А. И. Богдановичъ
Г. Ив. Успенскій въ воспоминаніяхъ В. Г. Короленко.
Г. Ив. Успенскій въ воспоминаніяхъ В. Г. Короленко.
Г. Ив. Успенский в воспоминаниях В. Г. Короленко, Богданович Ангел Иванович, Год: 1902
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Изъ числа писателей — народниковъ, выступившихъ цлымъ гнздомъ въ конц шестидесятыхъ годовъ, одинъ Глбъ Успенскій не только не затерялся въ ‘дали временъ’, какъ почти вс его современники и сверстники, но сохранилъ неувядающую свжесть интереса и громадное значеніе, какъ бытописатель русской жизни. Стоитъ взять его произведеніе, что такъ часто приходится длать нашему брату журналисту для справки, для цитаты, и уже не можешь оторваться отъ его нердко геніальныхъ по яркости и жизненности страницъ. Увлекшись чтеніемъ, забываешь и о справк и просто наслаждаешься его чуднымъ языкомъ, этимъ истинно-русскимъ, яркимъ и образнымъ языкомъ, его художественнымъ умніемъ творить жизнь, изъ незначительной, пустой сценки возсоздать такую подавляющую подчасъ картину человческой скорби или несчастья, что, потрясенный до глубины души, откладываешь книгу, чтобы передохнуть отъ его мучительной правды. Его, какъ и другихъ великихъ нашихъ писателей, нельзя читать ‘сплошь’, что называется: онъ до того волнуетъ, захватываетъ и заставляетъ вдумываться, что приходится то и дло откладывать книгу, чтобы овладть впечатлніемъ и получше охватить всю глубину нарисованнаго образа. И когда, желая дать себ отчетъ, начинаешь вспоминать, что именно у него ярче всего, что закончене и цльне встаетъ такая масса этихъ образовъ, такое разнообразіе ‘лицъ, нарчій, состояній’, что невольно чувствуешь себя подавленнымъ громадностью захвата этого удивительнаго русскаго писателя, великаго знатока русской жизни и по истин геніальнаго художника, по той проникновенности, съ которой онъ рисуетъ душу мужика, рабочаго, интеллигента, солдата и всякаго живого человка, въ данную минуту привлекшаго его вниманіе. Кого здсь только нтъ? Порфиричъ, Ершишка, Хрипуновъ, Михаилъ Иванычъ, Кудимычъ, Мымрецовъ, Тяпушкинъ, чиновникъ (‘Задача’), ‘вольный казакъ’, Иванъ Босыхъ, Иванъ Ермолаичъ, Варвара, спившійся дьяконъ, безконечная вереница разныхъ дльцовъ и дятелей, вплоть до того русскаго мужика, что силою однихъ ‘природныхъ дарованій’ сразу, въ одинъ присстъ, производить цнность въ сто рублей, и… Аракчеевъ. Да, и этотъ послдній, и такъ выписанный, что вы можете прочесть всего Шильдера, Богдановича, сколько угодно копаться въ ‘Русской Старин’ и все же не получите такого яркаго и цльнаго впечатлнія, какъ отъ нсколькихъ строкъ Глба Ивановича. ‘Страху имлъ въ себ,— разсказываетъ старый бурмистръ.— Столь много было въ немъ, значитъ, испугу этого самаго. Носъ у него, у покойника, былъ этакій мясистый, толстый, сизый, значитъ, съ сизиной. И гнусавый былъ, гнусилъ… Идетъ ли, детъ ли, все будто мертвый, потому глаза у него были тусклые и такъ сказывали, какъ, примромъ сказать, гнилыя мста вотъ на яблокахъ бываютъ: будто глядитъ, а будто нтъ, будто есть глаза, а будто только гнилыя ямы. Вотъ въ этакомъ то вид — детъ ли, идетъ ли — точно мертвецъ холодный, и носъ этотъ самый сизый, мясистый, виситъ. А чуть раскрылъ ротъ — и загудитъ. точно изъ подъ земли или изъ могилы: ‘Па-а-л-локъ!’ Да въ носъ, гнусавый былъ… ‘Па-а-л-локъ!’ Это ужъ, стало быть, что-нибудь запримтилъ… И только его и словъ было, а то все какъ мертвый… Вотъ какой былъ сурьезный, дьяволъ!’ Цльность впечатлнія отъ этого несравненнаго образа, такъ, мимоходомъ начертаннаго Глбомъ Ивановичемъ, еще усиливается тмъ, что разсказчикъ (въ очерк ‘старый бурмистръ’) весь на сторон Аракчеева (‘такъ… былъ порядокъ’).
