Галич А. И.: биографическая справка, Галич Александр Иванович, Год: 1989 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

I.

Галич, Александр Иванович (Говоров, Никифоров) — русский философ, профессор Петербургского университета по кафедре истории философии, родился в 1783 г. в гор. Трубчевске Орловской губ. Первоначальная его фамилия была Говоров, по обычаю, господствовавшему тогда в духовных учебных заведениях, он, будучи в семинарии, переменил ее на Никифорова — в память имени деда, а затем, поступив в педагогический институт, переименовал себя в Галича.

Его дед и отец были духовного звания (отец — дьячком), люди необразованные.

Дед, однако, понял, что его внук обладает большими способностями и что из него должен получиться хороший человек.

Он сам занялся его воспитанием и на одиннадцатом году определил его в Севскую семинарию (1793). Дойдя до философского класса, Г. почувствовал непреодолимое влечение к умозрительным наукам и весь отдался философии.

В 1803 г., окончив семинарию, он, в числе некоторых способнейших студентов, поступил в СПб. учительскую гимназию, которая вскоре была переименована в педагогический институт.

Как и в семинарии, главным его предметом изучения была философия, но также много занимался древними языками и литературой.

Галич усердно поглощал все, что попадалось ему в руки по любимому предмету.

Считаясь лучшим учеником, он, вместе с другими избранными, был в 1808 г. отправлен за границу для усовершенствования своих познаний.

Г. направился в Гельмштедт к тамошнему, известному в то время, профессору Шульце и занимался под его руководством в течение двух лет, в то же время изучая немецкий, французский, английский, итальянский и испанский языки (впоследствии он еще настолько изучил польский язык, что занимал место переводчика при министерстве государственных имуществ).

В 1810 г. Г. переехал в Геттинген, слушал лекций Бутервега и увлекся учением Шеллинга.

Ему казалось, что после разгрома Кантом метафизической догматики и после идеализаций Фихте, один только Шеллинг в состоянии был повести философию к решению задач новым путем и примирить субъективные и объективные начала истины.

Когда истек срок его пребывания за границей, он испросил себе позволение еще остаться на год и отправился в путешествие по Европе.

В продолжении этого времени он осмотрел все замечательные места южной Германии, посетил Англию, Францию и на некоторое время остановился в Вене. В 1813 г. он приехал в Петербург и подвергся строгому экзамену по философии в конференции педагогического института.

Кроме этого, он должен был представить диссертацию, котороя могла бы служить отчасти программой будущих его лекций.

Диссертация была одобрена назначенными для рассмотрения ее профессорами, хотя Велланский — первый и популярнейший в России философ-шеллингианец — указал и на недостатки ее. По его словам, диссертация Г. соединяла в себе ‘высокое с низким, важное с малозначащим, тайное с открытым, труднопонимаемое с удобопонятным и проч.’. Тем не менее свой отзыв Велланский закончил следующими словами: ‘из сочинения Галича явствует, что он имеет столько же любви, сколько и способности к философии.

Исторические познания его в оной обширны, а существенное содержание как прежней, так и нынешней философии ему весьма известно’. Таким образом, конференция института признала Г. вполне достойным занять кафедру философии, хотя и решила, что диссертацию его ‘по множеству содержащихся в ней новых и либо никем, либо самым малым числом философов принятых умозрений’ печатать не следует.

Кроме этого, ему было внушено, чтобы ‘при преподавании в российских училищах философских наук отнюдь не вводил своей системы, а держался бы книг, начальством введенных’. Курс философии, читанный Г. в институте, заключал все ее признанные в то время части, то есть логику, психологию, метафизику и этику. С мая 1814 г. до июня 1815 г. Г. состоял преподавателем русской и латинской словесности в Царскосельском лицее. Но ученый философ оказался плохим педагогом.

Ему нужна была аудитория, а не класс, который нуждался в постоянном наблюдении и в направлении еще неустановившейся мысли у ученика.

Но воспитанники относились к нему с любовью, в особенности будущий поэт Пушкин полюбил Г. за его ум, веселость и непринужденность.

Но начальство вскоре подметило, что у педагога, который не донимал склонениями и спряжениями, воспитанники не скоро выучатся по-латыни, и Г. было предложено взамен латинского языка заниматься философией в благородном пансионе при институте, а затем русским языком в Петропавловском немецком училище.

Но и здесь он не смог осилить дела педагогики.

Г., весьма здраво рассуждающий о педагогике, оказал мало успеха на практике, благодаря чему и здесь он принужден был оставить преподавание.

В 1817 г. он был произведен в экстраординарные профессора и в этом звании занял кафедру философии во вновь открытом в 1819 г. СПб. университете.

Он весь отдался своему делу — отдался с любовью, с редким жаром и энергией, кажется, у него не было мыслей, не входящих в сферу его ученой деятельности.

В это же время и ученая его репутация возрастала, особенно с изданием его труда ‘История философских систем’, СПб., 1818—1819 гг., 2 ч. Этот труд, составленный по немецким историкам философии Захеру, Асту, Теннеману и др., был большой редкостью в тогдашней русской ученой литературе.

Он не являлся простым переводом иностранного автора или компиляцией.

Это был труд глубоко сведущего в философии ученого, который пользовался многими источниками, но со строгой критической разборчивостью, и излагал свои мысли с беспристрастием добросовестного историка и с проницательной обоснованностью недюжинного мыслителя.

Во втором томе своего замечательного труда он изложил учение Шеллинга, или, точнее, одну из систем его учения, просто и общедоступно, так что русская публика впервые ознакомилась с ней в полном объеме.

В общем уже этот первый труд Галича произвел некоторую сенсацию в образованных кругах русского общества.

