры, отклоняли от цели, возбуждали мысль о ее недостижимости, отчего терялась воля и терпение, иссякала любовь к отечеству, к общественному добру, подвиги самоотвержения оказывались, бесплодны и напрасны. Эгоизм частный брал верх над благородными побуждениями, слишком невыносимо становилось каждому свое домашнее горе, не выкупаемое тем, за что ему подвергались, всякий стал думать о себе самом, потому что убедился в суетности дум о всех, души мельчали, пошлели: умы тупели под бременем безысходного искания средств к спасению, все, что считалось прежде дорогим и святым, продавалось дешевле и дешевле, и героем времени стал тот, кто умел сберечь самого себя среди всеобщих потрясений, выскочить из водоворота смут, потопивши других, обеспечить себя на счет других, добродетелью стал ловкий обман, доблестью — бессердечное злодеяние, великодушие — глупостью. Так бывало всегда в истории в те периоды, когда общество, вследствие сильных потрясений, не достигая целей, руководивших его посреди прожитых невзгод, не выносило ударов противной судьбы и начинало умирать и разлагаться. Такая смерть начиналась тогда и в Украине, в обществе, промелькнувшем в истории славян под именем Войска Запорожского. Цель его была достижение национальной политической самобытности. Край, где оно зародилось, по историческим обстоятельствам, не способствовал развитию в нем в предшествовавшее время гражданственных начал необходимой степени, оно заявило в истории свои требования без этого запаса, три противоположные силы стали тянуть его к себе, то были Московское государство, Речь Посполитая и мусульманский мир в образе Крыма и Турции. Недостаток самобытных гражданственных начал лишал ткань его той упругости, какая нужна была, чтобы противостоять такой ужасной тройной тяге, эта ткань начала разрываться, а где общество разрушается, там существенно должны брать верх частные побуждения тех, которые составляли это обреченное на погибель общество, так точно, как после разрыва ткани остаются видимы составлявшие ее нити.

Павел Тетеря, по донесениям московских воевод, был родом из Переяславля, где при Хмельницком он был полковником. В молодости он получил образование выше многих других из козацкого звания, но оно не дало ему ни военных дарований, ни мужества, ни чести. Всегда, во всем. он заботился об одном себе, и потому в эти годы явился вполне человеком своего времени. Еще во время своего полковничества он успел собрать состояние: женитьба на дочери Хмельницкого сделала его богачом. Соумышленник Выговского в деле отложения от Московского государства, он вместе с ним участвовал в деле гадячского договора, получил дворянство, при пособии Беневского был сделан писарем Войска Запорожского, уехал потом в Польшу, подделался к королю и к знатным панам, получил там между прочим маетности в награду за свое расположение к Речи Посполитой, для приобретения наличных денег заложил их в начале 1662 года и приехал в Украину в качестве комиссара, с жалованьем до 2000 зл. в четверть года. Теперь этот человек буквально купил себе гетманство. Деньги, употребленные на подкуп, были, в виду возможности приобрести большие богатства в гетманском звании, затрачены, как: затрачивает капиталы купец на оборот для большей наживы. Прежде приятель Выговского он видел в нем соперника, и с этих пор сделался его злейшим врагом, впоследствии он и погубил его. Так как он положил себе цель нажиться при помощи поляков, то угодливость полякам была у него в то время до того велика, что в письмах своих к королю и к государственным лицам он старался держать себя отдельно от Войска Запорожского, как будто он человек чужой для него, только наблюдающий над ним, как будто не принадлежал никогда ни к нему, ни к южнорусскому народу, он как будто сам забыл свое происхождение из переяславских мещан. Кроме собственной наживы и удовлетворения эгоистических потребностей, у него других целей и идей не было. Сделаться главою народа ему нужно было только для того, чтобы обобрать этот народ и потом покинуть его навсегда. Вполне передовой человек своей эпохи, он должен был, сообразно своим целям, выиграть больше всех, и выигрывал. Сделавшись гетманом, он держался польскою помощью, послал Гуляницкого посланцем в Варшаву и упрашивал короля. двинуться с войском для покорения польской стране оторванных земель. Нужно, однако, было исполнить и всеобщее требование толпы. Тетеря должен был, подобно своему предшественнику, просить об исполнении условий относительно православной веры, повторилось домогательство отобрать от униатов церковные имения и отдать православным, древним их владельцам. Лично для самого Тетери этот вопрос не был вопросом сердца, впоследствии он отрекся и от веры, за которую теперь ходатайствовал потому только, что иначе, на первых порах, не мог бы держаться на гетманстве.

Итак, по странному, можно сказать, стечению обстоятельств, после удаления сына Богдана Хмельницкого от дел в Украине явились претендентами на власть, соперниками между собою за эту власть — свойственники старого Богдана, Сомко был его шурин, брат первой жены, Золотаренко другой шурин, брат третьей его жены, Тетеря — муж его дочери, явился за ними и четвертый соперник: он уже был не родственник, не свойственник старого Богдана, как прочие, он был когда-то слугою этого Богдана, не более, — и он-то успел переспорить всех на левом берегу Днепра.

XV

Тетеря после своего избрания разослал письма и воззвания на левобережную Украину, убеждал покориться себе как законному гетману Войска Запорожского, и грозил, что вот скоро прибудет польский король с сильным войском, а с ним и хан крымский. Эти ‘прелестные’ письма мало имели действия, только в Переяславле, где знали лично издавна Тетерю, как тамошнего уроженца и полковника, нашлись у него кое-какие благоприятели. Сомко писал к полковникам, приказывал ловить агентов Тетери, перехватывать его письма и доставлять к нему, но в то же время, однако, писал к Тетере ответы на предложения его, подавал надежды присоединить левобережную Украину к Польше, если бы только был уверен, что ни король, ни Речь Посполитая не будут ему. мстить. Это сообщено было через Тетерю королю, и от короля последовало Сомку прощение, Переговоры Сомка с Тетерею велись тайно, но про них проведали враги Сомка. Впрочем, Сомко не очень-то доверчиво готовился отдаваться полякам, переписываясь дружелюбно с Тетерею, он в. то же время наряжал агентов в заднепровские города возбуждать против польской власти тамошние полки. Сомко, как видно, не доверяя судьбе, заготовлял себе только на случай возможность увернуться, если в самом деле польская сторона возьмет верх, или если под властью Москвы ему покажется уже чересчур невыносимо. Зловещие слухи носились но Украине. Говорили, что царь намерен уступить Украину Польше и вместе с Польшею уничтожить козачество. Начавшиеся съезды между русскими уполномоченными и польскими панами с целью уладить недоумения и заключить мир подавали повод к таким подозрениям и толкам. Каждая партия хотела извлечь для себя пользу из этих слухов, люди, нерасположенные к москалям, возбуждали этими толками народную громаду против Москвы, враждующие честолюбцы приписывали их своим соперникам: Бруховецкий и Мефодий, сообщая о них в Москву, выставляли свою преданность и чернили своих противников.

Король был очень доволен, что избран в гетманы Тетеря — человек, на которого более, чем на кого-нибудь, Польша могла положиться, — и послал к нему знаки гетманского достоинства с Иваном Мазепою, еще молодым русским шляхтичем, тем самым, которому через несколько лет суждено было самому быть гетманом. Так как Мазепа был еще человек незначительный, то Тетеря нашел, что отправление этой церемонии через такого человека унизит достоинство гетмана Войска Запорожского, и вспоминал, что некогда Богдану Хмельницкому вручал подобные знаки власти Адам Кисель, носивший сан воеводы, указывал и на то, что за Днепр от царя будет послан, для вручения тамошнему будущему гетману подобных знаков, знатный боярин, и просил дозволить принять посылаемые знаки не от Мазепы, а от пана Фомы Корчевского, более знатного, чем Мазепа, носившего тогда титул саноцкого подкомория. Король позволил это.

