ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ
КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916
Г. Р. Державинъ.
Г. Р. Державинъ.
Г. Р. Державин, Иванов-Разумник Р. В., Год: 1911
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Ломоносовъ былъ еще живъ, когда началъ писать Державинъ, Державинъ былъ еще живъ, когда появился въ литератур Пушкинъ. За эти полвка — отъ шестидесятыхъ годовъ XVIII-го столтія до двадцатыхъ годовъ ХІХ-го — русская общественная мысль и русская литература прошли черезъ рядъ глубоко-важныхъ фазисовъ своего развитія: общественное теченіе (Фонвизинъ, Новиковъ, Радищевъ), мистическое и соціальное масонство, сентиментализмъ, романтизмъ, но все это прошло мимо Державина, почти что не задвая его. Онъ создалъ свою область творчества, оказалъ громадное вліяніе на русскую литературу, закончилъ собою ‘ломоносовскій’ періодъ этой литературы и началъ періодъ реалистическій ‘до-пушкинскій’, онъ развилъ въ своей поэзіи только одну главную тему — но тему такого громаднаго значенія, что она одна обезпечила ему литературное безсмертіе. Тема эта — человкъ, каждая отдльная индивидуальность, каждая наслаждающаяся и страдающая реальная человческая личность, заране обреченная на смерть и ищущая спасенія отъ смерти. Новая тема требовала новыхъ словъ, новыхъ красокъ, и Державинъ только тогда выдлился изъ безчисленнаго ряда стихотворцевъ екатерининской эпохи, только тогда сталъ великимъ поэтомъ, когда нашелъ эти новыя краски и слова.
Случилось это въ конц семидесятыхъ и начал восьмидесятыхъ годовъ XVIII-го вка, когда Державинъ сознательно порвалъ съ ломоносовской традиціей и ломоносовскими темами. Въ начал своей дятельности Державинъ, по его собственнымъ словамъ, ‘хотлъ подражать Ломоносову’, хотя и чувствовалъ, что талантъ его, Державина, ‘не былъ внушаемъ одинаковымъ геніемъ: онъ хотлъ парить и не могъ постоянно выдерживать красивымъ наборомъ словъ свойственнаго единственно россійскому Пиндару велелпія и пышности, а для того, въ 1779 году, избралъ онъ совершенно особый путь’. Примромъ такого ‘ломоносовскаго’ произведенія Державина можетъ служить ‘Ода Екатерин II’, написанная еще въ 1767 году — ‘въ Ломоносовъ слдъ’ (какъ выразился Державинъ пятью годами поздне, въ стихотвореніи ‘Fragmentum’), уже и въ этой од мы находимъ чистосердечное сознаніе: ‘я слабость духа признаваю, чтобъ лирнымъ тономъ мн гремть’, и восклицаніе — ‘поди ты прочь, витійскій громъ!’ Однако только десять лтъ спустя Державинъ отогналъ отъ себя прочь этотъ ‘витійскій громъ’ и отказался отъ мысли гремть ‘лирнымъ тономъ’, только въ 1779 году появляются знаменитыя ‘На рожденіе въ Свер порфиророднаго отрока’ и ‘На смерть князя Мещерскаго’, гд Державинъ вступаетъ на новый реалистическій путь, находитъ новыя краски и слова, рожденіе и смерть — вообще жизнь человка становится его главной задушевной темой. Трагедія личнаго человка впервые съ такой остротой вырисовывается въ русской литератур.
Трагическій вопросъ объ участи человка долженъ быть такъ или иначе разршенъ Державинымъ, и ршеніе эта опредляетъ собою характеръ и сущность его поэзіи. Ода ‘На смерть князя Мещерскаго’ является въ этомъ отношеніи центральной для пониманія всего творчества Державина, будучи въ то же время однимъ изъ самыхъ могучихъ и сильныхъ его произведеній. Человкъ умеръ — и Державинъ въ ужас останавливается передъ образомъ смерти. Правда, умеръ не просто ‘человкъ’, умеръ сановный князь, ‘сынъ роскоши, прохладъ и нгъ’, можно думать, что смерть какого-нибудь ‘раба подъяремнаго’ не поразила бы такъ воображеніе Державина — и это очень характерно для XVIII-го вка и для наивнаго міропониманія поэта: смерть поразила его не какъ самъ по себ ‘безсмысленный’ фактъ, — его поразила прежде всего антитеза пиршественнаго ликованія и надгробнаго рыданія.
Гд слава? гд великолпье?
Гд ты, о, сильный человкъ?
— вотъ что поразило мысль Державина, его поразила кром того и вторая противоположность — между силою и безсиліемъ, могуществомъ и ничтожествомъ. И только посл этого вопросъ о смерти самой по себ встаетъ передъ поэтомъ, только посл этого онъ слышитъ страшный бой часовъ смерти — ‘глаголъ временъ, металла звонъ!’ — и видитъ, что ‘вся наша жизнь не что иное, какъ бы мечтаніе пустое…’ А если такъ, если ‘сей день иль завтра умереть… должно намъ конечно’, то чмъ жить и зачмъ жить? Отвтъ самый неожиданный: ‘Жизнь есть небесъ мгновенный даръ — устрой ее себ къ покою…’
Такова несложная житейская мудрость Державина, но было бы несправедливо оцнивать этотъ наивный эпикуреизмъ, уклоняясь отъ исторической точки зрнія. Этотъ наивный эпикуреизмъ Державина является не только характернйшимъ историческимъ фактомъ, вн котораго непонятна русская жизнь XVIII-ro вка, но и зародышемъ глубоко-важнаго типа міропониманія, впослдствіи достигшаго изумительной силы, яркости и красоты въ творчеств Пушкина. Устами Державина впервые въ русской литератур XVIII вка заявлялъ о своей глубокой душевной трагедіи реальный человкъ, человческая личность. Правда, ‘личность’ эта являлась пока лишь въ образ ‘сына роскоши, прохладъ и нтъ’, и не мало времени должно было пройти, пока за каждымъ ‘рабомъ подъяремнымъ’ увидли такую же личность, не только полноправную соціально, но и ищущую спасенія отъ тхъ же ударовъ судьбы, рока, неизбжнаго. Общественники XVIII-го вка ставили вопросъ о соціальномъ положеніи массъ — вопросъ, совершенно непонятный для Державина, котораго мучала индивидуалистическая проблема личной трагедіи, какъ ни узко понималъ онъ эту трагедію.
