Ольга Ильинична Рогова
Ольга Ильинична Рогова
Галя
Галя
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
Галя, Рогова Ольга Ильинична, Год: 1885
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Неподалеку от нынешнего города Козельска, верстах в пятидесяти к югу от Калуги, на крутой горе стояли богатые княжеские хоромы. Кругом залегли темные леса да крутые овраги вперемежку с тучными пажитями и нивами, с большими селами, с богатыми посадами. У подошвы горы протекала глубокая речка, которая несла свои воды в широкую Оку, а в лесах кое-где блестели озера и извивались ручейки.
Вс эти посады, села, деревни принадлежали славному князю Рославу, и хоромы его, обнесенные железным тыном с позолоченными маковками, окруженные широким двором, были известны и старому, и малому, и богатому, и убогому…
Ярко светились окна в непроглядной тьме осенней ночи. Далеко разносились громкие песни храбрых витязей, звон серебряных чаш, гул голосов… Рослав пировал со своею дружиною, потому что был весел, а веселился он оттого, что удалось прогнать злых печенегов, не успели они на этот раз сжечь села, разграбить пажити и нивы, увести в плен жен и детей, напали на них храбрые витязи, как орлы, разметали всю орду печенежскую, как стаю воронов, половину положили на месте, а остальных угнали далеко, далеко, в широкия степи…
Большая княжеская гридня выходила окнами на восток, дубовые стены были увешены дорогими коврами с искусно затканными цветами и полосками. В глубине, у задней стены, стояло пять или шесть дубовых столов, а по стенам тянулись скамьи, крытые соболями, лисицами да куницами. На полу тоже лежали звериные шкуры — медведи, волки, олени. Промеж окон, на стенах висели рога оленей, туров, охотничий рог князя в золотой оправе с жемчугами на рукояти, дорогие латы работы греческой, выкованные из чистого серебра, изукрашенные чернью. У другой стены, между входною дверью и развальною печью, в углу красовался большой дубовый поставец с хитрою резьбою, расписанный яркими красками: углы поставца представляли драконовы головы с разинутыми пастями, а подставки — огромные лапы с когтями. В поставце было много посуды, серебряной, позолоченной, деревянной, щеголеватой, расписанной, были тут и мисы чистого золота, дорогой подарок греческого друга-вельможи, были и блюда с выточенными на них цветами и плодами, большие и малые чаши в виде змеиных, турьих, медвежьих голов, в виде затейливых цветков с листьями, лежали серебряные и золотые уполовники и ложки разных величин, ножи с замысловатыми рукоятями — было много всяких диковин, которыми гордился Рослав и любил хвалиться перед заезжими витязями-славянами, не видавшими ничего подобного в своей далекой северной родине. На особой скамье в переднем углу стояла чаша и кувшин с водой, а над ними на вбитом в стену оленьем роге висел расшитый ручник из дорогой камки. У себя в опочивальне Рослав умывался из простой глиняной чашки и утирался грубою домашнею пестрядиною, но перед гостями любил щегольнуть своим богатством, столы покрывались дорогими камчатными скатертями с затканными цветными узорами.
Далеко за полночь пируют витязи: много раз обходила их круговая чаша Рославова, а чаша эта сделана из черепа печенежского князя, которого сам Рослав положил на месте, она окована в золото и украшена жемчугами, бирюзой, алмазами. Наелись и напились гости досыта: раз десять княжеские отроки обносили их то медом, то пивом, то брагою хмельною, то зеленым вином, за один дух выпивали витязи полные ковши, заедали пшеничными калачами и утирали длинные усы и бороды полами расшитых кафтанов. Одно за другим появлялись на столах вкусные сытные блюда: бараний бок с кашей, гуси жареные, рыба-сомина отварная, целый вепрь зажаренный, телятина, горох, репа, уха, да и мало ли чего еще, не пересчитать! А там пошли яства сахарные: ягоды, варенья, сиропы, супы сладкие, кисели… Далеко за полночь суетятся в подклетях повара с поварятами, далеко за полночь пируют гости, расходиться не думают, песни поют, друг перед другом величаются, похваляются, кто может налету попасть в самую малую пташку, кто умет метать стрелы на всем скаку, кто не страшится выйти один-на-один на медведя, остановить буйного тура за рога, кто посадит с размаху вепря на рогатину…
— Нет, братья, это все не диво, на то мы и витязи, чтобы стрелы метать да со зверьем управляться, а вот дочурка моя, дитя малое, скажу я вам, из лука стреляет не хуже добраго богатыря, с веслом управляется, как большая, на бегу всех перегонит, на самое высокое дерево взберется, без седла на любом коне проскачет…
— Ой ли?.. загудели гости, — это твоей покойной Янушки дочка! Что же ты, хозяин, нам такое диво не кажешь? Потешь гостей, позови ее, пусть споет, попляшет, уменьем похвалится…
Хозяин спохватился и немного оторопел.