Возведение нового гетмана не положило конца ужасным опустошениям, которые продолжала терпеть правобережная Украина от татар. ‘Распоряжаясь достоянием бедных людей и честью девиц и женщин, — писал Тетеря королю, — татары совершают такие гнусные, приводящие в ужас христиан злодеяния, что многие из войска Запорожского готовы отдаться в ту неволю, какая досталась в удел валахам и молдаванам, лишь бы не терпеть такого невыносимого и непривычного ярма от орды’. Но против орды двинуло тогда московское правительство калмыков, которые издавна враждовали с татарами, и необычные для Украины полчища появились и разбили орду под Чигирином.

На левой стороне враги Сомко узнали о его сношениях с Тетерею и воспользовались этим, чтобы еще более очернить его и заподозрить перед Москвою. Осенью 1662 года запорожцы провозгласили Бруховецкого кошевым гетманом, — это был неслыханный еще чин в Украине. Кошевым атаманом сделан знаменитый Иван Сирко. В качестве кошевого гетмана Бруховецкий явился в Украине, чтобы сделаться гетманом Войска Запорожского. Он стал в Гадяче, с ним тогда был Мефодий. Они оба настаивали у московского правительства, чтоб собрана была черная рада и выбрала вольными голосами гетмана. Сторону его держал князь Ромодановский. Это одно уже располагало в пользу его половину Украины, видевшей, что правительство более всех претендентов склоняется на его сторону. Много помогало ему то, что. до сих пор Золотаренко доверял Мефодию и был уверен, что Бруховецкий и все Запорожье никого не желают в гетманы, кроме него, Золотаренка, он и теперь не ожидал, не понимал что делалось. Узнавши, что Бруховецкий в Гадяче, ждал от него писем и удивлялся, что это так долго не получает их, необычно ему стало и то, что друг его Мефодий, находясь вместе с кошевым гетманом, вдруг замолчал. Золотаренко решился сам ехать в Гадяч, тем более, что там был и Ромодановский. В Батурине, куда он приехал, его окружили значные товарищи и советовали ему не ехать к Бруховецкому, а скорее примириться с Со мком, держать сторону последнего и помогать ему в достижении гетманского достоинства. Эти советы показались Золотаренку плодом сомковых козней и так его раздражили, что он почитал тех, которые их давали, своими врагами, и подобно тому, как некогда с своими друзьями сделал Цыцура в Переяславле, хотел он собрать их по-приятельски и перебить. Он поверил это дело пехоте, но пехота не согласилась на такое злодеяние и чуть было его самого не убила. Тогда Золотаренко, считая вообще московских воевод падкими на корысть, послал к Ромодановскому подарки и приказал тем, которые повезли их, узнать наверное, что думают запорожцы. Посланцы Золотаренка нашли Ромодановского в Зинькове, где были запорожцы. Князь не только не принял подарков, но еще насмеялся над ними и заметил, что у него, князя и боярина, больше своего, чем у Золотаренка. Тогда некоторые запорожцы, у которых развязались от вина языки, перед посланцами Золотаренка проговорились и откровенно объявили, что они сошлись за тем, чтобы перебить городовую старшину, которая обогащается на счет простого народа, а прежде всех достанется Сомку и Васюте. Такое известие посланцы привезли Золотаренку. Тогда для него разъяснилось, что он был до сих пор в дураках у Мефодия и обносил перед московским правительством в измене Сомка не для своей пользы, а для того, чтобы проложить путь другим, самому же за то, быть может, потерять голову заодно с Сомком, вместо награды от тех, для кого так усердно постарался. Он написал к Сомку, просил забыть все прежнее, изъявлял желание примириться и обещал быть ему на будущее время покорным. Свидание между бывшими двумя врагами произошло в местечке Ичне. Туда съехались полковники, сотники, значные товарищи, в церкви, стоявшей на рынке, они произнесли присягу слушаться Сомка, и на предстоящей раде избрать его, а не другого, в полные гетманы. Так излагает дело современный летописец. По архивным делам видно, что рада, на которой Золотаренко признал Сомка гетманом, происходила в Нежине и сам Сомко на ней не был, а присылал туда своего войскового писаря. Это видимое разноречие легко согласить: вероятно, Сомко с Золотаренком видались в Ичне и там примирились, а рада происходила в Нежине, и Сомко счел уместным показать свое безучастие в таком собрании, которое его выбирало. Васюта Золотаренко, как бы желая загладить прежнюю неприязнь к Сомку. теперь из всех сил хлопотал за него, одних убеждал, других принуждал обещать верность Сомку. По окончании рады выбор был послан в Москву с приложением подписей и печатей и с прошением от гетмана и всего Войска Запорожского о царском подтверждении постановления рады. Васюта, прежде чернивший Сомка перед московским правительством, теперь писал, что ‘гетман Иоаким Сомко верный слуга и мы с ним, яко с достоверным царского пресветлого величества слугою, с початку слушать по присяге и доселе служили так и служить и умирать готовым, а не с таковым, который есть и нраву не нашего полонник и великие беды и мордерства людям бедным чинит застаючи в Гадячом’. Но выбор Сомка был все неполный: только полки Нежинский, Черниговский, Лубенский, Переяславский, Прилуцкий признали Сомка гетманом, против него оставались полки Полтавский, Зиньковский и Миргородский. Бруховецкий понимал, что его сила в Украине зависит от временных обстоятельств, что громада склоняется к нему, пока ее льстят надежды на ограбление значных людей и пока всем явно, что московская власть на его стороне. Он знал, что у громады память коротка, и он до тех только пор мог на нее рассчитывать, пока сам был у ней на глазах, а если бы скрылся хотя на короткое время, то враги его могли бы взять верх и вооружить против него ту же громаду, которая теперь так за него стояла: им бы так же поверили, как верили до сих пор ему, потому что он не переставал кричать, что не должно верить им. Бруховецкий и его сторонники толковали, что Юрий Хмельницкий для того отказался от гетманства, чтоб предоставить полное гетманство дяде своему Сомку, а последний, сделавшись гетманом, намеревается отдать всю Украину Тетере. Когда царский посланник приехал в Украину, то все полковники, сообщники Бруховецкого, говорили это почти одними и теми словами.

Московское правительство остерегалось всех, хотя и ласкало всех разом, не доверяло вполне никому, хотя наклонялось с большим доверием к Бруховецкому. В конце декабря 1662 г. был отправлен из Москвы посланником Ладыженский: он повез Бруховецкому, Сомку, Золотаренку и всем полковникам милостивое слово от государя. Царь уверял всех, что не думает отдавать полякам черкасских городов, как толкуют некоторые ‘плевосеятели’, и назначал новую полную раду на весну. Как видно, у правительства было намерение до времени рады разлучить Бруховецкого с Мефодием и выпроводить Бруховецкого с его запорожцами на зиму из Украины, чтоб избежать волнений. Мефо дию приказывали ехать в Киев, а Бруховецкому с запорожцами в Сечу, а оттуда идти на татар. Предполагался_ поход князя Григория Сунгалеевича Черкасского на крымские улусы, в соединении с калмыками, Бруховецкий должен был помогать этому предприятию. Получив грамоту с таким приказанием от Ладыженского, Бруховецкий, сказал: ‘Мы готовы служить государю и головы свои положить, а идти нам никак нельзя, я выгреб сюда с козаками по Днепру на судах, лошадей у нас нет, живучи здесь долгое время, наши пропились: как нам идти пешим зимою в такой далекий путь! И в разум этого взять нельзя. Меня убьют свои же козаки, а не то Сомко убьет меня на дороге, как Выговский Барабаша и Сомка, а если со мною что учинится, то и вся Украина смутится и Запороги отложатся. Он собрал раду, и рада приговорила, что идти никак нельзя прежде, чем соберется полная рада, а иначе, если запорожцы теперь выйдут из Украины, то Сомко их уже не впустит. Положили посылать к царю челобитье. Мефодий также отговаривался от исполнения царской воли: ‘нельзя идти в Гадячь, — говорил он, — меня Сомко изменник велит погубить, а Гадячь в моей епархии, пусть государь меня помилует — позволит жить в Гадяче до полной рады’.