Такими безподобными перлами переполнены три увсистыхъ тома компактнаго изданія твореній Успенскаго. И среди безконечнаго разнообразія этихъ образовъ, то подавляющихъ васъ, то трогательныхъ до слезъ, то возбуждающихъ самое неудержимое дтское веселье, все время не покидаетъ васъ образъ самого творца, всегда грустный, словно трепещущій отъ удивленія и скорби при вид того, что творится вокругъ него, или словно недоумвающій, какъ же это никто, кром него, не видитъ, не пугается всего безобразія жизни, не замчаетъ, какъ далеко-далеко уклонилась эта жизнь отъ красоты настоящаго человка? Потому что самъ онъ, Глбъ Ивановичъ, переполненъ трепетнымъ восторгомъ передъ этой чарующей красотой истиннаго человка и потому такъ до болзненности чутокъ ко всякимъ уклоненіямъ, уродующимъ ‘образъ и подобіе божье’. Изъ этой чуткости и восторга передъ человческой красотой, передъ красотой природы и жизни вообще проистекаетъ и дтская незлобивость Глба Ивановича, съ которой онъ относится ко всмъ и всему. Гнвъ, суровое осужденіе, безпощадная жесткость къ описываемымъ имъ звроподобнымъ чудищамъ, къ образамъ почти апокалипсическаго характера, какъ приведенный выше Аракчеевскій портретъ,— чужды ему вполн. Онъ и за нихъ страдаетъ, какъ и за тхъ, кто пострадалъ отъ нихъ. Онъ и въ ихъ искаженныхъ злобою лицахъ видитъ черты, сближающія ихъ съ общечеловческой красотой, которая въ этихъ несчастныхъ превратилась въ свою противоположность. Ему пожалуй, еще больне при вид ихъ, чмъ при вид ихъ жертвъ, потому что страданіе приближаетъ къ красот, очищаетъ и возвышаетъ, тогда какъ дикое безобразіе палачей выступаетъ на фон общаго страданія еще ярче и гнусне, до жгучей боли ранитъ сердце писателя. Самому предателю, котораго такъ безпощадно казнитъ Салтыковъ, Успенскій не смогъ бы сказать роковое: ‘иди! нтъ теб прощенія!’ Самое большее — онъ молча отвернулся бы отъ него. ‘И его тоже мать родила’, какъ говоритъ у Достоевскаго каторжникъ, указывая на закованный трупъ своего товарища.
Источникъ этой незлобимости Успенскаго отнюдь не безразличье или слащавая гуманность, преисполненная мира и всепрощенія. Напротивъ, Глбъ Ивановичъ — это живое воплощеніе дйственной любви и неустанныхъ поисковъ за длами и проявленіями именно такой дятельной любви. Вс его произведенія проникнуты этимъ исканіемъ, безпокойнымъ, напряженнымъ, страстнымъ. Въ самыхъ совершенныхъ и законченныхъ своихъ произведеніяхъ онъ не выдерживаетъ спокойнаго эпическаго тона, и то и дло стремительно уклоняется въ сторону, не въ силахъ удержать свое рвущееся на голосъ любви сердце. Нарисовавъ удивительную картину человческихъ безобразій, онъ же первый приходитъ въ ужасъ и ищетъ пути къ устраненію ихъ, къ истинной правд человческихъ отношеній, къ замн ‘зоологической’ правды — правдой человческой, которая пребудетъ во вкъ. И если когда негодованіе прорывается у Успенскаго, то въ тхъ лишь случаяхъ, когда, вмсто этой правды, подсовываютъ другую, подъ разными соусами скрывающуюся, ‘звриную’ по существу. Такъ было, напр., посл знаменитой рчи Достоевскаго (на пушкинскомъ празднеств) о ‘русскомъ все-человк’. Во второй половин своей замчательной статьи, посвященной описанію торжества (‘На другой день’), у него прорываются такія злыя слова, звучитъ мстами такой дкій сарказмъ, какого вы не найдете нигд во всхъ его произведеніяхъ. Его возмутила именно неискренность оратора, его игра словами, то, что на своемъ оригинальномъ язык Успенскій характеризуетъ, какъ подмну ‘все-человческаго’ — ‘все-заичьими свойствами’. Характеризуя эту знаменитую рчь, Успенскій превращается въ сатирика,— вообще, ему мало свойственная роль. По его словамъ, Достоевскій разными вставками, незамтными уклоненіями, путанными словечками сводитъ своего все-человка на нтъ. ‘Такіе заячьи прыжки даютъ автору возможность превратить мало-по-малу все свое ‘фантастическое дланіе’ въ самую ординарную проповдь полнйшаго мертвнія. Помаленьку, да полегоньку, съ кочки на кочку, прыгъ да прыгъ, все-заяцъ мало-по-малу допрыгиваетъ до непроходимой дебри, въ которой не видать ужъ и заячьяго хвоста…’
У Успенскаго нтъ ни проповди любви, ни всепрощенія, ни какихъ бы то ни было высокихъ словечекъ: онъ — сама простота, какъ въ изображеніи, такъ и въ язык, до того ему чуждо все искусственное, дланное, надуманное. Отъ того и самая форма его произведеній такая смшанная — наполовину беллетристика, наполовину публицистика. О чемъ бы онъ ни разсказывалъ, онъ не можетъ воздержаться, чтобы не высказать всхъ мыслей, какія ему пришли въ голову по этому поводу. Если такіе постоянные переходы отъ разсказа къ размышленію мшаютъ иногда читателю, ослабляя впечатлніе, зато они тмъ ярче и цльне обрисовываютъ писателя, раскрывая ему душу цликомъ, не оставляя никакихъ сомнній, что и какъ именно думалъ Успенскій по тому или иному поводу. Но какъ разнообразны темы его произведеній, охватывая всю нашу русскую дйствительность, такъ же разнообразенъ и трудно объемлемъ и самъ Успенскій. Онъ поистин ‘дистанція огромнаго размра’, и этимъ можно объяснить, что литература о немъ такъ бдна. Вступительная статья Н. К. Михайловскаго и его же статьи въ ‘Русскомъ Богатств’ текущаго года, небольшое сравнительно мсто, удленное Успенскому г. Скабичевскимъ въ его ‘Исторіи литературы’, статья г. Уманьскаго ‘Писатель переходнаго времени’ въ ‘Русской мысли’ этого года — вотъ, пожалуй, и все что есть объ Успенскомъ. Можно указать еще очеркъ г. Волжскаго ‘Два очерка объ Успенскомъ и Достоевскомъ’, въ которомъ есть очень важныя замчанія о разныхъ взглядахъ Успенскаго, но въ общемъ г. Волжскій только комментируетъ и дополняетъ извстную ‘Вступительную статью’ Н. К. Михайловскаго, на что, впрочемъ, онъ самъ же и указываетъ.
Смерть Успенскаго оживила литературу о немъ, и мы уже теперь имемъ превосходную характеристику его, какъ писателя и человка, данную В. Г. Короленко въ стать его ‘О Глб Иванович Успенскомъ’, заключающей личныя воспоминанія автора. Самъ чуткій и вдумчивый художникъ, Короленко, быть можетъ, лучше и глубже всхъ съумлъ изобразить этого оригинальнйшаго человка, котораго мы вс знаемъ только по его писаніямъ. И человкъ въ изображеніи его такъ тсно и полно сливается съ писателемъ, что ихъ уже не отдлить, разъ вы прочли эти воспоминанія. Изъ небольшихъ, обыденныхъ фактовъ, изъ незамтныхъ черточекъ онъ создалъ такой обаятельный образъ, что Глбъ Ивановичъ выступилъ еще свтле и чище, чмъ мы могли знать его раньше, и въ то же время многое, о чемъ мы только догадывались, выступаетъ теперь въ его произведеніяхъ ясне, понятне и еще боле захватываетъ васъ, когда вы знаете теперь душу Успенскаго. Самъ Короленко познакомился съ нимъ уже на склон его литературной дятельности, незадолго до роковаго конца, такъ неожиданно прескшаго его писательскую работу. Это было во второй половин восьмидесятыхъ годовъ, когда усталость, разочарованіе и какое-то безсиліе разслабленной воли господствовали въ обществ.