Но в самый разгар деятельности Г. произошел известный разгром Петербургского университета.

Тогдашний исправляющий должность попечителя, известный Рунич, желая чем-либо отличиться перед начальством, завел новую систему надзора за университетом: то он сносился с ‘двусмысленными университетскими личностями’, то отбирал тетрадки с лекциями у студентов и проч. Результатом такой деятельности Рунича было обвинение, предъявленное некоторым профессорам, в том числе и Галичу, в безбожии и в пропаганде революционных идей. Для расследования и наказания виновных был назначен тот же Рунич. Небезынтересно в данном случае его ‘Представление Министру Народного Просвещения кн. Голицыну о СПб. университете за 1821—1822 гг.’, напечатанное в ‘Др. и Нов. Росс.’ за 1880 г. и могущее служить ярким образчиком взглядов докладчика.

Обвинительные пункты были составлены, главным образом, на основании выписок из студенческих тетрадей.

Кроме того, поводом к обвинению Г. послужила и его ‘История философских систем’, за которую, между прочим, автор в 1819 г. получил Высочайшую благодарность.

Обвинительный акт был формулирован вопросом: излагая равные системы философов, зачем он (Галич) их не опроверг? Не принимая во внимание, что Г. как историк не обязан был этого делать, тем более что в этой книге он излагал историю человеческой мысли, а не свои мнения, Рунич сравнивал книгу эту с заряженным пистолетом, положенным среди детей. ‘Я сам, — говорил он, — если бы не был истинным христианином, и если бы благодать свыше меня не осенила, я сам не отвечаю за свои поползновения при чтении книги Галича’. Производство дела Г. было назначено на 4-е ноября.

Обвиненный Руничем в том, что предпочитает язычество христианству, ‘распутную философию девственной невесте Христовой церкви, безбожного Канта — Христу, а Шеллинга — Духу Святому’, Г. должен был в отдельной комнате написать ответ на вопросы обвинения.

Ответ был приблизительно следующий: ‘Сознавая невозможность опровергнуть предложенные мне вопросные пункты, прошу не помянуть грехов юности и неведения’. Чтобы доказать искренность раскаяния, ибо ‘наружность может быть обманчива’, Г. предложили издать свою книгу ‘и в предисловии к оной торжественно описать обращение и отречение от мнимого просвещения, на лжеименитом разуме основанного’. Но Г. не проронил ни одного звука. Молчание его, очевидно, было истолковано Руничем как знак согласия, ибо в своем донесении министру (см. выше) он указывает на обещание Г. издать такое предисловие.

По свидетельству А. Никитенка, поведение Г. в заседании конференции отличалось особенным характером, который был совершенно согласен с его душевными свойствами: ‘Он не обнаружил ни смущения, ни желания отразить наносимые ему удары. Увидев во всем происходившем в университетском деле какую-то роковую необходимость и чувствуя, что ему не одолеть враждебных сил, он, кажется, принял систему полной покорности судьбе и решился ждать спокойно всего, что случится’. Таким образом, Г. занял в этом университетском инциденте пассивное положение.

Он только с нетерпением ожидал окончания этого дела, мешающего ему думать, работать.

Дело кончилось тем, что Г. сохранил звание экстраординарного профессора и оставлен при университете ‘для какой-нибудь нефилософской службы’, но принужден был перенести свою деятельность в кабинет.

Прежние его слушатели и вообще любознательные молодые люди предложили ему частным образом читать им курс философии, на что, конечно, Г. охотно согласился.

Таким образом на квартире его образовалась маленькая аудитория человек в 10—15. Правда, эти занятия носили скорее случайный характер, так как зачастую ‘аудитория’ Г. пустовала, но все же профессор находил лучшим заниматься любимым делом с небольшими группами студентов, чем принять предложенные университетом должности секретаря училищного комитета или архивариуса и переводчика при Правлении.

В ноябре 1828 г. Г. вошел в Совет с просьбой о назначении его профессором на кафедру древностей и теории изящного.

На это Совет ответил Г., что кафедра эта не нужна, и вместе с тем постановил назначить Г. ‘приличную должность, а дотоле производить ему прежнее жалование’. Попечитель Бороздин представил ходатайство Г. министру и вторично повторить его, находя уже ‘не только возможным, но и нужным’ поручить Г. просимую кафедру.

Ответ от министра последовал только после того, когда уже сам Совет начал хлопотать о назначений Г. на кафедру ‘теории изящного’. Однако его ходатайство было отложено до имевшегося уже в виду преобравования университета.

Наступило и преобразование, а опальный профессор был забыт. Мало того: у него отняли квартиру и лишили жалования как заштатного профессора.

В это же время он был официально уволен от службы циркуляром от 3 февраля 1837 г. Еще за год до увольнения Г. ходатайствовал через Совет о разрешении ему открыть ‘философские беседы’ частным образом, на что так же министерство ответило отказом.

Сильная нужда, однако, заставила Г. взяться за работу, совершенно ничего общего не имевшую с задачами философа.

Благодаря прежним своим ученикам, Г. в 1838 г. занял место переводчика при одном из департаментов министерства государственных имуществ, а затем, по рекомендации И. Д. Якобсона, его перевели в качестве начальника архива в провиантский департамент.

Такая забота учеников о своем бывшем учителе не могла не тронуть Г.: ‘от них не стыдно принять помощь: они мне родные, нас соединяет союз идей’, — говорил он. Несмотря на то что материальные условия на новом месте давали Г. возможность заниматься своими излюбленными науками, странно как-то было видеть философа за писанием описи документов о поставке крупы или муки в армию. ‘Вот куда я попал, — говорил он, — в общество мышей и крыс, с которыми должен вести войну ради обеспечения казенных бумаг. Но это, я думаю, будет легче, нежели вести войну с гонителями наук и просвещения’. По-видимому, Г. начал привыкать к департаментской службе, даже получил чин статского советника, но это был кажущийся покой. В душе его происходили целые бури, а тут еще пожар уничтожил его два труда, над которыми он просидел многие годы: ‘Всеобщее право’ и ‘Философия истории человечества’. По свидетельству Никитенка, эти труды были совершенно закончены и уже приготовлены к печати.