‘Если, — говорит Бруховецкий, — великий государь не велит учинить полной рады всем поспольством, всею чернью, если всеми вольными голосами и не выберут гетмана и не укрепят ‘пунтов’, так Сомко отдаст всех нас королю. Пусть это будет извещено его царскому величеству. Хмельницкий с умыслом сдал гетманство Тетере, а ведь Павел Тетеря Сомку зять, сестра Якимова была за Павлом Тетерей и дети у него от ней есть в Польше. Вот Сомко знал, а не объявил великому государю, что Юраско, племянник его, гетманство Тетере сдает, а теперь они тайную раду сделали с Золотаренком и выбрали Сомка в совершенные гетманы, это все затем, что как Самка гетманство обоймет, так сейчас и отложится’.

— Какой это выбор, — говорили бывшие с Бруховецким полковники, — половина обирала, а половина не обирала.

Думая расположить московское правительство видами на выгоды, Бруховецкий говорил:

‘Зачем они полной рады не хотят? — Затем, что сами всем владеют и обогатели не в меру, а обогатев, все города хотят поддать королю, а сами за то хотят для себя шляхетства добиться. Ништо великому государю Запорожское Войско и черкасские города не надобны? Без полной рады, не выбравши всеми вольными голосами гетмана и не укрепя ‘пунтов’ и привилий не укрепить великому государю Запорожское Войско и малороссийских городов! У нас в Войске Запорожском от века не бывало того, чтоб гетманы, полковники, сотники и всякие начальные люди без королевских привилегий владели мещанами и крестьянами в городах и селах, разве кому король за великие службы на какое-нибудь место привилье даст: те только и владели. А гетманской, полковницкой, и казацкой, и мещанской вольности только и было, что если кто займет пустое место земли, лугу, лесу, да огородит или окопает, да поселится с своею семьею — тем и владеет в своей городьбе, а крестьян держать на таких землях, кто сам собою занял, никому не было вольно, — разве позволялось мельницу поставить, да и вином в чарки казаки не торговали: одни мещане торговали тогда и с того платили королю или панам, за кем кто жил. Тогда и подати брались с мещан и со всей черни в королевскую казну. А теперь гетман, полковники и прочие начальные люди самовольно позабирали себе города, и места, и пустовые мельницы, а черных людей отяготили, так что под бусурманом в Царьграде христианам такой тягости не наложено. А вот как будет полная черная рада, да пунты все закрепят, так все эти доходы у гетмана, у полковников и начальных людей отпишут, а станут эти доходы собирать на государеву казну, и на жалованье государевым ратным людям. Вот почему наказный гетман и начальные люди не хотят полной черной рады’.

Сомко, напротив, представлял тому же московскому посланцу, что если казна остается в убытке, то разве от того беспорядка, который производит Бруховецкий с своими запорожцами. ‘На нежинской нынешней раде у козакав закреплено’, — говорил он, ‘чтоб бить челом великому государю, чтоб он велел быть раде и укрепить привилеи и пунты по-прежнему, чтоб козаки были переписаны порознь по своим лейстрам (реестрам), лейстровые козаки станут государю служить, а с мужиков станут собирать государеву казну и хлебные запасы, а нынеча в такой розни у великого государя все пропадает: все называются козаками, на службу не идут, а государевой казны не платят, а как неприятель наступит, так старые лейстровые козаки служить не хотят, а мещане не хотят давать податей, да бегают на Запорожье и там на себя рыбу ловят, а сказываются, будто против неприятелей ходили. Вот кабы по-прежнему одного гетмана слушали, так во время неприятельского прихода из Запорожья приходили бы к гетману на помочь, а не то, чтоб от службы и от податей бегать в Запорожье. Теперь у них всякий себе начальствует, и от того у них все пропадает’.

Сомко с большим огорчением принял от Ладыженского известие о назначении полной черной рады, показывавшее, что государь не хочет утвердить избрания, последний раз сделанного на нынешней раде. На меня, — говорит он, — все епископ измену взводит, а я служу верно, столько раз татар и ляхов и изменников малороссийских отбивал, какие нужды в осадах терпел… вот и теперь у нас около Переяславля и во многих других местах все повоевали, ни одной деревни не осталось, хуторы, пасики — все истреблено, пожжено, во всем переяславском уезде и в других малороссийских городах не сеяли ни одного зерна ржи, а государевой милости все нет, когда государь велит собирать на весну полную черную раду. Он припоминал, что уже два раза в Козельце и Нежине он был избран в гетманы, а государь его не утвердил и приписывал все это наговорам епископа Мефодия.

— Ты говоришь это напрасно, — сказал ему царский посланник, — верная служба твоя государю известна, и великому государю давно то годно, чтоб быть тебе, за твои многие службы и раденье, в совершенных гетманах, только государь не пожаловал тебе подтвержденной грамоты и булавы потому, что у полковников сделалась рознь, и полковники присылали к его царскому величеству бить челом, чтоб великий государь велел для совершенного избирания гетмана учинить полную раду и выбрать гетмана вольными голосами, государь не хочет нарушить ваших вольностей, а желает, чтоб все было прочно, и постоятельно и правам вашим и вольностям непротивно’.

‘От века того не бывало, — говорил Сомко, — чтоб епископы на раду ездили, знать епископ должен одну церковь, а такой баламут и в епископы не годится. Прежде сложился с Васютою Золотаренком, а теперь с Бруховецким, по его баламутству Бруховецкий гетманом кошевым называется. У нас в Запорожье от века гетманов не бывало — там бывали только атаманы, а гетман был один, на то и войско называется Войско Запорожское. Пусть и теперь великий государь прикажет в Запорожье быть атаманам, а не гетманам, а если в Запорожье будет гетман, так нам нельзя писаться гетманом Войска Запорожского’.

Бруховецкий уверял, что Сомко сносится с Тетерей и хочет отдать Украину Польше, что он вместе с Золотаренком непременно изменит царю, а Сомко, в свою очередь, говорил Ладыженскому: ‘Бруховецкому нельзя верить, Бруховецкий полу-лях, он был лях, да пристал к Войску Запорожскому, но он никогда казаком не был, и у Богдана Хмельницкого служил во дворе, а не в войске, Богдан его не брал на службу’.

Но Сомко не умел так подлаживаться к московским воеводам и гонцам, и вообще к московскому правительству (которому все беседовавшие с Сомком московские люди в точности передавали его речи), как это делал Бруховецкий. Сомко, напротив, раздражал Москву против себя. — ‘Нам, — говорил он, — только что обещают, а ничего не дают. Мне сулили милости, а не заплатили даже собственных моих денег, что я издержал на жалованье ратным людям царским’. В бытность Ладыженского в Переяславле Сомко сделал несколько заявлений, которые не могли понравиться московскому правительству. Таким образом, он охуждал статью договора с Юрием Хмельницким, запрещавшую казнить самовольно смертью чиновников и начальных людей. ‘Нужно, — говорил он, — чтоб полковник страшился гетмана и за повеления его везде стоял и умирал. Вот как Выговский оставил Грицька Гуляницкого в Канотопе — велел ему за повеление свое умирать, а если не сделает так, то он прикажет казнить его жену и детей: и Гуляницкий исполнял его повеление. Вот это хорошо’. — Но Грицько Гуляницкий, сказал Ладыженский, — забыл Господа Бога и православную веру и своровал великому государю? — ‘Выговский своровал, — сказал Сомко, — Гуляницкий исполнял повеление своего старшего’. Такой взгляд не мог быть по вкусу Москве, когда власть гетмана для того именно и ограничена, чтоб полковники могли не исполнять повелений своего старшего, противных видам и целям московским. Также не могло понравиться в Москве изъявленное наказным гетманом желание, чтоб были отпущены на родину задержанные в Москве малорусы и в том числе Григорий Дорошенко, Нечай, взятый в плен изменник Цыцура и другие. Сомко вместе с Ладыженским объезжал город и показывал ему укрепления, сделанные недавно им около Переяславля. ‘Вот здесь в конце, в большом городе, — говорил Сомко, — я думаю поставить маленький городок, как в неприятельский приход мы пойдем на вылазку, а воевода может город запереть, и нас назад не пустит. — Такое подозрение на воевод было оскорбительно. — Ты, сказал ему Ладыженский — от неприятелей в осаде сиживал и на вылазки ходил, и никогда ворот от тебя не запирали, а государевы люди из города к тебе на выручку хаживали. Нет, без государева указа тебе нельзя и подумать строить в большом городке малого’.

