Ф. П. Шиллер
Ф. П. Шиллер
Гервег и Маркс
Гервег и Маркс
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/shiller03.jpg)
Гервег и Маркс, Шиллер Франц Петрович, Год: 1933
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Литература о Гарвеге довольно богата. По большей части сна относится к его деятельности как политического поэта 1840-х гг., особенно же ж его первому знаменитому сборнику ‘Стихи живого человека’. Но эта литература, за исключением монографии, написанной французом Флери {Victor Fleury. Le pote Georges Herwegh. Paris, Ed. Cornly, 1911.}, и специального исследования Бальдингера о ‘Стихах живого человека’ {Emil Baldinger. Georg Herwegh. Die Gedankenwelt der ‘Gedichte eines Lebendigen’. Bern, Francke, 1917.}, представляет собою довольно сырой материал, главным образом сборники писем, изданные не всегда достаточно тщательно наследниками поэта, или же всякого рода биографические очерки и воспоминания. До сих пор нет еще также полной картины тех отношений, которые установились в 1840-х гг. между Гарвегом и Марксом, отдельные документы, свидетельствующие об этих отношениях, напечатаны в разных местах и на их основании Меринг набросал маленький, далеко не полный очерк их истории. Но с того времени, как была написана статья Меринга, найдено немало новых материалов, цель настоящего очерка и заключается в том, чтобы восстановить, по возможности, полнее историю взаимоотношений Маркса и Гервега. Но для этого в первую очередь нам нужно вкратце напомнить путь развития поэта до его встречи с Марксом.
После своего бегства из Тюбигагенской семинарии и переезда в Швейцарию, Гервег стал одним из видных сотрудников демократического журнала ‘Deutsche Volkshalle’, издаваемого Виртом. По напечатанным в этом журнале стихам и многочисленным рецензиям, характерным для 1840-х гг., можно проследить весь ход развития мировоззрения Гервега в конце 1830-х гг. Вначале он еще мало разбирался в политике, он мечтает о какой-то абстрактной ‘свободе’, заменяющей ему в поэзии голубой цветок романтизма. Поэзия, по его мнению, в противовес политике призвана именно воспитывать, освобождать человека. ‘Если задачей политики является эмансипировать граждан, то литература берет на себя, может быть, не менее прекрасную обязанность освободить в нас человека… Мы не должны забывать за гражданином — человека, за политикой — поэзию’. Но с развитием политических событий в Германии и Швейцарии Гервег отказывается от этой абстрактно-гуманистической точки зрения на поэзию. Страстный пафос политического поэта сквозит уже в его оценке Берне и Гейне. Он, конечно, за Берне и против Гейне, ибо ‘Берне за всю свою жизнь был серьезен, страшно серьезен во воем’, в то время как у Гейне ему все кажется ‘игрой, хотя и гениальной игрой’. Для Гервега в 1840 г. уже ясно, что истинный поэт должен быть в оппозиции ко всякому государству, даже к лучшей государственной власти, так как ‘вначале бог создал свободу’. Очень рано в его рецензиях выступают и смутные еще, как у всего тогдашнего бюргерского поколения, представления о социальных мотивах в поэзии. ‘В салоне не больше поэзии, чем в хижине, — пишет он.— Новая литература докажет, что в салоне ее даже значительно меньше’.
Но Вирт со своей газетой остался умеренным буржуазным демократом. И вот Гервег завязывает связь с братьями Фребель в Цюрихе и с другими радикальными немецкими эмигрантами в Швейцарии, как например, с поэтом Августом Фоллен. Старший Фребель, Юлий, был владельцем издательской фирмы ‘Литературная контора’, а младший, Карл, педагог, редактировал радикальную газету ‘Немецкий вестник’. В это время Гервег и написал сбой знаменитый сборник стихов ‘Стихи живого человека’ (1841 г.). Меринг говорит, что Гервег сумел воспеть и высказать то, что великий народ думал и чувствовал при своем первом неуверенном пробуждении к исторической жизни. ‘Бушующая и волнующая тревога, которою они были проникнуты, чрезвычайно точно отразила в себе настроении нации, которая начала приходить в себя’ {Ф. Меринг, Мировая литература и пролетариат. Сборник статей. М. 1924, стр. 148.}. Вместо нации точнее будет поставить слово ‘бюргерство’, потому что именно молодой класс немецкого бюргерства ‘пробудился к исторической жизни’ посла двадцатипятилетней черной реакции, наступившей вслед за поражением французской революции, и лелеял восторженные надежды на восшествие на престол ‘романтического’ прусского короля Фридриха-Вильгельма IV. Это бюргерство, пробудилось тогда и в немецкой литературе и создало политическую лирику, открыв ее ‘Песней о Рейне’ Николая Беккера, за которым последовала целая армия шумных политических певцов, как то: Ф. Дингельштедт, Готтшаль, Иордан, но громче и раньше всех поднял свой голос Гервег.
В своих политических воззрениях Гервег все еще находился тогда под сильным влиянием Л. Берне. Иоганн Шерп, один из современников Гервега, пишет по этому поводу: ‘Если Кюне оказал в свое время о К. Деке, что он приложил свое внимательное ухо к великому мировому сердцу мыслей Берне, то с еще большим правом можно оказать о Гервеге, что мир этих мыслей лежит в основе его поэтического преображения радикальной системы. В то время, когда возникали ‘Стихотворения живого человека’, Берне был альфой и омегой их автора, я был свидетелем вспышек его гнева против пресловутой книги Гейне о ‘маленьком еврее’ и великом революционере. Могила Берне на кладбище Пер-Лашез была Каабой, к которой Гервег совершил паломничество в 1841 г.’ {Jоh. Sсherr. Poten der Jetztzeit in Briefen an eine Frau. Stuttgart, 1844, S. 17.}.
У Гервега были общими с Берне его борьба за неопределенную идею свободы, бешеная ненависть ‘демагога’ к князьям и преклонение перед бедным людом, в духе Руссо, но зато Берне, вместе с Ламеннэ, видел в первобытном христиансттае религию бедных людей, в то время как Гервег, поскольку можно было тогда говорить о политической партии, разделял в этой области воззрения младогегельянцев. Младогегельянская литературная критика, как она классически представлена в ‘Галлеских (Немецких) летописях’, оценивала Гервега именно как политического певца, как глашатая идеалов радикального крыла бюргерского класса. И если младогегельянцы с прискорбием отмечали, что Германия не имеет ‘национального певца’, как Франция своего Беранже, то Руге га своей рецензии на ‘Стихи живого человека’ мог утверждать, что автор их является ‘блестящим представителем поэзии, имеющей своим лейтмотивом борьбу’, что именно Гервег ‘воспевает в своих песнях желания и мысли, которые высказываются в ‘Летописях’, он в подлинном смысле слова дает нам поэзию настоящего времени’ (‘Немецкие летописи’ 1841, No 43 и след.).
Лучше всего Гервегу удаются те стихотворения, в которых он призывает к насильственному разрыву давящих общественных оков, к низвержению феодальных и других темных сил. Здесь ярость сочетается с неподдельной страстью революционного бойца и с неслыханными со времени ‘бури и натиска’ подъемом и пафосом речи. Таково, например, известное стихотворение ‘Воззвание’, начинающееся строфой:
Все кресты могил наружу
В пополнение оружья!
Небожители простят.
Чем стихи кропать до рези,
Глянь: поэзия в железе,
И спаситель наш — булат.
Также в другой, не менее известной ‘Песни о ненависти’:
Боритесь, не щадя костей,
Гони насилье взашей,
И будет ненависть святей
Любви обильной нашей.
Мы шпаг не выпустим из рук,
Не распростясь с дыханьем!
Уже любить нам недосуг:
Мы ненавидеть станем1.
1 Перевод Б. Пастернака.
Но не все ‘Стихи живого человека’ были столь революционны и выдержаны в таком страстном пафосе. Встречаются стихи, в которых еще в духе буршеншафтов воспевается идеал средневекового сильного монарха, форма их самая разнообразная: и популярно-страстные памфлеты в духе Лютера и Гуттена, и простая мелодия немецкой народной песни, и строго классические сонеты. Но слабые стороны сборника способствовали! огромному его успеху в неменьшей степени, чем его сильные стороны: стихи эти как раз явились выражением туманных настроений первой фазы пробуждения юного, еще мало диференцированного класса. ‘Стихам живого человека’, как и всей тогдашней политической поэзии, не хватало политической последовательности, ясности и твердости точки зрения. Один из руководителей этой политической поэзии, Роберт Пруц, позднее охарактеризовал ее следующим образом: ‘Политическая лирика была тогда верным отображением эпохи и ее настроений, такая же требовательная, полная такого же нетерпения, такая же страстная, но в то же время такая же неясная в своих исходных пунктах, такая же фантастическая в своих целях, такая же колеблющаяся и противоречивая в своих выражениях. Подобно тому как политическое движение эпохи вращалось по большей части вокруг некоторого числа лозунгов, которые к тому же как следует понимались лишь немногими, так и молодая политическая лирика прибегала предпочтительно к фразе, национальные интересы спали так долго и проснулись так внезапно (или, вернее, выступали неуверенно, как невполне очнувшийся), что одних слов: ‘свобода, народ, родина’ было достаточно, чтобы остановить внимание слушателя. Да, как раз величайший эстетический порок этой новой поэзии — ее бессодержательность, недостаток объективности и пластической образности,— как pas это ставилось ей в заслугу в глазах эпохи, которая также еще боролась за свое содержание и у которой в то же время расплывалось под руками все, к чему она прикасалась’ {G. Herwegh. 1842—1843. Mit ungedruckten Brief en von G. Herwegh, Rob. Prutz u. a. (‘Deutsche Dichtung’, hrsg. von Karl Emil Franzos. Bd. 22, April—Sept. 1897, Berlin).}. Этими недостатками страдали и ‘Стихи живого человека’. В политическом отношении Гервег питал страстную ненависть к монархам и преклонялся перед простым народом. В философском отношении он стоял за фейербаховский материализм, и в ‘эвдемонистической’ и ‘антропоцентрической’ этике великого философа он видел новую религию, замену христианства. Ему казалось, что освобождение человечества как от политического, так и от умственного гнета, дело свободы, будет выиграно, если человек научится познавать самого себя, если народ перестанет почитать бога вместо человека, если он осуществит на земле идеальную красоту и т. д.
‘Стихи живого человека’ имели такой успех, что еще осенью 1841 г. пришлось выпустить второе издание. В это время Гервег переехал в Париж, где вместе с Дингельштедтом встречался с Гейне, посвятившим новому поэту известное стихотворение (опубликованное только в 1863 г.):
Ты, Гервег, жаворонок словно.
Взлетаешь к солнцу в вышину.
Поешь там звонко, без печали…
Но стужа зимняя прошла ли?
Неужли ты нашел в Германии весну?
Ты, Гервег, жаворонок словно,
Вспорхнув, льешь трели в облаках,
И землю из виду теряешь…
Ах, лишь в одних твоих стихах
Есть та весна, что нам ты воспеваешь1.
1 Перевод Д. Д. Минаева.
В этом стихотворении более зрелый политический певец правильно указал на абстрактно-восторженный пафос в стихах молодого Гервега.
В феврале 1842 г. Гервег возвращается обратно в Цюрих, ознакомление с политической жизнью Франции, в частности с жизнью немецкой эмиграции в Париже, расширило его кругозор и также убедило его в убожестве и бесполезности борьбы немецких фракционных эмигрантских группировок. Он окунулся со свойственной ему страстью в общественно-политическую (борьбу между двумя враждующими цюрихскими партиями — либерал-консерваторов и радикал-республиканцев. Вождями первых были Ромер и Блюнчли, их органом являлась газета ‘Наблюдатель’, вождями вторых — братья Фребель, Онель, Шульц, Фоллен к Гервег, обладавшие газетами ‘Швейцарский республиканец’ и ‘Немецкий вестник из Швейцарии’. В течение 1842 г. Гервег написал (анонимно) множество политических статей как в названных двух органах, так и в ‘Аугсбургской всеобщей газете’. Как видно из писем этого года к Роберту Пруцу и А. Руге, Поэт политически рос с каждым днем: он читал ‘Рейнскую газету’ и ‘Немецкие летописи’, и сам очень скоро начал писать стихи для первой. Из этих писем видно, что основной ошибкой всех либеральных и вообще оппозиционно настроенных немецких группировок он считал недостаток строго выдержанного философского мировоззрения у них. Так, когда А. Руге воспользовался посредничеством поэта, чтобы устроить в издательстве Фребеля сборник отвергнутых саксонской цензурой работ (вышедших под названием ‘Anekdota’, среди них находилась и статья Маркса по поводу закона о свободе печати), он, между прочим, жалуется в письме на своих швейцарских радикалов: ‘Если (бы мне нужно было спорить только со швейцарцами! Но даже мои лучшие друзья, вполне разделяющие мои практические тенденции, приводят меня в отчаяние. Они все, как репейник, пристали к христианству и полагают, что можно вечно наполнять старые мехи новым содержанием. Неправда, что говорится обычно: немцы, в общем, скорее склонны к практике, чем к теории. И дюжины среди них не найдется с настоящим спекулятивным мужеством, они чинят, чинят и чинят, вместо того, чтоб выбросить весь хлам и выстроить новый дом на другом основании. Они называют это пиететом. Как трогательно! О политически’ следствиях хотя бы фейербаховской религиозной реформы ни одна душа здесь не имеет понятия’.
К лету 1842 года относится и знаменитая полемика между Гервегом и Фрейлигратом о партийности в поэзии. Фрейлиграт, стоявший тогда еще на точке зрения чистого искусства, писал в одном стихотворении, что ‘поэт на башне более высокой, чем вышка партии, стоит’. На этот вызов Гервег ответил в ‘Рейнской газете’ стихотворением ‘Партия’, с горделивой строфой:
Partei! Partei! Wer sollte sie nicht nehmen.
Die noch die Mutter aller Sige war!
Wie mag ein Dichter solch ein Wort vernehmen.
Ein Wort, das ailes Herrliche gebar?
Nur offen wie ein Mann: Fur oder wider?
Selbst Gtter stiegen vom Olymp hernieder,
Und kmpften auf der Zinne der Partei!
Это стихотворение вызвало, как известно, в Германии резкую полемику между сторонниками политической поэзии и чистого искусства.
Осенью 1842 года издательство Фребеля решило расширить газету ‘Немецкий вестник из Швейцарии’, которая до сих пор, выходя два раза в неделю под редакцией Карла Фребеля, не находила должного отклика у публики, и прекратить ее в журнал-ежемесячник, причем этот журнал был задуман не столько для швейцарской публики, сколько именно для воздействия на общественное мнение в самой Германии, пользуясь для этого свободой печати за границей. Кроме того, всем было ясно, что дни главного теоретического органа младогегельянской партии ‘Немецкие летописи’ сочтены и ‘Немецкий вестник’ задуман как своего рода продолжение, журнала Руге. Об этих планах Гервег пишет в своем письме к Роберту Пруцу от 4 сентября 1842 г.: ‘Немецкий вестник’ должен прежде всего служить убежищем от немецкой цензуры (в двояком смысле: борьба с ней и бегство от нее). Он должен безбоязненно выводить политические следствия новейшей философии и теологии, давать истину без всяких покровов и также быть очагом нашей новейшей поэзии’ {См. Georg Herwegh. 1842—1843. Mit ungedruckten Briefen von G. Herwegh an Rob. Prutz u. a. (‘Deutsche Dichtung’, hrgs. von К. Е. Franzos. Bd. 22, April—Sept. 1897, стр. 71—128).}. С этой целью было решено передать редакцию журнала с 1 октября 1842 г. и руки Гервега, и для популяризации органа и вербовки сотрудников поэт предпринял поездку по Германии, которая с самого же начала превратилась в триумфальное шествие любимейшего поэта эпохи, автора ‘Стихов живого человека’.
Домартовский немецкий либерализм имел сбои центры главным образом на окраинах, в областях наиболее развитой промышленности и торговли. Так, в Рейнской провинции Кельн со своей молодой предприимчивой промышленной и финансовой буржуазией аз это время обладал самой радикальной домартовской (газетой, редактировавшейся молодым Марксом, ‘Рейнской газетой’, Кенигсберг в Восточной Пруссии был центром либерализма на восточных окраинах с вождем И. Якоби и ‘Кенигсбергской газетой’, в Лейпциге, в Саксонии, издавалась либеральная ‘Лейпцигская всеобщая газета’, а в Дрездене — ‘Немецкие летописи’ Руге. Вот в эти три крепости либерализма Гервег и направил свой путь, чтобы установить с этими ‘ругами тесную связь и привлечь их к сотрудничеству в журнале.
Из Швейцарии Гервег отправился прежде всего верх по Рейну в Кельн. И здесь он впервые познакомился с молодым Марксом, ставшим, уж к тому времени в Кельне теоретическим центром кружка, в состав которого входили наиболее радикальные, главным образом младогегельяноки настроенные молодые представители кельнской передовой буржуазии. Этот кружок занимался также социальными проблемами. В нем участвовал Георг Юнг и Дагоберт Онпенгейм, фактические организаторы и издатели ‘Рейнской газеты’, и наиболее видные сотрудники и члены, административного совета, как Г. Мевиссен, Фай, Клессен и др. Этот кружок и устроил торжество по поводу приезда знаменитого политического поэта, автора немалого числа политических стихотворений, появлявшихся на страницах ‘Рейнской газеты’. Для участия в дискуссии на социальные темы, устроенной кружком, приехал и К. Гуцков из Гамбурга {См. Joseph Hanse n. Gustav von Mevissen. Ein rheinisches Lebensbild. Berlin. 1906, стр. 261—262.}. Насколько дружественны и сердечны были отношения Гервега к этому кружку, свидетельствует хотя бы переписка с кельнской буржуазной демократией позднейших годов, в которой Гервег всегда упоминается как самый близкий человек.
Из Кельна Гервег поехал в Дрезден к А. Руге, с которым, как мы выше видели, он (состоял уже в переписке. Здесь в Дрездене он познакомился также с Бакуниным и Тургеневым и жил с ними на одной квартире. Отсюда Гервег в сопровождении Руге поехал в Берлин. Руге хотел лично познакомиться с кружком берлинских ‘Свободных’, из которых вербовались многие сотрудники его ‘Немецких летописей’, Гервег же хотел пригласить ‘Свободных’ участвовать в Noго журнале. Встреча эта кончилась неудачно: берлинские ‘Свободные’ не могли понять взглядов Руге и Гервега, и когда поэт вдобавок обручился с дочерью богатого купца и согласился на аудиенцию у короля, насмешкам со стороны ‘Свободных’ не было конца. Этот спор между Гервегом и ‘Свободными’ послужил также каплей, переполнившей чашу в отношениях между Марксом и кружком его бывших друзей во главе с Бруно Бауэром. Гервег написал из Берлина Марксу письмо, в котором он объясняет этот спор. ‘Этой революционной романтикой, этой жаждой гениальности, этим самохвальством они компрометируют наше дело и партию. Руге и я — мы сказали им это без обиняков. За это они на нас обиделись, и пусть! Мне бы не хотелось выступить против них, поэтому прошу вас поместить в ‘Рейнской газете’ заметку, в которой дело было бы представлено в его истинном свете. Если я не посещал общества ‘Свободных’, отдельные члены которого в большинстве случаев прекрасные люди, то не потому, что я стою за другое дело, а исключительно потому, что я ненавижу и нахожу смешной эту ветренность, это манерничанье в их выступлениях, это слепое подражание французским клубам, при всем моем уважении к французской революции и восхищении ею, так как я желаю быть свободным от авторитета этой революции’. Маркс поместил это письмо почти дословно в газете от 29 ноября 1842 т. (No 333) и тем самым принял в этом споре сторону поэта против ‘Свободных’. В письме к Руге на следующий дань Маркс описывает этот разрыв со ‘Свободными’ и прибавляет: ‘К этому, наконец, присоединилось ваше и Гервега отношение к ‘Свободным’, переполнившее меру терпения гневных олимпийцев… Мейен угрожает, …и под конец в оскорбительных выражениях сообщается о помолвке Гервега и т. д.’ {Маркс и Энгельс. Сочинения, т. I. Институт Маркса и Энгельса, стр. 528.}.
Покинув Берлин, Гервег продолжал свое триумфальное путешествие и направился в Кенигсберг, где тамошние либеральные круги устроили ему торжественную встречу. Здесь же он получил известие, что правительство Фридриха-Вильгельма IV, который еще недавно говорил: ‘я люблю разумную оппозицию’, запретило предполагавшийся журнал Гервега. В ответ на это запрещение поэт написал знаменитое открытое письмо (‘Слово с глазу на глаз’) королю, которое вследствие нескромности одного из кенигсбергских его друзей попало в редакцию ‘Лейпцигской всеобщей газеты’ и было опубликовано. Поэт был немедленно выслан ив Пруссии, а ‘Лейпцигская всеобщая газета’, несмотря на все старания Брокгауза, была запрещена, этим был дан сигнал к запрещению ‘эры свободы’, цензура стала свирепствовать, и сейчас же были запрещены ‘Рейнская газета’, ‘Немецкие летописи’ и другие радикальные органы. Гервег с головокружительной быстротой, о которой он сам позднее говорил, что она была излишней, оставил Германию и в сопровождении Бакунина уехал обратно в Швейцарию.
Обычно представляют дело так, что поэтический талант Гервега исчез после этого провала, что быстрый подъем молодого поэта до таких высот и столь же быстрое и неожиданное ‘извержение его иссушило в нем навсегда ‘источники вдохновения’, в которых он так нуждался. Меринг по этому поводу пишет: ‘Для самого Гервега эта злополучная травля явилась роковой. Он никогда не мог забыть своего низвержения с такой большой высоты. Он был слишком неопытен, чтобы уяснить себе, что его быстрое возвышение и еще более быстрое падение и конечном счете явились следствием одной и той же причины — отсутствия у нации политической ясности и тренировки. Ту радостно-гордую уверенность в победе свободы, которая одухотворяет его первые стихотворения, он утерял навсегда’ {Ф. Меринг, Г. Гервег (в сб. статей ‘Мировая литература и пролетариат’. М. 1924, стр. 153).}. Но это не все. Травили Гервега немало. Не только вся реакционная, но и умеренная и левая пресса, которая до этого так восхищалась поэтом, теперь признавала только ругательства и травлю. В этом хоре прислужников двора, церкви и ‘благонравной’ прессы слышались и голос Фрейлиграта, и насмешка Гейне над тем, что поэт столкнулся с ‘толпой хулителей и прислужников’ и пожал ‘гнилые яблоки вместо венков’. Но для политического развития самого поэта эта поездка со всеми ее приключениями и последствиями не прошла даром. Поиидимому, беседы на социальные темы в кельнском кружке молодого Маркса произвели в нем некоторый сдвиг, вынудили ‘го заняться этими вопросами. Об этом свидетельствуют хотя бы два социальных стихотворения, написанных тогда поэтом и напечатанных в ‘Рейнской газете’: о ‘Бедном Якове’ и ‘Бедной Лизе’. Правда, эти стихи можно причислить к социалистической поэзии не с большим правом, чем произведения поэтов ‘истинного социализма’: дальше филантропического сентиментального описания несчастных бедняков Гервег в них не идет. Но они указывают, что поэт перешел тогда в своей тематике, хотя и весьма туманно и расплывчато, от абстрактно-политических лозунгов к социальным мотивам. Об этом повороте, об отходе от либеральной буржуазии к ‘массам’ свидетельствуют также и некоторые места в письмах Гергвега после посещения Кельна и Берлина. Так, он сообщает своей невесте, Змме Зигмунд, в письме от 28 ноября 1842 г.: ‘С либеральной буржуазией мы никогда не победим, но должны домогаться симпатий масс, иначе дело не пойдет, и победа будет только временной. Мое творчество и моя деятельность направлены к тому, чтобы выбросить какой-нибудь лозунг, который захватил бы массы и овладел ими! Удавшегося плана было достаточно, почему я не могу написать Марсельезы?’ {Georg Herwegh. Briefwechsel mit seiner Braut. Herausgegeben unter Mitwirkung von Victor Fleury und C. Hausmann von Marcel Herwegh. 2. Aufl. Stuttgart, 1906, стр. 65.}. Это было написано еще до катастрофы. Влияние травли и прежде всего влияния Бакунина дали себя знать. Из ряда писем Гервега и Бакунина начала 1843 г. из Швейцарии к Руге и Эмме Зигмунд можно заключить, как тесно сошлись Бакунин и Гервег. Последний попрежнему собирался организовать журнал ‘Немецкий вестник’, как настоящее убежище для всех радикальных элементов в Германии, особенно после того как в январе были окончательно запрещены ‘Рейнская газета’ и ‘Немецкие летописи’. Реакционные элементы в Цюрихе добились высылки поэта, но кантональное правительство провинции Базеля дало ему право гражданства. Кроме группы Фребеля, Гервег сблизился и с ремесленными коммунистами (вейтлингианцами), и из всех выражений сочувствия, полученных им по поводу его изгнания из Германии, наибольшую радость доставила ему серенада, пропетая ему ремесленниками в Цюрихе, один ремесленник посвятил ему даже стихотворение. Как он сообщает своей невесте в письме от 15 января 1843 г., серенада особенно понравилась Бакунину. ‘Бакунин неимоверно обрадован этой серенадой, первым приветствием, обращенным ко мне подлинным народом’. В это время Гервег и Бакунин как раз изучали ремесленный коммунизм Вейтлинга, по крайней мере из писем Бакунина к Руге видно, как оба друга увлекались в это время книгой Вейтлнгага ‘Гарантии свободы и гармонии’, только что вышедшей в свет. Бакунин сообщает свои первые впечатления от этого произведения в письме к Руге от 19 января 1843 г.: ‘Недавно появилась новая, первая коммунистическая немецкая работа — сочинение портного Вейтлинга (‘Гарантии свободы и гармонии’ Вильгельма Вейтлинга… Декабрь 1842 г.)… это действительно замечательная книга, вторая, органическая, часть страдает, правда, односторонним, произвольным построением, iho первая — критика настоящего положения — жива и часто истинна и глубока, чувствуется, что она написана на основании практического знания настоящего: даже теоретические построения интересны, они представляют собою не порождения умеренной интеллигентской теории, но выражение новой, стремящейся к самопознанию практики, когда читаешь книгу, чувствуешь, что Вейтлинг излагает то, что он действительно чувствует и думает и должен думать, как пролетарий, и это так интересно, можно даже сказать, что это самое интересное в наше время. Иногда он так энергичен’. И затем Бакунин приводит несколько цитат из ‘Гарантий’, произведших ‘а него и Гервега особенно сильное впечатление, как, например, следующие слова Вейтлинга: ‘Но прежде всего нужно изобразить всю величину зла так, чтобы это было доступно пониманию каждого: тогда возрастет также и мужество для того, чтобы наложить сокрушающую руку на творение тысячелетней неурядицы. Если мы покажем обществу, каково оно при плохой организации и каким оно могло бы быть при лучшей, и если оно это поймет, то нам ни в малейшей степени не нужно беспокоиться о построении его и придавать слишком большое значение нашим любимым планам навой постройки, но следует постоянно разрушать старый хлам и всякое новое сооружение, таящее в себе какие-нибудь остатки старого зла’.
Насколько родственными казались такие ‘разрушительные’ тенденции и нашему поэту, (видно из его высказываний и писем начала 1843 г. Так, Карл Штар в одном письме от 3 января сообщает о Гервеге: ‘Он полагает, что весь наш либерализм, со стихами и драмами, ничего не стоит. Надо действовать на массы, надо всеми способами вызвать к жизни тех, кто до сих пор спит глубоким мертвым сном. Этот способ — коммунизм. Неважно, выдержит ли этот способ длительное испытание, лишь бы он возбуждал, лишь бы разрушал. Чем больше разрушений, тем больше приобретений’ {Aus Ad. Stahrs Nachlass. Oldenbmg, 1903, стр. 44 и след.}. Из этих изречений видно, как Вейтлинг своей теорией стихийного движения люмпенпролетариата влиял в это время на умы Гервега и Бакунина. Для нашего поэта либерализм является теперь окончательно пройденной ступенью, он ненавидит его. О швейцарском либерализме он отзывается в письме к невесте от 15 февраля 1843 г. следующим образом: ‘Либерализм здесь, как и во всем мире, ничего не стоит и имеет только честь насчитывать в своих рядах все бесхарактерное’. А спустя три дня он опять ругает либералов, которых нужно истребить до последнего человека. Тем не менее Гервег не понимал исторического значения Вейтлинга и движения ремесленного коммунизма. Он воспринял только некоторые разрушительные тенденции этой теории, не усвоив исторического ее значения в целом, как оно формулировано в известном определении Маркса в 1844 г. И когда Вейтлинг в 1843 г. был арестован за богохульство, и Блюнчли воспользовался случаем, чтобы использовать связи радикалов с коммунистами для компрометирования первых (в отчете комиссии о найденных у Вейтлинга бумагах фигурировали и Гервег и Бакунин), Гервег в ответ на это выступил с публичным заявлением, в котором говорит о своих симпатиях к коммунистам, утверждая, однако, что он не разделяет всех их взглядов. Он был слишком интеллигентом-индивидуалистом, для того чтобы стать коммунистом-коллективистом даже в интерпретации этого понятия Вейтлингом. ‘Я ненавяжу абсолютное, безразлично под колпаком или под шляпой’.