— Не гожее дело, други, дитя теперь спит, что ее сон тревожить! В другой раз…
— В другой-то раз долго ждать, — шумели гости, — выспится после, веди ее сюда, мы посмотрим, потешь, уважь нас…
Рослав старался отделаться и поднялся из-за стола, но гости обступили его:
— Видно, ты и впрямь похвастал, видно у тебя язык мелет, чего не разумеет, — подзадоривали его. Задели князя за живое.
— Ин быть, по-вашему, пойду разбужу и приведу. Гости притихли в ожидании.
На другой стороне терема узкая, крутая лестница вела в светелку. Светелка эта окнами выходила в густой плодовый сад, и сочные ветки яблони с румяными яблоками врывались в комнату — стоило только протянуть за ними руку. Гладко отструганный дощатый пол и стены белели при слабом свете ночника, и на них отчетливо вырисовывались дубовые скамьи, крытые мехом куницы, дубовый столик с пестрою покрышкою из паволоки, две, три скамеечки поменьше, обитые чем-то темным, веретено с прялкою у окна, резной поставец в углу и две кровати. На одной кровати побольше, с мягкою периною и большим изголовьем, спала мамка Оксана и сладко храпела на всю опочивальню, на другой маленькой, точеной, с бронзовыми украшениями, на лебяжьем пуху, под шелковым пологом, уютно, как птичка в гнездышке, спала черноокая Галя. Длинные кудри, что змейки, расползлись по атласному покрывалу, смуглые ручки разметались и вздрагивали во сне, она улыбалась, — хороший сон видела…
Тихо вошел в светелку Рослав, подошел к пологу, отодвинул его бережно и с минуту полюбовался спящей девочкой.
— Жалко будить! — пробормотал он. — И ведь нужно же было мне проговориться… — Он тихо нагнулся и провел рукою по шелковистым кудрям.
— Галя, а Галя?
Девочка полураскрыла глаза и обвила руками голову отца.
— Тятя, тятя, какой я сон видела!
— Встань, Галя, пойдем к гостям, хотят тебя видеть.
Девочка приподнялась на локте и широко открыла глаза.
— Куда пойдем? К каким гостям? Не хочу гостей.
— Глупенькая, тебя мои витязи видеть хотят, чтобы ты им твои песни спела, сплясала, потешила. Вставай скорее.
У Гали брови сдвинулись, сон прошел, большие глаза сердито сверкнули…
— Не хочу гостей, не пойду, спать хочу.
— Да нельзя же, дочка, я им слово дал, что приведу тебя…
Но Галя совсем не знала, что значить ‘нельзя’.
— Не пойду, не хочу, спать хочу… повторяла она и оттолкнула руку отца.
Рослав выпрямился.
— Так то ты меня любишь? Ну, дочка, смотри, насильно неволить не стану… только… голос его дрогнул, — если уж этого ты для меня сделать не хочешь, так и не стоишь ты моей любви.
Девочка вскочила с кровати и поспешно стала одеваться.
— Тятя, милый тятя, и плясать, и петь буду, все, что хочешь, только не смотри на меня так… Вот сейчас оденусь, добрый тятя… Ну, посмотри на меня, ну, поцелуй скорей, — и она тормошила его, вскочила на лавку, взобралась к нему на плечи — где же тут было хмуриться!
Рослав, которого как огня боялись печенеги, Рослав, перед которым дрожали рабы и воины, в минуту смирил гнев под этими маленькими змейками-ручками, подхватил свое сокровище на могучие руки и понес в гридню.
Бойко окинула девочка быстрым взглядом черных очей и витязей, и яркий свет факелов в светильниках, и яства сахарные. Сна как и не бывало. Гале казалось на вид лет тринадцать, но было годами двумя меньше: высокая, худощавая, сильная, со здоровым румянцем во всю щеку и большими смелыми огненными глазами, Галя была что картинка, — смотришь, не налюбуешься… Гусляр, который сидел на задней лавке у окна, повел по струнам, Галя ловко закинула полузастегнутые рукава своей длинной шелковой рубахи за плеча, оправила золотые запястья на руках, тряхнула кудрями так, что колки на серьгах зазвенели, подбоченилась и мерно, в такт, заходила по гридне белой лебедушкой.