Ладыженский сказал об этом воеводе Волконскому.

Волконский ему сказал:

— Наказной гетман u мне уже говорил про это, только я сказал так: коли ты будешь делать другой городок себе, так я пошлю тысячу человек государевых людей, да велю им с тобою жить вместе в этом городке. Вот нонеча у наказного гетмана заведены караулы по всему большому городу, где государевы люди, там он своих черкас поставил вместе, а как неприятель Юраска Хмельницкий с черкасами и ляхами стоял под городом, тогда такого караула по городу у него не было. Из-за Днепра то и дело приезжают к нему купцы, и он за Днепр купцов с этой стороны посылает. Словам его верить никак нельзя.— до чего дела дойдут, а покамест дурного дела за ним не примечено.

В бытность Ладыженского к Сомку привозили письма из-за Днепра, а игумен Мгарского монастыря привез ему письмо Тетери. Этот игумен, Виктор Загоровский, был большой приятель Сомка, как только он приехал, СомкR стал с ним пить.

Царский посланец проведал об этом стороною и потом обратился к наказному гетману с требованием показать письмо Тетери.

‘Я теперь запил, — говорил Сомко, — пью мою вольность, от Тетери еще много будет писем: я все, сколько будет их, отправлю к его царскому величеству. Он пишет мне, чтоб згоду учинить, а я ему отпишу, что я тому рад, чтоб войны не иметь, а живем мы по милости царского пресветлого величества в своих вольностях, татарам жен и детей не отдаем, хлеб едим целым ртом — никто у нас не отнимает, а вы, напишу, гетмана зачем постригли и скарб его пограбили?’

Частые сношения с Тетерею и забутылочная дружба с теми, которые перевозят ему письма, внушали подозрения.

Более всего настаивал Сомко на то, что государевы ратные люди делают великие обиды малорусам. Пусть, — говорил он, — великий государь прикажет переменять ратных людей по годам, а то государевы люди получают жалованье медными деньгами, а медных денег в Украине нигде не берут, так государевы ратные люди, проевши то, с чем пришли, беспрестанно крадут, уже многих сделали без имущества, с ними никак нельзя жить: у нас учинится что-нибудь дурное, либо козаки и мещане покинут свои дворы и разбегутся врознь: вот в Нежине и Чернигове построили особые дворы государевым ратным людям, а у нас в Переяславле стоят они по дворам козачьим и мещанским. Пусть и здесь построят им дворы. Сомко и самому царю писал жалобу на царских ратных людей в самых резких выражениях: ‘Мы, верные подданные вашего царского величества, сколько лет подставляем свои головы, проливаем кровь, лишаемся своих имений и пожитков, скитаемся наги и босы, и до конца приходим в разорение и расхищение от чужих и от стояльцев (то есть ратных, стоявших на квартирах), народ наш российский от грабежа и крадежа ратных людей рассеян во все стороны, в Переяславле много найдется пустых дворов, хозяева, не терпя более непривычных для них больших обид, разбрелись, и остальные думают разойтись’. На эти жалобы прислан в Переяславль от царя стольник Бунаков, он в Переяславе производил сыск и нашел возможным наказать кнутом одного только Якушку Нечаева за воровство, а более никого виновного не оказалось из ратных людей. Сомко объяснял тогда, что московские ратные люди и переяславские жители первые ответчики, вторые челобитчики на них, — еще до приезда Бунакова, то в боях побиты, то в полон взяты, то умерли, от этого теперь выходит, что по иному делу есть челобитчики, да нет ответчиков, и в заключение просил, чтобы вперед государь не велел ратным людям обижать переяславских жителей. Эти жалобы, по которым нельзя было произвести следствия, естественно внушали еще более подозрения против Сомка, они казались явным доводом нелюбви Сомка к великорусам и Московскому государству. В Москве заключили, что Сомку нельзя ни в чем верить, и, напротив, те, которых он хотел оговорить перед правительством, через это самое приобретали доверие.

В это время, когда в Москве уже считали епископа Мефодия самым преданным, надежным и достойным человеком в Украине, Сомко то и дело что писал против него, умоляя запретить ему мешаться в войсковые дела, и сказал Ладыженскому так: — ‘Если государь не велит вывести Мефодия из Киева и из украинских городов всех, и велит ему быть на раде, то никто на раду не поедет, нам нельзя служить государю от таких баламутов, да и прежде никогда митрополиты не ездили на раду и не выбирали в гетманы’. Эти выходки против Мефодия только более располагали власть к последнему, а Сомко тем самым казался соучастником заднепровской, враждебной царю, партии. Дионисий Балабан, называясь митрополитом, считал Мефодия похитителем своего законного достоинства и обращался к константинопольскому патриарху. Последний выдал на Мефодия отлучение, а Дионисий, как ему следовало, отослал его в Киев. Малая Русь привыкла издавна повиноваться в делах Церкви константинопольскому патриарху, как верховной духовной власти, и приходила в волнение. Мефодий обратился к царю, и царь хлопотал о снятии отлучения. В это время Сомко вдруг вооружается против Мефодия и как бы противодействует царскому расположению к этому человеку.

В Москве привыкли считать Самка таким двоедушным человеком, который говорит одному то, другому иное об одном и том же, и в самом деле, Сомко то уверял, что снимает с себя гетманство, готов уступить его тому, кого выберут на черной раде, сам же будет служить царю черняком, то ссылался на козелецкую раду, говорил, что выбор уже окончен, что настоящий уже избранный гетман — он, что у него есть и лист за руками и печатями полковников, прежде не приступал к его выбору Золотаренка, теперь, когда и Золотаренко с своею партнею признал уже его гетманом, не было, казалось, причины не быть ему в этом достоинстве, дело кончено, и если будет весною еще рада, то на ней некого более выбирать, и остается только князю Ромоданавскому вручить царскую утвердительную грамоту избранному на козелецкой раде гетману. В то же время Сомко через посланцев говорил о вольностях и правах казацких, надеялся их утверждения от царя. Бруховецкий поступал в этом случае гораздо политичнее и практичнее, он не жаловался на великорусов, не просил подтверждения каких бы то ни было прав, зная, что в Москве всего неприятнее слышать. от малорусов о правах и вольностях, он весь предавался на волю царя, — этим-то он и выигрывал в Москве, а доброе о нем мнение, как о надежном человеке, давало ему право надеяться, что гетманство останется за ним, кто бы ни был его соперник.

Золотаренко, помирившись с Сомком, не только не выиграл, но проиграл в Москве, он уже и так утрачивал прежнее доверие к себе, теперь, когда узнали, что он сошелся в Сомком, которого не любили, то и на него стали смотреть как на подозрительного человека, вдобавок он одним поступком навлек на себя неблагосклонное внимание: у него было имущество, которое он держал в Великой Руси, в Путивле, чтобы спасти от случайного расхищения в беспокойной Украине, но как только он примирился с Сомком, тотчас перевез это имущество в Нежин. Тогда враги его стали толковать и объяснять, что Золотаренко, поладивши с Сомком, сделал это потому, что заодно с Сомком хочет изменить царю и передаться Польше, как только выберут Сомка в гетманы. Этот человек после своего примирения с Сомком, утвержденного обоюдною присягою в церкви, не переставал строить козни против того, кому торжественно обещал повиноваться. Надежда на гетманство еще воскресла в нем. Московский гонец сказал ему, что Сомко думает, что уже дело кончено, он избран в гетманы и хвалится тем, что нежинский полковник признал его, В Васютке пробудилось прежнее самолюбие и он сказал: <<До черной рады пусть будет Сомко гетманом, чтобы между нами розни не было, но потом гетманом будет тот, кого выберет чернь, мы не выбирали совершенным гетманом Сомка, это он сам затеял, Сомко изменник, он сносится с Тетерею, ему верить нельзя'. Понятно, что при такой двуличности, какую оказывали два помирившиеся наружно соперника, при тех наговорах, которые про них рассыпали, Москва не могла, в видах благоразумия, верить ни тому, ни другому, должна была остерегаться и того, и другого, и более всего склоняться верить Бруховецкому, по крайней мере потому, что последний говорил всегда одно и без видимых уловок постоянно отдавался на волю московского правительства, на одного царя полагал надежды.

