ГЕРОЙ ‘ПРЕСТУПЛЕНИЯ И НАКАЗАНИЯ’
I
II
III
IV
V
VI
VII
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Герой ‘Преступления и наказания’, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1909
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Дорошевич В.М. Воспоминания
М., ‘Новое литературное обозрение’, 2008.
Умер Карл Христофорович Ландсберг1.
Совершенное им убийство подсказало Достоевскому ‘Преступление и наказание’2.
Этот Карл был Германом.
Это бью Герман из ‘Пиковой дамы’.
— Не убей тогда Карл Христофорович какого-то ростовщика и старуху, — он был бы теперь военным министром!
Так говорили хорошо знавшие его в Сахалине.
Возможно.
И, наверное бы, очень талантливым.
И, быть может, у нас не было бы ни Ляояна, ни Мукдена3.
Во всяком случае, он умер бы большим генералом.
По сторонам его колесницы несли бы подушки со звездами.
И тело его опустили бы в могилу под гром залпа батареи.
Если из каторжанина он сделался чуть ли не миллионером и снова офицером гвардии, то, сложись тогда обстоятельства иначе, — он сделал бы блестящую карьеру4.
Как пушкинский Герман, он был беден.
И, как Герман, служил в гвардии.
Все силы его ума, энергии были употреблены на одно:
— Быть наверху.
Есть люди, которые управляют, и есть люди, которыми управляют. Он хотел быть одним из тех сверхлюдей:
— Которые управляют.
Он был настолько дельным, знающим и усердным офицером, чтобы:
— Быть замеченным.
Его заметил, отличил и приблизил граф Тотлебен. Он проделал Русско-турецкую войну, и проделал ее блестяще. Он был на самом верху. У цели.
Он был женихом дочери всесильного человека. У него был ум, таланты, знания.
Завтра будут связи, богатство, всесильное покровительство. Он карабкался, цеплялся за верхи, лез. Взлез почти.
А за него уцепился какой-то старый ростовщик, какой-то чиновник Власов. И хихикал:
— А вот я тебе сюрпризец устрою!
Он цеплялся, а Власов повис на нем гирей и тянет вниз. Вершок осталось до карьеры. До настоящей карьеры. А тяжесть все тяжелее.
Вот-вот крепко вцепившиеся пальцы разожмутся, — и полетит он вместе с Власовым туда, в бездну. Где копошатся Власовы. Где живут те:
— Которыми управляют. А он понимал отлично:
— Вся Россия разделяется на два класса: ‘те, которые’ и ‘те, которыми’. В последних не стоит жить. Да еще человеку с умом, с талантом, со знаниями, с широкими горизонтами, с честолюбием. Невозможно!! Жить стоит только первым.
И вдруг какой-то Власов! Стряхнуть с себя этого Власова. Какая-то старушонка еще прицепилась. Не лететь же вниз, в грязь, из-за какой-то старушонки. И старушонку!
Человек власти должен состоять из ума, таланта, энергии, уменья и решимости.
Все это в Германе было.
Перед этим Германом было одно из двух.
Или:
Убит какой-то ростовщик, какой-то отставной чиновник, какая-то старуха, какая-то прислуга.
И полиция ищет там, среди всех этих людей.
Там — внизу.
В грязи.
Арестовывает каких-то маркеров, шулеров, жуликов.
Делает облавы по притонам.
Переодевается, подслушивает в трактирах.
Допрашивает:
— Откуда у тебя сотенная?
— Украл!
— Врешь! Власова убил!
— Честное слово, украл!
А он в аристократической церкви стоит под венцом с одной из первых невест в ‘свете’.
Окруженный исключительно теми:
— Кто управляет.
И принимает их поздравления.
Теперь как равный.
Как совершенно равный.
Еще вчера он лез, цеплялся, — и они смотрели на него сверху.
Сегодня он стал с ними вровень.
— Состояние?
— Родство?
— Связи?
У него теперь такие же, как у них.
Даже выше.
— Ум? Таланты? Знания?
Этого у него всегда было больше, чем у кого-нибудь из них.
И кому придет в голову, что между этой великосветской свадьбой и каким-то грязным убийством с целью грабежа какого-то старого чиновника есть что-нибудь общее?
Быть может, полицейский, который сегодня весь день бегал по тому убийству и допрашивал какого-нибудь Ваньку Козыря:
— Твоих, подлец, рук дело? Твоих? На какие деньги три дня пьянствовал? Быть может, тот же самый полицейский стоит теперь ‘в наряде’ у аристократической церкви и ‘успокаивает’ публику:
— Не толпитесь!
Придет ли ему в голову, при виде блестящего офицера, усаживающего в карету свою молодую жену, укладывающего ей длинный белоснежный шелковый шлейф, — придет ли ему в голову:
— А не он ли старуху зарезал?
Да если бы и пришла такая мысль, — полицейский сам бы себя отправил в сумасшедший дом. Грабителей ищут там. Внизу. В грязи.
Он напачкал там кровью.
Это случилось в стране, в которую он больше никогда не вернется. Они там как-нибудь разберутся. Кого-нибудь за это осудят или так оставят дело:
— За нерозыском. Это их дело.
Он оттуда уехал навсегда. Или:
Ростовщик его завтра из этих сфер сдернет, бросит туда, вниз, и вываляет в грязи.
— Бедняжка! Он тянулся за нами и делал долги!
— Хотел жениться на одной из первых невест в ‘свете’, чтобы заплатить чиновнику!
И все это поднимется во весь рост своих дурацких денег, родства, связей.
Что перед этим его ум, энергия, воля, желание, уменье трудиться?
Копошись там, внизу, в грязи.
Ум?
Употребляй его на искание места.
Карьера?
Получишь через год 15 рублей в месяц прибавки.
И Герман убил.
Пусть ищут там, внизу.
Мог ли К.Х. Ландсберг расстаться с высшим светом, с которым он уже сроднился в мечтах?
Когда он и с Сахалином не мог расстаться?
— Почему ж вы не бросите этого проклятого острова? Ведь вы уже имеете на это право! — спрашивали у него.
— Что ж, я здесь даром, что ли, прожил? Должен я за это что-нибудь получить?
И он не уезжал с ‘проклятого острова’:
— Пока не добьется своего.
Если на каторжном острове он мечтал о миллионах, — как далеко заходили его мечты там, в Петербурге, в высшем обществе?
Это было одно из наизаранее обдуманных убийств. Это не было сумасшедшее преступление, совершенное зарвавшимся, потерявшим голову офицером.
Это было зрелое, холодное, ‘головное’ убийство.
Когда оно было обдумано?
На допросе К.Х. Ландсберг сказал:
— Я приехал с войны. Если можно убивать и обдумывать, и приготовлять гибель тысяч людей, — почему же нельзя совершить убийство тогда, когда это нужно?5
Это не был просто убийца.
Его голова работала над разрешением мысли ‘высшего порядка’:
— О позволительности необходимого убийства. И он получил ответ на войне.
В траншеях под Плевной6.
Приготовляя гибель возможно большему числу людей.
При виде того, как рвались гранаты и убивали десятки людей.
Под залпы батарей.
Под тщательные проверки прицела.
Среди стонов, воплей.
У него созрел ответ:
— Все можно.
Дело не в факте. Дело в цели.
Я — талантливый, умный, — мне это мешает.
Устранив это, — я, талантливый, умный, сделаю многое.
Можно?
— Все можно.
Достоевский тут, на этом месте дела Ландсберга, создал Раскольникова.
С его ‘Наполеоном’ и ‘насекомым’7.
С этого момента Ландсберг, прототипом которого был Герман, стал прототипом Раскольникова.
Но тут есть и другая сторона.
Характерно, что мысль об убийстве приходит прототипу Раскольникова благодаря войне.
— Привычка сделала его равнодушным! — как говорит Гамлет про могильщика8.
Привычка к убийству.
Всякий криминалист вам скажет, что это давно известная, азбучная истина:
— Число преступлений после войны всегда страшно повышается. Особые ужасы нашей революции9, бесполезные и неизбежные, объясняются тем, что этому предшествовала война.
Порт-артурские, ляоянские, мукденские гекатомбы10 приучили ум, воображение, нервы к целым горам трупов.
Жизнь подешевела.
Ужасы войны, ужасы революции, — отсюда кровавый кошмар всех этих непрекращающихся убийств, жестоких, часто самим убивающим ненужных, бесцельных.
И никакие наказания не будут действительны до тех пор, пока не сгладятся, не исчезнут живые воспоминания о войне и революции.
Пока снова в глазах людей не вздорожает жизнь.
И если бы сейчас вспыхнула европейская война, она сопровождалась бы революцией такой же жестокой, как жестока была бы теперешняя война.
И затем эта жесточайшая из революций выродилась бы в колоссальную серию жестоких единичных убийств-грабежей и убийств-разбоев.
Как выродилась в них Великая французская революция11.
Как выродилась наша12.
И великая борьба под Плевной выродилась в убийство ростовщика Власова.
Там, под свист гранат, при виде гор трупов, приготовляя гибель тысяч людей, Ландсберг получил решение вопроса:
— Все можно.
Здесь, над ростовщиком, привел это решение в исполнение.
Ландсберг, каким я его знал на Сахалине, после лет и лет каторги, остался барином, перед которым весь чиновничий Сахалин был хамьем.
Это был очаровательный человек.
Все острые углы в нем, его характер, ум, закруглялись превосходнейшим воспитанием.
У него был приятный, сдержанный голос.
Прекрасные манеры. Мягкая походка. Всегда приятная улыбка.
Он был красив. Лицо выхолено.
Масса такта. Скромность. Изящество.
Но глаза!
Смеялся ли он всем лицом, говорил ли вам любезности, — глаза всегда оставались холодными.
Какая-то сталь была в них.
Это делало их тупыми.
Он говорил умно, очень умно, чрезвычайно умно, — но в глазах светилась какая-то тупость.
— Пренеприятные глаза! — это было мнение общее. Мне пришло в голову:
— А какие у него были глаза, когда он резал Власова и старуху? Наверное, такие же.
Холодные и не то что спокойные, а тупые.
Глаза кошки.
Зоологи говорят, что кошка — тупое животное.
Посмотрите в глаза тигра, пантеры, когда они спокойны.
Какие красивые глаза.
Но тупые.
Словно великолепно сделанные хрустальные цветные глаза.
Это и есть тупость убийц.
Сострадание есть одно из следствий живости воображения.
Чем лучше, ярче я воображаю себе положение, страдания другого, тем сильнее я страдаю вместе с ним, т.е. сострадаю.
Горы трупов под Плевной заставляли К.Х. Ландсберга не сострадать чужим страданиям, а математически решать вопрос:
— Можно?
И при виде луж крови и корчей раненых делать одно умозаключение:
— Все можно.
Тупость его заключалась в вере в ум.
Ум — все.
Есть тысячи, миллионы людей, которые, не веря в душу, верят в ум.
Как будто это не еще глупее.
Ум!
Запах, который издает наше мясо.
А в мясо входят и нервы.
Испортились нервы, и ум завонял.
Ландсберг полагался на ум.
Раз ум решил — значит, так и должно быть.
Спросил у ума:
— Можно?
Ум посмотрел кругом и ответил:
— Все можно. Спросил у ума:
— Старика должно?
Ум сказал твердо и определенно:
— Должно. И убил.
— Раз это умно, почему ж не сделать?
Для чего Ландсбергу потребовалось разъяснять целую теорию:
— Почему убивать можно? Бравада?
От бравады этот человек был далек. Откровенность? Напрасная, ненужная. Но как же не объяснить:
— Раз это совершенно логично?
Человек, меньше верящий в ум, спросил бы себя:
— Да разве люди всегда мыслят логично?
И подыскал бы для себя оправдание, больше бьющее на чувство, чем на ум. И та же тупость заставляла этого умного человека говорить:
— Что ж, я даром, что ли, был на Сахалине?
Как будто кто-нибудь станет с ним на такую точку зрения? Но ум говорил ему:
— Карьеру потерял. Сюда попал. Надо хоть из Сахалина пользу извлечь. Логично?
Как же люди не согласятся с тем, что логично?
И вот этот человек, верующий только в ум и логику, убивает, раз это:
— Умно и логично. Объясняет свой поступок:
— Умно и логично.
К наказанию относится не как к наказанию, а:
— Умно и логично.
И никак не может понять, почему же другие с ним не соглашаются.
Какая умная тупость!
Это именно та умная тупость, которая заставляет людей сочинять диспозиции сражений у себя в кабинете.
Сочинять для жизни законы, с жизнью не соприкасаясь.
Предписывать людям жить не так, как им кажется лучше, а как это кажется мне:
— Как следует. Умно и логично.
Для ремесла управлять у покойного Ландсберга, несомненно, было ценное качество:
— Вера в себя. Вера в свой ум.
Он находил в себе все необходимые качества.
Как же ему было отказаться от власти, когда дорога к ней была прямая? Нужно было только перешагнуть через два трупа. Когда он вскарабкался?
Судьба дала ему взобраться на пятый этаж, но тут вдруг схватила и вышвырнула его, как кошку, в окно.
— Разбился! — думали все.
Но он, как кошка, перевернулся несколько раз в воздухе и упал на лапы. Жалобно застонал, но пошел.
Но тут уже кончилось ‘преступление’ честолюбивого человека, начинается ‘наказание’.
Впервые: Рус. слово. 1909. 22 марта.
1 Дорошевич посвятил Ландсбергу одноименный очерк, который вошел в книгу ‘Сахалин’. Публикуя его при жизни Ландсберга, он по причинам этического характера не дал более глубокую характеристику мотивов преступления, ограничившись словом ‘карьерист’. Смерть Ландсберга стала поводом для статьи, в которой значительно углублен анализ его личности.
2 Дело Ландсберга не было непосредственным толчком к созданию романа ‘Преступление и наказание’, написанного еще в 1866 г. Дорошевич имеет в виду ‘идейную перекличку’ Раскольникова и героя своего очерка. Достоевский интересовался делом Ландсберга. В романе ‘Братья Карамазовы’ прокурор Ипполит Кириллович на суде говорит о ‘молодом блестящем офицере высшего общества, едва начинающем свою жизнь и карьеру’, зарезавшем ‘мелкого чиновника, отчасти бывшего своего благодетеля, и служанку его, чтобы похитить свой долговой документ…’.
3 Города в Маньчжурии, в сражениях при которых в ходе Русско-японской войны 1904—1905 гг. российская армия потерпела поражения.
4 В 1879 г. прапорщик лейб-гвардии Саперного батальона К.Х. Ландсберг за убийство шестидесятипятилетнего надворного советника Е.А. Власова и его кухарки Семенидовой, совершенное с целью кражи собственной долговой расписки на пять тысяч рублей, был осужден на 15 лет каторжных работ. Процесс начался 3 июля 1879 г. и шел под председательством А.Ф. Кони.
5 То, что Ландсберг вынес свою философию во многом из личного участия в подавлении восстания в Кокандском ханстве в 1875—1876 гг., в Русско-турецкой войне 1877—1878 гг., подтверждают воспоминания известного юриста А.Ф. Кони, председательствовавшего на процессе по его делу. Опыт войны, ‘разрешенного’ массового убийства привел Ландсберга к ‘внутреннему одичанию’, позволил ему убедить себя в правильности и безупречности задуманного преступления’ (Кони А.Ф. Избранные произведения: В 2 т. М., 1959. Т. 2. С. 461).
6 Плевна — город в Болгарии, за который в ходе Русско-турецкой войны с 20 июля по 10 декабря 1877 г. шли упорные бои, повлекшие большие жертвы.
7 Герой романа Достоевского ‘Преступление и наказание’, пытаясь оправдать совершенное им убийство старухи-процентщицы, рассуждает о Наполеоне как ‘настоящем властелине, кому все разрешается’, и людях ‘низшего разряда’, подобных вшам.
8 Парафраз слов не Гамлета, а Горацио из трагедии У. Шекспира ‘Гамлет’ (акт 5, сц. 1).
9 Имеются в виду события революции 1905—1907 гг.
10 Порт-Артур — город в Китае на юго-западной оконечности Ляодунского полуострова. В время Русско-японской войны 1904—1905 гг. был российской крепостью, за которую шли тяжелые сражения, стоившие тысяч жизней с обеих сторон. Гекатомбы — здесь: гибель большого числа людей.
11 Великая французская революция — французская революция конца XVIII в. Дорошевич с молодых лет был увлечен ее историей, что нашло отражение в его очерке ‘Журналисты Великой французской революции’ (Нива. 1918. No 34—35).
12 Дорошевич считал, что в событиях первой революции возобладало разрушительное начало, задержавшее эволюционно-либеральное реформирование страны. Он писал в фельетоне ‘Последние тучи рассеянной бури’:
‘Я не против революционеров. Зачем? Они хотят сделать мир лучше? Какое почтенное безумие! Умерла ли революция? Нет.
Что такое революция? Организованное недовольство.
И я не вижу ничего, что было бы сделано ко всеобщему удовольствию… Я не хочу быть злым к вождям революции. Это все — ветераны.
Но ветераны Мукдена, Ляояна, Цусимы.
Не будем смеяться над этими генералами, чтобы не вспоминать об их погибших солдатах.
Они заплатили дорого — живут в Париже.
Мы заплатили дороже — должны переживать реакцию.
Реакция после нашей революции!’ (Рус. слово. 1907. 4 нояб.).