По улице по широкой,
По мураве по зеленой
Тут шла девка семилетка,
За девкою сын купецкий:
Постой, девка семилетка!
Загадаю три загадки,
Чтоб ты, девка семилетка,
Отгадала и сказала:
Да что растет без коренья?
Да что цветет да без цвета,
Да что шумит да без ветра?
А я девка семилетка
Отгадала и сказала:
Растет камень без коренья,
Цветет сосна без ала цвета,
Шумит вода без буйна ветра.
— Ай, да Галя! Ай, да молодец! — хвалили витязи, когда девочка, вся раскрасневшаяся, остановилась посреди пляски и бегом бросилась к отцу, застыдилась, спряталась в широких складках его богатого алого суконного мятеля, а сама исподтишка лукаво выглядывала из под рукава: понравились ли ее пляска и песни гостям?
— Ну, Галя, — приказал ей отец, — полно прятаться, возьми-ка лук да пусти стрелу.
Отрок уже держал наготове ее лук в золотой оправе с выточенными из слоновой кости фигурами.
Галя ловко натянула тетиву, прицелилась в глаз висевшего на стене вепря и спустила стрелу… Общий крик удивления пронесся между витязями: стрела засела в черневшемся отверстии.
— Ай, да Галя! Вот так ловко! — послышалось отовсюду.
Девочкины глаза блестели от удовольствия: она чинно, как большая, обошла всех с поклоном и ковшом зелена вина: каждый витязь отпивал глоток и кланялся ей на угощении некоторые дарили ей, кто монету земли греческой, кто ладанку от лихого глазу, кто камень самоцветный, кто бусы…
— Избалуете вы мне девочку, — говорил Рослав с улыбкою, — пора тебе спать, Галя, не осудите, витязи, на ее глупом разуме, коли, не угодила чем…
Галя низко поклонилась витязям и, при общих похвалах, румяная, как маков цвет, убежала в светелку.
На другое утро Галя встала позже обыкновенного и вышла на крыльцо. Мамка ее, старая Оксана, пошла за свежею водою к колодцу, девушки-рабыни разбрелись, кто куда, девочка стояла одна и задумчиво глядела на высокие хоромы с широким двором. Плоская крыша крыльца поддерживалась четырьмя точеными колонками, вся она изукрашена была разною работою с замысловатыми петушками, коньками, цветами и ветками. Такая же резная работа украшала перила, полукруглые верхи окон с колонками, крышу двухэтажного терема и верхнюю галерею, которая приходилась над крыльцом. С этой галереи вела вниз узенькая лестница, едва заметно лепившаяся по стенке терема. На колонках, на крыше, над окнами всюду виднелась позолота, перемешанная с красным, синим, зеленым и белым цветами. В подклети, врытой в землю, помещались погреба глубокие с заморскими винами и яствами сахарными, кухни, чуланы и другие угодья… Прямо против крыльца высились одноэтажные одрины с помещениями для заезжих гостей, а вправо тянулись всякие службы: хлева, конюшни сараи, клети…
Галя осматривала все эти давно знакомые ей предметы, лениво потягивалась, подманивала ручного голубя, смотрела, как он взвивался к небу, плавно описывая круги над ее головою, и улыбалась, когда он садился к ней на плечо.
На Гале надета длинная рубаха из сурового домашнего холста с косым воротом и длинными рукавами, поверх рубахи она накинула шугай атласный, потому что утро свежее, августовское. На босых ногах туфельки червленые, греческие, рубаха опоясана дорогим поясом с жемчугами и пестрыми каменьями, с этим поясом Галя никогда не расстается, это память ее умершей матери, Янушки…
— Что это мамка так долго? — думает Галя, — не пойти ли в борок? Чай, грибов с утра много, много…
Галя быстро сбежала с крыльца и скрылась в борочке.
Как свежо, как зелено! сколько разных букашек… Галя быстро перепрыгивала с кочки на кочку, туфли мешали, она сняла их и засунула за пояс, то-то весело! Ноги так и тонут в сыром мху, немножко холодно, но Галя прыгает дальше и греется. На ходу затянула лихую песенку, там гриб подхватила, тут ягодку сорвала — раздолье!
А вот за ручьем и настоящий старый бор. Ух! как там темно, густо, жутко! Что- то там? Заглянуть разве? Не велела мамка ходить, там зверье, говорить, всякое, там оборотни, там русалки… Как бы посмотреть-то хотелось? Галя остановилась перед ручьем и нерешительно общипывала ветку орешника, исподлобья посматривая на темную чащу.
— Не велела мамка, не велела, — повторяла она в раздумье, и потом вдруг сразу решила, — а я все-таки, пойду… и быстро перескочила через ручей.
— Хватится меня старая, — думала она, — ну, поищет часок, не беда, я, ведь, скоро, вот только чуточку пройду, погляжу, что там за этою тропочкою.
Галя бы и вернулась, да больно хорошо показалось в темном лесу: большие толстые деревья, двум человекам не обхватить, мох мягкий, сочный, кустарник такой, что едва пробраться, а это-то и любо пробираться сквозь чащу, а там полянка…
— Вот сейчас вернусь, — думает девочка, — только взгляну, что там, дальше.
Но и дальше все тоже, все столетние деревья, все сочный мох…
— Пора и домой, — подумала Галя и воротилась. Долго пробиралась она и вправо, и влево, и прямо, а все нет ручейка. Шла, шла, даже ноги стали подкашиваться, а все чаща, пропала и тропинка, не видно и полянок.
— Заблудилась! — подумала она и присела. Она не испугалась, только странно ей как — то стало. Куда идти? И есть то хочется, и много времени прошло.
— Дома, чай, хватились, тятя то уехал, а то бы он меня живо разыскал. Мамка, чай, плачет.
Галя опять побродила и взад, и вперед, ничего, кроме, чащи.
— Вдруг из-за дерева медведь выскочит, или тур, или вепрь, — думалось ей, и она озиралась, но в лесу было тихо, только листья шумели, да копошились во мху букашки.
— Нет, звери теперь в чащу ушли, вот зимой…
Она опять пошла и на этот раз вышла на широкую полянку. Под деревом сидела девочка лет десяти, бледная, совсем прозрачная, с голубыми глазами. Девочка заплетала длинные густые волосы в косу, а на коленях у нее лежал венок из зелени и лесных цветочков.
— Русалка, — подумала Галя и остановилась в испуге, но и бледная девочка, по-видимому, испугалась не меньше ее: она бросила венок, вскочила и пустилась бежать по поляне. Испуг Гали мигом прошел.
Какая же это русалка, если бежит от меня? — подумала она, побежала за нею и закричала:
— Эй, девочка, куда. ты? погоди меня…
Девочка приостановилась и испуганно оглядывала Галю.
— Я заблудилась, покажи мне дорогу, — говорила та. — Ты знаешь, я, ведь, тебя испугалась было, думала, что ты русалка, — весело болтала она дальше, — а как ты побежала, я и вижу, что ты тоже девочка. А ты тоже испугалась?
— Нет, я ничего не боюсь, — отвечала девочка тихо и ласково, — только отец мне. не велит ни с кем говорить.
— Отчего?
— Так, он боится, что нашу землянку разыщут. Я тебя сведу к нам, только ты никому про нас не говори, а то нам будет худо…
— Отчего худо?
— Не знаю, отец так говорит…
Девочки замолкли и шли между кустарником.
— Как же ты заблудилась? разве ты не знаешь дороги?
— Да я никогда не была в этом лесу, мамка мне не велит сюда ходить, а сегодня мне так захотелось, так захотелось, я и пошла…
Девочка странно, сбоку глянула на нее.
— Захотелось? Разве ты не любишь свою мамку? Ведь она теперь тебя ищет…
Гале стало совсем стыдно: она опустила голову и промолчала.
Минуть через десять они вышли на другую поляну, где стояла землянка из ветвей и мха.
— Тут вы и живете? — удивилась Галя.
— Да.
Галя промолчала, и они вошли.
Навстречу им поднялся высокий, седой старик с длинною бородой. На нем был надет длинный, широкий кафтан, опоясанный ремнем.
— Отец, вот она заблудилась, не сердись, отец, я ее привела, нельзя было оставить ее в лесу одну, — извинялась девочка.
Старик пытливо посмотрел на гостью.
— Откуда ты, дитя? — ласково спросил он.
— Я из терема — отвечала Галя.
— Знаю, только кто твои родные?
— Отец мой Рослав, он князь, все его знают.
Старик помолчал.
—Как же ты попала к нам в лес?
Галя рассказала.
— Ну, хвалить тебя не за что, — серьезно сказал старик, когда она кончила, — сама знаешь, но уж дела не поправить, придется тебе, пожалуй, у нас заночевать, гроза собирается. Есть хочется? Аннушка, дай ей чего-нибудь.
Маленькая хозяйка мигом собрала кушанье: меду, ломоть хлеба, квасу, луку. Галя принялась есть и только теперь почувствовала, как она проголодалась.
Гроза прошла, между тем, стороною, и старик вышел проводить Галю. Аннушка пошла за ними.
— Слушай, — сказал он Гале, — ты попала к нам нежданно, негаданно, берегись же, не говори никому про нас, не то ты нас сгубишь…
Гале стало страшно.
— Отчего же ты, дедушка, людей боишься? Ты колдун? кудесник?
— Нет, дитя, я христианин, — отвечал он, грустно улыбаясь, — если кто-либо узнает обо мне, меня затравят, как дикого зверя.
— Христианин, — в раздумье повторила Галя, — ты значить, грек?
— Нет, я полянин, только жил в Греции и по-гречески разумею.
— Как же ты христианин? Расскажи, дедушка, — продолжала Галя. — Что же это значит?
— Долго рассказывать, девочка, да ты и не поймешь.
— Пойму, дедушка, все пойму…
— Пора тебе домой, девочка, там тебя ждут… Но у Гали уже глаза блестели, было тут что-то, чего она не знала, а ей хотелось все знать, все разуметь.
— Дедушка, а дедушка…
— Что, родная?
— Позволь мне опять к тебе придти? А? Я теперь дорогу замечу…
Старик испугался.
— Полно, что ты, зачем тебе сюда бегать? Сгубишь нас…
— Нет, дедушка, я тихонько прибегу, я никому, никому не скажу… Ты мне расскажешь тогда? Да, дедушка?
Старик ничего не ответил и быстрее зашагал по тропинке. Он надеялся, что Галя не запомнит дороги, но Галя все примечала: два, три раза незаметно подломила ветку у дерева, раз, другой быстро сбила ногою гнилой пень, в одном месте незаметно бросила на зеленый мох пучок цветов, которые сорвала по дороге: ей так хотелось притти сюда еще раз, и молчаливая девочка ей нравилась, и строгий старик, и знать хотелось, что это за люди христиане.
— Ну, вот твой ручеек, теперь ты дома, прощай, — сказал старик, поспешно кивнув ей на прощанье, и скрылся в чаще с Аннушкою.
Дома Галю искали, бегали, голосили. Она сказала, что заблудилась в лесу, но про старика с дочерью промолчала.
Отец уехал с дружиною на охоту и ничего не узнал, мамка подивилась, как Галя нашла дорогу домой одна, а Галя думала про себя, как бы скорее опять повидаться с христианами.
Прошел день. Не сидится Гале в светелке, не играется в игры с девушками, не тешат ее ни голубки-воркуночки, ни любимый сокол Мохнач, ни кошка с котятами: тянет ее в лес, к христианам, к ласковой, тихой Аннушке, к старику…
Выдался жаркий денек. Улегся холодный ветер, и повеяло поздним сентябрьским летом.
Галя встала чуть свет и решила, что проберется, наконец, в лес. В полдень Оксана вздремнула, Галя разослала своих рабынь, ту за ягодами, ту за грибами, ту рыбу удить, а то и просто гулять, разбежались девочки, радехоньки, а еще больше рада Галя. Она свободно вздохнула и пошла на задворок, где были хлева и конюшни.
— Эй, Дальма, Дальмашка, ау! — крикнула она.
Из-за конюшни показалась смуглая девочка с хмурым лицом.
— Скажи отцу, чтобы оседлал мне Ястреба, да поживее!
Дальма скрылась в конюшне…
Вышел угрюмый хазарин, Хотли, раб, отец Дальмы. Он исподлобья глянул на Галю и лениво пошел за конем на луг…
Гале показалось очень долго его ждать, она раза два нетерпеливо топнула ножкою, почти вырвала хлыст из рук Дальмы, так, что та отскочила в испуге, и, наконец, не вытерпела, послала девочку торопить отца.
Но вот Ястреб и оседлан. Легко вскочила Галя на ковровое седло, передернула уздечку и на ходу проговорила Дальме: — Как мамка проснется, скажи, что я уехала кататься, часа через три домой вернусь!
Проскакала Галя по широкой дороге версты с две. Вдруг круто повернула коня и помчалась через равнины, луга и поля к лесу. Вот и борочек, вот и ручеек, конь легко перескочил через него, и Галя очутилась в чаще. Тут она соскочила с коня, запутала повод за дерево и пошла по тропинке. Зорко присматривалась она к заметкам своим, двигалась медленно, осторожно, чтобы не заблудиться… Наконец дошла и до поляны, где стояла землянка. Она стукнула в дверь. Отворила Аннушка, больше в избушке никого не было.
— А отец твой? — спросила Галя.
— Рыбу удить ушел, раньше по вечери не вернется…
Аннушка с удивлением смотрела на Галю и, видимо, была ей рада.
— Меду хочешь? — спросила она и закопошилась в поставце.
Они присели за соты и разговорились.
— Как же вы так живете и людей не видите?
— А что?
— Тебе разве не скучно?
— Скучно? Как это?
— Ну, вот, одной то все быть, с отцом только…
— Да, ведь, я все так живу…
— Что же ты делаешь?
— Что делаю? Работаю, учусь, играю…
— Работаешь? что?
— А вот в избе прибираю, стряпаю, за пчелами хожу, отец мед на продажу в город возит, отцу и себе одежду справляю…
Девочка перевела дух и хотела еще пересчитывать, но Галя перебила ее:
— И все ты одна? Все одна?
— Все-е,—протянула Аннушка.
— Ну, а учишься! Как это так?
— А вот читаю, пишу, счету учусь…
— Читаешь? Пишешь? Ты? Девочка-то? Да этого и мой отец не умеет…
— А мой отец знает по-гречески и меня учит, мы вместе каждый вечер читаем Святое Писание… Галя все больше и больше дивилась.
— Что же это такое?
— Ах, Галя, это так хорошо, это все про Бога написано, только все это так написано, так написано…
— Про Бога? Про какого Бога?
— Про нашего Бога, Который там, высоко, высоко в небе… и Аннушка подняла палец кверху.— Ваши боги идолы, не боги, это куклы деревянные, они ничего не могут, а наш Бог один, и Он все может, все может…
У Аннушки разгорелось лицо и заблестели глаза.
— Как идолы не боги? Как идолы не боги? Кто тебе это сказал? И Перун не бог, и Велес не бог? Кто тебе сказал?
— Тятя сказал, да и в книгах написано, да и… да и… правда это… я этому верю, это так… запиналась Аннушка.
Галя силилась что-то обдумать, что-то сообразить, молчала, молчала и, наконец, разразилась слезами: — Неправда, неправда, не хочу, не хочу я вашего Бога, ты все морочишь меня, не хочу, не хочу, не хочу…
Она вскочила, бросила соты, выбежала из избушки и бегом пустилась домой. Аннушка осталась с открытым от удивления ртом и долго стояла в раздумье на пороге…
Прошло четыре лета. Весна стояла ранняя, реки разлились, дожди шли чуть не каждый день. По широкому озеру плавно плыла лодка. Высокая смуглая девушка с открытым смелым взглядом больших черных глаз ловко управлялась с веслом — она поворачивала и вправо, и влево, скользила между камышами и отмелями, между островками и плывшими по течению бревнами. Вокруг озера росли столетние деревья, место было глухое, дикое…
Солнце высоко стояло на небе, и его лучи то скрывались за тучками, то заливали хмурую окрестность теплыми вешними лучами. Девушка гребла быстро, видимо торопилась, завернула за выдавшийся мысок, остановила у берега лодку, сложила весла и ждала…
Скоро между деревьями послышался треск, ветви раздвинулись, и другая девушка, не высокая, худенькая, бледная выглянула из-за зелени.
— Галя ты здесь? — робко спросила она и шагнула в лодку.
— Здравствуй, Аннушка… они обнялись.
— Что тебя так давно не видать? Я по тебе стосковалась, отец хмурый, дождь льет целые дни, на душе не весело, дело не спорится. Обрадовалась, когда твой Мохнач с весточкой прилетел.
— А я верно написала? Отец читал?
— Нет, не совсем, там ошибок пять я нашла, так не показала…
— Пять? — Галя вспыхнула. — Видишь, какая я глупая, учусь, учусь, и все хуже тебя знаю… Терпенья у меня нет, Аннушка, я не то, что ты, не могу сидеть над книгой, разбирать, раздумывать, вот как ты читаешь, или отец, любо слушать. Слушать люблю…
— Что ж, почитаем, я для тебя списала, что тебе нравилось.
Аннушка вынула из-за пазухи сверток, развернула и собралась читать.
— Нет, постой, еще надо мне с тобой поговорить, — остановила ее Галя. — Вот, видишь ли: скоро у нас, ты знаешь, Авсень будут праздновать, как же мне быть? Ведь грех мне теперь с нашими по-прежнему все справлять и идолам кланяться? А? Аннушка, что же ты молчишь?