XVI

Наступила весна 1663 года. Московское правительство оповестило, что, согласно общему желанию, в Украине будет черная рада в половине июня, а на ней должен быть выбран гетман большинством голосов народа. Местом для рады назначили Нежин. Козаки и поспольство должны были сходиться туда со всех сторон и вступать в собрание без оружия. Это всенародное собрание должен был открыть посланный нарочно для этой цели окольничий, князь Данило Степанович Великогагин. Бруховецкому не совсем нравилось, что рада происходить будет в Нежине, городе ему противном, ему хотелось бы, чтобы она собралась в Гадяче, где он, так сказать, уже насидел себе место. Но надобно было пользоваться временем. Бруховецкий разослал своих запорожцев по разным краям склонять народ идти в Нежин на раду, запорожцы подстрекали чернь против значных, кричали, что значные, находясь на начальстве, делали простым людям утеснения, и теперь пришел час отплатить им. Уговаривали народ ограбить Нежин — гнездо значных.

Назначенный от царя окольничий прибыл вместе со стольником, Кириллом Степановичем Хлоповым, в сопровождении вооруженных отрядов, под начальством полковников Страсбурга, Инглиса, Полянского, Воронина, Шепелева и Скрябина. По известию, сообщаемому украинскою летописью (известною под именем ‘Летописи Самовидца’), Бруховецкий, прежде, чем великорусские посланцы достигли до Нежина, поспешил им на встречу, сошелся с Великогагиным и Хлоповым, с ним был и Мефодий. Они постарались убедить и расположить в свою пользу дарских посланных подарками. Так, по замечанию летописца, обычно людям соблазняться дарами. Но если Бруховецкий в самом деле дарил тогда Великогагина, как и должно быть, по обычаям того времени, то это могло иметь значение одного почета, а расположить царского окольничего к себе Бруховецкий не мог более того, сколько дело его было уже подготовлено в его пользу в Москве. Ромода иовский давно был на его стороне. В Москве считали его единственным в Украине липом, годным для гетманского достоинства, и Великогагин, едучи на Украину, был уже настроен правительством благоприятствовать Бруховецкому, а не кому-нибудь другому. Это же тем более было легко, что поспольство украинское было все за Бруховецкого, а в то же время и за Москву.

Московские люди вступили в Нежин и расположились в старом и новом городе. Рада назначена была 17-ro июня. Оставалось несколько дней до этого времени. Толпы народа отовсюду валили к Нежину и укрывали поле в окрестности города. Васюта с своими нежинцами был в городе. Сомко с переяславцами, сопровождаемый значными товарищами, стал у ворот, называемых Киевскими. Прибыли полковники лубенский, черниговский с своими полками и стали близ Самка. Они были вооружены, наперекор приказанию царского посланца, в таборе у них были пушки. Сомко и его приверженцы продолжали твердить, что собственно нового выбора быть не должно, избирательная рада была уже ранее, остается только подтвердить и объявить народу царское утверждение. По известию украинской летописи, Сомко представлялся князю Великогагину, оказал ему подобающую почесть, поручил себя, всех полковников и Войско на милость царского величества, уверял в непоколебимой своей верности престолу, предъявлял свои права, ссылаясь на двукратное свое избрание радою козац кою в Козельце и Нежине, и замечал, что собрание черной рады опасно, такое собрание черни не может обойтись без бунтов и беспорядков. Князь Великогагин выслушал его сухо и отвечал, что по царскому указу следует быть черной раде, на которой спросят: кого народ хочет, и кто народу окажется люб, того и утвердят на гетманстве.

Золотаренко, вероятно, видя, что в городе берет верх сторона противная, выехал из Нежина к Сомку с своим полком в один табор, его казаки были вооружены, и везли пушки, несмотря на то, что князь Великогагин запрещал царским именем брать оружие. Окольничий велел своим людям пропустить нежинцев из городских ворот, чтобы преждевременно не раздражить партии значных.

Бруховецкий стал на противоположной стороне города. Его табор с запорожским кошем и козаками полков, не приставших к Сомку и с громадою отовсюду стекавшейся черни помещался на урочище Романовский-Кут.

Дело шло о том, на каком конце города будет происходить рада. И та и другая партия рассчитывала на это и надеялась от этого себе успеха, потому что, в случае нужды, можно было взять числом не голосов, а рук. Сомко и его приверженцы много полагались на местность, у них козаки были вооружены, следовательно, если бы дошло до драки, то меньшее число, в сравнении с громадою черни, могло взять над нею верх, умея хорошо владеть оружием.

Вот, с прискорбием узнает Сомко, что царский шатер разбивается на той стороне, где стоит Бруховецкий. Он отправил к князю посланца, просил, чтобы рада происходила непременно у Киевских ворот и, в случае отказа, грозил уйти в Переяславль. Окольничий не обратил на это внимания, Сомко своими резкими требованиями и угрозами мог только более вредить себе, если б судьба его и без того не была решена.

16-го июня, накануне рокового дня, князь Великогагин послал к Сомку и прочим полковникам приказание перейти на другую сторону города и стать по левую сторону шатра, без оружия и пешком. Скрепя сердце, Сомко повиновался. За ним повиновались и другие. Они обошли город и явились на пространную равнину с восточной стороны города Нежина. Уже красовался нарядный царский шатер, присланный из Москвы, перед ним были устроены подмостки, на которых стоял длинный стол, на этот стол следовало поставить новоизбранного гетмана и показать его народу. Гетманская булава лежала на виду и ожидала достойного избранника народной воли.

Сомку и его приверженцам велели явиться пешими и безоружными, они явились на конях, с саблями, ружьями и даже привезли с собой пушки. Им велено было стать на левой стороне от шатра, они стали на правой, где стоял и Бруховецкий: они боялись, что их умышленно хотят отдалить и не дать им возможности одержать верх на раде после того, как прочтется царский указ. Их кармазинные, вышитые золотом жупаны, богатые уборы на конях составляли противоположность с сермяжными свитами и лохмотьями пеших, обнищалых, разоренных сторонников Бруховецкого, сбежавшихся отовсюду на добычу — грабить тех, которые пышнились своими богатствами во времена, печальные для громады украинского народа.

В этот день рада не открывалась. Князь Великогагин приехал из города, вошел в царский шатер, и за ним последовал Бруховецкий. Они дружески советовались, как поступить, чтобы на предстоящей раде устроилось дело в пользу Бруховенкого. Последний обещал князю употребить остаток дня на то, чтобы привлечь на свою сторону приверженцев Сомка.

Враги не могли спокойно провести вечера и ночи перед заветным днем. Князю пришлось разбирать возникшую между ними вспышку. Бруховецкий прислал к нему сотника и жаловался, что Сомко взял в плен нескольких его козаков и отнял у них лошадей по тому поводу, что послан был отряд в триста человек освободить некоего Гвинтовку, который впоследствии заместил Золотаренка на полковничьем уряде. Окольничий послал к Сомку какого-то майора потребовать объяснения. Князь приказывал прекратить всякие ссоры и несогласия. Дело объяснял Золотаренко. — Мой брат, — сказал он, — взят одним из старших у Бруховецкого, Гвинтовкою, и окован цепями, и я посылал освободить своего брата. Более ничего.

