Ганс и Грета, Шпильгаген Фридрих, Год: 1867

Переводы
Время на прочтение: 100 минут(ы)
Скачать в PDF

Фридрих Шпильгаген

Гансъ и Грета

Деревенская исторiя
(Hans und Grete.
Eine Dorfgeschichte von Friedrich Spielhagen.
Berlin, Otto Jante, 1867)

Изданіе Б. ДЕ-ВАЛЬДЕНА.
Москва
Типографія В. Готье,
Кузнецкій мостъ, д. Торлецкаго.
1871. 1871.

I.

Сегодня въ деревн было еще веселе, чмъ въ предъидущіе дни, хотя въ т дни былъ настоящій праздникъ. Сегодня же праздникъ молодежи: холостые парни угощаютъ всхъ, но угощаютъ не на собственный свой счетъ, у нихъ самихъ бдняковъ ничего нтъ, а что было, такъ и то они прогуляли. Сегодня они угощаютъ другъ друга на счетъ зажиточныхъ крестьянъ, которые обязаны волей или неволей доставлять ‘парнямъ’ все необходимое, т. е. вдоволь кушаньевъ и напитковъ.
Волей или неволей, потому что угощеніе парней древній обычай, и никто не можетъ отказаться отъ его исполненія. Ему подчиняется даже самый скупой изъ крестьянъ, хотя въ душ скряга и называетъ это глупой забавой. А забава эта состоитъ вотъ въ чемъ:
Въ обденное время выходятъ парни изъ шинка: впереди идутъ ‘сборщики’, остальные за ними. Сборщики, въ которые обыкновенно выбираютъ самыхъ разбитныхъ парней, — такъ замаскировались, что ихъ трудно узнать. У каждаго черезъ плечо перекинутъ большой мшокъ. Съ музыкой и пснями идутъ они по деревн, отъ одного зажиточнаго крестьянина къ другому и направляются прямо въ комнату, гд семья сидитъ за обдомъ, иногда обдъ уже конченъ, но везд непременно что-нибудь оставлено для гостей. Тутъ лежатъ свжіе хлбы, колбасы, тамъ порядочный кусокъ ветчины, иногда даже цлый окорокъ, а рядомъ поставлена большая бутылка съ водкой, все это хорошая добыча для парней, и они, безъ дальнихъ разговоровъ, кладутъ ее въ мшки, благодарятъ хозяевъ и отправляются ‘собирать’ дале, пока не обойдутъ всю деревню и, нагруженные своими сокровищами, снова не подойдутъ къ шинку, тутъ начинается пиръ, танцы и пніе и продолжаются вплоть до разсвта.
Былъ полдень, свтлый, солнечный, осенній полдень, лучшаго парни не могли желать для своего праздника. Въ шинк были открыты вс окна, и изъ нихъ раздавались говоръ, пніе и веселые возгласы. Передъ шинкомъ собрались деревенскія дти и, въ ожиданіи предстоящаго зрелища, тоже шумли въ запуски съ двумя большими собаками, сидвшими передъ телжкой стараго Клауса, который только-что воротился домой. Не въ добрый часъ онъ воротился! Кому теперь досугъ заняться его товарами? Даже краснощекія двушки, стоявшія подъ-ручку другъ съ дружкой, и т смотрли въ окна, хихикая и визжа, когда какой-нибудь парень показывался у окна, манилъ ихъ бутылкой и кричалъ имъ что-то, чего за шумомъ нельзя было разобрать.
— Отчего это, — сказала одна, — они такъ долго не выходятъ сегодня?
— Сегодня особая статья, — сказала другая, — братъ говорилъ.
— Что онъ теб говорилъ? — закричало шесть голосовъ вмст.
— Я не могу этого сказать, — вскричала Катерина, — право не могу, оставьте меня въ поко!
— Да она должно быть ничего не знаетъ, — перебила первая. Двушки засмялись.
— Вотъ какъ! Я ничего не знаю? — перебила Катерина, — какъ бы не такъ! Теперь я могу сказать, все равно, они сейчасъ выйдутъ. Гансъ воротился изъ полка.
— Долговязый Гансъ? Гансъ Шлагтодтъ? Сорви голова? — кричали вс вмст. — Быть не можетъ! Когда? Гд-жъ онъ скрывался до сихъ поръ?
— Оставьте меня! говорю вамъ, — кричала Катерина, — вы изорвете мн платье. Онъ пришелъ вчера вечеромъ, когда староста ужъ распустилъ всхъ съ работы, и немногихъ засталъ въ шинк, только брата, да еще кое-кого. Они тотчасъ же поршили, что Гансъ будетъ сборщикомъ сегодня, и онъ хочетъ устроить какую-то штуку, а какую, не знаю. Да вотъ и они!
Музыканты спустились съ крыльца и играли раздирающій уши маршъ. Сзади ихъ, въ растворенныхъ дверяхъ, показались три странныя фигуры.
Одна изъ нихъ была одта въ срое платье, стянутое широкимъ поясомъ. На голов былъ срый парикъ изъ козьей шерсти, а всклокоченная борода изъ такой же шерсти падала на грудь. Фигура эта должна была изображать домоваго, но еще лучше могла бы представлять польскаго жида, другая личность, по правую сторону, была одта точно также, только парикъ и борода были изъ стружекъ, что, вмст съ топоромъ за поясомъ, означало дровоска или угольщика.
Среди этихъ двухъ фигуръ выступала третья, съ огромнымъ чепцомъ на голов и въ коротенькой женской на плечахъ накидк, какія носятъ въ той стране. Кроме того, на этой фигуре была надета женская юбка или скорее нсколько юбокъ: повидимому пришлось ихъ сшить дв или три вмст, чтобы прикрыть необыкновенно длинныя ноги. Эта фигура была гораздо выше своихъ товарищей, хотя и они были рослые парни, ея громадный ростъ еще увеличивался отъ женскаго платья и производилъ до крайности смшное впечатлніе.
Не удивительно, что маленькія деревенскія дети съ воемъ побжали прочь, а т, которыя были побольше, закричали, какъ сумасшедшіе. Собаки Клауса стали рваться изъ своей упряжи, стараясь схватить чудовище и яростно лая, между тмъ какъ самъ Клаусъ сердито ворчалъ на нихъ. Стая гусей съ громкимъ крикомъ поднялась и опустилась на ручей, протекавшій по другую сторону деревенской улицы, двушки завизжали, парни, шедшіе за ‘сборщиками’, загикали, музыканты заиграли на трубахъ и флейтахъ — произошелъ такой адскій шумъ, что все жители сосднихъ домовъ побжали къ дверямъ и окнамъ, чтобъ посмотреть на проходившую процессію.
Она потянулась по деревенской улиц, но не смотря на старанія каждаго изъ парней привлечь на себя вниманіе крикомъ, гикомъ и размахиванімъ шапки, не смотря на смшные прыжки человка съ козлиной бородой и важную осанку его товарища съ бородой изъ стружекъ, — всеобщій интересъ сосредоточивался на великане въ женскомъ плать, и надо отдать ему справедливость, онъ отлично исполнялъ свою роль. То шелъ онъ маленькими шажками, какъ деревенская двушка, которой не хочется запачкать своихъ праздничныхъ башмаковъ на грязной дорог, то выступалъ гордо, обмахиваясь веромъ и жеманясь, какъ городская дама, посылая направо и налво нжные поцлуи двушкамъ, то вдругъ принималъ степенный видъ, будто шелъ въ церковь, а когда на пути попадалась канавка, онъ жеманно большимъ и указательнымъ пальцами приподнималъ платье спереди и показывалъ длинныя ноги, одтыя въ солдатскія панталоны.
— Все тотъ-же! — сказалъ, стоя передъ дверью и засунувъ, по обыкновенію, руки въ карманы, булочникъ Гейнцъ своему сосду купцу Вейземейеру, котораго шумъ тоже привлекъ изъ-за прилавка.
— Да, все тотъ-же, — отвчалъ г-нъ Вейземейеръ, маленькій, худенькій человкъ, — все тотъ-же весельчакъ, тотъ-же весельчакъ!
Но г. Вейземейеръ сказалъ это вовсе не веселымъ голосомъ, во-первыхъ, потому что былъ вообще меланхолическаго темперамента, а во-вторыхъ, ему вдругъ показалось, что Гансъ одинъ можетъ състь вс прекрасныя вещи, стоявшія на стол и предназначенныя для ‘сборщиковъ’.
— Они зайдутъ прежде всхъ къ вамъ, сосдъ, — сказалъ булочникъ.
— Да, да, вроятно, — сказалъ г. Вейземейеръ.
Дйствительно, процессія переходила черезъ ручей по узенькому мостику прямо къ дому г. Вейземейера. Поднялся страшный крикъ и гамъ, когда Гансъ, вмсто того, чтобъ идти по мосту, однимъ прыжкомъ перескочилъ черезъ ручей, причемъ женское его одяніе далеко развевалось по втру — и очутился около г. Вейземейера, который въ ужас отступилъ на нсколько шаговъ. Булочникъ же между тмъ улыбнулся своими толстыми, покрытыми мукой, губами, и спросилъ:
— Еще чортъ не унесъ тебя, Гансъ?
Гансъ, вмсто отвта, сдлалъ низкій книксенъ и преобразилъ свое красивое лицо въ рожу самаго отъявленнаго ханжи.
— Ну, такъ когда же это будетъ, Гансъ? — сказалъ снова булочникъ.
— Тогда, когда вы станете печь самыя большія булки въ околодк, — сказалъ Гансъ и прислъ еще ниже.
Булочникъ бросилъ на него злобный взглядъ, но тутъ подоспли другіе парни и вс направились въ домъ купца. Г. Вейземейеръ послдовалъ за сборщиками и съ кислой миной смотрлъ, потирая руки (желая этимъ выразить свое удовольствіе и гостепріимство), какъ парни укладывали въ мшки со стола провизію, которой было не особенно много.
— Ты останешься у насъ, Гансъ? — спросилъ г. Вейземейеръ.
— Не думаю, — возразилъ Гансъ, кладя въ мшокъ тощій окорокъ. — Свиньи здсь слишкомъ костлявы.
Съ этими словами грубіянъ перекинулъ свой мшокъ черезъ плечо и, выходя изъ дому, сдлалъ видъ, будто изнемогаетъ подъ тяжестью, что вызвало новый крикъ и смхъ со стороны собравшихся на улиц. Такъ отправились они опять по деревн, изъ дому въ домъ. Толпа, сопровождавшая ихъ, увеличивалась и крикъ и смхъ становились все громче, а прыжки и штуки Ганса все забавне. Когда вс думали, что запасъ его остроумія истощился, онъ вдругъ выкидывалъ новую штуку, еще смшне прежнихъ.
Они обошли всю деревню и на возвратномъ пути уже почти дошли до шинка, какъ вдругъ одинъ изъ парней крикнулъ:
— Теперь пойдемъ къ школьному учителю!
— Да, да, къ школьному учителю! — закричали вс въ одинъ голосъ.
Школьный учитель, онъ же и кистеръ [1], Зельбицъ получилъ въ приданое за покойной женой клочокъ земли и самъ обработывалъ его, почему и можно было причислить его къ крестьянамъ. Каждый годъ сборщики посещали его наравн съ другими обывателями, но Гансъ, бывшій сильно навесел и, за минуту передъ тмъ, коноводъ веселой комнаніи, вдругъ затихъ и сказалъ серьезно:
— Я не пойду туда.
— Ты долженъ идти, долженъ! — кричали со всхъ сторонъ.
— Не хочу, — сказалъ Гансъ.
— Онъ боится розги учителя! — закричалъ какой-то острякъ.
— Боится своего опекуна! — сказалъ другой.
— Или черныхъ глазъ Греты! — прибавилъ третій.
Гансъ стоялъ, бросая такіе свирпые взгляды на дразнившихъ его, какъ будто ему хотлось поколотить ихъ, вдругъ онъ, однимъ взмахомъ, вскинулъ на плечи полный и тяжелый мшокъ, который было поставилъ передъ собой на землю и сказалъ сквозь зубы:
— Такъ вотъ какъ? Ну, пойдемте!
И съ новымъ шумомъ они повернули въ узкій переулокъ. Справа и слва передъ ними были два пруда — большой и маленькій, а за ними стояло еще нсколько домовъ. Первый былъ домъ школьнаго учителя. Дале позади его, въ сторон отъ деревни, на холм, была церковь, а вблизи ея — кладбище и домъ пастора, осненный высокими липами и тополями. Гансъ, на своихъ длинныхъ ногахъ, такъ быстро шелъ впереди, что другіе только рысью могли поспвать за нимъ. Это еще боле увеличивало всеобщую веселость.
Дочь школьнаго учителя Грета стояла въ саду, прислушиваясь къ шуму, но увидя приближавшуюся буйную толпу, она бросилась въ комнату, гд еще стоялъ накрытый обденный столъ, а отецъ ея, сидя за другимъ столомъ у окна, съ важностью разлиневывалъ толстую книгу.
Школьный учитель былъ пожилой человкъ съ длиннымъ худымъ лицомъ, казавшимся еще длинне отъ его лысой макушки. Его брови были всегда подняты, а углы беззубаго рта опущены, что придавало ему очень строгій и угрюмый видъ, особенно въ настоящую минуту, когда онъ, сердясь на непрошенныхъ посетителей, обратился къ дочери и закричалъ рзкимъ голосомъ:
— Такъ они все таки идутъ сюда? Тунеядцы, пьяницы!
— Да, батюшка, — робко возразила девушка. Она бросила боязливый взглядъ на столъ, и въ настоящую минуту ей еще тяжеле было смотрть на его бдное убранство, но она не осмлилась сдлать того, что хотла сначала, т. е. попросить отца прибавить еще что-нибудь, нсколько колбасъ или хлъбовъ. Она знала, что строгій отецъ этого не позволитъ.
— Тунеядцы, пьяницы! — повторилъ старикъ, всталъ, захлопнулъ книгу, заткнулъ перо за правое ухо и пошелъ къ двери, чтобы сразу унять пришедшихъ парней. Но если таково было намреніе старика, то онъ жестоко ошибся. Каждый изъ парней въ свое время не рдко чувствовалъ на своей спин трость учителя и это воспоминаніе, вмст съ строгою наружностью старика, сдерживало обыкновенно даже самыхъ дерзкихъ изъ нихъ, но сегодня, подъ предводительствомъ Ганса, они сильно раскутились и хотли доказать, что уже не боятся розги и умютъ вознаградить себя за свой прежній страхъ. Когда г. Зельбицъ появился на порог, раздался оглушительный виватъ: да здравствуетъ господинъ школьный учитель и его дочка Грета! Стоявшіе сзади напирали на переднихъ, такъ что длиннаго Ганса и двухъ другихъ сборщиковъ вмст съ полдюжиною парней почти силой втолкнули въ сни, а изъ сней въ комнату, куда отступилъ поблднвшій г. Зельбицъ. Въ комнат парни набросились на столъ и совали все, что попадалось, въ мшки. Одинъ Гансъ не трогалъ ничего, видъ его былъ очень смшонъ въ эту минуту: отъ женскаго платья, посл прогулки по деревн, остались одни клочья. Онъ стоялъ и пристально смотрлъ на Грету, которая, скрывая свою досаду, смясь и шутя, помогала парнямъ убирать со стола, до тхъ поръ, пока одинъ изъ нихъ не крикнулъ ей:
— Ну, а какъ теб нравится Гансъ, Грета? Вдь хорошъ, не правда ли? — и съ этими словами указалъ на Ганса.
Грета въ первый разъ взглянула на странную фигуру. Улыбка замерла на ея устахъ. Она поблднла, какъ полотно, и съ крикомъ ужаса уронила на полъ хлбъ, который держала въ рукахъ. Гансъ поблднлъ не мене ея, когда она взглянула на него. Глаза его дико вращались, какъ будто онъ боялся, что стны обрушатся на него! Не успла еще Грета придти въ себя отъ ужаса, а испуганный школьный учитель не могъ произнести ни слова, какъ Гансъ бросился изъ комнаты въ сни и на улицу, а за нимъ послдовала и вся буйная толпа. Они широко распахнули дверь. Зельбицъ захлопнулъ ее такъ, что все кругомъ затряслось, потомъ подошелъ къ дочери, которая все еще стояла блдная съ полуоткрытымъ ртомъ и безсильно опущенными руками передъ упавшимъ на полъ хлбомъ, и сказалъ:
— Ну, Грета, вотъ возвратился твой милый Гансъ, хорошо ты его приняла, нечего сказать!
Грета нагнулась, чтобы поднять хлбъ и положить его на столъ. Она ничего не сказала.
Гнвъ старика казалось еще увеличился отъ молчанія дочери.
— Съ сегодняшняго дня ты боле не знакома съ этимъ негодяемъ, не смй говорить съ нимъ ни слова, если онъ вздумаетъ остаться здсь, ни слова, слышишь ли?
— Но, батюшка, — сказала двушка, блдныя щеки которой вдругъ покрылись яркимъ румянцемъ, — вдь вы опекунъ Ганса, онъ родной племянникъ покойной матушки!
— Какъ я сказалъ, такъ и будетъ, — закричалъ старикъ, — мн до него нтъ никакого дла и ты не должна съ нимъ связываться, иначе я тебя и знать не хочу! Понимаешь?
Онъ снялъ домашній сюртукъ, надлъ другой, грубо оттолкнувъ дочь, которая хотла ему помочь въ этомъ, сорвалъ съ гвоздя шляпу съ широкими полями, крикнулъ еще разъ, уже стоя на порог: понимаешь? и вышелъ изъ дому, по дорог къ дому пастора.
Грета, должно быть, слишкомъ хорошо поняла отца, потому что, когда темная фигура его мелькнула подъ окнами, она опустилась на стулъ, подняла кончикъ передника къ глазамъ и горько заплакала.

II.

Насталъ вечеръ. Полный мсяцъ поднялся надъ горами на безоблачномъ неб. Аспидныя кровли домовъ [2] блестли при его свт. Не было ни малйшаго втерка. Иногда только раздавался легкій шорохъ въ высокихъ тополяхъ, стоявшихъ на берегу ручья, и нсколько сухихъ листьевъ падало на темную воду, блиставшую при лунномъ свт. Три гуся, которыхъ въ этой суматох забыли загнать, вдругъ все вмст подняли головы изъ подъ крыльевъ, зашипли и загоготали. Недалеко отъ нихъ, въ маленькомъ садик у пруда, показалась женщина. Выйдя изъ садика на мсто, освщенное луной, она оглядлась и видя, что вокругъ все было тихо — и даже гуси, убдившись въ полной безопасности, снова засунули головы подъ крылья, — она быстрыми шагами пошла по берегу, поросшему травой, и наконецъ достигла тни, которую бросала большая Ландграфская гора на берегъ и на часть пруда. Тамъ Грета остановилась и перевела духъ, какъ человкъ, счастливо окончившій опасное предпріятіе. Ее никто не ожидалъ, и она въ свою очередь не ожидала никого! Ей хотлось только побыть одной, совершенно одной, чтобы почувствовать себя одинокой, оставленной всми, и еще разъ отъ души поплакать!
Правда, она съ самаго утра, почти непереставая, плакала, но принуждена была длать это потихоньку, — то за дверью, то на чердак, то въ стойл козы, то у колодца, — потому что отецъ неотступно наблюдалъ за ней, да и служанки Кристель ей надо было остерегаться. Кристель, отправляясь сегодня вечеромъ танцовать въ шинокъ, не должна имть право разсказывать, что Грета, посл свиданія съ Гансомъ, ‘все воетъ’. Теперь Кристель ушла танцовать, а отцу снова понадобилось сходить къ г-ну пастору, Грета не хотла оставаться въ комнат, гд стны имли уши и старые Шварцвальдскіе часы [3] за дверью могли пересказать отцу, что слышали. На двор было лучше: прудъ тихъ и глубокъ, онъ ничего не перескажетъ, высокимъ тополямъ дла нтъ до двочки, которая плачетъ подъ ихъ тнью. Ахъ! не разъ и прежде мсяцъ свтилъ на неб, когда она назначала здсь свиданіе Гансу. Свтилъ онъ и въ послднюю ночь, два года тому назадъ, когда Гансъ пошелъ въ солдаты и на этомъ мст прощался съ ней! И въ какомъ вид она увидала теперь своего Ганса! Объ этомъ-то она и плакала весь день, объ этомъ плачетъ теперь, и — какъ говорило въ эту минуту ея маленькое сердечко — всегда будетъ плакать! Увидать его въ этомъ костюм, оборваннымъ деревенскимъ шутомъ, въ лохмотьяхъ, съ блестящими отъ водки глазами! И онъ осмлился въ такомъ вид войдти къ ней въ домъ, чмъ она это заслужила отъ него? Осмлился такъ явиться передъ ея отцомъ, своимъ дядей и опекуномъ, который всегда былъ недоволенъ имъ, и утверждалъ, что онъ добромъ не кончитъ и сегодня, воротясь отъ пастора, сказалъ, вшая шляпу на гвоздь: ‘Видишь ли, Грета, все это оттого, что онъ не боится Бога! Теперь ясно, Гансъ пропащій человкъ и кончитъ такъ же, какъ его отецъ, известный браконьеръ и пьяница! Такъ-же думаетъ и г-нъ пасторъ. Онъ даже сказалъ, что позаботится, чтобы Гансъ не оставался долго въ деревн, потому что паршивая овца все стадо портитъ!’
Ахъ, Господи! Господи! Слышать это отъ роднаго отца! А если онъ правъ? Если Гансъ въ самомъ дл такъ испортился? Да вдь это невозможно! Онъ былъ всегда необузданъ, легкомысленъ, готовъ на всякую сумасбродную выходку, но не золъ! Нтъ, нтъ и трижды нтъ!
Доброй двушк вспомнилось много маленькихъ происшествій, доказывавшихъ, что у Ганса совсмъ не злое сердце, — происшествій, случившихся въ лсу, на поляхъ, въ садик за отцовскимъ домомъ, здсь у пруда, во всей окрестности, много много лтъ тому назадъ, — лтъ двнадцать или четырнадцать, когда ей, еще крошечной двочк, и ему, маленькому мальчику, казавшемуся ей всегда великаномъ, позволяли играть вмст, и онъ приносилъ ей птичьи яйца съ самаго высокаго дерева, или красивые камешки изъ самаго глубокаго мста ручья, плелъ ей изъ ивовыхъ прутьевъ корзиночки, вырзывалъ изъ коры кораблики, и длалъ вообще все, чего-бы она не пожелала! А разв нехорошо поступалъ онъ, что не разлюбилъ своего отца, когда тотъ, по смерти жены, началъ пить, и заступаясь за него, разбивалъ въ кровь головы и носы деревенскимъ мальчишкамъ, пристававшимъ къ пьяному? Разв можно осуждать его за то, что онъ принялъ сторону своего отца, когда свояки (ея отецъ и отецъ Ганса) завели споръ о земл и начали процессъ, который свелъ дядю въ могилу? Не ужасно ли, что Гансу, вслдствіе этого процесса, издержки котораго онъ долженъ былъ заплатить по приговору, не осталось ничего, кром маленькой развалившейся избушки на берегу пруда? И неужели онъ былъ неправъ, называя грхомъ (и другими боле обидными словами) распоряженіе суда, давшаго ему, по просьб общины, въ опекуны того же самаго дядю, отца Греты, человека, лишившаго его всего состоянія?
Бдная Грета не могла не вспомнить всего этого! Несчетное число разъ спорили объ этомъ въ ея присутствіи отецъ съ Гансомъ, и такъ ссорились, что ей иногда отъ горя хотлось броситься въ прудъ! У нея отлегло отъ сердца, когда Гансъ вынулъ жребій, на два года ушелъ въ солдаты, и ему пришлось стоять въ ближайшемъ город, но такъ какъ онъ былъ высокій и сильный малый, его скоро взяли въ гвардію и послали въ столицу, не въ резиденцию его свтлости великаго герцога, а въ Берлинъ — вслдствіе военной конвенціи, или — какъ это тамъ называется. Да, легко тогда стало на душ Греты, но радость продолжалась не долго — едва одни сутки. Потомъ ей опять стало тяжело на сердц, тяжеле чмъ прежде! Она сама не знала, что съ ней сталось. Она постоянно думала о Ганс, гд бы ни была, что бы ни длала, и дома, и даже въ церкви, и все объ одномъ Ганс! Иногда, ночью, просыпаясь — прежде съ ней этого не случалось, а теперь очень, очень часто, — ей слышался совершенно ясно голосъ Ганса: ‘Милая Гретхенъ’, или ‘здравствуй, Гретхенъ!’ или что-нибудь въ этомъ род. Сначала она просто боялась, такъ явственно былъ слышенъ голосъ, но потомъ привыкла, и въ этомъ случа всегда читала ‘Отче нашъ’, прибавляя: ‘Сохрани, Господи, моего Ганса!’ и смотря на звезды, снова покойно засыпала.
Въ последній годъ, когда отъ Ганса не пришло ни одного письма, голосъ ей слышался рже и наконецъ совсмъ замолкъ. Она перестала пть любимыя псни Ганса, которыя бывало, работая, пвала по цлымъ днямъ.
Ей казалось, что она вовсе не любитъ злаго Ганса, который, вроятно, уже давно забылъ ее въ большомъ городе, но стоило кому-нибудь дурно отозваться объ отсутствующемъ — а это случалось довольно часто, — или стоило ей пройти вечеромъ мимо совершенно развалившегося дома Ганса, гд теперь жила бдная вдова съ четырьмя безобразными, полунагими детьми, — у нея вдругъ появлялось въ душ странное настроеніе. Она чувствовала, что еще любитъ Ганса и никого любить не будетъ, мене же всего богатаго, толстаго Якова Кернера, который, имя шесть лошадей въ конюшн, кажется, думаетъ, что стоитъ ему только постучаться, такъ все двери и распахнутся передъ нимъ настежь. Черезъ Якова Кернера, — это былъ единственный разъ, — пришли въ деревню всти о Ганс. Господинъ Кернеръ, какъ онъ веллъ называть себя по смерти отца, предпринялъ большое путешествіе, чтобъ узнать свтъ, и побывалъ въ Берлин. Тамъ онъ встртилъ на улице Ганса съ несколькими товарищами, онъ былъ очень навесел, во второй разъ Кернеръ видлъ его на одномъ танцовальномъ вечер, и на этотъ разъ Гансъ былъ не только навесел, но даже совершенно пьянъ.
Грета не поверила ни одному слову изъ всего этого: она заплакала, когда Кернеръ разсказывалъ такія постыдныя вещи о Ганс, и сказала Якову Кернеру сквозь слезы, въ присутствіи отца и нсколькихъ сосдей: ‘стыдно такому богачу, какъ вы, клеветать на бднаго малаго, зная, что его некому защитить, слдовало, по-крайней-мр, подождать возвращенія Ганса и сказать ему это въ глаза, если-бъ у васъ хватило духу!’ Отецъ страшно разсердился при этихъ словахъ, веллъ ей замолчать и идти домой. А теперь! теперь! Бдная двушка закрыла лицо руками и снова принялась плакать. Кругомъ ея царствовала совершенная тишина, прерываемая только шумомъ, доносившимся изъ шинка: брумъ, брумъ, брумъ, хриплъ басъ, а иногда она слышала нсколько тактовъ мелодіи, или веселые возгласы. Это ее какъ ножомъ рзало по сердцу. Ей не хотлось тамъ быть! Отецъ ей никогда этого не позволялъ! Ей всегда запрещали танцовать и веселиться, подобно ея подругамъ, но было очень, очень дурно съ его стороны тамъ танцовать и веселиться, когда она сидитъ тутъ, у пруда, и горюетъ о немъ!
— Такъ и я боле не стану плакать, — сказала малютка Гретхенъ, — никогда не стану плакать изъ за него, не хочу съ нимъ видться, никогда, никогда не буду и думать объ немъ! А когда встрчу его, — при этой мысли двушка испуганно вскочила на ноги. Порывъ втра пронесся между тополями и они зашумли. Гуси, давно уже молчавшіе, загоготали, и вдругъ Грет показалось, что въ нсколькихъ шагахъ отъ нея стояла, прислонясь къ дереву, человческая фигура. Грета хотела бжать, но не могла сдвинуться съ мста, сердце ея страшно билось и глаза неподвижно остановились на громадной фигур, въ то же мгновеніе эта фигура очутилась возл нея и хорошо знакомый голосъ тихо произнесъ: ‘Гретхенъ, это я’. Гансъ протянулъ руки, и прежде чмъ она успла опомниться, онъ поднялъ ее, какъ ребенка, и поцловалъ. Она дрожала всмъ тломъ, отъ страха, любви и гнва. Да, отъ гнва! Какъ осмлился поцловать ее этотъ гуляка, шутъ, пьяница?
И все, что такъ тяготило сердце маленькой Греты, что стоило ей столькихъ слезъ, все это вылилось въ краснорчивыхъ и страстныхъ словахъ. Гансъ стоялъ рядомъ, не говоря ни слова, опустя голову и длинныя руки. Гретхенъ, по окончаніи проповди, въ подтвержденіе сказаннаго, начала горько рыдать, закрывъ лицо руками и хотла уйти, но попала бы прямо въ прудъ, если-бъ Гансъ не удержалъ ее.
— Гретхенъ, — сказалъ Гансъ, — Гретхенъ!
Онъ не сказалъ ничего боле, но такъ или иначе, онъ сказалъ именно то, что слдовало, и Гретхенъ уже не захотелось бжать ни домой, ни къ пруду. Она даже позволила Гансу тихонько обнять себя и посадить на тотъ же пень, на которомъ передъ тмъ сидла.
Теперь настала очередь Ганса говорить, и тутъ все явилось въ другомъ свт, точно съ глазъ Гретхенъ спала повязка. Что же особенно дурнаго сдлалъ онъ? Не писалъ? Да какъ-же было писать? Кому? У него не было ни одного друга въ деревн, на котораго онъ могъ бы положиться! Къ ней онъ не могъ писать такъ, чтобы не узналъ отецъ: славную проповдь прочелъ бы онъ ей за его письмо! Но за то онъ постоянно думалъ о ней, думалъ каждый день впродолженіе этихъ двухъ лтъ. Онъ думалъ о ней, когда стоялъ на часахъ въ зимнюю ночь и звзды на неб блистали надъ нимъ, и даже тогда, когда языкъ прилипалъ къ гортани и онъ отдалъ бы все за глотокъ воды! А что касается разсказа Якова Кернера, это выдумка и ложь, онъ конечно пилъ — солдату нельзя не пить — онъ даже иногда выпивалъ лишній стаканчикъ, но напиваться до-пьяна? никогда, ни разу этого съ нимъ не случалось! И ты думаешь, Гретхенъ, я сегодня утромъ былъ пьянъ? я былъ веселъ, что воротился и увидалъ тебя! Я сдлался ‘сборщикомъ’ для того только, чтобъ показать парнямъ, какъ надо вести дло. Въ домъ твоего отца я вовсе не хотлъ идти, а пошелъ только тогда, когда они начали дразнить меня и я понялъ, что будетъ хуже, если не пойду. Отецъ бранилъ меня? Это я знаю, ну, да пусть бранитъ! Я ему никогда не сдлалъ ничего дурнаго, а онъ, напротивъ, — сдлалъ мн много зла! Ну, Гретхенъ, не станемъ поминать стараго, что было, то прошло, я не стану поминать прошлаго, но пусть и онъ этого не длаетъ! Пусть оставитъ меня въ поко и не становится мн поперекъ дороги, когда я завтра стану искать себ мста здсь. Я получилъ полную отставку, хорошій аттестатъ и здоровъ по-прежнему. За мстомъ дло не станетъ. Вс захотятъ меня взять къ себ, но я пойду къ тому, кто мн лучше будетъ платить! Я стану зарабатывать деньги и, когда накоплю ихъ довольно, тогда, Гретхенъ, съиграемъ и свадьбу.
Гансъ снова взялъ ее на руки и сталъ цловать и ласкать. Гретхенъ не противилась ему. Все, что онъ говорилъ, было такъ хорошо и честно. Онъ вроятно серьезно собирается жениться на ней, хотя еще это время за горами.
Но Гансъ и знать этого не хотлъ. ‘Все устроится: храбрость города беретъ, храбрый солдатъ огня не боится, — на все надо время’!
И все это говорилъ Гансъ, какъ по писанному. Гретхенъ даже нсколько разъ засмялась. Она теперь сама смялась надъ происшествіемъ сегодняшняго утра. Одно ей не нравилось, что на немъ было платье Кристели изъ шинка. Кристель дурная двушка, г-нъ пасторъ не далъ ей въ воскресенье причастія. На это Гансъ замтилъ, что онъ не пасторъ и имлъ дло не съ Кристель, а только съ ея платьемъ. Тутъ Гансъ съ Гретой чуть было опять не поссорились, какъ вдругъ сердитый голосъ закричалъ вблизи:
— Грета, Грета!
Грета вздрогнула, Гансъ молчалъ, не двигался и прислушивался.
— Грета, Грета! — раздалось снова.
— Отецъ, — сказала Грета.
Долговязый Гансъ ничего не сказалъ. Онъ еще разъ обнялъ и поцловалъ дрожавшую двушку, потомъ двумя шагами своихъ длинныхъ ногъ очутился за стволомъ ближайшаго тополя, а двумя другими шагами въ густой тни плакучихъ ивъ и оршниковъ, спускавшихся надъ ручьемъ, который вытекалъ изъ Ландграфскаго ущелья и впадалъ въ прудъ.
— Иду, батюшка, — закричала Грета какъ можно смле и побжала вдоль берега къ отцу, который стоялъ у калитки садика и все еще кричалъ: — Грета! Грета!
— Гд ты была? — спросилъ онъ сердито, увидавъ дочь.
— Я сидла тамъ, въ комнат было такъ жарко! — сказала Грета.
— Глупости! — сказалъ отецъ, — ступай домой!
Гуси зашипли и закричали, а когда старикъ захлопнулъ за собой и за дочерью садовую калитку, одинъ изъ нихъ загоготалъ особенно громко: га, га, га! будто подсмеиваясь надъ старикомъ. Но старикъ не разумлъ гусинаго языка!

