Герой, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1914 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 28 минут(ы)

ДЕШЕВАЯ БИБЛІОТЕКА ДЛЯ СЕМЕЙ И ШКОЛЫ.

Вас. Ив. Немировичъ-Даиченко.

ГЕРОЙ.

РАЗСКАЗЪ.

МОСКВА.
Типографія К. Л. Меньшова, Арбатъ, Никольскій пер., л. No 21.
1914.

Есть впечатлнія, которыя хотлъ бы забыть,— да нельзя! Такъ и стоятъ передъ тобой вчнымъ кошмаромъ. Кажется, сколько съ тхъ поръ жизнь нагородила кругомъ и радостнаго, и горькаго! Цлое кладбище выросло позади, и изъ-подъ каждаго могильнаго холма на немъ улыбается теб милое и дорогое лицо! Не мало сооружено и рухнуло картонныхъ вавилонскихъ башенъ. Смшеніе языковъ и понятій сбило съ толку, такъ что и не разобраться, а только останешься одинъ, да обойметъ тебя тишиной,— и сейчасъ же отъ всего сегодняшняго и вчерашняго ни слда… Богъ всть откуда, изъ какихъ потемокъ, точно сейчасъ пережитая, подымается старая быль. Все, что тогда прошло легко и просто, вдругъ начинаетъ томить и мучить. Совсть ничего не забываетъ и никогда не прощаетъ. Это именно тотъ адъ, который мы носимъ въ душ. На далекомъ юг есть такія долины. Днемъ, подъ солнцемъ — рая не надо. Все блещетъ, искрится, благоухаетъ. Земля задыхается въ обиліи творческихъ силъ. Выбрасываетъ изъ себя пышную зелень,— гонитъ все выше и выше непомрные великаны и одваетъ ихъ втвями съ доброе дерево. Осыплетъ каждую жадно и страстно раскрывшимися дивными цвтами. Чаша-чашей такая долина, попадешь туда и наглядться не можешь… Но берегись ея срою ночью и прохладными утренниками. Не успетъ солнце зажечь на вершинахъ горъ прощальныхъ огней,— какъ со дна этой чащи подымается густой тяжелый, насквозь проникающій паръ. Запоздаешь въ туман,— и, самъ чувствуешь, гнилая лихорадка стучится теб въ грудь, перехватываетъ дыханіе. Кругомъ ничего не разглядть,— повсюду развшены срыя плотныя завсы. Только ухо улавливаетъ вдали грозное рыканье тигра и назойливый, подлый, трусливый и голодный вой чекалокъ. Не знаешь, куда уйти и спрятаться отъ недавняго рая…

II.

Именно такое воспоминаніе — и наша война за славянъ. Тогда и тамъ вс ея ужасы скользили по душ. Гнилые походные лазареты, гд на прогнившей и мокрой солом, подъ прогнившими и мокрыми шатрами, въ зараженномъ вонючемъ воздух умирали т, кто могъ бы еще подняться и жить. Везутъ мимо телги по сквернымъ дорогамъ, тряскія, на скрипучихъ колесахъ, а въ этихъ телгахъ — живое и чувствующее мясо: люди съ разбитыми костями. Каждый шагъ лошади заставляетъ ихъ болтаться, какъ барановъ, которыхъ связанныхъ везутъ на рынокъ. Видишь и слышишь, заносишь въ книжку,— но нервы молчатъ. Только что минуешь страшную процессію раненыхъ, отправленныхъ изъ боевыхъ госпиталей въ города, вдругъ новая: несутъ свже-продыравленныхъ и исковерканныхъ людей на носилкахъ. Сквозь, на землю, по слду сочится кровь. Слышны стоны, видны потемнвшія отъ муки лица, съ сжатыми зубами и плотно смежившимися вками. А вдали глухо громыхаютъ пушки, и трещитъ жадная бшеная перестрлка… Отчего же не тогда, а теперь въ душ подымается ядовитымъ, перехватывающимъ всякую мысль, туманомъ: за что? Что они сдлали, передъ кмъ провинились?

III.

Но среди воспоминаній, вызывающихъ жалость и тоску,— какъ голубые просвты въ тучахъ — встрчаются и другія. На нихъ съ отрадою останавливается сердце и ищетъ оправданія совершившемуся. Большею частію, такіе голубые просвты соединяются съ образами людей простыхъ, невидныхъ, составлявшихъ, какъ казалось тогда, только фонъ. На этомъ сроватомъ фон выдлялись крупные люди и громадныя событія, но фонъ оставался фономъ, и только нынче изъ него выступаютъ наивныя лица и, точно упрекая, говорятъ безъ словъ: ‘Пора бы и о насъ. Вглядись, и ты увидишь, что наша незамтная жизнь поучительне другой, блестящей и шумной, наполнившей цлый міръ собою’.

IV.

Среди писемъ, ожидавшихъ меня въ Петербург, былъ конвертъ, написанный незнакомою рукой. Посланіе оказалось большое, читать его мн не позволило время. И только теперь я, на досуг, обратился къ нему. Сверху нсколько строкъ, совершенно инымъ почеркомъ: ‘Дядя, умирая, взялъ съ меня слово непремнно послать вамъ эту тетрадку. Вы не разъ называли его въ письмахъ съ войны, и онъ, по его собственному выраженію, очень тяготился этимъ. Причины вы узнаете, прочтя его ‘исповдь’. Въ шутливыя минуты онъ себя честилъ вороной въ павлиньихъ перьяхъ, случалось даже — ‘зайцемъ въ львиной шкур’.

‘Мы вс, его племянницы, относились къ этому, какъ къ чудачеству старика, и только теперь убдились, что онъ былъ правъ. На словахъ онъ просилъ васъ написать объ этомъ непремнно, иначе ‘его костямъ будетъ безпокойно въ могил’. Въ послднія минуты онъ прошепталъ, когда я наклонилась къ нему: ‘Цлую жизнь морочилъ всхъ. Бодрости не было сознаться. Авось теперь съ меня сойдетъ грхъ. Людей надуть можно,— а вотъ Бога…’ Да, еще забыла! Онъ никогда не носилъ своего Георгіевскаго креста, а на наши разспросы отмахивался и былъ недоволенъ. Мы приписывали это его поразительной скромности, а также удивлялись, почему, очень небогатый и даже порою нуждающійся, онъ не ходатайствовалъ объ усиленномъ пенсіон, на который ему давали право какъ этотъ крестъ, такъ и особыя заслуги’.

Передо мною такъ и воскресъ Сергй Филипповичъ Нетяевъ. Ужъ не помню, кто,— кажется, я же называлъ его водолазомъ. Это дйствительно былъ громадный, кудлатый, неуклюжій водолазъ. На голов — шапка курчавыхъ волосъ,— ворона и та бы позавидовала. Именно, какъ смоль. Брови — распредли ихъ на любую лысину, достаточно будетъ. Борода — чуть не изъ-подъ глазъ и тоже войлокомъ сбитая, и среди всей этой, боле чмъ тропической, растительности необыкновенно добродушные и подчасъ даже робкіе глаза. Особенно, когда ему приходилось встрчаться съ генераломъ. Давно ли, кажется, на весь міръ щетинился: дикобразъ-дикобразомъ, а покажется издали его превосходительство, улизнетъ куда-то,— только его и видли. И начальникъ дивизіи, съ свой стороны, такъ его и понималъ. ‘Зачмъ такіе служатъ,— негодовалъ онъ.— Ну, куда я его суну? У него загодя — страхъ въ глазахъ. Ему бы въ монахи,— а онъ ротой командуетъ. Хороша и рота у него будетъ! Я воображаю, трусъ на трус. А снять съ мста нельзя. Такъ онъ исправенъ и солдата любитъ. Бережетъ… За казенный интересъ горой. Что мн съ нимъ длать, когда мн боевые нужны?’

VI.

Доброты онъ былъ неописуемой. Съ чмъ только не лзли къ нему солдаты! Другой бы — сунься къ нему — турнулъ, а этотъ не только выслушаетъ, но и разстроится на нсколько дней, если помочь не въ его силахъ и средствахъ.