17-го июня с восходом солнца начали бить в литавры и бубны. Московское войско стало в боевой порядок. Солдаты становились по правую сторону шатра, стрельцы по левую. Малорусы начали подвигаться волнистыми толпами из своих таборов. С обеих сторон развевались распущенные знамена козацкие. Около десяти часов утра князь Великогагин с Хлоповым и товарищами отправился в царский шатер и, увидавши, что козаки идут вооруженные, послал к ним еще раз приказание оставить оружие. Бруховецкий изъявлял готовность оставить оружие, но объяснял, что это будет для него не безопасно, потому что соперники его идут с оружием и могут напасть на безоружных. Сомко и подавно не решался обезоружить себя, он ясно видел, что князь Великогагин склоняется на сторону Бруховецкого: для него оружие составляло последнюю надежду, его положение было таким, что либо пан, либо пропал.

Вслед затем Сомко увидал, что Бруховецкий не. ленив, и недаром трудился в предыдущий день через своих пособников. Чуть только Сомко, идя из табора с своими полками, поравнялся на одной линии с Бруховецким, простые козаки толпами переходили из рядов Сомка в ряды Бруховецкого: они увидели, что за последнего царь и народ.

Приехал епископ Мефодий и вошел в шатер.

Наступал час рады. Говор утих. Все ожидали с напряженным вниманием. Князь вышел из шатра с царскою гра мьтою в руке. Подле него был Мефодий. Он послал своих офицеров к Сомку и Бруховецкому.

— Князь приказывает вам, — говорили они, — оставить лошадей и оружие и явиться пешком к шатру с вашею старшиною и знатнейшими козаками слушать царскую грамоту.

Обе стороны отправились. Но Сомко явился, в противность приказаний, с саблею и сайдаком, о бок его шел его зять и нес бунчук, так что Сомко являлся, напоминая своею обстановкою, что он считает себя уже гетманом, избранным козаками, и стоит крепко за свое право. Толпа козаков его полка слезла с коней и стояла вдали, готовая по первому знаку броситься с оружием на противников.

Князь Великогагин с своими товарищами взошел на подмостки и читал царскую грамоту. В ней говорилось, что царь соизволил быть черной раде для избрания единого гетмана Войска Запорожского. Князь не успел прочитать и половины этой грамоты, по обыкновению очень плодовитой словами, как сторонники Сомка хлынули к шатру и закричали:

— Сомко — гетман! Яким Семенович Сомко воин храбрый и в делах искусный, он не щадил здоровья своего

за честь и славу его царского величества. Его хочем совершенным гетманом устроити!

— Бруховецкий гетман. Сомко изменник! — заревела громада, приверженная к Бруховецкому, и также хлынула к шатру.

И те и другие бросали вверх шапки по казацкому обычаю и кричали: Сомко гетман! Бруховецкий гетман!

Сомко изменник! Бруховецкий изменник!

Сторонники Сомка сперва опередили противников, схватили своего претендента, подняли, поставили на стол и прикрыли знаменами. Но вслед затем наперли на них сторонники Бруховецкого, понесли своего претендента на руках и поставили на том же длинном столе, где уже стоял Сомко, прикрытый знаменами и бунчуками.

Князь с своими товарищами, не дочитав грамоты, был спихнут и оттиснут, он ушел в свой шатер.

Началась свирепая рукопашная драка и борьба между ожесточенными противниками. Зять Сомка, державший подле него бунчук, был убит, его бунчук изломали. Сомко не удержался па столе, булаву у него вырвали. Драка разгоралась сильнее и участников прибывало все более и более, но московского войска полковник немец Страсбург велел пустить в дерущуюся между собою толпу ручные гранаты, много от них легло убитых и раненых. Эта энергическая мера прекратила свалку. Бруховецкий остался победителем над грудою мертвых и умиравших, и со знаками гетманского достоинства, с булавою и бунчуком, вошел в царский шатер. Сомко успел с трудом сесть на коня и убежать в свой обоз. За ним следовала толпа его сторонников, гонимая московскими гранатами. Бруховецкий дружески беседовал с окольничим, с ним был и неразлучный Мефодий. Чернь ликовала и провозглашала Бруховецкого гетманом. Восклицаний в пользу Самка скоро не раздавалось ни одного.

Сомко, в своем стане поговоривши с старшиною, отправил к князю посольство. ‘Сомко просит — говорили его посланцы — возвратить тело бунчужного, его зятя, для погребения, а также возвратить раненых и оказать правосудие над теми, которые перебили и переранили такое множество нашего народа. Войско не признает Бруховецкого гетманом, хотя он и захватил булаву в свои руки. Сомко с полками уйдет в Переяславль, а оттуда учнет писать к его царскому величеству, что Бруховецкому дали булаву против общего желания, а Войско не принимает его’.

— Сомко и его люди, — сказал князь, — сами виноваты, они подали повод кбеспорядку, зачем они пришли с оружием и насильно хотели поставить гетманом Сомка?

Потом окольничий послал к Сомку какого-то Непшина (вероятно дворянина или сына боярского).

— Князь зовет тебя со старшиною в шатер, там порешите мирно и согласно.

— Мы не можем доверять, — отвечали ему, — нас также убьют, как убили бунчужного. Да и решать нечего, дело давно кончено. Гетман выбран. Гетман — Сомко.

Бруховецкий отправился в свой табор с булавою и бунчуками. Чернь бежала за ним и около него, метала вверх шапки и кричала: — Бруховецкий гетман!

На другой день, 18 июня, окольничий с товарищами и епископ Мефодий опять собрались в шатре и, после совета между собой, послали двух офицеров, одного к Сомку, другого к Бруховецкому.

— Рада не окончена, — извещали они, — приходите опять к царскому шатру со старшиною, а козаки пусть стоят на поле, поодаль, только безоружные.

Оба обещали. Новая рада назначена была на третий день.

Но в тот же день она оказалась ненужною. В войске Сомка поднялся бунт. Собственно, его истинные приверженцы были только старшины и значные козаки. Простые козаки, бывшие до сих пор на его стороне, разделяли в душе, одинаково с толпою, стоявшей за Бруховецкого, злобу против тех, которые поставлены были выше их по званию или по состоянию, и потому легко заразились примерам большинства народной громады. Притом же значные, приехавшие туда чересчур великолепно, привезли с собой на показ свои богатства, возы их были не пусты. Это соблазняло бедняков, особенно когда Бруховецкий через своих пособников возбуждал их ограбить эти возы. Несколько сотен из войска Сомка, вероятно, сговорившись прежде, похватали свои знамена и, распустив их, ушли к Бруховецкому и поклонились ему как гетману, а потом повернули назад, бросились на возы своей старшины и принялись выбирать из них что кому нравилось и что кто успевал себе схватить. Сомко, Золотаренко, полковники лубенский и черниговский и их полковые чины бросились искать у князя Великогагина спасения от разнузданной толпы. Князь Великогагин приказал их всех взять под стражу и препроводить в нежинский замок. Современник говорит, что они сами тогда желали, чтобы их укрыли хоть куда-нибудь. Всех их было человек пятьдесят. У них отобрали лошадей, оружие, сбрую, сняли с них даже платье и посадили под замок. Золотареико еще прежде отправил туда свою жену и детей, поверив их Михайлу Михайловичу Дмитриеву.

После того, когда чернь не голосами, а самым делом показала, кого она желает видеть гетманом, князь Велико гагни послал звать Бруховецкого.

— Как прикажет князь явиться, с оружием или без оружия? — спросил Бруховецкий.

Ему отвечали: ‘Без оружия все войско должно собраться’.

Тогда вперед выехала стройно конница, без оружия, но со знаменами, за ней следовала пехота, также безоружная. Конница стала в виде полумесяца около шатра, так что один ее конец упирался в правый, а другой в левый бок шатра. Пехота стала в середине против шатра. Окольничий с московскими чинами и с неизбежным Мефодием вышел под прикрытнем алебард в середину казацкого круга. Бруховецкий, полковники, сотники, атаманы, есаулы отдавали ему почет. Он спрашивал: Кого хотите иметь гетманом? Толпа отвечала: Мы выбрали Ивана Мартыновича Бруховецкого.

— Твоя милость должен взять бунчук и обойти кругом ряды казаков, — сказал князь Великогагин.

