Л. И. Матюшенко
Герцен А. И.: биобиблиографическая справка, Герцен Александр Иванович, Год: 1990
Время на прочтение: 20 минут(ы)
ГЕРЦЕН, Александр Иванович, псевдоним — Искандер [25.111 (6.IV). 1812, Москва — 9(21). 1.1870, Париж] — прозаик, публицист, революционный деятель. Г. был сыном И. А. Яковлева, принадлежавшего к знатному дворянскому роду, И Г.-Л. Гааг, дочери мелкого чиновника из Штутгарта. Брак родителей оформлен не был, и ребенок получил вымышленную фамилию (от нем. Herz). Г. считался воспитанником Яковлева. Это обстоятельство надолго окрашивает его чувство к отцу, вызывая протест против ‘ложного’ положения, усиливая симпатии ко всем угнетенным и одновременно рождая сознание независимости. Между тем Яковлев любил сына, его по-своему незаурядная личность сказалась на характере развития Г. Служивший в гвардии при Екатерине II и вышедший в отставку с началом царствования Павла I, Яковлев отличался вольномыслием и чуждался официальных форм жизни. В доме бывали его сослуживцы по Измайловскому полку (‘екатерининские оригинальности’), участники войны 1812 г. (‘отваги и удали люди’). Среди учителей Г. был якобинец 1789 г., эмигрант Бушо и студент И. Е. Протопопов, приносивший запрещенные стихи Пушкина и Рылеева. Большие возможности для чтения давала собранная во Франции библиотека. В результате ‘Катехизис попался в руки после Вольтера’ (Собр. соч.: В 30 т.— Т. VIII.— С. 53). Г. читает Руссо, Бомарше, Гете, затем Плутарха, Шиллера и Байрона. ‘Восторг’ и ‘восхищение’ вызывают первая глава ‘Евгения Онегина’ Пушкина и ‘Горе от ума’. Грибоедова. В 14 лет Г. совершает выбор на всю жизнь, поклявшись отомстить за казненных декабристов. Через год клятва была повторена вместе с другом — Н. П. Огаревым — ‘в виду всей Москвы’, на Воробьевых горах, на том месте, где был заложен памятник в честь победы русского народа в войне 1812 г. Дружба Г. и Огарева, пронесенная через всю жизнь, принадлежит истории русского революционного движения и является средоточием высоких нравственных ценностей. Юные друзья осознавали в себе будущее России. Они мечтали о союзе, который продолжил бы дело декабристов.
В 1829 г. Г. поступил в Московский университет на физико-математическое отделение, где тогда преподавались естественные науки (к ним у Г. развилась ‘сильная страсть’). Г. сотрудничает в Московском обществе испытателей природы. В 1832 г. написал статью ‘О месте человека и природе’. Овладевая научной ‘методой’, Г. особенно ценит лекции М. Г. Павлова (курс общей физики), знакомившие с новейшими философскими системами. Московский университет этих лет отличался духом вольнолюбия. Вокруг Г. и Огарева, также посещавшего лекции в университете, складывается кружок с ярко выраженными политическими интересами. Падение июльской монархии во Франции в 1830 г. и польское восстание 1830—1831 гг. Г. воспринимает как непосредственно относящиеся к его личной судьбе.
Г. окончил университет в июне 1833 г. со степенью кандидата, получив серебряную медаль за сочинение ‘Аналитическое изложение солнечной системы Коперника’ (труд ‘наполовину астрономический, наполовину философский’). Первый послеуниверситетский год отмечен углубленным интересом Г. и его кружка к идеям утопического социализма (Сен-Симон, Фурье). В круге интересов Г.— труды Шеллинга, Лерминье, Фихте, Бэкона, Кузена, исторические работы Мишле, Тьерри, Бюше. 1833 г. Г. считал торжественным заключением первой юности.
Летом 1834 г. Г., Огарев и члены их кружка, давно привлекавшие внимание полиции, были арестованы. Весной 1835 г., после девяти месяцев следствия и тюремного заключения, ‘как смелый вольнодумец, весьма опасный для общества’, Г. был сослан в Пермь, которая вскоре была заменена Вяткой. В конце 1837 г. он переведен во Владимир (по ходатайству В. А. Жуковского и К. И. Арсеньева). Через полгода после возвращения из ссылки (весной 1840 г.), недолгого пребывания в Москве и недолгой службы в Петербурге последовало назначение на службу (а фактически новая ссылка) в Новгород. Каждый из этих периодов жизни Г. отмечен ростом его мысли, своеобразием духовной жизни и творческой работы. В годы ссылки он углубленно изучает историю, философию. ‘Вятская тетрадь’, продолженная во Владимире, содержит выписки из Данте, Гете, Вольтера, Паскаля. Событием явилось получение в Вятке журнала ‘Телескоп’ (1836. N? 5) с ‘Философическим письмом’ Чаадаева. В Новгороде прочитаны привезенные Огаревым ‘Мертвые души’ Гоголя и ‘Сущность христианства’ Фейербаха. В ссылке Г. ближе узнал жизнь народа. В эти годы претерпевает эволюцию социалистический идеал Г. В Вятке и отчасти Владимире заметно увлечение Г. христианским социализмом. Однако уже в написанных во Владимире произведениях ‘Из римских сцен’ и ‘Вильям Пен’ на первый план выступает социальный пафос раннехристианских идей. Чтение Гегеля и Фейербаха способствует утверждению атеистических воззрений Г. С другой стороны, социалистический идеал Г. становится ближе к русской действительности: социальный пафос ‘нового учения’ сливается теперь с мыслью об угнетенном русском крестьянине.