III.

На слдующій день, раннимъ утромъ опять началась работа. Вс разбрелись: кто пошелъ въ лсъ, кто на пол. Въ деревн все затихло, только гуси, не переставая, гоготали, т же три гуся, которые провели ночь на бивуак у пруда, съ длинновытянутыми шеями перешли, переваливаясь, изъ переулка въ главную улицу къ другимъ гусямъ, которые и учинили имъ строгій допросъ. Разговаривали они долго. Въ шинк, гд вс двери и окна были отворены, шла большая возня: мыли столы и скамьи, и повременамъ слышался крикливый голосъ хозяйки. У широко распахнутой двери, прислонясь къ косяку, стоялъ Гансъ. На немъ была еще военная фуражка, въ остальномъ же его платье походило на одежду деревенскихъ работниковъ: грубая синяя блуза и срыя полотняныя панталоны. Во рту держалъ онъ коротенькую трубочку, но она уже нсколько минутъ тому назадъ погасла, а онъ этого и не замчалъ. Это случалось съ нимъ рдко, но сегодня онъ былъ въ странномъ и не особенно пріятномъ расположеніи духа. Вчера вечеромъ, воротясь въ шинокъ посл свиданія съ Гретхенъ, онъ хотлъ прокрасться въ свою каморку, но другіе парни увидали его и снова потащили въ танцовальную залу. Онъ не хотлъ боле пить вина, но его стала мучить жажда, точно на маневрахъ въ лтнюю жару, и онъ сталъ пить и выпилъ много, а потомъ началъ шумть и бушевать! Если бъ Грета увидала его въ такомъ состояніи! Голова его была совершенно пуста, а сегодня именно онъ и нуждался въ ней боле всего! Онъ общалъ Грет сегодня же поступить на мсто. Вчера это казалось ему такъ легко! Онъ думалъ, что ему отбою не будетъ отъ нанимателей! Теперь же дло являлось совершенно въ иномъ свт. Ну, вотъ онъ стоитъ и поджидаетъ: всякій кто пожелаетъ, можетъ нанять его, но, не смотря на его силу и ростъ, никто не обращаетъ на него вниманія! Вс парни на работе, онъ одинъ во всей деревн не занятъ ничмъ! Къ кому идти?
Раздумывая, онъ взглянулъ на домъ купца, напротивъ. У Вейземейера была большая запашка, да и въ дом дла было много, но какъ идти къ старику, котораго вся деревня зоветъ скрягою?
Гансъ затянулся нсколько разъ изъ погасшей трубки и отъ нея у него стало такъ же горько во рту, какъ и на сердц, при мысли сдлаться работниконъ или слугой г-на Вейземейера!
Наискосокъ, противъ его дома, стоялъ домъ крестьянина, или, какъ онъ любилъ, чтобъ его называли, агронома Якова Кернера. Улица длала тутъ крутой поворотъ, такъ что Гансъ хорошо могъ видть этотъ домъ съ его зелеными ставнями, бесдку изъ дикаго винограда, большія ворота, об половинки которыхъ были широко растворены. Г-нъ Кернеръ, посл владльца фарфоровой фабрики, былъ самый зажиточный человкъ въ деревн, и говорятъ, давалъ хорошое жалованье, но Кернеръ отзывался такъ дурно о немъ и длалъ это, чтобы очернить его въ глазахъ Греты, за которую ему самому хотлось посвататься! Лучше пойти на фабрику.
Гансъ передвинулъ трубку съ лвой стороны рта на правую и покосился на крыши фабрики, которыя виднлись сквозь высокія каштановыя деревья.
Фабричные рабочіе получали большую плату, чмъ полевые работники, но стояли гораздо ниже этихъ послднихъ въ общественномъ мнніи, даже ниже углекоповъ. Служба должна быть очень хороша, чтобъ ею не побрезгалъ разбитной парень, бывшій флигельманомъ въ первой рот, перваго батальона, втораго гвардейскаго полка и вроятно давно бы произведенный въ унтеръ-офицеры, если бъ не ршился выйти въ отставку, что онъ сдлалъ только ради Греты.
Гансъ снова подвинулъ трубку къ лвой щек.
Къ кому же обратиться? Къ Юргену-Дитриху? Да у него самая злющая жена во всей деревн. Къ Якову Липке? Этого онъ частенько колотилъ, когда они еще вмст ходили въ школу. Къ Гансу Ейсбейну старост? Того, покойный отецъ считалъ посл школьнаго учителя, своимъ злйшимъ врагомъ! Ну, кто же оставался еще, кром булочника Гейнца?
Булочникъ, въ покрытой мукой сро-голубой куртк, такихъ же панталонахъ и деревянныхъ туфляхъ, въ эту самую минуту вышелъ изъ своего амбара, и, по обыкновенiю, медленно направился къ дому. Гансъ сунулъ трубку въ карманъ, пошелъ за булочникомъ и догналъ его въ ту минуту, какъ тотъ собирался переступить порогъ своего дома.
— Мое почтеніе, г-нъ Гейнцъ! — повторилъ Гансъ и откашлялся. — Я хотлъ спросить васъ, не возьмете ли вы меня къ себ въ работники, такъ какъ вашъ Августъ пошелъ въ солдаты?
Булочникъ немного отодвинулъ со лба свою шляпу съ широкими полями, чтобы удобне взглянуть на долговязаго Ганса, и сказалъ:
— Когда ты собираешься поступить ко мн?
— Сейчасъ, если хотите.
Булочникъ еще немного отодвинулъ шляпу, злая усмшка скривила его толстыя губы, и онъ медленно сказалъ:
— Не спши, Гансъ, подожди, пока я буду печь самыя большія булки въ околодк. — Съ этими словами онъ вошелъ въ домъ и даже ни разу не оглянулся на Ганса.
Гансъ сдвинулъ шляпу на затылокъ, точь въ точь какъ булочникъ. Ему хотелось послдовать за Гейнцомъ и выбить его пыльную куртку, когда тотъ остановился въ сняхъ и началъ считать свжіе хлбы, которые ученикъ приносилъ изъ пекарни и ставилъ рядышкомъ на полку.
Ну, да на это еще будетъ время.
Гансъ повернулся на каблукахъ и медленно пошелъ внизъ по улиц. Онъ заложилъ руки за спину и вообще старался придать себ самый беззаботный видъ, но сегодня это ему не такъ легко удалось, какъ удавалось до сихъ поръ. Онъ это самъ чувствовалъ и говорилъ въ свое оправданіе: не будь Греты, мн было-бы все равно, надо покориться необходимости. Другіе будутъ умне и не откажутъ въ работ такому парню, какъ я, а грубому Гейнцу я отплачу.
Маленькій кривоногій Яковъ Кернеръ показался въ дверяхъ своего дома, когда Гансъ проходилъ мимо. Гансъ отворотился отъ него и засвисталъ: ‘Какъ начнутъ стрлять изъ ружей!’
— Гансъ! — крикнулъ г-нъ Кернеръ своимъ вялымъ голосомъ.
— Что вамъ? — спросилъ Гансъ, останавливаясь посреди дороги и поворачивая голову, какъ бывало длалъ это, когда раздавалась команда ‘глаза на лво!’
— Ты нашелъ уже мсто, Гансъ?
— Нтъ еще.
— Хочешь поступить ко мн? Мн надо работника.
— Да только не такого, чтобъ былъ всегда навесел, или пьянъ.
Сказавъ это, Гансъ снова обратилъ свои глаза вправо и зашагалъ дале, безпокоясь въ душ, но повидимому очень довольный своимъ отвтомъ.
— Отдлалъ я этого надутаго толстяка, порядкомъ таки отдлалъ, но вмст съ тмъ отказался отъ самаго лучшаго мста въ деревн!
Онъ продолжалъ медленно идти внизъ по улиц вслдъ за своей безконечно длинной тнью, которую солнце отбрасывало передъ нимъ, какъ вдругъ пришло ему на умъ, что онъ сдлалъ глупость, величайшую, неумстнйшую глупость. А отчего я ее сдлалъ? разсуждалъ онъ дале. Все ради Греты. Она оправдаетъ меня, когда я ей все разскажу. Въ деревн вдь живутъ и другіе люди, кром Якова Кернера. Это была несомннная истина, только съ каждымъ часомъ становилось очевидне и то, что между этими людьми никто не почиталъ за счастье имть слугой такого парня какъ Гансъ. Злая жена Юргена Дитриха, чуть не пустила въ него корытомъ за то, что онъ, тунеядецъ, дуракъ и пьяница, осмлился переступить порогъ ея чистенькаго домика. Яковъ Липке объявилъ, что ему точно нужно работника, но не такого, который два года лежалъ на боку. Гансъ Эйсбейнъ, староста, сказалъ, что онъ уже старъ и ему извинительно придерживаться старыхъ взглядовъ, и прибавилъ, что вполн вритъ старой поговорк: яблоко не далеко падаетъ отъ яблони. Деревенскіе жители еще не забыли, что за птица былъ отецъ Ганса. Онъ, староста, конечно, ничего не можетъ приказать Гансу, — Гансъ теперь совершеннолтній и можетъ поступать, какъ ему угодно, — но если Гансъ хочетъ послушать его совта, то самымъ лучшимъ было бы продать старый домишко у пруда, который не сегодня — завтра обрушится, и съ вырученными деньгами отправиться поискать себ счастья гд-нибудь на сторон. Здсь Гансу не мсто!
Гансъ сказалъ, что очень благодаренъ г-ну старост за добрый совтъ, но такъ какъ г-нъ староста самъ выразился, что онъ (Гансъ) можетъ поступать, какъ хочетъ, то онъ и поступитъ, какъ ему заблагоразсудится, а г-ну старост желаетъ хорошего аппетита.
Пока Гансъ, въ промежуткахъ между своими поисками, разсуждалъ, куда направиться, стоя по цлымъ часамъ за какимъ-нибудь заборомъ, амбаромъ или гд-нибудь въ уголк, подошло время обда. Гансъ почувствовалъ сильный голодъ. Онъ всегда обладалъ превосходнымъ аппетитомъ, а желудокъ его былъ сегодня совершенно пусть, такъ какъ вчера онъ боле пилъ, нежели лъ: но ему стыдно было воротиться въ шинокъ съ пустыми руками и разсказывать хозяевамъ, что никто въ деревн не принимаетъ Ганса.
А вн деревни? Гансъ щелкнулъ пальцами отъ радости, при счастливой мысли, пришедшей ему въ голову. Тамъ стоитъ недавно построенная почтовая станція, которую арендовалъ крестьянинъ изъ другой деревни. Объ Эрнест Репке вообще идетъ худая слава. Говорятъ, что онъ никогда ни съ кмъ честно не разсчитывается, но такого-то человка и надо парню, съ которымъ другіе не хотятъ имть дла.
Разсуждая такимъ образомъ, вышелъ Гансъ изъ деревни и пошелъ не по большой улиц, а сзади деревни, по лугамъ. Потомъ минуя поле, обсаженное молодыми соснами, онъ свернулъ на тропинку прямо къ станціи, которая стояла у самой большой дороги. Это была обширная усадьба. Кром полеваго хозяйства, у Эрнеста Репке еще прежде былъ тутъ кирпичный заводъ и костомольня, а теперь прибавилась еще почтовая станція. Можетъ быть богатство и вредило этому человеку въ глазахъ другихъ. По крайней мр такъ старался уврить себя Гансъ, но когда онъ вышелъ на большой дворъ, ему вдругъ стало страшно тяжело на сердц. Строенія и полуобнаженныя тополи смотрли мрачно, негостепріимно, изъ длинной трубы костомольни медленно поднимался и разстилался надъ всмъ дворомъ черный дымъ, частью затемняя даже свтъ солнца. На двор не было ни одной живой души, только грязный шпицъ бшено лаялъ на Ганса, пока изъ дверей не показалась безобразная, болзненная на видъ старуха, повязанная платкомъ, и не спросила: что ему надо?
Гансъ сказалъ ей.
— Дло возможное, — сказала женщина, — только мой мужъ ухалъ въ городъ и врядъ ли воротится ране вечера.
— Я подожду его, — сказалъ Гансъ.
— Пожалуй подожди, — сказала женщина и снова скрылась за дверью.
Гансъ отошелъ и слъ подъ навсомъ, гд были сложены сосновыя дрова. На козлахъ лежало полураспиленное бревно, пила стояла возл, точно кто-то убжалъ не кончивъ работы. Такъ это и было, какъ узналъ Гансъ отъ человка, медленно шедшаго по двору съ лоткомъ глины на плечахъ. Г-нъ Репке разсердился на работника за то, что тотъ не довольно скоро пилилъ дрова, и прогналъ его со двора.
‘Это кстати’, — подумалъ Гансъ, когда человкъ съ лоткомъ скрылся, шаркая ногами.
Но Гансъ все еще не могъ радоваться. Пока онъ сидлъ на колод и смотрлъ на старую кошку, которая, невдалек отъ него, совершенно неподвижно, только слегка двигая кончикомъ хвоста, караулила свою добычу, ему мало по малу припомнились вс разсказы, ходившіе по деревн о г-не Репке — говорили, что онъ женился въ третій разъ и хорошо зналъ, отчего умерли дв его первыя жены, что на усадьб его не совсмъ благополучно: что тамъ часто являются призраки животныхъ, а иногда и людей, умершихъ на вислиц, и оспариваютъ другъ у друга кости, сложенныя въ кучу подъ навсомъ у костомольни. Гансъ боязливо оглянулся. Кошка однимъ прыжкомъ очутилась подъ дровами и до его слуха донесся слабый, боязливый пискъ. При другихъ обстоятельствахъ Гансъ бы посмялся этому, но теперь ему было не до смха, и когда кошка прыгнула, онъ вздрогнулъ всмъ тломъ.
А голодъ все напоминалъ о себ, но Гансъ не хотлъ войти въ домъ и попросить куска хлба.
Онъ взялъ пилу, вложилъ ее въ полураспиленное бревно и распилилъ его на двое. Работа принесла ему облегченіе. Онъ положилъ другое бревно и принялся снова за дло. Все же лучше, чмъ сидть сложа руки и терзаться разными мыслями. Скоро онъ перепилилъ всю четверть сажени, оставленную его предшественникомъ, и такъ какъ ему не хотлось бросить работу только вполовину оконченной, онъ взялъ топоръ, который передъ тмъ вытащилъ изъ колоды, чтобъ ссть на нее, и началъ колоть дрова. Это была не легкая работа, потому что полнья были почти вс сучковатыя, но именно это пришлось по душ Гансу, и самое твердое полно разлеталось въ куски, когда Гансъ, перевернувъ его въ воздух съ воткнутымъ въ него топоромъ, изо всей силы ударялъ имъ о колоду. Во все это время на двор не явилось ни души. Никто, казалось, не любопытствовалъ узнать, кто взялся такъ скоро за дло только-что прогнаннаго работника. ‘Должно быть, здсь очень привыкли къ шуму!’ — думалъ Гансъ.
Онъ принялся за новое полно, оказавшееся упряме всхъ предъидущихъ. Гансу три раза пришлось ударить его топоромъ, и съ каждымъ разомъ все сильне. При третьемъ удар полно раскололось, но раскололась и ручка топора и лезвее со звономъ упало на землю.
— Это что такое? — спросилъ ворчливый голосъ, какъ разъ сзади Ганса.
Гансъ вздрогнулъ, словно маленькій мальчикъ. Онъ не слыхалъ, чтобы кто-нибудь подошелъ къ нему. Голосъ казалось раздался изъ-подъ земли. Но когда Гансъ оглянулся, передъ нимъ стояло не привидніе, а самъ хозяинъ усадьбы, который повторилъ свой вопросъ.
— Я, право, не виноватъ, — бормоталъ Гансъ.
— Да какой чортъ звалъ тебя въ работники сюда? — сказалъ г-нъ Репке, и при этомъ его маленькіе, зелененькіе глазки бросали на Ганса изъ-подъ нависшихъ бровей свирпые взгляды. — Я не терплю чужихъ людей на своемъ двор. Мн опротивла вся эта крестьянская сволочь! Слышишь-ли?
— Я не глухъ, — сказалъ Гансъ, — а вы кричите довольно громко.
— Убирайся къ чорту!
— Не поклониться ли ему отъ васъ?
— Уйдешь ли ты наконецъ? — пронзительнымъ голосомъ закричалъ старикъ и съ угрозою поднялъ палку.
— Берегитесь, — сказалъ Гансъ. — Вы видите какъ я обращаюсь съ пнями!
Гансъ ногой отбросилъ на нсколько шаговъ отъ себя шпица, который тявкая бросился было на него, и вышелъ со двора той же дорогой, какой пришелъ. Когда онъ опять достигъ молодыхъ сосенъ и убдился, что его никто не видитъ, онъ остановился, какъ человкъ, который что-то позабылъ. Но онъ ничего не позабылъ, а только хотлъ хорошенько раздумать, какъ это все случилось. Но чмъ боле онъ думалъ, тмъ непонятне все это становилось ему. ‘Должно быть не судьба, — говорилъ онъ про себя, — и не будь Греты, мн бы и горя мало! Боле онъ не былъ въ состояніи думать. Онъ все стоялъ на томъ же мъст и смотрлъ на т же грибы, росшіе между молодыми соснами. Ему казалось, что еще многое надо обсудить. Наконецъ ему пришло на мысль, что у него вроятно оттого такъ пусто въ голов, что онъ весь день ничего не лъ, да еще все посл обда провелъ за такой тяжелой работой.
Со времени окончанія ученія, онъ никогда не вспоминалъ исторію Исава, который за чечевичную похлебку продалъ свое первенство, а теперь эта исторія пришла ему на память. Въ ней ничего нтъ удивительнаго, должно быть, Исавъ былъ очень голоденъ. Если бъ Репке далъ мн кусокъ хлба, вмсто того, чтобъ подчивать меня грубостями, я, кажется, продался бы и ему! Счастье, что я этого не сдълалъ! Гансъ нсколько разъ повторилъ, что это было большое счастіе, и вынулъ часы. Онъ ихъ не завелъ сегодня утромъ, какъ длалъ всегда, и они остановились. ‘Разв и вы тоже голодны?’ спросилъ онъ ихъ и снова засунулъ въ карманъ жилета подъ блузой.
Гансъ пошелъ дале. Какъ утромъ утреннее, такъ теперь вечернее солнце, отбрасывало передъ нимъ его тнь, когда онъ снова дошелъ до луга.
— Какъ можетъ человкъ, у котораго желудокъ совершенно пустъ, отбрасывать тнь? — сказалъ себ Гансъ.
На другомъ конц долины старый глухонмой пастухъ загонялъ стадо. Солнце стояло низко на горизонт, врно было часовъ семь.
— Чортъ возьми, — сказалъ Гансъ, — какъ уже поздно! — и ускорилъ свои шаги, будто промшкалъ и ему было необходимо наверстать потерянное время.
‘Не зачмъ мн идти въ шинокъ, вдь я могу поселиться въ своемъ дом, комната на чердак пуста, а оттуда я могу видть по другую сторону пруда Грету, когда она выйдетъ въ садъ. И какъ это мн раньше не пришло въ голову? Словно я безмозглый какой!’ Гансъ снова пошелъ быстре, но все держался окраины луга, вблизи деревьевъ, и не повернулъ на большую улицу, но сдлалъ еще обходъ черезъ небольшой лсокъ и поля, чтобы попасть въ маленькій переулокъ, который велъ прямо къ его дому.
Домъ этотъ не отличался ни красотой, ни обширностью, даже сравнительно со скромными требованіями…ской деревни.
Онъ былъ старъ, очень старъ, особенно фундаментъ изъ нетесаннаго булыжника, возвышавшійся со стороны пруда почти на двнадцать футовъ, казалось, уже простоялъ четыре, или пять вковъ, — отчего, конечно, въ немъ появились весьма подозрительныя трещины и щели. Одноэтажный домъ, стоявшій на этомъ почтенномъ фундамент, былъ хотя значительно моложе, но не смотря на то находился еще въ худшемъ состояніи. Тонкія сосновыя балки покачнулись на вс стороны, глина мстами обвалилась, а щели были заткнуты чмъ ни попало, также какъ и разбитыя стекла въ маленькихъ кривыхъ окнахъ. Къ двери вела крутая каменная лстница, а на порог сидло скорчившись нскольйо дтей самаго жалкаго вида. Мальчикъ, лтъ десяти, держалъ на колняхъ маленькое, совершенно нагое дитя, завернутое въ какую-то тряпку, служившую прежде плащомъ, дв маленькія двочки, пяти и шести лтъ, сидли на корточкахъ рядомъ съ нимъ. Он ожидали матери, работавшей въ пол.
— И вы, должно быть, голодны? — спросилъ Гансъ. Дти ничего не отвчали, будто не стоило труда отвчать утвердительно на подобный вопросъ.
Гансъ своими длинными ногами перешагнулъ черезъ дтей и бросилъ взглядъ въ комнату направо. Она показалась ему меньше, чмъ два года тому назадъ, а между тмъ она вовсе не была загромождена. Въ ней виднлась только кроватка для меньшаго, да охапка соломы для старшихъ и для матери, по крайней мр, кром этого тамъ не было ничего даже мало-мальски похожего на постель. Сверхъ того, въ комнат былъ покачнувшійся столъ, на которомъ стояло тщательно выскобленное глиняное блюдо, да три стула, изъ которыхъ два были опрокинуты. Должно быть, это сдлали дти, они же, вроятно, растаскали по всей комнат солому изъ постели. ‘Что длать бдняжкамъ отъ скуки?’ думалъ Гансъ. На очаг, длавшемъ еще тсне маленькія сни, казалось, уже давно не разводили огня: разбитый коричневый кофейникъ лежалъ среди золы — по случаю совершеннаго прекращения длъ, какъ говорится въ Берлин, подумалъ Гансъ.
Онъ взобрался по узкой, крутой лстниц, которая вела въ комнату на чердакъ. Гнилыя ступени скрипли подъ его тяжестью. На чердак ничего не было видно, кром дыръ въ крыш и осколковъ черепицы, выпавшихъ изъ этихъ дыръ. Въ одномъ углу лежалъ маленькій сломанный самострлъ. Гансъ вспомнилъ, что покойный отецъ сдлалъ эту игрушку для него много лтъ тому назадъ. Дверь въ маленькую комнату подъ крышей была заперта, но Гансъ еще помнилъ секретъ отпирать задвижку безъ ключа, посредствомъ лезвiя ножа, которое просовывалось черезъ узкую щелку. Онъ мальчикомъ, часто упражнялся надъ этимъ въ прежніе годы, когда его семь еще хорошо жилось и мать сохраняла въ этой комнат на зиму плоды и другіе запасы. Посл нсколькихъ попытокъ штука и теперь удалась.
И въ этой комнатк не было ничего, кром довольно большаго, пестро раскрашеннаго шкафа, только оттого оставленнаго тутъ, что онъ былъ прикрпленъ къ стн скобами. Но дверцы его были унесены. Шкафъ былъ, конечно, совершенно пустъ, такъ что не стоило его и запирать. Кром того, въ комнат стояла еще скамейка о трехъ ножкахъ, изъ которыхъ дв тутъ же выпали, когда Гансъ вздумалъ поднять ее. Не удивительно, что она такъ ссохлась: комната была подъ крышей, да къ тому же выходила на юго-западъ, такъ что отъ полудня до вечера солнце припекало тонкую стну чердака и его тусклыя стекла. Окно забухло и большего труда стоило Гансу открыть его, къ ужасу пауковъ, которыхъ такъ давно здсь никто не тревожилъ. Внизу виднлся большой прудъ, уже покрытый тнью, между тмъ какъ солнце, скрывшееся за горами, еще окрашивало небо въ розовый цвтъ. Домовъ деревни уже не было видно. Въ дом школьнаго учителя кто-то двигался, но Гансъ не могъ различить, была-ли то Грета, хотя разстояніе было не велико, и онъ защищалъ рукой глаза отъ ослпительнаго свта. Вдругъ у него потемнло въ глазахъ и въ ушахъ начался такой страшный шумъ, какого онъ никогда не испытывалъ.
— Это отъ пустаго желудка, — сказалъ Гансъ, когда припадокъ миновался, — оставаться здсь, гд даже крысы и мыши не находятъ себ поживы, невозможно!
Онъ вышелъ изъ комнаты и ощупью сталъ спускаться съ лстницы. Въ сняхъ ему встртилась мать дтей, которая воротилась съ работы. Это была смуглая, худая женщина съ ввалившимися глазами, она тотчасъ-же начала жаловаться на свою судьбу, говоря, что вотъ уже два дня не было хлба въ дом, а еще надо заработывать плату за наемъ дома, лучше было-бы ей и ея четыремъ ребятишкамъ лежать вмст съ покойникомъ мужемъ въ могил, чмъ такъ маяться на бломъ свт. Гансъ вынулъ изъ кармана свой портмоне, который когда-то выигралъ въ лотере. Въ немъ еще былъ талеръ и нсколько зильбергрошей. Онъ далъ женщин талеръ и сказалъ ей, чтобъ она положила для него охапку соломы въ комнат наверху, а остальное взяла бы себ, — онъ воротится черезъ часъ. Женщина взяла деньги и даже не поблагодарила его. Гансъ вышелъ изъ дому и пошелъ въ шинокъ.
К счастью, Гансъ засталъ комнату для прізжихъ почти пустой, только Клаусъ, воротясь изъ поздки по соседнимъ деревнямъ, сидлъ въ углу и длилъ краюшку чернаго хлба съ своими двумя собаками, давая имъ поочередно по кусочку. Клаусъ не былъ особенно сообщителень, а Гансъ вовсе не расположенъ къ разговору. Онъ заказалъ себ на кухн яичницу — свое любимое кушанье.
Довольно было-бы съ него и хлба съ саломъ, но, посл такого несчастнаго дня, онъ чувствовалъ потребность чмъ-нибудь утшить себя и вмст съ тмъ истратить свой капиталъ до послдняго гроша. Зачмъ бренчать этимъ грошамъ въ карман?
Кристель, хозяйская дочь, принесла яичницу и стаканъ пива, поставила ихъ передъ Гансомъ и сла подл него, облокотясь обими руками на столъ. Кристель прежде всегда казалась Гансу хорошенькой двушкой, но съ тхъ поръ, какъ Грета дурно отозвалась о ней, она ему показалась вовсе непривлекательной и его даже разсердило, что она безъ приглашенія подошла къ нему.
— Ну, Гансъ, — сказала Кристель, — какъ идутъ твои дла?
— Отлично, — отвчалъ Гансъ, кладя въ ротъ большой кусокъ яичницы.
— У кого ты теперь? — продолжала спрашивать Кристель.
— У тебя, — отвчалъ Гансъ, препровождая въ ротъ второй кусокъ яичницы.
— Это я вижу.
— Такъ зачмъ же ты спрашиваешь?
— Да такъ! Съ которыхъ это поръ ты такъ возгордился?
— Съ тхъ поръ, какъ ты влюбилась въ мое хорошенькое личико.
— Вотъ какъ! Кто это теб сказалъ?
— Ты сама! Вдь ты глазъ съ меня не сводишь!
— Вотъ что! — сказала Кристель вставая. — Съ чего ты это взялъ? Мы видно не по вкусу г. кавалеру, потому что не носимъ по буднямъ — чулокъ и башмаковъ, какъ учительская Грета, и не прикидываемся такими простушками! Только помни, не все то золото, что блеститъ. Быть ханжей и ловить жениховъ, одно къ другому идетъ, нечего сказать! А кто выходитъ замужъ за Якова Кернера? Не знаешь?
Неужели это правда? Вчера вечеромъ, Грета была такая странная, совсмъ не такая какъ всегда. А сегодняшнее приглашеніе Кернера поступить къ нему въ работники? Конечно, когда предстоитъ выборъ между господиномъ и слугой, то выбираютъ не слугу. Правда Грета общала ему, когда онъ шелъ въ солдаты, что она никогда не выйдетъ замужъ за другаго, — лучше ей лежать мертвой на дн пруда, — но въ два года много воды утекло! Тутъ Гансъ сдлалъ легкій обзоръ своей жизни за эти два года, изъ котораго можно было заключить, что верность для солдата боле или мене пустое слово, но это совсмъ другое дло, продолжалъ философствовать Гансъ. Никого я такъ не любилъ какъ Грету! И уступить ее этому толстяку? А ведь это непременно случится, если я опять уйду отсюда, Богъ знаетъ на сколько времени. Нетъ этому не бывать, скорее закабалюсь на фабрику, или…
— Здравствуй, Гансъ! — произнесъ густой голосъ.
Гансъ поднялъ голову, которую подпиралъ рукой, и увидалъ булочника Гейнца въ дверяхъ.
— Здравствуйте, отвечалъ Гансъ.
— Ну, Гансъ, какъ идутъ дла? — спросилъ булочникъ, совершенно такъ, какъ передъ тъмъ спрашивала Кристель.
— Отлично! — отвчалъ Гансъ совершенно такъ, какъ отвчалъ передъ тмъ двушк.
Толстыя губы булочника насмшливо искривились. Онъ слъ на стулъ, съ котораго только-что встала Кристель, положилъ локти на столъ, сложилъ руки и медленно ска?залъ, крутя большіе пальцы рукъ одинъ вокругъ другаго:
— Послушай, Гансъ, я передумалъ. Собственно говоря, мн не надо работника, хотя моего Августа и взяли въ солдаты. Настали плохія времена, еле, еле концы съ кон?цами сводишь. Но если у тебя здсь нтъ другаго мста, то лучше приходи ко мн, чмъ искать счастья на сторон. Теперь, повторяю теб, Гансъ, плохое, голодное время и везд у насъ работниковъ больше, чмъ ихъ требуется. Поэтому я не могу назначить теб большого жалованья. Шестнадцать талеровъ въ годъ, къ деревенскому празднику пару новыхъ сапогъ, а къ Рождеству новое платье. Если ты согласенъ…
— Послушайте, хозяинъ, — сказалъ Гансъ, пристально смотря булочнику въ глаза, — вамъ нечего продолжать, вы хорошо знаете, что меня никто не хотлъ нанять, кром Якова Кернера, у котораго я самъ не хочу служить, да къ тому же вамъ извстно, что мн не хочется уходить отсюда, иначе я и не подумалъ-бы наняться у кого-нибудь изъ васъ. Поэтому то вы и предлагаете мн десятью талерами меньше, чмъ обыкновенно дается порядочному работнику, но вы не ошиблись въ расчет, я поступлю къ вамъ, только не думайте, что меня можно провести и что я этого не замчу.
Заплывшіе глазки булочника заблистали, когда онъ подумалъ: поступишь ли ты ко мн по доброй воле или нтъ, мне все равно. Но онъ не высказалъ этой мысли, а продолжалъ свою рчь, какъ будто Гансъ согласился безъ всякихъ оговорокъ. — Ну такъ ты завтра же можешь начать работу.
— Да, вотъ что я еще хотлъ сказать, Гансъ: тебе нельзя будетъ ночевать у меня, и Августа некуда было поместить, да и съ моими двушками не затевай никакихъ шашней, если хочешь, чтобъ мы остались друзьями.
— Вы говорите, словно вы уже мой хозяинъ, — сказалъ Гансъ.
Булочникъ будто опять не разслышалъ, или слышалъ что-нибудь другое.
— Хорошо, Гансъ, — сказалъ онъ, — вотъ теб и задатокъ.
Онъ вынулъ талеръ изъ кармана жилета и положилъ его передъ Гансомъ на столъ.
Гансъ задумчиво посмотрелъ на талеръ и, внезапно решившись, сунулъ его въ карманъ, потомъ протянулъ руку булочнику и сказалъ:
— Я не хочу лгать, говоря, что охотно поступаю къ вамъ, но вамъ отъ этого будетъ не хуже, я буду работать усердно и вамъ не придется на меня жаловаться. А если вамъ что не понравится, скажите прямо, я парень не злой и перенесу замчаніе, но только помните, что когда чаша полна, она бежитъ черезъ край.
— Хорошо, Гансъ, — сказалъ булочникъ, — а теперь пойдемъ ко мне! я покажу тебе, съ чего завтра начать работу.