Бруховецкий сделал это, и мимо каких козакав он проходил, те казаки склоняли перед ним знамена и бросали вверх шапки, давая тем знать, что они выбрали и признают его гетманом.

После этой церемонии князь с московскими чинами вошел в шатер. За ним Бруховецкий и Мефодий.

Здесь царский посланник вручил новоизбранному гетману булаву и бунчук из своих рук и проговорил официально речь, утверждавшую его в гетманском достоинстве. Бруховецкий на радости предложил тогда же, в знак своей признательности за поставление его в гетманы, чтобы в украинских городах были помещены московские залоги (гарнизоны) и на содержание их обращен был лановой налог, который народ когда-то платил польским королям, и хлеб, собираемый до того времени в каждом полку на полковника, сверх того, чтобы при каждом городе, где будут гарнизоны московских людей, воеводам и офицерам московского войска отведены были на пятнадцать верст земли для пастбища и сенокоса, да вдобавок следовало обложить особою данью мельницы для содержания ратных царских сил. Для себя собственно он просил выдачи врагов своих, Сомка и Золотаренка с товарищами, и уверял, что так хочет народ и волнуется по этому поводу.

Князь подал ему надежду, что будет так, как он хочет.

Торжествующий Бруховецкий в тот же день в нежинской соборной церкви присягнул на верность и получил царскую жалованную грамоту с золотыми буквами. Пушечные выстрелы возвестили народу, что избранный им гетман утвержден волею великого государя.

Новый гетман тотчас сменил всех полковников и старшину, и назначил новых из своих запорожцев, с которыми с самого начала умышлял удавшийся теперь переворот. Бруховецкий исполнил свое обещание, которое сообщали черному народу его пособники: он дозволил грабить богатых и потешаться вообще над значными в течение трех дней. По этому дозволению, безобразное пьянство, грабежи, насилия продолжались три дня, значных мучили беспощадно, никто за них не взыскивал, все обращалось в шутку, говорит Самовидец. Все имение тех, которые сидели в замке под стражею, было расхищено, так что у них во дворах не осталось ровно ничего. Худо было всякому, кто носил кармазинный жупан, иных убивали, а многие тем спасли себя, что оделись в сермяги. Город Нежин охранило московское войско, а иначе его бы ограбили, а потом спьяна и сожгли бы до основания. По истечении трех льготных дней Бруховецкий дал приказание прекратить грабежи и бесчиния, предоставив каждому искать судом за оскорбление, если оно прежде было нанесено. Не один значный человек потерпел тогда от своего слуги, который мстил своему господину за то, что сам от него прежде переносил брань и побои, как это часто во дворах бывает, по замечанию летописца. Местечко Ичня, куда съезжались избиравшие Сомка, было сожжено в пепел, сгорела и церковь, где присягали Сомку на верность и послушание.

Новопоставленные из запорожцев полковники получили каждый по сто человекстражи. Эти временщики тотчас же показали что они такое, и чего можно вперед ожидать от них. Не только значные, но и простые потерпели от них утеснения и оскорбления на первых же порах. На Украине настало господство холопов, которые вдруг сделались господами, и, упоенные непривычным достоинством, не знали пределов своим необузданным прихотям и самоуправству. Они брали у жителей провиант и фураж безденежно, жители обязаны были их кормить и одевать. Они — говорит русский летописец — делали такое озлобление, что можно было подумать, что их назначил не гетман, избранный народною волею, а тиран ненасытный, оскорбитель человечества[8].

В то время, когда на левой стороне происходил этот переворот, на правой загорелось восстание против Тетери. Виновником его был священник в Паволочи по имени Иван Попович. Он некогда был козацким полковником, потом посвятился во священники, а теперь снял с себя священническое достоинство, опять принял звание полковника, вошел в сношения с Сомком, надеялся с левой стороны помощи и начал восстание свое тем, что велел изрубить всех жидов в Паволочи. Народ, ненавидя поляков, обрадовался, что находится предводитель и начал к нему стекаться, но в то время Сомко был уже в неволе. Поповичу все равно было, что Сомко, что Бруховецкий, и он обратился к Бруховецкому, прося помощи. Но Бруховецкий не подал ему помощи, и ‘паволоцкий поп’, стесненный Тетерею, чтобы избавить город от гибели, сдался и умер в ужасных муках пыток. Таким образом, эта попытка остановить раздвоение Украины не удалась.

С избранием полного, а не наказного, гетмана на левой стороне начинается в Южной Руси печальный и бурный период двугетманства. Московское правительство медлило утверждением особого гетмана на левой стороне, пока Хмельницкий носил гетманское звание. Оно ожидало, что слабый гетман, когда поляки доведут его до отчаяния, решится, наконец, возвратиться к своей прежней присяге, тем более, что он не раз подавал надежду на свое обращение. Это было бы, как уже замечено выше, очень выгодно для Москвы, с ним вместе заднепровская Украина опять присоединилась бы к Москве. Притом имя Хмельницкого заключало в себе все-таки еще обаятельную силу для людей Малой Руси. Когда же Юрий принял монашество и сошел с политического поприща, Москве не оставалось более ждать ничего, на Тетерю не было надежды. Таким образом, в Украине, прежде единой и нераздельной, теперь полнее и законченнее означилось разделение на две половины: одна была за Московским государством, другая за Польшею. Люди, видевшие впереди неминуемую гибель неокрепшего политического тела гетманщины, со вздохом припомнили слова евангельские: ‘всякое царство, разделившееся на ся, не станет!’ Это еще не выросшее тело умирало столько же от неблагоприятных внешних обстоятельств, сколько от внутренних недостатков своей природы, и едва ли более не от последних.

Бруховецкий, вместе с проявлением благодарности царю, доносил на Сомка, Золотаренка и на их приверженцев, посаженных под стражу, что они изменники. Доводом служило то, что у Сомка найден был гадячский договор, доставшийся козакам по разбитии Выговского в 1659 году. Сомко не уничтожил его, не доставил царю, а держал у себя, следовательно, хотел при случае воспользоваться этим документом. Бруховецкий уверял, что если бы Сомко добился гетманства, то потребовал бы нового договора с Московским государством в смысле гадячских статей, а если бы ему отказали, то стал бы иначе промышлять. Царь приказал отдать обвиняемых на суд Войску Запорожскому.

Обвинения против Сомка были не совсем несправедливы. Из современных писем Тетери к королю видно, что Сомко, ожидая черной рады, вел сношения с Тетерею о присоединении левой стороны Днепра к Польше. Не приступая ни к чему решительному (хотя ему с Тетерею удобнее было сойтись, чем с самим Юрием, если бы пришлось к делу, Тетеря, вероятно, уступил бы гетманство Сомку, получив за то от короля воеводство или что-нибудь подобное), Сомко, вероятно, подготовлял себе дружбу с Польшею, как последнее средство, когда уже с Москвою не оставалось бы никакой возможности кончить так, как он хотел. А так как Москва ни за что не соглашалась на умаление своей власти в Украине и на расширение местной автономии (что было заветною целью Сомка и злачных, потому что сходилось с их эгоистическими стремлениями) , — поэтому измена была бы неизбежна, если бы Сомко сделался гетманом, впоследствии не избежал ее и Бруховецкий.

Суд над обвиненными происходил в Борзне и был короток. Он велся, разумеется, так, что подсудимым не дано никаких средств к спасению и оправданию. Сомка, Золотаренка, черниговского полковника Силича, лубенского Шамрицкого и нескольких других приговорили к отрублению головы!, некоторых же, не так ненавистных Бруховецкому, решили послать в оковах в Москву[9], для отправки их в ссылку по распоряжению московского правительства.

18 сентября на рынке в Борзне совершена была казнь. Сомку последнему пришлось испить смертную чашу. По известию, сообщаемому летописью Грабянки, татарин, исполнявший должность палача, был поражен мужественною красотою Сомка, хотя уже далеко не молодого.

— Неужели надобно рубить и эту голову? — спросил он. — Бессмысленные вы и жестокие головы! Этого человека создал Бог на показ целому свету, и вам не жаль предавать его смерти.