Первый год в Вятке Г. считал свою жизнь ‘пустой’. Его удручают и полицейский надзор, и подневольная служба, и пошлое окружение. Нравственную поддержку он находит в переписке с Огаревым и своей невестой Н. А. Захарьиной. Чувство Г. к невесте, а затем жене (они венчались во Владимире 9 мая 1839 г.) занимает исключительное место в его жизни. Он ставил его ‘рядом со своим гуманизмом’. Романтическое самовыражение, некоторая эстетизация переживаний придают переписке Г. с Захарьиной, при всем значении ее как биографического документа, черты литературного произведения. Письма отражают и раннее стремление Г. обобщать свои переживания, наблюдения и ту ‘непрерывность внутреннего развития’, которая постоянно будет соединять особым образом все написанное им. В письмах Г. зарождаются его литературные жанры: автобиография (‘О себе’), мемуарные портреты (‘I Maestri’), путевые очерки (замысел цикла ‘Путевые письма к товарищам’), сатирические зарисовки. Форма писем станет излюбленной для философских и публицистических произведений Г. Заметный след в жизни Г. оставит встреча и близкое общение в Вятке с архитектором и художником А. Л. Витбергом, гонимым и оклеветанным автором проекта храма
Христа Спасителя (этот проект, в отличие от осуществленного проекта К. А. Тона, Г. находил гениальным). Записанные Г. воспоминания Витберга (см.: I, 380) можно рассматривать как проявление его интереса к биографиям выдающихся современников и начало деятельности по собиранию русских мемуаров. Встреча с Витбергом, как и предшествовавшая ей встреча в Перми с польским ссыльным П. Цехановичем, положила начало для еще одного жанра в творчестве Г. (см.: ‘Встречи’, ‘Первая встреча’, ‘Вторая встреча’, ‘Симпатии’).
Владимирский период (1838—1840) Г. считал самым счастливым в своей личной жизни. Начало семейной жизни, появление первенца, сына Александра, сознание ‘огромности дела отцов-, ского’ открывали выход из мира романтических мечтаний в ‘действительную жизнь’. Рождалась та полнота мироощущения, без которой невозможно себе представить ни последующих, философских работ Г., ни его художественных произведений. Своеобразным художественным итогом первой ссылки явилась повесть ‘Записки одного молодого человека’ (Отечественные, записки.— 1840.— No 12, 1841.— No 8), ознаменовавшая переход Г. от романтизма к реализму. Новгородская ссылка переживалась Г. особенно тягостно как акт беспримерного самодурства царской власти. Связанный по службе с делами о злоупотреблениях помещичьей властью, он еще в большей степени осознал свое бессилие помочь народу. Настроение Г. этого периода нашло отражение в его дневниковой записи от 23 мая 1842 г.: ‘Как невыносимо грустно и тягостно жить подчас!’ Дневник, начатый Г. в Новгороде в день тридцатилетия, стал творческой лабораторией его философской и политической мысли, документом, обобщающим размышления о личной, семейной жизни, собственной судьбе, судьбе своего поколения. Возвращение Г. в Москву летом 1842 г. совпадает с началом общественного подъема в России. Г. попадает в атмосферу споров вокруг философии Гегеля и идейных боев западников со славянофилами. Грановского и Белинского Г. назовет ‘самыми светлыми и замечательными личностями’ своего круга. В борьбе со славянофилами он скоро становится единомышленником Белинского. Резкое неприятие у Г. вызывает стремление славянофилов ‘примирить религию с наукой’, идеализация ими допетровской Руси, ее государственной жизни и патриархальных нравов.
В 40 гг. (1842—1847) достигает расцвета философская деятельность Г. Он завершает и публикует в ‘Отечественных записках’ начатый еще в Новгороде цикл статей ‘Дилетантизм в науке’ (1842—1843). Г. развивает гегелевские идеи о единых закономерностях бытия и мышления. Особенно дорога ему идея борьбы и единства противоположностей в процессе развития природы и истории. Г. подчеркивает, что подлинно современный человек не может жить вне науки. Однако наука не может быть целью человека, цель его — деяние. Г. высказывает надежду, что именно русская мысль достигнет ‘действительного единства науки и жизни, слова и дела’. Во второй статье цикла (‘Дилетанты-романтики’) сконцентрированы эстетические воззрения Г. Он излагает концепцию исторических
типов мировоззрения от античности до XIX в. Равно обращаясь к мыслителям и поэтам, впервые в истории русской общественной мысли он столь глубоко раскрывает философское содержание искусства. ‘Совершеннолетию’ человечества, по его мнению, адекватен ‘реализм’ как мировоззрение и метод познания действительности как основа построения нового мира. Второй философский цикл Г., ‘Письма об изучении природы’ (1844—1846), занимает выдающееся место в истории не только русской, но и мировой философской мысли. По словам В. И. Ленина, здесь Г. ‘сумел подняться на такую высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени’ (Полн. собр. соч.— Т. 21.— С. 256). Одна из главных идей работы — необходимость преодолеть исторически сложившийся разрыв естествоведения и философии. Г. дает материалистическое прочтение гегелевской диалектики, рассматривая ее как закон существования и развития самой природы, и тем самым делает значительный шаг к соединению материализма и диалектики. Он пытается применить диалектику и к философии истории. Однако в своей философско-исторической концепции он останавливается перед историческим материализмом. Философские произведения Г. сыграли выдающуюся роль в воспитании поколения демократической интеллигенции второго этапа освободительного движения в России. Их высоко ценил Н. Г. Чернышевский.
Рост философской мысли Г. способствовал развитию его художественного таланта, выявлению его оригинальности. В 1845 г. был завершен начатый еще в 1841 г. в Новгороде роман ‘Кто виноват?’ (Отечественные записки.— 1845.— No 12, 1846.- No 4, отд. изд. в 1847 г.). В 1846 г. написаны повести ‘Сорока-воровка’ (Современник.— 1848.— No 2), после двух лет цензурных мытарств и ‘Доктор Крупов’ (Современник.— 1847.— No 9). Вопрос: кто виноват в трагической судьбе одних и моральном уродстве других? — революционизировал общественное сознание. Он в равной мере звучит во всех трех произведениях. В ‘Докторе Крупове’ заключена революционно-просветительская идея о нелепости политического гнета и социальной несправедливости, о всеобщем заблуждении, мешающем это понять. Повесть ‘Сорока-воровка’ явилась откликом Г. на споры между западниками и славянофилами о положении русской женщины, о возможности существования в России гениальной актрисы. Героиня повести, крепостная актриса,— человек огромной духовной силы, источник которой и в гордом протесте против рабства, и в сознании своего таланта.
Летом 1846 г. наметились разногласия в кругу западников (споры в Соколове по философским вопросам). Г. и Грановского решительно разделяет вера последнего в бессмертие души. Идейно и духовно близкими Г. остаются лишь Огарев и Н. А. Герцен. Объективно намечалось разделение демократической и либеральной тенденций в русском освободительном движении. Своей философской позицией Г. способствует этому процессу. К этому времени закончилась поражением борьба Г. за издание собственного журнала и стала окончательно ясна невозможность политической деятельности в России. Вместе с тем были очевидны признаки революционного подъема в Европе.
21 января 1847 г. Г. с семьей уезжает за границу, не предполагая еще, что покидает родину навсегда. Он полон веры в будущее, в свои силы и надеется, что грядущая революция принесет социальное освобождение народам Европы и явится началом освобождения его родины. ‘Письма из Avenue Marigny’ (Современник.— 1847.— No 10—11) содержат анализ положения в предреволюционной и революционной Франции. С симпатией Г. рассказывает о французском народе. Он разоблачает буржуазную мораль, буржуазное искусство, буржуазную прессу. Критический пафос Г. отталкивает от него большинство западников. Лишь Белинский поддерживает его, хотя и не соглашается с ним в определении исторической роли буржуазии. Осенью 1847 г. в Риме Г. участвует в народных шествиях и манифестациях, присутствует на митингах, посещает революционные клубы. Он знакомится с виднейшими деятелями итальянского национально-освободительного движения: Чичероваккио, Маццини, Гарибальди, Пизакане, Спини. Близким другом Г. становится Саффи. Свои впечатления об Италии Г. передает в ‘Письмах с Via del Corso’ (1847), которые в России, однако, цензурой пропущены не были: в ответ на революционные события в Европе там начиналась общественная реакция. Оба цикла вошли в знаменитую книгу Г. ‘Письма из Франции и Италии’ (1847—1852). В мае 1848 г. Г. возвратился в революционный Париж. Крах иллюзий в буржуазной республике с наибольшей очевидностью обнаруживается в июньские дни 1848 г., когда ‘озлобленные, взбесившиеся лавочники’, одетые в мундиры Национальной гвардии, топили в крови парижских рабочих, шедших до конца в своих социальных требованиях. Г. расходится с представителями буржуазной демократии, которые продолжают питать иллюзии в отношении характера революции и республики, и надолго теряет веру в революционный Запад. Переживаемая Г. духовная драма запечатлена в книге ‘С того берега’ (1847—1850, впервые опубликована в 1850 г. в немецком переводе), которую Г. считал лучшим произведением из всего им написанного. Диалогическая форма книги воссоздает сложный, подчас мучительный процесс расставания с иллюзиями и направление дальнейших поисков истины. Важнейшие выводы Г.: человек — ‘не самовластный хозяин’ в истории, ‘законы исторического развития… не совпадают в своих путях с путями мысли’, необходимо серьезно заняться историей ‘как действительно объективной наукой’.
Идейный кризис осложняется личными несчастьями. Г. переживает семейную драму, вызванную увлечением жены Г. немецким поэтом Г. Гервегом. В ноябре 1851 г. во время кораблекрушения погибают мать Г. и его младший сын. В мае 1852 г. умирает Н. А. Герцен. ‘Все рухнуло — общее и частное, европейская революция и домашний кров, свобода мира и личное счастье’ (X, 25). Надо было быть человеком великого духа, чтобы не сломиться. От отчаяния Г. спасает вера в свой народ, в будущее России (‘За эту веру в нее, за это исцеление ею — благодарю я мою родину’ —V, 10). Одним из путей духовного возвращения Г. на родину стала работа над книгой-исповедью, книгой воспоминаний ‘Былое и думы’ (1852—1868). Начатый в октябре 1852 г. в Лондоне, куда Г. переехал вскоре после смерти жены, труд этот вывел его из ‘праздного отчаяния’, в котором он погибал, и ‘воротил к цели’.
Испытания, выпавшие на долю Г., не были только его личными испытаниями. В них проходила проверку на зрелость передовая мысль России, ее материалистические идеи, диалектика, ее демократизм и социалистические идеалы. Оставаясь в эмиграции (в России его ждала расправа царского правительства), Г. считал себя ответственным за будущее России. На первом этапе своей заграничной деятельности Г. считает необходимым ‘знакомить Европу с Русью’, с ее подлинной историей, ‘скрываемой за фасадом империи’. В книге ‘О развитии революционных идей в России’ (впервые опубл. в 1851 г. на немецком языке, в том же году издан французский оригинал, в русском переводе вышла нелегально в Москве в 1861 г.) Г. рассказывает о русском народе, его борьбе против рабства, о передовой общественной мысли России, о русской литературе, защищающей интересы народа (‘единственная трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести’). Г. впервые рассматривает историю русской литературы в ее связи с освободительным движением. Одновременно он разрабатывает теорию ‘русского социализма’, которая станет идеологической основой народничества 60—70 гг. Этому посвящены его работы ‘Россия’ (1849), ‘Письмо русского к Маццини’ (1850), ‘Русский народ и социализм’ (1851). Г. полагает, что в России, где буржуазно-собственнические отношения не получили развития, социалистические идеи смогут быть осуществлены легче, чем в Западной Европе. В общинной собственности на землю он усматривает ‘зародыш социализма’. Развитие его возможно лишь при условии совершенствования общинного самоуправления и полной свободы лица, т. е. при ликвидации самодержавно-крепостнического строя. Г. надеялся в то время, что Россия может миновать буржуазный путь развития. Социалистический идеал Г., оставаясь утопическим, становится выражением революционных требований русского крестьянства.
В 1853 г. Г. основывает Вольную русскую типографию в Лондоне. Это ‘лучшее дело’ своей жизни Г. назовет ‘наиболее практически революционным, какое русский может сегодня предпринять в ожидании исполнения иных, лучших дел’ (XII, 79). Первая прокламация ‘Юрьев день! Юрьев день!’ была обращена к русскому дворянству, на образованное меньшинство которого Г. еще возлагает надежды. Блестящим образцом антикрепостнической публицистики является брошюра ‘Крещеная собственность’ (1853). В 1855 г. Г. начал издавать альманах ‘Полярная звезда’ (название повторяет издание Рылеева и Бестужева, на обложке — профили пяти казненных декабристов). Здесь были опубликованы ‘Путешествие из Петербурга в Москву’ Радищева, запрещенные стихи Пушкина, Рылеева, Лермонтова, Полежаева, первое ‘Философическое письмо’ Чаадаева, знаменитое письмо Белинского к Гоголю, печатались произведения Г. и Огарева, ‘Записки’ декабристов, русские мемуары XVIII в. и др. мемуарные материалы.
1 июля 1857 г. (вскоре после приезда в Лондон Огарева) вышел первый лист газеты ‘Колокол’, ставившей главной задачей борьбу за освобождение крестьян. Вскоре в ‘Колокол’ стали поступать корреспонденции из России. Газета, тайно перевозимая в Россию и все более широко распространявшаяся там, стала одним из факторов складывающейся революционной ситуации 1859—1861 гг. ‘Мы крик русского народа, битого полицией, засекаемого помещиком’,— писал Г. Однако обличительная мощь ‘Колокола’ вступала в противоречие с сохранявшейся у Г. надеждой на освобождение крестьян сверху и его обращениями к Александру II. Либеральные колебания Г. вызвали критику со стороны руководителей революционно-демократического движения в России. Для объяснения с Г. в Лондон в 1859 г. приезжал Чернышевский. В ‘Колокол’ было адресовано ‘Письмо из провинции’ за подписью Русский человек (опубл. 1 марта 1860 г.), побуждающее Г. открыто призывать к революционной борьбе. В русле этих противоречий и полемика Г. с Добролюбовым по вопросам о значении обличительной литературы в России и месте ‘лишних людей’ в общественной жизни и литературе (статьи Г. ‘Very Dangerous!!!’ и ‘Лишние люди и желчевики’). 1861 г., вершина революционной ситуации в России, стал решающим в преодолении Г. либеральных иллюзий. Восстания в селах Бездна и Кандеевка, выявившие отношение крестьянства к реформе, заставили Г. по-иному взглянуть на родную страну. увидев революционный народ, Г. непосредственно обращается к нему в своих памфлетах ‘Двенадцатое апреля 1861 г. (Апраксинские убийства)’, ‘Мартиролог крестьян’, ‘Ископаемый епископ, допотопное правительство и обманутый народ’. В своей публицистике и ‘Былом и думах’ Г. приветствует в разночинной интеллигенции ‘молодых штурманов будущей бури’ (XI, 341). Г. участвует в создании и деятельности ‘Земли и воли’, крупнейшей революционной организации 60 гг.
Исключительное значение для морального авторитета русской общественной мысли и революционного движения имела поддержка ‘Коло колом’ польского восстания 1863 г. Посвященные Польше публикации Г. в ‘Колоколе’ (‘Плач’, ‘Протест’, ‘1863’, ‘Братская просьба К русским воинам’) остаются лучшими страницами русской публицистики. Наступившая в России общественная и политическая реакция, разгул шовинистической и антидемократической пропаганды, арест руководителей революционного лагеря не могли не отозваться на судьбе ‘Колокола’. Его популярность в России падает. Г. и Огарев тем не менее продолжают издание. В 1865 г. Вольная русская типография была переведена в Женеву, ставшую центром русской революционной эмиграции. В 1867 г. Г. прекращает издание ‘Колокола’ (еще год газета издавалась на фр. яз. с русскими прибавлениями). Он полагал, что ‘Колокол’ сыграл свою роль в истории освободительного движения России. Своей главной задачей теперь Г. считал разработку революционной теории. Новый этап развития теоретической мысли Г. находит отражение в опубликованных уже посмертно письмах ‘К старому товарищу’ (1869). В ‘международных работничьих съездах’ (конгрессы 1 Интернационала) Г. усматривает ‘первую сеть и первый всход будущего экономического устройства’ (XX, 582). Выступая против анархизма Бакунина, Г. настаивает на необходимости глубокого теоретического обоснования грядущего социального переворота. Он должен быть результатом сознательного исторического действия масс. Только при этом условии возможно сохранение материальных и духовных ценностей культуры (‘Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту’). Утверждая идею творческого характера социализма, Г. предостерегает от опасности, таящейся в идеях ‘казарменного коммунизма’ (‘каторжное равенство’ Гракха Бабёфа и ‘коммунистическая барщина’ Кабе).