IV.

И такъ Гансъ получилъ мсто въ деревн, вблизи своей Греты. Онъ былъ такъ доволенъ этимъ, что ему не трудно было оставаться врнымъ своему характеру и на все смотрть съ хорошей стороны, да и самая работа способствовала этому. Господину Гейнцу принадлежалъ на гор, недалеко отъ Ландграфскаго ущелья, значительный участокъ лса, изъ котораго онъ ежегодно вырубалъ себ порядочную часть на дрова. Большая часть деревьевъ, предназначенныхъ на ныншній годъ, была срублена и распилена на бревна, оставалось срубить и распилить еще нсколько деревьевъ и потомъ свезти все въ деревню. На эту работу требовался сильный, смлый человкъ, таковъ именно и былъ Гансъ. Онъ самъ хорошо это зналъ, и могъ теперь каждый день примнять къ длу свою силу и смлость, оттого ему и было теперь такъ легко на сердц, какъ еще ни разу не бывало — во время двухгодичной солдатской службы, хотя онъ и охотно справлялъ ее. Но еще больше работы, нравилось ему, что онъ могъ цлые дни проводить въ лсу. Лсъ съ дтства привлекалъ его. Еще когда онъ не былъ долговязымъ Гансомъ, а маленькимъ мальчикомъ, для него не было большего удовольствія, какъ просиживать цлые дни въ лсу. Не было ему и восьми лтъ, а онъ уже зналъ каждую дорожку, каждую тропинку въ горахъ, зналъ гд больше всего родится брусники и черники, — где лучше ежевика и шиповникъ, гд надо искать опенокъ и другихъ грибовъ, зналъ разныя лкарственныя травы, употребляемыя крестьянами, и за которыя аптекарь давалъ хорошія деньги. Нсколько лтъ позже онъ пристрастился къ птицамъ, во всемъ околодк не было птицелова искусне десятилтняго Ганса, потомъ пришла очередь четвероногихъ, и ни одинъ лсникъ не зналъ такъ хорошо, какъ Гансъ, где остановились олени, где они сбросили рога, где наверняка можно было убить на стоянке одного или несколькихъ зайцевъ, и где хитрая лиса играла на солнышке передъ норой съ своимъ молодымъ потомствомъ. Это къ мальчику перешло отъ отца, говорили вс: жаль, что старый негодяй и сына делаетъ браконьеромъ.
Но такъ далеко дело не заходило. Отецъ передалъ сыну страсть къ лесу и охот, даже смастерилъ ему самострлъ, изъ котораго Гансъ билъ воробьевъ, но онъ не бралъ мальчика съ собой на свои ночныя прогулки. Да кроме того, никто не могъ доказать, что отецъ Ганса дйствительно былъ браконьеръ, какъ часто къ нему ни придирались и какъ долго — иногда по цлымъ мсяцамъ, — онъ ни высиживалъ подъ арестомъ. Наконецъ онъ сталъ пить, и тогда вс перестали преслдовать несчастнаго старика за то, что онъ въ лунныя ночи стрелялъ въ горахъ изъ своей винтовки. Гансъ часто припоминалъ все это за работой, или разложивъ передъ собою на ствол дерева свой завтракъ — хлбъ съ саломъ — и прихлебывая изъ бутылки съ водкой.
Ахъ, водочка, водочка! Ты одна довела старика до могилы! И Гансъ ршился остерегаться бутылки, тмъ боле, что очень хорошо зналъ свою склонность хлебнуть иной разъ лишнее. Ну, говорилъ Гансъ, теперь меня никто въ этомъ не упрекнетъ, мн совстно было бы показаться на глаза Грет, а ужь оленей я, конечно, и пальцемъ не трону!
Гансъ хлебнулъ еще разъ, положилъ бутылку подл себя и сталъ прислушиваться. Чистый отрывистый звукъ раздался въ воздух, это былъ крикъ журавлей, летвшихъ къ югу. Судя по крику, они, должно быть, были уже очень не далеко, и летли необыкновенно низко, можетъ быть желая спуститься въ горное болото, лежавшее въ лсу нсколько дале. У Ганса забилось сердце, — онъ схватилъ сажень [4], лежавшую возл него и прицлился ею, какъ ружьемъ. Вотъ птицы приблизились, он летли всего въ какихъ нибудь ста футахъ надъ землей, образуя правильный уголъ, одна сторона котораго поднималась и опускалась, то извиваясь, то снова выпрямляясь — а сзади одна отставшая птица летла еще ниже другихъ. Ганцъ прицлился саженью и крикнулъ: пафъ!
— А теб это очень по сердцу? — произнесъ сзади него густой голосъ.
Гансъ обернулся. Сзади него стоялъ старый лсничій Бостельманъ, съ ружьемъ, ягдташемъ и собакой на веревк.
— Почему же бы и не такъ? — спросилъ Гансъ.
Лсничій Бостельманъ былъ злйшимъ врагомъ отца Ганса и потому не удивительно, что онъ обмнялся съ Гансомъ весьма непріязненнымъ взглядомъ.
— Такъ ты воротился? — спросилъ лсничій.
— Какъ видите! — сказалъ Гансъ.
— Позволь узнать, давно ли?
— Вотъ уже дв недли какъ пребываю здсь!
Лицо старика видимо омрачилось, онъ сморщилъ сдые брови и сталъ двигать густыми усами вправо и влво, будто стараясь разжевать твердый кусокъ.
— Такъ, — проговорилъ онъ помолчавъ, — такъ дв недли? Какъ разъ, такъ и приходится!
— Что приходится?
Старикъ насмшливо захохоталъ.
— Знаемъ мы эти уловки, любезный, только я скажу теб одно и ты это заруби себ на носу: мои старые уши еще хорошо слышатъ и привыкли отличать выстрлы винтовки твоего отца.
— Очень пріятно, что у васъ такая хорошая память, — сказалъ Гансъ.
Красное лице старика побагровло отъ гнва.
— Теб это пріятно? Вотъ какъ! — закричалъ онъ. — Ну, радуйся на здоровье. Не долго теб — потшатьса! скоро я положу конецъ твоему ремеслу, помни это!
Господинъ Бостельманъ крпче подтянулъ ружье, висвшее у него на перевязи черезъ плечо, далъ пинька собак, обнюхивавшей завтракъ Ганса и, шагая по проск своими коротенькими ножками, обутыми въ охотничьи сапоги, скоро исчезъ въ Ландграфскомъ ущеліи.
Гансъ съ такимъ удивленіемъ смотрлъ вслдъ старику, что ему, противъ обыкновенія, даже не пришла на умъ его обычная мысль при подобныхъ случаяхъ. Онъ
впрочемъ никогда и не приводилъ ее въ исполненіе, — мысль порядкомъ отколотить лсничаго за его грубость.
— Ну, убрался старый дуракъ, — сказалъ Гансъ и ршился о немъ больше не думать.
Но въ то время, какъ онъ срубалъ толстые пни, ему невольно приходили на умъ странные слова старика. Что случилось въ эти дв недли? И зачмъ онъ упомянулъ, что еще хорошо помнитъ звукъ отцовской винтовки? А кстати, гд бы она могла быть теперь? Это была прекрасная дорогая винтовка, — отецъ, извстный во всемъ околодк за лучшаго стрлка, выигралъ ее въ боле счастливые годы на одной стрльб въ цль. Онъ гордился этой винтовкой и она всегда у него висла на почетномъ мст. Когда Гансу однажды вздумалось снять ее со стны и поиграть съ ней, отецъ поколотилъ его, единственный разъ въ своей жизни, на сколько помнилъ Гансъ. Когда, впослдствіи, отца заподозрили въ браконьерств и все строже и строже преслдовали, въ одинъ прекрасный день винтовка пропала со всми принадлежностями и боле не появлялась. Онъ показывалъ на слдствіи, что продалъ ее, потомъ, что бросилъ ее въ прудъ, наконецъ, что чортъ унесъ ее. Всякая надежда добиться отъ старика правды была потеряна, тмъ боле, что онъ вслдствіе пьянства, былъ признанъ неподлежащимъ суду. Когда онъ вскор посл этого умеръ и надъ его имніемъ учредили конкурсъ, стали снова искать драгоценную винтовку и опять не нашли. И Ганса привели къ присяг, но онъ могъ только показать одно, и говорить правду, что онъ также мало знаетъ, куда длось ружье, какъ и вс другіе. Этому не поврили, и староста при этомъ сказалъ, что
яблочко не далеко падаетъ отъ яблони. Гансъ, вполн увренный въ своей невинности, не обратилъ на это вниманiя, скоро посл этого, его взяли въ солдаты, и исторія о ружь совершенно изгладилась изъ его памяти до той самой минуты, когда ему такъ странно сегодня напомнили о ней. ‘Что хочетъ сказать лсничій?’ — повторялъ Гансъ цлый день. Сегодня, чаще обыкновеннаго, онъ отрывался отъ работы, и, держа въ рукахъ занесенный топоръ, постоянно задавалъ себ вопросъ: ‘Что хочетъ лсничій этимъ сказать?’
Но уже на возвратномъ пути въ деревню, смыслъ загадочныхъ словъ сталъ для него ясенъ.
Именно, когда Гансъ прозжалъ по лощин, гд дождь и колеса повозокъ впродолженіе столтій избороздили глубокими колеями голые камни, ему повстрчался Клаусъ, взбиравшійся на гору съ своею телжкою, запряженною собаками. Старикъ слъ въ пустую телжку и Гансу стало жаль бдныхъ животныхъ, которыя, не смотря на всю свою силу, съ трудомъ взбирались по крутой дорог.
— Ты могъ бы идти и возл нихъ, — сказалъ Гансъ.
— Он ужъ такъ привыкли, — отвчалъ Клаусъ, но все-таки вылзъ изъ своего экипажа и минуту спустя маленькiй, сморщенный, сдой человчекъ очутился передъ Гансомъ и быстро моргая своими лукавыми глазками, спросилъ:
— Ну, Гансъ, какъ твои дла?
— Ничего, хорошо, — отвчалъ Гансъ, удивленный тмъ, что всегда молчаливый старикъ, сегодня повидимому самъ былъ намренъ завести съ нимъ разговоръ. Клаусъ набилъ свою коротенькую трубочку и предложилъ Гансу табаку, тотъ, какъ записной курилыцикъ, съ удовольствіемъ принялъ его.
— Видлъ ты сегодня лсничаго? — спросилъ старикъ кладя на табакъ горящій трутъ и пуская цлое облако дыму.
Этотъ вопросъ снова навелъ Ганса на тему, о которой онъ такъ безплодно размышлялъ цлый день.
Онъ разсказалъ о своей встрч съ г. Бостельманомъ и повторилъ его странныя слова.
— Я теб все объясню, Гансъ, — сказалъ Клаусъ, который все время внимательно слушалъ его, не измняя выраженія своего стараго, морщинистого лица. -Нсколько времени тому назадъ исчезло изъ лса нсколько оленей, не помченныхъ у Бостельмана, вотъ онъ и думаетъ, что теб извстно гд они, такъ какъ ты сынъ своего отца и получилъ въ наследство его винтовку.
— Чортъ возьми, — нетерпливо закричалъ Гансъ, — и вы твердите тоже! Говорю вамъ, что я также мало знаю, гд отцовская винтовка, какъ ваши собаки.
Клаусъ недоврчиво улыбнулся.
— Я это только такъ сказалъ, вдь я не лсничій, со мной нечего скромничать, старый Клаусъ уметъ молчать. Не разъ обдлывали мы длишки съ твоимъ покойнымъ отцомъ, многое могли бы разсказать мои собаки и телжка, а впрочемъ длай какъ знаешь, Гансъ.
Старикъ подозвалъ собакъ, которыя, высунувъ языки, улеглись невдалек, и пошелъ съ ними въ гору съ быстротою, удивительною въ его лта. Гансъ смотрлъ вслдъ маленькой сдой фигурк и, когда Клаусъ скрылся за соснами, на него нашло такое странное расположеніе духа, что онъ почти бгомъ бросился съ того места, где происходилъ разговоръ съ страннымъ старикомъ.
— Такъ онъ думаетъ, что винтовка у меня, — сказалъ Гансъ про себя. — Они, право кажется, вс съ ума сошли!
Гансъ былъ очень сообщителенъ и поэтому, стоя вечеромъ съ булочникомъ на крыльц, на каменныхъ ступеняхъ котораго булочница и ея три дочери трепали ленъ, онъ не утерплъ, чтобы не разсказать Гейнцу о своей встрч съ лсничимъ. Къ его немалому удивленію и гнву, хозяинъ засмеялся такъ же недоверчиво, какъ смеялся давича Клаусъ, и сказалъ улыбаясь:
— Чмъ меньше ты будешь говорить объ этомъ, тмъ лучше, а если теб вздумается продать винтовку, вдь здсь теб нельзя являться съ ней, посл того, какъ ты присягнулъ, что ее у тебя нтъ, — такъ принеси ее ко мне. Я самъ не хожу на охоту съ тхъ поръ какъ поссорился съ Репке, мне все кажется, что онъ нечаянно застрелитъ меня, но мой братъ, живущій въ Мейзебах, желаетъ пріобрсти себе хорошее ружье за недорогую цену, а ты, вроятно, при теперешнихъ обстоятельствахъ не станешь дорожиться.
— Какъ-же, — сказала старшая дочь Гейнца, которая отдыхала отъ работы во время разговора мужчинъ. — Гансъ важный баринъ, у него вещи все дорогія!
— Вдь я тебе еще ничего не продавалъ, — сказалъ Гансъ.
— Да если бъ ты мн даже хотлъ подарить что-нибудь, то я бы не взяла, — сказала двушка и громко засмеялась.
— Ну, эта за словомъ въ карманъ не ползетъ, — сказалъ улыбаясь булочникъ.
— Потому-то я съ ней не спорю, — возразилъ Гансъ.
Анна была высокая, сильная, красивая двушка, съ прекрасными зубами и срыми смющимися глазами. Гансу не въ первый разъ показалось, что эти глаза смотрли на него благосклонно. Онъ не ошибался, и булочникъ не былъ бы противъ ихъ брака, если бъ они полюбились другъ другу. Гейнцъ былъ зажиточный человкъ, но у него было пятеро детей, и онъ хорошо зналъ цну такихъ рабочихъ рукъ, какъ руки Ганса. Кроме того, Анна, привыкшая поступать во всемъ по своему, уже отказала нсколькимъ женихамъ и не была на столько молода, чтобы быть очень разборчивой. Если Гансъ нравится ей — въ чемъ г. Гейнцъ не сомнвался — и если она нравится Гансу — что еще подлежало сомннію — то онъ, какъ добрый отецъ, можетъ посмотреть сквозь пальцы на нкоторые недостатки жениха, если это будетъ человекъ подходящій.
Не смотря на то, что Гансъ былъ отпущенъ изъ полка съ хорошимъ аттестатомъ и, пока служилъ у булочника, ни въ чемъ не провинился, однако про него шла худая молва. Не могли забыть, что онъ, тотчасъ по возвращеніи, нарядился шутомъ, на него сердились за прибаутки и остроты, на который онъ, правду сказать, не скупился, передавали другъ другу слова г. пастора, который считаетъ несчастьемъ, что такой буйный парень, какъ Гансъ, будетъ коноводомъ молодежи, а когда вчера въ шинк лсничій Бостельманъ сказалъ, что вотъ уже дв недли снова началось браконьерство и въ немъ непремнно долженъ быть замшанъ кто-нибудь изъ деревенскихъ жителей, то собравшіеся вокругъ лсничаго сейчасъ же западозрили Ганса, а староста повторилъ свою обычную пословицу, что яблочко недалеко падаетъ отъ яблони.
Но мастеръ Гейнцъ былъ человкъ опытный и не обращалъ вниманія на сплетни, когда он ему не мшали. Онъ ршилъ, что Гансъ вполне подходящій человкъ для его Анны, и потому сегодня былъ особенно ласковъ съ нимъ и повелъ длинный разговоръ о лс и о пятигодовалой блой лошади, которую онъ купилъ вчера въ Шварценбах, такъ какъ тяжелая работа становится не подъ силу буланому.
Впродолженіе всего этого времени Гансъ стоялъ какъ на угольяхъ, уже пробилъ часъ, когда Грета должна была ожидать его у пруда подъ тополями, и Гансъ боялся, что не застанетъ ее, если еще промедлитъ. Онъ звнулъ раза два, сдлалъ видъ, будто изнемогаетъ отъ усталости, и наконецъ попрощался со всми, не обращая внпманія на насмешки Анны, которая спросила его, не связать ли ему къ Рождеству ночной колпачокъ?
Гансъ медленно пошелъ по улице до своего дома, здсь онъ внимательно оглядлся и повернулъ въ узенькій переулокъ, между своимъ домомъ и амбаромъ булочника, прямо къ пруду. Тамъ онъ, почти неслышно крадучись отъ дерева къ дереву, обогнулъ половину пруда и добрался наконецъ до мста, где Грета обыкновенно дожидалась его.-
Греты еще не было, но въ кухн у школьнаго учителя светился огонекъ, а это былъ знакъ, что Грета еще, можетъ быть, выйдетъ. Гансъ слъ на пень и сталъ смотреть на огонекъ, прислушиваясь къ малйшему шороху.
Вечеръ былъ такой темный, какой только можетъ быть въ начал октября. На неб не было ни одной звздочки, втеръ завывалъ въ сухихъ листьяхъ тополей. Иногда раздавался лай собаки, или мычаніе коровы въ стойл, въ Ландграфскомъ ущельи шумлъ лсъ, а у ногъ Ганса журчалъ ручей.
Гансъ слышалъ все это своимъ чуткимъ ухомъ, иногда онъ вставалъ, потому что ему чудились легкіе шаги Греты, но это только кружились листья по земле. Наконецъ отъ напряженія его веки отяжелели, онъ слышалъ только журчаніе воды, но и то все глуше, голова его опустилась на грудь и онъ заснулъ.
Ему снилось, что онъ опять въ лсу, а Грета выглядываетъ изъ за сосенъ. Онъ позвалъ ее, она отвчала ему: Приди самъ! Онъ бросился къ ней, она убжала отъ него, и чмъ скоре онъ бежалъ, тмъ скорее скрывалась она за соснами, вотъ онъ почти уже настигъ ее, но въ ту самую минуту, какъ онъ уже готовъ схватить ее, Грета исчезаетъ, а на ея мсто является Клаусъ съ своею телжкою, запряженной собаками. Телжка его покрыта толстымъ полотномъ. Оно въ крови. Что тамъ у тебя? спрашиваетъ Гансъ. Рдкій товаръ, говоритъ Клаусъ и снимаетъ покрышку. Въ телжк лежитъ статный олень: пуля попала ему подъ лопатку, а подле оленя — прекрасная винтовка отца. Эта винтовка моя! говоритъ Гансъ и схватываетъ ее. Ого, говорить старикъ, не торопись! и отталкиваетъ Ганса. Гансъ снова хватается за ружье, старикъ тянетъ его въ свою сторону, курокъ спускается, и Гансъ вдругъ видитъ себя сидящимъ около того самаго пня, гд ожидалъ Грету, онъ протираетъ себ глаза.
Странный сонъ! сказалъ онъ. Но вдь это былъ въ самомъ дл выстрлъ, это не обманъ слуха. Выстрлъ раздался въ Ландграфскомъ ущельи, должно быть, на правой сторон его, потому что эхо отразилось отъ утеса влво. У Ганса занялось дыханіе. Ему почудились шаги въ Ландграфскомъ ущельи. Онъ не могъ видть, но, по быстрот прыжковъ и сил, узналъ, что бжитъ большой олень. Камни съ шумомъ скатывались внизъ, и одинъ изъ нихъ упалъ прямо къ ногамъ Ганса. Потомъ все снова затихло.
Гансъ вздрогнулъ отъ холода и страха. Сонъ и ночная охота — все перепуталось у него въ голов, ему казалось, что вотъ-вотъ изъ-за тополей появится Клаусъ.
Онъ боязливо оглянулся, серпъ мсяця показался изъ-за горъ, среди черныхъ движущихся облаковъ. Вроятно было уже далеко за полночь. Огонь въ кухн Греты погасъ. Гансъ побжалъ, будто за нимъ гнались, мимо пруда къ своему дому, прокрался, какъ воръ, по гнилой лстниц въ свою каморку и, накрывшись одяломъ, сталъ читать: ‘Отче нашъ’, чего давно съ нимъ не случалось.

V.

Гансъ не находилъ причинъ жаловаться на свое мсто и былъ бы совершенно счастливъ, если бъ могъ чаще видться и разговаривать съ Гретой. Грета пережила въ это время не мало горя. Отецъ вышелъ изъ себя, когда Гансу, противъ ожиданія, удалось найти место въ деревн, да еще у такого почтеннаго человека, какъ булочникъ Гейнцъ.
Онъ отзывался о Ганс съ ядовитой злобой. Грета не осмливалась противоречить отцу, и безъ того болзненному и желчному. Но слушать эти речи: о блудномъ сыне, о сорной трав, которую слдуетъ вырвать и бросить въ печь, о паршивой овц, портящей все стадо, было ей страшно тяжело, особенно, когда г. пасторъ вторилъ отцу. Г. пасторъ былъ молодой человкъ и только недавно поселился въ деревн. Онъ былъ очень некрасивъ собой, худъ и кривобокъ, имлъ всего одинъ глазъ и носилъ большіе синіе очки, за то г. пасторъ былъ ревностный проповдникъ. Ужасно было видеть и слышать, когда онъ, по воскресеньямъ, стоя на кафедр, выражалъ свой жаръ, размахивая руками въ воздух и ударяя кулаками по пюпитру, и самымъ высокимъ дискантомъ говорилъ о вчныхъ мукахъ. Онъ ввелъ новые часы молитвъ и не хотлъ знать ни о какихъ развлеченіахъ, который вс боле или мене выдуманы дьяволомъ.
Не зная еще Ганса, пасторъ уже возненавидлъ его за то, что тотъ былъ запвалой и коноводомъ на праздник парней. Грета должна была присутствовать на всхъ службахъ и, вообще, часто бывала въ дом пастора — у пасторши, еще молодой, но блдной и грустной женщины, не мене своего супруга благочестивой и нетерпимой въ религіозномъ отношеніи. Грета такъ много наслышалась тамъ о грхахъ и порочности свта, что иногда не понимала, какъ еще солнце ей свтитъ, когда такой дурной человкъ, какимъ выставляли Ганса, не смотря на то, что его такъ бранятъ другіе, становится ей все миле? Они старались уничтожить любовь этого добраго, чистаго созданія! Но неужели она покинетъ Ганса, котораго никто не любитъ и не защищаетъ? Она часто допрашивала его: правда ли, что вечеромъ, играя съ парнями въ кегли, онъ такъ напивался и шумлъ, что становилось совстно всякому порядочному крестьянину? — правда ли, что онъ бгаетъ за всми двушками и общалъ жениться на Христин изъ шинка и на булочниц Анн? — правда ли, что онъ такъ дурно работаетъ и такъ лнивъ, что булочникъ хочетъ отказать ему? — правда ли, что онъ нарисовалъ страшнаго дракона съ огненнымъ языкомъ на двери Юргена Дитриха, жена котораго выгнала его изъ дому? Гансъ на вс эти вопросы отвчалъ убдительнымъ ‘нтъ’ и клялся и божился, что все это чистйшая ложь, только на послднемъ отвт онъ запнулся, потомъ засмялся и хотлъ поцлуемъ зажать ротъ Грет, но когда она не позволила себя поцловать и заплакала, то онъ сердито сказалъ: ‘Ну да, я нарисовалъ на дверяхъ старой ведьмы ея портретъ, такъ ей и надо! Но если бъ я зналъ, что это такъ опечалить тебя, то наврное не сдлалъ бы этого и, конечно, со мной ничего подобнаго впредь не случится.’ Когда Гансу посл этого показалось, что Грета достаточно уже выспросила его, онъ съ своей стороны началъ издалека разузнавать о длахъ ея и шутя сталъ дразнить ее Яковомъ Кернеромъ. Онъ частенько таки наведывается къ ея отцу, а къ такому парню, какъ Кернеръ, каждая двушка должна благоволить. Конечно, въ полку Ганса, Яковъ Кернеръ былъ бы только лвымъ флигельманомъ въ третьей шеренг двнадцатой роты, но малъ золотникъ, да дорогъ, говоритъ пословица, да и кубышка у Якова Кернера набита червонцами! Это тоже что-нибудь да значитъ! Грета всегда сердилась на Ганса, когда онъ говорилъ ей такіе пустяки, вдь онъ знаетъ, что она общала оставаться врной ему, и скоре бросится въ прудъ, нежели выйдетъ за другаго. Если же онъ ей не вритъ и своимъ недовріемъ еще более отравляетъ ея жизнь, то ей остается только сейчасъ же утопиться!
Не скоро удалось Гансу успокоить Грету поцлуями и ласковыми рчами.
Недаромъ разспрашивалъ Гансъ, охотничье чутье его не обманывало. Г. Яковъ Кернеръ еще настойчиве прежняго ухаживалъ за Гретой, но длалъ это, какъ подобаетъ солидному человку, тихо, осторожно, и обращался въ этомъ щекотливомъ дл боле къ отцу, нежели къ дочери. Онъ жаловался старику, что не въ состояніи справиться съ своимъ большимъ хозяйствомъ безъ помощи молодой, домовитой хозяйки, какой современемъ общала сдлаться Грета, и потомъ мимоходомъ спрашивалъ: дйствительно ли школьный учитель желаетъ купить лужокъ рядомъ съ своимъ лугомъ, онъ, Яковъ Кернеръ, всегда готовъ услужить другу и дешево уступить эти нсколько десятинъ. У него и безъ нихъ останется довольно земли, — онъ человкъ скромный въ своихъ требованіяхъ и съ нимъ легко сторговаться. Пусть г. школьный учитель все обдумаетъ, дло не спшное, а Кернеръ уметъ ждать. Г. школьный учитель обдумалъ это дло и ршилъ, что вышеупомянутый лужокъ нельзя продать дешевле того, что проситъ съ него Кернеръ, но если бъ Грета вышла за Якова, ему и покупать этой земли не было бы надобности, все бы у нихъ было общее — вдь Грета его единственная дочь. Г. Яковъ Кернеръ, должно быть, смотрлъ на дло съ той же точки зрнія и, кажется только изъ осторожности не высказывался, поэтому школьный учитель счелъ своимъ долгомъ ободрить его. Именно въ тотъ вечеръ, когда Гансъ понапрасну прождалъ Грету у пруда, школьный учитель навелъ разговоръ на эту тему къ великому горю молодой девушки. Она пришла въ совершенное отчаяніе, когда, не предвидя конца совщанію, ей пришлось, убравъ все въ дом, снять лампу съ кухоннаго окна и присоединиться къ собесдникамъ. Тутъ тихій разговоръ, продолжавшійся такъ долго, оборвался и принялъ оборотъ, который мене всего могъ вознаградить Грету за несостоявшееся свиданіе.
Г. Кернеръ сообщилъ, что былъ вчера въ шинк въ то время, когда лсничій Бостельманъ разсказывалъ внимательно слушавшимъ его крестьянамъ, что вотъ уже дв недли въ лесу опять появились браконьеры, и осыпалъ всевозможными проклятіями этихъ бездльниковъ. Одному не справиться съ этимъ, говорилъ лсничій, у этого негодяя долженъ быть, по крайней мере, одинъ помощникъ. Въ послдній разъ онъ, Бостельманъ, пришелъ на мсто преступленія не позже десяти минутъ посл выстрла, животное, вероятно, было убито на повалъ и тотчасъ выпотрошено, такъ какъ внутренности, найденныя имъ тутъ же на мст, были еще теплы. Но не было и слда ни убитаго животиаго, ни воровъ, а между темъ обыкновенный человкъ не въ состояніи стащить десятипудоваго оленя, это только подъ силу великану! Повторяется таже исторія, что прежде, когда еще этимъ дломъ занимался старый плутъ. Ученье пошло въ прокъ. Они вс, то есть присутствовавшіе крестьяне, переглянулись, но никто не сказалъ ни слова, а лсничій, взявъ ружье, скоро ушелъ, уверяя, что сегодня ночью опять что-нибудь да приключится.
Во время разсказа своего, г. Кернеръ точно такъ переглянулся съ учителемъ, какъ, вероятно, переглядывались крестьяне въ шинк, при разсказе Бостельмана. У Греты морозъ пробежалъ по коже. Боже мой, что хотятъ они этимъ сказать? Неужели и въ этомъ они обвиняютъ беднаго Ганса?
Грета сидела съ вязаньемъ въ рукахъ, не смея поднять глазъ, и едва переводила духъ отъ страха, что вотъ они выскажутъ страшное обвиненіе, что браконьерь никто иной, какъ Гансъ! Но они ничего не сказали, и г. Кернеръ наконецъ всталъ и ушелъ.
Отецъ посвтилъ ему до двери и, заперевъ ее, воротился въ комнату. Грета сидла все въ томъ же положенiи, устремивъ глаза на вязанье, спицы котораго двигались быстре, чмъ слдовало. Старикъ нсколько разъ прошелся взадъ и впередъ по маленькой комнатк. У Греты сердце заныло, ей казалось, что она умретъ, если заговоритъ, но всетаки она заговорила, и не узнала своего собствsннаго голоса, ей чудилось, что кто-то другой говорить за нее: ‘Вдь вы не думаете, батюшка, что онъ замшанъ въ этомъ дл?’
— Спроси его сама! — сердито крикнулъ старикъ и прошелъ въ свою комнату рядомъ. Грета слышала, что онъ раздлся и легъ. Тихонько плача, она посидла еще немножко, потомъ убрала работу и пошла въ свою комнату. Лампу Грета оставила внизу, она всегда ложилась спать безъ свчи, такъ же, какъ ея отецъ. Сегодня она не смла бы отправиться къ пруду на свиданіе съ Гансомъ, да къ тому же было слишкомъ поздно. Знай она, что Гансъ еще ждетъ ея въ эту минуту, она пренебрегла бы всякой опасностью и поспшила бы къ нему, чтобъ сказать, что теперь про него говорятъ еще хуже, чмъ прежде, и умолять его одуматься, если ему когда-нибудь въ голову приходила такая гршная мысль. Она сказала бы ему, какъ ей будетъ тяжело убдиться, что его враги правы, называя Ганса безчестнымъ человкомъ, съ которымъ ни одна порядочная двушка не должна знаться. Ей камнемъ упалъ на сердце отвтъ отца: спроси его сама! Неужели отецъ подозрваетъ, догадывается о ихъ свиданіяхъ у пруда, подъ шумящими тополями? Грета приподнялась на постели, когда ей пришла эта мысль, и ей сейчасъ опять представился единственный исходъ изъ всхъ бдъ: если отецъ въ самомъ дл узналъ про ея свиданія съ Гансомъ, она сейчасъ бросится въ прудъ, въ самую глубь его. Но подумавъ, Грета убдилась, что ея опасенія напрасны. Она ходила на свиданія всегда въ то время, когда отецъ отправлялся играть въ карты съ пасторомъ, пасторшей и благочестивымъ управляющимъ фарфоровой фабрики, или вообще уходилъ на нсколько часовъ изъ дому. Кристель тоже не могла видть ихъ, потому что, когда Грета говорила Кристели въ восемь часовъ вечера: Кристель, иди спать! — чрезъ пять минутъ эту послднюю можно было бы унести вмст съ постелью, и она бы этого не замтила.
Но не смотря на то, Грета никакъ не могла успокоиться. Все новыя, ужасныя картины представлялись ея воображенiю и не давали ей заснуть, хотя она и читала одну молитву за другой. Наконецъ ея страхъ дошелъ до того, что она вскочила съ посnели и отворила окно, чтобы, по крайней мр, вдохнуть немного свжаго воздуха.
Ночь была темная и втряная, черныя тучи быстро проходили подъ молодымъ мсяцемъ, поднимавшимся надъ Ландграфской горой. Грета вздрогнула отъ холода и страха. Ей постоянно приходилъ на память разговоръ отца съ г. Кернеромъ: такая ночь какъ сегодня, едва освщенная луной, самое удобное время для браконьерства.
Вдругъ раздался выстрлъ въ глубин Ландграфскаго ущелья! Затмъ второй.
— Боже мой! — закричала Грета, захлопнула окно и бросилась на постель. — Боже мой, Боже мой! Это врно стрляеть Гансъ!

VI.

Этою ночью кончилось бабье лто. Въ два часа начался дождь и продолжался нсколько дней съ короткими перерывами. Гансу, боле многихъ, пришлось пожалть, что лто прошло безвозвратно. Работникъ чувствуетъ себя совершенно инымъ человкомъ, и работа въ лсу идетъ гораздо скоре, когда солнце утромъ восходитъ надъ гигантскими соснами, а вечеромъ скрывается за ними, когда между поросшими мохомъ стволами сосенъ виднется смющаяся долина, а вверху синетъ ясное небо, когда звукъ топора далеко раздается по тихому лсу и посл каждаго удара грудь глубоко вдыхаетъ теплый, бальзамическій воздухъ. Но когда исчезнетъ голубое небо, а срыя тучи станутъ спускаться все ниже и ниже, пока наконецъ не повиснутъ на втвяхъ сосенъ и не польетъ почти безпрерывный дождь, такъ что вс дороги превра?тятся въ ручьи, когда втеръ начнетъ свистать и завывать между мокрыми вершинами сосенъ, — тогда легкая работа кажется все тяжеле и тяжеле, работникъ начинаетъ проклинать ее, и ему невольно приходитъ на умъ: какой онъ бднякъ и горемыка!
Ганса было не легко довести до этого сознанія, но не легки были и послдніе дни работы для бднаго парня! Страшный сонъ, виднный имъ въ ночь, проведенную у пруда, былъ дурнымъ предзнаменованіемъ, которое не замедлило исполниться. Сначала Гансъ недоумвалъ, почему люди на него такъ странно смотрятъ и ведутъ такія странныя рчи, когда имъ приходится заговорить съ нимъ — чего они видимо избгаютъ. — Но теперь хозяинъ пересказалъ ему вс деревенскіе толки на его счетъ и прибавилъ, что никто не сомнвается въ ‘участіи Ганса въ этомъ дл’. Гансъ вышелъ изъ себя, услыхавъ, въ чемъ его подозрваютъ, и очень изумился, когда г. Гейнцъ сказалъ ему съ своей неизмнной улыбкой: ‘Мн до этого дла нтъ, Гансъ, я и знать ничего не хочу, но твоя жилица — ни я, ни она въ этомъ не видимъ ничего дурнаго — сказала мн, что ты куда-то уходишь по вечерамъ и она никогда не знаетъ, когда ты воротишься. Третьяго дня ты, по ея словамъ, пришелъ домой далеко за полночь. Не хорошо, Гансъ, что про тебя ходатъ такіе слухи, я далъ твоей жилиц талеръ, а зачмъ, она сама догадается. Но послушай, Гансъ! повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить, а мн было бы очень жаль тебя. Я не такой черствый человкъ, какимъ меня выставляютъ, Гансъ! и кто любить Гейнца, того и Гейнцъ любить.’
Гансъ клялся и божился, что ему и въ мысль не приходило мшаться въ ремесло г. лсничаго Бостельмана и что грхъ обвинять въ подобныхъ вещахъ бднаго парня. Но такъ какъ Гансъ имлъ свои причины не разглашать о своихъ ночныхъ прогулкахъ, то, когда г. Гейнцъ снова навелъ разговоръ на эту тему, онъ не отвтилъ прямо ‘да,’ или ‘нтъ’, а началъ разсуждать о злоб и испорченности людской. Это, конечно, нисколько не убдило хитраго булочника въ невинности Ганса. Въ душ г. Гейнцъ держался мннія, что можно длать не только все, что прямо не запрещено закономъ, но даже и многое, что воспрещается имъ, лишь бы вести осторожно дло и не попадаться. Въ этомъ убжденіи булочникъ, вроятно, сходился съ большінствомъ своихъ сосдей и, конечно, при другихъ обстоятельствахъ, на слухи о браконьерств никто не обратилъ бы вниманія, но такъ какъ дло шло о Ганс, отъ котораго очень желали избавиться такіе почтенные члены общества, какъ староста Эйсбейнъ, агрономъ Яковъ Кернеръ, Юргенъ Дитрихъ, Яковъ Липке и другіе, то каждый считалъ себя въ прав, даже обязаннымъ, дурно отозваться о Ганс. Скоро, благодаря этому участію къ его судьб, Гансъ сдлался какимъ-то отребьемъ рода человческаго. Долговязый Шлагтодтъ — сорви-голова, прозвище, данное ему еще въ школ, опять вошло въ употребленіе, и украсилось другими прилагательными. Нельзя поручиться, чтобы крестьяне, при первомъ удобномъ случа, не дали Гансу почувствовать свое нерасположеніе и боле ощутительнымъ образомъ, если бы про Ганса не шла слава, что онъ можетъ справиться заразъ съ тремя (другіе говорили съ шестью) противниками, и если бъ булочникъ Гейнцъ, съ которымъ, по совершенно другой причин, тоже никто не хотлъ имть дла, не принялъ его къ себ въ работники.
Ну, да это еще ничего! Но не видать все это время Греты и ничего не слыхать про нее, это было Гансу тяжеле всего.
Съ той ночи, лампа ни разу еще не свтилась въ кухн Греты на условленномъ мст. Гансъ не зналъ, какъ много причинъ имла Грета остерегаться подозрительнаго отца и недоброжелательныхъ сосдей, а когда это и приходило ему на умъ, то онъ говорилъ: Смлымъ владетъ Богъ, впрочемъ мн тоже надо остерегаться, я рискую еще больше, чмъ Грета, ну, да не согнуть имъ меня въ баранiй рогъ!
Гансъ сначала очень сердился на свою жилицу за ея болтливость и хотлъ ей тотчасъ отказать отъ квартиры, такъ какъ подходило первое число, а она такъ же, какъ и въ прошлый мсяцъ, не была въ состояніи заплатить за нее. Но у него не хватило силъ выгнать эту женщину, гд найдегь она себ пристанище? Никто не приметъ ее. Здсь, по крайней мр, она съ семьей иметъ пріютъ отъ непогоды, да еще Гансъ хотлъ ей дать на зимнее топливо щепокъ и хворосту, предоставленныхъ великодушнымъ Гейнцемъ въ его пользу. Кром того, меньшой ребенокъ, котораго долговязый Гансъ любилъ особенно за его крохотный ростъ, заболлъ. Потому, придя къ жилиц, Гансъ перемнилъ намреніе, Заговорилъ о постороннихъ вещахъ и подарилъ вдов нсколько грошей, такъ какъ у нея, по обыкновенію, не было ни полушки. Она, конечно, перестанетъ болтать, если я скажу, что этимъ она вводитъ меня въ непріятности, сказалъ про себя Гансъ. Онъ даже сталъ подумывать, нельзя ли съ г-жей Миллеръ, которая, въ качеств нищей, иметъ доступъ во вс дома, переслать записочку Грет, какъ вдругъ получилъ извстіе о Грет чрезъ человка, отъ котораго всего мене могъ этого ожидать.
Человкъ этотъ былъ никто иной, какъ Клаусъ, который, кром соломенныхъ туфлей, скупалъ на фабрик корзины и цыновки и продавалъ ихъ по домамъ. Однажды онъ повстрчался съ Гансомъ, когда тотъ возился съ блой лошадью на крутомъ спуск горы. Телжка Клауса на этотъ разъ была опять пуста, слдовательно, онъ отправлялся на фабрику. Молодая и горячая блая лошадь родилась въ долин и питала неопреодолимый страхъ ко всмъ крутымъ спускамъ, вроятно потому, что не довряла тормозу тяжело нагруженной телги, катившейся сзади. Готовый ежеминутно помчаться внизъ, блый еще боле увеличивалъ трудности пути.
— Не легкая работа, Гансъ! — сказалъ Клаусъ, немного приподнимая изорванную рогожку, которой прикрылся съ головой отъ дождя. Гансъ, еще не забывшій своего страшнаго сна и разсерженный блымъ, стоявшимъ теперь тихо, но съ раздувающимися ноздрями, вовсе не былъ расположенъ продолжать разговоръ. Онъ проворчалъ себ подъ носъ нчто такое, что должно было отбить у Клауса охоту къ дальнейшей бесд. Но, вроятно, старикъ не понялъ Ганса, потому что вытащилъ свою коротенькую трубочку, закурилъ ее и повторилъ:
— Не легкая работа, Гансъ! За-то врно хорошо платятъ.
— Я не спрашиваю, какую прибыль приноситъ вамъ ваша торговля, — грубо отвчалъ Гансъ.
— Ну, ну, не сердись, — сказалъ старикъ. — Что я получаю, счесть не трудно: съ пары туфлей мн прибыли два пфенига, съ каждаго коврика три, а раньше недли не сбудешь всего товару — жить этими деньгами нельзя — и я давно бы умеръ съ голоду, если бъ иногда не перепадалъ лишній грошъ со стороны.
— Вотъ какъ! — сказалъ Гансъ.
— Да, — отвчалъ Клаусъ, — и теб не мшало бы поискать какого-нибудь заработка на сторон.
— Да гд его искать-то? — проворчалъ Гансъ.
— Найти не трудно, — продолжалъ старикъ, задумчиво покуривая свою трубочку. — Клаусъ всегда радъ услужить хорошему человку. Я и отцу твоему доставлялъ работу, Гансъ.
— Въ самомъ дл? — спросилъ Гансъ.
— Да, да, — продолжалъ Клаусъ, — черезъ меня твой отецъ заработалъ немало денегъ. Он ему были нужны, и теб, можетъ быть, скоро понадобятся.
— Какъ такъ?
— Такой славный парень, какъ ты, не можетъ остаться на вки-вчныя бобылемъ, какимъ живу я, старая перелетная птица. На меня двушки никогда и вниманія не обращали! А содержать жену и дтей, Гансъ, стоить дорого, очень дорого.
И старикъ покачалъ головой, такъ что вода съ намокшей рогожки потекла ему на лицо.
— Никогда я не женюсь, — сказалъ Гансъ, съ грустью воспоминая о злой Грет, которую не видалъ уже съ недлю.
— Не говори этого, не говори! — сказалъ Клаусъ, продолжая курить. — Ты, конечно, еще не покупалъ у меня соломенныхъ ковриковъ, чтобы послать ихъ Грет, какъ сдлалъ сегодня Яковъ Кернеръ, но…
— Что вы говорите? — закричалъ Гансъ и рванулъ за поводъ благо, начавшего посл минутнаго отдыха снова выказывать признаки нетерпнія.
— Да, да, — сказалъ Клаусъ, спокойно продолжая курить. — Сегодня утромъ у меня остались только два коврика, самые лучшіе и дорогіе, я ихъ никакъ не могъ сбыть. Я только-что хотлъ отъхать отъ шинка, какъ вдругъ подходитъ Яковъ и начинаетъ торговать ихъ, долго мы не могли сойтись въ цн. Вотъ теб еще грошъ, Клаусъ, — сказалъ Яковъ и сталъ шарить у себя въ карман, — зазжай къ школьному учителю, кланяйся ему и передай эти коврики мам-зель Грет. Мам-зель Грет! Вотъ ты куда мтишь! подумалъ я и похалъ къ дому школьнаго учителя. Я его не засталъ дома, онъ былъ въ школ. Смотри, Гансъ, лошадь не хочетъ стоять, да и мн надо засвтло перебраться черезъ гору. Прощай!
Старикъ засвисталъ своимъ собакамъ, которыя преспокойно улеглись въ луж на дорог, вроятно разсудивъ, что мокре, чмъ теперь, он не будутъ.
— Блый еще можетъ постоять минутку, — сказалъ Гансъ.
— Мн нечего больше разсказывать, — отвчалъ старикъ, начиная распутывать постромки. — Я засталъ Грету одну дома и передалъ ей подарокъ. Думалъ, она поблагодаритъ меня за трудъ и поднесетъ рюмочку. Какъ бы не такъ! Она вдругъ залилась слезами, бросила мои прекрасные коврики на полъ, будто старыя рогожки, и долго продолжала плакать. Ну, подумалъ я, скверное дло! Не желалъ бы я быть ихъ сватомъ! Однако прощай, Гансъ, счастливаго пути!
Собаки рванулись, одна даже было начала лаять, радуясь, что наконецъ можно продолжать путь, но за это старикъ наградилъ ее сильнымъ пинькомъ. Нсколько минутъ спустя, Гансъ опять очутился одинъ и задумчиво продолжалъ спускаться съ горы. Нсколько разъ онъ весело улыбался, представляя себ картину, какъ Грета швырнула въ уголъ коврики, въ дополненіе картины, онъ воображалъ себ положенiе Якова Кернера, сидящаго на одномъ изъ этихъ ковриковъ и летящаго вмст съ нимъ въ уголъ. Но въ конц концовъ разговоръ съ Клаусомъ, вмсто того, чтобъ успокоить Ганса, еще боле встревожилъ его. Подарокъ Якова не выходилъ у него изъ ума, и онъ спрашивалъ себя: не полюбитъ ли Грета мало по малу соломенные коврики? Двушка всегда останется двушкой, а богатый женихъ… Ахъ, чортъ возьми! Блый, будешь ли ты спускать, какъ слдуетъ?
Когда Гансъ пріхалъ, дождь прошелъ, и посл ужина дочери булочника могли опять трепать ленъ, сидя на чисто вымытыхъ ступенькахъ крыльца. Гансъ стоялъ, покуривая свою любезную трубочку, и смотрлъ на двушекъ. Онъ уже отказался отъ надежды встртить Грегу подъ тополями. Двушки болтали, а Гейнцъ, опустивъ руки въ карманы, стоялъ, прислонясь къ косяку, и снова завелъ съ Гансомъ разговоръ на избитую тему: не лучше ли опять запрягать стараго буланаго, пока блый не привыкнетъ къ зд по горамъ.
Яковъ Кернеръ вышелъ въ это время изъ дому и сталъ переходить черезъ улицу. Замтя группу у дверей, онъ пріостановился на минуту, но потомъ, пожелавъ сухо
‘добраго вечера’, поворотилъ въ переулокъ. Онъ въ правой рук держалъ что-то, чего въ сумеркахь нельзя было разсмотрть, тмъ боле, что, проходя мимо дома булоч?ника, онъ переложилъ свою ношу изъ правой руки въ лвую.
Двушки засмялись, Гансъ слышалъ, какъ Анна сказала: ‘Онъ идетъ къ своей милой’, а Лизбета, вторая дочь Гейнца, проговорила: ‘А видла ты его громадный букетъ?’ къ чему третья, Катерина, прибавила: ‘Значитъ дло идетъ на ладъ!’
И хохотъ начался снова. У Ганса было очень тяжело на душ, онъ не слышалъ того, что говорилъ булочникъ: ему хотлось побжать за Яковомъ, схватить его и бросить въ прудъ, но онъ не находилъ предлога уйти. Ему пришло въ голову: пока Грета кокетничаетъ съ возлюбленнымъ, почему бы и ему не позабавиться съ дочерью булочника? Онъ подошелъ къ Анн и началъ пересмиваться съ ней.
Анн только этого и хотлось, и скоро они подняли такой смхъ и гамъ, что ихъ было слышно далеко на улиц. Старикъ стоялъ тутъ же и улыбался своей флегматической улыбкой. Гансъ началъ разсказывать разные анекдоты изъ своей военной жизни и такъ усердно разукрашивалъ ихъ, что двушки зажимали себ уши, или, по крайней мр, длали виду что не слушаютъ Ганса, а г. Гейнцъ хохоталъ, подперши себ бока. Веселье было въ самомъ разгар, когда возвратился г. Кернеръ. Капризная Анна спросила его: не потерялъ ли онъ букета? она нашла какой-то букетъ. Это возбудило снова всеобщую веселость, и Гансъ принялъ въ ней самое живое участіе.
Дождь снова сталъ накрапывать, и Гансъ отправился домой, но прежде внесъ прялки двушекъ въ комнату и при этомъ случа усплъ поцловать Анну, которая въ темнот и попыхахъ попалась ему прямо въ объятія.
— Превеселый вечеръ! — сказалъ себ Гансъ.

VII.

Но, на слдующее утро, расположеніе его духа было далеко невеселое. Ночью была сильная гроза, и можно было бояться, что втеръ снесетъ всю крышу. Въ нсколькихъ мстахъ потолка оказалась течь, и дождь лилъ прямо на постель Ганса. Сонъ нисколько не облегчилъ его, и онъ чувствовалъ боль во всхъ членахъ, когда сходилъ ощупью по темной лстниц, еще задолго до разсвта. Безсонная ночь еще не была бы большимъ несчастіемъ: Гансу безсонныя ночи были не въ диковинку, и, сдлавъ нсколько шаговъ, онъ побдилъ свою усталость: но съ мыслями справиться было не такъ легко. Цлую ночь его преслдовала мысль — и теперь она не давала ему покоя — мысль, что шутка, которую онъ съигралъ вчера съ дочерью булочника, была безчестная шутка. Его обычное утшеніе, что онъ все это длалъ ради Греты, не подйствовало на этотъ разъ. Все это не заслужило-бы одобренія Греты, а тутъ еще поцлуй за дверью! Гансъ покачалъ печально головой. Дружескаго поцлуя, конечно, никто не можетъ запретить, и ему вспомнились многіе поцлуи изъ его прошедшей жизни, между прочимъ и такiе, которыхъ нельзя было назвать вполн безупречными. Однако — однако, все-таки лучше было бы, если бы я во время убрался домой! Право, меня точно искушаетъ лукавый, я всегда длаю именно то, чего не слдовало бы длать. Гансъ отодвинулъ засовъ у двери и пошелъ въ конюшню. Обыкновенно онъ заходилъ сначала въ кухню выпить чашку кофе, но какъ онъ ни былъ вкусенъ, сегодня у Ганса не было никакого апетита.
Въ дом было все тихо, его врно никто не слыхалъ, и это ему было посердцу. Онъ запрягъ буланаго, какъ вчера условился съ булочникомъ, и хотлъ уже выводить лошадь изъ конюшни, какъ вдругъ увидлъ, что Гейнцъ выходитъ изъ дому и направляется къ конюшн.
‘Куда это такъ рано тащится старикъ?’ — проворчалъ Гансъ.
— Добраго утра, Гансъ! — сказалъ булочникъ. — Ты уже на ногахъ? Съ этой поры? Это хорошо. Ну, ужъ погодка была сегодня ночью.
— Нечего сказать, хороша! — сказалъ Гансъ.
Булочникъ выразительно взлянулъ на Ганса. ‘Чего теб надо отъ меня сегодня?’ — подумалъ Гансъ.
— Мн пора хать, хозяинъ! — сказалъ онъ наконецъ, видя, что булочникъ не намренъ уступить дороги буланому, и все продолжаетъ смотрть то на Ганса, то на лошадь.
— Дло не къ спху, — сказалъ булочникъ, — выпей прежде чашку кофе, да — что я бишь хотлъ сказать! Я человкъ прямой, словъ тратить не люблю по напрасну. Въ нашей сторон нтъ обычая, чтобы такіе бдняки, какъ ты, Гансъ, женились на дочеряхъ зажиточныхъ крестьянъ. Ну, да ты приглянулся двочк, и приходится по невол смотрть сквозь пальцы. Многого я не могу дать за ней, впрочемъ и ты небогатъ. Вы должны будете сами заботиться о себ. Ты возьмешь на себя все хозяйство, пока Августъ не возвратится изъ полка. Тогда вы займетесь дломъ вмст съ нимъ, а если не поладите, то мы придумаемъ что-нибудь другое для тебя. Ну, теперь, Гансъ! поди-ка въ кухню и объяснись съ двочкой.
Гансъ, впродолженіе всей этой длинной рчи, переминался съ одной длинной ноги на другую и двадцать разъ открывалъ ротъ, чтобы благодарить г. Гейнца за его доброе расположеніе, но г. Гейнцъ пришелъ въ азартъ, точно кляча на ровной дорог, а когда онъ замолчалъ, то Гансъ пожелалъ, чтобы хозяинъ проговорилъ еще полчаса.
— Ну, Гансъ, — сказалъ булочникъ, видя что тотъ стоитъ, какъ вкопаный. — Это тебя врно поразило? — и онъ улыбнулся самодовольной, покровительственной улыбкой. Гансъ собрался наконецъ съ духомъ и сказалъ:
— Благодарю васъ отъ всего сердца, г. Гейнцъ, но этому не бывать. Ваша Анна прекраснейшая двушка, и я отъ души желаю ей счастья. Она найдетъ лучшаго жениха, чмъ я. Мн было-бы очень жаль, если бы она огорчилась тмъ, что я не могу жениться на ней, но это невозможно. — Гансъ началъ свою рчь запинаясь, но послднія слова произнесъ совершенно твердо.
Булочникъ сначала самодовольно улыбался, думая, что Гансъ по застенчивости не умлъ выразить ему своей благодарности, когда же онъ узналъ его настоящій образъ мыслей, его блдное брюзглое лицо все позеленло отъ злости.
— Какъ, — сказалъ онъ, когда къ нему возвратилась его способность говорить, — такой голякъ, какъ ты, отказывается отъ моей дочери, когда я самъ предлагаю ее? Бродяга! Нищій!
— Бродягу вы можете оставить при себ, хозяинъ! Что же касается до нищенства, то радуйтесь, что вы сами не нищій. Въ другой разъ подождите, пока кто-нибудь самъ не посватается за вашу дочь, и не злитесь на тхъ, кто не хочетъ жениться на ней! А теперь довольно толковать объ этомъ! мн пора на работу.
Булочникъ бросалъ такіе злые взгляды на Ганса, будто хотлъ его тутъ же отколотить, но такъ какъ это легче было пожелать, чмъ привести въ исполненiе, то онъ выхватилъ изъ рукъ Ганса лошадь, которую тотъ запрягалъ, и сказалъ:
— Теб бы здить только на старой кляч, такой же лнивой, какъ ты самъ. Заложи Благо! я еще вчера теб приказалъ.
— Съ вашего позволенія, хозяинъ, — сказалъ Гансъ, становившійся все спокойне, по мр того, какъ возрастало бшенство старика, — вы говорили не о Бломъ, напротивъ, сегодня именно необходимо заложить Буланаго. Дорога должна быть еще хуже вчерашняго.
— А я тебъ говорю, заложи Благо! — закричалъ булочникъ, противорчіе все боле и боле выводило его изъ себя.
— По мн все равно, — сказалъ Гансъ, снявъ сбрую съ Буланаго, котораго булочникъ между темъ отвелъ въ конюшню, и надлъ ее на Благо, — но если случится бда, то пеняйте сами на себя.
Булочникъ не возражалъ боле и ограничился тмъ, что бросалъ яростные взгляды на бднаго Ганса, пока тотъ не заложилъ лошадь, и, держа подъ уздцы, не провелъ ее по двору.
— Сегодня въ послдній разъ ты идешь на мою работу, — сказалъ ему вслдъ булочникъ.
— Мне все равно, — сказалъ Гансъ, но онъ думалъ въ это время о другомъ, а именно о двушк, которая, когда онъ прозжалъ по двору, громко рыдая и прижимая передникъ къ глазамъ, притаилась въ темныхъ сняхъ за дверью, гд, вроятно, стояла уже давно. Это была Анна. Она, врно, все слышала: дворъ былъ не великъ, а говорили громко. ‘Если бы она все это предвидла, то не стала бы подслушивать’, — подумалъ Гансъ и вздохнулъ. Анна ему нравилась, и ему было жаль, что онъ такъ обидлъ ее.
— Проклятый вчерашній поцелуй! — ворчалъ онъ. — Онъ одинъ всему виною. Я бы, разумется, такъ не поступилъ, если бы этотъ негодяй Кернеръ не подъзжалъ опять къ Грет. Разбойникъ Кернеръ виноватъ во всемъ, впрочемъ, я съ нимъ еще раздлаюсь.
Между тмъ, какъ Гансъ всю вину непріятнаго объясненія съ булочникомъ старался сложить на агронома Кернера, бдная Апна должна была выслушать брань взбешеннаго булочника. ‘Всегда такъ бываетъ, когда послушаешь проклятую женскую болтовню и женщинъ станешь считать за людей! Вотъ и теперь, благодаря глупой бабьей болтовн, онъ разсорился съ самымъ усерднымъ работникомъ, усердне его онъ не имлъ во всю жизнь свою. И зачмъ онъ взялъ этого человека къ себе въ домъ и ради его разошелся со всей почти общиной? А все оттого, что ему вс уши прожужжали, чтобы онъ принялъ къ себ Ганса, и даже побранились съ нимъ, когда онъ въ первый разъ отказалъ ему. Надо было лучше поступать по своему разумнію, а не слушать глупой бабьей болтовни!’
Булочникъ такъ кричалъ, что его было слышно на другой сторон улицы. Анна плакала и повторяла, что она не виновата въ томъ, что Гансъ ее вчера поцловалъ. Лиза и Катерина вмшались въ споръ и говорили, что Анна воображаетъ, что вс мужчины бгаютъ за ней, и вмсто того, чтобы уступить мсто другимъ двушкамъ, которыя тоже хотятъ повеселиться, она всегда суется впередъ и отгоняетъ отъ нихъ всхъ мужчинъ, которымъ она не можетъ простить того, что они не хотятъ жениться на старой двушк, имвшей уже не мало любовныхъ интрижекъ.
Сосдъ мельникъ хотлъ прекратить споръ, грозившій перейти въ открытую войну, но только подлилъ масла въ огонь. Вс кричали разомъ, даже ученикъ, который (трудно было ршить за что) получилъ отъ разгнваннаго хозяина пару полновсныхъ пощечинъ. Въ то время кумушки, приходившія за хлбомъ, скоро разгласили по всей деревн новость, что длинный Шлагтодтъ общалъ каждой изъ трехъ дочерей булочника жениться на ней, и булочникъ стоитъ съ огромной дубиной за дверью, чтобы благословить сватовство Ганса, когда тотъ придетъ съ работы.
Въ это самое утро дти, возвращаясь длинной верени?цей изъ школы, встртили около пруда г. Кернера въ черномъ праздничномъ сюртук, съ огромной темной астрой (которая почти уже завяла) на груди.
Дти сняли шапки передъ богатымъ г. Кернеромъ и закричали: ‘Доброе утро! здравствуйте, г. Кернеръ!’ И г. Кернеръ благосклонно кланялся и благодарилъ, пока не подошли самые старшіе мальчики, тогда онъ остановилъ одного изъ нихъ и спросилъ: ‘Г. учитель въ школ, или уже ушелъ домой?’ Мальчикъ этого не зналъ, не смотря на это, Кернеръ похлопалъ его по голов и даже опустилъ руку въ карманъ жилета, чтобы дать ему грошъ. Но онъ во-время одумался, вспомнивъ, что у него тамъ только дв монеты по пяти грошей, хлопнулъ еще разъ мальчугана по блокурой головк и пошелъ дале, прямо къ дому учителя. У двери онъ остановился, посмотрлъ глубокомысленно на увядшую астру въ петличк, глубоко вздохнулъ и вошелъ въ домъ. Въ сняхъ, у двери направо, онъ остановился еще разъ, посмотрлъ опять на астру, нашелъ, что она не такъ эффектна, какъ онъ думалъ, и спряталъ ее въ карманъ. Его дыханіе становилось все прерывисте, и онъ отступилъ шагъ назадъ, какъ вдругъ дверь отперли изнутри, и самъ г. Зельбицъ показался на порог.
— Мое почтеніе! — сказалъ учитель.
Г. Кернеръ увидлъ, что Греты не было въ комнат и это видимо его успокоило, но самоуверенность его опять исчезла, когда онъ ближе разсмотрлъ выраженіе лица своего будущего тестя.
У г. Зельбица никогда не поднимались такъ высоко брови и не опускались такъ низко углы рта, какъ въ эту минуту.
— Садитесь, садитесь, — сказалъ г. Зельбицъ, — дочь сейчасъ придетъ. Я ей сказалъ, что вы сегодня посл урока придете къ намъ. Значитъ васъ ожидаютъ, что во всякомъ случа очень пріятно.
Г. агрономъ Кернеръ былъ, казалось, не такъ увренъ въ пріятности своего положенія. Онъ вертлся нетерпеливо на стул, былъ очень красенъ и казался сконфуженнымъ. Наконецъ ему удалось проговорить:
— Я надеюсь… мам-зель Грета съ нами… то есть со мною… не въ шутку… гм!…
Г. Кернеръ откашлялся въ руку.
— Моя дочь знаетъ, что она обязана повиноваться отцу.
Взглядъ, которымъ онъ сопровождалъ эти слова, не доказывалъ однако его доверія къ прославленному послушанію дочери.
Мужчины обмнялись быстрымъ, многозначительнымъ взглядомъ, когда услышали у двери легкій шорохъ и что- то похожее на сдержанное рыданіе.
Дверь тихо отворилась и Грета медленно вошла въ комнату. Бдная двочка была такъ блдна, взволнована и испугана, что нужно было имть очень дурную совсть, чтобы, какъ эти оба человека, тревожиться объ успех переговоровъ съ такимъ, повидимому, слабымъ и безпомощнымъ созданіемъ. Грета остановилась у двери (г. Кернеръ тоже всталъ, но не смелъ отойти отъ своего стула), а г. Зельбицъ поднялъ брови такъ высоко, что оне едва помещались на лбу, и произнесъ вкрадчивымъ голосомъ:
— Многоуважаемый г. Яковъ Кернеръ оказалъ сегодня величайшую честь моему дому, прося руки твоей, дочь моя, Анна — Амалія — Маргарита. Онъ поступилъ благородно и не обратился, подобно столь многимъ легкомысленнымъ и безсовстнымъ молодымъ людямъ, сначала къ двушк, потомъ къ отцу, наоборотъ, онъ обратился прежде къ отцу, а потомъ къ дочери, слдуя изреченію: ‘что благословеніе матери воздвигаетъ дома дтей, а проклятіе отца низвергаетъ ихъ’. И ты тоже, дочь моя, съ благословенiя отца, протянешь руку г. Якову Кернеру, по пятой заповди, повелвающей дтямъ: ‘чтить родителей, да благо имъ будетъ и да долголтны они будутъ на земли’. Подойди же, дитя мое, поближе.
— Я не могу, батюшка, я не могу, — тихо проговорила бдняжка.
— Не можешь? — прогремлъ отецъ, напускное спокойствіе котораго совершенно истощила патетическая рчь. — Не можешь? Безразсудное дитя! Ты должна, говорю я теб, должна, или я теб покажу, что значитъ отцовская власть! Если бы твоя покойная мать это слышала, то она перевернулась бы въ могил!
— Боже мой! Боже мой! — рыдала двушка и ломала въ отчаяніи руки.
— Я знаю, что у тебя на ум! Я не хочу переносить непослушанія единственной дочери и лечь въ могилу съ горестію на сердц! Я не потерплю, чтобы позоръ обрушился на мой честный домъ!
Старикъ, видя себя обманутымъ въ надежд, что всегда сговорчивая Грета скажетъ ‘да,’ въ последнюю минуту вышелъ изъ себя и чуть было не прибилъ Грету, въ присутетвіи ея будущего жениха.
Г. Кернеръ сделалъ мину, въ которой можно было прочесть боле гнва и злобы, чмь стыда и раскаянія.
Грета все стояла у двери вся въ слезахъ, и была такъ взволнована, что едва могла держаться на ногахъ. Вдругъ дверь отворилась, и служанка Христина закричала:
— Боже мойі Боже мой! Разве вы не знаете: Гансъ убилъ наповалъ блую лошадь булочника и ему самому перерзалъ горло!
Грета вскрикнула, хотла выбжать изъ комнаты, но пошатнулась на порог и упала безъ чувствъ на руки Христины.
Агрономъ Кернеръ все еще не считалъ за нужное ретироваться, пока самъ старикъ, видя, что Грета начала приходить въ себя, не положилъ конца этой сцен, и не услалъ счастливаго жениха, прося его разузнать подробности страшной исторіи и принести ему немедленно извстіе оттуда.
Къ счастію исторія оказалась не такой ужасной, какой она донеслась отъ дому булочника до школы, хотя она все-таки была довольно непріятна для бднаго Ганса.
Гансъ около десятаго часу кончилъ работу въ лсу и наложилъ послдній возъ дровъ, у него было тяжело на сердц, какъ никогда еще не бывало въ жизни. Онъ проводилъ такіе счастливые часы здесь въ лсу, казавшемся теперь, когда вс срубленныя деревья были свезены и почва изрыта колесами телгъ, такимъ пустыннымъ и безобразнымъ! Его работа была не только послдняя въ этомъ году, но послдняя въ этомъ лсу! Хозяинъ это ему объявилъ. Онъ, конечно, не иметъ права вдругъ ни съ того ни съ сего отказать ему отъ мста, но долженъ ли Гансъ связываться съ этимъ сумасбродомъ? Посл глупой исторіи съ Анной, ему нельзя было оставаться въ дом, хотя ему отъ души было жаль Анну и онъ много бы далъ, чтобы вчера, въ темныхъ сняхъ, она не попалась въ его объятія. Но всего хуже было то, что всю эту исторію, Богъ всть какъ, разукрасятъ и перетолкуютъ Грет. Что подумаетъ она о немъ? Броситъ ли она тогда соломенные коврики въ уголъ? Гансъ застоналъ такъ громко, какъ будто послднее полно, которое онъ бросилъ на возъ, было вдвое тяжеле остальныхъ. Блый оглянулся, если бы кто-нибудь понималъ его, вотъ что можно было бы прочесть въ его черныхъ глазахъ: ‘Ну, теперь пойдетъ отвратительная дорога подъ гору. Тяжелая телга навалится мн на заднія ноги и вдобавокъ меня еще поколотятъ порядкомъ! Мн очень хочется положить этому конецъ!’
Гансъ врно понялъ взглядъ блой лошадки, потому что сказалъ ей: — Будь умникъ, Блый! въ послдній разъ мы работаемъ съ тобою.
Блый мотнулъ головою, но если это было знакомъ согласія, то онъ въ ту же минуту забылъ свои хорошія намренія и сначала не хотлъ идти, потомъ рванулся впередъ, но увязшая въ землю телга не двигалась съ мста, тогда онъ поднялся на дыбы, и, когда сильная рука Ганса крпко дернула его, онъ лягнулъ задними ногами и сломалъ дышло.
— Хорошо начало! подумалъ Гансъ.
Онъ не пугалъ лошади крикомъ и ударами, а только слегка стегнулъ ее сначала. И теперь, когда случилась бда, онъ не вышелъ изъ себя, но потрепавъ дрожащее
животное по ше, сказалъ: Блый, смирно! и началъ исправлять повреждения. Это скоро удалось ему къ его величайшему удовольствію.
Новая попытка свезти повозку съ мста была более успешна. Блый велъ себя на этотъ разъ умнее. Гансъ навалился со всей силой на колесо и, прохавъ изрытую лсную почву, они достигли твердой дороги. Тутъ дло пошло лучше, хотя Блый и выказывалъ по временамъ паническій страхъ, при звуке катящейся за нимъ повозки. Впрочемъ, Гансу удалось успокоить его, когда они достигли мста, гд онъ вчера встртилъ Клауса. Это было самое дурное мсто изо всей дороги, не далеко отъ възда въ деревню. Блый зналъ его отлично и вдругъ пришелъ къ убжденію, что здсь или нигд должны быть приведены въ исполненіе его революціонныя намренія. Вмсто того, чтобы, какъ всякая благонамренная лошадь, присесть на заднія ноги, помогать какъ можно боле тормозу и удерживать на себе тяжесть воза, онъ опять рванулся впередъ и повозка такъ быстро покатилась, что тормозъ затрещалъ. Гансъ, предвидя бду, направилъ повозку въ сторону, и надеялся, что растущіе тамъ еловые кустарники остановятъ ее. Бшеное животное разстроило это предположеніе, бросившись вдругъ въ противоположную сторону. Тормозъ лопнулъ, повозка покатилась и упала въ кустарники, шкворень выскочилъ и Блый, почувствовавъ себя на свобод, понесся во весь опоръ съ горы, таща за собою дышло и Ганса, который все еще держалъ возжи въ рукахъ. Выпусти Гансъ возжи изъ рукъ, онъ былъ бы спасенъ, а Блый прибежалъ бы самъ въ конюшню, но Гансъ не хотелъ этого сделать, во-первыхъ потому, что онъ самъ разгорячился, а во-вторыхъ, можно было побиться объ закладъ, что лошадь споткнется о дышло и сломитъ ссб шею, или, по-крайней мр, ногу: два случая, имющіе для лошади одинаково печальный исходъ. Такъ галопировалъ онъ около лошади, онъ зналъ, что здсь, на крутой дорог, ему не справиться съ ней, но тамъ въ деревн, думалъ онъ: ‘я проучу тебя.’
Вотъ они достигли первыхъ домовъ въ деревн. Блый сообразилъ, что борьба теперь только начинается и удвоилъ быстроту бга, уже они были у дверей булочника, какъ вдругъ мальчики, выходившіе изъ школы, повернули изъ переулка на улицу, еще прыжокъ, и Блый очутился передъ дтьми. Гансъ бросился къ лошади. Завязалась страшная борьба, человкъ и животное съ грохотомъ ринулись на землю, въ двухъ шагахъ отъ разбжавшихся съ крикомъ мальчиковъ. Гансъ сейчасъ же всталъ опять на ноги, но лошадь все еще лежала. Во время бшенаго бга съ горы, волочившееся за ней дышло изранило ей вс ноги, а теперь она упала головою на острый камень и лежала какъ мертвая. Изъ глубокой раны надъ глазомъ струилась кровь и, смшиваясь съ грязью, окрашивала землю.
Мужчины и женщины вс выбжали изъ домовъ, кругомъ ихъ жались испуганные дти.
— Бдное животное! — раздавалось изъ устъ каждаго, о Ганс никто не подумалъ, вс только попрекали его, что онъ могъ такъ изувчить несчастную лошадь.
— Лучше помогите мн поднять на ноги Благо, — сказалъ Гансъ.
Никто не шевелился, только Анна, которая тоже прибжала туда и принесла ушатъ воды изъ сосдняго колодца, начала обливать водою голову лошади. Она при этомъ все продолжала плакать, но на Ганса не взглянула ни разу.
— Ахъ, ты живодеръ, разбойникъ! — раздался, внезапно, охриплый отъ ярости голосъ.
Булочникъ уже давно сидлъ въ шинк и запивалъ досаду, возбужденную въ немъ споромъ съ женщинами. Онъ сейчасъ только узналъ, что случилось и прибежалъ безъ шапки, весь въ мук, но только на этотъ разъ онъ не держалъ рукъ въ кармаиахъ, а поднималъ кулаки къ самому носу Ганса, осыпая его ругательствами, между которыми съ особенною любовью повторялъ слово: ‘живодеръ’.
— Я самъ весь исцарапанъ, — сказалъ Гансъ.
Это было правда. Платье на немъ было изодрано, руки въ крови, пылающее лицо все забрызгано грязью.
Онъ всякому разумному человеку долженъ былъ внушить состраданіе, но такого человка не нашлось въ толп, за исключеніемъ, можетъ быть, Анны, голосъ которой, во всякомъ случа, не имлъ бы всу, если бы даже она (чего она не сдлала) и возвысила его въ пользу Ганса.
— И по дломъ тебе, Шлагтодтъ, сорви-голова! — закричалъ булочникъ и поднесъ опять кулаки къ носу Ганса.
— Если я сорви-голова, то берегитесь! — сказалъ Гансъ. — Вы сами заварили кашу, сами и расхлебывайте ее!
Этотъ упрекъ былъ слишкомъ справедливъ, чтобы не довести до крайности бшенство Гейнца, онъ замахнулся на Ганса, но прежде чмъ опустились его руки, онъ уже лежалъ на земл рядомъ съ лошадью въ кровяной луж.
Минуту спустя лошадь, трясясь всмъ тломъ, вдругъ поднялась на ноги.
— Подымайте теперь Гейнца, — сказалъ Гансъ, проходя черезъ толпу, среди которой никого не нашлось, кто бы ршился поднять руку на долговязаго Шлагтодта, однимъ ударомъ уложившаго на земь толстаго булочника.

VIII.

Для Ганса было большимъ счастіемъ, что его физическая сила внушала такое почтеніе, иначе, слдующій день не обошелся бы безъ непріятныхъ столкновеній, до такой степени вс деревенскіе жители были предубждены противъ бднаго малаго. Что онъ не хотлъ предоставить Благо собственной судьб, съ опасностью жизни бросился между дтьми и разъяренной лошадью и, отвративъ этимъ большое несчастіе, не желалъ, чтобы за этотъ поступокъ его отколотили въ глазахъ всей деревни, — объ этомъ не подумала ни одна душа, по-крайней-мр, никто не посмлъ этого высказать.
Теченіе общественнаго мннія было противъ него и вс находили выгоднымъ и удобнымъ плыть по этому теченію. На Ганса взводили обвиненіе за обвиненіемъ, не было такого преступленія, которое не приписали бы ему. Онъ былъ волокита, пьяница, живодеръ, лнтяй: — послднее заключали изъ того, что его никто не хотлъ нанимать въ работники. Нтъ сомннія, что онъ занимался браконьерствомъ, которое, по словамъ лсничаго Бостельмана, все еще продолжалось. Можетъ быть, онъ одинъ и совершилъ вс эти лсныя кражи. Между тмъ, осужденный общественнымъ мнніемъ, Гансъ велъ во всхъ отношеніяхъ невеселую жизнь. Какъ онъ ни привыккъ легко относиться ко всему, но всеобщая несправедливость въ отношеніи его, нечувствовавшаго за собою никакой вины, сильно терзала его. Онъ теперь по цлымъ часамъ — времени у него было довольно — просиживалъ въ своей бдной горенк, подъ самой крышей, съ пустой трубкой въ рукахъ, — табакъ у него весь вышелъ, а купить новаго было не на что, — и на досус размышлялъ, почему свтъ такъ золъ и такъ глубоко испорченъ, что не можетъ оставить въ покое честнаго малаго? Сто разъ въ день приходило ему на умъ, когда ему отказали даже на фабрик, по приказанію благочестивого управляющего, плясавшего по дудк пастора: не взять ли ему на плечи свой узелокъ, — онъ былъ не тяжелъ — и не поискать ли счастія въ другомъ мст? Но одного взгляда въ окно достаточно было, чтобы разсять вс эти планы путешествія.
А между темъ видъ изъ окна былъ неутшителенъ. Осенній дождь сбивалъ послдніе пожелтвшіе листья съ тополей и гнулъ ихъ стройныя верхушки. На горахъ навись туманъ и застилалъ Ландграфское ущелье. Все, что виднлось вокругъ, люди и животныя — все имло кислый и угрюмый видъ.
Но Гансъ не обратилъ бы на это вниманія, если бы зналъ, что длается въ дом школьнаго учителя, а главное, если бы онъ смлъ предположить, что тамъ все обстоитъ благополучно. Но какъ ему было узнать это? Греты уже дв недли онъ не видалъ, не зналъ, что съ нею длается, и даже, въ деревн ли она. Разспрашивать о ней ему не хотлось, да, и спросить было нельзя, не возбудивъ подозрнія. До тхъ поръ откровенный, прямодушный, Гансъ сдлался вдругъ скрытнымъ и недоврчивымъ.
Наконецъ ему пришла мысль обратиться къ Клаусу, отъ котораго онъ имлъ послднія свднія о Грет, но ему не удалось встртить старика, который, по своему ремеслу, былъ постоянно въ разъздахъ. Самому же пойти къ Клаусу, не пользовавшемуся особенно хорошей репутаціей, онъ не ршался, тмъ боле, что ему становилось всегда какъ-то неловко въ присутствіи старика.
Но однажды вечеромъ дождь опять проникъ въ его горенку подъ крышей, а втеръ, гудя и завывая въ Ландграфскомъ ущельи, доносился до пруда и покрывалъ его большими волнами. Гансъ собрался съ силами и прокрался изъ дому въ лсъ, съ такою таинственностью, какъ будто совершилъ самое тяжкое преступленіе. Онъ шелъ вдоль пруда, мимо шумящихъ тополей и нсколькихъ полуразрушенныхъ избушекъ, гнздившихся между прудомъ и подошвою Ландграфской горы.
Въ лсу онъ повернулъ налво, минуя деревню, пока не достигъ горной тропинки, служащей продолженіемъ главной деревенской улицы. Послдніе дома стояли уже въ лсу. Домъ Клауса была послднимъ изъ нихъ. Домомъ почти нельзя было назвать мазанку, полученную Клаусомъ въ наслдство посл отца. Это одноэтажное строеніе, съ высокой черепичной кровлей, такъ приткнулось къ утесу, что изъ лсу можно было прямо попасть на его крышу.
По ту сторону дороги протекалъ по каменистому руслу горный ручей. Выше въ лсу виднлась полуразрушенная мельница для выдлки гипса. Недли дв тому назадъ, ее арендовалъ за несколько талеровъ г. Репк, усадьба котораго находилась на противоположномъ конц деревни. Владтель мельницы недавно умеръ и, исключая его сына, уже нсколько лтъ тому назадъ пропавшаго безъ всти въ Америк, никто не могъ заявить притязанія на эти развалины. Господа члены общины рады были отдать мельницу въ аренду, что, конечно, не мшало имъ подсмиваться надъ г. Репк, который къ бездоходной костомольн, скудному кирпичному заводу и жалкой почтовой станцiи прибавилъ еще гипсовую мельницу, где все балки на половину сгнили. Мельница была окружена высокими утесами и оснена мрачными соснами, — узловатые корни ихъ обвивали камни и, гнздясь въ разслинахъ вмст съ сыростью и морозомъ, производили въ нихъ трещины.
Ущелье представляло мрачную картину, — особенно въ этотъ суровый, дождливый ноябрскій вечеръ, въ который Гансъ, выйдя изъ лсу, увиделъ ее у своихъ ногъ.
Онъ остановился въ раздумьи, чтобы убдиться, не заблудился ли онъ, какъ будто онъ не нашелъ бы дороги даже съ завязанными глазами. Направо мельница, налво домикъ Клауса, еще шагъ и онъ на тропинк.
Какой-то человкъ вышелъ изъ хижины, дверь которой находилась подъ самой крышей и была обращена лицевой стороной къ Гансу. Человкъ постоялъ ненного, осмотрлъ дорогу во всехъ направленіяхъ, потомъ быстрыми шагами направился къ мельниц, мимо того места, гд Гансъ (самъ не зная зачмъ) притаился при появленіи его за стволомъ сосны. Онъ шелъ такъ близко, что Гансъ легко могъ бы его достать своей длинной рукой, и исчезъ въ зданіи мельницы. Онъ скоро вышелъ оттуда и направился налво въ лсъ, неся что-то на плеч, чего Гансъ въ темнот не могъ разсмотрть.
Гансъ все еще стоялъ на одномъ мст. Сердце его билось… Не Репк ли это? спрашивалъ онъ себя и самъ себ отвчалъ: Почему же не быть тутъ Репк? Но что онъ можетъ длать у Клауса? Да почему же ему не ходить къ Клаусу? Вдь иду же я самъ къ нему? Но конечно, богачъ Репк и бднякъ Гансъ, это странно, очень странно! Гансъ ршился не заходить къ Клаусу, но черезъ минуту онъ уже стоялъ у низенькой двери и стучалъ въ нее. Бшеный лай собакъ раздался изнутри и хриплый голосъ старика спросилъ:
— Кто тамъ?
— Я, Гансъ.
Отвта не было, но Гансъ слышалъ, что собакъ успокоили словами, а можетъ быть и пиньками, он завыли и потомъ стихли.
Засовъ былъ отодвинутъ, въ полуотворенной двери показался сморщенный старикъ и ворча спросилъ:
— Что теб надо?
— Я хотлъ съ вами переговорить.
Клаусъ отворилъ дверь, Гансъ согнулся и вошелъ, старикъ задвинулъ опять засовъ у двери. Гансъ слъ на ящикъ, стоявшій вблизи, а старикъ, поправивъ пальцами фитиль столовой закоптлой лампочки, подошелъ къ низенькому очагу, гд подъ желзнымъ котелкомъ былъ разложенъ огонь изъ сырыхъ сосновыхъ сучьевъ, и спросилъ:
— Ты ужиналъ, Гансъ?
— Нтъ еще, отвчалъ Гансъ.
И въ самомъ дл, онъ ничего не лъ, исключая куска черстваго хлба.
Старикъ снялъ котелокъ съ огня и налилъ изъ него коф въ дв темныя чашки, которыя досталъ съ полки. Потомъ онъ принесъ черный хлбъ и кусокъ сала, поставилъ все это на столъ и пригласилъ жестомъ Ганса принять участіе въ его ужин. Гансъ придвинулъ къ столу ящикъ, на которомъ сидлъ, принялся за сухой хлбъ, прогорклое сало и жидкій выдохшійся кофе, и все это показалось ему великолпнымъ.
Собаки легли по угламъ и не спускали глазъ съ гостя Клауса. По временамъ легкое ворчанье доказывало, что он еще не совсмъ успокоились.
— Ну что же, Гансъ? — сказалъ старикъ посл минутнаго молчанія. Гансъ еще не усплъ проглотить огромный кусокъ хлба, и поэтому, или по какой-нибудь другой причин, не могъ сейчасъ отвтить ему.
Наконецъ онъ проговорилъ:
— Я хотлъ васъ спросить, не носили ли вы съ тхъ поръ соломенныхъ ковриковъ въ домъ школьнаго учителя?
Клаусъ врно сообразилъ, что отвтъ на вопросъ такого рода требуетъ зрлаго обсужденія. Онъ сложилъ свой карманный ножикъ, вытрясъ пепелъ изъ коротенькой трубки, закурилъ ее у лампы и курилъ нсколько минутъ молча.
Гансъ много бы далъ, чтобы тоже выкурить трубочку.
Наконецъ обсудивъ, какъ видно, вопросъ со всхъ сторонъ, старикъ откашлялся и сказалъ, смотря Гансу пристально въ глаза:
— Ковриковъ я къ нимъ не носилъ, а только пару заказанныхъ туфель, прямо съ фабрики, а это хуже, Гансъ, гораздо хуже!
Гансъ не спросилъ, почему туфли хуже, чмъ коврики, онъ зналъ это очень хорошо.
Здсь въ горахъ былъ обычай, что женихъ передъ свадьбой, дарилъ невст пару башмаковъ, какъ бы приглашая ее воспользоваться этимъ орудіемъ при первомъ удобномъ случа.
И такъ г. Кернеръ и Грета помолвлены? Съ какихъ поръ? Къ чему и распрашивать, если это правда?
— Одолжите мн вашего табаку, — сказалъ Гансъ.
Онъ прежде совстился попросить у старика табаку, но теперь онъ чувствовалъ себя такимъ несчастнымъ, что казался себ самому не лучше тхъ собакъ, которыя злобно на него косились, каждая изъ своего угла.
Старикъ досталъ изъ ящика въ стол кисетъ съ табакомъ, Гансъ набилъ себ трубку и нсколько времени они курили молча. Наконецъ старикъ сказалъ:
— Не печалься, Гансъ! Она не про насъ съ тобою. Радуйся, что ты раздлался съ нею! Женщины только кружатъ голову человку! Я во всю жизнь старался не имть съ ними никакого дла.
У Ганса вертлся на язык горькій отвтъ на то, что старый, грязный, безобразный Клаусъ смлъ себя ровнять съ такимъ молодцомъ, какъ онъ, но старикъ былъ правъ. Гансъ глубоко вздохнулъ.
— Ну, за что ты теперь намренъ приняться? — началъ опять старикъ. — Никто тебя тамъ не нанимаетъ? Не правда ли?
— Никто, — сказалъ Гансъ. — Не придумаете ли вы чего-нибудь для меня?
Старикъ, казалось, что-то обдумывалъ, онъ бросилъ лукавый взглядъ на молодаго человека и сказалъ:
— Ты былъ у Репк?
— Былъ. Онъ меня тоже не хочетъ брать.
— Когда ты былъ у него?
— На другой день посл моего возвращенія.
— Сходи опять къ нему. Репке нуженъ работникъ на гипсовой мельниц. Можетъ быть онъ и найметъ тебя.
— Не замолвите ли вы ему словечко за меня? — сказалъ Гансъ, который, при воспоминаніи о неудачныхъ попыткахъ найти себ работу въ деревн, сделался более сговорчивымъ.
Старикъ пожалъ плечами.
— Вотъ нашелъ человка! Мне ли бдняку имть дло съ такимъ богачомъ, какъ Репк? Онъ со мною и двухъ словъ не сказалъ въ жизни!
Гансъ посмотрлъ на него съ удивленіемъ. Какъ, разве не Репк вышелъ сейчасъ отъ Клауса? А старикъ уврялъ, что не знаетъ его и никогда не говорилъ съ Репк ни слова.
Очевидно Клаусъ солгалъ, но Гансъ, разумется, не высказалъ своей мысли. Онъ сказалъ только:
— Впрочемъ, бда не велика! Свтъ не клиномъ сошелся! Найду себе мсто гд-нибудь.
Старикъ покачалъ головой.
— Не уходи отсюда, Гансъ! Оставайся лучше у насъ, трудись честно и…
— И умирай съ голоду, какъ собака, хотите вы сказать, — и Гансъ улыбнулся своему замчанію.
— Ты самъ виноватъ во всемъ, Гансъ, самъ виноватъ! Не захочешь, не умрешь съ голоду! Ты рослый и сильный малый, цлою головою выше покойнаго отца, а онъ тоже былъ не маленькаго роста, значитъ, ты можешь сдлать вдвое больше, чмъ онъ.
— А онъ-то что длалъ? Пилъ безъ просыпу до самой смерти? Это-то и я смогу, когда у меня заведутся деньги.
Онъ опустилъ руки въ карманы, вывернулъ ихъ и опять засмялся, какъ будто пріятне всего на свт было имть пустые карманы.
— Что онъ длалъ? А вотъ что: онъ могъ, не прицливаясь, попасть оленю въ самую лопатку! Вотъ что онъ могъ сдлать.
У Ганса отъ страха выпала трубка изъ рукъ. Въ тон старика было что-то, положившее конецъ долголтнимъ сомнніямъ и догадкамъ Ганса объ этомъ темномъ эпизод изъ жизни отца.
— Откуда вы это знаете? — пробормоталъ опъ.
— Мы еще объ этомъ потолкуемъ, — возразилъ старикъ. — А теперь, Гансъ, убирайся! Мы довольно поболтали съ тобой. Да, постой Гансъ, выпей глотокъ водки, теб это будетъ полезно на дорогу.
Онъ подалъ Гансу большую бутыль. Гансъ приложилъ ее къ губамъ. Такой водки ему давно не приходилось пить. Онъ пилъ долго, не отрываясь отъ бутылки.
— Дай и мн, — сказалъ старикъ, когда Гансъ наконецъ опустилъ бутылку.
Клаусъ выпилъ.
— За нашу дружбу, Гансъ!
И Гансъ долженъ былъ чокнуться и выпить еще.
— Послушай, — сказалъ старикъ, — оставь и мн глотокъ, я хочу еще выпить за твое здоровье.
— За ваше здоровье и за мое, — сказалъ Гансъ и громко засмялся.
— Тсъ! — сказалъ старикъ. — Насъ могутъ подслушать, а того, что я скажу теб, никто не долженъ знать. За отцовское ружье, Гансъ!
Гансъ вырвалъ почти у старика бутылку изъ рукъ.
— Да, выпьемъ за ружье! Да, здравствуютъ ружье и лсъ!
Онъ опорожнилъ бутылку и бросилъ ее въ уголъ, такъ что осколки разлетлись во вс стороны и собаки съ дикимъ лаемъ выбжали изъ своихъ угловъ.
— Молчать! Смирно, черти! — закричалъ старикъ, подходя къ нимъ. Собаки сейчасъ притихли и забились опять въ свои углы.
Гансъ заломилъ шапку на бекрень н вдругъ вскочилъ съ своего ящика.
— Ахъ, ты старый бездлыіикъ! — и онъ потрепалъ по плечу Клауса съ такою силой, что тотъ такъ и прислъ на стулъ.
— Не будь ты такой запачканный, оборванный карапузикъ, я бы право обнялъ тебя! Покойной ночи, братецъ! Обними меня, а Грет продай туфли изъ раскаленнаго желза. Пусть она танцуетъ въ нихъ на своей свадьб, хоть съ самимъ сатаной.
Гансъ, шатаясь пошелъ къ двери, но нагибаясь, чтобы пройти въ нее, потерялъ равновсіе и полетлъ черезъ дорогу почти прямо въ ручей.
Потомъ онъ опять выпрямился и пошелъ по дорог въ деревню, насвистывая псенку: ‘Когда ружья, ружья стрляютъ’. — Хоть бы мн встртиться съ кмъ-нибудь!…
— Ну, попадись мн теперь одинъ изъ негодяевъ, которые отравили всю жизнь мою, я бы его такъ отдлалъ, что онъ долго помнилъ бы меня! — Разсуждая самъ съ собою, насвистывая, напвая и маршируя, какъ на смотру, прошелъ Гансъ по всей деревн. По деревенскому было уже поздно — почти девять часовъ. Хотя дождь давно пересталъ, но улица была пуста. Въ низенькихъ окнахъ виднлся свтъ масляныхъ лампъ и сальныхъ свчей. Иногда въ окн появлялась голова, чтобы посмотрть, кто тамъ шумитъ на улиц. При этомъ Гансъ всякій разъ громко иронически смялся. У трактира стояло нсколько человкъ. Гансъ имъ закричалъ, чтобы они подошли къ нему, если они не презрнные трусы, но вмсто отвта эти люди бросились стремглавъ въ шинокъ. Гансъ разбранил ихъ и еще громче засмялся имъ вслдъ. Такъ онъ дошелъ до пруда, минуя свой домъ. Тамъ онъ остановился и сталъ смотрть на темную воду, которая тихо плескалась объ утесистый откосъ дорожки, огибавшей оба пруда.
— Тамъ было бы хорошо, — сказалъ Гансъ, — но она,пожалуй, и не заплачетъ, когда меня завтра вытащатъ изъ воды. Она еще обрадуется, что избавилась отъ меня! Нтъ, я ей не доставлю этой радости.
И вспомнилась ему старинная псенка про двушку, которую любили два молодца. Онъ изъ нея помнилъ только два стиха:
‘Въ часъ разлуки пастушокъ
Пролилъ горькихъ слезъ потокъ.’
Сердце его ныло. Онъ слъ на камень, закрылъ лицо руками, облокотился на деревянныя перила и горько заплакалъ. Но онъ скоро опомнился, всталъ и повернулъ назадъ, по дорог къ дому.
Его хмль совершенно прошелъ, по-крайней-мр Гансъ уже не шатался. Ему стало стыдно, что онъ плакалъ, имъ овладло бшенство, лобъ его сморщился и блые крпкіе зубы заскрежетали. Ему попался подъ ногу большой камень, упавшій, вроятно, съ повозки, нагруженной камнями, которые предназначались для фундамента новаго зданія школы. Онъ схватилъ этотъ огромный камень своими сильными руками и кинулъ его въ прудъ съ такою силою, что вода вся такъ и всколыхнулась вокругъ.
Гансъ вскарабкался на крутую темную лстницу. Въ первый разъ въ жизни онъ проклиналъ ее за то, что она была такъ темна и крута. Онъ подошелъ къ двери своей горенки. Дверь всегда была отворена, у него нечего было украсть,- но сегодня, втеръ, проникну въ черезъ ветхую кровлю, затворилъ ее. Пробоя у замка не было. Гансъ даже не потрудился поискать его! Онъ ощупалъ замокъ и разомъ выдернулъ его. Въ комнат было такъ же темно, какъ и на двор. Гансъ началъ искать ошупью столикъ, на который обыкновенно ставилъ свчу и спички, но не находилъ его. Продолжая поиски, онъ ударился головою о карнизъ большаго стннаго шкапа. — Проклятый! — закричалъ онъ въ бшенств и ударилъ его ногой.
И старый шкапъ, ссохшійся отъ солнечнаго жара, изъеденный червями и покрытый пятнами отъ сырости, рухнулъ какъ карточный домикъ, такъ что доски полетли на голову и на плечи Ганса. — Этого еще не доставало! — прошиплъ онъ. — По мн хоть весь свтъ провались въ преисподнюю!
Онъ наконецъ припомнилъ, гд долженъ былъ находиться столикъ, на которомъ стоялъ жестяной подсвчникъ и лежали спички. Гансъ сначала зажегъ разомъ объ стну съ полдюжины спичекъ, а затмъ и свчу, едва видневшуюся изъ подсвчника. Что онъ тутъ натворилъ? Боже мой! Волосы у него стали дыбомъ. Самъ лукавый пвисилъ на то мсто, гд стоялъ шкапъ, отцовское ружье, охотничью сумку, пантронташъ и пороховницу!
Надо прочесть ‘Отче нашъ’, можетъ быть призракъ исчезнетъ, и Гансъ хотлъ молиться, но слова не шли ему на умъ! Его зубы стучали, какъ въ лихорадк. А ружье все висло на прежнемъ мст и стволъ его блестлъ при свтъ свчи.
Онъ глухо захохоталъ.
— Глупости! — сказалъ онъ. — Это не призракъ, а просто отцовское ружье и баста! Оно, врно, висло за шкапомъ, или нтъ, въ шкапу. Задняя стнка шкапа еще цла. Въ шкап врно было двойное дно. Правда, онъ не былъ такъ глубокъ, какъ ему бы следовало быть… Старикъ умно придумалъ! А они то искали, искали и ничего не нашли! Ослы! Теперь ружье принадлежитъ мн!
Онъ отодвинулъ свчу, снялъ дрожащими руками, ружье со стены и осмотрелъ его со всхъ сторонъ. Лихорадоч?ная веселость овладела имъ.
Онъ смялся про себя.
— Къ ног! Заряжай! Прицеливайся! ГІали! — Онъ вложить въ дуло шомполъ. Зарядъ былъ еще въ винтовке.
Гансъ устремилъ глаза на одну точку.
— А что, если я завтра утромъ пойду да застрлю Якова Кернера? Можетъ быть, лучше подождать, пока онъ пройдетъ мимо меня въ церковь, или лучше убить его, когда онъ вместе съ ней будетъ возвращаться оттуда? Или пойти поохотиться на оленей въ лсъ? Вдь называюсь же они меня браконьеромъ и моего отца тоже? Зачмъ же мне быть лучше моего отца? Клаусъ увидитъ, какъ я съ ними раздлаюсь! А тамъ стану копить деньги, куплю себе домикъ съ землей и, на зло ей, женюсь на Анн.
Его мысли путались. Ему представлялось, что передъ нимъ стоитъ Грета, потомъ она превратилась въ Анну, и наконецъ въ оленя, бгущаго по Ландграфскому ущелью! Свча догорала. Гансъ едва усплъ завернуть ружье и вс принадлежности въ дырявый лоскутъ сукна и спрятать его за тесовой обшивкой на чердак, гд лежалъ еще до сихъ поръ его дтскiй самострлъ. Потомъ онъ ощупью воротился въ свою комнату, бросился, не раздваясь, на постель и заснулъ крпкимъ сномъ, измученный боле непривычнымъ душевнымъ состояніемъ, нежели предъидущей попойкой.

IX.

Вс разбранили Ганса бродягой и лнтяемъ, когда булочникъ отказалъ ему отъ мста, и никто въ деревн не хотлъ нанять его въ работники, теперь же, когда онъ нашелъ себ работу на мельниц Эрнеста Репке, это опять имъ было не понутру. Говорили, что у Репке не станетъ служить ни одинъ честный работникъ. Г. Репке мало-по-малу разсчиталъ, или скоре, разогналъ всхъ деревенскихъ парней и нанялъ себ работниковъ даже не изъ сосднихъ деревень, а откуда-то издалека. Если Репке длалъ теперь исключенiе въ пользу Ганса, то онъ, врно, иилъ на это свои причины. Люди, обладающіе живымъ воображеніемъ, утверждали даже, что на гипсовую мельницу поступали съ костомольни кости, которыя скоре годились бы на кладбище, чмъ на мельницу.
Дошло до того, что всякій, кто проходилъ мимо мельницы и слышалъ раздающійся тамъ шумъ колесъ, испытывалъ невольный ужасъ и бормоталъ про себя краткую молитву.
Гансу самому была не посердцу его новая работа. Одна крайность и твердое намреніе не покидать деревни, пока все не поршится, заставили его обратиться къ Репке и привязывали къ этому мсту!
Работа сама по себ была легкая. Часто по цлымъ днямъ нечего было длать, когда мельница останавливалась по недостатку воды, матеріала, или вслдствіе какого-либо поврежденія въ поставахъ, полусгнившихъ, какъ и все строеніе. Въ такіе дни, Гансъ работалъ на дому у Репке, въ томъ самомъ сара, гд когда-то кололъ дрова. Въ эту пасмурную осеннюю пору и на двор было невесело. Изрдка показывалось тамъ человеческое лицо, только черный густой дымъ по прежнему разстилался изъ трубы по двору, да старая кошка сидла противъ дровянаго сарая и, не шевелясь, караулила добычу. Гансъ привыкалъ къ этой обстановк, онъ машинально рубилъ дрова и могъ по цлымъ часамъ просиживать на мельниц и смотрть, какъ колеса толчеи, съ убійственнымъ однообразіемъ, поднимались и опускались одно за другимъ, потомъ опять поднимались и опять опускались: тукъ! тукъ! тукъ! тукъ! тукъ! тукъ! Третья толчея всегда стучала немного громче другихъ. Сначала это было пріятнымъ разнообразіемъ для Ганса, но скоро ухо его привыкло къ этому звуку и не отличало уже его отъ другихъ.
Прежняя веселость его исчезла: онъ не свисталъ боле, не плъ, не строилъ воздушныхъ замковъ и совершенно утратилъ убжденіе, поддерживавшее его среди всхъ превратностей жизни, — убжденіе, что Гансъ — удалая голова и молодецъ на вс руки. Военные начальники не разъ ему замчали, что у него большой недостатокъ, — онъ не уметъ держать языкъ за зубами! Но если этотъ недостатокъ и принесъ ему много горя въ жизни, зато теперь онъ окончательно исправился отъ него.
Онъ ни съ кмъ не говорилъ ни слова, даже съ Клаусомъ, котораго часто встрчалъ, идучи на работу или возвращаясь съ нея. Онъ упрекалъ себя въ неблагодарности къ старику, который одинъ во всей дsревн, принялъ въ немъ участіе, но не могъ побдить себя. Онъ просто боялся Клауса и всячески избгалъ его. Ему невольно вспоминался виднный имъ сонъ: — ружье отца и убитый олень, лежавшіе въ тележк Клауса.
Этотъ сонъ внушалъ ему тмъ большій страхъ, что теперь онъ зналъ положительно, что старикъ былъ замшанъ въ браконьерство, которое, по словамъ лсничаго Бостельмана, съ каждымъ днемъ принимало все большіе и большіе размры. Гансъ былъ увренъ, что старикъ отправлялся по ночамъ съ своей телжкой на мста, заране указанный браконьерами, нагружалъ телжку дичью и доставлялъ ее барышникамъ, скрывающимся Богъ Всть гд, по сосднимъ деревнямъ и мстечкамъ.
Дло можно было вести тмъ боле безопасно, что три или четыре сосднія деревни примыкали къ лсу, и въ одной изъ нихъ всегда можно было укрыться отъ преслдованій полиціи и лсничихъ.
Гансъ теперь зналъ, кто крадетъ дичь въ лсу. Онъ нсколько разъ видлъ, какъ Репке и Клаусъ, встрчаясь гд-нибудь въ такомъ мст, гд они думали, что ихъ никто не видитъ, перешептывались между собою, — а чуть только кто-нибудь подходилъ къ нимъ, длали видъ, что не знаютъ другъ друга. Богачъ Репке браконьеръ,- это немыслимо! Но находились же и такіе люди, которые утверждали, что Репке прежде обгладываетъ кости, а потомъ уже ихъ отсылаетъ на мельницу!
Всегда суровый и молчаливый, Репке былъ съ Гансомъ ласковъ и привтливъ, и тотъ думалъ, что это происходитъ оттого, что у хозяина не совсмъ чиста совесть. Гансъ же, имя чистую совесть, былъ молчаливъ и рзокъ со всми безъ исключенія.
Да, Гансъ имлъ чистую совесть. Онъ не былъ браконьеромъ и не хотлъ сделаться имъ, хотя теперь это было бы ему очень легко. Онъ поклялся Грет, что ей не придется никогда краснть за него, и онъ сдержитъ данное ей слово, хотя она и измнила ему, и растерзала его сердце. Но зачмъ ему говорить всмъ о томъ, что онъ нашелъ ружье отца? Что кому за дло? Когда онъ поклялся, что не знаетъ, где находится ружье, онъ этого дйствительно не зналъ, а теперь, когда оно нашлось, никто и не спрашиваетъ его. Разв онъ былъ обязанъ идти и всмъ сообщать о находк? Это было бы глупо! Да и кто повритъ ему, что онъ и прежде не зналъ мста, гд было спрятано ружье, тогда какъ знаетъ его теперь? Пусть ихъ поищутъ!
Дома, рано или поздно, ружье бы нашли, да и крысы могли бы изгрызть его кожаный чахолъ, а тамъ на вершине горы, въ лсу, въ дуплистой сосн, его не станутъ искать, да и крысы тамъ не водятся. А если ему станетъ слишкомъ тяжело на сердц, онъ взберется туда, на гору, и выстрлъ звучно раздастся въ Ландграфскомъ ущельи! И ляжетъ между соснами Гансъ, вытянувшись во весь ростъ, недостанетъ лишь кусочка черепа, а остальнымъ пусть полакомятся лисицы!
Мысль застрлить Кернера не приходила ему боле въ голову, а если и приходила, то онъ сейчасъ же прогонялъ ее отъ себя, повторяя нсколько разъ ‘Отче нашъ.’
— Это грхъ и глупость! — говорилъ Гансъ. — Если бы онъ первый напалъ на меня, тогда другое дло, но выстрлить въ него изъ-за угла, чтобы онъ упалъ ничкомъ, вытянувшись во весь ростъ, прямо на свое толстое глупое лицо!… Фи, Гансъ! ты этого не сдлаешь! Выбей эту дурную мысль изъ головы. Покончить съ собой, — это другое дло! Это тоже смертный грхъ, говоритъ пасторъ. Да разв онъ знаетъ, что у меня на сердц? Вдь онъ не сидлъ въ моей кож!
Гансъ въ прошлое воскресенье, въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ воротился, пошелъ въ церковь, чтобы своими ушами слышать оглашеніе о предстоящемъ брак Греты и Якова Кернера. Греты не было въ церкви, и хорошо что не было: Гансъ не выдержалъ бы. Когда съ церковной кафедры провозгласили имена жениха и невсты, ему показалось, что кровля церкви обрушилась на его голову, и онъ поспшно выбжалъ на улицу, причемъ иные замтили, что лукавый не допускаетъ своихъ врныхъ слугъ въ храмъ Божій, а вытаскиваетъ ихъ оттуда за волосы.
Завтра опять воскресенье, и будетъ третье оглашеніе въ церкви, а посл обда и свадьба.
Проходя мимо булочной, Гансъ видлъ, какъ оттуда выходили люди съ корзинами пирожнаго. Домъ Кернера нсколько дней сряду украшался сосновыми втками и внками, а толстый Яковъ, не смотря на холодную погоду, стоялъ на крыльц безъ сюртука и надзиралъ за работою. Выписали даже музыку, и сегодня вечеромъ ожидали ее. Гансъ это узналъ отъ дтей своей жилицы, принимавшихъ большое участіе въ предстоящемъ празднике. Гансъ роздалъ имъ свои послднія деньги — ихъ было очень не много — и подарилъ матери ихъ доски изъ разбитаго шкала, который она давно просила у него. Остальныя вещи они сами раздлятъ, какъ хотятъ, сказалъ Гансъ, выходя въ послдній разъ изъ своего дома.
Въ послдній разъ!
А теперь онъ сидлъ на мельниц и смотрлъ, какъ толчеи равномрно приподнимались, останавливались съ секунду наверху и опять опускались: тукъ! тукъ! тукъ! одна за другой: тукъ! тукъ! тукъ! Сегодня третья толчея опять стучала громче другихъ, какъ будто хотла что-то разсказать ему. Гансъ долго прислушивался, но ничего не понялъ, потому что четвертая толчея, постоянно перебивала третью и мшала ей высказаться. Какъ тутъ было понять что-нибудь? Сегодня противъ обыкновенія не было дождя, но небо все заволокли черныя тучи, и на мельнице, куда рдко заходилъ солнечный свтъ, было совершенно темно. Близъ мельницы журчалъ горный ручей, приводившій въ движеніе ея колеса, а внутри черезъ крышу ея капала дождевая вода, накопившаяся тамъ въ послдніе три дня. Передъ окнами, забрызганными гипсомъ, качались угрюмыя сосны, а толчеи все стучали: тукъ! тукъ! тукъ!
Гансъ закрылълицо руками. — Долго ли еще терпеть?
Однажды, въ его глазахъ, одинъ изъ его товарищей застрелился въ казарм. Непривлекательная картина! Какъ бы это лучше устроить?
Ружье надо поставить на земло между ногами и спустить курокъ ногою. Главное не надо торопиться. А то ружье пожалуй выстрлитъ прежде времени и попадетъ въ плечо, или не туда, куда слдуетъ. И такъ ногою: разъ, два, три, пафъ!… А тогда? Раздавшійся трескъ, разсялъ грезы Ганса. Толчеи не двигались боле. Мельница остановилась. Гансъ зналъ, почему это случилось… Это было давнишне поврежденіе, и одному Гансу невозможно было исправить его, — а тутъ еще черезъ полчаса наступалъ канунъ праздника. Пусть мельница себ стоитъ. Его преемникъ самъ суметъ привести ее въ дйствіе. Гансъ все привелъ въ порядокъ на мельниц, все заперъ, что было нужно запереть, и подошелъ къ третьей толче. Она ничмъ не отличалась отъ другихъ, — та же толстая сосновая балка, обитая внизу желзомъ. Она тоже остановилась и ничего не сказала ему.
Гансъ глубоко вздохнулъ и вышелъ изъ мельницы. Онъ перешелъ черезъ дорогу и пошелъ прямо лсомъ, минуя во вс стороны извивающіяся дорожки, по направленію къ казенному лсу. Онъ бжалъ, какъ будто гнались за нимъ въ погоню, хотя ему некуда было спшить. Ему казалось, что тамъ, на гор, онъ освободится отъ тоски, которая тяжелымъ бременемъ лежала у него на душ. На пути росли молодыя сосны, и Гансъ съ большимъ трудомъ разчищалъ себ дорогу между ихъ густыми втвями. Дождевыя капли, висвшія на ихъ острыхъ иглахъ, падали на руки и платье Ганса. Это освжило его. Лицо его пылало. Онъ жадно вдыхалъ воздухъ, ему казалось, что онъ задыхается.
Наконецъ онъ вышелъ изъ лсочка и достигъ небольшой площадки, находившейся почти на вершин горы и покрытой острыми камнями и кустарниками.
Эта плошадка носила названіе ‘площадки вдьмъ’ и находилась въ ста шагахъ отъ высокоствольнаго лса. Гансъ остановился и вздохнулъ. Онъ вспомнилъ, какъ однажды, много лтъ тому назадъ, когда онъ былъ еще мальчикомъ, а Грета крошечной двочкой, они вскарабкались сюда и нашли здсь между камнями, подъ тнью дрока, гнздо жаворонковъ. Онъ положилъ полуоперившихся птенцовъ въ шапку и хотлъ унести ихъ, но Грета заплакала и сказала: ‘Не длай этого, Гансъ! Самъ Богъ положилъ ихъ сюда. Что будетъ, если Онъ придетъ покормить ихъ и не найдетъ на прежнемъ мст?’ Гансъ засмялся, но все-таки исполнилъ ея желаніе, и съ тхъ поръ онъ никогда безъ необходимости не разорялъ гнздъ съ птенцами.
‘Да, сказалъ Гансъ про себя: а меня найдетъ ли Господь, когда я буду лежать тамъ?’
Онъ протеръ глаза рукою и сталъ смотрть вдаль. Сегодня ничего не было видно. Густой туманъ покрывалъ долину и ущелье. Равнина, которая обыкновенно была видна отсюда на цлую милю кругомъ, скрывалась сегодня за дождевой тучей.
Вонъ тамъ, одна деревня, тамъ другая, и Гансъ называлъ поочереди вс сосднія деревни и мстечки. Онъ такъ хорошо зналъ вс окрестности, что бывало на служб, стоя на часахъ, онъ часто пересчитывалъ ихъ и радовался, что снова, въ ясное лтнее утро, будетъ любоваться ими съ высоты ‘площадки вдьмъ’. Онъ не былъ здсь съ тхъ поръ, какъ воротился домой, да и теперь какъ на зло, онъ ничего не видалъ.
Гансъ покачалъ печально головою. — Видно не судьба, сказалъ онъ, и пошелъ дале, но онъ шелъ медленне, чмъ прежде, и часто оглядывался на черную дождевую тучу, поднимавшуюся между тмъ все выше и выше. Высокія сосны, какъ будто чувствуя ея приближеніе, наклоняли свои темныя вершины. Коршунъ, сидвшій на одной изъ нихъ и давно уже наблюдавшій за проходящимъ Гансомъ, слетлъ съ дерева и закружился надъ его головой.
Ему хорошо! подумалъ Гансъ и вошелъ въ шумящій высокоствольный лсъ. По мр того, какъ онъ приближался къ вершин горы, онъ шелъ все медленне и медленне. На противуположномъ ея склон, немного пониже, стояла дуплистая сосна, въ которой было спрятано ружье. Теперь ему казалось, что ему незачмъ было такъ спшить сюда. Онъ стоялъ на самой вершин горы. Какъ часто, запоздавъ въ горахъ, онъ измрялъ отсюда разстояніе до деревни. По тропинк, соединявшейся ниже съ деревенскою дорогою и упиравшейся еще ниже въ шоссе, до деревни ходьбы было около часу. По другой тропинк, ведущей на большую дорогу, можно было туда дойти въ три четверти часа, а лсомъ, прямо черезъ Ландграфское ущелье, въ полчаса, но, для послдняго перехода, надо было имть гибкіе члены и крпкіе мускулы. Гансъ подумалъ объ этихъ трехъ дорогахъ и о томъ, что ни по одной изъ нихъ ему ужъ не возвращаться назадъ. Сухая, толщиною съ руку втвь попалась ему подъ ноги, онъ сломилъ ее и ударилъ съ такою силою о стволъ дерева, что трескъ далеко раздался по лсу.
Странно было умирать, чувствуя въ себ такую силу!
Непонятное чувство овладло Гансомъ. Ему казалось, что онъ находится подъ вліяніемъ двухъ противуположныхъ силъ, одна изъ нихъ удерживаетъ его, другая толкаетъ впередъ. Сила, увлекающая впередъ, беретъ верхъ, и медленно, но непреодолимо влечетъ его дале и дале. Вотъ и лужайка у пруда, вотъ и дуплистая сосна. Онъ очутился прямо противъ нея, такъ что даже самъ удивился.
— Видно такъ суждено, — сказалъ онъ.
Мсто было удачно выбрано. Никто бы не подумалъ, глядя на крпкое дерево, что у самаго корня оно иметъ глубокую трещину, почти незаметную снаружи, но далеко расширяющуюся внутри его. Гансъ стоялъ передъ дупломъ.
— Ну, если кто-нибудь нашелъ ружье и унесъ его оттуда? — Онъ глубоко вздохнулъ. — Стыдись, Гансъ, ты трусъ! — сказалъ онъ. — Ты такъ долго все обдумывалъ и обсуждалъ, а теперь у тебя не достаетъ духу! Онъ всуну лъ руку въ дупло и слегка вздрогнулъ, когда дотронулся до холоднаго ствола. Осторожно вынулъ онъ винтовку. Ружье отлично сохранилось, благодаря сухому мху, которымъ онъ заложилъ дупло. Нсколько пятенъ ржавчины виднлись на ствол съ золотою насчкою. Точно кровь, сказалъ Гансъ. Заряжать было не нужно, онъ недавно вынулъ старый зарядъ и замнилъ его новымъ. Гансъ перемнилъ только пистонъ, предварительно убдившись, что онъ не отсырлъ. Онъ сохранилъ нсколько пистоновъ изъ своего прежняго запаса и давно носилъ ихъ въ карман жилета.
— Пора! — сказалъ Гансъ.
Онъ слъ подъ деревомъ и положилъ ружье къ себ на колни. — Хоть бы мн ее увидть еще разъ, — сказалъ онъ и сталъ пристально глядть въ проску между деревьями. Вдругъ у него потемнъло въ глазахъ.
— Странно, — сказалъ онъ, и усиленно сталъ всматриваться.
По ту сторону проски, у самаго пруда, стоялъ олень съ высоко поднятой головой и смотрлъ сквозь проску на опушку лса, гд сидлъ Гансъ.
У Ганса занялся духъ: его сердце сильно билось. Правая его рука протянулась къ курку, а лвою онъ снялъ съ головы военную фуражку съ краснымъ околышкомъ, спустилъ ее на плечо, а съ плеча на траву подл себя и приложился къ ружью. Олень все стоялъ на томъ же мст, онъ не замчалъ присутствія Ганса и спокойно щипалъ траву.
Большой палецъ Ганса лежалъ на курк, и Гансъ былъ уже готовъ спустить его, а олень все продолжалъ спокойно пастись. Вдругъ онъ сдлалъ движеніе… Гансъ думалъ, что у него выпрыгнетъ сердце. Еще одинъ прыжокъ — и олень въ лсу.
Но вотъ, онъ опять наклонилъ свою толстую шею и теперь, — нтъ не теперь — лучше подождать, когда онъ повернется на лвую сторону. Гансъ поднялъ ружье и прицлился. Прицла нельзя было хорошо видть, а между тмъ нужно было цлить наврняка.
— Провались онъ сквозь землю! Надо же было проклятому животному пойти направо, вмсто того, чтобы повернуться въ лвую сторону! Длать нечего, теперь надо дойти до большой сосны, на опушк лса, тамъ онъ не уйдетъ отъ меня!
И Гансъ съ ружьемъ въ лвой рук медленно и осторожно ползетъ на колнахъ отъ одного дерева къ другому, третьему, четвертому, не спуская глазъ съ оленя.
Вотъ онъ уже у сосны, къ которой стремился, и доползъ до окраины луга, но почва тутъ вдругъ понижается, и камышъ, ростущій на пруду, скрываетъ отъ него оленя. Онъ долженъ встать и обойти налво вокругъ дерева. Это затрудняетъ выстрлъ, но длать нечего. Теперь олень опять на виду. Гансъ прицеливается снова, но въ ту же минуту олень длаетъ отчаянный прыжокъ и исчезаетъ въ лсу.
— Чортъ побери! — проворчалъ Гансъ и опустилъ ружье. — Чтобъ тебя…
Но слова замерли у него на устахъ. Въ десяти шагахъ отъ него, на опушк проски, подъ деревомъ, въ глубокой задумчивости сидитъ двушка: она облокотилась на колни и закрыла лицо руками.
— Грета! — вскричалъ Гансъ.
Двушка съ испугомъ вскочила.
— Грета! — повторилъ Гансъ.
Ружье скользить изъ его рукъ и падаетъ у дерева. Гансъ простираетъ руки, еще минута и она передъ нимъ и, громко рыдая, бросается въ его объятія.
— Грета, милая Грета!
— Гансъ, милый Гансъ!
Грета рыдала такъ неутшно, какъ будто ея сердце разрывалось на части. Она все крпче и крепче прижималась къ Гансу и цловала его губы и руки.
— Грета, — сказалъ Гансъ, испуганный этимъ внезапнымъ порывомъ нжности, — какимъ образомъ ты попала сюда?
— Я не могу… я не хочу… — проговорила Грета. — Лучше умереть, чмъ… Я теб общала.
У Ганса пробжалъ морозъ по кож. Взглядъ, брошенный Гретою на прудъ, все ему объяснилъ.
— Грета, — вскричалъ Гансъ, — ты этого не сдлаешь!
— Я тебе общала, — прошептала Грета.
— А я не позволяю тебе! — закричалъ Гансъ. — Какъ что случится, ты сейчасъ уже и въ воду, глупая двочка! Я этого не хочу! слышишь ли?
Онъ схватилъ Грету за об руки. Нельзя было назвать особенно пріятнымъ ощущеніемъ, когда Гансъ кому-нибудь изо всей силы сжималъ руки, но Грета, не смотря на боль, улыбнулась: значитъ онъ все еще любитъ ее! Вдругъ она увидела ружье, лежавшее у дерева.
— Гансъ! — вскричала она, — Гансъ! — и указала дрожащею рукою на винтовку.
— Ну что же? — сказалъ Гансъ.
Въ эту минуту онъ отдалъ бы охотно свою правую руку, чтобы ружье провалилось сквозь землю.
— На что оно тебе было нужно? — спросила она, глядя на Ганса своими большими, строгими глазами. — Я никогда не врила имъ и всегда молилась Богу, чтобы это была неправда, это утшило бы меня въ последнія минуты жизни! Я…
Она не могла продолжать и принялась опять такъ горько плакать, что у Ганса сердце разрывалось, глядя на нее.
— Гретхенъ, — говорилъ онъ, — милая, добрая, дорогая Гретхенъ! Не суди меня такъ строго! прежде выслушай меня! Я, право, не хотлъ, — я собирался… — И онъ разсказалъ Грет все что случилось: какъ онъ пришелъ сюда, какъ долго боролся съ собою, сдлаться ли ему браконьеромъ или лишить себя жизни, какъ наконецъ онъ ршился сдержать данное ей слово, несмотря на то, что она измнила ему, разсказалъ о своей попытк застрлиться, объ олен, который, какъ нарочно, явился передъ нимъ именно въ эту минуту, и о Гретхенъ, которая, какъ нарочно, сидла передъ нимъ въ ту же самую минуту. Вс эти обстоятельства произвели такой хаосъ въ голов честнаго парня, что у него даже холодный потъ выступилъ на лбу.
— Умремъ лучше оба вмст, — сказала вдругъ Гретхенъ. — Ты убей сначала меня, а потомъ застрлись!
— Я не могу тебя убить. Лучше я самъ застрлюсь прежде. Но тогда теб не зарядить ружья! Ты съ нимъ не справишься, Грета, да и кром того я не хочу, чтобы ты наложила на себя руки. Слышишь ли, не хочу!
Онъ взялъ ружье въ лвую руку и высоко поднялъ его. Глаза Греты сверкали такимъ необыкновеннымъ блескомъ, что Гансъ боялся, чтобы Грета какъ-нибудь не выхватила ружья изъ его рукъ и не ранила себя.
Вдругъ раздался выстрлъ по ту сторону луга. Олень, котораго передъ тмъ видлъ Гансъ, выбжалъ опять изъ лЪсу, сдлалъ большой прыжокъ, но тутъ же свалился на траву. Вслдъ за нимъ вышелъ изъ лсу человкъ съ ружьемъ на плеч и побжалъ по опушк лса, къ тому мсту, гд упало животное.
— Это Репке — сказалъ Гансъ, узнавшій его, не смотря на темноту.
— Боже мой! — сказала Грета. — Теперь они скажутъ, что это ты убилъ оленя!
Она схватила Ганса за руку и побжала въ лсъ. Гансъ слдовалъ за нею и старался ее успокоить, но она его не слушала и бжала все скоре и скоре, судорожно ухватившись за его правую руку. Въ лвой рук онъ держалъ ружье.
— Грета, да куда же ты бжишь?
— Пойдешь, пойдемъ! — говорила Грета. — Ахъ Боже мой, Боже мой! Они врно гонятся за нами, и поведутъ тебя на вислицу.
И Гансъ не усплъ еще опомниться, какъ они уже стояли на краю Ландграфскаго ущелія.
— Грета, — сказалъ Гансъ. — Здсь ты не сойдешь.
Но Грета не слушала его, Гансъ хотлъ ее остановить и, крпко ухвативъ ее правой рукою, сдлалъ нечаянное движеніе лвою, заряженное ружье задло за кустъ и выстрлъ раздался между утесовъ.
— Боже милосердный! — вскрикнула испуганная Грета и съ воплемъ упала на землю.
Гансъ зналъ, что выстрлъ не могъ попасть въ нее.
— Ну, Грета — сказалъ онъ съ досадою, — что съ тобою? Вставай скоре.
— Я не могу, — сказала она посл тщетныхъ усилій подняться, — я врно сломала себ ногу или вывихнула ее. Я не могу встать.
Въ лсу раздались отдаленные голоса и лай собакъ.
— Сбрось меня внизъ! — сказала Грета.
— Глупости! — сказалъ Гансъ, — попробуй еще, можетъ быть и встанешь.
— Нтъ, не могу, сбрось меня внизъ! — сказала Грета. — Я этого не переживу!
Гансъ на минуту остановился въ раздумьи. Потомъ съ быстротою молніи подбжалъ къ ружью, сорвалъ съ него ремень, вынулъ изъ кармана своей блузы тоненькую, но крпкую веревку, привязалъ ее за оба конца къ ружейному ремню, перекинулъ его себ черезъ плечо и сказалъ:
— Поди сюда, Гретхенъ, и помоги мн! если можешь! Такъ, хорошо!… Вдь теб не въ первый разъ, не бойся! Ты почти такая же легонькая, какъ была прежде, а я сталъ гораздо сильне! Ну, теперь, сиди смирно и опирайся какъ можно крпче на мое правое плечо! Упасть ты не можешь. Я крпко завязалъ узелъ. Хорошо ли теб сидть? Ну, теперь пора въ путь.
И Гансъ, неся Грету на спин, началъ спускаться въ ущелье. Для всякаго другаго эта попытка была бы сумасбродствомъ, но Гансъ не былъ похожъ на другихъ.
Несмотря на то, что черная туча поднялась уже до горы и грозила затмить послдній свтъ сумерокъ, Гансъ перепрыгивалъ съ своей ношей такъ смло съ утеса на утесъ, какъ будто была не ночь, а ясный, солнечный день, и онъ спускался не въ крутое Ландграфское ущелье, а шелъ по одной изъ отлогихъ тропинокъ, ведущихъ въ долину.
Ружье несъ онъ въ лвой рук и опирался на него, когда дорога становилась черезчуръ крута.
— Ну что, Грета, — спрашивалъ Гансъ, — нога очень болитъ?
— Нтъ, — отвчала Грета.
Но Гансъ слышалъ, какъ она тихо стонала и по времнамъ вздрагивала всмъ тломъ.
— Какъ ты себя чувствуешь, Грета? — спросилъ Гансъ нсколько времени спустя.
Грета не отвчала. Ея голова тяжело опустилась на его плечо. Онъ остановился, ея губы почти касались его уха, но онъ не слышалъ и не чувствовалъ ея дыханія.
— Грета, — повторилъ онъ, — Грета, если ты умрешь, я брошу тебя тамъ внизу въ прудъ и самъ брошусь туда вслдъ за тобою.
Отвта не было. Вдругъ направо, изъ-за утеса, отвсно возвышавшегося изъ пропасти, въ пятидесяти футахъ надъ тмъ мстомъ, гд стоялъ Гансъ, раздался громкій голосъ:
— Стой Гансъ! или я выстрлю.
Это былъ голосъ лсничаго Бостельмана. Гансъ теперь узналъ человка, стоявшаго надъ его головой. Стрляй, подумалъ Гансъ, теперь все равно.
— Стой, бездльникъ! — вскричалъ опять лсничій.
— Погоди еще, — сказалъ про себя Гансъ и началъ еще быстре спускаться въ пропасть. Выстрлъ раздался по всему ущелью, и пуля просвистала надъ самымъ ухомъ Ганса.
Грета пошевельнулась.
— Какъ, — сказалъ Гансъ, — Гретхенъ, ты еще жива?
— Ахъ, Гансъ, я не выдержу, — простонала Грета, очнувшаяся отъ обморока.
— Бдная крошка, бдная крошка! Я буду поддерживать твою ногу. Такъ хорошо? Теперь теб лучше?
— Гораздо лучше.
— Ну, потерпи еще немного, черезъ четверть часа мы будемъ внизу.
— Кажется, здсь кто-то опять выстрлилъ?
Гансъ не отвчалъ, онъ притворился, что не можетъ перевести духъ отъ усталости. Да, и было отъ чего устать. Поддерживая ногу Греты, онъ долженъ былъ согнуться, и это сильно утомляло его. Онъ съ трудомъ переводилъ духъ, сердце его стучало, потъ струился градомъ со лба, веревка, которою онъ привязалъ Гретхенъ давила его грудь и рзала плечи, онъ крепко стиснулъ зубы.
— Я не выдержу, — сказалъ онъ про себя.
Вдругъ, внизу, въ долин, засвтился огонекъ: онъ отражался въ пруду изъ оконъ сосдняго домика. Это придало Гансу новыя силы, а вотъ и ручей, протекающій близъ пруда подъ зелеными соснами. Одинъ прыжокъ, и Гансъ уже на другой сторон его и бжитъ по мягкой, хотя все еще покатой лужайк, мимо тополей къ берегу пруда.
— Ну, вотъ мы и пришли, — сказалъ Гансъ, — как же ты доберешься домой?
— Оставь меня здсь! я дотащусь сама какъ-нибудь.
— Что же ты скажешь имъ?
— Это ужъ мое дло.
— Ну, прощай Грета!
Онъ развязалъ веревку и ремень, осторожно опустилъ Грету на траву и сталъ на колни подл нея.
— Прощай, Грета! — повторилъ Гансъ.
Она обняла его шею обими руками, поцловала его и заплакала. Гансъ тоже поцловалъ ее и тоже заплакалъ.
Въ кухн Греты светится огонекъ.
— Тамъ Кристель, я позову ее отсюда, она мне поможетъ дойти до дому. А ты уходи, Гансъ!
Гансъ поцловалъ ее еще разъ и поползъ на коленяхъ къ маленькому садику, онъ слышалъ, какъ Грета кликнула Кристель и Кристель вышла къ ней. Тогда онъ всталъ.
— Ну, теперь, кончено! — сказалъ онъ и бросилъ ружье на самую средину пруда. Потомъ онъ прошелъ подъ тополями къ себе домой, бросился на постель и сказалъ: — Они мне не дадутъ долго спать. Бостельманъ присягнетъ, что виделъ меня въ лсу, хотя онъ и не могъ узнать меня. Впрочемъ, все равно! лишь бы не было завтра свадьбы.
Такъ лежалъ онъ полчаса. Потомъ онъ услышалъ шумъ внизу и шаги по лстниц. Черезъ щель двери проникъ лучъ света въ комнату Ганса. Дверь отворилась и лесничій Бостельманъ, въ сопровожденiи двухъ лсныхъ сторожей, вошелъ къ нему.
— Наконецъ мы поймали тебя, бездльникъ! — сказалъ лсничій и началъ будить Ганса.
— Только чуръ не упрямиться, парень! — сказалъ одинъ изъ лсныхъ сторожей, — иначе будетъ плохо!
— Ну, ну полно, — сказалъ Гансъ, подымаясь, — сейчасъ иду.

X.

Приближался Троицынъ день. Гансъ уже цлый мсяцъ сидлъ въ смирительномъ дом. Его процессъ тянулся цлую зиму и почти всю весну, такъ что знаменитый судебный слдователь, совтникъ юстиціи Геккефенигъ, даже посдлъ отъ него. За то никогда еще не приходилось ему имть дло съ такимъ продувнымъ, отъявленнымъ лгуномъ и бездльникомъ, каковъ былъ Гансъ! Долго бы еще ему промышлять браконьерствомъ, если бы главный лсничій Бостельманъ не ршился, во что бы то ни стало, выслдить молодца.
Уже въ сотый разъ лсничій Бостельманъ разсказывалъ эту исторію, но готовъ былъ повторить ее еще столько же разъ.
‘Бостельманъ’, сказалъ онъ себ, ‘теб его нигд не поймать, кром Ландграфской горы. Во всякомъ другомъ мст онъ улепетнетъ отъ тебя на своихъ длинныхъ ногахъ, а тамъ ему не миновать западни, — то есть въ ущельи, господа! Тамъ именно мы и поймали лисицу. Уже ночей съ пять мы подкарауливали его, я, окружной Матіасъ, два лсныхъ сторожа и еще четыре человка, взятыхъ нами въ подмогу. Наконецъ видимъ, идетъ нашъ молодчикъ изъ деревни и взбирается на ‘площадку вдьмъ’. Идетъ себе бойко, смло, какъ будто такъ и слдуетъ. На площадк я поставилъ одного человка, потому что оттуда далеко видно вдаль. Въ лсу Гансъ какъ будто провалился сквозь землю, наконецъ мы слышимъ, онъ стрляетъ на лужайк у пруда. Чортъ побери! говорю я Матіасу, онъ опять тамъ! Только на лужайк мы и не поставили караульщиковъ, потому что тамъ онъ уже застрлилъ двухъ оленей, но дерзости Ганса нтъ предловъ! Вотъ идемъ мы прямо на выстрлъ и подходимъ къ лужайк, именно въ ту минуту, когда онъ, стоя на колнахъ передъ оленемъ, собирается потрошить его. Мы бы его сейчасъ тутъ и схватили, но на бду одна изъ нашихъ собакъ вздумала залаять, а онъ и навострилъ лыжи.
Онъ могъ спуститься только въ ущелье, потому что остальныя дороги мы вс оцпили. Мы подвигаемся все ближе и ближе, и я уже заране наслаждаюсь минутой, когда мои собаки съ лаемъ бросятся на него. Вдругъ — меня и теперь морозъ подираетъ по кож — раздался опять выстрлъ. Онъ застрлился, говоритъ Матіасъ. Глупости! отвечаю я, а самъ думаю тоже самое. Приходимъ мы къ ущелью, стоимъ тамъ и поджидаемъ. Ганса нтъ какъ нтъ. Онъ врно спустился въ пропасть, говорить Матiась. Глупости! говорю я, а самъ думаю тоже самое, потому что, где же ему больше быть? Хотя ночью спуститься въ пропасть, я вамъ скажу, чертовски смелая штука! Вдругъ одинъ изъ нашихъ кричитъ: вотъ онъ! И точно, вижу я, въ ста футахъ предъ нами спускается человкъ въ пропасть и на спин тащитъ звря. Я думалъ въ первую минуту, что со мною сдлается ударъ! За нимъ, ребята! говорю я. — Благодаримъ покорно, отвчаютъ бездльники, не угодно ли самимъ попробовать? Я спускаю собакъ, какъ-бы не такъ! Ни одна изъ этихъ бестій не хочетъ лзть въ пропасть. Нечего длать. Видно придется мн, старому хрну, самому спуститься и окликнуть его. Только бы онъ остановился, я его упеку!
Эта исторія была такъ правдоподобна, что вс увертки, къ которымъ прибгалъ на показаніяхъ подсудимый, не принесли ему никакой пользы. Сначала онъ говорилъ, что не стрлялъ въ оленя на лужайк возл пруда, но потомъ, когда тамъ подъ сосною была найдена его военная фуражка, онъ долженъ былъ отступиться отъ первоначальнаго показанія. Такъ онъ и сдлалъ.
Онъ сознался, что застрлилъ еще молодаго оленя у самаго Ландграфскаго ущелья и, замтивъ за собою погоню, спустился съ нимъ въ пропасть, большаго же оленя онъ хотлъ перенести туда впослдствіи.
До сихъ поръ дло шло отлично, но съ этого пункта начиналось мученіе совтника юстиціи Геккефенига. Куда двалъ Гансъ оленя и ружье? Не имя сообщниковъ, онъ не могъ ихъ сбыть на сторон, особенно молодаго оленя, а Гансъ между тмъ все стоялъ на своемъ: въ лсу онъ былъ совершенно одинъ, а куда двалъ оленя и ружье, этого онъ не скажетъ. На томъ дло и остановилось. Ни угрозы, ни увщанія, ни даже заключеніе на хлбъ и на воду, ничто не дйствовало на этого негодяя.
Это обстоятельство нсколько задержало слдствіе, но такъ какъ все на свт иметъ свой конецъ, то въ одинъ прекрасный день кончился процессъ, и г-нъ совтникъ юстиціи прихлопнулъ рукою по связк бумагъ, вздыхая и скорбя сердечно о томъ, что такъ мало исписалъ бумаги.
Самъ герцогъ, какъ боле всхъ пострадавшій въ этомъ дл, — такъ какъ казенный лсъ и Ландграфская гора принадлежали ему и преступленіе совершено было въ его владніяхъ, — очень интересовался ходомъ процесса, и нсколько разъ даже спрашивалъ: не пойманы ли сообщники Ганса?
После этого, необходимо было иметь подъ рукою по-крайней-мр двухъ мошенниковъ, а тутъ, какъ на зло, имелся на лицо всего одинъ!
Его свтлость назвалъ совтника юстиціи осломъ, прибавивъ, что если бы онъ, герцогъ, могъ заняться этимъ дломъ, оно давно было бы кончено. Оттого совтникъ юстиціи такъ и вздыхалъ, похлопывая рукою по связк бумагъ, и представляя это дло на судъ присяжныхъ.
Присяжные совщались недолго. Дло было ясно какъ день. Вся деревня въ одинъ голосъ отозвалась о подсудимомъ съ самой дурной стороны. Булочникъ Гейнцъ показалъ, что бывшего у него въ услуженіи Ганса онъ считаетъ способнымъ на всякую низость. Староста Ейсбейнъ сказалъ, что онъ всегда былъ увренъ, что ‘яблоко недалеко упадетъ отъ яблони’. Клаусъ показалъ, что онъ часто встречалъ Ганса въ неурочные часы въ лсу, а Репке, у котораго подсудимый служилъ въ послднее время, отозвался, что Гансъ пьяница, крайне лнивъ на работе и съ самаго начала внушалъ ему подозреніе, а отказалъ онъ ему отъ мста оттого, что этотъ негодяй испортилъ ему мельницу и причинилъ этимъ громадный убытокъ. Цлая куча обвиненій, подозрній и злословія обрушилась на несчастнаго Ганса, и, несмотря на свой ростъ и физическую силу, онъ долженъ былъ склонить голову подъ этимъ гнетомъ.
Три года заключенія въ смирительномъ доме, а по истеченіи этого срока, пятилтній полицейскій надзоръ, — это было слишкомъ легкое наказаніе для такого бездльника. Такъ говорили присяжные по окончаніи засданія и разошлись по домамъ обедать. Гансу тоже позволено было уехать, только не домой, а обратно въ смирительный домъ.
Въ это самое время домъ школьнаго учителя Зельбица тоже постигло горе. Старикъ чуть-чуть не спятилъ съ ума, когда, возвращаясь домой отъ пастора, вечеромъ, наканун свадьбы Гретхенъ, онъ былъ остановленъ толпою кумушекъ, которыя съ воемъ и плачемъ сообщили ему, что Грета, черпая воду изъ пруда, поскользнулась въ потемкахъ, переломила себ ногу и теперь лежитъ въ постели. Онъ готовъ былъ рвать на себе волосы. Мало ли стоило ему труда уговорить Грету выйти за Кернера, — онъ кричалъ и сердился на нее до удара, — а теперь она опять на зло ему сломала себе ногу наканун свадьбы! Это все ложь и обманъ, и онъ скоро поставитъ ее на ноги, но старый докторъ изъ Шварцензебаха, случившійся въ то время въ деревн и позванный къ Грет, веллъ ему замолчать и не говорить такихъ необдуманныхъ словъ, отнюдь не подобающихъ сельскому педагогу и учителю церковнаго пнія. Нога у Греты сломана, и баста! а если г-нъ школьный учитель не оставитъ двочку въ покое и не будетъ заботиться о ней, какъ подобаетъ отцу и христіанину, то онъ будетъ иметь дело съ нимъ, докторомъ, а г-нъ учитель знаетъ, что докторъ Экгартъ шутить не любитъ. Зельбицъ долженъ былъ уступить и сказать Якову Кернеру, что въ настоящее время нечего думать о свадьбе, такъ какъ еще Богъ знаетъ, чемъ все это кончится
Грета, кром перелома ноги, заболла еще нервной горячкой, гораздо боле опасной, чемъ этотъ переломъ, который мало-помалу излчивался. А когда горячка прошла, Грета впала въ такую физическую слабость и душевную апатію, что было жаль смотрть на нее. Такъ прошла вся зима и часть весны. Весной Грета стала видимо оправляться, но была очень молчалива, а когда отецъ попытался однажды, какъ онъ называлъ, усовстить ее, то она посмотрла на него такими странными, большими глазами, что ему сдлалось даже жутко и онъ поспшно снялъ со стны шляпу съ широкими полями и побжалъ къ пастору, чтобы повдать ему свое горе.
Г-нъ пасторъ сейчасъ же отправился къ Грет, но она приняла его такъ же, какъ отца, посмотрла на него такимъ страннымъ взглядомъ, что г-нъ пасторъ сконфузился безъ всякой причины, нсколько разъ снималъ, опять надвалъ синія очки и наконецъ ушелъ домой, чтобы никогда боле не возвращаться къ школьному учителю.
Только съ однимъ докторомъ Экгартомъ говорила Грета, и то только тогда, когда бывала съ нимъ наедин. Она ему говорила, что Гансъ ни въ чемъ не виноватъ, и что она докажетъ это. Но прежде г-нъ докторъ долженъ вылчить ее, по-крайней-мр настолько, чтобы она была въ состояніи сдлать нсколько миль, иначе нельзя будетъ помочь Гансу. Добрый докторъ сначала не понималъ, что она этимъ хотла сказать. Но такъ какъ Грета постоянно возвращалась къ этому предмету, то онъ приписывалъ эту настойчивость ея болзненному состоянію, пока Грета мало-по-малу не разъяснила ему свой планъ, который отличался отъ всхъ плановъ вообще своей необыкновенной наивностью и состоялъ въ слдующемъ: Грета поедетъ къ герцогин, — герцогиня такая добрая — и все разскажетъ ей, а герцогиня передастъ все герцогу. Онъ, говорятъ, тоже очень добръ, и верно сейчасъ же велитъ выпустить Ганса изъ тюрьмы, а на его мсто посадить тхъ, которые погубили бднаго малаго. Слушая это, добрый докторъ такъ улыбался, какъ улыбался, когда дти разсказывали ему сказку о рыбак и рыбк, но Грета все стояла на своемъ и докторъ подумалъ: если ея затя не поможетъ длу, то и не испортитъ его. Излчиваютъ же иногда простонародныя средства въ медицин тамъ, где наша наука становится въ тупикъ. Докторъ Экгартъ быль человекъ ршительный и, разъ принявъ участіе въ план Греты, онъ сталъ хлопотать такъ усердно, будто этотъ планъ былъ собственнымъ его изобретеніемъ. Грета была права, говоря о доброт герцогини, а придворный лейбъ-медикъ, тайный совтникъ, докторъ медицины Штейнценбахъ, университетскій товарищъ доктора Экгарта, верно, будетъ радъ услужить старому другу.
Конечно, тайный совтникъ Штейнценбахъ не могъ сразу ршиться на такое важное дло, не испросивъ заране позволенія у любимой камерфрау герцогини, но по счастью г-жа Шнеефусъ имла брата, который очень желалъ занять место инспектора на главной станціи вновь открытой желзной дороги, а назначенiе на это мсто зависло отъ г-на Шнеллера, зятя доктора Экгарта и главнаго директора этой дороги. Правда, оставалось еще одно препятствіе: г-жа Шнеефусъ подверглась бы строгому выговору отъ гофмейстерины, баронессы Адлерскронъ, если бы въ настоящемъ случа заране не разузнала, не соблаговолитъ ли ея сіятельство взглянуть на это дло сквозь пальцы? Но и это послднее препятствiе было устранено, благодаря двоюродному брату директора Шнеллера, банкиру Мозеру, котораго докторъ Экгартъ, бывшій у него домашнимъ врачомъ, посвятилъ тоже въ тайну Греты.
На дняхъ банкиръ имлъ случай оказать не маловажную услугу ея сіятельству и съ тонкою любезностью, отличавшею этого финансиста, выпросилъ теперь у нея вышеозначенное одолженіе, взамнъ оказанной услуги. Черезъ нсколько недль все было улажено. Ожидали только благопріятнаго случая, чтобы приступить къ длу, скоро и этотъ случай не замедлилъ представиться.
Въ этомъ году герцогъ ране обыкновеннаго перехалъ въ свой загородный дворецъ Бельвю, находившійся недалеко отъ резиденціи, и здсь, гд, благодаря сельской обстановк и простымъ вкусамъ герцогини, обычный этикетъ былъ не такъ обязателенъ, какъ въ столиц, могла легко разъиграться такъ тщательно заученная піеса.
Въ одинъ прекрасный день, посл обда, докторъ повезъ Грету въ своемъ экипаж, чтобы, по его словамъ посовтоваться съ городскими врачами на счетъ ея здоровья, и высадилъ ее, какъ и было ршено, ровно въ шесть часовъ, — въ это время обыкновенно кончался обдъ герцога — у воротъ парка.
— Помнишь ли ты все, что должна сказать, милое дитя? — спросилъ докторъ.
— Помню, — отвчала Грета, спокойно взглянувъ на доктора.
— Ну, такъ съ Богомъ, дитя мое! — сказалъ докторъ, — если ты это помнишь, да Онъ не забудетъ тебя, то мн нечего ломать надъ этимъ головы.
Грета ничего не говорила доктору, кром того, что Гансъ не виновенъ въ браконьерств, и докторъ не боле другихъ имлъ понятія о томъ, что будетъ говорить Грета герцогин.
Этого никто и не долженъ знать, исключая ея свтлости, которая все передастъ герцогу. Въ этомъ состояла вся программа Греты, и Грета такъ наивно врила въ осуществленiе ея и доброту герцогини, что даже придворный лакей, племянникъ г-жи Шнеефусъ, встртившій ее у воротъ парка и проводившiй въ замокъ, не внушилъ ей никакого страха и самъ въ свою очередь не позволилъ себ ни малйшей вольности въ отношеніи хорошенькой, блдной двушки. Даже г-жа Шнеефусъ, дама очень величественной наружности, — боле величественной чмъ сама герцогиня, — была изумлена и пришла въ сильное негодованіе, когда Грета на ея вопросъ, не боится ли она? отвчала: ‘Нтъ, чего же мн бояться?’ Фрау Шнеефусъ разсказывала потомъ, что она даже сконфузилась, когда отворяла дерзкой двочк дверь въ комнаты герцогини.
При вход Греты, герцогиня сидла у окна выходившего въ паркъ, и читала книгу.
Она отложила ее въ сторону и, окинувъ молодую двушку испытующимъ взглядомъ, сказала:
— Оставь насъ однихъ, милая Шнеефусъ, а ты подойди ко мн поближе, милое дитя! ты такъ блдна и взволнована, садись и разскажи мн все, что ты знаешь объ этой несчастной исторіи.
Глаза герцогини смотрли такъ ласково на Грету и голосъ ея былъ такъ нженъ, что у Греты полились слезы изъ глазъ, слезы благодарности къ Богу, который все устроилъ такъ, какъ она Его просила.
Отеревъ свои хорошенькіе глазки, она подняла ихъ на герцогиню и дрожащимъ голосомъ начала разсказывать ей все, что знала, все, что у нея было на сердц, отъ начала до конца, не утаивая и не прибавляя ни одного слова. Герцогин показалось, что она читала мастерски написанную деревенскую повсть, а въ словахъ Греты было столько наивности и чистосердечія, что герцогиня нсколько разъ отвертывалась къ окну, какъ бы затмъ, чтобы понюхать стоящіе тамъ цвты, а на самомъ дл, чтобы скрыть слезы, невольно навернувшіяся на глазахъ.
Когда Грета кончила, герцогиня сказала:
— И ты, конечно, желаешь, милое дитя, чтобы я все это передала герцогу, не правда ли?
— Ахъ да, — сказала Грета.
— А онъ долженъ отпустить на волю твоего Ганса?
— Ахъ да, — сказала Грета.
Герцогиня встала и начала ходить по комнат. Она уже сообщила герцогу о предстоящемъ свиданіи съ Гретой, и онъ былъ не совсмъ доволенъ, что она согласилась на это свиданіе. Онъ ужъ и то не мало сердился за эту исторію на осла, судебнаго следователя, который умлъ только засадить въ тюрьму Ганса, а тотъ, какъ видно, виноватъ не боле другихъ, потому что браконьерство после его заключенія продолжалось по-прежнему. Только бездльники стали съ тхъ поръ осторожне вести дло.
— Длай, какъ знаешь, — сказалъ въ заключеніе герцогъ, только не мешай меня въ эту исторію!
Что тутъ было длать? Герцогиня была вполн убеждена, что все сказанное Гретою сущая правда, и это придало ей смлости. Какъ, — думала она, глядя на блдную двушку, следившую за нею съ выраженіемъ страха и надежды, — какъ, это бдное дитя преодолваетъ вс препятствія, чтобы видть тебя и съ такимъ трогательнымъ краснорчіемъ открываетъ теб свое сердце, а ты не найдешь доступа къ герцогу, который добръ, хотя и вспыльчивъ, и не замолвишь слова въ защиту двушки?
И герцогиня обратилась къ Грете:
— Посиди здсь, дитя мое, и подожди меня, я скоро возвращусь.
Герцогин не далеко было до герцогскаго кабинета, находившагося на одной линіи съ ея покоями. Изъ него былъ выходъ на террасу и лстницу, которая вела въ паркъ, прямо къ большому фонтану. Между деревьями парка, такъ какъ замокъ стоялъ на возвышенности, виднелись, среди живописнаго ландшафта, во всей ихъ весенней красоте, синія горы, окаймляющія горизонтъ.
Приглашенные къ обеду герцога уже откланялись ему, и онъ сиделъ одинъ, качаясь въ кресл, и курилъ сигару. Онъ не отложилъ ее въ сторону и при входе герцогини, которая, между прочимъ, предоставила ему полную свободу курить въ ея присутствіи.
— Что ты узнала новаго? — спросилъ герцогъ вставая.
— Я убдилась, что этотъ человкъ ни въ чемъ не виноватъ, — отвчала герцогиня.
— Преинтересная новость! — сказалъ герцогъ, насмшливо улыбаясь. — Мн кажется, и самъ парень не думаетъ этого про себя!
— Потому-то именно онъ и заслуживаетъ нашего участiя. Онъ давалъ фальшивыя показанія только ради двушки. Это замечательное дло, ты врно удлишь мн нсколько минутъ и терпливо выслушаешь меня.
Терпніе никогда не было отличительной чертой герцога, но на этотъ разъ онъ любезно склонилъ голову въ знакъ согласія, и зажегъ новую сигару.
— Ты видишь, — сказалъ онъ, иронически улыбаясь, — я приготовился выслушать длинную исторію, хотя черезъ полчаса намъ пора хать въ театръ.
— Въ первомъ акт Бергеръ никогда не угождаетъ теб своей большой аріей, и ты еще долженъ благодарить меня, что я тебя избавляю отъ необходимости ее слушать, — возразила герцогиня смясь, и ходя вмст съ герцогомъ по террас, она начала разсказывать ему все, что сейчасъ узнала отъ Греты.
Сначала онъ слушалъ разсянно, но потомъ исторія казалось, заинтересовала его.
— Чего же ты требуешь отъ меня? — спросилъ онъ, когда герцогиня кончила.
— Вели переслдовать дло.
— Не могу.
— Ну такъ прости его!
— Не хочу.
— Почему же ты этого не хочешь, милый Карлъ?
— Потому что надо показать примръ другимъ…
— Даже и тогда, когда невинный страдаетъ вместо виновнаго?
Герцогъ нетерпливо пожалъ плечами и сказалъ:
— А кто тебе поручится, что двочка не морочитъ тебя и не выдумала весь этотъ романъ?
— Ея честный, добрый взглядъ!
— Вотъ что!
— Есть еще средство убедиться въ истине ея словъ. Вели привести къ себе этого человека.
Герцогъ пристально взглянулъ на жену.
— Кого?- спросилъ онъ съ удареніемъ.
Герцогиня поняла, что зашла слишкомъ далеко. Что теперь длать? Она вспомнила о бдной двочке, сидевшей за дв комнаты отъ нея, съ такимъ трепетомъ ожидавшей ея возвращенiя и такъ безгранично ей врившей, и глаза ея наполнились слезами.
Герцогъ продолжалъ ходить по комнат, наконецъ онъ остановился передъ женою и сказалъ более мягкимъ тономъ:
— Положимъ, я тебе сдлаю это удовольствіе, (хотя это будетъ неслыханное дло), но ведь тогда я долженъ буду простить этого человка, если даже узнаю, что тебя обманули? Не могу же я его отсюда отправить обратно въ смирительный домъ?
Герцогиня молчала.
— Пусть будетъ по твоему, — сказалъ герцогъ. Онъ вошелъ въ кабинетъ, написалъ нсколько строкъ, позвоннлъ камердинеру, далъ ему еще нсколько словесныхъ приказанiй, а когда лакей уже удалился, закричалъ ему вслдъ: — Только непремнно въ закрытомъ экипаже! — и опять воротился къ герцогин.
Она схватила его руку и поднесла къ своимъ губамъ.
— Теперь, я тоже желаю видеть двочку, — сказалъ его свтлость, ласка жены привела его въ отличное расположеніе духа.
— Какъ хочешь, милый Карлъ!
Позвали Грету.
Грета вошла въ великолпную залу, такъ же спокойно, какъ входила передъ тмъ въ более простыя комнаты герцогини. Что ей было за дло до искусно расписаннаго потолка, до блестящяго паркета, богатыхъ зеркалъ, до мраморныхъ вазъ и картинъ?
Она смотрла только на кроткіе глаза герцогини, въ которыхъ ясно свтился для нея лучъ надежды. Блдныя щеки Греты покрылись яркимъ румянцемъ, но она не сдлала ни одного вопроса. Придетъ время, она все узнаетъ, а пока она терпливо отвчала на вопросы, предлагаемые ей герцогомъ.
Герцогъ былъ знатокъ въ женской красот. Стоя передъ Гретою и разспрашивая ее, его взоръ скользилъ по ея миловидному личику, и долго останавливался на ея прекрасныхъ, черныхъ глазахъ, отненныхъ длинными рсницами. Герцогъ думалъ про себя: что за прелестная двушка! А когда черезъ полчаса камердинеръ доложилъ, что экипажъ возвратился изъ города, то его свтлость сказалъ съ такою досадою: ‘Пусть подождетъ!’ — какъ будто его прерывали среди самаго интереснаго разговора.
Но онъ сейчасъ же спохватился и сказалъ по-французски герцогин, которая, впродолженіе длиннаго допроса, сидла тутъ-же весело улыбаясь, и вставляя лишь изрдка нсколько словъ въ разговоръ, когда герцогъ слишкомъ отдалялся отъ дла.
— Я думаю, другъ мой, двочк лучше уйти отсюда, пока мы будемъ всти переговоры съ ея возлюбленнымъ.
— Хорошо, — сказала герцогиня и, обращаясь къ Грет прибавила: — Поди опять въ ту же комнату и садись у окна. Теперь теб не придется долго ждать.
Грета ушла, и, уходя, еще разъ посмотрла на кроткіе глаза герцогини.
— Боже мой, сказала герцогиня, мнъ длается страшно, когда я подумаю, что мы значимъ для этихъ людей!
— Только прошу не сантиментальничать, — сказалъ герцогъ, — по-крайней-мр въ присутствіи этого молодца. Онъ кажется не изъ мягкосердечныхъ! — И онъ позвалъ камердинера.
— Онъ тамъ?
— Въ пердней, ваша свтлость!
— Каковъ онъ на видъ?
— Отчаянный, ваша свтлость!
— Кто сопровождаетъ его?
— Два человка изъ тюремнаго караула, ваша свтлость!
— Они въ пердней?
— Точно такъ, ваша свтлость!
— Пусть стоятъ тамъ!
— Слушаю-съ, ваша свтлость!
— Введи его!
— Слушаю-съ, ваша свтлость!
Расторопный камердинеръ вышелъ неслышными шагами изъ комнаты, отворилъ дверь въ перднюю и сдлалъ знакъ рукою. Гансъ въ ту же минуту вошелъ въ кабинетъ и остановился у двери, которая затворилась вслдъ за нимъ. Съ Ганса едва успли снять арестантскую куртку и замнить ее рабочей блузой, только коротко остриженные волосы напоминали о мст, откуда его привезли. Даже блдность, отпечатокъ тюремнаго заключsнія, исчезла съ его лица, съ тхъ поръ какъ силача Ганса стали употреблять преимущественно на разныя работы на свжемъ воздухе.
Онъ сильно загорлъ и смотрлъ по прежнему бойко и смло. Гансъ зналъ дисциплину, — ему не разъ доводилось стоять на караул у высокихъ особъ, и не разъ онъ удостоивался чести отвчать на ихъ вопросы. — Гансъ и остановился на приличномъ разстояніи у дверей, вытянувшись въ струнку и держа въ правой руке военную фуражку, возвращенную ему въ этотъ же день. Онъ не понималъ, что все это значить, онъ зналъ только, что его свтлости угодно предложить ему нсколько вопросовъ, и Гансъ стоялъ у дверей и ждалъ, что именно угодно будетъ спросить его свтлости.
— Каковъ! — сказалъ его свтлость обращаясь къ герцогин. Потомъ онъ обернулся къ Гансу и скомандовалъ: — Подайся впередъ! Стой! Ты служилъ въ военной служб?
— Точно такъ, ваша свтлость!
— Гд?
— Въ первой рот втораго гвардейскаго полка.
— Это сейчасъ видно, — сказалъ герцогъ, обращаясь къ герцогин, которая, вроятно, поняла этотъ политическій намекъ и отвчала на него ласковымъ наклоненіемъ головы. Герцогъ опять взгляну лъ на Ганса.
— Ты приговоренъ къ тюремному заключенію въ смирительномъ дом?
— Точно такъ, ваша свтлость!
— И теб очень хотлось бы выбраться оттуда? Это дло возможное, если ты назовешь мн своихъ сообщниковъ.
— Въ такомъ случа я остаюсь въ тюрьм, ваша свтлость.
— Разв ты не желаешь быть на свобод?
— О нтъ, ваша свтлость, напротивъ, но хотя я браконьеръ, но не доносчикъ, и я думалъ…
— Что ты думалъ? говори смло!
— Я думалъ… если бы ты Гансъ былъ судебнымъ слдователемъ, то тебя не нужно было бы наводить на слдъ, ты самъ бы разузналъ въ чемъ дло.
— Я такъ и говорилъ, — сказалъ герцогъ, обращаясь съ своею обычною живостью къ жен, — Геккефенигъ оселъ.
— Точно такъ, ваша свтлость! — сказалъ Гансъ.
Герцогъ закусилъ себ губы, а герцогиня, слегка наклонившись, начала расправлять складки своего платья.
— Однимъ словомъ, я тебя прощаю, — сказалъ герцогъ, — но зато ты долженъ мн разсказать вс, что касается собственно тебя. На первомъ допрос ты показалъ, что первый выстрлъ на лужайке у пруда сдланъ не тобою, но посл ты отрекся отъ этого показанія.
— Отрекся, ваша свтлость, и удивляюсь, что они поврили мн тогда. Съ того мста, где нашли фуражку, я никакъ не могъ стрелять въ оленя. Выстрлъ былъ направленъ съ противуположной стороны. Я бьюсь объ закладъ, что ваша свтлость сейчасъ бы это сообразили.
— Ну, оставимъ первый выстрлъ въ стороне, — сказалъ герцогъ: намекъ Ганса на его известное искусство въ стрльбе пріятно подйствовалъ на него. — А кто же стрлялъ во второй разъ и куда двалось твое ружье и тотъ олень, котораго ты застрелилъ въ Ландграфскомъ ущельи?
Гансъ смшался, его серые глаза засверкали, и онъ сказалъ:
— Такъ какъ вашей свтлости угодно было меня помиловать, то…
— Не совсмъ еще, любезный другъ!
— Нтъ, ваша свтлость, вы не смялись бы и ея свтлость не глядла бы такъ милостиво и ласково, если бы вы ршились нарядить опять въ арестантскую куртку бдняка, который уже полгода не надевалъ платья приличнаго честному человку! Вы спрашиваете, где ружье? Теперь я могу сказать вамъ: оно лежитъ на дн нашего пруда. Всякій умный человекъ сталъ бы сейчасъ же его тамъ искать.
— Хорошо. А олень?
Смуглое лицо Ганса слегка передернулось.
— Этого я не могу сказать, — пробормоталъ онъ.
— Даже и тогда, если я опять отошлю тебя въ тюрьму?
Гансъ взглянулъ черезъ открытую дверь на голубыя горы. Изъ его большихъ срыхъ глазъ дв слезы скатились на смуглыя щеки.
— И тогда не скажу, — отвчалъ Гансъ тихо, но ршительно.
— Другъ мой! — произнесла герцогиня, сложивъ руки съ умоляющимъ видомъ.
— Хорошо, — сказалъ герцогъ, въ такомъ случа я самъ покажу теб твоего оленя.
Онъ отворилъ дверь въ сосднюю комнату.
— Войди сюда! — позвалъ онъ двушку.
Грета вошла въ кабинтъ.
— Гансъ, — вскрикнула она, — мой Гансъ!
Она хотла броситься къ нему на шею, но вдругъ остановилась и, обратясь къ герцогин, упала къ ея ногамъ и покрыла слезами и поцлуями страстной благодарности ея руки и платье.
Гансъ не шевелился. Когда вошла Грета, онъ обратилъ только глаза въ лвую сторону, но его широкая грудь такъ тяжело подымалась и опускалась, какъ будто желзный обручъ сжималъ ее. Онъ дрожалъ всмъ тломъ, дитя могло бы осилить теперь этого богатыря.
Герцогиня подняла двушку.
— Поди сюда, Карлъ! — сказала она по-французски герцогу, — я бы желала сказать тебе нсколько словъ. — Она взяла его подъ-руку и вывела на террасу.
— Мы должны позаботиться о ихъ судьбе, — сказала она.
— Если ты этого желаешь, — сказалъ герцогъ, пришедшій въ самое веселое расположеніе духа.
— Ты хотелъ назначить въ лсной округъ въ Нонненкопф дльнаго человка. Гансъ — человкъ способный.
— Необыкновенно способный! — сказалъ герцогъ.
— А тогда, Карлъ, мы часто будемъ здить на эту прекрасную дачу. Ты знаешь, Нонненкопфъ, мое любимое мсто. Мн будетъ очень пріятно встрчать тамъ хорошенькую жену лсничаго и теб вроятно тоже, не правда ли?
— Разумется! — сказалъ герцогъ. О приданомъ ты конечно тоже позаботишься?
— Безъ сомннія, а теперь отпустимъ этихъ бдныхъ людей. Намъ въ самомъ дл пора въ театръ.
Они вошли опять въ кабинтъ. Гансъ стоялъ вытянувшись въ струнку, но уже не на прежнемъ мст, а у Греты глаза были опущены и она была не такъ блдна, какъ прежде.
— Какъ ты прошла сюда, дитя мое? — спросила герцогиня.
— Черезъ паркъ, — отвчала Грета и прибавила, что экипажъ добраго доктора, врно, давно ждетъ ее, чтобы отвезти домой.
— Пройди здсь, черезъ террасу: люди не должны тебя видть съ заплаканными глазами. Позжай себ спокойно въ деревню и не разсказывай тамъ ничего, пока не услышишь обо мн. Прощай, дитя мое!
Грета хотла опять броситься къ ея ногамъ, но герцогиня ласково удержала ее.
— Ты можешь проводить ее, — сказалъ герцогъ Гансу, котораго слова герцогини, казалось, сильно встревожили. — Но ты долженъ остаться въ город и завтра утромъ явиться въ мою канцелярію. Ну, теперь идите съ Богомъ!
Гансъ не заставилъ себ повторить это два раза. Онъ повернулся налво кругомъ и пошелъ скорымъ шагомъ къ двери, гд его ожидала Грета. Они сошли съ террасы молча и не обняли другъ друга, какъ будто на нихъ смотрли тысячи глазъ. Такъ прошли они по гладко укатаннымъ дорожкамъ и обогнули лужайку, посреди которой, въ мраморномъ бассейн, билъ большой фонтанъ. Но когда они дошли до кустовъ сирени и замокъ скрылся изъ ихъ глазъ, они въ одну и ту же минуту обмнялись взглядомъ и бросились другъ къ другу въ объятія.
— Гансъ, милый Гансъ!
— Грета, милая Грета!

——————————————————————————

Первое издание перевода: Шпильгаген Ф., Ганс и Грета. Деревен. история / [Соч.] Ф. Шпильгагена. — Москва: Б. де-Вальден, 1871. — 138 с., 20 см.
Шпильгаген Фридрих
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Третья книжка праздных мыслей праздного человека, Джером Джером Клапка, Год: 1886
  2. Венера в мехах, Захер-Мазох Леопольд Фон, Год: 1870
  3. Два поколения, Шпильгаген Фридрих, Год: 1863
  4. Теневая черта, Конрад Джозеф, Год: 1917
  5. Одинокий, Стриндберг Август, Год: 1903
  6. Маленькая принцесса. Приключения Сары Кру, Бёрнетт Фрэнсис Элиза, Год: 1905
  7. Негр с ‘Нарцисса’, Конрад Джозеф, Год: 1897
  8. ‘Красавица’, Доде Альфонс, Год: 1886
Электронная библиотека