‘Всякій, — говоритъ Короленко, — кто жилъ уже сознательною жизнью въ то смутное и туманное время, помнитъ общій тонъ тогдашняго настроенія. У такъ называемой интеллигенціи начиналась съ ‘меньшимъ братомъ’ крупная ссора (о которой послдній, впрочемъ, по обыкновенію, даже не зналъ). Хотя Успенскій никогда не идеализировалъ мужика, наоборотъ, съ большой горечью и силой говорилъ о мужицкомъ свинств и о распоясовской темнот даже въ періодъ наибольшаго увлеченія ‘устоями’ и тайнами ‘народной правды’, тмъ не мене въ это время онъ со всей силой своего огромнаго таланта продолжалъ призывать вниманіе общества ко всмъ вопросамъ народной жизни, со всми ея болящими противорчіями и во всей ея связи съ интеллигентною совстью и мыслью. Такъ что съ реакціей противъ мужика начиналась реакція и противъ Успенскаго: къ нему обращались запросы, упреки, письма. Въ одной изъ своихъ статей въ ‘Отеч. Запискахъ’ Глбъ Ивановичъ съ большимъ остроуміемъ отмчалъ и отражалъ это настроеніе при самомъ его возникновеніи. Онъ характеризовалъ его словами: ‘надо и намъ’. Что въ самомъ дл: мужикъ заполонилъ всю литературу. Мужикъ да мужикъ, народъ да народъ. ‘Мы тоже хотимъ… надо и намъ…’ Началось самоуглубленіе, самоусовершенствованіе, ршеніе вопросовъ изолированной личности, вн связи съ общественными вопросами, до тхъ поръ властно занимавшими умы и сердца. ‘Восемьдесятъ тысячъ верстъ вокругъ самого себя, съ обычною мткостью характеризовалъ Глбъ Ивановичъ одну сторону этого настроенія. Огорченный и разочарованный, русскій интеллигентный человкъ углублялся въ себя, уходилъ въ культурные скиты или обиженно требовалъ ‘новой красоты’, становясь особенно капризнымъ относительно эстетики и формы’.
Такое настроеніе переживалъ и одинъ пріятель автора, раздляя указанное предубжденіе противъ Успенскаго за его настойчивые призывы ‘все-таки смотрть на мужика’.
‘Однажды,— продолжаетъ Короленко, — онъ вошелъ въ мою гостиную, когда за чайнымъ столомъ, въ кружк моей семьи и знакомыхъ, сидлъ Глбъ Ивановичъ, только что пріхавшій въ Нижній Новгородъ. Онъ говорилъ о чемъ-то своимъ обычнымъ тономъ, въ которомъ проглядывала какая-то одержанная, глубокая печаль, по временамъ вдругъ уступавшая мсто вспышкамъ особеннаго, только Успенскому присущаго, тихаго юмора. Я представилъ своего пріятеля. Успенскій всталъ, пожалъ ему руку, невнятно пробормоталъ свою фамилію и опять обратился къ занимавшей его тем, которая уже овладла вниманіемъ слушателей. Взглянувъ случайно на своего пріятеля, я замтилъ на его лиц напряженное вниманіе, смшанное съ чрезвычайнымъ изумленіемъ. Черезъ четверть часа онъ поднялся съ своего мста и, выйдя въ сосднюю комнату, поманилъ меня за собою.
‘— Кто это у васъ? — спросилъ онъ съ величайшимъ любопытствомъ.— Я не разслышалъ его фамиліи.
‘— А что? Почему вы спрашиваете такимъ тономъ?
‘— Это какой-то необыкновенный человкъ. Отъ него ветъ геніальностью.
‘— Поздравляю васъ,— отвтилъ я смясь,— вы познакомились съ Глбомъ Ивановичемъ Успенскимъ’.
Такимъ образомъ, говоритъ авторъ, ‘мой пріятель былъ завоеванъ навсегда, и при томъ не писатель предрасподожилъ его къ личности, наоборотъ — необыкновенное обаяніе личности обратило скептика къ изученію произведеній писателя’.
И это вполн понятно, такъ какъ, по словамъ Короленки, Глбъ Ивановичъ былъ ‘дорогимъ и рдкимъ исключеніемъ’, когда писатель и личность нераздлены другъ отъ друга. Этимъ объясняетъ авторъ особый тонъ и манеру творчества Успенскаго, который не вынашивалъ своихъ твореній, не отдлывалъ ихъ съ тщательностью и любовью ради нихъ самихъ: ‘ему нужна была не красота, не цльность впечатлнія, не образъ. Съ лихорадочной страстностью среди обломковъ стараго онъ искалъ матеріаловъ для созиданія новой совсти, правилъ для новой жизни или хотя бы для новыхъ желаній этой жизни. То, что онъ предполагалъ извстнымъ, общимъ у себя и у читателя, надъ тмъ онъ не останавливался для детальной отдлки, то отмчалъ только бглыми штрихами, заполнялъ кое-какъ, лишь бы не оставить пустоты. Наоборотъ, то, что еще только мелькало впереди смутными очертаніями будущей правды,— за тмъ онъ гнался страстно и торопливо, не выжидая, пока оно самопроизвольно сложится въ душ въ ясный самодовлющій образъ. Онъ пытался обрисовать его поскоре для насущныхъ потребностей данной исторической минуты тми словами, какія первыя приходили на умъ. Отъ этого онъ часто повторялся, все усиливая находимыя идеи, заставлялъ читателя переживать съ нимъ вмст и его поиски, и его разочарованія, и всю подготовительную работу, пускалъ своихъ жильцовъ, когда у постройки еще не были убраны лса. Все это искупалось важностью и насущностью занимавшихъ Успенскаго вопросовъ, а общность настроеній писателя и его читателей заполняла проблы въ этой торопливой работ… Но особенно интересна во всемъ этомъ самая личность автора, съ ея своеобразной глубиной, съ ея необыкновенной чуткостью къ вопросамъ совсти, съ ея смятеніемъ и болью… И всякій, кто зналъ Успенскаго лично, кто помнитъ это обаяніе и значительность основнаго душевнаго тона, который сразу чувствовался во всякомъ слов, движеніи, взгляд задумчивыхъ глазъ, въ самомъ даже молчаніи Успенскаго,— согласится съ отзывомъ моего пріятеля: отъ этой своеобразной, единственной въ своемъ род личности дйствительно вяло геніальностью…’
Дйствительно, все въ личности Успенскаго было ‘не какъ у другихъ прочихъ’ и сразу привлекало вниманіе, начиная съ его ‘удивительныхъ глазъ, широко разставленныхъ и глубокихъ. Въ нихъ было что-то ласковое и печальное въ то же время, лицо мн показалось усталымъ,— описываетъ Короленко первое свое знакомство съ Успенскимъ.— Помню, однако, что оно какъ-то сразу, безъ всякаго промежуточнаго впечатлнія и разлада, слилось со всмъ лучшимъ, что отлагалось въ души отъ его произведеній. Мн казалось только, что лицо и взглядъ автора ‘Будки’, ‘Разоренія’ и столькихъ картинъ, полныхъ яркаго и своеобразнаго юмора — должно бы быть нсколько веселе. Однако, я чувствовалъ, что отъ этого оно не стало бы лучше, чмъ съ этой грустью, сосредоточенной, вдумчивой и какъ будто давно отложившейся на самомъ дн этой глубокой души’.
Также глубокъ и значителенъ былъ онъ весь, даже въ небольшихъ замчаніяхъ, бглыхъ отзывахъ, какъ значительны т образныя, яркія вставки въ его произведеніяхъ, когда онъ вдругъ однимъ словечкомъ, коротенькой сценкой, неожиданнымъ сравненіемъ, какъ молніей, освтитъ цлое сложное явленіе, запечатлетъ въ вашей памяти рдкій типъ или подчеркнетъ, словно ударомъ рзца, главную особенность того или иного характера. Иные жалуются на ‘трудность’ чтенія Успенскаго, и въ этомъ есть доля правды, потому что онъ требуетъ напряженнаго вниманія, — иначе рискуешь пропустить драгоцнную черту, ‘крылатое’ словечко, глубокую и оригинальную мысль, которыми блещутъ страницы его очерковъ и разсказовъ. Онъ самъ — весь страсть и напряженіе даже въ самыхъ эпическихъ своихъ произведеніяхъ, и это утомляетъ. Его нельзя читать бгло, перелистывать, выхватывая отдльное ‘морсо’, такъ какъ все у него, при видимой разбросанности и неустройств, крпко связано цементомъ его страстнаго исканія и неумолчно рвущейся къ длу любви.
Въ разговор его, приводимомъ авторомъ, вы слышите это постоянное напряженіе чувства, звучащаго все время, какъ туго натянутая струна, которая кажется, вотъ-вотъ оборвется и замретъ съ жалобнымъ, хватающимъ на сердце, тономъ. Авторъ приводитъ его безподобный отзывъ о Достоевскомъ, котораго собесдники случайно коснулись.
‘— Вы его любите?— спросилъ меня Глбъ Ивановичъ.
‘Я отвчалъ, что не люблю, но нкоторыя его вещи, напр., ‘Преступленіе и наказаніе’, перечитываю съ величайшимъ интересомъ.
‘Перечитываете?— переспросилъ меня Успенскій, какъ будто удивляясь, и потомъ, слдя за дымомъ папиросы своими задумчивыми глазами, сказалъ:— А я не могу, знаете ли… у меня особенное ощущеніе… Иногда дешь въ позд… И задремлешь… И вдругъ чувствуешь, что господинъ, сидвшій противъ тебя… самый обыкновенный господинъ… даже съ добрымъ лицомъ… И вдругъ тянется къ теб рукой… и прямо… прямо за горло хочетъ схватить… или что-то сдлать надъ тобой… И не можетъ никакъ двинуться.
‘Онъ говорилъ это такъ выразительно и такъ глядлъ своими большими глазами, что я, какъ бы подъ внушеніемъ, самъ почувствовалъ легкое вяніе этого кошмара и долженъ былъ согласиться, что это описаніе очень близко къ ощущенію, которое испытывается порой при чтеніи Достоевскаго.
‘— А все-таки есть много правды,— возразилъ я.
‘— Правды?— Глбъ Ивановичъ задумался и потомъ, указывая двумя пальцами на дверь кабинета, которая была открыта и прислонена къ стн, сказалъ:— Посмотрите вотъ на эту дверь, много-ли тутъ за нею уставится?
п— Конечно, не много,— отвтилъ я, еще не понимая этого перехода мысли.
‘— Пара калошъ…
‘— Пожалуй.
‘— Положительно пара калошъ. Ничего больше…— И вдругъ, повернувшись ко мн лицомъ и оживляясь, онъ докончилъ:— А онъ сюда столько набьетъ… человческаго страданія… горя… подлости человческой… что прямо на четыре каменные дома хватитъ’.
Такая напряженность чувства и вчная работа мысли не могли не истощать этого удивительнаго человка, что и разршилось нервной болзнью, такъ рано положившей конецъ его писательской дятельности. Короленко положительно отрицаетъ нелпые слухи объ алкоголизм Глба Ивановича. Онъ много курилъ и въ обществ пилъ со всми, но ‘вообще, когда теперь я вспоминаю эту папиросу и вино и то, что я, безъ привычки, тоже курилъ и пилъ въ присутствіи Глба Ивановича, и что ни куреніе, ни табакъ не оказывали на меня никакого дйствія,— то мн кажется, что это было какое-то ровное, безпрестанное и чрезвычайно интенсивное горніе мозга и нервовъ, заразительное, вовлекавшее тотчасъ же и другихъ въ свою сферу. И въ этомъ горніи совершенно утопало впечатлніе наркотиковъ. Это были просто капли, шипвшія на раскаленной плит. Но плита раскалилась не ими…’
Внутренній огонь, сжигавшій Успенскаго, придавалъ всей его фигур что то особенное. ‘Разсказывая что нибудь, онъ глядлъ на собесдника своимъ глубокимъ мерцающимъ взглядомъ, говорилъ тихо, какъ будто сквозь слегка сжатые зубы и при этомъ жестикулировалъ какъ-то особенно, то и дло прикладывая два пальца къ груди, какъ будто указывая на какую то боль, которую онъ чувствовалъ отъ собственныхъ разсказовъ гд то въ области сердца. Его рчь была отрывиста, безъ закругленныхъ періодовъ, полная причудливыхъ изгибовъ и неожиданныхъ опредленій, часто вспыхивала своеобразнымъ юморомъ. И никогда она не производила впечатлнія простой болтовни на досуг, среди которой такъ хорошо иногда отдохнуть отъ работы и отъ мыслей. Его молчаніе было отмчено тми же чертами, какъ и его разговоръ. Въ его отрывистыхъ замчаніяхъ, какъ и въ его молчаніи чувствовалась какая то неразрывная связь. Въ одномъ изъ своихъ очерковъ онъ говоритъ, что иногда можно ‘молчать о многомъ’. Дйствительно, бываютъ разговоры, въ которыхъ содержанія меньше, чмъ въ полномъ молчаніи, и бываетъ молчаніе, въ которомъ ходъ мысли чувствуется ясне, чмъ въ иномъ даже умномъ разговор. Такое именно значительное молчаніе чувствовалось въ паузахъ Успенскаго. Его рчь и его паузы продолжали другъ друга… Разъ вслушавшись въ основное содержаніе занимавшей его мысли, вы уже были во власти этого теченія, во время самыхъ паузъ уже чувствовали это ‘молчаніе обо многомъ’ и невольно ждали, гд эта не отдыхающая мысль сверкнетъ на поверхности какимъ нибудь неожиданнымъ поворотомъ, образомъ, картиной, иногда въ одной короткой фраз или даже въ одномъ только слов.
‘Я думаю, что эта манера молчать такъ же утомительна, какъ и напряженная работа. А между тмъ, это было нормальное состояніе Успенскаго, по крайней мр, въ томъ період его жизни, когда я зналъ его. Для него почти не существовало тхъ минутъ полнаго безразличія организма, когда въ немъ совершаются, не задвая сознанія, одни только растительные, возстановляющіе процессы. Нкоторыя ‘житія’ рисуютъ намъ подвижниковъ, никогда не разстававшихся съ молитвой, которая входила даже въ ихъ забытье и сонъ. Совершенно также нкоторые вопросы совсти и мысли никогда не засыпали въ Успенскомъ. И это то, я думаю, придавало такую выдляющую значительность его лицу, его словамъ, его взгляду, самому его молчанію.
‘Но это же и сжигало его неустаннымъ огнемъ’.
Въ дальнйшемъ разсказ авторъ показываетъ намъ, какъ ‘господствующая идея’ овладвала Успенскимъ и на каждомъ шагу, въ каждомъ поступк и слов проявляла надъ нимъ свою неодолимую силу, подчиняя себ и всхъ его окружающихъ. Передать всю прелесть этого разсказа невозможно, пришлось бы перепечатать его до слова, такъ какъ все здсь значительно и вноситъ новый и новый штрихъ въ характеристику Успенскаго.
‘Всю жизнь онъ стремился къ правд, хотя бы и болящей, но истинной’, заканчиваетъ свои слова Короленко, и вотъ почему такое громадное значеніе имютъ его произведенія, въ которыхъ запечатллся цлый періодъ русской жизни со всми его исканіями, болями, надеждами и разочарованіями, и каждое слово здсь — правда. Въ самый разгаръ народническихъ увлеченій одинъ Успенскій неизмнно оставался правдивымъ и, страстно боля душой за ‘мужицкое свинство’, представилъ вс отрицательныя стороны народной жизни также ярко и выпукло, какъ и привлекавшія его положительныя. Онъ не колеблясь призналъ односторонность этой народной правды, окрестивъ ее ‘зоологической’, потому что, по его словамъ, ‘народное дло непремнно должно быть выяснено въ самой строгой безпристрастности и, если угодно, безстрашіи’. Ни одинъ народникъ писатель не далъ намъ такой упоительно правдивой картины ‘красоты ржаного поля’, ‘гармоніи земледльческихъ идеаловъ’, ‘поэзіи земледльческаго труда’ и рядомъ съ этимъ только онъ далъ и обратную сторону, обрисовавъ въ своихъ ‘Мишанькахъ’, и другихъ не мене яркихъ типахъ вс темныя, поразительно мрачныя и чисто ‘звриныя’ явленія того же земледльческаго уклада,
Значеніе Успенскаго, какъ бытописателя народной жизни, такъ велико что безъ изученія его не мыслимо сколько-нибудь правильное представленіе о народ. И вполн понятно, почему въ разгаръ спора марксистовъ съ народниками Успенскій былъ единственнымъ изъ народническихъ писателей, котораго читали съ карандашомъ въ рук, изучая и вчитываясь въ его произведенія, какъ если-бы это были ученія, статистическія и экономическія изслдованія. Богатство фактическаго матеріала въ нихъ соединяется съ такимъ проникновеніемъ въ глубину народной психологіи, что въ этомъ отношеніи Успенскій пока не иметъ соперниковъ. Эта сторона произведеній его никогда не утратитъ значенія, хотя бы настроеніе, съ какимъ все это было написано, и испарилось. По мткому выраженію г. Короленко Успенскій мстами становится ‘труденъ’, т. е. намъ трудно войти въ его настроеніе ‘исканія’ правды въ народной жизни, но правдивость картины той же жизни осталась навсегда запечатлнной въ его произведеніяхъ, отмченныхъ печатью почти геніальности.
Говоря ‘почти’, мы въ сущности совершаемъ нкую несправедливость, по отношенію къ Успенскому, безсознательно длая уступку мннію, будто Успенскій не все сказалъ, не все далъ, что могъ бы сказать. Это мнніе раздляютъ многіе, напр:, тотъ же Короленко, такъ глубоко заглянувшій въ Успенскаго, какъ никто,— исключая разв Н. К. Михайловскаго,— говоритъ, что ‘Успенскій не сказался въ своихъ произведеніяхъ со всею силою своей необыкновенной личности, и своего таланта. Чистый образъ, тщательно выношенный въ душ и выплавленный изъ однороднаго художественнаго матеріала, вообще легче привлекаетъ вниманіе и живетъ дольше, чмъ та смсь образа и публицистики, посредствомъ которой работалъ Успенскій’. Намъ кажется, въ этихъ словахъ есть доля неврной оцнки Успенскаго, къ которому не примнимы никакія общія мрки. Это врно что онъ не далъ ‘чистаго образа’ и въ его творчеств преобладаетъ ‘смсь образа и публицистики’. Но ее такъ и надо оцнивать какъ преобладающую особенность Успенскаго-писателя, и тогда мы должны признать, что эта ‘смсь’, въ род Ивана Босыхъ изъ ‘Власти земли’, Порфирыча изъ ‘Нравовъ Растеряевской улицы’ или Мымрецова — геніальные образы, наряду съ которыми можно поставить Каратаева изъ ‘Войны и мира’ да типы, встрчающіеся у Гоголя и Салтыкова. Затмъ, въ его мелкихъ по объему произведеніяхъ, каковы разсказы, собранные имъ подъ общимъ заглавіемъ ‘Растеряевскіе типы и сцены’, ‘Столичная бднота’, ‘Мелочи’ и другіе,— публицистики нтъ совсмъ, или если угодно — она сказывается мстами въ субъективизм автора, въ его нескрываемой подчасъ симпатіи или антипатіи къ герою. Такіе чудные разсказы, какъ ‘Нужда псенки поетъ’, ‘Задача’, ‘Про одну старуху’, ‘Будка’, ‘Дворникъ’ и масса другихъ того же рода — останутся въ русской литератур прекрасными образцами творчества, надъ которыми время безсильно.
Мы думаемъ, поэтому, что въ трехъ компактныхъ томахъ, оставленныхъ намъ Успенскимъ, онъ сказался весь, безъ остатка, такъ, какъ немногіе изъ нашихъ великихъ писателей. Его огромный художественный талантъ развернулся въ его произведеніяхъ во весь ростъ, а его душа, скорбная, ищущая, не мирящаяся ни съ какой неправдой, вчно напряженная въ неустанныхъ поискахъ справедливости, гармоніи человческихъ отношеній — вылилась съ такой полнотой, яркостью и стремительностью, что я не знаю, чего еще могли бы мы потребовать отъ Успенскаго, для выясненія его, какъ писателя и человка. Если бы не роковая болзнь, прекратившая его работу въ годы полной физической и умственной бодрости, мы, вроятно, получили бы еще рядъ чудныхъ разсказовъ и очерковъ, представляющихъ ту же ‘смсь образа и публицистики’, что и раньше, и содержаніемъ своимъ они уяснили бы намъ многое, что мы пережили за эти десять послднихъ мучительныхъ лтъ болзни Успенскаго. Не можетъ быть ни малйшаго сомннія, что крупный переворотъ, совершившійся за это время въ русскомъ обществ, не избгъ бы вниманія такого чуткаго и глубокаго наблюдателя, какимъ является Успенскій-художникъ. И кто знаетъ, можетъ быть, многое получило бы иное направленіе подъ вліяніемъ его мощнаго таланта, такъ глубоко умвшаго ‘потрясать’ сердца… Но все это не прибавило бы ни одной лишней черты къ его характеристик, не увеличило бы и не умалило его, какъ писателя,— это явилось бы только приложеніемъ все тхъ же силъ, которыя съ исчерпывающей полнотой вылились въ его произведеніяхъ.
Думаемъ, что въ такомъ мнніи нтъ ничего, умаляющаго значенія Успенскаго въ томъ вид, какъ мы его знаемъ теперь, и даже напротивъ. Мн лично всегда нсколько обидно за любимаго писателя, когда говорятъ, что онъ не далъ всего,— потому что не далъ того-то и того-то,— не весь проявился въ своихъ произведеніяхъ,— и обидне всего такое мнніе именно объ Успенскомъ, который далъ больше, чмъ можно бы ожидать отъ такой нервной, напряженно-страстной писательской организаціи. Объемъ его работы вызываетъ, по истин, удивленіе: свыше 8.000 убористыхъ страницъ, до трехсотъ печатныхъ листовъ,— и какихъ листовъ!— на протяженіи мене, чмъ тридцати лтъ! Мало писателей, которые могли бы гордиться такой продуктивностью, и при томъ такой значительной по содержанію, вліянію и сил впечатлнія. Что больше могли бы мы требовать отъ Успенскаго?
Какъ писатель, онъ представляется намъ вполн законченнымъ, завершеннымъ, оригинальнымъ явленіемъ русской пореформенной жизни, которую онъ отразилъ въ своемъ творчеств съ необычайной полнотой. Вс изгибы этой жизни, ея бурныя теченія и широкіе разливы, мели и бездонные яры мы находимъ въ произведеніяхъ его мысли, которая, по удивительно врному слову Короленки, ‘шла какъ рка, которая то течетъ на поверхности, то исчезаетъ подъ землей, чтобы черезъ нкоторое время опять сверкнуть уже въ другомъ мст’, вынося наверхъ т чудные перлы, которыми переполнена сокровищница, именуемая ‘Сочиненіями Глба Успенскаго’.
Іюль 1902 г.