Геометрический роман
Геометрический роман
‘Санин’, ром. Арцыбашева, ‘Совр. Мир’, 1907, I-V
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
К. Чуковский
Геометрический роман, Чуковский Корней Иванович, Год: 1907
Время на прочтение: 8 минут(ы)
У героинь этого романа очень пышные груди, у героев очень сильные мускулы, и вообще весь роман ужасно как старается, чтобы мы сочли его поэмой телесности, солнца, половой радости, звериного счастья, греха.
Но при всем нашем желании, мы не можем угодить ему. Именно оттого, что какая же при зверином счастье — старательность? Чем больше в романе доказательств в защиту солнца, тем меньше мы им верим, именно опять-таки оттого, что это доказательства.
Г. Арцыбашев старательно и добросовестно строит запутанные свои силлогизмы. И, сколько бы потом он ни описывал женских грудей, дрожащих мужчин, сколько бы потом он ни говорил ‘звериных’, пугающих слов, — все это никого ни увлечь, ни испугать не может, ибо из-за всего этого торчит силлогизм.
Критики уже сердились на этот роман, зачем в нем так много обнаженных тел и сладострастных образов. Боже мой, если бы это было так. Создать образ, написать живое, дышащее тело — да ведь это величайшая цель и величайшая трудность для художника. Браня так г. Арцыбашева, — мне кажется, ему тем самым делали ужасно лестные комплименты, и по совести мне кажется, он их не заслужил.
Свои потаенные доказательства г. Арцыбашев ведет издалека. Первое положение его теоремы такое: мысли человека всегда лживы и выражают то, чего хочет его тело.
И вот кто бы из героев г. Арцыбашева, что бы у него не подумал, что бы у него ни сказал, г. Арцыбашев сию же минуту со злорадством шепнет читателю, что мысли эти — ложь, что думать их вовсе не следовало, а следовало бы думать то-то и то-то, и если герой этого не подумал, то только потому, что его телу этого не хотелось.
Такое уличение своих же героев во лжи ведется г. Арцыбашевым с первой страницы до последней — без единой поблажки.
У студента Юрия и барышни Карсавиной затевается прекрасный поэтический роман. Вдруг приходят к ним и говорят:
— Ваш товарищ умирает!
И у г. Арцыбашева уже готов обвинительный акт. Он, злорадствуя, читает его вслух:
‘У Карсавиной не могло быть такого гнетущего чувства, как у других, потому что жизнь наполняла все ее тело и не давала ей сосредоточиться на смерти… Ей почему-то казалось, что это дурно. И она, стыдясь своих ощущений, бессознательно старалась подавить их и вызвать другие, а потому больше всех выразила участия и испуга:
— Ах, бедный… что же он?’
— Видите, как она лжет, — шепчет г. Арцыбашев, — и причина лжи — тело.
Чуть только Владимир Санин приезжает домой в уездный город, он заявляет влюбленному в его сестру доктору Новикову, что тот стремится обладать ею.
‘И в голове Новикова, натурально, сделалось смутно и неприятно. Напоминание о Лиде было ему больно и стыдно, но так как Лиду он обожал и сам молился на свое большое и глубокое чувство к ней, то не мог сердиться на Санина за это напоминание: оно было и мучительно, и в то же время жгуче приятно. Точно кто-то горячей рукой взялся за сердце и тихонько пожимал его’.
Итак, снова: доктор Новиков только притворялся, что ему неприятны слова Санина. Ему бы они и должны быть неприятны, но по таким-то и таким-то причинам они ему ‘жгуче приятны’.
Такой обвинительный акт выходит несколько громоздким, но г. Арцыбашев не забывает ежеминутно предъявлять его своим персонажам.
Едут они на пикник. Карсавина читает свои стихи, а потом спрашивает Юрия:
— Плохи мои стихи?
Юрий подумал, что стихи очень не оригинальны и похожи на тысячи подобных стихов, но Карсавина была так красива и так мило смотрела на него своими темными застенчивыми глазами, что он сделал серьезное лицо и ответил:
— Мне показались звучными и красивыми.
Снова ложь, и снова причина: тело.
Иногда г. Арцыбашев великодушно уступает свои прокурорские обязанности Санину. И Санин справляется с этим делом непохуже самого автора. Случилось, напр., так: сестра Санина, Лида, опозорена офицером. Санин предлагает доктору Новикову жениться на ней, и тут же, точь-в-точь как г. Арцыбашев, ловит бедного Новикова на изворотливых и хитрых мыслях:
‘Я вижу, — говорит он, — что ты думаешь о самопожертвовании… У тебя уже явилась лазейка: я снизойду до нее, я прикрою ее от толпы и так далее. И ты уже растешь в своих глазах, как червяк на падали!.. Нет, врешь! Ни на минуту в тебе нет самоотречения: если бы Лиду действительно испортила оспа, ты, может быть, и понатужился бы до подвига, но через два дня испортил бы ей жизнь, сослался бы на рок и или сбежал бы, или заел бы ее. А теперь ты на себя, как на икону взираешь!.. Еще бы: ты светел ликом и всякий скажет, что ты святой, а потерять ты ровно ничего не потерял: у Лиды остались те же руки, те же ноги, та же грудь!.. Приятно наслаждаться, сознавая, что делаешь, святое дело!.. Еще бы!’
Итак, снова: ложь! И снова причина: тело!
Все это может быть и верно, но слишком уж однообразно. Спорит ли кто с кем, сейчас у г. Арцыбашева оказывается, что его волнует не предмет спора, а что-нибудь совсем постороннее, идущее от тела. Делает ли кто доброе дело, оказывается, что дело это он делает для себя, выскажет ли мнение, а мнение это телесное, а не головное. И так пристает г Арцыбашев с такими однообразными обличениями ко всем своим героям, что боюсь, как бы он им не надоел. Есть у него, напр., в романе бедный, глупый офицер Танаров, — ну что с него возьмешь, а —
Он и к тому, и тем не пренебрег!
Этот Танаров ухаживает за избитым Зарудиным. Зарудина со скандалом избил Санин, — и Танаров боится, что его также при[тянут] к скандалу. Натурально, он хочет ускользнуть.
Тут-то и накрывает его г. Арцыбашев.
— Кажется, заснул! — неискренне думает Танаров, незаметно оглядываясь.
— Видите, — говорит г. Арцыбашев, — ему нужно перед самим собою оправдаться, и он выдумывает сам для себя, будто товарищ его уснул. Ложь, ложь и ложь!
Но и Зарудину не нужен товарищ.
Поэтому он и лжет:
‘Зарудин быстро закрыл глаза и притворился спящим, а Танаров, сам себя убеждая, что верит этому и в то же время, очевидно, [с]ознавая, что оба знают, в чем дело’ и так далее, и так далее, и так далее, покуда не надоест.
Утвердив и каждую минуту снова и снова утверждая незамысловатый свой тезис, г. Арцыбашев переходит к выводам.
Вывод первый, очевидно, заключается в том, что если мысли наши лгут, а тело говорит правду, то надо слушаться тела, а не мыслей.
Этот вывод подкрепляется у г. Арцыбашева таким эпиграфом из Экклезиаста:
‘Только это нашел я, что Бог создал человека правым, а люди пустились во многие помыслы’.
Но г. Арцыбашев не внушает нам этого своего ощущения лирически, а опять-таки через посредство геометрии.
Он просто напросто устраивает так, чтобы все его герои получили все неприятности своей жизни именно через ‘помыслы’. И чтобы все неприятности дарило им их ‘тело’.
Затем-то он так и подчеркивает радости сладострастия, что ему нужно посрамить ‘помыслы’.
Затем-то он так и издевается над бедными, беззащитными Танариными, Карсавиными, Зарудиными, — что ему нужно во что бы то ни стало примерно ‘экземплярно’ показать, что не только ‘мысль изреченная есть ложь’, но даже и не изреченная, а всякая, созданная телом.
Стоит проследить судьбу любого из персонажей г. Арцыбашева, чтобы заметить, с какой математической точностью распределяет он счастье телу, а горе — помыслам.
Изберем для опыта хотя бы сестру Санина Лиду. В нее влюблен Зарудин — молодой офицер. Он глуп, бедняга, — но это уже область ‘помыслов’, и Лида счастлива, пренебрегая ею: ‘Она знала, что Зарудин бесконечно ниже ее по уму и развитию, что она никогда не может быть подчинена ему, но в то же время было приятно и жутко позволять эти прикосновения сильному, большому, красивому мужчине, как будто заглядывая в бездонную, таинственную пропасть’ и т.д.
Когда Лида отдалась этому глупому офицеру, то есть, когда она опять пренебрегла ‘помыслами’, — она снова награждена от г. Арцыбашева счастьем: ей и ‘приятно’, и ‘жутко’, и ‘забавно’ — и все, что хотите.
Первое горе явилось к ней тогда, когда на минуту ее одолели ‘домыслы’: зачем? почему? и ‘что-то грозное начинало вставать впереди’. Но это только на минуту, — ‘домыслы’ скоро скрываются — и снова счастье от сознания, что ‘она имеет право делать все, что хочет со своим, ей одной принадлежащим, прекрасным, сильным, живым телом’.
Она забеременела. Но г. Арцыбашев настойчиво доказывает, что не в этом ее несчастье. Ее грубо оттолкнул любовник — но по г. Арцыбашеву — и в этом не беда. Беда в том, что она слушалась ‘помыслов’, а не ‘тела’. Тело бы ей сказало другое, но что должно было сказать ей тело, сказал ей родной ее брат, случившийся неподалеку. Он сказал:
— Неужели же ты, отдавшись Зарудину, была такого скверного мнения о своем поступке, что даже боишься признаться в нем… А то, что Зарудин не женился на тебе, так это и слава богу. Ты и сама знаешь теперь… да и раньше знала, что это человечек, хотя и красивый и для любви подходящий, но дрянной и подлый. Только и было в нем хорошего, что красота, но ты ею уже воспользовалась достаточно.
И так далее, очень теоретично, и если не убедительно, то именно потому, что теоретично.
И вот ‘Лида увидела глубокое дно слов этих и почувствовала, что в ней самой нет уже ни стыда, ни страха и так дальше — до того самого момента, как Лида вновь стала счастлива, ибо вновь разрушила в себе все свои человеческие ‘помыслы’, а поверила в правду ‘сильного и молодого’ тела.
И вот тут-то и возникают два коварных обстоятельства.
Первое заключается в том, что вовсе не ‘теория’ г. Арцыбашева притягивается к фактам — как следовало бы, а факты притягиваются к теории, как никогда не следовало.
Будь у г. Арцыбашева живые люди, так они бы на каждом шагу воспротивились его теориям, и Лида в таком горе никогда бы не послушалась (пусть и правильных, но головных, но расчетливых) выкладок своего брата. Это делает роман фальшивым, и практически непригодным.
А во-вторых — и это главное! — пусть на минуту мы поверим, что, близкая к самоубийству Лида, стала слушать резоны своего брата и, выслушав, согласилась с ними — что же это будет значить?
Это будет значить, что резоны, т.е. те же ‘помыслы’, с которыми так сражается г. Арцыбашев на протяжении всего романа, вдруг оказались способными одержать такую необычайную, такую фантастически-громадную победу, пред которой ничто — все ‘груди’, ‘бедра’, ‘руки’ и ‘ноги’, ежеминутно противопоставляемые им автором.
Санин объясняет сестре, что она должна выйти замуж за нелюбимого ею Новикова. Он говорит ей, что Новиков станет бороться с тем же предрассудками, в которые официально не верит:
— Если бы Новиков был действительно умен, он не придал бы никакого значения тому, что ты с кем-то спала, извини за грубое выражение. Ни тело твое, ни душа твоя от этого хуже не стали… Очевидно, тут дело не в фактах, а в той путанице, которая происходит у него в голове.
Видите, какие слова: ‘предрассудки’, ‘путаница’, ‘факты’ — и это должно действовать на оскорбленную женщину и на ревнующего, нелюбимого Новикова!
Но главное, главное — заметьте вот что: Санин хочет, чтобы Новиков был умен, чтобы не было путаницы у него в ‘голове’, т.е. сам же хочет рассуждений, схем, силлогизмов.
Он хочет помыслов о том, что помыслу не нужны.
Он логически доказывает, что логика бессильна. Старая и почтенная история об одном критянине, который сказал, что все критяне лгуны. Этот же критянин, как известно, сказал:
Вот то-то, братец, будешь с носом,
Когда без носу будешь ты!
Но этот критянин был просто веселый человек и ни минуты не думал громоздить на своей шутке сотни однообразных, доказывающих все одно и то же, одно тоже примеров.
Страсть, безумие, солнце нельзя проповедовать, их можно петь. Только страстный возбудит страсть, только безумный научит безумию. В этом едина заповедь искусства.
А г. Арцыбашев аккуратненько расположил свои доказательства в пользу этих качеств по ящичкам и полочкам и солидным, рассудительным голосом сказал нам:
— Смотрите, вот Зарудин отдался ‘помыслам’ — и застрелился. Вот Соловейчик отдался ‘помыслам’ и повесился. Вот Лида отдалась ‘помыслам’ — и чуть не утопилась. Стало быть, помыслы вредны.
Боюсь, что г. Арцыбашев плохо следует своей же заповеди, ибо весь роман его с начала до конца — сплошной ‘помысел’.
Нет у нас больше места, но еще два слова о Санине. Он несомненно родной брат другого героя г. Арцыбашева — Ланде (см. Смерть Ланде). Это ничего, что Ланде отталкивает даже ту женщину, которая тянется к нему, а Санин вожделеет даже к сестре. Оба они — не живые лица, а намеренно стилизованы автором. Оба идут они ad absurdum своих убеждений. Оба они как святители, как мученики — разных вер.
Чтобы создать их образы — нужно быть ужасно скверным художником, — но нужно еще к тому же, обладать чрезвычайно сильным душевным талантом, нужно иметь какое-то особое дарование сердца, простого и умиленного, нужно, подобно Нестерову, познать какие-то таинственные религиозные вдохновения. И с этой стороны произведения г. Арцыбашева чрезвычайно интересны.
Но это уже выходит из области литературной критики, которая должна признать, что Санин — фигура аляповатая, подчеркнутая и обидно лишенная того самого тела, о котором мы столь много наслышаны от автора.
Впервые: ‘Речь‘, No 131 / 27 мая 1907 года