Смерть оборвала несомненное начало нового этапа в жизни Г. Весной 1869 г., после нескольких лет скитаний по Европе, он решил обосноваться в Париже, чувствуя там ‘электрическую атмосферу’, близкую к грозе. 21 октября 1869 г. он писал Огареву: ‘Мы бродим на вулкане…’ Через три месяца Г. не стало. Он был похоронен на кладбище Пер-Лашез, позже прах Г. был перенесен в Ниццу и погребен рядом с могилой его жены.
Место Г. в истории русской литературы определяется прежде всего своеобразием и масштабом идейных исканий писателя. В его личности и судьбе, в обретенном им реальном историческом деле нашла воплощение живая связь важнейших эпох русской и европейской жизни XIX столетия. Г. высказывал неудовлетворенность известными ему литературными типами. Он проявлял особый интерес к людям, обладающим известной независимостью от среды, таящим возможности роста, неостанавливающимся в своем идейном развитии и потому не поддающимся общим (‘гуртовым’) социальным определениям. Тем самым он обосновывал и свое преимущественное внимание к реальным лицам и событиям, и свое право на автобиографию. Автобиографические и документальные жанры мы находим у истоков творческого пути Г. Вершиной его творчества стала мемуарно-автобиографическая книга ‘Былое и думы’. Творческие открытия Г. следует рассматривать в русле исканий русской литературы второй половины XIX в., прежде всего в соотношении и объективных связях с творчеством Толстого и Достоевского. Характерно, что оба гениальных русских писателя высоко ценили художественный талант Г., его новаторство. Плодотворным для развития русской литературы была ориентация на идейный и художественный диалог с Г. многих его современников (помимо Толстого и Достоевского, следует назвать Тургенева, Чернышевского, Лескова, Г. Успенского, в дальнейшем Бунина).
Наследие Г.— свидетельство взаимодействия и взаимообогащения теоретической и художественно-образной форм познания действительности. Белинский первым отметил ‘могущество мысли’ как ведущую особенность таланта Г. Однако в его восприятии мысль Искандера неотделима от его гуманности. Характерна также оценка Грановским повести ‘Доктор Крупов’: ‘Так шутил Вольтер во время оно, но в Крупове более теплоты и поэзии’. За ‘фейерверочным блеском’ герценовского остроумия ‘искренность и теплоту’ всегда чувствовал Тургенев. Несомненно творческое самоопределение Г. в его оценке ‘артистического юмора’ Гофмана в противоположность ‘разрушающему юмору’ Байрона и ‘ядовитой, адской змеиной насмешке’ Вольтера. Утверждая ведущее начало мысли в художественной прозе Г. (‘У Искандера мысль всегда впереди’), Белинский не забывал и о другой грани его творчества — ‘поразительной верности действительности’. Она неотделима от того ‘трепетного сочувствия с жизнию’, которое Г. ценил в Гете и которое и не меньшей степени было присуще ему самому. Принципиально чуждый догматизма, Г.— философ и художник утверждал приоритет реальной действительности перед мыслью, ее постигающей.
Ярко выраженное личностное начало (‘печать личности’, по выражению Белинского) определяет единство всего написанного Г., будь то исполненная лиризма публицистика, или лирически окрашенные страницы философских произведений, исповедальное начало в повестях и романе, или собственно автобиографическое повествование. Примечателен отзыв Н. В. Шелгунова о сборнике Г. ‘Раздумье’, вышедшем анонимно в России в 1870 (в составе сборника наряду с художественными философские, публицистические и литературно-критические произведения Г.): ‘Это связная нить событий внутреннего мира человека, это — роман и исповедь человеческой души…’ (см.: А. И. Герцен в русской критике.— М., 1953.— С. 202—203). Такого рода единство позволяет говорить об общих особенностях прозы Г.: присущем ей философском начале, ее образности, блеске остроумия, богатстве исторических и художественных ассоциаций, об отражении в ее стиле самого процесса течения мысли и постижения истины. Очевидна, однако, эстетическая неравнозначность различных жанровых форм герценовской прозы. В современном литературоведении со всей бесспорностью к собственно художественным произведениям относят повести и роман Г. Несомненно значение художественного обобщения в ‘Былом и думах’ и таких публицистических произведениях, как ‘Письма из Франции и Италии’, ‘С того берега’, ‘Концы и начала’. Как явление лирической прозы правомерно рассматривать такие статьи Г. в ‘Колоколе’, как ‘Mater dolorosa’, ‘Плач’, ‘Mortuos plango’. Вершина творчества Г.— ‘Былое и думы’ соединяет все разновидности его прозы: художественные портреты и исповедь, дневники, письма, теоретические статьи и политическую публицистику. Обобщение реального жизненного материала основывается в этой книге на всем предшествующем опыте Г.— философа, романиста и публициста.
В творческом пути Г. отчетливо выявляются этапы: романтизм 30 гг., художественная проза ‘натуральной школы’, публицистика и лирическая проза эпохи 1848 и следующих за ним лет, творчество 60 гг.
