Ф. П. Шиллер
Ф. П. Шиллер
Гейне и Маркс
Гейне и Маркс
I
I
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/shiller04.jpg)
II
II
III
III
IV
IV
V
V
Гейне и Маркс, Шиллер Франц Петрович, Год: 1933
Время на прочтение: 16 минут(ы)
О взаимоотношениях, установившихся в 1843—1844 гг. и позднее между Гейне и Марксом, существует уже довольно большая литература, но, к сожалению, ни сам Маркс, ни Энгельс не оставили нам, как они намеревались, подробного анализа этих отношений.
Год спустя после смерти Энгельса, в ‘Neue Zeit’ появился такой анализ, причем отношения эти были даны в биографическом, личном разрезе, как чисто мещанские, до приторности слащавые, никакого касательства якобы к политике не имеющие. Автор этой статьи, Каутский, филистер до мозга костей, и тут остался верен себе — иных отношений между величайшими мыслителями и гениальнейшим поэтом XIX века он и представить не мог.
Впервые правильное по существу исследование в этой области дал Ф. Меринг. Центральным пунктом этого исследования является оценка Берне в связи с шумом, поднятым немецким филистерством против Гейне, когда тот опубликовал свою книгу о Берне (1840). Меринг правильно ставит вопрос не в плоскости личных качеств обоих писателей и раздоров между ними, но сравнивает их мировоззрения и показывает нам глубокое их различие, скрывающееся под зачастую отталкивающей полемической формой. Нам становится ясным, почему Маркс мог быть только на стороне Гейне, а не Берне. Из всех литературно-исторических и критических статей Меринга статьи о Гейне принадлежат в смысле полноты содержания к наилучшим.
Но в своей оценке Меринг-марксист долгое время оставался одиноким {Настоящий очерк был написан в феврале 1931 г., к семидесятипятилетию со дня смерти Гейне, с этого времени в наших журналах появился ряд статей критиков-марксистов о творчестве Гейне.}. Как при жизни поэта, так, и после его смерти, вплоть до настоящего времени имя его являлось символом борьбы и, может быть, эта борьба вокруг смысла творчества Гейне никогда не разгоралась так жестоко, как именно в наши дни, в эпоху, когда мировой капитализм делает при помощи фашизма последнюю попытку отстоять свою власть, и революционный пролетариат собирает свои силы для нанесения последнего удара, лишь только наступит для этого надлежащий момент. Нет ничего удивительного в том, что в такой период спор о Гейне и в частности о его взаимоотношениях с Марксом в особенности обострился. Чрезвычайно рьяно на него нападают, как и следовало ожидать, фашисты всех национальностей и всех мастей, разрушают памятники Гейне, причем они стараются подвести под свою ненависть к интернационалистскому революционному поэту ‘теоретические’ и ‘принципиальные’ основания. По их словам, оправданием для площадной ругани, которой они осыпают Гейне, являются… расовые различия: Гейне якобы представляет собою международное знамя ‘зловредного’ семитизма и пр. и т. п. Из довольно большой фашистской литературы, посвященной Гейне, остановимся, как на примере, на одной книге, специально посвященной Гейне и Марксу,— книге, опубликованной сначала в виде серии статей в весьма солидном буржуазией французском журнале {Sallust: Henri Heine et Karl Marx. Les origines secrè,tes du bolschevisme. (‘Revue de Paris’, 35-e anne, 1928, No 11, стр. 567—589, No 12. стр. 900—923, No 13, стр. 153—175).} и претендующей на ‘научность’. Мы останавливаемся на этой книге еще и для того, чтобы показать всю псевдо-научность трудов фашистских историков и теоретиков литературы, чтобы вскрыть их халтурность, неграмотность, сознательную фальсификацию событий, дат и т. д. Так вот,— автор этой книги {В 1930 г. статьи Саллюста вышли под этим же заглавием отдельной книгой.}, воинствующий французский фашист, рассматривает III Интернационал — как и вообще I, II и III Интернационалы и все социалистические и коммунистические партии всех времен и всех стран — как ‘еврейские’ организации, преследующие цели осуществления ‘неомессианства’. Прародителем же всех этих организаций оказывается основанное в 1819 г. в Берлине Леопольдом Цунцем ‘Еврейское общество для распространения культуры и науки’, а апостолами этого общества были Гейне и Маркс! Гейне, видите ли, был изгнан в 1831 г. из Германии за ‘антихристианские’ статьи. ‘Преследуемый, он бежал во Францию 1 мая 1831 г. Позже по предложению его друга Энгельса {Саллюст утверждает, что Энгельс происходит из старинной семьи раввинов в Бармене, и ехидно замечает, что большевики стараются сделать его не евреем, чтобы придать теории коммунизма ‘благородное происхождение’.}, годовщина этой ‘геджры’ первого вождя коммунизма должна была праздноваться всемирным пролетариатом! Много крови пролилось с 1 мая 1889 г. (дата установления революционного Первого мая) в память счастливого бегства Генриха Гейне’! В Париже Гейне работал якобы много среди эмигрантов по распространению идеи ‘Еврейского общества’, но эта деятельность достигла наибольшего успеха лишь тогда, когда на помощь Гейне то же Еврейское общество послало в Париж великого ‘разрушителя’,— Карла Маркса {Маркс, по Саллюсту, родился не в 1918 г., ‘как часто ошибочно утверждают’, а в 1814 г. (!) Отец Маркса ‘создал себе значительное состояние в торговле’. Молодой Маркс слушал в Берлине Гегеля, сделался ‘еврейским пантеистом’ и, по протекции младогегельянцев, ‘профессором философии в Бонне’ (!): ‘ему посчастливилось больше, чем Гейне’!}. Теперь началась колоссальная борьба между семитами и арийцами в тайных революционных организациях. Представителем арийцев служит А. Руге, ‘глава молодой Германии’ (!), секции ‘Молодой Европы’, основанной Мадзини. Руге просидел 6 лет в тюрьме за свой карбонаризм’ (так Саллюст переводит буршеншафт (!!). Высланный за революционную деятельность в 1840 г. (!) из Германии, Руге основал в Париже в этом же году (!) ‘Немецко-французские ежегодники’ {Советские биографы, жалуется Саллюст, представляют дело таким образом, якобы Руге был еще сотрудником Маркса в Рейнской газете и вместе с ним эмигрировал в Париж, где они основали совместно ‘Немецко-Французские ежегодники’. И Саллюот поучительно добавляет: ‘Между тем, Маркс приехал в Париж в 1844 г., а Арнольд Руге обосновался там в 1840… Маленькая неточность, среди многих других, имеющих целью скрыть от нескромных вопросов таинственные стороны жизни и деятельности Маркса’. И такую невежественную халтуру печатают в ‘солидных’ буржуазных журналах!}. Раскол между Марксом и Руге в 1844 г. рассматривается как борьба всех ‘молодых евреев’ в редакции (Маркс, Энгельс, Гейне и др.) против ‘единственного арийца’. Удалив Руге из Франции (!), ‘Маркс и Гейне блестяще выполнили первую часть программы Еврейского общества: они не только избавились от Руге, но в то же самое время они завладели тайными организациями, которые ими были использованы в целях и неомессианской пропаганды’. И вся дальнейшая деятельность Маркса в Интернационале и т. д. служила этой пропаганде, а ученики Маркса, Энгельса и Гейне поныне продолжают ее’ (!!!).
Эта легенда бросает яркий свет на современное состояние западно-европейской и особенно фашистской ‘науки’. Вернемся теперь к первоначально поставленной нами задаче,— именно: вскрытию тех проблем, которые связаны с взаимоотношениями между Марксом и Гейне. За последние годы в нашей советской литературной критике появился ряд статей, либо целиком посвященных этой теме, либо затрагивающих этот вопрос {См. ст. Е. Книппович, Генрих Гейне и Карл Маркс. ‘Красная Новь’, 1930, кн. 8, Ал. Дейч, Гейне и Маркс. М. б-ка ‘Огонек’, 1931 г. Н, Бухарин, Гейне и коммунизм. ‘Большевик’, 1931 г., No 9 от 15 мая 1931 г.}. Нужно, однако, сказать, что, несмотря на ценность этих работ, впервые делающих доступным широкой массе читателей целый ряд документов, они все же по существу, по сравнению с Мерингом, дали мало нового. Цель настоящего исследования состоит в том, чтобы, с одной стороны, не касаясь известных уже биографических данных, пополнить некоторыми новыми данными картину этих взаимоотношений, и, с другой стороны, рассмотреть связанные с ними вопросы. Первым обстоятельством, сблизившим Маркса с Гейне, был скандал, вызванный опубликованием книги Гейне о Берне. Нужно заметить, что не только ‘тогдашний’ немецкий филистер, но даже современные немецкие ‘леворадикальные’ историки и критики называют эту книгу ‘тошнотворно-мстительным памфлетом’. Если бы мы, подобно им, интересовались чисто личными взаимоотношениями между Берне и Гейне, не видя за ними борьбы двух мировоззрений, то, конечно, и мы бы возмущались выставлением на показ интимных, никому не нужных подробностей из семейной жизни Берне я т. д. Но Берне всю (жизнь оставался ограниченным мелкобуржуазным революционером, совершенно не понимавшим революционного значения, например, Гете и Гегеля, выступавшим против них за их ‘приспособленчество’, против ‘холопа в рифмах и без рифм’. Точка зрения Берне поразительно напоминает взгляды на Гете и Шиллера современных немецких ‘честных революционеров’, ультралевых анархо-идивидуалистов. Совершенно иначе смотрел на них Гейне, как мы это увидим ниже. Эта противоположность во взглядах Берне и Гейне опять-таки конечно не личного характера, а коренится в глубинах их мировоззрений. И несмотря на то, что оба писателя после первого знакомства в 1827 г. во Франкфурте н/М. по достоинству оценили друг друга, это противоречие не могло не проявиться при более длительном общении обоих, когда они после июльской революции очутились в Париже. Уже в своих ‘Письмах из Парижа’ Берне выступил против Гейне, продолжая еще воспевать гений поэта: Гейне, мол, играет оружием, Гейне сражается с цветами и, что хуже всего, Гейне обожает Наполеона,— а Наполеон,— и в этом как нельзя лучше вскрывается со всей ясностью мелкобуржуазная ограниченность Берне,— Наполеон, конечно, только великий отступник и предатель революции. В течение следующих лет отношения все более и более обострялись. И если Гейне намекал на ‘зависть’ Берне, ‘испытываемую маленьким барабанщиком к большому тамбур-мажору’, если Берне и упрекал Гейне в том, что он приносит в жертву острому слову не только справедливость и истину, но и свои собственные убеждения, все же эти оскорбления были лишь сопутствующей боевой песнью, не скрывающей от борцов истинного предмета спора. Берне нападает на Гейне, ибо, по его мнению, Гейне овсе еще остается мальчиком, гоняющимся на поле сражения за бабочками. И в Гейне он изображал воплощение этого рода противников: ‘Гейне безразлично, напишет ли он: республика является наилучшей формой управления, или монархия. Он всегда выберет то, что лучше будет звучать в фразе, которую он собирается написать’. Берне боролся с тем Гейне, который, по его словам, ставил ответственность перед ближним ниже поэтических красот. Немецкие ремесленники и эмигранты в Париже составляли политические воззвания, созывали собрания, выпускали подписные листы. Берне везде присутствовал, везде выступал, помогал, вообще был одним из самых активных работников тайного ‘Союза гонимых’ и ‘Союза справедливых’, состоял даже долгое время кассиром последнего. Гейне же — ‘аристократ революции’ — боялся табачного дыма народных собраний и запаха пота от подписных листов. ‘Я замечаю вообще,— пишет он,— что поприще немецкого трибуна не усеяно розами, а тем менее чистыми, так например, ты должен очень энергично жать руку всем этим слушателям и милым братьям и родственникам’. Берне и Гейне долгое время обедали вместе в одном ресторане, в котором бывало много немецких ремесленников. Между супом и жарким регулярно появлялся ‘грязный’ подписной лист, действовавший Гейне на нервы, и в то время как Гейне так охотно забывал за столом всю нужду мира, Берне ‘портил’ ему, как он пишет, ‘самые лучшие блюда своей патриотической желчью, которую выбалтывал на них в виде горького соуса. Он портил мне иеремиадами с родины телячьи ножки la метр д’отель, бывшие в то время моим любимым!, безобидным кушаньем’,— и подобно тому, как это Берне пересаливал ему его любимые блюда, так нарушал он и его ‘самый сладкий сон’, садился у его кровати и ‘плакался целый час о бедствиях немецкого народа и о гнусностях немецких правительств’.
Гейне, как известно, разделял людей на назареев и эллинов, на ‘людей с аскетическими, враждебными образности, жадными к одухотворенью побуждениями’, и на ‘людей с жизнерадостным, гордым, реалистическим характером’ и поэтому страстно выступал против назарея Берне в защиту эллина Гёте, против ‘иудейского спиритуализма’ в защиту ‘эллинского радостного воззрения на жизнь’.
Это противоречие проявилось, понятно, и в художественном творчестве обоих писателей. Берне пишет о Гейне: ‘Если для него форма выше всего, то она должна быть и его единственной целью, ибо лишь только он переходит через край, он расплывается в безграничном, и песок засасывает его’. Гейне же пишет о Берне: ‘Художественную форму он считал отсутствием чувств, он походил на ребенка, который, не понимая пламенного смысла греческой статуи, ощущает только мраморные формы и жалуется на холод’.
Берне не отличался широтой своего исторического горизонта. Круг его интересов, как политического писателя, ограничивался исключительно событиями и проблематикой десятилетия 1825—1835 гг. И, когда он сделал попытку использовать утопический французский социализм, он примкнул к наиболее отсталой и реакционной его’ форме,— к религиозному коммунизму Ламенэ. На Гейне же большое влияние сказал сен-симонизм, и, даже убедившись в нереальности и беспомощности этого учения при решении социального вопроса, поэт все же продолжал, придерживаться сенсуалистической стороны этой доктрины, ее жизнеутверждения сравнительно с спиритуализмом. Но кроме того Гейне имел одно огромное преимущество перед Берне,— то, что Маркс и Энгельс всегда за ним признавали,— он первым ‘открыла революционную сущность гегелевской философии. Сен-симонизм и немецкая классическая философия — вот два источника, из которых проистекли воззрения Гейне, когда он в 1833 г. приступил к своей книге об ‘Истории религии и философии в Германии’. Гейне не был сторонником исторического материализма, но он был хорошо знаком с историческими концепциями французских историков реставрации, и понятие классовой борьбы было ему не чуждо,— наоборот, как он это ясно показал несколько лет спустя в известных своих корреспонденциях в ‘Аугсбургскую всеобщую газету’ о социальном движении во Франции и Англии, он весьма тонко разбирался в ‘знамениях времени’ и на этом фронте. Но, включая историю немецкой классической философии в общий процесс развития общества, он все же склонен считать исходным пунктом, движущей силой общественного процесса борьбу сенсуализма и спиритуализма, борьбу между стремлением поставить чувственность выше духа, и наоборот, поработить чувственность ради духа. Исходя из этого, он считает реформацию Лютера победой спиритуализма, но лишь только был нанесен первый удар церковным верованиям, сенсуализм пробил себе дорогу. В вопросе о крестьянской войне Лютер был неправ, а прав был Мюнцер,— и Гейне считает великую крестьянскую войну предшественницей Великой французской революции, ибо ‘в год от рождества Христова 1789-й во Франции началась та же борьба за равенство и братство, вследствие тех же причин, против тех же властителей’. Новый век, век буржуазии, начинается по Гейне с Лютера, с его требования первенства для разума открывается блестящая эпоха развития немецкой бюргерской философии, от Лейбница до Гегеля. И в противовес честному, но весьма ограниченному Берне, Гейне связывал это развитие немецкой философии с практической революцией во Франции. ‘Когда сравниваешь историю французской революции, — пишет он,— с историей немецкой философии, то кажется, что немецкая философия есть не что иное, как мечты французской революции. У нас был отказ от существующего и от унаследования в области мысли’. И Гейне не останавливается на простом констатировании этой параллели, нет, он делает отсюда соответствующий вывод: ‘Так как Гегель замкнул великий круг философии, то немцы должны были перейти к политике. И так как философская революция порождает политическую революцию, то немецкая философия является важным обстоятельством, затрагивающим весь род человеческий. Благодаря учениям этой философии развились революционные силы, ожидающие лишь дня, когда они могут разразиться и преисполнить мир ужасом и восхищением. В Германии будет такое представление, в сравнении с которым! французская революция покажется лишь безобидной идиллией. Мысль предшествует действию, как молния грому, и наступит час, когда этот гром загремит так, как он еще ни разу не гремел s мировой истории’. — Историческая проницательность Гейне простирается еще дальше. Уже в 1833—1834 гг. он говорит, что немецкие ремесленники и рабочие являются наследниками великих немецких философов и что им принадлежит будущее.
Как мы видим, исторический кругозор Гейне был куда шире кругозора Берне, вспышки гениального проникновения в движущие силы общественного развития дали Гейне возможность оценить по-иному и Великую французскую революцию, и немецкую классическую литературу, и философию.
Но тут мы сразу (же наталкиваемся на расхождение между мировоззрением Гейне и его практической деятельностью. Признавая, что ‘ремесленники и рабочие — носители идей будущего’, он в то же время и не собирался заниматься среди них практической революционной пропагандой и даже, как мы указали выше, относился к ним не без иронии, и с некоторой брезгливостью. Гейне, по правильному замечанию Меринга, не был человеком партии в прямом значении этого слова. Слишком хорошо известно его двойственное отношение к коммунизму. Тогда, да и позже, он мыслил себе массы лишь как авангард разрушения. Он не мог, повидимому, представить себе рабочего движения, выражающегося иначе, нежели в разрушении машин, ‘борьбе за пуддинг’ и вырубке ‘олеандровых рощ’ поэзии и искусства. Будучи до мозга костей художником-индивидуалистом, он боялся господства масс, внушающих ему отвращение. И вот после выхода в свет книги Гейне,— книги, которую Гейне склонен был считать самым лучшим из своих произведений,— поднялся неописуемый шум в стане филистеров, и вся пресса утверждала, что этот памфлет ‘представляет собой могильный камень Г. Гейне, под которым он своевольно и заживо похоронил самого себя со своим талантом, своим именем и своей репутацией’. Подруга Берне, так жестоко скомпрометированная в книге Гейне, Жанетта Воль-Штраус, опубликовала все пропущенные в ‘Письмах из Парижа’ места о Гейне под заглавием ‘Мнение Людвига Берне о Гейне’,— и скандалу не было конца.
В обстановке этой единодушной филистерской травли Гейне и написал свою знаменитую сатирическую поэму ‘Атта Тролль’, направленную против всех узко-радикальных, односторонних ‘партийных’ требований. Гейне выступает здесь, как художник-индивидуалист, в защиту ‘неотчуждаемых прав человеческого духа’ и бичует прежде всего ‘так называемую политическую поэзию’. ‘Музы получили строгое приказание, — пишет он в предисловии к ‘Атта Тролль’,— отныне перестать предаваться праздности и легкомыслию, но поступить на службу отечеству в качестве или маркитанток свободы или прачек христианско-германской национальности. В роще немецких бардов особенно сильно заволокли воздух тот смутный бесплодный пафос, тот бесполезный пар энтузиазма, который с пренебрежением смерти кидался в океан общих мест…’. Если припомнить, что в это время вышли политические стихи Дингельштедта, Гофмана фон-Фаллерслебена, Р. Пруца, Гервега и др., то ясно, что критика Гейне явно несправедлива, политическая поэзия начала 40-х гг. была первым верным признаком пробуждения немецкого бюргерства к политической активной жизни после четверти века спячки. Так что обзывать эту поэзию ‘маркитанткой свободы’ мог только такой ‘надпартийный’ и индивидуалистический поэт, каким был Гейне. Но зато он безусловно прав в своей критике поэтов — ‘прачек христианско-германской национальности’, каковых в тогдашней Германии было не меньше, чем сейчас. И так как эти поэты в большинстве случаев даровитостью не блистали, но зато в противовес этому отличались ‘хорошими характерами’, т. е. были националистами, то Гейне опять-таки прав, когда он в том же предисловии к ‘Атта Тролль’ пишет: ‘Талант был в то время очень неприятный дар природы, потому что он навлекал на обладателя его подозрение в отсутствии всякого характера… Масса считала себя почти лично польщенной, когда слышала утверждения, что славные люди, правда обыкновенно очень плохие музыканты, но зато хорошие музыканты — обыкновенно совсем не славные люди, быть же славным человекам — вот, что, a отнюдь не музыка — самое ‘главное’.
Вот во имя ‘свободы личности и поэзии’, в защиту ‘неотчуждаемых прав человеческого духа’ Гейне и написал свою ‘последнюю вольную песнь романтизма’, поэму ‘Атта Тролль’, направленную против всех узко радикальных ‘партийных’ поэтов и против националистов-тевтонов. Свое представление ‘о свободе творческой личности’ он излагает в следующих словах:
Грезы ночи! Фантастична
И бесцельна эта песня,
Как бесцельны жизнь с любовью
И земное все творенье.
Ради собственной забавы,
То гарцуя, то летая,
В царстве сказок и фантазий
Милый мой Пегас витает.
Он не бюргерская кляча
С прилежаньем достохвальным,
Не борьбы партийной лошадь
С ярым топотом и ржаньем.
Чистым золотом подкован
Белый конь мой, июнь крылатый,
Беззаботно опускаю
Я жемчужные поводья.
А будущее царство Троллей ему представляется таким образом:
Основным законом будет
Равенство созданий божьих,
Без различия религий.
Цвета, запаха и шерсти.
Всюду равенство! Высоких
Степеней осел достигнуть
В праве, льву ж подчас придется
И мешки таскать с мукою.
(Перев. Н. А. Брянского)
Но Гейне напрасно чернил ‘тенденциозную’ поэзию: его ‘надпартийная’, ‘нетенденциозная’ поэма о медведе Тролль — одна из его сугубо тенденциозных вещей, и если мы не можем согласиться с взглядами поэта, выраженными в этой поэме, все же он дал нам прекрасную сатиру на определенные мелкобуржуазные и националистические слои немецкого общества, сатиру, не потерявшую своей остроты и поныне. Но насколько иллюзорна была надежда противников политической поэзии, усматривающих в ‘Атта Тролле’ отход Гейне от этой поэзии, показывают другие, одновременные высказывания поэта. Так, его прекрасные описания рабочих мастерских в предместье Парижа Сен-Марсо относятся к апрелю 1840 г., его удивительная оценка восстания английских чартистов — к сентябрю 1842 г., а уже 15 июня 1843 г. он говорил, что не далеко время, когда утопические социалисты объединятся с коммунистами рабочими и, таким образом, наступит новая фаза человеческого развития {Высказывания Гейне о коммунистах в корреспонденции от 15 июля 1843 г. написаны еще до его знакомства с Марксом, а не под его влиянием, как можно заключить по статье т. Бухарина (‘Большевик’, No 9, 1931 г., стр. 57).}. Когда Гейне писал эти слова, он вряд ли имел представление о том, что это его предсказание исполнится уже через 2—3 года, в первой международной классовой организации пролетариата, союзе коммунистов. Правда, когда это объединение свершилось, Гейне не понял его настоящего исторического смысла. Но все же не надо забывать, что подобно тому как Гейне был одним из первых, указавших на революционную сущность гегелевской философии, так он и здесь, опять-таки одним из первых указал на неизбежность объединения социалистической теории и практики коммунистического движения. Конечно, такие гениальные, хотя и единичные, и не вытекающие из цельного историко-материалистического миропонимания проникновения ‘за кулисы’ движущих сил исторического процесса представляют собой нечто совсем иное, чем близорукие, устремленные только к одной цели — буржуазной республике — идеи Берне. И не удивительно, что когда в Париж приехали два человека, из которых один — Маркс — осуществил вскоре идею объединения теории и практики рабочего движения, а другой — Руге — стал типичным представителем мелкобуржуазного радикализма, — первый в споре с Гейне стал на сторону Гейне, а второй — на сторону Берне.
Вокруг первого знакомства,— и вообще вокруг взаимоотношений Маркса, Руге и Гейне,— сам Руге создал не мало легенд. Прежде всего относительно первой его встречи с поэтом — Руге уже после смерти Гейне, в 1867 году, в своих воспоминаниях {Arnold Ruge, Erinnerungen an Heine (‘Gartenlaube’, 1867, No 43).} смело утверждает, что ‘старая лиса’ Гейне сам якобы настоял на этом знакомстве. Но, если мы взглянем на сообщение того же самого Руге, изложенное непосредственно после этой встречи в письме к его дрезденскому другу, филологу А. Кехли, от 2 сентября 1843 г., т. е. под свежим впечатлением знакомства, мы увидим нечто совсем иное. Руге пишет: ‘Я видел также Гейне. Он знаком с доктором Гессом, приехавшим со мной сюда из Кельна. Он представил мне его в читальне Монпансье, и мы некоторое вредил беседовали в саду национального (королевского) дворца. Он хорошо острит, так он полагает, что они наверное засадят Б. Бауэра,— если Бауэр доживет до этого, прибавил он. Невольно смеешься и этим доставляешь ему большое удовольствие. Но комична его ide fixe, что его засадили бы, если бы он приехал в Германию. Также и против реакции он говорит таким образом, будто бы является отъявленнейшим радикалом. Он написал стихотворение Гервегу, похожее на стихотворение Дингельштедту, следовательно хорошее, но он — как Мозен — говорит о ‘тенденциозной поэзии’. Я произнес это слово, и меня постигла участь ученика-чародея’… А за четыре дня до этого Руге в письме к брату Людвигу {См. письма Гейне, I часть, Гамбург, 1863.}, пишет об этой встрече: ‘Говорил с Гейне,— ты не поверишь, за какого радикала выдает себя с глазу на глаз эта лиса’. Конечно, все это звучит иначе, чем показания Руге в 1867 г. но трудно понять, что именно Руге нашел удивительного в ‘радикализме’ Гейне, это делается ясным, если только принять во внимание филистерское недоверие, с которым Руге относился к Гейне за его книгу о Берне и за его ‘Атта Тролль’,— он это прямо говорит в своих письмах того периода. А между тем Гейне, как мы выше видели, и во время борьбы за ‘неотчуждаемые права человеческого духа’ не стоял далеко от политического направления младо-гегельянского радикализма, как оно было представлено в редактируемой Марксом ‘Рейнской газете’ и в ‘Галлеских (немецких) летописях’ Руге. В самый расцвет этого направления Гейне в письме своем к Лаубе от 7 ноября 1842 г. называет себя ‘самым решительным из революционеров’ и требует от Лаубе и компании, чтобы они не играли в прусских доктринеров, а разделяли бы взгляды ‘Рейнской газеты’ и ‘Галлеских летописей’ {Письма Гейне, II часть, стр. 350 и др.}. Что же после этого удивительного в том, что Гейне, узнав от Гесса и Руге о намерении Маркса и Руге надавать в Париже ‘Немецко-французские ежегодники’, ухватился за эту идею,— идею о сотрудничестве ‘Галло-германского принципа’, которая должна была получить теперь воплощение, составлявшую, правда, в ином смысле, заветную мечту Гейне,— именно культурное сотрудничество двух народов. Об этом живейшем интересе Гейне к ‘Ежегодникам’ Маркса и Руге последний, насколько нам известно, нигде ничего не говорит, хотя имеются определенные данные об отношении Гейне к этому издательскому проекту.
В конце октября 1843 г. Гейне уехал в Гамбург для устройства семейных и литературных дел, он вернулся в Париж в декабре. На обратном пути он остановился на один день в Кельне. Здесь он посетил, между прочим, редактора ‘Кельнской газеты’, Карла Андре, и небезызвестный Герман Эбнер, франкфуртский демократ и… агент Меттерниха, сообщает австрийскому правительству со слов Андре: ‘Я постарался привлечь Гейне к ‘Немецко-французским ежегодникам’. По словам Гейне, все либеральные публицисты Германии обещали, будто бы, свое сотрудничество, и процветание нового журнала сделается жизненным вопросом для Германии.
С такими взглядами Гейне вернулся в Париж, где он теперь уже кроме Руге застал и прибывших в ноябре 1843 г. Карла Маркса и Гервега. Опять-таки со слов Руге в 1870 г. (а к его утверждениям вообще нужно относиться довольно критически) — именно он познакомил Гейне с Марксом, и оба они якобы советовали поэту бросить вечную возню с любовной лирикой и показать наконец политическим поэтам, как по-настоящему писать — кнутом {Письмо Руге к Каппу от 18 февраля 1870 г.}. Можно почти с уверенностью сказать, что влияние Руге на Гейне в этом смысле ничтожно. Когда читаешь теперь письма Руге 1843—1844 гг., где он говорит о политической сатире Гейне в Парижском ‘Форвертсе’ и называет некоторые стихи ‘удачными ‘ и ‘хорошими’, а другие ‘менее удачными’ и ‘плохими’, и рядом с этим предсказывает великое будущее Герману Мейреру, как поэту, у которого будто бы многому научился даже Гервег,— и все время не может забыть о том, что Гейне ‘прохвост’,— как показывает его книга против Берне, — то трудно себе представить, что такой человек мог бы что-либо советовать Гейне. Иное дело с Марксом. Если мы примем во внимание вышеназванную разницу мировоззрений Гейне и Берне, и с каким идейным багажом Маркс приехал в Париж и как он там развивался в 1843—1844 гг., то для нас станет понятно, почему Маркс сразу так подружился с Гейне и принял его сторону в споре с Берне. К сожалению, кроме большого письма Гейне к Марксу из Гамбурга от 2 сентября 1844 г. и трех коротеньких писем Маркса к Гейне начала 1845 и 1846 гг. никаких документальных данных об их взаимоотношениях не сохранилось {Письмо Гейне к Марксу было впервые опубликовано К. Каутским в ‘Neue Zeit’ в 1896 г., Ig. XIV, том I, стр. 16, затем неоднократно перепечатывалось по-немецки, на русском языке оно впервые опубликовано в назв. статье Е. Книпович. Письма Маркса к Гейне были впервые напечатаны Густавом Мейером в ‘Архиве Грюнберга’, том IX, Лейпциг, 1920. Русский перевод опубликован впервые С. Я. Вольфсоном в ‘Трудах белорусского гос. университета’, 1922, No 2—3.}, да и вряд ли когда-либо еще существовали другие письма кроме этих, ибо, по выражению Гейне, им было ‘довольно одного знака, чтобы понять друг друга’ {В своем письме к Фрейлиграту от 23 ноября 1859 г. Маркс говорит о двух письмах Гейне к нему, повидимому, одно из них пропало (см. Ф. Меринг, Фрейлиграт и Маркс в их переписке. М. 1929, стр. 52).}. Энгельс, который мог бы дать верное изображение этих отношений, хотел действительно написать предисловие к письму Гейне и изложить историю знакомства его с Марксом, но умер, не успев этого сделать, а Каутский смотрел на все сквозь свои филистерские очки, и та картина, которую он нарисовал, опираясь на воспоминания дочери Маркса, во всяком случае весьма односторонняя, ибо не представляется вероятным, чтобы при встречах Маркса и Гейне ‘политика не играла роли’ и затрагивались лишь вопросы ‘эстетической отделки’ его стихов. Разве случайно, что Гейне написал свои лучшие, пользующиеся мировой известностью, политические сатиры именно в период своего тесного сближения с Марксом? Разве случайно, что он поместил эти свои лучшие стихи в Парижском ‘Форвертсе’, заполненном, как выражается Руге, Марксом и его ‘молодыми учениками’? Разве случайно, что Гейне откликнулся на восстание силезских ткачей именно стихотворением, отражающим понимание этого события Марксом в противовес Руге? Конечно, не случайно. Если Гейне и не понял до конца Маркса и не смог угнаться за ‘самопознаванием’ Маркса и Энгельса в это время, то все же при общении с Марксом ему многое стало ясным в общественной жизни из того, что он раньше лишь смутно чувствовал. Кроме ‘Германии’, ‘Зимней сказки’ и стихотворений в ‘Форвертсе’ влияние Маркса, как мы полагаем, сказалось особенно в ‘Ткачах’, и так как оценка силезского восстания была также одним из основных вопросов при расколе между Марксом и мелкобуржуазной демократией, то мы остановимся несколько подробнее на этом событии.
Как известно, восстание силезских ткачей вызвало большие споры среди немецкой радикальной интеллигенции, главным образом в эмигрантской немецкой колонии Парижа, на очередь был поставлен вопрос об отношении ‘философии’ к ‘массам’, на этот вопрос Маркс дал ответ в своей статье ‘К критике г_е_г_е_л_е_в_с_к_о_й философии права’. Руге и его сторонники не придавали значения восстанию, так как возлагали свои надежды на общее политическое движение, которое охватило бы все классы, в восстании силезских ткачей, по мнению Руге, не было ‘политической души’, а, утверждал он, без этой ‘политической души’ социальная революция невозможна. Движение пролетариата казалось ему только помехой, и