Вслед затем, разумеется, он немедленно выполнил свою обязанность.

Обозный Иван Цесарский и киевский полковник Василий Дворецкий присутствовали, вместе с прилуцким полковником Писецким, при казни, а потом отвезли в Полтаву двенадцать приговоренных к ссылке. Из Москвы их отправили в Сибирь.

Н.И. Костомаров

Из книги ‘Козаки’

——

[1] Настоящая монография есть, по ходу описываемых в ней событий, непосредственное продолжение статьи, напечатанной во II томе ‘Исторических монографий и исследований’, под названием: ‘Гетманство Выговского’, и сочинения ‘Богдан Хмельницкий’. Автор, как то было и прежде, пользовался делами бывшего Малороссийского приказа, хранящимися в Архиве Иностранных дел и в архиве Старых дел министерства юстиции. Эти дела состоят из столбцов, заключающих черновые грамоты, отписки, письма разных лиц и копии, эти документы доставляли материал преимущественно для изучения и описания дел как внешних, так и внутренних, на левой стороне Днепра, в период времени от изгнания Выговского до избрания Бруховецкого в гетманское достоинство, т. е. от конца 1659 до половины 1663 годов. Что касается до правой стороны Днепра, то для истории этого края в том же периоде служили источниками польские акты, напечатанные в третьем отделе IV тома Памятников Киевской Археологической Комиссии, именно письма и донесения малороссийских гетманов на правобережной Украине, Юрия Хмельницкого и Павла Тетери, а также письма разных польских панов, имевших сношения с казаками. Кроме того, как добавочный к этому источник, служило сочинение Коховского: Annalium Poloniae Climacteres, etc., где изложены события Украины, имевшие отношение к польской истории, автором — современником описываемых происшествий. Сочинение: Historya panowanla Jana Kazimirza przez nieznajomego autora, изданное в двух томах в 1840 г. Эдуардом Рачинским, есть вариант сочинения Коховского. Для описания собственно битв под Чудновым и Слободищем служили современные специальные сочинения об этом событии, и важнее всех — дневник Свирского: Relatio Historica belli Szeremetici per Septembrem, Octobrem, Novembrem gesti anno 1660. Составитель этой брошюры, напечатанной в Замостье в 1661 году, духовного звания, пользовался, как сам говорит, сведениями, доставленными ему от участников дела. Польский археолог Амвросий Грабовский, в сборнике разных материалов, изданных им под названием: Oyczyste Spominki, напечатал с старинной рукописи: Diaryusz wojny s Szeremetem, i Cieciura polkownikiem, Perejaslawskim, ktora sie odprawowala w Miesiacu Wrze — niu, Pazdzierniku i Listopadzie, roku 1660. Этот дневник есть вариант и чуть ли не оригинал реляции Свирского. Кроме этого дневника, существует другое современное сочинение для того же события, писанное Зеленевицким и напечатанное в 1668 году в Кракове под названием: Memorabili Victoria de Szeremetho exercitus Moschorum duce cum а duobus cosacorum exercitibus armis et auspitiis serenissimi Joannis Casimiri Polon. et cet. regis potentissimi ad Cudnoviao reportata. Автор, священник и декан, пользовался также известиями, которые слышал от очевидцев, но украсил слишком свой рассказ риторикою, вообще, упомянутый прежде дневник достоин больше доверия. Для описания Черной Рады в Нежине, где избран был Бруховецкий, служил, кроме летописи Самовидца, рассказ другого очевидца, Гордона, помещенный в его дневнике, изданном по-немецки г. Посельтом, под названием: ‘Tagebuch des generals Patrick Gordon’. Кроме этих источников, для дел малороссийских того времени служили источниками: ‘Летопись Самовидца’, летопись Грабянки и летопись Самуила Величка. Из них ‘Летопись Самовидца’ писана человеком козацкого звания и участником описываемых событий, и притом с беспристрастием, Для этого периода, как вообще для истории Малой Руси второй половины XVII века, она есть важный источник. Летопись Грабянки — компиляция разных книг и рукописей, составленная уже в XVIII веке для этого периода, немного представляет важного при имении других более непосредственных источников. Что касается до летописи Величка, то этим источником можно пользоваться не иначе, как с крайнею осторожностью, потому что в нем попадается много анахронизмов и явно позднейших вставок. Наконец, для изложения отношений Малой Руси в центральной части служили официальные грамоты того времени, напечатанные в Полном Собрании Законов (т. I) и в III томе Собрания государственных грамот и договоров.

[2] Черкасского Одинца, каневского Лизогуба, белоцерковского Кравченка, паволоцкого Богуна, уманского Ханенка, и Грицка гуляницкого (бывшего нежинского).

[3] Это известие находится у Величка. Польские современные историки передают этот рассказ еще в более резком виде. В ‘Истории Яна Казимира’, неизвестного автора, говорится, будто Шереметев, обратясь к иконе Спасителя, воскликнул: — Не буду тебя считать Богом Спасителем, если ты мне не дашь в руки польского короля, чтоб я мог отдать великому государю. — Когда окружавшие заметили ему, чтоб он не богохульствовал, Шереметев разгневался на них, а потом смеялся, ‘как будто что-нибудь доброе сделал’. Сопоставив малорусское и польское известие, окажется вероятным, что Шереметев чем-нибудь подал повод к составлению. о нем таких толков. (См. Hist. panow. Jana Kaz., II, 86)

^[4] Zielenewicki, 96.

[5] Oycz. sp. 11, 151.

^[6] Это было притворство, Сомко учился в Киевской коллегии.

^[7] По конституции 1661 года, приняты с потомством обоего пола в шляхетское звание: брацлавский полковник Михайло Зеленский и

юожалован селом Серебреным в ленное владение, Павел Иван Хмельницкий получал привилегию на Бугаевку и Берков, Исидор Карпенко — на Водянки, Василий и Андрей Глосинские на Баклику и Яслиманицу в ленное владение, Евстафий Гвовский — на Черную Каменку в ленное владение, Иван Федорович Яцковский — на мельницы в ленное владение, Петр Дорошенко, полковник Чигиринский, Михаил Ханенко, Иван Юрьевич Сербии, Евстафий Новаковский, Фома Войцехович, Михайло Калемкович, Михайло Раткович, Яков Войцехович, Михайло Попадайло, Самуил Пукержинский, Семен Зеленский, Александр Доленкевич, Максим Силницкий, Иван Лабушный, Степан Холминский, Иеремия Урошевич с сыновьями, Иван Кравченко, иначе Бовдынович (с привилегиями на хуторы Хвастовку и Порохомовку в ленное владенйе), Степан Подуцкий, Севериненко-Костя, Евстафий Гоголь, Захарий и Христофор Петровичи утверждены в дворянстве (Volum Leg. IV, 359—ЗбО, изд. Спб. I860).

^[8] Эти новые начальственные лица по актам значатся: судьи генеральные — Юрий Незамай и Петр Забела, обозный — Животовский, потом Иван Цесарский, есаул войсковой — Парфен Нужный, есаул арматный — Богдан Щербак, писарь войсковой — Степан Гречанович, войсковой дозорца скарбу (казначей) — Ракушка, полковники: лубенский — Игнат Верб и цкий, сосницкий (новообразованный полк) — Яков Скидань, полтавский — Демьян Гудшел, зиньковский — Василий Шиман, стародубовский — Иван Плотник, прилуцкий — Данило Писецкий, нежинский — Матвей Гвивтовка, в Киеве был Василий Дворецкий.

[9] Киевского полковника Семена Третьяка, ирклеевского полковника Матвея Попкевича, Дмитрия Черняевского, писаря Сомка Самуила Савицкого, Михаила Вуяхевича, писаря Переяславского полка Фому Тризнича, барышевского сотника Ивана Воробья (Горобця), двое братьев переяславцев Семена и Порфирия Кулжонки, Нежинского полка есаула Левка Бута, писаря Захара Шикия и мгарского монастыря игумена Виктора Зегаровского. (По архивн. дел.).

Гетманство Юрия Хмельницкого[1]

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

Х

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

Читайте также: