Татьяна Черняева
Татьяна Черняева
Георгий Гребенщиков
Георгий Гребенщиков
(Очерк жизни и творчества)
Истоки
Истоки
Путь в литературу
Путь в литературу
Георгий Гребенщиков, Черняева Татьяна Георгиевна, Год: 2013
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Георгий Дмитриевич Гребенщиков — писатель, чей долгий, трудный и удивительный жизненный путь начался в Сибири, в той ее части, которая в 80-е гг. позапрошлого столетия входила в состав Алтайского горного округа. Первые его рассказы появились на страницах газеты ‘Семипалатинский листок’ в 1906 г. В течение последующих десяти лет в Омске, Томске, Барнауле, Иркутске Гребенщиков активно сотрудничал в сибирской журналистике, писал и издавал свои первые произведения. До 1916 г., когда с сибирским отрядом Гребенщиков отправился в действующую армию, он стал известен не только в Сибири — рецензии на его сборники рассказов ‘В просторах Сибири’ опубликовали и центральные журналы. О нем писали как о молодом, начинающем, но, без сомнения, талантливом писателе, отмечали его оригинальное и свежее дарование, возлагали надежды на будущий расцвет творчества сибирского автора.
Отъезд Гребенщикова в 1920 г. из России — сначала в Европу, а затем в Америку, где он жил с 1924 г. до конца своих дней, — стал главной причиной запрета его имени в Советской России. Можно сказать, что Гребенщиков был заочно репрессирован на своей родине. Однако хочется верить, что память о нем хранят улицы и старинные здания сибирских и восточно-казахстанских городов. А следы его странствий по Алтаю, наверное, навеки остались на горных тропинках, каменистых бродах через горные речки, на степных дорогах — на Родине, которую он так преданно любил, что и в свои эмигрантские годы искал на североамериканском континенте похожие на Алтай уголки.
К большому сожалению, писать о жизни и творчестве Георгия Дмитриевича Гребенщикова до сих пор далеко не просто, так как отдельные факты его биографии пока не имеют документального подтверждения, о многом приходится догадываться, сопоставляя косвенные данные из разных источников. Тем не менее попробуем восстановить этапы его большой и интересной судьбы.
Всякая биография начинается с даты рождения, однако нет возможности указать документально подтвержденный год появления на свет мальчика, нареченного Егорием в честь святого Георгия Победоносца. Порой кажется, что и сам Гребенщиков с тайной целью — запутать будущих биографов — в различных документах называл разные даты: 1882, 1883 и даже 1884. Окончательно решить вопрос о времени рождения писателя помогли бы церковные книги с записями о рождении села Николаевский рудник, Бийского округа, Томской губернии. Их местонахождение пока не известно.
Одно обстоятельство, касающееся рождения Гребенщикова, не подлежит сомнению — он увидел свет божий в день святого Георгия Победоносца, то есть 24 апреля — по старому, 6 мая — по новому стилю.
Гребенщиков родился в семье горнорабочего и крестьянина Дмитрия и потомственной сибирской казачки Елены. По преданиям, в роду отца оставили свой след аборигены Алтая калмыки (так в те времена назывались алтайцы). ‘Калмыцкая’ кровь проявилась и в облике Георгия Дмитриевича. Когда он в марте 1909 года совершил паломничество в Ясную Поляну, ко Льву Толстому, то великий писатель земли русской запомнил не имя молодого посетителя, а необычный его этнический тип и кратко отметил в своем дневнике встречу с ‘интеллигентом-калмыком’.
В автобиографических заметках ‘О моей жизни’, опубликованных в Америке в 1925 году, Гребенщиков рассказал о своих предках, основываясь на сведениях, полученных от деда по отцу, Луки Спиридоновича. Незадолго до смерти 96-летний крепкий старик прислал внуку письмо ‘относительно нашей родословной’. Отец Луки Спиридоновича, то есть прадед Егора, был ‘калмык’, ‘захваченный русскими охотниками в верховьях реки Бии’. Как пишет далее Гребенщиков, фамилию пленник ‘получил, видимо, от своего приемного отца, а тот, по предположению деда, был сыном гребенщика, мастера гребней, пришедшего в Сибирь со староверами. Отсюда и моя длинная, царапающая фамилия’, — заключает Гребенщиков.
Лука Спиридонович пятьдесят лет ‘беспорочно служил в разных должностях’ ‘по конторской части’, на старости лет получал пенсию ‘от Горнозаводского управления Кабинета Его Величества’. Внук не часто видел деда. Образ пращура в его памяти складывался из предметов и вещей не обыденных, а редких, удивительных, манящих и привлекательных. Письма деда, писанные ‘красивым бисерным почерком’ (в другом случае он назван ‘завидным мелким, бисерным’), а может быть, старая конторская книга с большим количеством чистых листов и ‘красивый красно-синий карандаш’ — дедовы подарки — обозначили для крестьянского ребенка неясную возможность другой, не бедной и не уродливой, жизни. Не той, скучной и унылой, в зимней холодной и темной избе, какая выпала на долю детям ‘большака’ — старшего сына Луки Спиридоновича, Митрия.
Тонкая нить грамотности и чистой конторской службы, идущая от деда, прервалась в следующем поколении. Отец Гребенщикова, родившийся от первого брака Луки Спиридоновича, на девятом году жизни невзлюбившей его мачехой ‘был сдан в школу в Змеиногорске’, но не выдержал по-солдатски жестоких способов обучения грамоте и ‘высидел только три месяца’. Не эта ли бессмысленная суровость школьной методы стала потом причиной того, что Митрий не хотел отдавать среднего сына в школу?
А может, мешала нужда и бедность семьи Митрия — сыновья нужны были как работники на пашне, помощники отцу. Митрий, старший сын Луки Спиридоныча, не получил никакого наследства от отца — ни надела земли, ни имущества. Не приглянулся Митрий новой жене отца, поэтому вынужден был еще в девятилетнем возрасте уйти в ‘чужие люди, в пастушки’, в ‘погоняльщики на пашне’, а потом подрос и начал работать в шахте. По воле отца и мачехи Митрий женился на выбранной ими невесте, с тем чтобы вместе с молодой женой работать по хозяйству. Однако, как пишет Гребенщиков в уже названном отрывке ‘Из моей жизни’, молодые супруги скоро покинули неприветливый дом деда и мачехи, ушли ‘на борьбу с нуждой’, не имея ни кола ни двора.
Семья матери — Елены Петровны — несла в себе другие начала, иные традиции лежали в ее основе. Мать Егора происходила из семьи потомственного казака, была одной из семи дочерей ‘строгой вдовы-казачки’. Женское, нежное, тонкое, не столько материальное, сколько духовное — любовь к песне, к божественному, к грамоте — передалось потом от матери любимому сыну Егорке.
Елена Петровна, хотя и выросла в нужде, выглядела ‘нежной и хрупкой, мало пригодной к тяжелому труду’. К тому же, как добавляет Гребенщиков, была она ‘немножко грамотная, взращенная на ковыльных просторах Иртыша мечтательница, богомолица’.
Наверное, это смешение разных этнических и социальных стихий в телесном и духовном складе Егорки Гребенщикова и создало его самородный талант.
В раннем детстве душевная незаурядность маль-чика проявлялась в его отзывчивости на красоту природы и доброе слово, на песни матери, в остром сочувствии к ее страданиям. Елена Петровна справедливо считала Егора самым ласковым и добрым из своих шестерых детей, хотела, чтобы Егорка учился и вышел в люди.
Позднее Гребенщиков не раз вспоминал первые материнские уроки, открывавшие мудрость того, кто создал мир, красоту природы и радость бытия. Однажды, когда ребенок, взятый на покос, утомленный зноем, оводами и мухами, плакал и просил пить, мать срезала блестящим на солнце серпом пучок розовых полевых мальв — прохладных, пахнущих медом цветов. А потом произнесла слова, музыкально-песенной основой своей успокоившие плачущего мальчугана:
— Погляди-ка, погляди: это кто такие сделал?
‘Я сел на первый сноп, которым была начата жатва, и стал рассматривать душистые цветы, пораженный первой чудной мыслью — вопросом: ‘Это кто такие сделал?’ И забыл о всякой боли, о голоде и о самом себе.
Я и раньше видел горы и поля, солнце, деревья и травы, но меня ничто не поражало так, как именно эти первые полевые цветы, которые творит закон природы, великое Ничто, которое для меня является всетворящим и радующим чудом’,- так пишет Гребенщиков об этом памятном эпизоде раннего детства в созданном в Америке произведении ‘Гонец. Письма с Помперага’.
Размышляя об особенностях характера Гребенщикова, надо помнить, что его детские и отроческие годы проходили в тесной близости с казахами (‘киргизами’, как их называли вплоть до 1925 г.) Быт степных кочевников-казахов, их язык и фольклор, обычаи и нравы аборигенов юго-запада Алтая были знакомы и понятны юному сибиряку. Все это отразилось в одной из лучших его ранних повестей — ‘Ханство Батырбека’, опубликованной в 1913 г., в рассказах ‘В тиши степей’, ‘На лыжах’. Когда на фронте первой мировой войны Гребенщиков встретился с казахом Эмекеем, то испытал к нему родственное чувство: ‘Этот маленький, копченный на солнце и в дыме юрты человек казался мне таким родным, значительным, сохранившим чистое, отзывчивое сердце и огромную любовь к животным:’. Так он пишет в очерке ‘Каркаралинский мещанин’, напечатанном в газете ‘Русские ведомости’ в 1916 г.
Важно понять, что с самых ранних лет наш земляк Георгий Гребенщиков воспитывался, как бы мы теперь сказали, в духе интернационализма, ему была совершенно не свойственна ксенофобия — боязнь чужого, недоверие и неприязнь к человеку другой национальности. Напротив, когда осмысливаешь его долгую жизнь, перечитываешь страницы его книг и статей, созданных в разные годы, видишь одно — неизменное чувство радости бытия, неутомимый интерес к жизни, к новым впечатлениям. Таким был Гребенщиков и в Сибири, и на фронтах мировой войны в Галиции, и в Крыму, где он провел последние годы перед отъездом из России. Впоследствии, живя в Америке, он стремился глубже проникнуть в новый для себя мир, выучить язык, понять обычаи и нравы скромной американской провинции, с уважением писал о демократизме и открытости американцев.
Но вернемся к ранним годам жизни Гребенщикова. Огромную, неоценимую роль в его формировании сыграла природа, окружавшая ребенка с самого момента рождения. В автобиографической повести ‘Егоркина жизнь’ писатель создает поэтический миф о своем рождении: не в тесной, убогой избе родился третий ребенок Митрия и Елены, а на улице, под открытым небом, на заре. Когда мать, подоив корову, возвращалась домой и не ко времени начала ‘маяться’, на полынь-траву уложила ее соседка, заботливая бабушка Колотушкина. Первые яркие впечатления детства — голубизна и ширь неба над головой и его отражение в весенней луже, через которую пробирается по камешкам молодая мать, неся нарядного малыша в Егорьев день в церковь, на первое в его жизни причастие.
Степная даль, речной простор Убы, леса и горы юго-западного Алтая заронили в душу будущего писателя острое ощущение пространства, тягу к простору, к движению. С детства вошла в состав характера Егорки Гребенщикова радость преодоления пути, тихий восторг от подъема в горы, когда глазам открываются новые дали, манят к себе новые вершины. На всю жизнь осталось в памяти писателя первое длительное путешествие. Тогда мужики села Николаевский рудник отправились в горы за лесом для строительства изб. Взяли с собой и сыновей, чтобы привыкали к мужскому труду. Радостно было просыпаться на рассвете, вместе, артелью, завтракать у костра и двигаться дальше в горы. Мужики сплавлялись потом по Убе на плотах из заготовленных бревен, а ребятишки во главе с казахом Тютюбаем возвращались верхами на уставших лошадях. В повести ‘Егоркина жизнь’ писатель отметил момент пробуждения творческой памяти в душе маленького героя: ‘Сидел Егорка в седле на притихшем, дремавшем Карчике, смотрел на далекие и близкие горы, и дальнозоркий глаз его запоминал, запоминал, запечатывал в себе эти виденья. Не знал, когда и для чего могут пригодиться ему все эти минуты:, но как незабвенный сон он унесет их с этой высоты с собой в просторы жизни:’
Многое объясняет в судьбе Гребенщикова его крестьянское происхождение. Жизнь ‘на миру’, среди людей, помогала переносить нищету, тесноту избы, болезни, тяжелые ссоры матери и отца, страдавших от нужды. В повести ‘Егоркина жизнь’ возникает необычное определение: детство, ‘бесконечно богатое невероятной нищетой’, и еще — ‘необъятное, непревзойденное искусство жить деревней, целой волостью, уездом, всей губернией! Всей массой народной!’
Одно из самых ярких впечатлений раннего детства — первая поездка с отцом на пашню. Рассказу о ней посвящена вся вторая глава повести ‘Егоркина жизнь’. Здесь любовно, бережно, во всех подробностях изображены радостные приготовления к отправке на пашню отца и двух братьев, старшего Миколки и шестилетнего Егорки.
Как спас из глинистой трясины богатырь Михайла Вялков едва не утонувшую Булануху, как трудно было отцу и Миколке, как измучены были лошади от непрерывной работы : Но все-таки ‘через неделю поля, увалы и отлогие склоны холмов вблизи и вдали покрылись черными, пока что узкими и длинными полосами пахоты, которые медленно, но упорно расширялись и росли. И не надо этому придумывать какие-то слова. Потому что это было счастьем для Егорки и Миколки, их отца и всего белого света’.
Егорка с детства уступал своему старшему брату в силе, ловкости, в терпении. Крестьянский труд давался ему с большими усилиями, иногда насмешки Миколы над его неумелостью доводили до слез. Впоследствии в ранних рассказах Гребенщикова, в пьесе ‘Сын народа’ как грустное воспоминание о несправедливости появится мотив враждебного отношения старшего брата к младшему — ‘ленивому’, неумелому работнику, вечно занятому пустым и никчемным в крестьянской жизни делом — чтением книг. Неизвестно, рвал ли Микола первые книжки Егорки в досаде на нерасторопность и ‘нерадивость’ меньшого братца, но автобиографическому герою пьесы ‘Сын народа’, Федору Правдину, приходится пережить не только уничтожение книжек, самого дорогого, что только есть в жизни, но и побои старшего, озлобленного на жизнь брата Савелия.
Однако и Микола, и все домашние понимали: в чем Егорка превосходил старшего брата, в чем был бесспорно первым, так это в учебе. ‘Годы учения’, как водится, начались у Гребенщикова задолго до ‘годов странствий’, в его родном селе.
В селе Николаевский рудник, как и во многих других селах Алтая, существовало обычное по тем временам начальное училище, в которое пошел учиться и Егор Гребенщиков. И хотя одет он был хуже всех в классе (первую зиму ходил в школу в материнских валенках), однако старался изо всех сил. Хотел быстрее научиться писать ‘по-мелкому’, как учительница, и поскорее доказать отцу, что не зря его, единственного из детей, отпустили учиться. В повести ‘Егоркина жизнь’ рассказано о первом в жизни заработке маленького грамотея. За письмо, написанное под диктовку неграмотной бабушки-переселенки из Воронежской губернии, получил он копейку и полную бутылку подсолнечного масла. Глава ‘Первая копейка’ завершается ‘пророчеством’ повествователя: ‘Пройдет много лет в жизни Егорки. Может быть, он станет сельским писарем, может быть, даже фельдшером, а может, еще кем-либо побольше фельдшера:’. Егорка стал писателем, чего и представить не могла в самых тайных мечтах его мать, Елена Петровна.
Надо заметить, что в ту эпоху, в которую протекало ‘богатое нищетой’ детство Егорушки Гребенщикова, складывались судьбы многих других писателей из народа. Они несли с собой в литературу трудный опыт житейских испытаний, крестьянской или городской — рабочей, мещанской — жизни. Тогдашняя критика воспринимала писателей из народа 1910-х годов как новую волну демократизации в литературе, считала это явление закономерным, видела в нем пробуждение духовных сил низших сословий. И у всех одаренных простолюдинов был в это время один общий кумир — Максим Горький.
На полтора десятилетия раньше Гребенщикова родился Алексей Пешков, будущий всемирно известный писатель Максим Горький. Своим невероятным упорством, талантом, трудом он проложил дорогу в литературу не только себе, но и другим самородкам из самой глубины народной. Многое в ранних годах Гребенщикова напоминает жизненный путь Горького. Недаром Гребенщикова называли ‘сибирским Горьким’.
Так же, как Горький, Гребенщиков не получил даже законченного начального образования — не сдал последний, выпускной экзамен по окончании четырехклассного народного училища, потому что отец взял его с собой в долгий поход деревенских мужиков в горы за лесом для строительства новых изб.
Подобно Горькому, юный Егорка ушел ‘в люди’, и там, вдали от родной семьи, прошел свои ‘университеты’. Однажды зимой мальчик — ему было тогда 12 лет — приехал вместе с отцом в Семипалатинск, а потом от него сбежал. Остаться в городе решил он по тайному ‘сговору’ с матерью. Мать выделяла его среди других детей, бога молила о том, чтобы дал ему иную судьбу, чем тяжелая доля пахаря, внушала сыну мысль о необходимости учиться, чтобы стать таким, как Ломоносов. В Семипалатинске ему повезло на встречи с образованными людьми, у которых он перенял навыки бытовой культуры, по их совету начал много читать, открыл для себя огромный мир литературы, музыкальной и художественной культуры. А с Горьким его свела судьба на жизненном пути позднее, в 1911 году, когда он, по всей вероятности, сам обратился к уже широко известному писателю с просьбой помочь ему опубликовать свои произведения в столичных журналах.
Живя в Семипалатинске, Егорка сменил несколько мест работы. Многое ему дала служба помощником фельдшера в больнице, а потом помощником письмоводителя в суде. Позднее, в 1907 г., как он сам пишет в автобиографии, ‘попал в качестве служащего на золотые прииски в Усть-Каменогорске’. Пробыл здесь Гребенщиков недолго, так как был не удовлетворен положение надсмотрщика: он ‘вынужден был волей-неволей стоять над рабочими и угнетать их’. Здесь, в сибирском захолустье, на далекой окраине, Гребенщиков накапливал свои первые жизненные впечатления.
Пора его взросления пришлась на годы первой русской революции. Очевидно, в той интеллигентской среде, которая способствовала окультуриванию сельского самородка, были в ходу радикальные настроения. Революционная волна докатилась и до Семипалатинска, и вынесла молодого крестьянина ‘в ряды ‘корреспондентов’ — так, в кавычках, он сам написал это слово в ответе на анкету о начале своей писательской деятельности. Первые публикации, естественно, появились в местном издании — газете ‘Семипалатинский листок’, здесь же, в Семипалатинске, в 1906 г. была издана первая книжка Гребенщикова под выразительным заглавием — ‘Отголоски сибирских окраин’. Выбирая это название, автор, по всей видимости, понимал, что у него нет пока собственного голоса, сознавал свою затерянность в отдаленном от центра мировых событий захолустье.
В самом начале писательского пути Гребенщиков ощущает стремление расправиться со старым миром, получить некую компенсацию за свою социальную приниженность, за многовековое социальное неравенство, за угнетение крестьян и вообще простолюдинов более удачливыми, образованными аристократами — ‘баловнями судьбы’. Об этом красноречиво свидетельствуют его ранние произведения, опубликованные еще в Семипалатинске, а также его деятельность в газете ‘Омское слово’ в 1908 г.
В одной из первых публикаций Гребенщикова в газете ‘Семипалатинский листок’ от 25 июля 1906 года — стихотворении ‘Моя отчизна’ — образ родной деревни представлен в подчеркнуто мрачных красках:
Моя отчизна — скучная деревня —
Для детства моего была могила,
И на всю жизнь о страшном своем мраке
Запасом грустных дум меня снабдила.
И рос угрюмым я, и все берег
Для жизни рабское терпенье,
Я жил бесцветно, как и все мы, —
Без ропота, без сожаленья:
Как видим, молодой поэт не скупится на мрачные краски: ‘скучная деревня’, ‘могила’, ‘страшный мрак’, ‘грустные думы’, ‘рабское терпенье’:
Однако к концу стихотворения герой осознает свое предназначение: он ‘постиг путь к теплу и свету’, и ему
‘…жалко стало всех
Во мраке брошенных судьбой,
Теплом и светом позабытых:
Для них зажег я факел свой!’
Уже здесь появляется, а позднее будет развит в прозе и пьесе ‘Сын народа’ образ героя, которому предназначена особая судьба: пробиться из темноты деревенской жизни к свету и показать другим дорогу к лучшей жизни.
Гребенщиков не был оригинален, когда изображал ‘беспросветную тьму’ деревни, — об этом писала русская литература и в девятнадцатом веке. А в начале двадцатого века, в пору первой русской революции, ‘свинцовые мерзости’ деревенской жизни представали перед читателем со страниц многих произведений: и больших, известных писателей, и начинающих свой творческий путь ‘самородков’ из простого народа. Об этом точно сказал в 1916 г. критик Леонид Клейнборт: писатели из народа ‘описывают только события пережитого, историю того, как находит себе дорогу самородок. Рассказ продолжает биографию, биография — рассказ, и интерес ее — интерес социальный’.
Поэтому преувеличенно мрачное изображение деревенской жизни в ранних прозаических опытах Гребенщикова вполне закономерно. Так, душераздирающими подробностями жизни мальчика-сироты Васютки перенасыщен рассказ ‘Васюткин праздник’. На самом деле никакого праздника не может быть у несчастного ребенка, замерзающего в холодной избе в рождественский сочельник. И в первом сборнике рассказов ‘Отголоски сибирских окраин’ начинающий автор намеренно выбирает зимние пейзажи с пронизывающим ветром, с воем голодных волков, а представители сельской власти в его изображении, как на подбор, жестоки и равнодушны к горю простого человека.
В этих неумело, но искренне написанных рассказах Гребенщикова намечается главный мотив его раннего творчества: трудный путь ‘наверх’, в интеллигентное общество, молодого человека из народа. В рассказе ‘Не суждено’ — это сельский учитель, из местных крестьян. В его ‘рукописных тетрадках’ собраны ‘материалы’ о жизни ‘нашей темной, глухой деревни’. И там же помещены его робкие размышления о том, ‘что труд деревенский можно воспроизвести в великий идеал жизни, что мужика должно сделать мужем труда и чести:’
Подобные мотивы мы видим и в ранней пьесе Гребенщикова ‘Сын народа’. Пьеса, без сомнения, носит автобиографический характер. Главный герой, молодой крестьянин, носит говорящую фамилию Правдин. Он острее других чувствует социальную несправедливость. Чтение книг открывает ему глаза, в душе героя рождается желание найти правду и помочь народу в его тяжелой доле. Подобно самому Гребенщикову, Федор Правдин уходит из дома, служит в городе писарем, пытается учиться в университете, хочет сблизиться с миром интеллигентов: Но нигде он не находит правды — все городские, образованные персонажи пьесы заняты собой, своими проблемами, никто не думает о страданиях народа. Федор решает вернуться в свою родную крестьянскую среду, чтобы разделить с народом его тяжкую участь. Его не может остановить даже разделенная любовь к Любови Эполетовой, благородной девушке из богатой семьи.
Пьеса ‘Сын народа’, несмотря на явную драматургическую беспомощность, была поставлена в ряде городов Сибири: Усть-Каменогорске, Семипалатинске, Омске, Барнауле, Томске. Местные театральные труппы, по всей видимости, считали ее своевременной, отвечающей злобе дня. Так, на спектакле в Томске в 1910 г. ‘публики было много’, а после второго и последующих актов вызывали автора’, как писал рецензент журнала ‘Сибирская новь’. Автор небольшой рецензии в ‘Алтайской газете’ в августе 1910 г. отмечал, что для Барнаула автор-сибиряк представляет интерес — ‘публики в театре было много’. Рецензент похвалил ‘хороший’ замысел пьесы, однако назвал ее ‘не особенно глубокой’. По его мнению, непонятной остается психология ‘беглеца города’, т.е. главного героя пьесы, Федора Правдина. ‘Я жить без чернозема не могу’, — цитирует автор рецензии одну из реплик главного героя. И справедливо критикует начинающего драматурга за то, что в пьесе не показана ‘та прелесть чернозема, которая перевесила и ценность культуры, и прелесть любви’.
В Омске с рецензией на спектакль по пьесе Гребенщикова выступил присяжный поверенный Н.Н. Самойлов. К большому сожалению, не удалось пока найти этой рецензии ни в главных библиотеках России — в Москве и Петербурге, ни в архивах сибирских городов. По каким-то таинственным причинам отсутствует в этих хранилищах либо подшивка газеты ‘Омский телеграф’ именно за 1908 год, либо тот самый N260, в котором была опубликована злополучная рецензия. Злополучная потому, что именно ею начинающий писатель был особенно задет.
По всей видимости, справедливые упреки в отсутствии мастерства, в неразработанности конфликта он воспринял как гонение на автора-плебея, насмешку над ‘выскочкой’ из низшего сословия. Газета ‘Омское слово’, в которой Гребенщиков был редактором, вела постоянную защиту авторов из народа от нападок ‘баловней судьбы’ — образованных литераторов. В заметке с выразительным заглавием ‘Перед судом фарисеев (Моим врагам)’ Гребенщиков называет себя ‘слугой и сыном народа’, которого ‘травят, как связанного волка’. В другом материале он противопоставляет себя, ‘крестьянина, свободного от наук’, своему критику, ‘барскому сыну с университетским значком’, присяжному поверенному Самойлову.
Защита плебейской чести в этот период становления Гребенщикова стала едва ли не главной его задачей. С этой целью он развернул на страницах ‘Омского слова’ пропаганду народного искусства и артистов из народа. При этом неопытный рецензент часто ошибался, принимая ремесленную подделку за подлинное искусство только потому, что исполнитель происходил из низшего сословия.
Любопытный эпизод произошел во время гастролей в городах Сибири исполнителя на гармошке Петра Невского. В рецензии на его выступление Гребенщиков называет артиста ‘украшением русского народа’, ‘великаном русской музыкальности’, обладающим ‘колоссальной техникой’, сравнивает его с Горьким, Шаляпиным, ‘простаком’ Суворовым. Более того, восторженный рецензент утверждает превосходство ‘сынов народа, рожденных во мраке и нищете’, над ‘образованными талантами’. Плебеи, по его мнению, ‘идут вперед, преодолевая все ужасные трудности на своей тернистой дороге, сами добиваются права стать в ряды достойнейших и славных’. Жаль только, что ‘на мутном дне темных народных масс много гибнет самородных талантов, и лишь немногие из них пробивают крепкую броню безвестности’, — заключает Гребенщиков. В этом последнем замечании явно пробивается автобиографический подтекст.
Конфуз критика ‘Омского слова’ — его восторженный отзыв о гастролях ‘самородного таланта’ — вскоре стал вполне очевиден. Когда гармонист-виртуоз оказался в Томске, рецензент солидной губернской газеты ‘Сибирская жизнь’ убедительно доказал, что Петр Невский — не более чем ‘музыкальный клоун, действительно хорошо владеющий гармошкой’. И выбор его пьес, и ‘невысокая художественная ценность’ исполняемых произведений говорят о ‘трактирном’ происхождении его музыкальных клоунад — они ‘не похожи даже на жалкие пародии народных национальных русских песен’. Шумный успех концертов Невского в сибирских городах, — считает критик ‘Сибирской жизни’, — свидетельствует только о том, как ‘невысок еще художественный вкус наших обывателей’.
Пафос социального самоутверждения подвигнул молодого сибиряка отправиться к высшему судье — Льву Толстому.
Поездка Гребенщикова в Ясную Поляну состоялась в марте 1909 года. Очевидно, это событие было для молодого сибиряка необычайно значимым, поскольку он неоднократно возвращался к нему, каждый раз заново осмысливая встречу с великим писателем. Дважды Гребенщиков публиковал статьи о встрече с Толстым в томских изданиях: газете ‘Сибирское слово’ (в ноябре 1910 г.) и журнале ‘Сибирский студент’ (в ноябре 1915 г.). Последняя, наиболее содержательная, имеющая итоговый характер статья ‘У Льва Толстого’ вышла в свет уже за границей, в 1925 г. В ней Гребенщиков прямо называет побудительные причины своего паломничества в Ясную Поляну: ‘Поеду к самому Толстому, ему покаюсь в своих литературных прегрешениях и дам ему слово — что больше заниматься этим делом никогда не буду’.
Гребенщиков надеялся в ходе этой поездки разобраться в тех внутренних противоречиях, с которыми он столкнулся в самом начале своей деятельности литератора и журналиста. Он не мог не чувствовать недостаток опыта и мастерства, его угнетало отсутствие образования, мучили сомнения в своем даровании. Главный вопрос, на который он не знал ответа, — быть или не быть ему писателем? От яснополянского мудреца он ждал совета и поддержки в решении этого мучительного вопроса.
В ходе беседы, продолжавшейся около часа, Гребенщиков рассказал Толстому содержание своей пьесы ‘Сын народа’, не преминув пожаловаться на ‘жестоких рецензентов’. Толстой с интересом выслушал исповедь молодого сибиряка.
Великий писатель земли русской дал сибирскому паломнику ясный и убедительный ответ: ‘Не сомневайтесь и продолжайте: Хорошо то, что у вас здоровая идея, а без идеи разве есть смысл жизни?..’.
Иначе и быть не могло. Даже из беглого пересказа пьесы Толстой понял ее пафос и поддержал молодого собеседника в его критике пресыщенной городской интеллигенции.
‘Энергический’ (точно запомнил Гребенщиков слово Толстого) крестьянин-литератор из далекой сибирской провинции был для великого яснополянского старца подтверждением его давних мыслей о талантливости народа. Вспомним, в частности, полемическую статью Толстого ‘Кому у кого учиться писать — крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят’, опубликованную еще в 1862 г. в журнале ‘Ясная Поляна’. ‘Интеллигент-калмык, литератор, возвращающийся к земле’ (так записал в дневнике Толстой 20 марта 1909 г.), нес в себе свежий, ясный взгляд на жизнь, которого не могло быть у современной изверившейся интеллигенции.
Встреча Льва Толстого с Георгием Гребенщиковым имела символический смысл. Великий классик ‘золотого’ века русской литературы благословил безвестного провинциального автора, а в его лице новое поколение писателей, вышедших из народа.
Однако нельзя не сказать и о важном психологическом смысле этой встречи для молодого посетителя. Вполне понятное волнение не помешало Гребенщикову почувствовать то двусмысленное положение, в котором находился Толстой в последние годы своей жизни. И в первой, и в последней статьях о поездке в Ясную Поляну Гребенщиков изображает крестьянина-возницу, который доставил его от железнодорожной станции до имения. И оба раза приводит его незамысловатые рассуждения, точно фиксируя особенности произношения туляка. Обводя широким жестом окрестности, мужик ‘завистливым, многозначительным баском’ повторял:
— И энта, и энта земля: Эт усе грахва!.. Усе-о эт грахва!..
‘Я много раз слыхал, что Лев Толстой давно отказался от своей земли, но зависть мужика меня смущала’, — пишет Гребенщиков.
Позднее, в статье ‘Большой сибирский дедушка’ (1915) Гребенщиков дает свое — крестьянское, демократическое — понимание того впечатления, которое он вынес от встречи в Ясной Поляне. Статья, посвященная 80-летнему юбилею Григория Николаевича Потанина, давала повод сравнить ‘двух российских старцев’.
Преклоняясь перед величием Толстого, Гребенщиков тем не менее не находит в нем ‘той цельности и той неподдельной простоты’, которые свойственны скромному сибиряку. ‘Аристократ Толстой’, как ‘скованный лев, метался в железной клетке мишурной роскоши, тщетно пытаясь опроститься’, — это один путь к истине, явно не подходящий для Гребенщикова. Ему гораздо ближе ‘демократическая и тернистая дорога’ ‘никем не прославляемого, простого и неизменно кроткого сибиряка’ Потанина. Отметим здесь выразительность пространственных образов: Толстой замкнут ‘в клетке’ противоречий — Потанин движется ‘по дороге’. ‘Просторы жизни’, ‘тернистая дорога’, ‘безоглядные дали’ — метафоры, рожденные в творческом сознании Гребенщикова сибирской необъятностью, которая и помогла молодому крестьянину найти свой, неповторимый, жизненный путь.
Исходник здесь: http://grebensch.narod.ru/