Наказать солдата онъ никакъ не могъ. Кипятится, бывало, кажется, попадись ему на глаза, живьемъ разорветъ. А явится провинившійся,— Сергй Филипповичъ только за голову хватается: ‘Что ты, подлецъ, со мною сдлалъ? Предамъ я тебя суду,— вдь подъ разстрлъ, и потомъ всей рот стыдъ и поношеніе.’ А ‘подлецъ’,— дай Богъ глазамъ здоровья,— отмигивается, стоитъ и въ струнку тянется. ‘Я вдь тебя знаю,— изъ себя выходитъ Нетяевъ.— Я твою душу насквозь вижу, какая она. Ты что думаешь,— обойдется капитанъ? А вотъ и не обойдусь. Да, вотъ и не обойдусь. Въ гробъ тебя заколочу… Что же ты, мерзавецъ, прощенія не просишь?’ Но, надо сказать правду, солдаты отъ этого не длались хуже. Напротивъ, берегли его. ‘Енъ доберъ. Енъ карцыей грозится, топочетъ, а потомъ, такъ что — пошелъ вонъ, дуракъ. И ужъ опосля не вспомнитъ’. Когда, по условіямъ военнаго времени, солдаты плохо ли, у него, дйствительно, душа болла. Цлыя ночи раскидывалъ умомъ, откуда бы говядину привести. Именно привести, потому что къ намъ ее на ногахъ гнали. ‘Нтъ скота, да и только — весь разобрали. Сказываютъ, вели къ намъ быковъ, да по пути корпусный встртился, приказалъ ихъ къ себ. У него два полка голодаютъ. А моя рота, позвольте васъ спросить, чмъ виновата?’ Разложатъ костры,— онъ уже бгаетъ по ротнымъ котламъ, не обидли ли солдата. Нтъ мяса,— чуть не плачетъ. Какъ онъ не боялся ‘генерала’, а разъ такое выкинулъ, что мы диву дались. Откуда у него храбрость взялась!

VII.

Попался солдатъ, и солдатъ-то былъ аховый, скверный. Даже свои его ‘пакостникомъ’ звали. Но водолазъ почему то вовсе не считалъ его такимъ. Во-первыхъ, ‘пакостникъ’ былъ изъ города и самъ себя называлъ образованнымъ человкомъ. Во-вторыхъ, умлъ необыкновенно чувствительно оправдываться и при случа даже плакалъ. Въ-третьихъ, Нетяеву онъ казался необыкновенно храбрымъ, потому что разъ пьяный кричалъ на весь лагерь: ‘Я въ человчьей крови захлебнусь, а покажу имъ, какова четвертая рота! Такъ что безъ трехъ Георгіевъ несогласенъ!’ На этотъ разъ смастерилъ онъ совсмъ несообразное, такое, что и отъ генерала скрыть нельзя было,— и ‘образованнаго человка’ арестовали, и не только арестовали, но его превосходительство ршилъ, ‘въ примръ прочимъ’, предать его военному суду. Адъютантъ сообщилъ Нетяеву: ‘а вашего-то на сей разъ ужъ, наврное, разстрляютъ!’ Сергй Филипповичъ, было, растерялся, даже со слпу тявкнулъ: — ‘ну, это аттандесъ, я не позволю. Съ этимъ не шутятъ. Онъ тоже человкъ, какъ и мы съ вами. Душа-съ безсмертная’

VIII.

‘А вдь его ‘для примру-то’, пожалуй? А? Какъ вы думаете? Потому генералу этотъ примръ ничего не стоитъ?’ — тормошился онъ. Обдъ подали,— не лъ, все Кирилку вспоминалъ. Вспоминалъ, вспоминалъ Кирилку Сергй Филипповичъ и осмллъ. Никто отъ него не ожидалъ. Одлся по форм. Выходитъ. Я ему навстрчу. Куда вы это, капитанъ?— Перекрестился.— Я сегодня ожесточенъ-съ… По чужую душу иду… Къ его превосходительству.— Вы!— Да, какъ есть. Вы бы того со мною… Онъ васъ любитъ. Ну, да теперь все равно, я ужъ ршился!..

Я еще ни разу не видлъ его ощетинившимся до такой степени. Весь дыбомъ всталъ человкъ.

IX.

Генералъ былъ въ хорошемъ настроеніи.— Что угодно-съ?— спросилъ генералъ офиціальнымъ тономъ.— Милости просить у вашего превосходительства.— Какъ, милости?..— Не предавать суду Кирилла Ефимова…— Это, который ночью къ маркитанту влзъ и цлый ящикъ коньяку у него стащилъ?..— Точно такъ-съ, ваше превосходительство, но, помилуйте, вдь, какой и коньякъ-то, одно слово ‘коньякъ’, а въ сущности, какъ бы керосинъ бакинскій! Генералъ посл разсказывалъ: ‘самъ (Нетяевъ) говоритъ и жмурится,— страшно ему. Вотъ-вотъ расплачется. И мн противно стало. Въ военное время разстрливать солдатъ, когда ихъ и безъ того каждый день турки разстрливаютъ… Я, собственно, обрадовался, что за него просятъ. Все-таки не я допустилъ слабости, но для формы, нельзя же, закричалъ на Нетяева: ‘да вы понимаете, за какого мерзавца хлопочете? Вы-то о двухъ головахъ? Да я васъ!..’ И ослся. Смотрю, а у того колни дрожатъ… Поблднлъ изъ-подъ своей щетины. Хотлъ что-то отвтить, а у него въ горл только урчитъ. И вдругъ слезы градомъ… ‘Вы.— наконецъ, собрался съ духомъ,— вы, генералъ, думаете, что мн своего солдата не жалко? Легко мн къ вамъ идти просить?… Вдь, на турецкій редутъ не такъ опасно’!..

Кирилку выручили. Маркитанту за его керосинъ заплатили. Ефимовъ тоже не избжалъ надлежащаго воздаянія, по крайней мр, долго посл ходилъ опухшій, а при встрч съ фельдфебелемъ пугливо копошился, какъ нечаянно настигнутая въ кустахъ куропатка. Но скоро мы вс объ этомъ забыли. Начались эпическія побоища. Наши войска таяли на глазахъ. Вс дороги кругомъ покрывались обозами съ больными и ранеными. Въ сторон гнили палые кони, и по ночамъ бездомныя собаки оставленныхъ деревень совершали надъ ними валтазаровы пиршества. Вокругъ Плевны собирались русскія войска, точно на пологихъ холмахъ кишмя-кишли муравьиныя кучи. Солнце еще жгло, но въ утренник чувствовалось холодное дыханіе осени. Въ идиллической тишин придунайской Болгаріи на юг, на запад и на восток раздавались глухіе удары дальнобойныхъ орудій. Готовились трагическія событія. Противники сдвигались, пробуя силы другъ друга. Массы заслоняли личность, не до Нетяева съ его ротой было въ это время. Жалкая боевая ячейка, что она значила тамъ, гд гибли тысячи, десятки тысячъ! Война длалась стихійной, ужасной. Т, кто явился сюда съ легкимъ сердцемъ, воображая участвовать въ блестящей фееріи, невольно отступали передъ гигантскою бойней. Не терялся только солдатъ. ‘Святая срая скотина’, какъ называлъ его талантливйшій изъ нашихъ генераловъ, подымался на невидимую досел высоту. Малу-по-малу преображался въ страстотерица, мученика, но мученика безъ театральной постановки, безъ мишуры и сценическихъ эффектовъ. Молча работалъ, молча голодалъ, молча страдалъ и молча умиралъ. И каждая такая смерть увеличивала только на единицу длинныя слагаемыя боевыхъ потерь. Что она значила въ общей ихъ сумм!.. Еще меньше, чмъ въ общей могил, куда сотнями опускали исковерканныя и продырявленныя тла ‘выбывшихъ изъ строя’…

XI.

Водолазъ встрчался мн, но видъ у него попрежнему былъ далеко не боевой, для картины батальнаго содержанія — не годился. Въ глазахъ — еще боле испуга, въ движеніяхъ — нершительности. Случалось говорить съ нимъ, онъ все обращался къ одному и тому же.— Дла-то какія, а? Слышали, вчера сколько выбили изъ Углицкаго полка? Оптомъ пошло. Ужъ не въ розницу, какъ прежде. Одной гранатой хлобыстнуло,— разорвалась проклятая въ самой каш,— сорока двухъ человкъ и не досчитались…— Ну, да авось — утшалъ я его. На то, впрочемъ, и война!..— Экая у васъ манера выражаться — на то война!.. А насчетъ того, что у меня три дочери да жена больная, вы подумали? Кормилецъ-то я одинъ. На моемъ хребт вс. Сломится хребетъ, куда офицерская семья пойдетъ? Вотъ оно что! Вамъ легко въ бубны трещать да въ колокола звонить! Меня вдь не спрашивали, когда въ кадетскій корпусъ сунули. Мн бы, можетъ быть, куда лучше инженеромъ или архитекторомъ, а тутъ неугодно ли: ‘ребята,— помни присягу. Смерть одна, ея не миновать!’ Это,— видите ли,— генералъ вчера. Ему легко. Если и хлопнутъ,— посл него слава, а семья останется,— состояніе есть. А нтъ,— не его горе. Имъ вдь не наши пенсіоны назначаютъ. Славу Богу, прокормятся. Сыновей — въ пажи, дочекъ — въ Смольный, вдов — пенсіонъ тысячъ въ пять! А на моемъ мст не особенно,— громъ побды раздавайся, веселися храбрый Россъ! Вчера вывелъ роту въ траншею, а у самого: ‘Господи, а Анюшка моя какъ же?’ Вдь ей второй годъ еще. Ее поднять лтъ пятнадцать надо… Ну, душа — какъ овечій хвостъ. Не очень-то въ литавры ударишь…

XII.