Это обстоятельство и потеря всей своей библиотеки как будто переполнили чашу его страданий: душевные его силы были настолько потрясены, что он с этого времени запил. Он не упал так низко, чтобы сделаться настоящим пьяницей, но, во всяком случае, все чаще и чаще прибегал к вину, хотя и продолжал по-прежнему служить.

Он окончательно забросил работу по философии, и его скорее можно было встретить в бильярдной, чем у себя за столом, за работой.

Этому обстоятельству также способствовала и неудачная семейная жизнь: его жена, женщина грубая, с низкой нравственностью, заставляла не однажды профессора бежать из дому. Умер Г. 9 сентября 1848 г. в Царском Селе от холеры и погребен на Казанском кладбище.

Кроме вышеупомянутой ‘Истории философских систем’, имеют значение следующие труды Галича: ‘Опыт науки изящного’ (СПб., 1825), ‘Черты умозрительной философии, выбранные из В-б-ра, Кл-на, Т-н-ра и др. и изданные A. С-им’ (СПб., 1829) — краткое изложение философии Шеллинга, и ‘Картина человека, опыт наставительного чтения о предметах самопознания для всех образованных сословий’ (СПб., 1834). Этот последний труд нужно считать наиболее важным, да и работал над ним Г. немало.

За этот труд он получил половинную Демидовскую премию.

Академия мотивировала выдачу только половины премии тем, что автор иногда выражается слогом, не принятым в философских трактатах, академическая комиссия, оценившая работу Г., между прочим, высказывала сожаление, что Г. ‘не умел лучше согласовать форму с достоинством своего предмета’, но, во всяком случае, признавала труд его не компиляцией, ‘а собственным достоянием автора’. Значение этого труда состоит не только в широте плана и постановке вопроса о философской антропологии, но и в самой разработке отдельных деталей, из которых многие были едва только затронуты даже в немецкой литературе того времени.

В этом труде Г. не порвал окончательно со школой Шеллинга и не выработал самостоятельной системы, в его рассуждениях остается еще метафизическая закваска, но критический ум не позволил ему ни погрязнуть в мертвом догматизме, ни превратиться в оракула немецкой натурфилософии.

Если идеи Шеллинга на этот раз играют второстепенную роль, то все же автор относится к этой школе и, в частности, к ее русскому представителю, Велланскому, с большим уважением.

И если он утверждает, что силы и стихии природы слились в человеке и что все радиусы мироздания находят в природе его соборное место, то понимает это он совсем в ином смысле, чем натурфилософы, не в космическом, а скорее в психологическом.

Разрешая задачу антропологии, Г. утверждает, что психологический ее элемент ‘не может быть разлучен’ от физиологического и что задача антропологии дать полную картину человека, а не описать отдельный какой-либо угол его существования.

Поэтому существеннейшими задачами антропологии Г. считал определение положения человека в ряду других существ, самопознание, отыскание целей существования человека и выяснение значения всех наук при помощи антропологической точки зрения.

По его мнению, даже такие науки, как богословие и философия, нуждаются в антропологическом основании.

Без содействия же ее (антропологии) философия слишком легко теряет из виду свои цели и границы и превращается в систему фантазий или в кичливую систематику.

Значение антропологии для моралистов, политиков, педагогов, по мнению Г., очевидно.

Пренебрежение же ею порождает ‘удушливые’ системы этики, отчасти ‘буйное вольнодумство’, отчасти ‘ригоризм, подавляющий все свободные и высокие порывы’. Указывая на своих русских предшественников, автор подчеркивает бедность тогдашней русской философии и антропологической литературы.

За исключением двух-трех оригинальных сочинений (между ними и ‘Биологическое исследование’ Велланского) и нескольких переводных, все остальное, по его мнению, никуда не годный хлам. Работая над этим своим трудом, Г. не думал создать свою новую философскую систему и не имел в виду полного объяснения мировых процессов, не гнался за абсолютной сущностью вещей, о чем сам мечтал в юношеские годы. Он поставил перед собой более скромную, но зато и более выполнимую задачу: всестороннее изучение человека, и притом с возможно более широкой точки зрения, приближающейся к той, которая была для антропологии установлена еще Кантом.

Этот вполне самостоятельно предпринятый труд русского философа обратил на себя большое внимание мыслящей части русского общества.

И если появлялись в журналах неблагоприятные рецензии на ‘Картину человека’, то прав был декабрист Кюхельбекер, говоря, что о такой книге гораздо легче говорить, чем ее написать.

Подробный разбор этого сочинения помещен М. Филипповым в ‘Русском Богатстве’, 1894 г., No 4. Замечательным явлением в нашей тогдашней литературе, как первый опыт философии изящного и философии искусства по новейшим началам, было появление книги Галича: ‘Опыт науки изящного’ (СПб., 1825). Еще в своей истории философии Г., давая очерк учения Шеллинга, правда довольно бегло, развил его эстетическую теорию.

В своем же ‘опыте’ он идет почти самостоятельным путем. В противоположность Велланскому, который, ‘раздувая искры Шеллинга и Окена’, считал себя смелым инициатором, Г., обладая гораздо большей долей независимости, считал себя более проводником идей западных мыслителей.

Задавшись вопросом: существует ли эстетика как особая наука, независимая от философии, Г. отвечает отрицательно.