С Марксом Гервег все это время имел связи или непосредственно или через Руге. После запрещения ‘Рейнской газеты’ и ‘Немецких летописей’ было несколько проектов перенести центр радикальной печати в Цюрих. Маркс находился в особенно безвыходном положении, о котором он сообщает в письме к Руге от 15 декабря 1842 г. ‘Поэтому,— пишет он,— если бы оказалось, что я мог, например, редактировать в Цюрихе вместе с Гервегом ‘Немецкий вестник’, это подошло бы для меня’. От Руге долго не было ответа, и вот Маркс в конце января обращается непосредственно! с письмом к Гервегу, он опять говорит, что оставаться в Германии немыслимо, действовать в Германии невозможно. Он лишен средств из-за семейной распри, помолвлен, он принял бы участие в редакции ‘Швейцарского Вестника’ и приехал бы в Швейцарию (см. письма к невесте, стр. 162). Наконец Руге ответил 1 февраля, что он очень сочувствует предложению Маркса редактировать ‘Немецкий вестник’, так как Гервег один все равно не справится: ‘он недостаточно основательно прошел немецкую школу, философскую и литературную’. Руге представлял себе редакцию таким образом: ‘спецредактором’ по вопросам литературы будет Пруц, а по вопросам философии — Маркс. Но из всех этих планов ничего не вышло. В письме от 17 февраля к Марксу Гервег сообщает: ‘С Цюрихом пока ничего не выходит, не знаю, куда я сам направлюсь: в ближайшее время, без сомнения, за две мили отсюда. Ваши письма адресуйте, как и раньше, в Цюрих. Как только я женюсь, я предприму со своей женой путешествие по Южной Франции и Испании, и я рассчитываю на ваше деятельное участие в ‘Немецком вестнике’, он появится при всяких обстоятельствах, и мне было бы приятно, если бы вы прислали мне произведения вашего пера уже для первого триместра, конечно, возможно скорее. Попробуйте предаться размышлениям по поводу запрещения ‘Немецких летописей’ и ‘Рейнской газеты’, не считаясь с тем, что противно цензуре, из этого можно так много вывести… {Гервег имел, повидимому, в виду аналогичную статью в ‘Anekdota’. По поводу нее Бакунин пишет в письме к Руге от 19 января 1843 г.: ‘Статья рейнского жителя о новой цензурной инструкции превосходна’.}. Посылайте для ‘Немецкого вестника’ то, что терзает вашу душу, пока я не найду для вас чего-нибудь определенного… Я уже так радовался, что увижу вас этим летом с вашей невестой у нас… и из этого ничего не вышло. Я затравлен со всех сторон, впрочем, это тоже хорошо, по крайней мере чувствуешь, что существуешь. Ваш Г. Гервег’ {Marx-Engels, Gesamtausgabe, В. I., Halbbd. 1, p. 302—303.}.
Все планы издания ‘Немецкого вестника’ рухнули. Собранные для него статьи были выпущены Гервегам под названием ‘Двадцать один лист из Швейцарии’, там находилась и статья Энгельса о Фридрихе-Вильгельме IV {Вообще же Энгельс, работавший в это время в Манчестере, в конторе фирмы своего отца, посылал корреспонденции и в газету цюрихских радикалов ‘Швейцарский республиканец’.}.
После этих неудач, как известно, Руге, Маркс и Гервег решили переехать в Париж и издавать ‘Немецко-французские летописи’. Гервег, после своего летнего свадебного путешествия по Италии, Франции и Бельгии, где он в Остенде встретился также и с Энгельсом, переехал в сентябре 1843 г. в Париж. Но он уже не был прежним Гервегом, автором ‘Стихов живого человека’. Для единственно вышедшего номера журнала он написал всего только два слабых стихотворения. Осенью этого года он издал вторую часть ‘Стихав живого человека’, написанных большей частью еще до катастрофы, эта часть гораздо слабее первой. Романтический и средневековый элемент исчез совершенно и уступил место дальнейшему развитию либерализма,— радикализму. Но, несмотря на космополитическое и революционное настроение, здесь отсутствует энтузиазм и революционно-оптимистический пафос, так отмечающий первую часть.
Гервег скоро послужил причиной раскола между Марксом и Руге (в 1844 г.). Правда, поэт дал только повод, на самом деле раз