И вдругъ случилось нчто невиданное и нежданное…

Какъ теперь помню, утро было такое, что жить хотлось каждому. Небо синее, синее — струило на землю цлый океанъ нжной святой ласки. Кажется, не было такой озябшей души, которая бы не отогрлась въ ней. Я зналъ, что на этотъ день назначено занятіе турецкаго редута, но самая мысль о смерти и истребленіи, среди ясности, чистоты и кротости природы, казалась такъ дика и невозможна. Такія дивныя дали, зелень вся стремится къ теплу, каждый листокъ чувствуетъ, что и земля, и небо одинаково его любятъ, и точно избалованное дитя потягивается среди нихъ… Вонъ онъ вдали, этотъ темный валъ, откуда то и дло подскочитъ жемчужное подъ этимъ освщеніемъ облачко выстрла, и грянетъ глухой ударъ невидимаго орудія. Самое темя горы одлъ редутъ капризно и противъ всякихъ правилъ. Какъ оно изогнулось, такъ и онъ… И его солнце занжило,— млетъ въ свт и зно. Я думаю, и тамъ — тоже вдь люди,— сидятъ и думаютъ, ради чего мы сегодня на этомъ праздник мучимся и другихъ мучимъ, деремся, убиваемъ, и насъ убиваютъ. Неужели на всей большой, лтнимъ тепломъ согртой, земл, нтъ мста разойтись намъ по-доброму въ разныя стороны? Чуть втромъ потянуло,— зашуршала кукуруза тихо, тихо… Лнивая, перешепнулась и опять замерла. Мн-де и такъ хорошо… И невдомекъ, что скоро въ ея гущин раскинутся убитые. И подобрать-то ихъ едва ли удастся. Куда тутъ, вдь каждый штыкъ на счету.

XIII.

— ‘Боюсь я за четвертую роту! Остальныя въ надежныхъ рукахъ, а это у Нетяева. Ну, какъ онъ ее на приступъ поведетъ!— сомнвался генералъ. Хоть бы онъ заболлъ, что ли, или въ маркитанты ушелъ. Ей Богу, заяви желаніе въ интендантство, я бы за него первый хлопотать началъ. Жаль, что теперь нельзя’… А на бенефиціант, о которомъ рчь шла, въ эту пору лица не было. Самъ строитъ солдатъ, а по глазамъ видно — передъ нимъ не эта ‘срая святая скотина’, а его Анюша и дв другія дочери, съ больной женой на придачу. И со мной ‘водолазъ’ говорилъ растерянно… ‘Какъ вы думаете, а вдругъ обойдется… Не каждаго же… Вернусь,— обтъ Богу даю. У насъ въ Чернигов есть свои святыя… Еще какіе. Предстатели. То-есть вотъ какъ!’ — и онъ крестился. Мн на него было непріятно смотрть. Въ самомъ дл, настолько нтъ сознанія собственнаго достоинства, что и спрятать не можетъ. Каждому жутко, но вс держатся, а этотъ, точно быкъ, котораго подъ ножъ ведутъ, упирается и мычитъ. Подъхалъ ординарецъ: ‘Капитанъ Нетяевъ,— генералъ приказалъ: съ Богомъ’! Солдаты закрестились, точно шелестъ пробжалъ по рядамъ, и тотчасъ же у всхъ лица стали серьезныя, серьезныя. Только мечтавшій упиться человческой кровью Кирилка затрясся и поблднлъ… Но тутъ же взялъ себя въ руки, заломилъ шапку и какимъ-то неестественнымъ, надтреснутымъ голосомъ, совсмъ нелпо выкрикнулъ: ‘Ай-да мы. Шабашъ, братцы!.. Престолъ-отечество!’ — и точно проглотилъ остальное, только глаза выпучилъ, да, какъ хорошій судакъ, щеки вздулъ на редутъ, теперь совсмъ обвившійся дымомъ.

XIV.

Гремлъ и въ амбразуры дышалъ огнемъ,— точно тамъ, на высот, залегло сказочное чудовище, издали пепелившее всякое живье, осмлившееся подступить къ нему. Казалось, земля дрожала кругомъ. Отъ сплошного треска перебгающей ружейной перестрлки глохли люди. Свистъ, жужжаніе пуль наполняли каждый атомъ воздуха, мы шли, ополоумвъ, одурвъ, уже ничего не видя и не понимая. Кто-то насъ направлялъ въ этотъ адъ, и мы исполняли чужую волю, не давая себ отчета. Путались въ кукуруз, падали въ нее и снова подымались, оставляя позади раненыхъ и убитыхъ. Кирилка споткнулся, растянулся — и не шелохнется. Кто-то наклонился. Живъ? Оказалось, не раненъ.— Вставай… Поднялся и оглядывается. ‘Страсть, братцы, какъ сапоги тяжелы’. Я это понялъ. Ноги сами врастаютъ въ землю, точно она хватается за нихъ и не пускаетъ дальше. Гд-то ‘ура’ вспыхиваетъ,— одни люди въ отчаяніи кидаются на смерть, и тутъ же другіе по рвамъ и оврагамъ присли и хоронятся отъ той же смерти, какъ воробьята желторотые въ гнздахъ отъ коршуна. Втеръ поднялся. Отгонитъ дымъ, и видно вдали: такіе же срые люди тяжело и грузно ползутъ вверхъ по крутому скату… А надъ головами — громадными стальными бичами ржутъ воздухъ гранаты… Съ тонкимъ, даже музыкальнымъ звукомъ, рвутся въ высот шрапнели, разбрасывая сотни глупыхъ визгливыхъ осколковъ… Рота Нетяева шла не хуже и не лучше другихъ. Самъ Сергй Филипповичъ нтъ-нтъ да поглядитъ на меня,— и я вижу на этомъ кудлатомъ, смугломъ лиц сплошной ужасъ передъ тмъ, что суждено и неизбжно должно совершиться.

XV.

Но совершилось не только неизбжное, но и неожиданное. И у насъ на глазахъ — да такъ, что человкъ испытаннаго мужества, храбрый изъ храбрыхъ — нашъ генералъ былъ изумленъ и передъ всмъ фронтомъ у капитана Нетяева просилъ прощенія. До валовъ зловщаго редута солдаты добрались — какъ это принято выражаться — молодцами. Отсталыхъ — въ подлой, все прикрывавшей кукуруз было мало, а это одно свидтельствовало, что часть далеко ужъ не такъ плоха, какъ думали. За высокими стеблями — не видать.

Заслъ въ нихъ, какъ зайчишко, переждалъ опасность, а потомъ опять вышелъ и правъ. Кто тебя учтетъ въ боевомъ мсив, участвовалъ ты въ немъ или прятался. Добжали солдаты до бруствера и, какъ волны, разбившіяся, о высокій берегъ, затормошились во вс стороны. Толкутся, ‘ура’ кричатъ,— а сами ни впередъ, ни назадъ. Впереди круча редута — вскинуться бы на него тою же волною и заплеснуться за гребень, да оттуда торчатъ штыки, и слышится такое же безпорядочное, какъ и наше ура — ‘Алла, Алла!’ Тоже себя настраиваютъ, хотя въ этомъ крик слышится слпой страхъ.— ‘Господи,— шепчетъ старый фельдфебель,— да вдь люди-то сейчасъ опрометью внизъ кинутся. Знаю я это ура ихнее!’ — а тутъ вдругъ какая-то непріятельская толпа — подбодрили ее, врно, офицеры свои — выбжала на гребень и давай сверху стрлять въ нашихъ. Я до сихъ поръ помню это: точно краснымъ макомъ вспыхнули срыя зазубрины вала,— такъ ярко загорлись подъ солнцемъ красныя фески. Еще минута, и они лавиной сдвинутся оттуда и сотрутъ растерянныхъ солдатъ, если и имъ, въ свою очередь, не подастъ примра кто-нибудь, жертвуя, разумется, собой.

XVI.

