Н. Страховъ
Н. Страховъ
Герценъ о Париж.
Герценъ о Париж.
Герцен о Париже, Страхов Николай Николаевич, Год: 1867
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Н. Страховъ. Борьба съ Западомъ въ нашей литератур. Книжка третья
С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1887
По случаю всемірной выставки (1871 г.) французы составили препухлую и пребезобразную книгу, подъ названіемъ ‘Paris Guide’. Два тома, тысячи по дв страницъ. Тутъ много диковинокъ, въ род того, что французскіе крестьяне отнесены въ отдлъ иностранцевъ, или того, что психологія есть кокетство души, разсматривающей самое себя. Но всего интересне для насъ статья Герцена подъ названіемъ: Русская колонія. Читатели вроятно, знаютъ объ этой стать изъ нкоторыхъ отзывовъ: но эти отзывы, внушенные чувствомъ щекотливости, весьма понятнымъ и весьма законнымъ въ своемъ источник, намъ показались не вполн справедливыми. Намъ показалось — не любопытное ли дло? — что статья Герцена внушена на сей разъ весьма хорошими сердечными движеніями, что въ ней слышна, напримръ, злость на приглашеніе писать о русскихъ, сдланное въ явномъ разсчет на его враждебность къ Россіи, что въ силу этой злости, онъ, въ остроумнйшей замаскировк, вставилъ въ свою статью нсколько самыхъ жестокихъ шпилекъ, и Франціи. и Парижу, и даже полякамъ. Кром того, статья такъ интересна по своему содержанію, именно — такъ хорошо характеризуетъ разные фазисы нашего умственнаго отношенія къ Европ, что достойна не только чтенія, но и запоминанія. Мы переведемъ ее вполн.
Предметъ, или лучше сказать предлогъ статьи такой: Герценъ отказывается писать, но посмотрите, какъ много сказано подъ этой фигурой умолчанія:
‘Любезный другъ, вы меня берете за воротъ очень безцеремонно, какъ жандармъ… Я — нагорно прозябаю въ Швейцаріи, ничего дурнаго у меня нтъ на ум, и вдругъ вы меня останавливаете: ваши бумаги, милостивый государь?— Какія бумаги?— Эскизы, очерки карандашомъ, углемъ, перомъ, — Очерки чего?— Да русскіе въ Париж…
‘Но, любезный другъ, вы все забыли, за исключеніемъ меня самого. О чемъ же это вы думаете? Я не знаю ни современныхъ русскихъ, ни перестронннаго Парижа. У меня есть только воспоминанія, засохшіе цвты, рисунки, на половину стершіеся, на половину лишенные интереса.
‘Знаете ли вы, что вотъ уже двадцать лтъ, какъ я, благочестивый пилигримъ Свера, въ первый разъ входилъ въ Парижъ. и что вотъ уже пятнадцать лтъ, какъ его климатъ сталъ для меня вреденъ?
‘Да, это было въ март 1847 года, я открылъ старое и тяжелое окно отеля du Rhin и вздрогнулъ: передо мною на колонн былъ бронзовый человкъ
Подъ шляпой съ пасмурнымъ челомъ,
Съ руками сжатыми крестомъ.
‘Такъ это правда, это дйствительность — я въ Париж — въ Париж! И вся кровь бросилась мн въ голову.
‘Существуетъ чувство, которое незнакомо парижскимъ аборигенамъ, имъ, испытавшимъ все до утомленія, то чувство, которое мы испытывали, вступая въ первый разъ въ Парижъ. Съ самаго дтства, Парижъ былъ для насъ нашимъ Іерусалимомъ, великимъ городомъ революціи, Парижемъ же-де-нома, 80 года, года.
‘Берлинъ, Кельнъ, Брюссель — недурно ихъ посмотрть, но можно обойтись и безъ этого. Но какъ только мы были въ Париж, мы чувствовали, что пріхали и спокойно принимались развязывать чемоданы. Дальше уже ничего не было. Даже Лондона не знали въ эти блаженныя времена. Лондонъ былъ открытъ только со времени выставки 1852 года’.
Таково было наше отношеніе къ Парижу и Франціи въ сороковыхъ годахъ, во время наибольшей силы западничества: это было поклоненіе, доходившее до благоговнія и до полнаго уничиженія самихъ себя. Авторъ нарочно выставляетъ дло со всею рзкостію, для того, чтобы показать, что нын Парижъ уже утратилъ свое обаяніе и, конечно, утратилъ по собственной вин. Разумется только, что въ книг, назначенной для прославленія Парижа, подобную мысль нужно было выразить осторожно.
‘Съ тхъ поръ’ — продолжаетъ онъ — ‘какъ Парижъ сталъ всемірнымъ городомъ, въ немъ меньше Франціи, меньше Парижа. Отношенія измнились. Онъ сталъ великимъ вселенскимъ трактиромъ, караван-сараемъ всей Европы и двухъ-трехъ Америкъ, и его собственная индивидуальность распустилась, потерялась въ этой иноземной толп, которой опъ изъ вжливости даетъ дорогу: а та беретъ ее.
‘Союзники, расположась въ 1814 году биваками на Площади Революціи, очень хорошо знали, что они были въ чужомъ город. Напротивъ, великая армія туристовъ, завоеватели желзныхъ дорогъ убждены, что Парижъ имъ принадлежитъ, какъ вагонъ, какъ каюта: они думаютъ, что они ему необходимы, что именно для нихъ онъ наряжается въ новые кирпичи, разрушаетъ свои историческія стны и изглаживаетъ свою исторію.
То есть, прибавимъ, ту самую исторію, передъ которою мы такъ благоговли, затмъ авторъ переходитъ, въ частности къ русскимъ:
‘Теперь, проходя по Парижу, я не узнаю своихъ, русскихъ, они гуляютъ съ надменной рчью на губахъ, съ поднятой головою, какъ будто они гд-нибудь въ Казани или Рязани, они распространяютъ атмосферу русской кожи и турецкаго табака, запахъ Сибири и Татаріи, едва-едва заглушаемый тяжелымъ и наркотическимъ туманомъ Германіи. который, въ свою очередь, наполнилъ Парижъ. И въ конц концовъ, ихъ нельзя не извинить, этихъ бравыхъ туранцевъ, все имъ напоминаетъ ихъ любезное отечество: самовары, икра, вывски кирилловскими буквами, возвщающія французамъ достоинство китайскаго чая’.
Ясно, что Герценъ иметъ въ виду что-то другое, не одну икру да чай. Въ чемъ тутъ дло, почему русскіе чувствуютъ себя такъ самоувренно и спокойно. несмотря на то, что французы считаютъ ихъ нынче туранцами — это сейчасъ будетъ видно изъ противоположности съ прежнимъ временемъ.
‘Ничего подобнаго’ — говоритъ авторъ — ‘въ мое время, въ 1847 году, не было. Парижъ былъ исключителенъ, одноязыченъ, нсколько гордъ, тмъ боле, что къ концу года у него начиналась лихорадка. За то нужно было видть почтеніе, благоговніе, низкопоклонство, удивленіе молодыхъ русскихъ, пріхавшихъ въ Парижъ. Вельможи, которые нисколько не стснялись въ Германіи, этой передней Парижа, какъ только переступили за чорту города, начинали говорить вы своимъ лакеямъ, которыхъ колотили въ Москв. На другой день, неприступныя бояре, наглецы, грубіяны, совершали свое поклоненіе волхвовъ, ухаживали за всми знаменитостями, все-равно какого рода и какого пола, начиная отъ Дезирабода, зубного врача, до Ма-на, пророка’.
За тмъ, Герцень переходитъ къ боле общей характеристик тогдашнихъ отношеній, и язвительно смется надъ тогдашнимъ идолопоклонствомъ русскихъ.
‘Самые ничтожные лаццарони литературной Кьяйа, всякій фельетонный ветошникъ, всякій журнальный кропатель внушалъ имъ уваженіе, и они спшили предложить ому даже въ десять часовъ утра — редерера или вдовы Клико, и были счастливы, если онъ принималъ приглашеніе.
‘Бдняги, они были жалки въ своей маніи удивленія. Дома имъ нечего было уважать, кром грубой силы и ея вншнихъ знаковъ, чиновъ и орденовъ. Поэтому молодой русскій, какъ только переходилъ границу, былъ поражаемъ острымъ идолопоклонствомъ. Онъ впадалъ въ экстазъ передъ всми людьми и всми вещами, передъ швейцарами и философіею Гегеля, передъ картинами берлинскаго музея, передъ Штраусомъ-богословомъ и Штраусомъ-музыкантомъ. Шишка почтенія росла все больше и больше до самаго Парижа. Поиски за знаменитостями составляли муку нашихъ Анахарсисовъ: человкъ, говорившій съ Пьеромъ Леру или съ Бальзакомъ, съ Викторомъ Гюго или съ Евгеніемъ Сю, чувствовалъ что онъ уже не равенъ себ равнымъ. Я знаю одного достойнаго профессора, который провелъ разъ вечеръ у Жоржа-Занда: этотъ вечеръ, подобно какому-то геологическому перевороту, раздлилъ его существованіе на дв части, это была кульминаціонная точка его жизни, неприкосновенный капиталъ его воспоминаній, которымъ завершалась вся его прошлая жизнь, и отъ котораго брала источникъ настоящая.
‘Счастливыя времена этой наивной религіи, этого Heroworship (поклоненія героямъ) и великаго города!
‘Русскій въ эти времена не просто жилъ въ Париж: на ряду съ положительнымъ удовольствіемъ, онъ имлъ отчетливое чувство, глубокое сознаніе того, что онъ въ Париж, чувство нравственнаго благосостоянія. заставлявшее его каждое утро благодарить всеблагаго Бога и добрыхъ крестьянъ, исправно платившихъ свои оброки’.
И такъ, эта наивная религія миновала, мы уже не страдаемъ лишнимъ развитіемъ шишки почтенія и припадками остраго идолопоклонства. Какъ это утшительно! Мы уже замтили, что эту перемну авторъ, очевидно, ставитъ въ укоръ Парижу, въ укоръ самимъ французамъ. Изъ послднихъ, приведенныхъ нами словъ, прямо слдуетъ, что теперь въ Париж русскій вовсе не чувствуетъ того нравственнаго благосостоянія, которое чувствовалъ когда-то. Но есть и другая причина: сами русскіе перемнились, у нихъ, напримръ, совершилось освобожденіе крестьянъ, поэтому Герценъ иронически грустнымъ тономъ продолжаетъ:
‘Все перемнилось съ тхъ поръ… даже расходы: русскій сталъ скупцомъ, скрягою, посл эманципаціи явилась ариметика’.
Освобожденіе крестьянъ въ Россіи наводитъ автора на мысль объ освобожденіи крестьянъ въ Польш и о томъ страшномъ угнетеніи, въ которомъ они нкогда находились, и онъ удвоиваетъ свою иронію.
‘И вотъ мн приходитъ на умъ, что было время еще боле отдаленное и еще боле прекрасное, чмъ наше время 1847 года. Я съ горестію вижу, что славянскій міръ вырождается, мельчаетъ и становится, но выраженію мадамъ Фигаро, такимъ, какъ цлый свтъ.
‘Вотъ доказательство. Я беру свой примръ у Польши. (Ахъ, еслибы русскіе вообще брали у Польши одни лишь примры!)
‘Знаете ли вы исторію прізда Радзивила? Вроятно, нтъ. Ну такъ вотъ что случилось во времена регентства. Князь Радзивилъ, самый колоссальный, самый дикій, самый грандіозный и великолпный типъ польскихъ магнатовъ, поссорившись съ польскимъ королемъ, который былъ вдвое его бдне, ршился на нсколько лтъ удалиться изъ Польши. Онъ выбралъ, само собою разумется, Парижъ мстомъ своего изгнанія и, чтобы скоре дохать въ него, употребилъ довольно странный способъ: онъ приказалъ купить столько домовъ, сколько было станцій (князь здилъ на собственныхъ лошадяхъ, на сотн, можетъ быть на двухъ). Онъ ршился принять такую экономическую мру потому, что онъ не привыкъ спать подъ чужою кровлею. Какъ бы то ни было, дома были куплены, подставы приготовлены, Радзивилъ прізжаетъ въ Парижъ. Тутъ — большая дружба съ регентомъ. Герцогъ Орлеанскій не могъ до сыта насмотрться, какъ Радзивилъ поглощалъ непомрныя количества венгерскаго, а на смну, ради отдыха и успокоенія, водку стаканами. Регентъ страстно любилъ смотрть, какъ онъ играетъ въ карты, Радзивилъ проигрывалъ огромные суммы, нимало не задумываясь, и съ полнымъ хладнокровіемъ приказывалъ двумъ гигантамъ гайдукамъ принести мшки съ золотомъ.
‘Словомъ, изношенный регентъ и непочатой князь не могли обойтись одинъ безъ другаго. Когда Радзивилъ не являлся, регентъ посылалъ къ нему гонца за гонцомъ. Но однажды случилось, что не регенту, а князю Радзивилу нужно было написать къ своему другу. Онъ написалъ, сложилъ письмо, и позвалъ одного изъ казаковъ своей свиты.
‘— Знаешь ты, спрашиваетъ онъ, гд живетъ регентъ?
‘— Нтъ, князь.
‘— Ты знаешь Пале-Рояль?
‘— Нтъ, князь.
‘— Ну, все равно, ты спросишь, каждый теб покажетъ, да притомъ это въ двухъ шагахъ.
‘Казакъ воротился печальный: онъ не могъ найти Пале-Рояля.
‘Князь велитъ его позвать:
‘— Смотри, бестія, въ это окно: видишь этотъ большой домъ?
‘— Вижу, князь.
‘— Въ немъ и живетъ регентъ, онъ тутъ какъ у насъ король, понимаешь, и это его дворецъ. Ну, скорй!
‘Казакъ, какъ только выходилъ изъ дому, терялъ Пале-Рояль. Онъ вернулся, не нашедши регента, въ такомъ отчаяніи, что сдлалъ нкоторыя приготовленія повситься. Князь былъ въ хорошемъ расположеній духа. Онъ веллъ позвать своего управителя и приказалъ ему купить нсколько домовъ и устроить проходъ между своимъ домомъ и Пале-Роялемъ. Когда проходъ былъ готовъ, князь въ сильномъ удовольствіи воскликнулъ: ‘теперь эта бестіи казакъ съуметъ найти дорогу къ Пале-Роялю!
‘Tempi passati!— И, что чрезвычайно странно, крестьяне не мало объ нихъ не сожалютъ. О! эти славянскіе крестьяне — такіе матеріалисты!’
Таковы воспоминанія о Польш, и объ ея дружественныхъ отношеніяхъ съ Франціею. Не поздоровится отъ этакихъ похвалъ прекраснымъ временамъ! Тнь Польши прошлаго столтія вызвана, очевидно, только затмъ, чтобы высказать въ глаза французамъ и полякамъ нравоученіе, что крестьяне не жалютъ объ этой пресловутой республик, что они теперь довольне, чмъ когда-либо. Да, все перемнилось, авторитетъ Франціи, авторитетъ Польши — потеряли всякую силу для русскихъ, вотъ смыслъ статьи Герцена.
Мы не опустили изъ нея ни единаго слова.
1867.