Аннушка сидела, понурив голову.
— Ох, Галя, уж и не знаю. Спроси у отца.
— Нет, ты мне скажи, я от тебя хочу слышать, ведь, коли я христианка и крещена, и молюсь единому Богу, грех перед идолами плясать, венки завивать, Мару сжигать, песни петь? Нет, ты мне и не говори, не говори, я сама знаю, что грех и, слышишь, Аннушка, не буду, не буду, не буду на этот раз, ни за что не буду, пусть они меня хоть убьют, хоть сожгут, я отцу скажу, силы моей нет больше таиться, не могу я… и Галя зарыдала.
Аннушка испуганно обняла Галю.
— Полно, голубка моя, боюсь я, перестань, помолись, это пройдет. Я знаю, что
грех, да, ведь, страшно, ну, как ты отцу твоему скажешь?
— И скажу, что же? Все лучше, чем молчать да таиться… Аннушка, родная моя, обними ты меня крепко, крепко, вот так, поцелуемся мы хорошенько, будь, что будет, может, мы в последний раз свиделись…
— Ох, Галя, страшно, помолимся вместе… Девушки вышли на берег, опустились на колени и долго, жарко молились, потом еще раз обнялись и простились. В кустах что-то будто хрустнуло, обе они встрепенулись, прислушались, тихо…
— Ветер, видно, либо хорь… прошептала Галя и побежала к лодке.
Она медленно плыла по озеру, и в голове ее проносились воспоминания: вот уже скоро три года, что она христианка, многому, многому научилась она в убогой хижине, в лесу, пламенно любить Христа Спасителя, страстно предана Его учению, жарко, горячо привязана она и к старому Андрею, и к Аннушке: они открыли перед нею свет истины, добра, веры… А отец? Она и отца любит, только это все не то, все-таки она не променяет своей новой веры на любовь отца, лучше смерть…
Вечером Рослав вошел в светелку Гали. Она сидела за вышиванием.
— Брось, Галя, поди в гридню, выбери себе у грека паволоку поцветней: я хочу, чтобы дочка моя была всех краше в хороводе.
Галю точно варом обдало. Она низко нагнулась над шитьем:
— Не нужно мне, тятя, обнов, — тихо прошептала она, — я не пойду в хоровод…
— Это еще что? В хоровод не пойдешь? Обнов не нужно?.. Ты разнемоглась, дитятко?
Он поднял ее лицо за подбородок и озабоченно глянул ей в глаза. Галя опустила глаза и продолжала шить.
— Нет, тятя, я здорова…
— Так что же с тобою? Что ты такая ходишь невеселая? Галя, родная, скажи отцу, не потай, обидел тебя кто? Не угодил тебе кто?
Галя помолчала, потом быстро отбросила шитье и с рыданием бросилась к отцу.
— Тятя, тятя, не потаю, скажу: душа моя истомилась, не могу больше…
— Скажи же мне, Галя, голубка, что за горе у тебя?
— Не горе у меня тятя, а уж очень тяжко мне скрываться от тебя… Тятя, дорогой мой, не сердись на меня, только не могу я молиться идолам: я христианка…
Рослав окаменел от ужаса… Казалось, если бы на Галю свалились камни и задавили ее на его глазах, и это не поразило бы его так, как ее слова…
— Тятя, любый тятя, что же ты молчишь? Скажи мне хоть слово, скажи, что ты меня прощаешь,—говорила Галя и попробовала обнять его.
Тяжело опустилась на нее рука отца, он схватил ее за плечо и отбросил от себя.
— Прочь, прочь от меня!.. Да обрушатся все громы Перуна на того, кто отнял у меня дочь. Не смей и думать о других богах, кроме тех, которым молились твои деды и прадеды, не смей и говорить другого, иначе ты не дочь мне! Запру тебя в терему, заморю голодом, замучаю, а посмеяться над собою не позволю.
И он вышел тяжелою поступью из светлицы.
Галя весь день молилась, и плакала, ломала руки, но к вечеру затихла, на что-то решилась, легла спать. Оксана ходила за нею, как тень, покачивала головой, украдкой читала заговоры, спрыснула ее на ночь водой с уголька, поставила под ее кровать кузовок с отворотными травами и уселась в уголку. Она взглядывала по временам за откинутый полог, но Галя лежала неподвижно, с закрытыми глазами, спала.
Вдруг скрипнула дверь. Рослав бережно, на цыпочках вошел в светелку и подошел к кровати. За ним крался кудесник, низенький, юркий, сухой, с крысьим лицом и перебегавшими глазками. На длинной белой одежде кудесника странно вырисовывался широкий пояс, вышитый золотом, блестками и каменьями, весь испещренный змеинымп головами, знаками, листьями.
Они молча нагнулись над Галею.
Кудесник поднял над нею руки и зашептал заклинание: — А будь ты, мое дитятко, в нощи и в полунощи, в часу и в получасех, в пути и дороженьке, во сне и на яву укрыта моим словом крепкиим от силы вражия, от нечистых духов, от морочья и узорочья… А будь мое слово сильнее воды, выше горы, тяжеле золота, крепче горючего камня Алатыря, могучее богатыря… А будут его чары ему не в чары, морочанье его не в морочанье, узорчанье его в не узорчанье.
Галя слышала все заклинание до последнего слова: страшно ей стало, руки, ноги, плеча затряслись, как в лихорадке, лицо побледнело, губы невольно зашептали молитву.
Рослав с ужасом следил за этою переменою, но не смел прервать кудесника. Наконец тот обернулся к нему:
— Что это с нею? — зашептал Рослав, выводя его в смежную комнатку. — Ты мне, смотри, не испорть мое дитятко, знаю я вас колдунов, лиходеев…
Кудесник низко поклонился князю.
— Не страшись, князь, наши чары сильны да отходчивы, это из нее недуг выходить, обморочили ее злые супостаты, христиане, отвели очи ясныя от воли родительской…
В комнату, между тем, прокралась Оксана и плотно притворила дверь.
В эту же минуту Галя, дрожащая, бледная вскочила с кровати, подошла к двери и стала слушать:
— Не вели казнить, вели слово молвить, княже, — начала Оксана.
— Говори, старая.
— Я уследила, кто нашу голубку испортил…
Рука Рослава бессознательно сжала рукоять меча.
— Говори, говори скорее…
— Сегодня утром… в лодке… в большом лесу… наша Галя… виделась с девушкой, что в лесу живет… старик там есть… уговорились, чтоб нашей-то хороводов не водить… я прокралась… уследила… старика видела и место знаю…
Рослав помолчал. Слышно было Гале, как он тяжело дышал.
‘Быть грозе!’ думалось ей и невольно обдавало ее холодом.
— Ну, ложись спать, старая, да молчи, не то…
Галя не дослушала, быстро прыгнула на кровать и закрыла глаза.
Рослав прошел мимо и на ходу говорил кудеснику:
— Чтобы сию же минуту явились ко мне Лют и Нырок… С рассветом в путь!..
Галя задрожала: Лют и Нырок были сокольничие отца и притом, самые свирепые… ‘Что он затевает?’ думала она и выжидала, чтобы заснула Оксана. А Оксана, как нарочно, не засыпала: ворочалась, кряхтела, вставала, подходила укрывать дрожавшую Галю. Наконец она захрапела.
— Теперь пора! — сказала себе девушка и встала. Мысли у нее в голове путались.
— С рассветом… Что делать? что делать? На дворе половодье, дождь, ветер… Но надо, надо… сестрица названная, дедушка, родные мои, милые, если бы вы только чуяли беду! Боже, подкрепи меня, дай мне силы спасти их. Ты ведь все можешь…
Оксана крепко спала.
— Убить ее разве? — мелькнуло в уме, у Гали, она вздрогнула и взглянула на висевший на стене кинжал в дорогой оправе — подарок земли греческой. Нерешительно постояла она с минуту между кинжалом и сонною мамкою.
— Нет, грех проливать кровь, не тому они меня учили, она меня вскормила, любила, лелеяла… Будь, что будет, попробую иначе спасти их.
Галя наскоро оделась, прокралась, как тень, на задворки. Псы было залаяли, но узнали ее, завизжали и отошли. Выл ветер, моросил дождь, ноги тонули в грязи… У заднего крыльца стояли три оседланные коня. Конюх, должно быть, ушел в подклеть.
— Вот бы на коне теперь! — подумала Галя, — Можно вплоть до озера доскакать, а там на ладье! А хватятся? Ну, да все одно, хватятся, будь что будет!..
Она быстро отпутала повод, повернула коня К изгороди, ловко, по-мужски, вскочила в седло, вонзила стремена в крутые бедра, и перелетела как стрела в поле… Копыта мерно зашлепали по жидкой грязи, в темноте замелькали знакомые пажити, избы, дорога…