И такой примръ былъ поданъ не кмъ инымъ, какъ капитаномъ Нетяевымъ. Не усплъ я огляяуться, позади послышалось бодрое, осмляющее, кинутое точно искра въ порохъ: — ‘Спасибо, молодцы!’ Это нахалъ нашъ генералъ. И вслдъ за тмъ негодующее: ‘Капитанъ Нетяевъ!’ Что его превосходительство хотлъ къ этому дополнить, не знаю, но капитанъ Нетяевъ вдругъ обернулся такимъ богатыремъ, что мы вс ахнули. Въ моей памяти осталась его кудлатая, дикая, ощетинившаяся фигура,— онъ бросился впередъ и съ быстротой, которой никто не ожидалъ отъ него, взбжалъ одинъ на вражій брустверъ. Какъ это онъ сдлалъ, я до сихъ поръ не понимаю. Точно его подхватили и унесли туда громадныя крылья… Прямо въ лицо непріятелю онъ заоралъ совсмъ нечеловческимъ голосомъ, будто крикнула чудовищная стальная грудь — нчто до такой степени ужасное, что краснаго мака не стало вверху, онъ провалился внизъ опять за валъ, и вслдъ за нимъ, странно всплеснувъ руками,— будто втряная мельница своими лопастями,— нашъ Нетяевъ. И тутъ же такъ и сло у меня въ ушахъ Кирилкино: ‘Братцы,— выручай ротнаго’… Должно быть, всхъ подхватило, потому что солдаты, какъ одинъ человкъ, вскинулись, на одну минуту усяли валъ, а въ слдующую ужъ заплеснулись за него… ‘Капитанъ Нетяевъ — герой изъ героевъ!’ восторженно вырвалось у генерала, и когда мы вс оказались за брустверомъ въ редут, тамъ ужъ шелъ штыковый бой.

XVII.

Штыковый бой,— кто разъ его видлъ,— никогда не забудетъ. Молчаливый, дикій, страшный. Враги свалялись, точно въ одно тсто, и это тсто перекатывается подъ чьими-то невидимыми руками то вправо, то влво, то впередъ, то назадъ. Колютъ другъ друга, не глядя въ глаза тому, кому наносятъ ударъ. Хрипятъ. Стоны заглушены чмъ-то, чего не опредлишь сразу. Падаютъ — безъ крика, умираютъ — безъ стона. Въ свалк взметываются тяжелыя приклады и съ неотразимой силой падаютъ на черепа. Какой-то хряскъ, изрдка звонъ штыка, встртившагося съ такимъ же. И въ этомъ аду,— смотрю, стоитъ нашъ Сергй Филипповичъ и, видимо, ничего не понимаетъ. Щупаетъ себ носъ зачмъ-то. Длъ, невредимъ. Что его спасло? Не дтская ли ручонка, протянувшаяся за тысячи верстъ къ отцу? Отираетъ потъ и вдругъ вытягивается и прикладывается къ козырьку. ‘Капитанъ Нетяевъ,— слышится веселый голосъ генерала,— вашему примрному мужеству я обязанъ сегодняшней побдой. Вы мн взяли этотъ редутъ,— я самъ доложу объ этомъ великому князю. Вы больше, чмъ кто-нибудь, заслужили Георгія! Заране поздравляю васъ съ нимъ’. И тутъ же: ‘Капитанъ Нетяевъ, виноватымъ быть — тяжело. Но сегодня исключительный случай. Мн пріятно признаться, что я былъ несправедливъ къ вамъ. Такого героя, какъ вы, я считалъ трусомъ и бабой. Передъ всми — прошу у васъ прощенія. Сдлайте мн честь пожать мн руку. Товарищи, капитану Нетяеву — ‘ура!’ И такое ‘ура’ грянуло надъ редутомъ, что даже засвшіе въ кукурузу подхватили его и выбжали на просторъ оттуда.

XVIII.

Сергй Филипповичъ посл этого выросъ въ нашихъ глазахъ до невиданныхъ размровъ. Разумется, и до, и посл того были герои, но насъ поразило въ его подвиг именно то, что его совершилъ водолазъ, трусъ отъявленный, предметъ всевозможныхъ каррикатуръ и смшныхъ разсказовъ. Этого, понятно, больше не стало, и я самъ, помню, отрекся отъ себя. ‘Вы его, кажется, прозвали водолазомъ?’ — спросилъ меня кто-то. ‘Что вы, помилуйте! И въ мысляхъ не было’. Черезъ нсколько дней намъ на боевую позицію былъ доставленъ капитану Нетяеву бленькій крестикъ. Когда генералъ самъ надлъ на него Георгія, Сергй Филипповичъ поблднлъ и даже затрясся, и потомъ долго ходилъ растерянный. Мы это объясняли скромностью и въ довольно слащавомъ тон живописали даже: вотъ она — чисто русская доблесть. На смерть пошелъ,— тысячи штыковъ не испугался. Почище Муція Сцеволы, а посмотрите теперь… Другой бы театральничалъ, сладу бы съ нимъ не было,— и грудь бы колесомъ выпятилъ, и голосъ, что твоя труба. Въ каждомъ жест герой,— хоть бги отъ него, или на цпь его сажай! А этотъ все въ сторон и будто у всхъ прощенія проситъ: ужъ вы меня извините, что я первый въ редутъ вскочилъ… Ей Богу, я не виноватъ. Такъ ненарокомъ случилось. Я бы и радъ не сдлать этого, да съ кмъ грха не бываетъ,— проштрафился. А генералъ такъ проходу Нетяеву не давалъ,— обдать безъ него не садился. Водолазъ отъ этихъ почестей радъ бы Богъ знаетъ куда запрятаться. Котлеты подаетъ генеральскій денщикъ, а капитанъ весь въ поту и въ глазахъ ужасъ. Спроситъ его о чемъ-нибудь дивизіонный,— Сергй Филипповичъ давится и багроветъ,— вотъ-вотъ лопнетъ…

XIX.

Было потомъ еще нсколько сраженій, но какъ-то все случилось такъ, что водолазъ въ нихъ не принималъ участія. Или заболетъ, или просто не видать его въ бою. Почему,— объ этомъ мы не разсуждали. Помилуйте, признанный герой,— чего же тутъ? Онъ, такъ сказать, получилъ патентъ разъ навсегда, выдержалъ экзаменъ блистательно и въ переэкзаменовкахъ не нуждался. Только адъютантъ никакъ уняться не могъ. Завидовалъ капитанскому Георгію и въ собственное утшеніе восклицалъ горестно: ‘Вы посмотрите, вдь вашъ водолазъ и носить его не уметъ. Набекрень надлъ! Не къ лицу ему!’ Но и онъ не отрицалъ нетяевской храбрости, только довольно зло объяснялъ: ‘Вы знаете: Сергй Филипповичъ, какъ игрокъ, сорвалъ крупный кушъ и больше играть не хочетъ. Забастовалъ’. Но на это никто уже не обращалъ вниманія. Прізжіе гвардейцы разспрашивали, бывало, у Нетяева: ‘Разскажите, пожалуйста, какъ вы это сдлали?’ Нетяевъ тутъ уже терялся совсмъ, смахивалъ ладонью потъ со лба, выкатывалъ глаза по-рачьи и начиналъ дышать часто-часто… ‘Да что вы чувствовали, капитанъ? Этакъ, восторгъ въ груди? Васъ вдь точно на крыльяхъ подняло?’ Нетяевъ ожесточенно сжималъ зубы и, видимо, готовъ былъ провалиться. Гвардейцы узжали удовлетворенными. ‘Вотъ это, дйствительно, истый русскій богатырь… Невиданный, тихій, робкій даже’…

XX.

Слава Нетяева распространилась очень далеко. Къ нашему генералу прізжали свитскіе съ титулами и безъ титуловъ, но, во всякомъ случа, такіе, при встрч съ которыми простые люди чувствовали себя, можетъ быть, и польщенно, но все-таки неловко. Гладитъ-то онъ гладитъ, но вдь и куснуть можетъ. Чортъ его знаетъ, какой онъ! Стараясь ‘снизойти’, эти господа очень часто пересаливаютъ, ставя и другихъ въ крайне неловкое положеніе. Нетяетъ это испыталъ на себ. То и дло его требовали ‘прізжіе съ вензелями’, жали руку, поздравляли, потомъ въ восторженномъ порыв (посл четвертой или пятой бутылки шампанскаго) предлагали: ‘Выпьемъ на ты!’ Водолазъ въ ужас пилъ, цловался, изображалъ на лиц нчто въ род улыбки. Мн казалось, что если бы его вздернули, напримръ, на дыбу, онъ бы лучше не могъ выразить картину сверхчеловческихъ страданій. Когда его, наконецъ, отпускали съ миромъ, онъ бжалъ къ себ сослпу, мнялъ блье, потому что прежнее было мокро отъ пота, и, встрчаясь съ новымъ другомъ ‘на ты’ утромъ, тянулся въ струнку и особенно тщательно отчеканивалъ: ‘ваше превосходительство!’… Его превосходительство, сегодня уже нсколько мрачное,— вдругъ при этомъ прояснялось, длало привтственный знакъ рукой (но ея не подавало) и потомъ ужъ весело замчало нашему начальнику дивизіи: ‘А знаете… этотъ, какъ его… ну, герой, что ли,— очень, очень милъ и понимаетъ свое мсто!.. Я очень, очень радъ, что имлъ случай видть его!’