Эстетика требует твердых и ясных начал, даваемых общей системой человеческого знания, а эта система и есть философия.

По его мнению, основной двигатель творчества (художественного) есть не что иное, как истина.

Первая ступень теории художественного (‘изящного’) была лишь теорией чувственного познания.

Красота рассматривалась лишь как ‘приятная натуральность’. Вторую ступень составляет период логических соображений об изящном.

Третий период был начат еще Платоном, восстановлен Винкельманом и продолжен Гердером и Шлегелем.

Здесь господствующим началом является творческая фантазия, согласие идеи с формой и красота как отражение бытия. Сущностью художественного творчества, по Галичу, является стремление к неограниченному, бесконечному, указывающее на принадлежность человека к двум мирам — чувственно-органическому и духовно-нравственному.

Эстетическая потребность одновременно обнимает чувство, ум и волю. Поэтому и идея художественности должна совмещать в себе все основные идеи научной работы, чувственного наслаждения и нравственного подвига.

Следуя учению о так называемом ‘бескорыстии’ эстетического чувства, Г. приходит к теории ‘искусства для искусства’. Переходя к разбору отношения между искусством и потребностями будничной жизни, он не отрицает утилитарного значения его, но придает ‘полезности’ искусства второстепенную роль. По его мнению, искусство, действующее под воздействием понятий о пользе, есть не более как развитое ремесло.

Чтобы возвыситься на степень изящного искусства, оно должно происходить свободно ‘из внутренней потребности’. Художественное произведение должно ‘равномерным развитием и возвышением сил души пробудить в нем (т. е. в зрителе или читателе) живое чувство прямо человеческого бытия’. Кроме этих трудов, Г. написал еще следующие: 1) Теория красноречия для всех родов прозаических сочинений, извлеченная из немецкой библиотеки словесных наук (СПб., 1830 г.), 2) Логика, выбранная из Клейна (СПб., 1831 г.), 3) Нравоучение Герлаха, пер. с нем. с доп. (1833), 4) Роспись идеалам греческой пластики (‘Летопись факультетов’, 1835 г., изд. Галича и Плаксина), 5) ‘Лексикон философских предметов’ (СПб., 1845 г.), 2 выпуска (доходит до буквы В), 6) ‘Словарь русских синонимов’ (1840 г.), ч. І., так же не оконченный труд. Своим Лексиконом, равно как и кратким ‘Опытом философского словаря’, приложенным к ‘Истории философских систем’, Г. положил начало русской философской лексике.

Имя Галича связано с именем его гениального ученика по лицею: Пушкин, любивший, как указано выше, своего профессора, посвятил ему два послания и упомянул о нем в стихотворении 1814 года ‘Пирующие студенты’. По свидетельству самого Пушкина, Г. ободрял его на поприще, им избранном, и заставил его написать для экзамена 1815 г. ‘Воспоминания в Царском Селе’. Как на наиболее выдающееся качество в характере Г. — указывают на любовь его к науке и честное и благородное обращение с ней. Действительно, та отрасль ее, которая так увлекла Г., позволяла допускать много гипотетического, и мысль находила широчайший простор, однако он не позволял себе ни произвольных гаданий, ни отступлений от условий строгого научного метода. A знание почти всех европейских языков и древних давало ему возможность, прибегая к сравнениям и поверке, детально и тщательно разрабатывать свой предмет.

Для своего времени Г. был крупной умственной силой, и имя его останется записанным на страницах истории русской мысли. Биография Галича написана академиком А. В. Никитенком (напечатана в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’, 1869, No 1, и отдельно, СПб., 1860). Словари Брокгауза-Ефрона, Южакова и Геннади, ‘История рос. философии’ арх. Гавриила, Каз., 1840, стр. 98, ‘Матер. для истории просв. в Рос.’ Е. Феоктистова в ‘Русском Вестнике’, 1864, NoNo 6, 7, 8, и отд., СПб., 1865, ‘Чт. в Имп. Общ. Ист. и Др. Рос.’, 1862 г., кн. III, стр, 179—206, Барсуков, ‘Жизнь и труды Погодина’, Спб., 1900, т. І, стр. 51, 279, т. II, стр. 49, т. III, стр. 349—350, т. IV, стр. 243, 270, Н. Греч, ‘Записки о моей жизни’, СПб., 1886, стр. 290, 295, 296, І, II, XIV, XV, XVI, ХIХ, XX, В. Григорьев. ’50-летие СПб. Университета’, Белинский, Сочинения, т. II, стр. 239, ‘Рус. Стар.’, 1889, No 6, стр. 577, Плетнев, ‘Мелк. крит. разб.’, т. II, стр.530— 531, ‘Мир Божий’, 1897, No 7, стр. 218—223, No 8, стр. 108—114, No 10, стр. 132—133, ib., 1898, No 1, стр. 235—269, ‘Сын Отеч.’, 1818, No 40, ‘Вестн. Евр.’, 1818, No 44, ‘Русская Мысль’, 1895, No4, стр.76, ‘Библ. Листы’, 1825, No 36, ‘Московский Телеграф’, 1826, No 6, стр. 126, 1831, ч. 38, стр. 85, ‘Биография Магницкого’ Е. Феоктистова, 1865, M. Сухомлинов, ‘Матер. для ист. образ. в Рос.’, СПб., 1866, ‘Литер. газета’, 1831, No 32, ‘Телескоп’, 1831, т. V, стр. 550, 1836, т. 32, стр. 197, ‘Сев. Пчела’, 1834, No61 , ‘Библ. для чт.’, 1835, т. XIII, отд. VI, стр. 34, ‘Отеч. Зап.’, 1846, No 4, т. 45, отд. VІ, стр.74—77, ‘Современник’, 1846, т. 42, стр. 220—221, Селезнев, ‘Ист. Очерк Имп. Лицея’, СПб., 1861, стр. 100, Колубовский, ‘Прибавление к Ибервегь-Гейнце’, ‘Рус. Архив’, 1865, NoNo 10 и 11, ‘Историч. Вестник’, 1880, т. 2, стр. 233, 1899, т. 76, стр. 535, т. 77, стр. 192—193, 202, 205, 1901, т. 86, стр. 158, ‘Рус. Стар.’, 1889, т. 61, стр, 302, т. 62, стр. 578, 582, 584, 590, 593, т. 63, стр. 55, 56, 266, 280, т. 64, стр. 743, 1890, т. 66, стр. 276, 1891, т.70, стр. 420, 638, 648, 655, т. 71, стр. 96, 292, 308, 567, т. 72, стр. 78, 683, Петербургский Некрополь, І, 528, Э. Радлов, ‘А. И. Галич’ (Пушкин, изд. Брокгауза-Ефрона, т. І, стр.241—246), Венгеров, Источники слов. рус. писат., т. І. А. Ельницкий. {Половцов} Галич, Александр Иванович — один из первых последователей Шеллинга в России, сын дьячка, род. в 1783 г., учился в Севской духовной семинарии и Петербург. педагогическом институте.

В 1808 г. правительство, имея в виду основать в Петербурге университет, послало за границу в числе лучших студентов Института и Г., для приготовления к профессорской кафедре по философии.

За границей Г. слушал скептика Шульце и эклектика Бутервека, но увлекся учением Шеллинга.

В 1813 г. Г. возвратился в Россию и представил конференции Института диссертацию, которая была одобрена, но конференция отозвалась, что ‘по множеству содержащихся в ней новых и либо никем, либо самым малым числом философов принятых умозрений, ее печатать не следует’. Галичу было внушено, чтобы он ‘при преподавании в Российских училищах философских наук отнюдь не вводил своей системы, а держался бы книг, начальством введенных’. К обычным философским предметам — логике, психологии, метафизике и этике — Г. присоединил еще историю философии.

В это же время Г. преподавал латинский язык в Царскосельском лицее и был в числе учителей Пушкина.

В 1819 г. Педагогический институт был преобразован в Университет, в котором Г. был первым представителем философской кафедры.

В 1818—1819 г. Г. издал в двух томах ‘Историю философских систем’, составленную на основании немецких трудов Захера, Аста, Теннемана и др. Изложение заканчивается системою Шеллинга.

Вскоре после того против Г., вместе с тремя другими профессорами, возбуждено было попечителем учебного округа Руничем обвинение в безбожии и революционных замыслах.

Галичу было поставлено в вину, что он, излагая в своей книге системы разных философов, не опровергает их. Рунич уподобил книгу Г. тлетворному яду. ‘Я сам, — говорил он в одном из заседаний конференции Университета, — если бы не был истинным христианином, и если бы благодать свыше меня не осенила, я сам не отвечаю за свои поползновения при чтении книги Галича’. ‘Вы явно, — продолжал он, обращаясь к Галичу, — предпочитаете язычество христианству, распутную философию — девственной невесте Христовой Церкви, безбожного Канта — Христу, а Шеллинга — Духу Святому’. Высшая власть посмотрела на дело иначе: за Г. был оставлен оклад экстраординарного профессора и казенная квартира, а когда реформа Университета 1837 г. лишила его этих средств к жизни, он получил место начальника архива при провиантском департаменте.

Несмотря на постигшие его невзгоды, Г. продолжал работать и издал несколько книг. Больше всего его занимали два труда: ‘Всеобщее право’ и ‘Философия истории человечества’, но едва только он успел их окончить, как в его отсутствие пожар бесследно уничтожил их. Это так подействовало на Г., что он стал понемногу опускаться и пить. Умер в 1848 г. Краткий компендиум Шеллинговой философии Г. издал под заглавием ‘Черты умозрительной философии, выбранные из В — б — ра, Кл — на, Т — н — ра и др. и изданные А. С — им’ (СПб., 1829). Гораздо самостоятельнее ‘Опыт науки изящного’ (СПб., 1825). Под изящным Г. разумеет чувственно-совершенное проявление значительной истины, путем свободной деятельности нравственных сил гения. Выяснить общие условия и законы этого проявления — задача науки изящного.

Возможность решить эту задачу основывается на врожденном чувстве красоты и на необходимости идеи изящного. ‘Картина человека, опыт наставительного чтения о предметах самопознания для всех образованных сословий’ (СПб., 1834) представляет самостоятельную попытку дать систематический свод сведений, добытых современною автору антропологией.

Основной закон для всех проявлений существа человека — это закон гармонии.

Он требует, чтобы все стороны и отношения жизни человека являли собою целое, чтобы они сообразовались с общим существом человека, чтобы общежитие людей благоприятствовало их назначению и, наконец, чтобы жизнь каждого человека сохраняла необходимые свои отношения ко вселенной.

Эти четыре рода гармонии составляют только разные стороны одной и той же великой гармонии.

Важнейшая задача жизни состоит в том, чтобы переходить от одного состояния к другому, более свободному и гармоническому.

Человек может содействовать решению этой задачи в той мере, в какой все более и более проникается сознанием цели развития.

Решению той же задачи способствуют также старания людей водворить в общественных отношениях единодушие, справедливость и любовь.

Жизнь человеческая, как часть жизни природы, подчинена общим законам этой последней.

Везде мы встречаем деятельную силу, неослабно стремящуюся к свободе и одолению материи.

Результатом этой борьбы является целый ряд пробных созданий и, наконец, — человек.

Как видно, Г. проводит тот же закон развития, который можно встретить почти у всех шеллингианцев.

Рассматривая душевную жизнь человека, он делит ее на мышление, хотение, сердце и фантазию, но тут же подчеркивает, что все эти области неразрывно связаны между собою, так что нет ни одного акта, который не заключал бы в себе элементов всех четырех областей.

Между телесной и духовной жизнью существует полное соответствие. ‘Не есть ли, — спрашивает Г., — духовность только возгонка натуральной жизни, утончение нервной системы, крайняя степень превращения общего эфира?’ Впрочем, Г. сознает всю рискованность подобной гипотезы и потому не настаивает на ней. Вся книга написана довольно своеобразным языком.

Примеры, иллюстрирующие страсти, очень часто заимствованы из русской жизни (напр. казнокрадство, в разных его видах). Другие сочинения Г. имеют случайный характер.

Таковы: ‘Теория красноречия для всех родов прозаических сочинений, извлеченная из немецкой библиотеки словесных наук’ (СПб., 1830), ‘Логика, выбранная из Клейна’ (СПб., 1831), ‘Лексикон философских предметов’ (СПб., 1845, обрывается на букве В). Биографию Г. написал академик А. Никитенко (‘Журн. Мин. Нар. Просв.’ 1869, январь, и отдельно, СПб., 1869).

См. также F. Lannes, ‘Coup doeil sur l’histoire de la philosophie еn Russie (‘Revue philos.’, 1891, июль). Подробная статья о ‘Науке изящного’ помещена в ‘Сыне Отечества’ (1826 г., т. 106 — 108). Я. Колубовский. Брокгауз Галич, Александр Иванович (Говоров), с. с., лектор истории философии СПб. унив., писатель, р. 1783, ум. 9 сент. 1848 г.

Русский биографический словарь А. А. Половцова

II.

Галич (Александр Иванович) — один из первых последователей Шеллинга в России, сын дьячка, род. в 1783 г., учился в Севской духовной семинарии и Петербург. педагогическом институте. В 1808 г. правительство, имея в виду основать в Петербурге университет, послало за границу в числе лучших студентов института и Г., для приготовления к профессорской кафедре по философии. За границей Г. слушал скептика Шульце и эклектика Бутервека, но увлекся учением Шеллинга. В 1813 г. Г. возвратился в Россию и представил конференции института диссертацию, которая была одобрена, но конференция отозвалась, что ‘по множеству содержащихся в ней новых и либо никем, либо самым малым числом философов принятых умозрений, ее печатать не следует’. Галичу было внушено, чтобы он ‘при преподавании в российских училищах философских наук отнюдь не вводил своей системы, а держался бы книг, начальством введенных’. К обычным философским предметам — логике, психологии, метафизике и этике — Г. присоединил еще историю философии. В это же время Г. преподавал латинский язык в Царскосельском лицее и был в числе учителей Пушкина. В 1819 г. педагогический институт был преобразован в университет, в котором Г. был первым представителем философской кафедры. В 1818—1819 г. Г. издал в двух томах ‘Историю философских систем’, составленную на основании немецких трудов Захера, Аста, Теннемана и др. Изложение заканчивается системою Шеллинга. Вскоре после того против Г., вместе с тремя другими профессорами, возбуждено было попечителем учебного округа Руничем обвинение в безбожии и революционных замыслах. Галичу было поставлено в вину, что он, излагая в своей книге системы разных философов, не опровергает их. Рунич уподобил книгу Г. тлетворному яду. ‘Я сам, — говорил он в одном из заседаний конференции университета, — если бы не был истинным христианином, и если бы благодать свыше меня не осенила, я сам не отвечаю за свои поползновения при чтении книги Галича’. ‘Вы явно, — продолжал он, обращаясь к Галичу, — предпочитаете язычество христианству, распутную философию — девственной невесте Христовой Церкви, безбожного Канта — Христу, а Шеллинга — Духу Святому’. Высшая власть посмотрела на дело иначе: за Г. был оставлен оклад экстраординарного профессора и казенная квартира, а когда реформа Университета 1837 г. лишила его этих средств к жизни, он получил место начальника архива при провиантском департаменте. Несмотря на постигшие его невзгоды, Г. продолжал работать и издал несколько книг. Больше всего его занимали два труда: ‘Всеобщее право’ и ‘Философия истории человечества’, но едва только он успел их окончить, как в его отсутствие пожар бесследно уничтожил их. Это так подействовало на Г., что он стал понемногу опускаться и пить. Умер в 1848 г.

Краткий компендиум Шеллинговой философии Г. издал под заглавием ‘Черты умозрительной философии, выбранные из В—б—ра, Кл—на, Т—н—ра и др. и изданные А. С—им’ (СПб., 1829). Гораздо самостоятельнее ‘Опыт науки изящного’ (СПб., 1825). Под изящным Г. разумеет чувственно-совершенное проявление значительной истины, путем свободной деятельности нравственных сил гения. Выяснить общие условия и законы этого проявления — задача науки изящного. Возможность решить эту задачу основывается на врожденном чувстве красоты и на необходимости идеи изящного. ‘Картина человека, опыт наставительного чтения о предметах самопознания для всех образованных сословий’ (СПб., 1834) представляет самостоятельную попытку дать систематический свод сведений, добытых современною автору антропологией. Основной закон для всех проявлений существа человека — это закон гармонии. Он требует, чтобы все стороны и отношения жизни человека являли собою целое, чтобы они сообразовались с общим существом человека, чтобы общежитие людей благоприятствовало их назначению и, наконец, чтобы жизнь каждого человека сохраняла необходимые свои отношения ко вселенной. Эти четыре рода гармонии составляют только разные стороны одной и той же великой гармонии. Важнейшая задача жизни состоит в том, чтобы переходить от одного состояния к другому, более свободному и гармоническому. Человек может содействовать решению этой задачи в той мере, в какой все более и более проникается сознанием цели развития. Решению той же задачи способствуют также старания людей водворить в общественных отношениях единодушие, справедливость и любовь. Жизнь человеческая, как часть жизни природы, подчинена общим законам этой последней. Везде мы встречаем деятельную силу, неослабно стремящуюся к свободе и одолению материи. Результатом этой борьбы является целый ряд пробных созданий и, наконец, — человек. Как видно, Г. проводит тот же закон развития, который можно встретить почти у всех шеллингианцев. Рассматривая душевную жизнь человека, он делит ее на мышление, хотение, сердце и фантазию, но тут же подчеркивает, что все эти области неразрывно связаны между собою, так что нет ни одного акта, который не заключал бы в себе элементов всех четырех областей. Между телесной и духовной жизнью существует полное соответствие. ‘Не есть ли, — спрашивает Г., — духовность только возгонка натуральной жизни, утончение нервной системы, крайняя степень превращения общего эфира?’ Впрочем, Г. сознает всю рискованность подобной гипотезы и потому не настаивает на ней. Вся книга написана довольно своеобразным языком. Примеры, иллюстрирующие страсти, очень часто заимствованы из русской жизни (напр. казнокрадство, в разных его видах).

Другие сочинения Г. имеют случайный характер. Таковы: ‘Теория красноречия для всех родов прозаических сочинений, извлеченная из немецкой библиотеки словесных наук’ (СПб., 1830), ‘Логика, выбранная из Клейна’ (СПб., 1831), ‘Лексикон философских предметов’ (СПб., 1845, обрывается на букве В). Биографию Г. написал академик А. Никитенко (‘Журн. Мин. Нар. Просв.’ 1869, январь, и отдельно, СПб., 1869). См. также F. Lannes, ‘Coup d’oeil sur l’histoire de la philosophie еn Russie (‘Revue philos.’, 1891, июль). Подробная статья о ‘Науке изящного’ помещена в ‘Сыне Отечества’ (1826 г., т. 106—108).

Я. Колубовский.

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона

III.

ГАЛИЧ Александр Иванович [наст. фам. Говоров, в семинарии Никифоров, 1783, г. Трубчевск Орлов, губ. — 9(21).9.1848, Царское Село], философ, психолог, эстетик. Сын дьячка. По окончании Севской духовной сем. (1793—1803) направлен в Петерб. учительскую сем. (в 1804 преобразована в Пед. ин-т). В 1808 послан за границу для приготовления к профессорской кафедре, изучал философию, увлекся идеями Ф. Шеллинга. В 1813 конференция Пед. ин-та одобрила диссертацию Г. (тема неизв.), не рекомендовав, однако, ее к печати (‘по множеству новых умозрений’, см.: Никитенко, 1869). В 1813—21 Г. читал курс философии в Пед. ин-те и осн. на его базе в 1819 Петерб. ун-те (с 1817 экстраординарный проф.). Одновременно, в 1814—15, преподавал лат. яз. и рос. словесность в Царскосельском лицее (‘до слабости добрый’ наставник — см.: Кюхельбекер, с. 387, аналогичны отзывы М. А. Корфа и Ф. Ф. Матюшкина). А. С. Пушкин-лицеист посвятил ему два послания (‘К Галичу’ и ‘Где ты, ленивец мой?’), а в стих, о дружеской пирушке лицеистов ‘К студентам’ провозглашал: ‘Мой добрый Галич, vale!/ …Будь нашим президентом,/ И станут самые цари/ Завидовать студентам!’, в 1834 он вспоминал, что Г. поощрял его лит. занятия и ‘заставил’ написать ‘Воспоминания в Царском Селе’. Впоследствии Г. преподавал философию в Петерб. ун-тском благородном пансионе и рус. яз. в нем. школе св. Петра, содержал частный пансион. За первое соч. ‘История философских систем’ (кн. 1—2, СПб., 1818—19, ко 2-й книге приложен ‘Опыт филос. словаря’, 217 терминов) удостоен высочайшей благодарности, однако в 1821, во время т. н. дела профессоров (ревизии преподавания в Петерб. ун-те, осуществленной Д. П. Руничем), в ней усмотрели ‘безбожное и вредное направление’. Не оправдываясь, Г. ответил: ‘Сознав невозможность отвергнуть вопросные пункты, отвечаю желанием не помянуть грехов юности и неведения’. Ответ восприняли как свидетельство раскаяния, и Г. был оставлен при ун-те, но без права преподавания (см.: Сухомлинов). 12 апр. 1825 отставлен от профессуры, попытки получить другую кафедру не имели успеха. Читал платные лекции на дому. В 1837 окончательно отставлен от ун-та. Служил переводчиком (с 1838), нач. архива Провиантского ведомства (с 1839). В 1839 получил чин стат. сов. В 1839 или 1840 (по др. сведениям, в 1836) пожар уничтожил имущество Г., в т. ч. рукописи книг ‘Философия истории человечества’ и ‘Наука общих прав’. Этот удар ослабил работоспособность Г. Последние годы его жизни омрачены нуждой, семейными неурядицами (женитьба во 2-й пол. 30-х гг. оказалась неудачной) и запоями. Однако он пытался продолжить серьезную работу — начал составлять первый рус. ‘Лексикон филос. предметов’, но довел его лишь до буквы ‘В’ (в. 1, СПб., 1845, границы: А — Вк).

Г. одним из первых в России (наряду с Д. М. Велланским) пропагандировал философию Шеллинга (изложил осн. положения ‘философии тождества’ во 2-й кн. ‘Истории’ и в ‘Чертах умозрительной философии…’, СПб., 1829). В трактате по эстетике ‘Опыт науки изящного’ (СПб., 1825) Г. впервые в России сформулировал идеи о красоте (‘изящном’) как единстве истинного, доброго и ‘приятного’, сказал, вслед за Шеллингом, о единстве свободы и необходимости в худож. творчестве, о самоценности иск-ва, выдвинул понятие худож. идеала как чувственного образа идеи, дал философски обоснованную классификацию иск-в и лит. жанров. Свободно пользуясь шеллинговым методом ‘конструирования’, построил систему жанров, хорошо соотносимую с поэтич. практикой своего времени, обстоятельно изложил взгляд на роман как высший род лит-ры и синтез всех жанров, положив начало в России филос. теории романа (продолжили С. П. Шевырёв в 1827 и В. П. Титов в 1828).

‘Опыт’ обсуждался в многочисл. рец. и вызвал полемику: отрицат. разбору Н. И. Греча (СО, 1826, No 6, 9, 10, 12, 14, б. п., по предположению З. А. Каменского, автор — О. М. Сомов) противостояли положит. отзывы Н. А. Полевого (МТ, 1826, No 6—9) и П. П. Свиньина (?) (ОЗ, 1826, No 73).

Эстетике посв. также ст. ‘Роспись идеалам греч. пластики’ (1835), компилятивная ‘Теория красноречия для всех родов прозаических сочинений…’ (СПб., 1830, положит, рец.: В. Плаксин — СП, 1830, 20 нояб.), а также ряд статей в ‘Лексиконе’. Для истории рус. психологии важна кн. ‘Картина человека. Опыт наставит. чтения о предметах самопознания для всех образов, сословий’ (СПб., 1834, половинная Демидовская пр., одна из трех книг, читанных героем Ф. М. Достоевского Макаром Девушкиным,— см.: I, 481), в к-рой намечается отход от шеллингианства к филос. антропологизму. Для работ Г. характерно сочетание поисков строгой терминологии (не всегда удачной) со стремлением оживить и даже беллетризовать изложение.

Отношение критики 30-х гг. к Г.— почти единодушно отрицательное (особенно укоряли за странный и непонятный слог), его неоднократно критиковал О. И. Сенковский (в ‘Б-ке для чтения’). Новое поколение в лице В. Г. Белинского считало Г. вульгаризатором ‘отжившей’ уже философии (рец. на ‘Лексикон’, IX, 600—03). Кюхельбекер, находясь в заточении в крепости, прочитал в 1832—34 давние и новые рец. на работы Г. и в своем дневнике защищал его от нападок (улавливая осн. смысл его работ лишь по рецензиям).

Др. произв.: ‘Логика, выбранная из Клейна’ (СПб., 1831), ‘Словарь рус. синоним или сословов’ (ч. 1, СПб., 1840).

Изд.: Опыт науки изящного.— В кн.: Рус. эстетич. трактаты первой трети XIX в., т. 2, М., 1974 (вступ. ст. З. А. Каменского, здесь же 2 рец. 1826).

Биогр. мат-лы. Никитенко А. В., А. И. Галич, бывший проф. С.-Петерб. ун-та, СПб., 1869, Hикитенко (ук.), Греч, 377—79, Сухомлинов М. И., Иссл. и статьи по рус. лит-ре и просвещению, т. 1, СПб., 1889, гл. 6, Маяковский И.Л., Николаев А. С, С.-Петерб. ун-т в первое столетие его деятельности, т. 1, П., 1919 (ук.), Пушкин А. С, Дневник. 1833—1835, под ред. Б. Л. Модзалевского, М.— П., 1923, с. 108—10.

Лит.: Кюхельбекер (ук.), Белинский (ук.), Филиппов M. M., Судьбы рус. философии. IV. Эстетич. и антропологич. взгляды Галича.— РБ, 1894, No 4, Колюпанов Н., Биография А. И. Кошелева, т. 1, кн. 1, М., 1889, с. 445—50, 520—21, Грот Я. К., Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, 2-е изд., СПб., 1899 (ук.), Иванов И. И., История рус. критики, ч. 1—2, СПб., 1898, с. 286—91, Радлов Э., А. И. Галич.— В кн.: Пушкин А. С., Собр. соч., т. 1, СПб., 1907, Шпет Г. Г., Очерк развития рус. философии, ч. 1, П., 1922, Возникновение рус. науки о лит-ре, М., 1975 (ст. А. С. Курилова, с. 172—74), Соболев П. В., Очерки рус. эстетики 1-й пол. XIX в., ч. 1, Л., 1972, Каменский З. А., Моск. кружок любомудров, М., 1980 (ук.), Рыковская Т. И., Классификация видов иск-ва в эстетич. теории Г.— В кн.: Нек-рые вопросы истории и теории эстетики, в. 3, М., 1980 (депонированная рукопись), ее же, Диалектика прекрасного в эстетике Г.— ‘Вест. МГУ’, сер. 7, философия, 1985, No 1. + РБС, Брокгауз, Венгеров. Источ., ФЭ, Черейский, Масанов.

Архивы: ИРЛИ, No 19 582 (‘Мат-лы для составления биографии Г.’), ЦГАЛИ, ф. 1863, оп. 1, д. 20 (ф. с. 1839 г.), ЦГИА, ф. 733, оп. 21, д. 40 (об учреждении в ун-те кафедры древностей и теории изящного), ф. 1263, оп. 1, д. 275, ст. 228 (особый ж-л K-та министров по ‘делу профессоров’), ф. 1349, оп. 4, 1842 г., д. 68 (ф. с).

Н. Н. Зубков.

Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. Том 1. М., ‘Советская энциклопедия’, 1989

I.

II.

III.

Читайте также: