ГД ПРАВДА?
ГД ПРАВДА?
(Рассказъ).
I.
II.
——
III.
IV.
——
Н. Сверовъ.
‘Сверный Встникъ’, No 4, 1890
Где правда?, Орлов Николай Павлович, Год: 1890
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Медленно, неровно — то нагоняя потерянное время, то простаивая на станціяхъ — двигался желзнодорожный поздъ съ юга Россіи, не пройдя за двое сутокъ даже половины должнаго пространства. Декабрь былъ наисход, но вмсто рождественскихъ морозовъ стояла оттепель и бушевала вьюга. Что-то съ шумомъ и визгомъ рвалось въ вагоны, залпляло окна, свистло, выводя трели, въ трубахъ и вентиляторахъ, шаркало, какъ метлой, по крышамъ вагоновъ и будто ниткой играло слабо висвшимъ вдоль позда сигнальнымъ канатомъ… Точно ощупью пробирался паровозъ, раздвигая безконечную снжную мглу, и какъ бы случайно натыкался на затерянную въ ней станцію. Появившись въ снжномъ вихр, крутившемся подъ станціоннымъ навсомъ, начальникъ станціи размахивалъ руками и кричалъ въ отвтъ просившему ‘пути’ оберъ-кондуктору: ‘Куда я пущу васъ?.. почтовый сидитъ… 3 номеръ… заносъ…’ Вьюга отрывала его слова, громыхала дверьми, и загнавъ подъ навсъ, подхваченное гд-то на станціи, цлое облако дыму, стихала на минуту, точно удовольствовавшись… Паровозъ тяжело вздыхалъ и пятился, подавая поздъ на другіе рельсы, проголодавшіеся пассажиры сбгались къ невзрачному буфету третье-классной станціи. Получивъ наконецъ ‘путь’, въ вид маленькаго печатнаго бланка, поздъ двигался и отъхавъ едва нсколько сажень, пропадалъ въ сомкнувшейся за нимъ снжной мгл…
Въ этомъ позд помщался въ отдленіи вагона II класса кружокъ пассажировъ, состоявшій изъ четырехъ человкъ. Одинъ изъ нихъ былъ еще не старый господинъ представительной надружности, въ шведской куртк на красной фланели и въ высокихъ сапогахъ, на голов у него была свтло-гранатовая плюшевая скуфейка, что очень шло къ нему, онъ былъ брюнетъ съ длинными волнистыми волосами и красивой бородой, особенную оригинальность придавала ему прядь совершенно блыхъ сдыхъ волосъ, выдававшаяся на лвой сторон головы, такая же сдина задвала лвый усъ и шла, струясь, въ бород. Двое — были, судя по ихъ разговору, земцы: они разсуждали о своемъ предводител, о предстоящихъ земскихъ выборахъ — и такъ громко и подробно, какъ бы сидли за управскимъ столомъ. Четвертый — былъ купецъ, рослый и пожилой, съ рденькой бородкой, съ большимъ животомъ и въ засаленномъ кафтан, застегнутомъ на вс крючки, съ таліей до того вздернутой на передъ, что грудь у него походила на ребячью, на его крупныхъ, плотно сжатыхъ губахъ и щурившихся глазкахъ мелькала умная, но рдкая въ русскомъ простомъ человк, насмшливость.
На одной изъ станцій, когда поздъ готовъ уже былъ двинуться въ путь, къ этому обществу присоединился еще пассажиръ — молодой человкъ, весь занесенный снгомъ, набившимся въ его кудрявые русые волосы, въ бородку клинушкомъ, въ каждую складку плотно застегнутаго драповаго пальто на мху, въ бобровую опушку шапки. Онъ вошелъ запыхавшись и опустился на мсто рядомъ съ купцомъ, аккуратно устроивъ около себя ручной сакъ-вояжъ. Видно было, что новый пассажиръ только-что подъхалъ на лошадяхъ и сдлалъ не малый путь. Снявъ залпленные снгомъ очки, онъ утеръ лицо — усталое, съ воспаленными глазами, острымъ носикомъ и красными пересмяклыми губами. Онъ протеръ очки и снова надлъ было ихъ, но они опять запотли. Онъ бросилъ ихъ на полку надъ головой и сталъ тереть кулаками глаза, гримасничая, какъ ребенокъ. Во всхъ его движеніяхъ видлась самоувренность и проглядывало что-то непріятное — не то капризное, не то нервное. Онъ даже не взглянулъ на пассажировъ и какъ только ‘оттаялъ’, то передвинулъ бобровую шапку на одно ухо и, привалившись къ спинк сиднья, погрузился въ сонъ. Огромныя калоши тоже задремавшаго купца скоро начали безпокоить молодого человка. Пробуждаясь, онъ открывалъ глаза, ловилъ готовую слетть съ головы шапку и окинувъ купца мутнымъ взглядомъ, сторонился отъ его ногъ. Одинъ разъ онъ вскочилъ и вызывающе взглянулъ въ хмурое сонное лицо купца, но вдругъ остылъ и перешагнувъ черезъ его ноги, присосдился къ земцамъ. Крикливый разговоръ этихъ сосдей, почти надъ самымъ ухомъ, и взрывы хохота стали вызывать на сонномъ лиц молодого человка самыя уморительныя гримасы. Наконецъ земцы умолкли и задремали. Господинъ съ сдою прядью въ волосахъ опустилъ на колни книгу и тоже привалился въ уголокъ.
Наступила тишина.
Поздъ двигался, какъ-то мягко, безъ стука, пробгая рельсы. Паровозъ отъ времени до времени посылалъ глухіе свистки въ уносившую ихъ бурную мглу и по нимъ казалось, что онъ гд-то, неимоврно далеко отъ позда… Копаясь въ сумк застывшими пальцами, вошелъ кондукторъ зажигать свчи. Пассажиры пробудились и позевывая, стали перекидываться полусловами. Молодой человкъ тоже проснулся. Онъ надлъ очки и сталъ всматриваться въ своихъ спутниковъ, точно соображая стоитъ-ли съ ними знаться. Вслушавшись въ ихъ разговоръ, онъ досталъ путеводитель и сталъ безпокойно перелистывать его.
— Разв это не сегодняшій поздъ? спросилъ молодой человкъ, обращаясь къ господину въ скуфейк.
— Какое тамъ!.. махнулъ тотъ рукой: двое сутокъ тащимся…
Молодой человкъ сталъ высчитывать что-то по пальцамъ.
— Скоро будетъ большая станція? спросилъ у возвращавшагося кондуктора одинъ изъ земцевъ.
Кондукторъ сдлалъ мину и развелъ руками.