XXI.

Потомъ случилось нчто совершенно странное. Говорятъ, водолазъ испросилъ у его превосходительства свиданіе наедин. Они провели часъ съ глазу на глазъ, и потомъ оба показались всмъ растроганными. Генералъ, отпуская Нетяева, крпко жалъ ему руку, а водолазъ, хоть въ слезахъ, но смотрлъ радостно, точно ему впервые открылся Божій свтъ… Когда капитанъ былъ уже въ дверяхъ, генералъ окликнулъ его: ‘Такъ, значитъ, вы сами этого хотите, да?’

— Точно такъ, ваше превосходительство.

— Хорошо-съ. А все-таки вы — герой. Именно въ ныншнее наше свиданіе — герой. У другого не хватило бы ни души, ни… ну, что еще тамъ! Помните, я храню къ вамъ полное уваженіе, и мы всегда будемъ друзьями!

Потомъ мы объ этомъ забыли, какъ вдругъ совершенно неожиданно и необъяснимо капитану Нетяеву приказано было сдать роту другому, а самому заняться… продовольствіемъ отряда. Мы вс кинулись къ обиженному храбрецу съ выраженіемъ нашего соболзнованія, а боле горячіе — даже негодованія, но, къ общему удивленію, Нетяевъ былъ веселъ, точно сейчасъ онъ свтъ увидлъ… Радовался, цловался со всми и, чуть не прыгая, повторялъ: ‘Вотъ теперь вы увидите… Ужъ я и для своихъ’… И, дйствительно, надо отдать ему справедливость. Нашъ отрядъ подходилъ къ Балканамъ. Интендантство оставалось гд-то далеко позади, тутъ и оно, и тройственный союзъ Грегера, Горвица и Когана были безсильны. Всхъ замнилъ нашъ водолазъ,— и какъ замнилъ. У него оказались цлыя стада быковъ и барановъ, горы рису и неизсякаемые источники спирту. Человкъ по недлямъ не сходилъ съ коня и снабжалъ нашъ отрядъ, такъ что едва ли не мы одни въ цлой арміи не терпли ни въ чемъ нужды!

XXII.

Солдаты ходили краснорожіе, сытые, довольные. Генералъ на Нетяева смотрлъ влюбленными глазами. Еще бы!— жалобъ на него никакихъ. ‘Братушки’, встрчаясь, молятся на него, какъ на источникъ безчисленныхъ ‘желтицъ и злотницъ’, попадавшихъ въ ихъ карманы, а въ ротныхъ котлахъ мяса и крупы вволю, и куда ни придетъ нашъ отрядъ, все ему готово. Просто геній хозяйственный!.. ‘Я бы,— говорилъ дивизіонный,— будь моя воля, сейчасъ бы его генералъ-интендантомъ всей русской арміи сдлалъ!’ Какъ онъ ухитрялся,— Богъ его знаетъ. Случалось, по тому же самому мсту два корпуса пройдетъ. Кажется, все выли, ничего не осталось. Одна надежда на неприкосновенный солдатскій сухарь, изъ котораго раньше, чмъ онъ на голодные зубы попадетъ, надо червей выколачивать. А, смотришь, появился Нетяевъ,— и точно мы попали въ страну, гд текутъ млеко и медъ. Говядина идетъ на ногахъ, пшено везутъ и спирту по манерк въ день на каждаго. Донцы, т его поняли и по-своему одобряли. ‘Настоящій казакъ-де, точно онъ въ станиц у насъ родился и выросъ’… Такъ онъ и войну кончилъ. Потомъ я его встрчалъ не разъ въ Россіи. Мн часто приходилось прозжать городъ, въ которомъ онъ жилъ и гд я останавливался на день, на два. Мн онъ всегда былъ радъ, но на мой вопросъ: отчего вы Георгія не носите? Водолазъ конфузливо отмалчивался или съ необыкновенною поспшностью мнялъ разговоръ. Чудакъ человкъ,— ршалъ я. Такая скромность казалась даже предосудительною. Въ отставк если, такъ не носи мундира, а при мундир вдь Георгія и по закону снять нельзя… Кабы не его испытанная скромность,— я бы такъ и понялъ: рисуется…

XXIII.

И вдругъ, все объяснилось… Я нсколько лтъ молчалъ: мн не хотлось развнчивать признаннаго героя, но теперь такъ много нашихъ ошибокъ и заблужденій предъявляется каждый день къ поврк, съ такой быстротою линяютъ и облетаютъ боевыя легенды. Мн самому хотлось проврить, что токое, въ самомъ дл, храбрость? Не считаемъ ли мы за нее совсмъ другое, часто не имющее съ ней ничего общаго? Боже меня избави говорить, что ея нтъ. Это было бы глупо. Десятки тысячъ солдатъ умираютъ на боевыхъ линіяхъ безропотно и молча, другіе десятки тысячъ смло идутъ подъ огнемъ на врную смерть. Въ массовыхъ подвигахъ, гд локтемъ чувствуешь товарища,— пожалуй, нужна особая храбрость, чтобы струсить и обнаружить это. На міру и смерть красна, но въ одиночку — дло является гораздо боле труднымъ и рдкимъ. Да и въ этомъ случа нашей арміи есть чмъ похвалиться. Но для военнаго психолога интересно убдиться, что руководитъ иногда человкомъ, точно сослпа кидающимся на жерло орудія, на ощетинившагося штыками непріятеля, на брустверъ хорошо защищенной траншеи. И въ этомъ-то отношеніи — примръ Сергя Филипповича очень поучителенъ. Бываютъ увлеченія огуломъ,— сплошные порывы оптовой отваги. Людей охватываетъ безумный восторгъ,— и они смло стремятся одолть врага во что бы то ни стало, но, хотя и рдко, случается и такъ: крайняя трусость и отчаянная дерзкая храбрость даютъ одинъ и тотъ же результатъ. Вдь, огонь и холодъ — на что уже два полюса, а одинаково обжигаютъ васъ. Дотроньтесь до раскаленнаго желза или до того же металла, температура котораго искусственно понижена до извстнаго предла,— послдствія будутъ одинаковы…

XXIV.

‘Вы писали о моемъ подвиг,— свидтельствуетъ капитанъ, чуть не изъ могилы,— другіе говорили о немъ, и, по видимости, разумется это такъ и было. Когда наша рота пріостановилась, и въ виду редута моихъ солдатъ охватила паника, я, ихъ командиръ, отчаянно бросился на крутизну непріятельскаго вала и, хотя въ меня были направлены штыки турецкихъ аскеровъ,— показалъ ‘примръ’. За мною послдовали другіе, и, такимъ образомъ, по словамъ нашего незабвеннаго генерала,— побдою этого дня онъ былъ обязанъ моему ‘безпримрному мужеству’. Онъ даже далъ мн титулъ ‘храбраго изъ храбрыхъ’, сблизился со мною и — что уже превосходитъ всякое вроятіе — нсколько разъ потомъ передъ осуществленіемъ рискованныхъ предпріятій, опасныхъ рекогносцировокъ, вылазокъ и т. п. совтовался со мной. Я долго рядился такимъ образомъ въ львиную шкуру. Получилъ Георгія, котораго во время войны снять не смлъ, хотя онъ обжигалъ мн грудь. Мн дали усиленный пенсіонъ, но его я принялъ, какъ должное, потому, что посл оказалъ моему отряду большія услуги. Мн кажется,— если такимъ образомъ обезпечиваютъ старость ‘храбраго изъ храбрыхъ’, то не меньшаго заслуживаетъ и человкъ, сумвшій распорядиться такъ, чтобы солдаты не знали ни голода, ни холода при самыхъ невроятныхъ условіяхъ. Поэтому, вмст съ военнымъ мундиромъ снявъ съ себя Георгія,— я счелъ вполн достойнымъ воспользоваться государственными деньгами, чтобы моя семья, въ свою очередь, не знала ни голода, ни холода’…

XXV.