Въ области соціально-политической Державинъ былъ типичнымъ консерваторомъ. Когда въ начал царствованія Александра I пошли слухи объ освобожденіи крестьянъ, Державинъ написалъ ‘Голубку’, въ которой огорченно комментировалъ эту возможность отдленія крестьянъ отъ помщиковъ: ‘какая это воля, летала чтобъ одна, была-бъ безвстна доля, была бы голодна?’ Эта идиллія не мшала Державину описывать, какъ его рабы ‘не смютъ и дохнуть’, ожидая около пышно убраннаго стола поэта разныхъ его милостивцевъ и покровителей. Нсколькими годами поздне, когда въ Англіи аболиціонисты вели борьбу за прекращеніе торга невольниками, Державинъ написалъ ироническую похвалу: ‘прекрасно, хорошо, и можно подтвердить, чтобъ дать невольникамъ отъ ихъ работъ свободу’ — что, по его мннію, было столь же разумно, какъ ‘съ зврьми въ норахъ сидть, и лсъ звать городомъ, а пить за кофе воду’. Когда вскор начались либерально-бюрократическія реформы Сперанскаго, то Державинъ написалъ противъ послдняго нсколько басенъ и очень сердито отозвался о немъ въ своихъ ‘Запискахъ’. ‘Записки’ эти воскрешаютъ передъ нами образъ Державина — типичнаго низкопоклоннаго вельможи XVIII-го вка, хотя и честнаго, правдиваго, но ограниченнаго, медленно возвышающагося по ступенямъ бюрократической лстницы (въ 1802—1803 г. Державинъ былъ даже министромъ юстиціи), для него не существовало общественнаго служенія, какъ для Новикова, Радищева и ихъ друзей, — онъ понималъ лишь государственную службу. Отсюда и отрицательное его отношеніе къ масонству, въ которомъ тогда сильна была общественная струя. Соціальныхъ и общественныхъ запросовъ своего времени Державинъ или не понималъ, или относился къ нимъ отрицательно, и въ этомъ отношеніи цлая бездна лежитъ между нимъ и ‘лучшими людьми’ русскаго общества XVIII-го вка.
Вмсто общественнаго служенія — государственная служба: вотъ взглядъ Державина, который, вроятно, даже и не понималъ, какое это можетъ быть общественное служеніе вн государственной службы. Знаменитый афоризмъ Козьмы Пруткова — ‘только на государственной служб познаешь истину’, можетъ вполн серьезно быть примненъ къ Державину… И для того, чтобы дойти на этомъ пути ‘до степеней извстныхъ’, Державинъ долженъ былъ приноровиться ко взглядамъ и порядкамъ окружающей его среды, долженъ былъ низкопоклонствовать передъ временщиками, ‘любимцами’ Екатерины II и камердинерами Павла I. Онъ и самъ иногда съ горечью сознавалъ это:
Должны мы всегда стараться,
Чтобы сильнымъ угождать,
Ихъ любимцамъ поклоняться,
Словомъ, взглядомъ ихъ ласкать…
Но зато, когда ему удавалось попасть на высшую ступень бюрократической лстницы — стать, напримръ, письмоводителемъ при важномъ чиновник, генералъ-прокурор княз Вяземскомъ, то тутъ уже можно было вознаградить себя, ставъ на положеніе сильнаго міра сего, и самъ Державинъ описываетъ это — въ шуточномъ тон, за которымъ чувствуется однако глубокая правда:
….. беру все даромъ,
На вексель, въ долгъ безъ платежа,
Судьи, дьяки и прокуроры,
Въ передней про себя брюзжа,
Умильные мн мещутъ взоры
И жаждутъ слова моего,
А я всхъ мимо по паркету
Бгу, носъ вздернувъ, къ кабинету
И въ грошъ не ставлю никого.
Конечно, нельзя обвинять Державина за отрицательныя стороны среды его времени — и самъ онъ высказалъ это въ своемъ интересномъ посланіи Храповицкому.
Державинъ былъ типичнымъ среднимъ человкомъ своей эпохи, онъ держался ‘середины’ не только въ своемъ наивномъ эпикуреизм, въ смысл гораціанскаго ‘aurea mediocritas’. ‘Завиденъ тотъ лишь состояньемъ, кто среднею стезей идетъ’, ‘блаженъ, кто… идетъ середнею стезей’, ‘держися лучше середины’: вс эти восклицанія рисуютъ намъ не только нравственную философію Державина. ‘Злодйства малаго мн мало, большого длать не хочу’, восклицалъ поэтъ, но ошибался: онъ долженъ былъ бы сказать не пне хочу’, а ‘не могу’. Онъ былъ типичный средній человкъ, неспособный ни на большое злодяніе, ни на великій подвигъ, ‘праздолюбивый’ и неуживчивый, онъ однако умлъ, когда нужно, обивать пороги временщиковъ и писать имъ льстивыя оды. Пороки Державина — пороки его времени, какъ сказалъ еще Блинскій, сознавая ихъ и видя много пятенъ на своей лир, Державинъ старался найти въ своей поэзіи то, что дастъ ему славу и безсмертіе. ‘Потомство — грозный судія,— восклицалъ Державинъ:— оно разсматриваетъ лиры, услышитъ гласъ и твоея, и пальмы взвситъ и перуны, кому твои гремли струны!’
Извстно, въ чемъ видлъ Державинъ свои права на безсмертіе — достаточно вспомнить его стихотворенія ‘Приношеніе монархин’, ‘Памятникъ’, ‘Лебедь’:
Всякъ будетъ помнить то въ народахъ неисчетныхъ,
Какъ изъ безвстности я тмъ извстенъ сталъ,
Что первый я дерзнулъ въ забавномъ русскомъ слог
О добродтеляхъ Фелицы возгласить,
Въ сердечной простот бесдовать о Бог
И истину царямъ съ улыбкой говорить…
Вотъ права Державина на безсмертіе,— такъ понималъ поэтъ самъ себя. Намъ остается только посмотрть, можетъ ли потомство согласиться съ поэтомъ и видть его безсмертіе въ томъ, въ чемъ видлъ его онъ самъ.
Поэтъ ‘истину царямъ съ улыбкой говорилъ’. Повидимому, поэтъ высоко цнилъ эту свою заслугу, по крайней мр въ написанномъ тогда же двустишіи ‘Къ портрету князя Якова Долгорукова’ Державинъ восклицаетъ: ‘великъ сей мужъ: царю онъ правду говорилъ’. Однако дло въ томъ, что къ этой добродтели нашъ поэтъ совершенно не причастенъ — и самъ онъ это прекрасно сознавалъ:
Гд чертогъ найду я правды?
Гд увижу солнце въ тьм?
Покажи мн т ограды,
Хоть близъ трона въ вышин,
Чтобъ гд правду допущали
И любили бы ее.
Гд и когда могъ Державинъ ‘истину царямъ съ улыбкой говорить’? Попробовалъ бы онъ сказать Екатерин II настоящую истину о ней, о положеніи Россіи — пришлось бы ему испытать участь Радищева. ‘Страдать за правду’ — Державинъ не былъ на это способенъ, онъ былъ, повторяю, типичнымъ среднимъ человкомъ своего времени. Вотъ если бы ‘правду допущали и любили бы ее’ — тогда и Державинъ смло сталъ бы ‘говорить истину’ и ‘гремть уроки для владыкъ’. Но возможное Радищеву было невозможно для Державина. Невинную ‘истину’ о придворныхъ кругахъ — вотъ все, что могъ позволить себ Державинъ въ своихъ шуточныхъ одахъ, когда же онъ попробовалъ только переложить 8і-ый псаломъ, отнесенный къ ‘царямъ’ вообще, то убдился, что даже и такую общую истину говорить не разршается. Когда на престолъ вступилъ Павелъ, Державинъ написалъ оду ‘На новый 1797 годъ’, въ которой уже забытъ ‘вкъ Екатерины славный’ и воспвается Павелъ, которомуде въ риму годится только ‘ангелъ’… И когда четыре года спустя въ од ‘На восшествіе на престолъ императора Александра I’ Державинъ такъ же восхвалялъ, на этотъ разъ искренне, новаго владыку, то Александръ I имлъ основаніе сказать: ‘пусть онъ вспомнитъ, что писалъ при восшествіи на престолъ моего отца’. А между тмъ Державинъ въ этой же од Александру I уврялъ себя и другихъ, что его муза и ‘въ дни Борея’ — т.-е. въ царствованіе Павла {‘Умолкъ ревъ Норда сиповатый, закрылся грозный страшный взглядъ’ — такъ привтствовалъ въ указанной од Державинъ насильственную смерть Павла I, вслдствіе этого ода осталась ненапечатанной до 1808 года. Державинъ утверждалъ впрочемъ, что въ этихъ словахъ онъ имлъ въ виду не сиповатый дйствительно голосъ Павла I и не его грозный взглядъ, а только описаніе Борея въ од ‘На рожденіе въ Свер порфиророднаго отрока’.} — дерзала ‘блаженству общему радя, уроки для владыкъ гремть!’ Это самообольщеніе отчасти объясняется, быть можетъ, тмъ, что въ 1797 г. Державинъ написалъ стихотвореніе ‘Развалины’, въ которомъ оплакивалъ запустніе Царскаго Села, эта совершенно невинная пьеска была напечатана за границей гр. Алексемъ Орловымъ, высланнымъ въ то время изъ Россіи. Къ Павлу I, быть можетъ, относятся еще послднія строки изъ стихотворенія того же года ‘Правосудіе’ (Богъ ‘изъ одного долготерпнья… счастье, славу днямъ твоимъ и продолженіе даруетъ: страшись, когда вознегодуетъ!’), но и это стихотвореніе, напечатанное впервые въ 18о8 году, никмъ не могло быть понято, какъ направленное по адресу императора Павла. Наконецъ, въ од ‘Нарожденіе великаго князя Михаила Павловича’ (1798 г.) есть одна строфа, въ которой современники хотли видть ‘урокъ’ Павлу I (‘престола хищнику, тирану прилично устрашать рабовъ, но Богомъ на престолъ воззванну любить ихъ должно, какъ сыновъ’), однако за эту именно оду Державинъ получилъ отъ государя золотую табакерку, осыпанную брилліантами. Вс эти анонимныя или тщательно замаскированныя выступленія противъ Павла I Державинъ и имлъ въ виду, говоря, что его муза дерзала ‘въ дни Борея… уроки для владыкъ гремть’,— самообольщеніе отчасти понятное, но которое трудно раздлить съ поэтомъ. Никогда его муза не ‘гремла уроковъ’ царямъ, никогда не дерзала она даже и ‘истину царямъ съ улыбкой говорить’, если это не была невинная ‘истина’ о безобидныхъ чудачествахъ и увлеченіяхъ екатерининскихъ вельможъ. И не на этомъ пути могъ найти Державинъ свои права на безсмертіе: это былъ путь Радищева и его друзей-единомышленниковъ.
Другое дло — ‘въ забавномъ русскомъ слог о добродтеляхъ Фелицы возвстить’, но и здсь Державинъ ошибался въ частностяхъ. Если бы онъ былъ только ‘пвцомъ Фелицы’, то одно это было бы слишкомъ недостаточнымъ поводомъ къ безсмертію: мало ли было въ то время пвцовъ добродтелей Екатерины! Дло не въ томъ, что воспвали эти поэты (безпристрастная историческая критика теперь достаточно ясно возстановила подлинный обликъ императрицы Екатерины II), а въ томъ, какъ они воспвали, значитъ главное здсь не въ ‘добродтеляхъ Фелицы’, а въ ‘забавномъ русскомъ слог’. Забавный русскій слогъ существовалъ и до Державина — первыя попытки реалистическаго письма относятся еще къ началу XVIII-го вка, но надо было прійти такому громадному таланту, какъ Державинъ, чтобы этотъ ‘забавный русскій слогъ’ — яркая реалистическая манера — получилъ вс права гражданства въ русской литератур. Сперва этотъ реализмъ непремнно скрывался подъ маской шутливости, ‘забавности’, подчасъ простонародности, но чмъ дальше, тмъ шире распространялась его область, быть можетъ, мы не имли бы и Крылова, если бы не было Державина. И хотя языкъ Державина вскор очень устарлъ (Карамзинъ, Дмитріевъ и Жуковскій вскор далеко обогнали ‘престарлаго барда’), однако фактъ тотъ, что въ семидесятыхъ-восьмидесятыхъ-девяностыхъ годахъ, въ эпоху расцвта своего таланта, Державинъ сильно способствовалъ и усиленію до-пушкинскаго реализма и развитію русскаго литературнаго языка. Это не была методичная стилистическая реформа Карамзина, это были отдльныя яркія вспышки могучаго таланта, умющаго показать, что можно сдлать съ русскимъ языкомъ. Реализмъ въ картинахъ, подернутыхъ легкимъ налетомъ ироніи, и своего рода импрессіонизмъ въ выраженіяхъ — вотъ ‘забавный русскій слогъ’ Державина, вотъ его первое несомннное право на безсмертіе, стоитъ прочесть лучшія его произведенія указанной эпохи, чтобы убдиться въ этомъ.
Реализмъ картинъ Державина слишкомъ ясенъ, о немъ уже съ давнихъ поръ много говорено, другое дло вншняя форма выраженій, на которой мы здсь немного остановимся. Еще современникъ Державина, извстный адмиралъ Шишковъ восторженно отзывался о слдующихъ стихахъ Державина: ‘воздухъ дышитъ ароматомъ, усмхается заря, чешуятся рки златомъ’, и дйствительно, сказать такъ въ конц XVIII вка значило дать могучій толчекъ не только русскому языку, но и зрнію и чувству читателей. Или удивительныя строки въ начал ‘Виднія мурзы’: луна ‘палевымъ своимъ лучемъ златыя окна рисовала на лаковомъ полу моемъ’. Державинъ заботился о музык стиха, освщая рельефность картины яркостью сочетанія словъ: ‘Дымятся срымъ дымомъ домы’, ‘Грохочетъ эхо по горамъ, какъ громъ гремящій по громамъ’. Къ этому же относится и слдующее изумительное по сил описаніе хаоса, отмченное еще Блинскимъ и предшествовавшими ему критиками:
На пустыхъ высотахъ, на зыбяхъ Божій духъ
Искони до вковъ въ тихой тьм возносился,
Какъ орелъ надъ яйцомъ, надъ зародышемъ вкругъ
Тварей всхъ теплотой, такъ крылами гнздился.
Огнь, земля и вода и весь воздухъ въ борьб
Межъ собой внутрь и вн безпрестанно сражались,
И лишь жизнь тмъ они вс являли въ себ,
Что тамъ стукъ, а тамъ трескъ, а тамъ блескъ прорывались.
Громъ на громъ въ вышин, гулъ на гулъ въ глубин
Какъ катясь, какъ вратясь даль и близь оглушали,
Бездны безднъ, хляби хлябь колебавъ въ тишин
Безъ устройствъ естество, ужасъ, мракъ представляли.
(‘Цленіе Саула’, 1809 г.). Тяжелые стихи эти являются по смлости и сил совершенно исключительными въ русской литератур того времени. Пушкинъ восхищался цлымъ рядомъ ‘смлыхъ выраженій’ Державина, отмчая, напримръ, что ‘описаніе водопада — Алмазна сыплется гора съ высотъ, и пр.— есть высшая смлость, смлость воображенія, созданія’, онъ же ставилъ въ примръ смлости выраженія слдующее мсто изъ оды графу В. Зубову: ‘счастіе къ теб хребетъ свой съ грознымъ смхомъ повернуло… Мечты сіянье вкругъ тебя заснуло’… И это не единичныя выраженія у Державина: ‘Гробы — сдины дряхлющей вселенной’, ‘пустыня дремлетъ, насупя свой взоръ’ — такіе образы попадаются у Державина на каждомъ шагу. Замтимъ кстати, что Пушкинъ впослдствіи взялъ у Державина цлый рядъ образовъ, картинъ и отдльныхъ выраженій {Приводимъ нсколько примровъ такого вліянія Державина на Пушкина, часть изъ нихъ была указана еще Я. Гротомъ, часть приводится здсь впервые. 1) Державинъ: ‘Не печалься, ne сердися… Паче въ доблестяхъ крпися’… (‘Утшеніе добрымъ’), Пушкинъ: ‘Если жизнь тебя обманетъ, ne печалься, не сердись’… 2) Державинъ: ‘Ужъ, свыше вдохновенный, Благословляетъ Сергій путь’ (‘На Мальтійскій орденъ’), Пушкинъ: ‘Тогда-то, свыше вдохновенный раздался звучный гласъ Петра’… 3) Державинъ: ‘Держись и ты сихъ правилъ… Счастливъ, коль отличаетъ Павелъ’ (‘Похвала за правосудіе’), Пушкинъ: ‘Душа моя Павелъ, Держись моихъ правилъ’… 4) Державинъ: ‘Смотрлъ я сентябремъ’ (‘Бой’): Пушкинъ: ‘Августъ смотритъ сентябремъ’, 5) Державинъ: ‘Какіе разные народы, Языкъ, одежда, лица, станъ!’ (‘На рожденіе царицы Гремиславы’), Пушкинъ: ‘Какая смсь одеждъ и лицъ, Племенъ, нарчій, состояній!’, 6) Державинъ: ‘Герои росски всколебались… Чтобы узрть Варшавы плнъ’, Пушкинъ: ‘Отъ васъ узналъ я плнъ Варшавы’ и ‘Суворовъ видитъ плнъ Варшавы’…—
Число такихъ примровъ можно было бы удесятерить. Кром всего этого можно указать на рядъ мотивовъ въ поэзіи Пушкина, которые мы находимъ и у Державина, таково, напримръ, отношеніе Державина и Пушкина къ свтской ‘черни’ (Державинъ, ‘Умолкни, чернь непросвщенна’, ‘Прочь, буйна чернь, непросвщенна И презираемая мной!’, ‘Умй презрть и ты златую, Злословно площадную чернь’, у Пушкина см. ‘Чернь’), таково описаніе русской зимы, въ которомъ у Пушкина слишкомъ явно чувствуется вліяніе Державина. Не говоримъ уже о ‘Памятник’ Державина и Пушкина,— двухъ варіаціяхъ на одну и ту же гораціанскую тему.— Не лишнее будетъ указать, что и у Грибодова мы находимъ отголоски державинской поэзіи. Какъ извстно, знаменитый стихъ, вложенный въ уста. Чацкаго ‘И дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ’, составляетъ буквальное повтореніе (— вроятно, цитату Чацкаго) изъ ‘Арфы’ Державина,— не одинъ разъ и до того встрчавшееся выраженіе.— Точно также и фраза Софьи, на вопросъ о Чацкомъ: ‘Ужель съ ума сошелъ?— ‘Не то, чтобы совсмъ’….— почти дословно взята изъ діалога Заруцкаго съ Мариной въ ‘Пожарскомъ’ Державина: ‘Онъ недругъ съ нами?— Не такъ, чтобы, совсмъ’… Число такихъ примровъ, которые показываютъ вліяніе Державина на послдующихъ русскихъ писателей, можно было бы, повторяемъ, значительно увеличить.}.
Вотъ громадная заслуга Державина: не только ‘забавный русскій слогъ’, реалистическая манера письма, но и смлый русскій слогъ — своего рода импрессіонистическая манера письма, въ этой эстетической сторон вопроса Державинъ могъ бы найти достаточное право на безсмертіе. Правда, поэзія Державина загромождена соромъ: у него мало цльныхъ, выдержанныхъ произведеній и даже лучшія его вещи испорчены длиннотами, прозаизмами, слабыми мстами, еще Пушкинъ отмтилъ, что, кумиръ Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый’. Но именно это чистое поэтическое золото въ произведеніяхъ Державина даетъ имъ не только историческое, но и поэтическое безсмертіе (исторически безсмертенъ вдь и всякій графъ Хвостовъ). Сознавалъ или не сознавалъ это Державинъ, когда отыскивалъ.для потомства свои права на безсмертіе?
Поэтическій даръ самъ по себ еще не многаго стоитъ, поэтъ только тогда безсмертенъ, когда прицпится, какъ паукъ къ хвосту орла въ басн Крылова, къ какому-нибудь ‘высокому’ предмету, будь то ‘добродтели Фелицы’ или не постижимыя свойства Божьи:— такъ, повидимому, думалъ Державинъ. И однако нельзя сказать, чтобы онъ не сознавалъ, не чувствовалъ силы и значенія поэзіи какъ красоты, какъ искусства самого по себ, нельзя сказать, чтобы онъ не видлъ эстетическаго значенія своей поэзіи. Знаменитая пятнадцатая строфа въ ‘Фелиц’, гд Державинъ называетъ поэзію ‘забавой ума’ и воздаетъ хвалу Екатерин за то, что поэзія ей ‘любезна, пріятна, сладостна, полезна, какъ лтомъ вкусный лимонадъ’ — строфа эта, написанная ‘въ забавномъ слог’, не можетъ, конечно, считаться выраженіемъ взглядовъ Державина на поэзію {Интересно отмтить, что какой-то анонимный критикъ еще въ 1783 г. напалъ на этотъ стихъ, заявляя, что ‘уподобленіе поэзіи лимонаду’ есть сравненіе ‘не только непристойное, но еще и несправедливое’, такъ какъ-де ‘лимонадъ можетъ быть вкусенъ только лтомъ’, а ‘хорошая поэзія можетъ нравиться и лтомъ и зимою!’ Державинъ отвчалъ, что по его мннію ‘въ шуточномъ слог’ сравненіе поэзіи съ лимонадомъ является ‘не непристойнымъ’.}, тмъ боле, что въ написанномъ тогда же ‘Видніи мурзы’ Державинъ, устами Фелицы, высказываетъ уже не въ ‘шуточномъ слог’ свое завтное мнніе, что ‘поэзія не сумасбродство, но вышній даръ боговъ’… Правда, этотъ ‘вышній даръ боговъ’ Державинъ ставилъ ниже своихъ служебныхъ занятій, видя въ нихъ ‘дло’, а въ поэзіи — занятіе между длами (‘когда отъ бремя длъ случится и мн свободный часъ имть…— тогда ко мн пріидутъ Музы’…), правда, Державинъ говорилъ про свою поэзію, что ‘мои бездлки безумно столько уважать’, чтобы за нихъ длать его ‘безсмертный истуканъ’, однако въ то же время Державинъ сознавалъ, что безсмертіе дадутъ ему не служебныя дла, не ордена и звзды, не чины и не мсто министра, а именно эти его ‘бездлки’.
Да, такъ! хоть родомъ я не славенъ,
Но, будучи любимецъ Музъ,
Другимъ вельможамъ я не равенъ
И самой смертью предпочтусь:
Не заключитъ меня гробница,
Средь звздъ не превращусь я въ прахъ…
Не одинъ разъ повторялъ Державинъ эту мысль. ‘Я піитъ — и не умру!’ — восклицаетъ онъ въ од ‘На смерть графини Румянцевой’ (1788 г.), ‘памятникъ вчный оставь въ звукахъ…— то и въ гроб насъ червь не сгрызетъ’ (‘Издателю моихъ псней’ — т.-е. Лабзину, 1808 г.), ‘ввкъ безсмертно эхо лиръ’… ‘Чрезъ Музъ живутъ піиты ввкъ: пусть въ персть тла ихъ возвратятся, но вновь изъ персти возродятся’ (‘Эхо’, 1811 г.). Поэтическое вдохновеніе Державинъ цнилъ очень высоко, и за поэтическій ‘восторгъ всхъ чувствъ’ — ‘короны тогда бы взять не пожелалъ’, это вдохновеніе, этотъ восторгъ онъ считалъ ‘пророческимъ’, не одинъ разъ подчеркивая впослдствіи въ объясненіи къ своимъ стихотвореніямъ ‘пророческія предсказанія, которыя и сбылись’. Устами поэта вщаетъ ‘небесна истина, священна’, передъ которой должна умолкнуть ‘чернь непросвщенна — слпые свта мудрецы’. На эту ‘свтскую чернь’ Державинъ смотритъ съ высоты своего поэтическаго величія, не одинъ разъ обращается онъ къ ней съ восклицаніями въ род: ‘прочь, буйна чернь, непросвщенна и презираемая мной!’ Судьба,— говоритъ Державинъ,— дала мн въ утшеніе даръ поэзіи — ‘да правду возглашу святую: умй презрть и ты златую, злословну, площадную чернь’ (оды ‘Капнисту’, ‘О удовольствіи’ и др.). Пушкинъ впослдствіи съ еще большей силой высказалъ эту же мысль о великомъ значеніи поэзіи, поэта, и въ этомъ случа онъ имлъ своимъ предшественникомъ Державина. Нельзя, поэтому, сказать, чтобы Державинъ не сознавалъ въ глубин души великой цнности искусства, равноправности эстетики съ другими сторонами человческаго духа, но опять-таки и въ этомъ случа онъ былъ сыномъ своего времени, среднимъ человкомъ своей эпохи, службу было принято считать дломъ, искусство — пріятнымъ отдыхомъ, а потому и Державинъ искалъ своихъ правъ на безсмертіе въ другихъ областяхъ — въ томъ, что онъ дерзнулъ ‘о добродтеляхъ Фелицы возвстить, въ сердечной простот бесдовать о Бог’…
Намъ осталось взглянуть именно на эту послднюю сторону творчества Державина, на его ‘бесды о Бог’, которыми онъ снискалъ себ такую славу у современниковъ. Ода ‘Богъ’ появилась въ 1784 году и вскор была переведена на вс европейскіе языки. Самъ Державинъ считалъ ее перломъ своего творчества и открывалъ ею изданія своихъ стихотвореній. Современники и потомки раздляли это восхищеніе, считая оду ‘Богъ’ своего рода вершиной русской литературы — и это уже въ середин XIX вка (Жуковскій, Гоголь)… Правда, не вс такъ думали, въ нкоторомъ род исключеніемъ было проницательное мнніе Пушкина: ‘Кумиръ Державина, 1/4 золотой 3/4 свинцовый, донын еще не оцненъ. Ода къ Фелиц стоитъ на-ряду съ Вельможей, ода Богъ — съ одой На смерть Мещерскаго’ (письмо къ Бестужеву отъ марта 1825 года). Отсюда видно, что Пушкинъ относилъ оду ‘Богъ’ къ ‘свинцовымъ’ произведеніямъ Державина, противопоставляя ее поистин ‘золотой’ од ‘На смерть Мещерскаго’. И Пушкинъ былъ глубоко правъ.
Богъ всегда былъ вн Державина, а не въ немъ. Мистицизма въ Державин не было ни искры, въ своемъ отношеніи къ Богу онъ былъ типичнымъ раціоналистомъ. Этотъ раціонализмъ.въ религіи, соединенный съ несомннными анти-общественными тенденціями въ сфер соціальнаго, объясняетъ — замтимъ это еще разъ — отрицательное отношеніе Державина къ масонству въ двухъ основныхъ его направленіяхъ. Масонство раціоналистическое (группы Grand Orient) отвращало отъ себя Державина, какъ уже сказано выше, своими соціальными тенденціями, другая втвь масонства, чуждая до извстной степени всему соціальному и политическому, была зато мистическаго устремленія — и потому тоже не могла быть принята Державинымъ. Холодное самовзвинчиваніе раціонализма — вотъ участь Державина въ его безчисленныхъ религіозныхъ одахъ и стихотвореніяхъ. Иногда это было подлиннымъ поэтическимъ вдохновеніемъ — хотя бы, напримръ, многія мста той же оды ‘Богъ’, мы знаемъ, что нкоторыя части этой оды были написаны Державинымъ въ состояніи подлиннаго поэтическаго экстаза {Не излишнимъ будетъ привести интересное примчаніе Державина къ послднимъ строкамъ оды ‘Богъ’. Онъ сообщаетъ, что оду эту началъ писать еще въ 1780 году, но не могъ закончить, ‘будучи занятъ должностію и разными свтскими суетами’. Въ 1784 году, посл отставки, онъ ‘безпрестанно былъ побуждаемъ внутреннимъ чувствомъ’ дописать эту оду, ‘и для того, чтобы удовлетворить оное’ — ухалъ въ Нарву, нанялъ комнату у какой-то старушки и прожилъ тамъ цлую недлю, ‘запершись, сочинялъ оную оду нсколько дней, но, не докончивъ послдняго куплета сей оды, что было уже ночью, заснулъ передъ свтомъ. Видитъ во сн, что блещетъ свтъ въ глазахъ его, проснулся, и въ самомъ дл воображеніе такъ было разгорячено, что казалось ему вокругъ стнъ бгаетъ свтъ, и съ симъ вмст полились потоки слезъ изъ глазъ у него, онъ всталъ и ту-жъ минуту, при освщающей лампад, написалъ послднюю сію строфу, окончивъ тмъ, что въ самомъ дл проливалъ онъ благодарныя слезы за т понятія, которыя ему вперены были’…}, но отсюда еще далеко до экстаза религіознаго, до мистическаго воспріятія Бога. Державинъ всегда подчеркивалъ, что поэтическое вдохновеніе неизбжно ведетъ къ религіозному откровенію, въ примчаніяхъ къ своимъ стихотвореніямъ онъ то и дло указываетъ на осуществившіяся ‘пророчества’ въ его стихахъ. Въ дйствительности же никто не былъ дальше его отъ ‘воспріятія Бога’, религіозный экстазъ его былъ порывомъ раціоналиста, убждающаго себя въ величіи Божьемъ.
‘Лишь мысль къ Теб взнестись дерзаетъ’ — обращался Державинъ къ Богу, и это для него характерно: именно мысль поэта говорила ему о Божьей непознаваемости и исполняла сердце его трепетомъ. Внутри себя онъ не познавалъ Бога. Въ позднйшей од ‘Христосъ’, отъ которой былъ въ такомъ восторг Мицкевичъ, мы попрежнему слышимъ только вопрошающую мысль:
Кто ты?— и какъ изобразить Твое величье и ничтожность, Нетлнье съ тлньемъ согласить, Слить съ невозможностью возможность?
Прочтите строфы этой оды отъ четырнадцатой до двадцать четвертой: вдь это точно математическое доказательство религіозной теоремы, въ которую хочется врить поэту. И, вопреки мннію Мицкевича, нтъ даже ничего поэтическаго въ этихъ холодныхъ строфахъ перелагающихъ въ стопы и римы теоремы догматическаго богословія. Напримръ:
Такъ подлинно, безъ плоти духъ
Не могъ въ тлнъ пасть. Безъ духа-жъ силы
И плоть слаба духовъ втечь въ кругъ
Къ земл съ прикованными крылы:
То по совту трисвяту,
Скудель въ санъ серафимскъ возставить,
Безсмертьемъ смертнаго прославить
Предоставлялося Христу.
И такимъ языкомъ написана почти вся ода. Ода ‘Богъ’, несравненно лучше написанная, все же полна примрами взвинченнаго раціонализма. Стоитъ только спросить себя: ну, а въ ‘любовныхъ’, въ ‘анакреонтическихъ’ стихотвореніяхъ писалъ ли Державинъ такимъ холоднымъ языкомъ?— чтобы сразу увидть, гд и въ чемъ были его мысль и разсудокъ, а гд и въ чемъ — подлинное чувство.
Теперь мы разсмотрли вс т ‘права на безсмертіе’ Державина, которыя самъ онъ провозглашалъ въ извстныхъ стихахъ, уже приведенныхъ выше:
Всякъ будетъ помнить то въ народахъ неисчетныхъ,
Какъ изъ безвстности я тмъ извстенъ сталъ,
Что первый я дерзнулъ въ забавномъ русскомъ слог
О добродтеляхъ Фелицы возгласить,
Въ сердечной простот бесдовать о Бог
И истину царямъ съ улыбкой говорить…
И теперь мы видимъ, какъ ошибался поэтъ, перечисляя свои права и надежды на безсмертіе: изъ всего перечисленнаго имъ вчной заслугой его осталось только одно, мимоходомъ имъ отмченное — ‘забавный русскій слогъ’, въ томъ его смысл, который мы установили выше. Все остальное отпало, отмерло, поблекло, ушло туманомъ… Истина, сказанная съ улыбкою царямъ, оказалась миомъ, добродтели Фелицы — подлинную ‘истину’ о нихъ хорошо зналъ Державинъ, сердечная простота въ бесд о Бог выявилась какъ холодный, взвинченный раціонализмъ. Остался вчнымъ ‘забавный русскій слогъ’ — реализмъ и импрессіонизмъ поэтической формы.
Неужели же однако въ новыя и замчательныя вншнія формы было влито Державинымъ старое, изжитое ‘до-державинской’ поэзіей содержаніе? Въ исторіи литературы это бываетъ очень рдко. Новое вино иной разъ вливаютъ въ старые мха — вливаютъ иной разъ новое содержаніе въ старыя ‘классическія’ формы, но въ новые мха почти никогда не вливаютъ стараго вина, въ новую форму не вкладываютъ стараго содержанія. Разъ создана новая поэтическая форма, то въ нее неизбжно будетъ вложено и новое поэтическое чувство, и новая поэтическая мысль. И это оттого, что содержаніе и форма не есть нчто случайно сложенное и смшанное, содержаніе и форма органически соединены, причинно связаны, телеологически обусловлены. И еще глубже: новое ‘содержаніе’ вырастаетъ изъ исторической почвы общественной жизни — и только тогда рождается (или заимствуется) новая ‘форма’. Ода, напримръ, могла появиться въ русской литератур только тогда, когда сама жизнь создала ‘содержаніе’ для нея, трубный, фанфарный патріотизмъ идеально укладывался въ эту новую форму.
Вотъ почему было бы уже а priori невроятно, чтобы новыя державинскія формы (‘забавный русскій слогъ’) покрывали собою содержаніе старой, до-державинской поэзіи. И мы знаемъ, что дйствительно въ поэзіи Державина есть это ‘свое’, ‘новое’, ‘державинское’, объясняющее собою самое появленіе ‘забавнаго русскаго слога’, мы уже сказали, что Державинъ въ своей поэзіи развилъ тему такого громаднаго содержанія, что она одна обезпечила ему литературное безсмертіе — совсмъ не въ той области, гд самъ онъ этого ожидалъ. Эта главная ‘державинская’ тема — человкъ, жизнь и смерть каждаго отдльнаго наслаждающагося и страдающаго, живущаго и обреченнаго на гибель человка. Здсь ‘паосъ’ державинской поэзіи, для котораго нужны были ему и новыя краски и новыя слова.
Человкъ иметъ ‘право на жизнь’, его стремленіе жить ‘во вс стороны’ — законно, благо, согласно съ божественной волей:
Коль странники страны вы сей,
Вкушать спшите благи свта:
Теченье кратко вашихъ дней
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но если тло услаждаемъ
И душу благостьми питаемъ:
Почто съ небесъ перуна ждать?
Для жизни человкъ родится,
Его стихія — веселиться,
Лишь нужно страсти побждать
И въ счастіи не забываться…
(Изъ оды ‘Аристиппова баня’, 18іі г.). Этотъ наивный эпикуреизмъ послдовательно проходитъ черезъ все творчество Державина. ‘Блаженъ, кто можетъ веселиться безперерывно въ жизни сей’ — восклицаетъ поэтъ. Или:
Блаженъ…., кто доволенъ
Въ семъ свт жребіемъ своимъ,
Обиленъ, здравъ, покоенъ, воленъ
И счастливъ лишь собой самимъ…
И вообще — ‘цль нашей жизни — цль къ покою’, ‘покою, мой Капнистъ! покою!’ (‘Капнисту’, 1797 г.). Но однако ‘покой’ этотъ долженъ умряться ‘добродтелью’, долгомъ, врой въ Бога, съ негодованіемъ приводитъ Державинъ.’развращенныя’ слова своего ‘Вельможи’:
‘Мн мигъ покоя моего
Пріятнй, чмъ въ исторьи вки,
Жить для себя лишь одного,
Лишь радостей умть пить рки’…
‘Злодй… увы!.. и грянулъ громъ’ — заканчиваетъ отъ себя эту рчь Державинъ… Этотъ ‘громъ’ — разумется смерть, мысль о которой тоже послдовательно проходитъ черезъ все творчество Державина, тсно переплетаясь съ мотивомъ безмятежной, радостной жизни. Смерть эту надо принять такъ же, какъ и жизнь, надо жить, помня о смерти и спокойно смотря на нее:
Не предавай себя печали,
Не сокращай стенаньми вкъ:
Блаженны небеса создали
Тебя къ блаженству, человкъ!
Умй сей жизнью наслаждаться,
Умй ты всмъ довольнымъ быть:
Сколь много ни грустить, ни рваться,
Твоихъ судебъ не премнить.
Летитъ Сатурнъ, стремятся годы,
Смерть близится всечасно къ намъ…
(Отрывокъ, неизвстнаго года). Мотивъ этотъ, въ связи съ наивнымъ эпикуреизмомъ, проходитъ, повторяю, черезъ все творчество Державина, и читатели его стихотвореній на каждомъ шагу будутъ встрчаться съ подобными мыслями:
Доколь текутъ часы златые
И не приспли скорби злыя —
Пей, шь и веселись, сосдъ.
На свт жить намъ время срочно…
Но именно потому, что ‘жить намъ время срочно’, именно потому и надо житъ, а не скорбть въ вчномъ чаяніи смерти:
Я знаю то, что вкъ нашъ тнь,
Что лишь младенчество проводимъ,
Уже ко старости приходимъ
И Смерть къ намъ смотритъ чрезъ заборъ:
Увы! то какъ не умудриться,
Хоть разъ цвтами не увиться
И не оставить мрачный взоръ?
Или еще, въ той же од:
Итакъ, доколь еще ненастье
Не помрачаетъ красныхъ дней,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Докол не пришли морозы
Въ саду благоухаютъ розы,
Мы поспшимъ ихъ обонять.
Такъ! будемъ жизнью наслаждаться,
И тмъ, чмъ можемъ, утшаться,
По платью ноги протягать…
Или, наконецъ, еще одинъ примръ:
Если по моей кончин
Въ скучномъ безконечномъ сн,
Ахъ! не будутъ такъ, какъ нын,
Эти псни слышны мн,
Ни похвалъ, ни звуковъ славы,
Ни лобзанья, ни забавы
Чувствовать не буду я:
Стану-жъ жизнью наслаждаться,
Чаще съ милой цловаться,
Слушать псни соловья…
Такихъ примровъ можно было бы привести десятки и сотни, но намъ не для чего ихъ ‘сугубить’ (говоря любимымъ словомъ Державина): и безъ того ясенъ, съ перваго же примра, наивный эпикуреизмъ этого поэта. Все пройдетъ, все минется, все ‘вчности жерломъ пожрется и общей не уйдетъ судьбы’… И вотъ —
философамъ тутъ вопросъ:
Силенъ ли надъ нами рокъ?
Есть ли звздъ опредленье?
Есть ли вышнее правленье?
Наивный эпикуреизмъ Державина не мшалъ ему отвчать утвердительно на эти и подобные имъ вопросы. Отчего же ему и не надяться, что ‘эпикуреизмъ’ здсь совмстенъ съ безсмертіемъ тамъ? Прочтите его посланіе . Львову ‘Надежда’ (1810 г.), и вы увидите, что къ старости Державинъ пришелъ именно къ такимъ взглядамъ. Но именно только къ старости, посл того, какъ поэту ‘пятьдесятъ ужъ било’ и когда трудне стало выполнять рецепты наивнаго эпикуреизма, когда
Какъ сонъ, какъ сладкая мечта,
Исчезла и моя ужъ младость,
Не сильно нжитъ красота,
Не столько восхищаетъ радость.
Не столько легкомысленъ умъ,
Не столько я благополученъ…
А теперь сравните эти строки съ безсмертными проводами своей молодости Пушкинымъ, въ ‘Евгеніи Онгин’ (глава VI, строфы 43—45) и вы поймете, почему всюду приходится говорить о наивномъ эпикуреизм Державина, а также почему приходится, начиная разговоръ Державинымъ, закончить его Пушкинымъ.
Пушкинъ досказалъ въ русской литератур то, что началъ говорить Державинъ. Но какая разница въ пониманіи жизни тмъ и другимъ поэтомъ! Одинъ изъ нихъ спшитъ ‘вкушать благи свта’, подъ которыми съ достолюбезной наивностью понимаетъ ‘славу’, ‘лобзанья’, ‘забавы’, ‘пиршественные клики’ и тому подобное, онъ не хочетъ умирать, не хочетъ лишиться всхъ этихъ ‘благъ свта’… И другой поэтъ тоже говоритъ о своей любви къ жизни:
… не хочу, о други, умирать!
Я жить хочу, чтобъ мыслить и страдать…
Какая разница! Между ‘Аристипповой баней’ Державина и этими строками Пушкина легъ промежутокъ всего въ четверть вка, но мысль, но чувство русскаго поэта совершили за это время громадный путь отъ наивнаго эпикуреизма къ строгому и глубокому пріемлющему жизнь міровоззрнію. Жить всей полнотой, всми сторонами души, не только для ‘забавъ’, но и для страданій, не только для пиршественныхъ кликовъ, но и для тяжкаго труда, не только порхая по цвтамъ жизни, но и познавая всю горечь ея глубины, весь холодъ ея высоты — вотъ во что черезъ четверть вка обратился у величайшаго представителя русской литературы наивный эпикуреизмъ великаго поэта XVIII вка. Объ этомъ глубокомъ ‘пушкинскомъ’ воззрніи на міръ подробне сказано въ слдующихъ статьяхъ, здсь же я хочу только подчеркнуть, что истоковъ пушкинской поэзіи, ея сущности и смысла надо искать въ поэзіи Державина. И уже одно это длаетъ поэзію Державина безсмертной, уже это одно длаетъ Державина великимъ предтечей величайшаго изъ русскихъ поэтовъ. Для своего времени Державинъ былъ славенъ кром того и темами государственнонаціональными, какъ признанный ‘бардъ’ екатерининской и даже александровской эпохи, однако потомство осталось равнодушнымъ къ блеску и треску его патріотическихъ одъ. Но вотъ тихая тема ‘человкъ’ — главная ‘душевная’ тема Державина — длаетъ его поэзію вчно-человческой, длаетъ безсмертнымъ и міровымъ другого русскаго поэта,— того, котораго
Старикъ Державинъ… замтилъ
И, въ гробъ сходя, благословилъ…
Эта своя, постоянная тема и была тмъ ‘своимъ словомъ’ Державина, которое онъ смло могъ бы противопоставить другимъ лозунгамъ русской мысли XVIII вка. Масоны-общественники, Радищевъ, Новиковъ, Пнинъ, Фонвизинъ, провозглашавшіе благо народа и благо человчества — одна группа русскаго общества той эпохи, масоны-мистики (въ род Лабзина), проповдывавшіе Бога и самосовершенствованіе — другая группа. Раціоналистъ и анти-общественникъ Державинъ стоитъ вн теченія той и другой группы, онъ не умлъ ни воспринять Бога, ни понять общественные идеалы и устремленія лучшихъ людей своего времени. Но зато у него была своя тема, въ то время еще мало замтная, которая впослдствіи изъ непримтнаго ручейка обратилась въ мощную и широкую рку. Въ ‘забавномъ русскомъ слог’ Державинъ говорилъ о ‘человк*—вотъ его ‘право на безсмертіе’ въ исторіи русской литературы.
1911 г.