— Какъ скоро, такъ и сейчасъ?.. Ась? промолвилъ, глянувъ на кондуктора, купецъ. Онъ сказалъ это такъ комично и выразительно, что пассажиры — кром молодого человка, слегка улыбнувшагося — громко засмялись. Кондукторъ сдлалъ видъ, что разсматриваетъ фонарь и ничего не отвчалъ.
— Когда мы въ Москву прідемъ? настоятельно обратился къ кондуктору молодой человкъ.
— Съ опозданіемъ… коротко отвтилъ кондукторъ и пропалъ изъ вагона, умло, почти неслышно, отворивъ и затворивъ за собою дверь.
— Правды никогда не добьешься… чего бы, кажется, проще… удивительная черта!.. заговорилъ тономъ жалобы самъ съ собою молодой человкъ.
— Не многаго захотли… шутливо отозвался господинъ въ скуфейк.
— Гд она нынче? спросилъ купецъ. Онъ вложилъ въ вопросъ столько убдительной безнадежности, что правда такъ я представилась сгинувшею навки.
— Кажется, не многаго! обратился къ господину въ скуфейк молодой человкъ. Онъ заговорилъ вычурно и такъ горячо, какъ будто его обидли. Если правду знать — много, то мыслимъ-ли тогда самый строй общества? гармоническое функціонированіе его единицъ?.. прогрессъ самый?.. Кто стоитъ вдалек отъ жизни, тому, конечно… глянулъ онъ значительно на собесдника, а вотъ мы съ отцемъ хозяйничаемъ въ деревн и ежечасно видимъ, что значитъ отсутствіе-то правды!.. При настоятельности культурной работы каждый часъ драгоцненъ, а вы должны убивать время на то, чтобы принаровиться сначала къ окружающему васъ двуличію и вызнать да вызнать мужика…
— Не вызнаете, авторитетно вставилъ купецъ: — куда много блохъ въ мужик-то!
— При такихъ условіяхъ, продолжалъ молодой человкъ, не обращая вниманія на купца, — скоро-ли можетъ подняться наше сельское хозяйство — самонужнйшій факторъ государственной жизни, развиться сознаніе идей, обусловливающихъ… Но, перешелъ онъ вдругъ — не вдаваясь уже въ область умозрнія, правда нужна практически каждому… Да и я вотъ, лично, въ данномъ конкретномъ случа, долженъ терпть отъ неправды: не могу расчитать, оказывается, не только часовъ, но и дней…
— А вы торопитесь? спросили въ одинъ голосъ земцы.
— Конечно! отвтилъ молодой человкъ такимъ тономъ, какъ будто торопиться значило исполнять одну изъ священнйшихъ обязанностей человчества. Онъ нервно перекинулъ одну ногу на другую и поправилъ очки какъ-то горстью, закрывъ рукою все лицо. А это разв нормально? началъ онъ опять, — докторъ не скажетъ правды, чтобы здоровью паціента не повредить, адвокатъ — чтобы не обезкуражить кліента… Такъ и потянется непрерывная цпь… На что эта ‘попечительная заботливость?’ Какое кому дло, какъ отнесусь я къ явленію? Я правду желаю знать, правду! пристукнулъ онъ себя по колнк.
— Ну, ужъ на счетъ докторовъ извините, возразилъ одинъ изъ земцевъ, никогда докторъ не скажетъ правды больному! Представляю нашего Эбермана,— толкнулъ онъ своего товарища: ‘У-фъ каждомъ раз — свой исходъ’… только и добьешься отъ него…
— Постойте, вмшался купецъ. Онъ расправилъ на колняхъ полы кафтана, поставилъ руки, выгнувъ локти, и началъ: Когда Авраамъ повелъ сына своего, Исаака, въ жертву приносить, то не сказалъ ему: ‘пойдемъ, я тебя заржу’, а сказалъ: ‘пойдемъ, Богу помолимся’. Для чего нибудь сдлалъ онъ это?
— То и были времена для научной постановки вопросовъ… сталъ серьезно возражать ему раскипятившійся молодой человкъ. И докторъ,— взглянулъ онъ на земцевъ, — напрасно думаетъ ложью пользу принести… Нтъ, онъ правду скажи мн… Пусть я умру отъ этой правды, за то сынъ мой поболетъ только отъ нея, а внукъ и совсмъ благополучно ее выслушаетъ… Въ такомъ безусловномъ слдованіи правд только и можетъ быть корень здороваго роста человчества…
— По Фихте? спросилъ, улыбнувшись, господинъ въ скуфейк.
— Хотя бы и по Фихте… потупился молодой человкъ, но видимо обрадовавшись, что нашелъ подходящаго противника, онъ скоро оживился и заговорилъ уже совсмъ по ученому: — Отличительная черта современнаго строя общества въ томъ и состоитъ, что оно руководится гипотетическими указаніями разума — практическими совтами его къ достиженію того или другого блага: тутъ, конечно, абсолютная правда не всегда можетъ оказаться въ гармоніи… Но придетъ время и возьмутъ верхъ абсолютныя предписанія нравственнаго закона — категорическіе императивы: тогда и правда на первый планъ выступитъ…
— И всегда надо будетъ отличать абсолютную правду отъ правды житейской… замтилъ господинъ въ скуфейк. Молодой человкъ такъ и подпрыгнулъ на своемъ мст.
— Эхъ, Фихте не слышитъ васъ! безпокойно завозился онъ на диванчик, точно поджидая, что вотъ-вотъ явится Фихте и постоитъ за себя. Онъ такъ бы и крикнулъ — говорятъ, онъ, именно, кричалъ, когда слышалъ что нибудь подобное: ‘Нтъ такой правды! Правда можетъ быть только одна, и ей должна подчиняться жизнь, а не она — жизни…’
— Все это такъ, не унимался господинъ въ скуфейк: И ‘fiat justicia, pereat raundus’ и фихтеева Правда — вещи, безспорно, глубокія, но и жестокія, вмст съ тмъ. Подводить подъ нихъ все живое… во всевозможныхъ его проявленіяхъ, не длая исключеній, мн кажется не совсмъ даже и разумно…
— Но вдь живое — мертво безъ научныхъ истинъ! отпарировалъ молодой человкъ и переслъ поближе къ собесднику. Тотъ отрекомендовался Андреемъ Александрычемъ, молодой человкъ — Михаиломъ Петровичемъ.
Они углубились въ подлинную философію.
Купецъ сначала прислушивался, посматривая на говорившихъ, потомъ вздохнулъ, одернулъ кафтанъ на груди и сталъ разглядывать свои ноги. Земцы, изъ уваженія къ ученымъ людямъ, заговорили между собою потише.
Метель стала утихать. Не смотря на наступавшій вечеръ, въ вагон сдлалось свтлй. Въ воздух свжело. Сквозь рдкія, точно таявшія въ вышин, полосы снжнаго тумана начали загораться звзды. Рзко и весело раздался въ морозномъ воздух свистокъ паровоза. Поздъ прибавилъ ходу и сталъ позванивать колесами. Споръ философовъ расшевелилъ и остальную компанію: купецъ и земцы подняли шумъ, обсуждая земскіе порядки и положенія сельскаго хозяйства… Вдругъ…
Въ первую минуту трудно было понять что такое случилось: вагонъ какъ-бы приподнялся и затрепеталъ въ воздух, все — до очертанія малйшаго предмета — измнилось и какъ-то замелькало въ глазахъ… потомъ вагонъ споткнулся и упалъ на бокъ, но тутъ же перекинуло его на другой бокъ.
— Фу, ты! ну, ты! забалагурилъ было купецъ, вскочивъ и стараясь удержаться на ногахъ, и вдругъ началъ быстро креститься. напрасно силясь выговорить еще что-то. Земцы тоже вскочили, но не устояли и повалились на Михаила Петровича. Андрей Александрычъ, подкинутый на мст, ухватился за желзный столбикъ сиднья и мотнувшись нсколько разъ, какъ повшенный, удержался. Съ трескомъ и дребезгомъ вагонъ понесся куда-то, подскакивая и колыхаясь, желзная печь распалась, точно хрустальная, разсыпавъ кругомъ себя уголья… Чрезъ минуту поздъ, визжа и вздрагивая, какъ раненое чудовище, припалъ къ земл и рванувшись нсколько разъ взадъ и впередъ, замеръ въ неподвижности…
Пассажиры очутились въ непролазныхъ сугробахъ снга, кругомъ блла и искрилась безграничная снговая равнина. Поздъ сошелъ съ рельсовъ, какъ оказалось, и съ версту пронесся по шпаламъ. Пассажиры отдлались испугомъ, а нкоторые — легкими ушибами и подъ нсколькими вагонами полопались колеса, да разбило багажный вагонъ. Летвшія втулки отъ колесъ взрыли по сторонамъ пути сугробы до самой земли.
Что-то чернло въ полуверст отъ позда и оказалось деревней: оттуда скоро набжалъ народъ. На мст, гд только что готова была воцариться смерть, закипла шумная бивуачная жизнь. Явились торговки хлбомъ и солеными огурцами, пассажиры стали размщаться на ночь въ уцлвшихъ вагонахъ, какой-то полячекъ, изъ пострадавшихъ, съ подвязанной рукой, въ накинутой на плеча короткой и пышной медвжьей шуб, сталъ суетиться, подбирая сторонниковъ для краснорчивой телеграммы, въ Петербургъ…
Худой, маленькій мужиченко, съ слипшимися волосами подъ дырявой шапкой и въ дырявомъ-же зипун, разстелилъ на снгу полушубокъ и расположилъ на немъ бутыль водки и связку кренделей. Торговля пошла бойко. Морозный втеръ такъ и пронизывалъ мужиченку, но онъ только поводилъ плечами и отъ времени до времени шмыгалъ рукавомъ по усамъ. Торопливо, съ нервическою дрожью, хватался онъ окостенлыми пальцами то за бутыль, то за крендели и растерянно таращилъ на публику свои прыгавшіе мутные глазки. Онъ совалъ стаканъ въ первую протянутую руку и не считая зажималъ въ горсть полученные мдяки. Онъ такъ и суетился, управляясь одной рукой, пока сжималась горсть. Тутъ онъ на минуту приходилъ въ себя и точно спасаясь отъ бды начиналъ совать мдяки и въ карманъ, и за пазуху, и въ руку стоявшей около него бабы…
— Ну-ко, ты: сыпь безпатентнаго-то! обратился къ нему знакомый уже намъ купецъ.
Мужиченко вскинулъ на него глаза и они еще больше запрыгали.
— Вотъ, вотъ… купецъ… вотъ, — засуетился онъ, подавая стаканъ и хватаясь за крендель. Потомъ, какъ бы ршивъ въ ум: ‘эхъ, была не была!’ онъ крикнулъ пассажирамъ пискливымъ голосомъ: ‘Подходите, православные!’
— Оглянулся на васъ Господь: съ розговньемъ теперь будете… съ обычнымъ своимъ юморомъ заговорилъ купецъ, подходя къ кучк глядвшихъ на поздъ мужиковъ.
— Подряжать будутъ… по три рубля за ночь-то, слышно, положатъ… простодушно подлился съ нимъ радостью тоже маленькій и съ взбудораженными нервами мужиченко.
— У кого изба большая? спросилъ, подходя вмст съ Михайломъ Петровичемъ, Андрей Александрычъ. На немъ была теперь барашковая шапка, одтъ онъ былъ въ пиджакъ-полушубокъ изъ романовскихъ овчинъ.
— У меня, господинъ, у меня! рванулся къ нему мужиченко. Онъ обнажилъ русо-желтую закоптлую голову и, стараясь перекричать другихъ, сталъ расхваливать свою избу.
— Ребятъ много? спросилъ его Андрей Александрычъ.
— Нту ребятъ у насъ… никого нту… Мы съ женой сюда уйдемъ на всю ночь… онъ не переставалъ хвалить избу даже когда взвалилъ себ на плеча чемоданъ Андрея Александрыча и поплелся впереди къ деревн, разъзжаясь по снгу лаптями…
Земцы подыскали себ партнеровъ въ ‘винтъ’ и выхлопотали у кондуктора особое отдленіе. Купецъ чувствовалъ, что его ‘прострлило’ и хотлъ отыскать на деревн избу, гд были бы щи и теплая печь. Подмигнувъ кондуктору, печально стоявшему въ ожиданіи распоряженій со станціи, и проговоривъ: что, братъ? купецъ догналъ Андрея Александрыча и Михаила Петровича.
— Вотъ кстати, такъ кстати, деревеньку то выстроили: а то куда-бы мы… похвалилъ онъ предусмотрительность жителей, шагая около своихъ спутниковъ.— Пустишь за пятачекъ ночевать? остановился онъ въ деревн около бабы, возившейся у воротъ надъ вязанкою соломы.
— Мелко крошишь! серьезно отвтила ему баба.
— Ну, не серчай, больше дамъ, погладилъ онъ ее по полушубку. А щи есть?.. и печка?… Важно! Вотъ я и при должности! крикнулъ онъ вслдъ своимъ спутникамъ, вжливо приподнявъ картузъ.
Изба, которую такъ расхваливалъ мужиченко, оказалась на самомъ дл не дурною. Выглядла она исправно и была ‘ухетана’, и завалинка, и новые соломенные щиты, блествшіе какъ пинцыри — все было прилажено по хозяйственному. Внутри оказалось тепло и довольно опрятно, только топилась изба ‘по черному’. Гостей такъ и обдало горькимъ запахомъ копоти. Сдавъ гостей жен, мужиченко заторопился и сказалъ: ну, я побгу! Уходя, онъ таинственно, тревожно, точно дло шло о любовномъ свиданіи, шепнулъ жен: приходи же скорй…
Спустя полчаса, гости остались одни въ изб. На лавкахъ были готовы для нихъ постели, съ завернутыми въ полотенца зипунами, вмсто подушекъ. На стол киплъ самоваръ. Андрей Александрычъ оказался запасливымъ человкомъ: изъ чемодана появились водка, закуска, чай, сахаръ, бутылка рома. Онъ умылся изъ рукомойника надъ лоханью и сталъ переодваться. Михаилъ Петровичъ, отвернувшись изъ приличія, углубился въ разглядываніе закоптлой, точно лакированной, стны. Увидвъ потомъ, что Андрей Александрычъ надлъ ночную рубашку, онъ замтилъ ему, что съ такими удобствами немудрено проспать поздъ.
— Нтъ, я уже больше вамъ не товарищъ, отвтилъ Андрей Александрычъ, усаживаясь за самоваръ, мн все равно черезъ дв станціи надобно было назадъ уголъ длать на лошадяхъ. Лучше я отдохну и прямо отсюда двину…
— Счастливый вы человкъ!— позавидовалъ Михаилъ Петровичъ.— А я?… когда я теперь попаду въ Москву?— схватился онъ за голову.
— Боитесь праздники пропустить.
— Какіе тамъ праздники!— махнулъ рукой Михаилъ Петровичъ.— До праздниковъ надобно въ банкъ внести…— началъ было онъ, но вдругъ умолкъ.
— А я за хлбъ получать здилъ.— Андрей Александрычъ отстегнулъ клапанъ кармана въ подкладк куртки и вынулъ набитый кредитками бумажникъ.— Не ограбимъ другъ друга…
— Что вы… помилуйте… смущенно проговорилъ Михаилъ Петровичъ и подумалъ: — этотъ Андрей Александрычь мысли отгадываетъ.— И онъ сталъ разглядывать его.
Андрей Александрычъ, съ англійскимъ складнымъ ножемъ въ рук, управлялся съ закуской. Его стойкіе, блестящіе глаза (не ‘соколиные’, беззастнчивые, а сознательно стойкіе, полные спокойствія — какъ будто онъ всему въ жизни подвелъ итоги и разъ навсегда зналъ какъ надобно поступать), правильный носъ, энергично очерченныя красивыя губы — ‘Лукъ Аполлона’ по физіогномик, большая черная борода — придавали ему образъ не совсмъ обыкновеннаго человка. Сдая прядь въ мокрыхъ волосахъ такъ и серебрилась. Михаилъ Петровичъ сталъ глядть на эту прядь.— Вотъ оригинальный человкъ, думалъ онъ. Андрей Александрычъ провелъ рукою по волосамъ. Михаилъ Петровичъ быстро скосилъ глаза и сталъ смотрть на верхушку самовара.
— Ну те-ка: на сонъ грядущимъ…— сказалъ Андрей Александрычъ, приготовивъ закуску и наливая рюмки.
— Нтъ, нтъ… я не могу,— отказался Михаилъ Петровичъ.
— Ну вотъ ямайскаго съ чаемъ, — придвинулъ къ нему бутылку Андрей Александрычъ и по губамъ его скользнула едва замтная улыбка.
— Одну ложечку,— согласился Михаилъ Петровичъ и почти капнулъ изъ бутылки въ свой стаканъ. Онъ былъ изъ непьющихъ, но ему казалось, что Андреи Александрычъ видитъ въ этомъ оскорбительную для себя осторожность. Что-бы отогнать это впечатлніе, онъ навелъ разговоръ опять на философію. Андрей Александрычъ разговаривалъ неохотно и занимался больше закуской.
— Ну ее совсмъ, эту философію!— сказалъ онъ вдругъ.— Время теперь святочное, хотите, я ‘къ вопросу о Правд’ одну исторію вамъ разскажу?… Со мною самимъ случилась она, но на святочный вымыселъ много походитъ… Да вамъ, можетъ быть спать пора?
— Нтъ, я выспался давеча.
— Ну, тогда слушайте.
Андрей Алексанорычъ налилъ себ стаканъ чаю, порядкомъ сдобривъ его ‘ямайскимъ’, и, отхлебывая понемногу, сталъ разсказывать.
— Прежде всего надобно вамъ съ моею біографіей познакомиться,— началъ Андрей Александрычъ: — Отецъ мой былъ первый помщикъ въ губерніи и человкъ ученый. За границею онъ и самого Фихте и всхъ тогдашнихъ мудрецовъ слушалъ и лично съ ними знакомъ былъ. Поэтому и я, почти съ пеленокъ, научился въ отвлеченное вникать. Мальчикъ я былъ не глупый и немудрено, что выросши при такихъ условіяхъ, сталъ потомъ совсмъ на философа походить. Отецъ ршилъ, что я буду ученый и отправилъ меня въ Берлинъ. Очутившись на вол, я увидлъ, что въ философы, пожалуй, мало гожусь, но на комершахъ могу дйствовать исправно. Сообразно съ этимъ я и повелъ себя… Но, какъ бы то ни было, Берлинъ все таки далъ мн свою полировку и въ голов все такъ сладилось, склеилось, что въ качеств, если не ученаго, то гостинаго философа, я могъ бы съ честію поддерживать ученыя традиціи нашего дома. Собственно говоря, большаго, но тмъ временамъ, и но требовалось… Ну-съ, вернулся я изъ Берлина. Крпостное право было уже отмнено, жизнь выскочила изъ прежнихъ рамокъ, шумла и бурлила кругомъ. Отецъ былъ въ страшныхъ хлопотахъ: онъ прилаживался къ новымъ порядкамъ, о философіи забылъ и весь ушелъ въ финансовые и сельско-хозяйственные трактаты. Я ршительно ничего не понималъ во всемъ этомъ и только носился съ своею отвлеченностью, какъ курица съ яйцомъ. За Фихтеву правду тоже стоялъ я горой, — и, кстати сказать, вполн искренно и безкорыстно — вскипалъ, красно говорилъ, и не видлъ, что все это — еще гамлетовскія. ‘слова, слова, слова!’ что съ дломъ — то он вонъ какъ разползаются!— широко разставилъ руки Андрей Александрычъ. (Михаилъ Петровичъ почувствовалъ въ этомъ какъ бы уколъ, но только повелъ плечами и поглядлъ на свтъ свой стаканъ съ чаемъ).— Потомъ ‘лучился переворотъ въ нашемъ семейств — продолжалъ Андрей Александрычъ:— отъ всхъ имній осталось у насъ только одно, но и его промнялъ отецъ на домъ въ Петербург, а изъ дома сталъ строить торговую галлерею… Остальное, полагаю, понятно: скоро не было у насъ ни имній, ни дома, ни галлереи… Отецъ умеръ… Изъ всего наслдства досталось на мою долю нсколько тысячь рублей, съ которыми и очутился я въ воздух, какъ птица, только безъ крыльевъ… удержаться въ родной стихіи было невозможно и я… упалъ! Шлепнулся я въ самую глушь провинціи, гд ни о Фихте, ни о правд, не только въ философскомъ, но, кажется, и въ какомъ угодно смысл не видлось и понятія… Досадне всего казалось то, что эту, шумвшую кругомъ дребедень, мн было въ тысячу разъ трудне постигать, чмъ самую высокую берлинскую премудрость… Но, volens nolens, постигать было надо. Промаялся я нсколько лтъ и постигъ на столько, что сдлался земскимъ дятелемъ и женился на дочери бухгалтера нашей управы… Только въ женитьб и удалось мн угодить Фихте: ни однимъ взглядомъ не солгали мы съ женой другъ передъ другомъ и до сихъ поръ не лжемъ…
— Теперь дальше,— сказалъ, подумавъ, Андрей Александрычъ: — Женившись, сталъ я помышлять о гнзд и купилъ, въ другой уже губерніи, съ торговъ въ банк имньице: земля въ одной меж, рчка, лсу десятинъ двадцать… только дома барскаго нтъ — сгорлъ незадолго до продажи. Главное, мстность прельстила меня: деревенька не большая, чистенькая, дв улицы, а позади дворовъ огороды да копоплянники, точно на картинк вытянулись, за ними спускъ къ мосту и рченка, быстрая, свтлая,— такъ и играетъ все лто, направо отъ моста тотъ берегъ крутой, мдно-красный, кустарникомъ поросъ, а налво луговина низменная и опять полугорье. На этомъ полугорь усадьба моя стоитъ, и садъ такъ и окунулся въ рчку… Все бы хорошо, да народъ въ деревн оказался, какъ говорится, ‘разбойникъ’. Мужики все зажиточные и никакого сладу съ ними нтъ: за работу дерутъ въ тридорога, курицу захочешь купить — рубль, порубки и потравы то и дло, а виноватаго недоищешься. Да къ этому, когда начали домъ строить, я новость узналъ: что у прежняго помщика домъ сожгли мужики. Правда, говорили, что и помщикъ былъ ‘зврь’, по теперь другого названія помщикамъ почти и не услышишь въ деревн…
Струхнули мы съ женой. Пришлось намъ жить въ усадьб нашей точно въ крпости: ни мы зачмъ-нибудь въ деревню, ни къ намъ кто-нибудь оттуда. Изъ всхъ жителей только и полюбилъ насъ одинъ мужикъ — Игнатъ. Странный былъ это человкъ. Небольшаго роста, хилый, съ зеленоватыми всегда потупленными глазками, съ безцвтной бороденкой на тускломъ точно грязномъ лиц, Игнатъ выглядлъ какимъ-то пришибленнымъ, говорилъ онъ мало: слушаетъ, бывало, настораживая то одно, то другое ухо, а самъ рдко-рдко обмолвится словомъ, на всякую послугу всегда онъ тутъ какъ тутъ и сколько ни дашь ему — всмъ доволенъ. Нужды Игнатъ не терплъ и избу имлъ исправную, вина не пилъ и богомольничалъ,— бездтный вдовецъ былъ. На деревн почему-то никто не пускалъ къ себ Игната и къ нему не ходили. Придетъ, бывало, Игнатъ къ намъ въ кухню и сидитъ въ углу цлый день, сосетъ свою трубочку — ‘точно тнь’, какъ называла его прислуга. И дйствительно: двигался Игнатъ какъ-то неслышно и казалось совсмъ не принадлежалъ себ, а вчно былъ чей-то.
Другой человкъ, заходившій иногда къ намъ на усадьбу, и то, такъ сказать, ‘по должности’, былъ староста Ефремъ — человкъ совсмъ иного склада, нежели Игнатъ: съ перваго взгляда было видно, что Ефремъ принадлежитъ себ и никому больше. Собою Ефремъ былъ пожилой, сутуловатый, съ лицомъ какъ у святыхъ суздальской живописи — худощавымъ, строгимъ, съ жесткими прямыми, черными волосами, пересыпанными сдиной, каріе глаза — свтлые, какъ сердоликъ — смотрли открыто, немного вверхъ, отчего на лбу были всегда морщины. Ходилъ Ефремъ твердою поступью, опираясь на длинный калиновый батожекъ и вывертывая имъ, какъ священникъ тростью, одвался опрятно, носилъ шляпу ‘гречникомъ’ и держалъ себя скромно, но съ достоинствомъ — все въ немъ такъ и говорило, что ‘человка онъ не обидитъ, но-и себя въ обиду не дастъ’.
Встрчаясь у меня съ Игнатомъ, Ефремъ не глядлъ на него, не говорилъ съ нимъ. Но въ этомъ не видлось злости… не видлось, скоре сказать, никакого чувства. И такъ вс относились къ Игнату: вс проходили мимо него точно мимо дерева или забора. Отъ каждаго, съ кмъ бывало не заговоришь объ Игнат, не жалобу услышишь, не ругательство даже, а какой-то приговоръ — холодный и неизмнный. Кабы не онъ, ншто мы были бы такъ обрзаны — курицы выпустить некуда! протянетъ баба и замолчитъ точно каменная. По этомъ Игнат вс черти соскучились! коротко скажетъ мужикъ и не прибавитъ больше ни слова.
— Напрасно ты, Андрей Александрычъ, съ Игнашкой вяжешься — будетъ теб хлопотъ съ нимъ… участливо сказалъ однажды Ефремъ, встртясь со мною на дорог.
— Да за что вы такъ ненавидите его?
— Смерти на него нту…
— И не грхъ это, Ефремъ? Если есть что худое за Игнатомъ, то міръ можетъ законно въ Сибирь отправить его.
— Просили и объ этомъ, да бумаги не доходятъ…
— Какъ не доходятъ?
— Не доходятъ…
Ефремъ тряхнулъ своимъ ‘гречникомъ’ и сунувъ мн мозолистую руку зашагалъ отъ меня, вывертывая батожкомъ…
Андрей Александрычъ отхлебнулъ изъ стакана, помолчалъ, собираясь съ мыслями, и обратился къ Михаилу Петровичу:— Есть такіе люди — мишени у судьбы: одного глупое что-нибудь такъ и стукаетъ всю жизнь, другого — несчастное, третье — счастливое, ни за что ни про что, осыпаетъ… Я вроятно, для всякихъ необычайностей назначенъ. Всегда выищется для меня какая-нибудь странная неожиданность, такъ что руками только разведешь… Для того я вамъ и біографію мою разсказалъ, чтобы вы судили: изъ тхъ-ли я, что напрашиваются, такъ сказать, на неожиданности… Весь своей вкъ я только и длаю, что стремлюсь работать по правд, какъ умю, и все время какой-то противный втеръ, то въ сторону отнесетъ меня отъ дороги, то закружитъ до одуренія… Съ своимъ имніемъ я только и думалъ какъ бы культур посодйствовать, а видите въ какое положеніе поставила меня житейская-то дребедень? Тоже самое и съ Игнатомъ… Конечно, вникнувъ въ отзывы о немъ, я могъ бы не пускать его на усадьбу. Но какое дло до ‘всего прочаго’ мн, культурному работнику на клочк земли?..
Разъ какъ-то посл обда, взгруснулось мн. День былъ лтній, хорошій. Дай, думаю, прокачусь, сосда навщу, верстахъ въ пяти жилъ онъ отъ меня. Заложили мн шарабанъ, сказалъ я жен, чтобы къ чаю не ждали меня, и отправился. Хорошіе сосди рдки теперь стали — это тоже не малое испытаніе для культурнаго дятеля… А въ нашей сторон, на сто верстъ въ окружности взять, ни у кого долго не засидишься… Мой сосдъ изъ прежнихъ моряковъ попался, человкъ умный, бывалый, и провести вечерокъ, какъ говорится, ‘но душ’ больше всего любилъ. Засидлись мы съ нимъ, закалякались, и не видали какъ время почти къ полночи подошло. Ну да не ахти какая даль — шагомъ не больше получаса продешь, дорога какъ скатерть и такая веселая, сначала хлбами, потомъ рощицей дубовой, а тамъ, съ версту, лугами до самаго полугорья, гд моя усадьба стоитъ. Простились мы, морякъ еще мн вдогонку какое-то японское напутствіе крикнулъ. И ночь же была славная, помню: тихо, тепло, луна красиво такъ между круглыми тучками плаваетъ, выглянетъ, такъ и засеребрится все, такъ и вспыхнетъ каждая росинка… перепела и коростели такъ и надрываются кругомъ… ни одна травка не шелохнется… Иногда только точно во сн — чуть-чуть зашепчутъ хлба, колыхнутся, и какъ туманъ, побгутъ по нимъ полосы до самой дороги, а въ лицо пахнетъ душистою свжестью… Бросилъ я возжи, закурилъ папироску и сталъ думать… Конекъ у меня умный былъ, роста не большого, но кругленькій, крпкій. Понялъ онъ, что погонять не статутъ его: идетъ ровнымъ шагомъ, копытцами точно печатаетъ, да пофыркиваетъ радостно… Сталъ уже я рощицу прозжать, вдругъ около лошади кто-то изъ земли точно поднялся… Смотрю: Игнатъ. Стоитъ онъ какъ привиднье, колесомъ почти задло его, и тихо — еле губами шевелитъ, говоритъ мн: подвезите Андрей Александрычъ… Садись, говорю. Гд ты былъ?— Изъ Яганова иду, говоритъ.— (Село такъ называется около насъ, приходомъ туда наша деревня). Слъ Игнатъ ко мн въ шарабанъ и скукожился какъ-то — совсмъ и не видать его, а самъ съ колнъ у меня мягко такъ, чуть слышно, возжи беретъ.— Зачмъ? говорю.— Все равно, подержу-съ — отвчаетъ. Хотлъ я что-то сказать Игнату, какъ вдругъ кто-то засвищетъ. Шибко такъ засвисталъ, почти надъ самымъ ухомъ у меня, и сейчасъ же, впереди, кто-то отвтилъ ему — засвисталъ то же. Не усплъ я опомниться, а Игнатъ какъ стеганетъ лошадь возжами и выпрямился — выросъ точно… Подхватилъ мой конекъ и, какъ стрла, миновалъ рощу, тутъ кто-то вывернулся изъ кустовъ на встрчу и хотлъ схватить его подъ узды, испугался онъ, метнулся въ сторону — чуть-чуть усидли мы,— и бросился лугами вдоль рощи… Тутъ изъ рощи верхомъ кто-то…— Стой!— кричитъ намъ, и подъ самую морду лошади такъ и подскакалъ. Задрожалъ мой конекъ и ослъ на заднія ноги… Гляжу и глазамъ своимъ не врю: это Ефремъ верхомъ стоитъ передъ нами. На лвой рук у него, черезъ локоть, фонарь виситъ, въ правой — комелекъ отъ дубка, и самъ весь такъ и горитъ, такъ и рвется… Полководецъ древній, да и только… Лошаденка подъ нимъ крестьянская, обыкновенная, мышь-мышью, и та переродилась точно, храпитъ, собралась вся, морда въ пн…— Слышь, Игнатъ: отдавай добромъ… не выпустимъ! крикнулъ Ефремъ. Глянулъ я на Игната, а онъ, словно шаръ скатился съ шарабана и, какъ лиса, такъ и застелился по лугу…— Держи барина! крикнулъ Ефремъ. Откуда не возьмись, здоровенный парень — силачъ нашъ деревенскій, едоръ, подхватилъ моего конька подъ уздцы и остановился, точно вкопаный… Не далъ Ефремъ далеко отбжать Игнату, наскакалъ на него и… Помню я только трескъ какой-то и стонъ… Ахъ, этотъ стонъ! такъ и стоитъ онъ въ ушахъ у меня… Андрей Александрычъ облокотился на столъ, закрывъ руками лицо, и умолкъ. Михаилъ Петровичъ глядлъ на него, изумленно косясь черезъ очки. Онъ видлъ какъ блый, точно костяной, лобъ Андрея Александрыча нахмурился, длинные тонкіе пальцы, съ блествшимъ обручальнымъ кольцемъ на одномъ изъ нихъ, задрожали…
— О-о! у-у-у!— донесся въ избу гулъ точно не человческихъ голосовъ.— Что это?— встрепенулся Михаилъ Петровичъ. Вагонъ поднимаютъ, проговорилъ Андрей Александрычъ, не отнимая рукъ отъ лица.— А-а!— нервно передернулъ онъ плечами, спустя минуту, и продолжалъ: Подскакалъ Ефремъ опять къ шарабану, но лошаденка, бодрившаяся сгоряча-то, спотыкнулась подъ нимъ — моей оглоблей плечо ей разбило. Сталъ Ефремъ на ноги… изъ лсу еще нсколько человкъ вышло… Удивительно, какой ужасъ могутъ носить въ себ иногда человческія лица! Не дай Богъ никому видть ихъ такими…— Держи!— подтвердилъ Ефремъ едору и отошелъ съ людьми къ сторонк… Не знаю: минуты-ли, часы-ли прошли, пока разсуждалъ Ефремъ съ товарищами, помню только голосъ Ефрема: Не сбжитъ онъ!.. Тамъ видно будетъ…— Подошелъ Ефремъ къ шарабану, трясется весь и сквозь слезы, глухо такъ, говоритъ мн: — Несчастіе… самъ видишь… истерзалъ онъ насъ… Въ лихой часъ выхалъ ты… Твоя воля, но мы тебя просимъ, Андрей Александрычъ: ничего ты видомъ не видалъ, слыхомъ не слыхалъ… А?— посмотрлъ было онъ на меня, но не дождался моего отвта и приказалъ едору:— пусти!— едоръ вывлъ моего конька на дорогу, посторонился отъ него, вытянувъ руку… и пропалъ. Оглянулся я и точно сонъ все это было: въ лугахъ не видать ни души, тишина кругомъ и въ ней опять дребезжитъ коростелиное ‘дерганье’… только прежняго благодатнаго обаянія не было въ этой тишин — ужасъ былъ разлитъ въ ней, такъ и вяло имъ отъ всего: отъ каждаго кустика, отъ каждой травинки…
Подобралъ я возжи и не помню какъ очутился дома, какъ прошелъ въ кабинетъ… Не могу сказать: спалъ ли я ночью, или только въ забытьи лежалъ, но мысль не переставала работать, и до самаго утра, какъ на яву, слышалъ я стоны — оглушительные, непрерывные… видлъ какъ гд-то, далеко предо мною, мелькалъ маленькій-маленькій Фихте, а предъ самымъ лицемъ моимъ стоялъ огромный Ефремъ… въ рукахъ у него былъ дубъ цлый, а по бород такъ и бжали ркою слезы…
Увидвъ меня утромъ, жена обмерла отъ испуга.— Что съ тобой?— вырвалось у ней, и она указала мн на мои волосы… Вотъ,— приподнялъ Андрей Александрычъ свою сдую прядь — въ ту ночь сдлалось это у меня. Вотъ!— потрясъ онъ ею, наклонившись надъ столомъ, — судите: легко ли досталось мн тогда ршеніе какъ долженъ я поступить — по Фихте, или по правд житейской… О многомъ пришлись мн подумать тогда,— и мое ‘личное благо’, поврьте, не занимало меня — многое пришлось взвсить и признать, что не одно и то же возиться съ научнымъ обликомъ человка или съ самимъ человкомъ — живымъ, борющимся, скорбящимъ, недоумвающимъ… Я понялъ тогда, что для культурной дятельности у насъ надобно много ума и еще больше — сердца…
Спустя сутки, нашли Игната подъ кручей, на каменистой отмели рки. По слдамъ на круч видно было, что онъ упалъ — или былъ брошенъ — съ поросшей кустарникомъ вершины. Ранъ на немъ не было видно, и на тл — ни кровинки, только глазъ одинъ вышелъ наружу да черепныя кости были точно въ мшк… Пріхалъ становой и расположился у меня въ дом производить дознаніе. И Ефремъ, и едоръ, и почти вся деревня перебывали на допросахъ. Надобно было слышать ихъ, видть ихъ лица, чтобы судить какого замчательнаго актера и юриста выработала изъ нашего мужика исторія… Даже я ни одной мины, несообразной съ ролью, ни одного слова неподходящаго подмтить не могъ!
— Говори правду, едоръ!— наслъ становой.
И едоръ сталъ говорить. Часа два говорилъ: какъ онъ всталъ, какъ на работу пошелъ, какъ не врилъ, что дядю Игната подъ кручей нашли…— Да не объ этомъ… ты дло говори!— прерывалъ его становой. едоръ умолкалъ и чрезъ минуту спрашивалъ: — о чемъ же теперь?— Гд ты, наканун, какъ нашли Игната, вечеромъ былъ?— Да у дяди Ефрема лошадь сплечилась передъ этимъ-то днемъ, онъ и послалъ меня натаскать коровамъ сна изъ луговъ. Пошелъ я, а тамъ двки псни играютъ… Успю еще, думаю, съ сномъ-то…— сталъ разсказывать едоръ. И все это подтвердилось.
— Какъ это Игнатъ подъ кручу-то попалъ?— сталъ допрашивать становой Ефрема.
— Упасть надо… А то какъ попадешь туда?— началъ соображать Ефремъ, разводя руками.
— Самъ онъ упалъ, думаешь?
— Коли нашли тамъ — упалъ, значитъ…
— Тебя въ этотъ вечеръ верхомъ на лошади видли.
— У меня и лошадь-то сплеченая.
Окончилъ становой допросы, отпустилъ народъ, заперъ бумаги въ портфель и говоритъ мн: — Вс, бестіи, въ свою позицію запрятались… Будемъ и мы, по военному, контръ-траншеи вести!— Самъ онъ дьяконскій сынъ былъ и въ военной служб не служилъ никогда, но любилъ казаться военнымъ. Собою онъ хоть и нескладный, но рослый былъ, лицо имлъ широкое, насупленное, усы большіе — густо нафабренные, а пуговицы у него всегда такъ и сіяли.— Есть, говоритъ, слухъ — да никакъ не оформить его — что книжки какія-то читали они и зарыли ихъ на огород, а кто-то возьми да и выкопай… Заподозрили Игната и по выпускали его изъ деревни… Ночью онъ вырвался, а они на него въ лсу, какъ на волка, облаву устроили!.. Главная причина та, что Игнатъ полезный человкъ былъ, — вздохнулъ становой. Потомъ видитъ, что несообразность тутъ есть, и добавилъ: Для насъ былъ полезенъ…
Сли мы обдать. Выпилъ становой водки, утеръ салфеткой усы, потомъ пытливо такъ посмотрлъ на салфетку, но видитъ что фабра не пачкаетъ и успокоился. Выпилъ онъ еще водки, засмялся и говоритъ:
— Должно быть скоро и по вашему длу придется мн дознаніе производить.
— По какому моему длу?— спрашиваю.
— Да не уцлете, не безпокойтесь!— махнулъ онъ рукой. Потомъ оглядлъ комнату и продолжалъ: — У прежняго помщика не такая, на курьихъ ножкахъ, стройка-то была: ложоменты, батюшка мой, возведены были! а въ одну ночь какъ быкъ языкомъ слизнулъ… Вотъ этотъ самый едька-силачъ, подручный Ефрема, и поджегъ…
— Что же было ему за это?
— А ничего-съ — господа присяжные оправдали: онъ, видите ли, въ ‘ночномъ’ находился, когда пожаръ-то былъ. И вся деревня подтвердила это. Вы присмотритесь, что это за народъ! Какъ цементомъ слило ихъ, треклятыхъ — вся деревня точно одинъ! Недоимокъ нтъ у нихъ, и пьяницъ тоже, и такую силу взяли, что хоть и не показывайся къ нимъ! За деньги и то куска хлба напросишься, ночлега но найдешь… А не говоря ужъ, если свдніе какое понадобится… Только реквизиціоннымъ приказомъ и дйствуй!— Становой махнулъ рукой, утеръ усы и опять посмотрлъ на салфетку. Потомъ онъ разложилъ предъ собою вилку и ножикъ, уперъ предъ ними указательные пальцы и ршительно произнесъ: — Вотъ что остается сдлать… вотъ: какъ вытянулись по ватерпасъ-линіи эти дв улицы, такъ поставить дв пушки и выпалить!..— Онъ пришелъ въ такое волненіе, что швырнулъ даже ножикъ по столу.
Ефрема посадили въ острогъ и предали суду. Мы изъ усадьбы перестали выходить, жена стала бояться выпустить дтей изъ комнатъ… что оставалось мн длать? Я началъ подыскивать покупателя на свое имніе, но охотниковъ мало являлось и дло затянулось. Тмъ временемъ судъ оправдалъ Ефрема. Сталъ онъ опять старостой и прошедшее словно въ воду кануло. Только изба Игнатова, съ заколоченными окнами напоминала еще о чемъ-то…
Сижу я однажды дома и вижу въ окно: идетъ по мосту Ефремъ въ нашу сторону, вывертываетъ батожкомъ и поглядываетъ на мои окна. Смотрю: въ ворота ко мн повернулъ… Замерло у меня сердце: какъ я съ нимъ встрчусь? что будемъ мы говорить?… Вошелъ Ефремъ, снялъ ‘гречникъ’ свой, помолился на передній уголъ и поклонился мн въ ноги — не въ землю, а такъ: рукой до половицы коснулся. И говоритъ потомъ:
— Отъ всего міру нашего пришелъ я къ теб, Андрей Александрычъ, поклонъ принесъ. Постигъ ты нашу правду… сжалился надъ нами… За то и міръ теб вчнымъ слугой хочетъ быть…— И опять поклонился мн.— Слышали мы, что ты продавать свою землю хочешь. Не длай этого, послушай насъ, глупыхъ людей: живи съ нами — душевне насъ ты во всей округ людей не сыщешь…
Послушался я, да и покупатели къ тому же точно въ землю попрятались. Подрядилъ я народъ на первыя же работы — все аккуратно и добросовстно сдлалось… дальше, больше… И можете вы себ представить?.. именно, ‘душевное’ что-то установилось у меня съ деревней… ни какой экзекуціей не достигнешь этого! Что такое загороди да штрафы и знать я не знаю… Ни одинъ мальчишка на ягодку или на яблоко въ моемъ саду не позарится… Ни одна двка мимо дтей моихъ не пройдетъ, чтобы цвткомъ или пряникомъ не побаловать ихъ… Крестьянская уборка затянулась — мои машины работаютъ у нихъ… У меня нехватка — ко мн всей деревней…
Въ глазахъ Михаила Петровича засвтилась какая-то лукавая недоврчивость. Андрей Александровичъ посмотрлъ на него и спросилъ:
— Ну, что? Вы что-то другое подозрваете тутъ?
— А боязнь-то?… намекнулъ Михаилъ Петровичъ.
— Да кто-же мшалъ имъ, тоже всей деревней, показать, напримръ, что я далъ въ шею Игнату и свалилъ его съ кручи?
— Кто… потупился Михаилъ Петровичъ.
— То-то вотъ и есть, проговорилъ Андрей Александровичъ. Онъ порывисто отодвинулъ отъ себя стаканъ и замолчалъ, сложивъ на груди руки.
— Но вдь согласитесь, что этотъ… Ефремъ… все-таки убійца, не безъ ядовитости замтилъ Михаилъ Петровичъ, прервавъ неловкое молчаніе.
— Конечно! вскинулъ голову Андрей Александровичъ.— Fiat justiciа… Да ужъ дослушайте до конца.
Прошелъ годъ,— продолжалъ онъ свой разсказъ.— Ефремъ женилъ своего старшаго сына и сдалъ ему хозяйство. Вскор затмъ пришелъ ко мн Ефремъ уже съ котомкой за плечами, проститься.— Оправдали меня люди, сталъ говорить онъ мн, по самъ я душу свою лучше знать долженъ… Хозяинъ у меня въ дому есть теперь, а мн… на покой нора… Ушелъ Ефремъ неизвстно куда и больше году не было о немъ не слуху, ни духу. Думали, что умеръ Ефремъ въ дорог. Анъ нтъ: оказался онъ на Аонской гор и оттуда міру икону прислалъ. Такъ она и зовется у насъ ‘мірская’, стоитъ въ церкви и въ молебствія ее ‘поднимаютъ’ въ деревню. едоръ-силачъ женился и хозяинъ исправный вышелъ изъ него. Бабенка попалась ему вертлявая, шустрая и совсмъ надъ нимъ волю взяла, говорятъ даже бьетъ его…
Вотъ какъ разщепала жизнь абсолютную-то правду: на житейскую, русскую нашу, да еще чисто деревенскую… Разберитесь-ка во всемъ этомъ — да безъ лукавства, по чистой совсти, ‘душевно’ и скажите: гд настоящая-то правда?.. Ногу, пожалуй, и сломите!..— заключилъ Андрей Александровичъ…
Всю ночь со стороны желзной дороги раздавался грохотъ и доносился гулъ человческихъ голосовъ. Въ отвтъ имъ звонко ‘стрлялъ’ разсвирпвшій морозъ, раздирая бревешки избы. Андрей Александровичъ безпокойно бредилъ и бормоталъ во сн. Михаилу Петровичу грезились пушки становаго… Съ разсвтомъ деревня ‘загуляла’. Поздъ, прибранный, вытянутый въ струнку, готовъ былъ въ путь. Паровозъ фыркалъ парами, пуская ихъ блесоватыми струйками въ чистый морозный воздухъ… Вмсто сугробовъ, лоснилось кругомъ, какъ паркетъ, вытоптанное дружной народной силой гладкое пространство…
Когда поздъ тронулся и Михаилъ Петровичъ, стоя на площадк вагона, махнулъ въ послдній разъ бобровою шапкою, Андрей Александровичъ крикнулъ ему:
— Хитрый Эдипъ, разрши!..