‘На войн — этотъ Георгій меня еще тшилъ… Не всегда, но случалось. До тхъ поръ товарищи смялись надо мною. Я былъ притчею во языцхъ. Вы меня назвали водолазомъ, другіе — еще хуже. И, дйствительно, мать-природа отнюдь не украсила меня своими дарами! Толки о моей робости и малодушіи были мн особенно больны, ибо я дйствительно былъ и робокъ, и малодушенъ. А вдь вы знаете,— правда глаза колетъ. Понятно, когда обстоятельства неожиданно обернулись для меня, не мн было противорчить и возвращаться на старое положеніе. Да и съ нашимъ генераломъ шутки оказывались плохи: выгналъ бы съ волчьимъ паспортомъ. Куда бы я двался съ семьей? Ее-то забывать не приходилось. А потомъ еще и другое злорадно поднималось въ моей душ. Оставаясь съ самимъ собою наедин, я думалъ: да полно, я ли одинъ такой? Можетъ быть, и нкоторые изъ признанныхъ и патентованныхъ героевъ — также удачники и ничего больше? Вдь такъ легко, въ сущности, поддаться соблазну — воспользоваться общимъ заблужденіемъ. Ну, и пускай ихъ. Вотъ вы-де смялись надъ водолазомъ, рисовали на него каррикатуры,— а теперь неугодно ли поклониться ему? Если бы я злоупотреблялъ этимъ, а то вдь вс выгоды своего положенія я на что употреблялъ?— На хлопоты за солдата, чтобы ежу жилось легче и лучше. Пусть ему завтра штыкомъ пропорютъ животъ, или глупая пуля пробьетъ живую, дышащую грудь, но это сегодня, оставшееся ему, будетъ сытно, весело, ясно’…

XXVI.

‘Но это было тамъ! Старость заставила меня думать иначе. Я остался одинъ. Дв дочери вышли замужъ и ухали въ восточную Сибирь. Младшая Анюта, грезившаяся мн часто въ боевое время, умерла. Около — племянницы, и никого больше. Он хвастаются мною: дядя герой, знакомые тожъ: Сергй Филипповичъ, какъ вамъ не стыдно: отчего вы не носите вашего Георгія? Кто его заслужилъ такъ, какъ вы, тотъ… и проч. въ томъ же род. Изрдка читаешь воспоминанія участниковъ прошлой кампаніи (нтъ-нтъ, да и появятся они въ журналахъ), и опять мой подвигъ. Одни меня сравнивали съ Горталовымъ, а другіе ставили въ красную строку рядомъ со Скобелевымъ. А сердце щемитъ, и совсть подсказываетъ: у тебя даже нтъ храбрости сознаться, какъ все это было. Впрочемъ, разъ я нашелъ въ себ мужество ‘возстановить истину’, но объ этомъ потомъ. Совстно было слыть не тмъ, что я есть на самомъ дл. На иномъ поприщ, гд бы не пришлось обнаруживать боевыхъ качествъ, я былъ бы больше на своемъ мст. Но тутъ я только одурачилъ всхъ… За этотъ бленькій крестикъ люди сознательно на смерть идутъ. Другіе, не думая о немъ, получаютъ его наканун смерти — въ военномъ лазарет, исходя кровью отъ ранъ. Третьи,— которымъ бы онъ слдовалъ по праву,— лежатъ насквозь пробитые, и о нихъ никто не вспоминаетъ даже въ реляціяхъ… А я — трусъ, малодушный трусъ, красуюсь съ нимъ на груди. Даже иллюстрированный журналъ какой-то внесъ меня въ ‘галлерею героевъ прошлой войны’. Впрочемъ, тамъ меня узнать нельзя. Торчитъ какая-то горилла… Художникъ взялъ, да и наступилъ грязной калошей на бумагу, а редакція подписала: капитанъ Нетяевъ, вотъ и все’.

XXVII.

‘Я всегда былъ трусъ. Дома, въ корпус, на служб. И трусъ ненаходчивый. Есть трусы очень ловкіе. Они смлы на языкъ, даже наглы, и это ихъ спасаетъ отъ многихъ непріятностей. Я трусъ робкій и скромный. Дрожалъ передъ дежурными офицерами, учителями и своими же товарищами посильнй. Меня били, и я не жаловался изъ той же трусости, чтобы не побили еще сильне. Дать сдачи — и въ голову не приходило. Случалось, другой нашкодитъ, но смотритъ въ глаза прямо, а я растеряюсь, и меня за него выдерутъ (у насъ драли). На скамейку клали, я умиралъ, а подъ рлзгами оралъ такъ, что все дло оканчивалось на первыхъ трехъ-четырехъ ударахъ. Карцера боялся я тоже, тамъ вдь было темно. Окончивъ корпусъ, я не перемнился. Меня наружностью Богъ обидлъ, и я терплъ насмшки, за которыя другой ихъ авторовъ поставилъ бы къ барьеру. Я никогда не былъ глупъ, но, какъ уже сказалъ, ненаходчивъ. У меня развито то, что я называю ‘остроуміемъ на лстниц’. Простившись и выйдя, я уже на первыхъ ступеняхъ отлично соображаю, что бы мн слдовало отвтить, и это ‘что бы слдовало’ выходитъ такъ удачно и ловко, что я самъ хохочу. Къ сожалнію, только поздно. Нельзя же вернуться и сказать: ‘Господа, вы сказали тото, а я сейчасъ вотъ на лстниц придумалъ вамъ отвтъ, на-те, кушайте на здоровье’… А иногда и немедленно отповдь сложится въ мысляхъ, на язык виситъ, да посмотришь на противника, хоть онъ и нахалъ, жаль его станетъ. Какъ человка обидть, ну его къ Богу!..

XXVIII.

На войн мое малодушіе сдлалось для меня самого нестерпимымъ. Я даже не умлъ нервы пріучить, чтобы не кланяться пулямъ. Самъ сознавалъ: свистнула,— мимо уже, значитъ безопасная, не тронетъ,— а шея все-таки сама гнется и колни складываются. Я думаю, если бы я не такъ обросъ чернымъ густымъ волосомъ,— мой страхъ былъ бы еще замтне. Вдь, уврялъ же одинъ охотникъ, что у него сетеръ отъ страха поблднлъ… Такъ и я мертвлъ подъ своимъ войлокомъ. Но это еще не все. Трусятъ многіе, но не теряютъ самообладанія. А я глуплъ въ опасности, не зная, какъ мн распорядиться, и если что и длалъ, то, я думаю, не я ‘длалъ’, а оно само длалось стихійно, безсознательно. Какое-то шестое чувство являлось, когда первыя пять замирали,— и за нихъ за всхъ одно работало. Мн кажется, послдній изъ солдатъ понималъ меня именно такимъ, каковъ я былъ. Стороной доходили слухи, что и генералъ, не стсняясь, высказывалъ: ‘Что мн длать съ этимъ, капитаномъ? Вдь онъ осрамитъ роту. Ну, куда я въ бой его пущу? Онъ отъ перваго ‘Алла’ сбжитъ… И другого увлечетъ за собою’. Я это зналъ и страдалъ, тмъ боле, что сознавалъ, сколько въ этомъ правды… Несчастне меня былъ разв только солдатъ Кирилка. Надъ нимъ вс потшались, и пусть онъ мерзавецъ,— я его любилъ. Все-таки онъ былъ хоть въ одномъ отраженіемъ меня самого… Но у него оказывалось бахвальство и находчивость… А я не могъ похвастаться ни тмъ, ни другимъ’.

XXIX.

‘Я еще никогда не чувствовалъ себя такъ скверно, какъ въ достопамятный день, за который меня украсили Георгіемъ. Все мн казалось ужаснылъ. И солнце жгло мн затылокъ и спину, такъ что меня тошнило, и голова кружилась, воздухъ казался такъ густъ, точно чьи-то ладони упирались мн въ грудь и не пускали дальше. Солдаты шли тихо, но увренно. Я всматривался въ ихъ лица и думалъ: неужели мысль о смерти совсмъ чужда имъ? Нтъ! Вотъ одинъ споткнулся и легъ на лицо, раскинувъ руки, а изъ виска у него капля за каплей сочится кровь. Товарищи широко обходятъ его и косятся, и только еще сумрачне ихъ серьезныя, спокойныя лица… Убитъ?— спрашиваю у стараго нашего фельдфебеля.— ‘У Бога теперь, ваше высокоблагородіе!.. И солдатъ былъ хорошій… Справедливый солдатъ’. Редутъ гремлъ. Мн казалось, онъ въ огн весь, и мы должны идти въ этотъ огонь. Какой-то офицеръ изъ очень молодыхъ перегналъ меня. ‘Хорошо, капитанъ, весело!’ А самъ оборачивается, и глаза у него горятъ. Ему весело. Мн ужъ тогда противною казалась эта глупая отвага. А впрочемъ, что жъ. Онъ одинъ. По немъ некому плакать, и его душ не о комъ болть. А у меня? И какъ разъ въ эту минуту — точно въявь передо мною: маленькая душная комната съ низенькимъ потолкомъ, посредин на двухъ стульяхъ корыто, въ корыт мыльная вода, а въ мыльной вод моя Анюша. Вся багровая,— вода-то горячая! Толстенькая, ручонки и ножки у нея точно ниточками связаны. Хохотала, хохотала, брызгалась — а тутъ вдругъ кулачонки (и кулачонки-то съ орхъ!) къ глазамъ и запищала. Еще бы, пна попала, разъла… Я ее самъ любилъ купать. Поди-ка, разскажи это пріятелямъ здсь,— какъ на смхъ подымутъ!’

XXX.

‘Вы меня обогнали… Посмотрлъ я на васъ и позавидовалъ… Убьютъ васъ,— кому отъ этого тепло или холодно? А если кто и останется,— редакція его не броситъ. Ну и собраніе сочиненій — все хоть что-нибудь. Хоть мн тогда казалось, вы потому себя не жалете, что единственный между нами въ статскомъ сюртук. Что хотите,— одинъ на виду, театральное положеніе. Хочешь, не хочешь,— а вс на тебя смотрятъ, поневол и бодритесь, и, право, мн за васъ было иной разъ жутко… Думалъ, что при такомъ ‘показ’ вы вдуш чувствуете? Вошли мы въ кукурузу,— тутъ-то самая пакость и есть… Такъ она съ головою прячетъ,— вкъ бы изъ нея не выходилъ. Вдь тому, кто въ бою, что кажется? Будто вс тысячи дулъ на него направлены, именно въ него, ни въ кого другого. Не въ сосда, не въ пробжавшаго мимо Кирилку, а въ него. И жерла орудій въ него, и шрапнели надъ его головой лопаются, чортъ бы ихъ побралъ, проклятыхъ! Ну, а кукуруза спрятала,— и сразу все стихнетъ въ душ, пока и въ ней не начнутъ шуршать пули. Именно, шуршать, слизывая сухіе неподвижные листья. Прилегъ бы и глаза закрылъ. Такое счастье — протянуть руки и ноги, не шелохнуться, ничего не видть и не слышать. Міръ и злобенъ, и громаденъ, и чуждъ. Схорониться отъ него… какъ барсукъ, въ нору, въ темень… Но, нтъ,— мимо двигаются солдаты,— и каждый (чудится, врно) оглядывается на меня и безъ словъ спрашиваетъ: что же ты, показывай, куда! Вдь, ты эполеты носишь, разв можно сравнивать тебя съ нами — ты и иди впередъ’…

XXXI.

‘А вышли изъ кукурузы, Господи,— редутъ-то, вдь вотъ на носу на самомъ. Руку протянешь,— въ него упрешься, и страшный, и неодолимый, и громадный. Со страху мало ли что прикидывается. Точно на тебя ползетъ — чудовищный, огнедышащій… И валы его подъ самое небо растутъ, а за ними подстерегаютъ тебя тысячи смертей,— хоть на одного и одной много! Глотокъ бы воды — освжиться, въ себя придти. Да гд тутъ вода,— кругомъ пекло. ‘Ура’ вспыхиваетъ. Ишь, люди взбгаютъ и надаютъ, и остаются лежать, а другіе, опережая ихъ, тоже будто въ землю кланяются… Собрались мои солдаты… Топочутся… Орутъ что-то несообразное… Я ужъ и лицъ ихъ не различаю. Все въ глазахъ мелькаетъ, искрами разсыпается. Что-то надо сдлать, а что,— не знаю. Точно кто-то схватилъ за полы и назадъ тянетъ, соблазнительно въ уши шепчетъ: — ‘бги, бги скоре! Спасайся! Вдь ты живъ еще’. На ногахъ стоишь, и тошно, такъ тошно… А небо синее, равнодушное, покойное… Я бы и побжалъ назадъ. Думаю, что ужъ и обернулся, какъ откуда-то: ‘Капитанъ Нетяевъ, чортъ васъ возьми! Что у васъ за орда?— лодыри, а не солдаты! Впередъ, мерзавцы!’ Это генералъ на меня заоралъ… И мн вдругъ онъ представился огромнымъ, страшнымъ. Совсмъ, какъ на суздальскихъ картинкахъ: небо плечами подпираетъ, а подъ брюхомъ лошади у него солдаты свободно проходятъ. Куда больше редута! Потомъ опять: ‘Капитанъ Нетяевъ!..’ да такимъ тономъ, что меня точно изъ раскаленной печи обдало…’

XXXII.

‘И вс мои страхи до тхъ поръ были ничто передъ этимъ. Скажу вамъ правду: я такъ генерала и его крика испугался, что опрометью сослпа впередъ кинулся… Бгу,— ноги заплетаются, самъ ничего не соображаю, только чудится мн, что онъ за мною, и вотъ-вотъ ударитъ меня въ спину грудью своей блой лошади… Бгу, а душу такъ и холодитъ. Кажется, и дыханіе оборвалось, и сердце лопнетъ сію минуту, и тутъ же я окоичательно потерялъ образъ и подобіе Божіе. Впереди зубцы бруствера и огонь, изъ-за нихъ — крики безумные. Кругомъ адъ… Оставайся у меня хоть проблескъ сознанія — я бы въ бокъ или назадъ,— а именно потому, что ни мысли, ни чувству не было мста, я стремился по разъ взятому направленію… Издали, со стороны, я вамъ показался богатыремъ, какъ говорили вы посл, храбрымъ изъ храбрыхъ, какъ аттестовало меня его превосходительство, а, я думаю, я именно и являлся тмъ храбре, неустрашиме, стремительне, чмъ больше меня одолвалъ испытываемый мною нечеловческій ужасъ. Дикій, подлый, безсмысленный… Я отъ испуга летлъ въ самую пасть того, что меня страшило,— не уклоняясь ни вправо, ни влво. Мн представляется (не помнится, разв можно было бы что-нибудь помнить тамъ!), что я все это время кричалъ и хриплъ… Кричалъ отъ испуга, хриплъ оттого, что на бгу дышать не могъ. Неужели и этотъ безумный крикъ приняли за побдоносный, ободряющій моихъ солдатъ? За что-то въ род пронзительнаго вызова орла, которымъ онъ даетъ знать своимъ птицамъ о томъ, что Богъ посылаетъ имъ добычу: скорй, скорй!..’

XXXIII.

‘На этомъ отчаянномъ бгу одно только пронизывало мою голову: вс видятъ, вс понимаютъ, я погибъ, погибъ. Опозоренъ, выгнанъ, разстрлянъ,— и все въ одно время. Теперь мн кажется, что это продолжалось нсколько минутъ, тогда минуты вытягивались въ вчность. Я все-таки безсознательно стремился уйти отъ опасности и именно сослпа приближался къ ней. Одно представляется ясно, это врзались неизгладимо въ мою память: валъ вдругъ точно оборвался. Я на высот одинъ, внизу красныя фески, какія-то лица, много лицъ, цлое море ихъ, и по всему этому морю широкіе, какъ ножи, штыки… Тускло блестятъ орудія. Гвалтъ, который, окутывая меня облакомъ, глушитъ все. Я, было, подался назадъ. Вдь не этого, уходя отъ смерти, ожидалъ я, но и тутъ судьба мн поблагопріятствовала. Убжалъ бы опрометью, и за мной другіе, но я вдругъ поскользнулся и полетлъ внизъ. Рухнулъ, какъ камень, сброшенный постороннею силою. Потомъ у меня щеки, носъ и руки оказались исцарапанными. Я, видимо, ими прохался по скату вала, и это спасло меня. Сбги я на ногахъ, напоролся бы на штыкъ или рухнулъ бы подъ прикладомъ. Случилось иначе. Еще помню, что-то тяжелое прокатилось черезъ меня. Это мои солдаты догнали своего ротнаго. Не одинъ десятокъ сапогъ притопталъ меня въ мягкую землю, и когда я, наконецъ, былъ поднятъ и отдышался, штыковой бой шелъ уже въ противоположномъ углу редута,— тамъ наши добивали турокъ… Я слъ ошеломленный, растерянный и ополоумвшій. Ожидалъ, что сейчасъ меня возьмутъ, поведутъ къ генералу, и тотъ, разумется, ошельмуетъ…’

XXXIV.

‘Остальное, что было въ этотъ день,— вы знаете. Меня не только не ошельмовали, какъ бы слдовало. Напротивъ! На ладонк къ самому небу подняли. Мн совстно передавать, что я чувствовалъ. Скажу одно: такой безмрной радости и счастья я не испытывалъ никогда. Живъ и цлъ… И не только живъ и цлъ, но и нежданно-негаданно попалъ въ герои. Да какіе! Самъ генералъ передъ отрядомъ извинялся передо мною. И еще черезъ нсколько дней, когда мн прислали Георгіевскій крестъ,— его превосходительство снялъ съ груди свой и, какъ теперь слышу, тронутымъ голосомъ сказалъ мн, ‘я заслужилъ его за то, что взялъ цлый городъ въ Туркестан… Помняемся: сочту за честь, капитанъ, если вы будете носитъ мой и дадите мн вашъ…’ Потомъ пошли сплошныя именины. Скоро я, впрочемъ, почувствовалъ стыдъ и не зналъ, куда мн дваться отъ этихъ поздравленій, удивленій, восхищеній, и Богъ всть чего еще, обрушившагося на мою голову. Жутко и смшно было, когда другіе, призванные молодцы и богатыри, братались со мной, пили мое здоровье. Я всматривался въ ихъ глаза и думалъ: пожалуй, мы дйствительно одного поля ягоды, и вы такъ же заработали своего Георгія, какъ и я? Но вспоминая то, что совершали они, невольно опускалъ глаза. Я въ этой компаніи былъ только удачникъ и ничего большею На меня свалился крестъ такъ же, какъ выпадаетъ лотерейный выигрышъ въ двсти тысячъ. Почему именно онъ достался зеленщику Ермолаю, а не боле достойнымъ?’

XXXV.

‘Но, разумется, вы не знаете одного. Это это всхъ скрыто. Нервы у меня были подняты, впечатлительность возбуждена до послдней степени, а при такихъ условіяхъ вдь совсть говоритъ гораздо громче. Настала такая минута, когда роль героя по недоразумнію сдлалась невыносимой. Я не зналъ, куда мн дваться. Крикнуть хотлось во все горло: оставьте меня, забудьте, нельзя же въ самомъ дл такъ раздергивать человка. И я ршился на крайній шагъ. Явился къ генералу, снялъ съ груди своего Георгія (его Георгія) и положилъ передъ нимъ. Не могу забыть его изумленія. Я просилъ позволенія объясниться. Онъ успокоилъ меня и обласкалъ, но по его глазамъ я читалъ ясно: ‘въ ум ли ты, ужъ не рехнулся ли отъ большой храбрости?’ Первое время я не зналъ, какъ начну,— но трудна вдь первая фраза. За нею сами слдуютъ другія. Я объяснилъ ему, что высшей военной награды не стою, что я трусъ, трусъ и умомъ, и сердцемъ, и всегда былъ такимъ. Что кром ужаса дикаго, слпого, безсмысленнаго — въ моей душ ничего не было. Помню, подъ конецъ я разрыдался.— ‘Ваше превосходительство,— у меня семья, и она живетъ только мною. Если можно, не губите,— найдите возможнымъ отослать куда-нибудь изъ отряда съ порученіемъ. А Георгія я возвращаю вамъ… Честное слово, самъ носить не стану’. Высказался — и похолодлъ, ожидая участи’.

XXXVI.

‘И вотъ тутъ-то генералъ меня покорилъ, да какъ — на всю жизнь. Я отъ него думалъ неправедную кончину пріять, а онъ вдругъ человкомъ обернулся настоящимъ, и много ему, полагаю, за эти минуты простится вольнаго и невольнаго, вдомаго и невдомаго. Въ самомъ дл, какъ онъ былъ непохожъ на того, отъ кого я привыкъ трепетать до тхъ поръ… Сидлъ онъ, облокотясь на локоть, и весь точно ушелъ куда-то. Смотрлъ я ему въ глаза, осмллъ, теперь — уже все равно, хуже не будетъ,— и поразило меня: лицо у него стало грустное-грустное. Онъ, должно быть, не захотлъ, чтобы я это замтилъ. Ладонью заслонился, точно отъ свта. А всего-то одна стеариновая горла! Помолчалъ, потомъ спрашиваетъ: большая у васъ семья?— Нтъ, говорю небольшая. Но хуже большой, потому что на мой жалкій капитанскій паекъ у меня вс рты, точно у молодыхъ галчатъ, раскрыты. И жена къ тому же. Пять лтъ умираетъ, умереть не можетъ. А я — отдувайся за все про все…— Такъ! Не военный вы человкъ…— Какой ужъ тутъ военный, соглашаюсь.— Совсмъ не военный… Хоть все-таки… Знаете, за что вамъ георгіевскій крестъ слдуетъ?…— За что?— А вотъ, за вашъ разговоръ сегодняшній. Признаюсь вамъ, я не струшу въ бою, у чорта изъ зубовъ побду вырву, а вотъ такъ, какъ вы — придти и объявиться трусомъ… Ни за что!.. Отличія вы своего не снимайте, и никому ни въ чемъ не кайтесь. Солдату, офицеру,— всмъ намъ легенда нужна. Безъ боевой легенды войскъ строить нельзя. Показъ въ бою — сказка на бивак, понимате… Ну, а какая легенда правдива? Вс он врутъ. Вы схватили мою мысль? Ясно я выразился? И все это необходимо, и какъ еще… Такъ вотъ, значитъ, пунктъ первый: вы герой и оставайтесь при этомъ И голову выше, слышите?.’

XXXVII.

‘Думаю, что дальше? Ужъ очень пунктъ первый неожиданъ. Должно быть, онъ меня вторымъ такъ огорошитъ, что мн и не очнуться.— А какой же второй, ваше превосходительство?— А второй вотъ: оставаться вамъ у насъ нельзя. Вы у меня роту, въ конц концовъ, такъ испортите, что въ ней вмсто солдатъ одни прохвосты останутся. Солдатскій глазъ вренъ и наблюдателенъ. Мы воображаемъ, что онъ, какъ и дти, ничего не видитъ. Могу удостоврить васъ — совсмъ напротивъ. На пятьдесятъ саженъ, сквозь землю… Вотъ какъ солдатъ проникаетъ… Значитъ, уйти вы должны, но услугу-то вы все-таки мн сдлали большую. Что бы ни толкало васъ на редутъ=, вы его взяли и подарили мн одну изъ лучшихъ моихъ побдъ въ эту войну. И притомъ, нельзя вашихъ ‘галчатъ’ на улицу выкинуть… Вы хорошій хозяинъ?..— Не пробовалъ, отвчаю… Но думаю, что да…— Такъ вотъ, денегъ я вамъ дамъ, сколько хотите. Отнын такой уговоръ у насъ: вы продовольствуете мой отрядъ. Какъ и гд вы будете покупать, добывать, отбивать скотъ и запасы,— я не знаю и знать не хочу, слышите? Вы схватили мою мысль?.. Жалобъ на васъ чтобы не было,— поняли меня?— и сколько у васъ останется,— мн дла нтъ, но чтобы солдатъ былъ сытъ, согртъ, доволенъ. Чтобъ у него ни въ чемъ нужды никакой… Ни въ чемъ… Сдлаете вы это,— въ ноги вамъ поклонюсь. Нтъ, пеняйте на себя.— А интенданство?— спрашиваю.— Да вы когда послдняго интенданта видли?.. Они за Дунаемъ вс. Имъ тутъ длать нечего… Вы для меня будете интендантствомъ. Пусть, другъ мой, каждый служитъ тмъ, чмъ можетъ, и гд ему поспособнй. Я — въ бою, а вы — въ подготовк боя…— Всталъ, протягиваетъ руку… Я точно во сн… Потомъ вышелъ. Ночь. Звзды,— я и давай креститься на нихъ’…

XXXVIII.

‘Вотъ и вся моя исторія… Я несъ на себ иго боевой легенды долго, но совсть все-таки не мирилась съ нею. Для боевой легенды и безъ меня богатырей не мало! Снимите вы съ моихъ плечъ это бремя. Я всю жизнь сгибался подъ нимъ… Подумайте, куда ни ткнусь: ‘ахъ, вы тотъ, который’?.. Такъ и у самой могилы я все еще ‘тотъ, который’… Нтъ, ужъ лучше напишите все, какъ было. Хотите, если я заслуживаю, обругайте. Мн тамъ все будетъ лучше. Я бы сдлалъ это при жизни, да меня бы племянницы съли. Ну, а теперь не посмютъ. Воля усопшаго свята. Какъ-никакъ, а ее исполнить надо… Такъ вотъ, пожалуйста. И дай вамъ Богъ жить какъ можно дольше и лучше и не поминать лихомъ развнчаннаго героя… Я ухожу туда, гд ужъ никакой показъ и никакія боевыя легенды не нужны никому. Тамъ нтъ ни военнаго, ни штатскаго духа… Ни болзни, но жизнь безконечная!’

Вас. Ив. Немировичъ-Даиченко.

ГЕРОЙ.

Читайте также: