Л.Н. Толстому все-таки нет покоя… Во-первых, уже в комнату его вошел г. Чертков, которому он, конечно, ‘живейше обрадовался’, как ‘радовался’ свиданиям с от. Матвеем Ржевским Гоголь, сведенный с ума и наконец сведенный в могилу этим своим ‘духовником’, — если не всецело, то в значительной степени. И, во-вторых, в нескольких саженях от Толстого, под его окнами и проч., с величайшим возбуждением бродит толпа семьи, родных и ‘почитателей’. Давно оставлена мысль, что душа и ‘нервы’ ограничены точною физикою человека: если за стеною беспокоится друг мой, то беспокоюсь и я, если он несчастен или плачет — тревожусь и я. И проч. Существуют ‘лучеиспускания души’, темные, светлые, тревожные, спокойные. Тревога вокруг дома, без сомнения, передана ему, ускоряет пульс его и гонит сон. Теперь, когда вся Россия думает о Толстом, желательно, чтобы ‘друзья’ его знали и знали родные, что Россия не может не осуждать их, что они так далеки от исполнения мольбы Толстого о покое и уединении…
Все, в чем он нуждается, — это врач. Право быть близко (все-таки, однако, не в комнате) имеет только жена его…
Но в особенности совершенно здесь нет места ‘ученикам’, и особенно такому ‘духовнику’, как Чертков. Толстой буквально находится ‘в руках’ Черткова: ограниченного и фанатичного своего ‘поклонника’, который запечатал вечною печатью волнующийся и вечно растущий, вечно менявшийся мир дум и чувств Толстого, мир его настроений. Он запретил ему, поклонением и ‘преданностью’, выход из такой-то фазы, в которой застал Толстого и которая его (Черткова) пленила, и буквально задушил Толстого мыслями Толстого же. Толстой оттого и менялся, что мысль его была всегда слишком специфична и несколько одностороння: ‘перемены’ были благом в нем, даже способствовавшим его здоровью. То земледелец, то учитель, то семьянин, то аскет — он был велик как ‘сумма этого всего’, велик, и счастлив, и здоров. Он буквально ‘захворал’ около Черткова, когда тот до земли поклонился ему и, поднявшись всей огромной и тяжелой фигурой, произнес ‘над ним’ мертвым голосом: ‘Credo: теперь — ни шагу далее и в сторону’. Роль его протестантского или духоборческого ‘духовника’ — буквально как от. Матвея в православии. То же давление, то же сужение горизонта, та же толчея в небольшом круге формул, тезисов. Есть яды интеллекта, как яды тела. В религии их очень много, еще более в сектах и в сектантстве. Есть яды, поднимающие температуру и понижающие ее. Яд Черткова, venenum Chertkowi, понизил tЊ Толстого до опасных 35 град., задержал живой ‘птичий’ пульс его и вообще превратил или усиливался все время превратить льва в ‘земноводное’. Россия не скажет ему ‘спасибо’ и в свое время произнесет над ним жестокий суд.