В раннем творчестве Г. скрещивается много литературных влияний. Сам Г. указывал на воздействие на него Жан Поля (Рихтера), Гюго и Шиллера. Несомненно воздействие и прозы Карамзина. Г. как бы примеряет к себе различные литературные формы, и все они не удовлетворяют его (повесть ‘Елена’, ‘Легенда’, ‘Из римских сцен’, ‘Вильям Пен’). Наиболее ‘своими’ Г. казались опыты ‘прямо рассказывать воспоминания из своей жизни’. Уже в 30 гг. у него родился замысел передать ‘пером симпатии’ портреты людей, действовавших на его жизнь. Удачными сам Г. считал ‘I Maestri’ (портреты поэтов Дмитриева, Жуковского и художника и архитектора Витберга), ‘Вторую встречу’ (о встрече с польским ссыльным П. Цехановичем) и романтическую автобиографию ‘О себе’ — ‘поэму юности’, оканчивавшуюся встречей с Н. А. Захарьиной. В остальных находил лишь ‘две-три порядочные страницы’. Своеобразные черты Г.-писателя, которые будут свойственны его творчеству последующих периодов, мы видим в жанре философского диалога (‘Из римских сцен’, ‘Первая встреча’) и в такой важной сюжетной ситуации, как идейно значительная встреча (‘Первая встреча’, ‘Вторая встреча’, ‘Симпатии’). Переходной на пути от романтизма к реализму была повесть ‘Записки одного молодого человека’ (Отечественные записки.— 1840.— No 12, 1841.— No8). Первую часть повести составляет романтическая автобиография молодого человека, вторая содержит ‘описание патриархальных нравов города Малинова’, в котором герой оказывается не по своей воле. Обе части соединены не только биографией героя, но и постановкой важнейшей для русской литературы проблемы героя времени. Русский романтик, воспитанный на искусстве Древней Греции, сочинениях Плутарха, творчестве Шиллера и Гете, поэзии Пушкина, идеях Великой французской революции, показан в его встрече с реальной действительностью России середины 30 гг. Он обличает нравы малиновцев, стремится к внутренней независимости (‘стоять головою выше обстоятельств’). Но автор (и здесь он возвышается и над молодым человеком, от имени которого ведется повествование, и над своей романтической юностью) понимает, что и Малиновский мир имеет свое ‘генеалогическое дерево’, ‘твердо растет на прошедшем и верен своей почве’. Вне реальности настоящего жизнь героя никоим образом ‘не вплетается’ в жизнь человечества. Этой идее служит образ другого героя — Трензинского, раскрываемый в диалогах-спорах с ‘молодым человеком’. Трензинский уже потерпел поражение в борьбе с обстоятельствами, но вынес глубокое убеждение в необходимости для человека реального практического дела. Осмысляя жизненные перспективы ‘молодого человека’, автор не исключает для него и возможности превратиться в одного из малиновцев. Нельзя не заметить воздействия на повесть романа Лермонтова ‘Герой нашего времени’, в 1839—1840 гг. печатавшегося в ‘Отечественных записках’. В описании быта Г. следует гоголевской школе.
Поставленные в повести проблемы получают дальнейшее развитие в романе ‘Кто виноват?’, явившемся этапным в истории этого жанра в русской литературе. В романе содержится глубокий анализ социальных обстоятельств русской жизни второй половины 30 — нач. 40 гг. (петербургская столица и провинция, крепостнические порядки в помещичьем доме, петербургские углы и жизнь дворовых крестьян). Размышления героя о Петербурге и губернском городе соотносятся с его заграничными впечатлениями, мысли о современности — с фактами истории. Исследовательская устремленность авторской мысли ощутима и в пристальном внимании автора к ‘биографиям’ героев. Г. пытается разгадать тайные пружины человеческих поступков, уловить в личности заряд сопротивления среде, способность к пробуждению и развитию чувства собственного достоинства и гуманности. Особенно характерна в атом отношении судьба Софи Бельтовой, матери главного героя романа. Вынося приговор социально-политическому строю за искалеченные человеческие души и судьбы, Г. ставил вопрос и об ответственности личности за свою собственную судьбу. Этот вопрос наиболее полно освещается во второй части романа в изображении четырех его героев — Дмитрия Круциферского, Любови Александровны Круциферской, доктора Крупова и Владимира Бельтова. В романе приобретают значение такие критерии оценки личности, как ‘реальность’, ‘действительность’ натуры, способность к идейному и духовному росту, умение противостоять обстоятельствам. Выясняется, что окончивший в свое время университет учитель гимназии Круциферский остановился в своем развитии. Скептик Крупов легко разбивает этого мечтателя-идеалиста в спорах. Однако очевидно, что и доктор Крупов, натура более сильная, практическая, тоже остановился в идейном развитии. ‘Медицинский материализм’ ограничил его кругозор, отвлек от общественных проблем. В центре сюжета романа — встреча Владимира Бельтова и Любови Александровны Круциферской. Впервые в русской литературе любовь мужчины и женщины оказывается непосредственно связанной с кругом их идейных запросов. Герои романа оказались в ситуации неразрешимых противоречий. В связи с семейной драмой Круциферских утверждается мысль о необходимости гармонии ‘частного’ и ‘общего’ в жизни человека. Наиболее сильной духовно и цельной личностью является Любовь Александровна Круциферская. Серьезно осмысливается отсутствие такой же цельности в Бельтове. Стремления Бельтова к общественной деятельности оказались нереализованными. Главную причину общественной драмы Бельтова Г. усматривает в самодержавно-крепостническом строе и атмосфере политической реакции. Вместе с тем Г. подчеркивает и непрактичность Бельтова, его неспособность к серьезному, долгому, терпеливому труду. Эти недостатки героя не трудно объяснить его воспитанием, оторванным от реальных жизненных условий, характерами его матери и воспитателя Женевца Жозефа. Разночинец Крупов в числе немаловажных причин называет и отсутствие необходимости трудиться из-за куска хлеба. Однако во второй части романа акцент на этих обстоятельствах ослаблен. Это было замечено Белинским, который хотел бы видеть в романе более тесную связь между слабостью натуры Бельтова и его положением богатого помещика. Г. же во второй части романа доверяет Бельтову очень важные и глубокие мысли. Таково, напр., рассуждение о запросе истории на общественных деятелей. Бельтов пытается конкретно-исторически объяснить свою судьбу ‘лишнего человека’. Такое понимание было результатом осмысления Г. опыта декабристов, идейного опыта людей его круга, передовых людей 40 гг. То есть Г. приближает Бельтова к этим исключительным людям. Недаром уже в 60 гг. он заметит: ‘У Рудиных и Бельтовых иной раз бывает и воля, и настойчивость’, ‘видя невозможность деятельности, к которой они стремились по внутреннему влечению, они бросали многое, уезжали на чужбину и заводили… русскую книгопечатню и русскую пропаганду’ (XX, 339—340). Но это лишь возможность, для ее претворения в действительность Г. и стремился воздействовать на образованную часть дворянской молодежи. Лишь немногие оправдают эти надежды. Типичной для Бельтовых и Рудиных окажется судьба ‘лишних людей’. Опыт жизни реальных исключительных личностей, стоящий за героем романа, присущие ему черты автобиографичности придают произведению оптимистическое звучание. Не меньшее значение имеет и непосредственное выражение идей автора, печать его личности. Не только содержанием, но и своей тональностью, ритмическим строем авторские рассуждения в романе, как и некоторые рассуждения его героев, напоминают высказывания Г. в его письмах, записи в дневнике. В языке романа, в его повествовательном слоге ощутим Г.-рассказчик, полемист, участник идейных споров 40 гг., восхищавший и изумлявший собеседников энциклопедичностью и одновременно ‘какой-то безоглядной расточительностью ума’. Одновременно герценовскому слогу присущи и свойственные живой разговорной речи отступления от более строгих ее письменных форм. ‘Язык его, до безумия неправильный, приводит меня в восторг: ‘живое тело’,— писал И. С. Тургенев. Большой интерес представляют художественные искания Г. в его незавершенном романе ‘Долг прежде всего’ (1847—1852). В первых пяти главах романа Г. с большей полнотой, чем в каком бы то ни было из своих прежних произведений, проявляет свойственный ему дар художественной типизации. Судя по тому, как основательно исследованы уходящие в далекое прошлое корни той среды, которая должна была мотивировать характер его героя-дворянина, можно предположить, что Г. ставил задачу более обстоятельного его социально-исторического и психологического обоснования, чем это имело место в романе ‘Кто виноват?’. Спокойная, объективная манера письма, полное устранение автора от вмешательства в повествование подчеркивают доверие к эпической форме, логике развития характеров. Опубликованная часть романа вызывала восхищение Толстого. Здесь Г. выступает как непосредственный предшественник автора ‘Войны и мира’ и ‘Анны Карениной’. Но роман Г. не был завершен. Примечательно, что авторский пересказ продолжения романа ‘Долг прежде всего’ в письме к немецкому переводчику В. Вольфзону (см.: VI, 524) воспринимается как самостоятельное произведение, родственное по стилю и формам выражения авторской личности художественным произведениям Г. 40 гг.
В старой манере, хотя и на основании богатейшего опыта ‘Былого и дум’, написаны и повести Г. 60 гг. ‘Скуки ради’ и ‘Доктор, умирающий и мертвые’. Задуманное эпическое полотно требовало к тому же, чтобы художническая деятельность стала главной для Г. Значение художественной прозы Г., основанной на вымышленном повествовании, было велико в тот период, когда наиболее отвечающие его таланту мемуарно-автобиографические формы временно исчерпали себя. ‘Эпохи’ собственного развития были уже обобщены и в ранних опытах автобиографии, и в ‘Записках одного молодого человека’. Литературная деятельность ни по своему значению, ни по своему месту в жизни Г. не могла у него явиться основой автобиографического произведения, как это было, напр., у Гете. Лишь последующие исторические события, испытания, выпавшие на долю Г., революционное дело, в котором он преодолевал свою духовную драму, сообщили новую жизнь мемуарам и автобиографии Г.
Замысел ‘Былого и дум’, как и его творческое воплощение, непосредственно связан с духовной драмой 1848 г. и следующих за ним лет. В своей книге Г. ставил одной из главных задач — ‘заключить счет с личной жизнию… остальные думы — на дело, остальные силы — на борьбу’. Для Г. это означало понять, как его личная жизнь, его семейная драма связаны с исторической драмой и драмой его идей. Он отдавал себя, свою жизнь на суд истории. Чтобы разобраться во всем, нужно было вновь вернуться к истокам своих убеждений, к спорам с друзьями и полемике с врагами в России и на Западе, к детским впечатлениям, росткам юной мысли, шаг за шагом в ‘думах’ повторить ‘былое’, чтобы понять, что остается истинным, а что оказалось заблуждением. Осуществляя эту задачу, Г. открыл, как глубоко жизнь личности уходит в большой мир истории. Именно это открытие поставило его книгу в ряд не только великих автобиографий прошлого, но и крупнейших художественных произведений своего времени.
Природа единства книги Г. и в ее философско-лирической, и в ее эпической основе остается мемуарно-автобиографической. Однако по силе эстетического воздействия люди, о которых рассказывает Г., не уступают литературным типам, а его исповедь имеет поэтическое звучание.
Исповедь и рассказ о событиях и людях объединены общей идеей. Г. назвал ее в предисловии к пятой части ‘Былого и дум’ ‘отражением истории в человеке’. Исторический аспект охватывает в ‘Былом и думах’ все стороны жизни и все многообразные отношения людей — не только социальные, политические, но и нравственные, семейные, личные. И в объективном мире, в судьбах своих современников, и в собственной жизни Г. стремился показать неразрывную связь прошлого, настоящего и будущего. Большое и малое, крупное и мелкое показаны в потоке истории, понятой как сложный процесс умирания старого и рождения нового мира. Философско-исторической концепции Г. подчинены портреты современников: Чаадаева и Белинского, Грановского, бр. Аксаковых, Хомякова, Мицкевича, Оуэна, Гарибальди и многих, многих других. Отношение к историческому процессу, способность к развитию, духовному росту являются первым критерием оценки личности в ‘Былом и думах’. Однако идея исторического самоопределения личности не только не ослабляла, но, напротив, в большей мере выявляла ее самостоятельную ценность. Человек выступает в ‘Былом и думах’ во всем богатстве проявлений в нем жизни — радости бытия и одновременном ощущении его пределов, в любви и ненависти, в счастье и горе, в поэзии дружбы и первой любви, в общественной борьбе и наедине с природой. Только в самобытной индивидуальности и общественные ценности, и исторические закономерности проявляются наиболее полно и жизненно. Индивидуальности, не ставшие личностями, превращаются в орудия социальных сил, в их придаток, средство, ‘людей для мундира’. ‘Человека-то и не нужно было ни для иерархической пирамиды, ни для преуспеяния помещичьего быта’. Многочисленные представители царской бюрократии на страницах ‘Былого и дум’ предвосхищают сатирических персонажей Салтыкова-Щедрина. Даже такое наиболее общее, как национальные особенности, выступает полнее в личностях неповторимых, своеобразных (Белинский, Бакунин, Гарибальди, Мицкевич). Национально безлик мещанин. Г. заметил по поводу Наполеона III: ‘Он уничтожает, осредотворяет в себе все резкие стороны национального характера и все стремления народа’. В ‘Былом и думах’ Г. диалектически решает вопрос о социально-исторической обусловленности человеческой судьбы и той роли, которую в жизни отдельной личности играют ее собственные ‘воля и разум’. Рассказывая о себе, людях своего поколения, поколения петрашевцев и шестидесятников, он показал, что сознательное участие в революционном движении, активная защита интересов народных масс, искания истины позволяют человеку оставить в истории след, ‘борозду’, дают возможность вставить в ее ‘импровизацию’ ‘свой стих’. Такое изображение жизни таило первые возможности ее познания и намечало важные перспективы дальнейшего развития реализма в русской литературе.
Еще при жизни Г. ‘Былое и думы’ были переедены на английский (1855), немецкий (1855) и французский (1860—1862) языки. Известен высокий отзыв Гюго о книге Г. Сохранились пометки Маркса на полях русского издания ‘Былого и дум’. Примечателен отзыв о Г. в рецензии на французский перевод книги, опубликованной в английской газете ‘Leader’: ‘Гете мог бы усмотреть в нем яркое подтверждение теории грядущей универсальной литературы. Все, что он делает создает для России, в то же время становится достоянием остальной Европы, и вся Европа большим интересом и сочувствием смотрит на все возрастающую энергию его деятельности’ см.: XI, 766).
Соч.: Соч. А. И. Герцена и переписка с Н. А. Захарьиной: В 7 т.— Спб., 1905.— Т. 7, Полн. собр. соч. и писем: В 22 т. / Под ред. М. К. Лемке.— Пг., 1915—1925, Собр. соч.: В 30 т.— 1954—1965.
Лит.: Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу 1847 г. // Полн. собр. соч.— М., 1956.— Т. X, Плеханов Г. В. Соч.— М., Л., 1926.— Т. 23, Горький М. История русской литературы.— М., 1939, Луначарский А. В. Герцен и люди 1840-х годов // Луначарский А. В. Русская литература. Избр. ст.— М., 1947, Веселовский А. Н. Герцен-писатель.— М., 1909, Ветринский Ч. (Чешихин В. Е.). Герцен.— Спб., 1908, А. И. Герцен в русской критике: Сб. ст.— 2-е изд.— М., 1953, Герцен в воспоминаниях современников.— М., 1956, Гинзбург Л. ‘Былое и думы’ А. И. Герцена.— Л., 1957, Эйдельман Н. Герцен против самодержавия.— М., 1973, Смирнова З. В. Социальная философия Герцена.— М., 1973, А. И. Герцен — художник и публицист.— М., 1977, Татаринова Л. Е. А. И. Герцен.— М., 1980, Герцен — мыслитель, писатель, борец.— М., 1985, Птушкина И. Г. Александр Иванович Герцен.— М., 1987, Летопись жизни и творчества А. И. Герцена. 1812—1870: В 4 кн. 1812—1867.— М., 1974—1987.
Источник: ‘Русские писатели’. Биобиблиографический словарь.
Том 1. А—Л. Под редакцией П. А. Николаева.
М., ‘Просвещение’, 1990