Франк Гельм, Краг Томас, Год: 1912

Переводы
Время на прочтение: 123 минут(ы)
Скачать в PDF

ФРАНКЪ ГЕЛЬМЪ.

Исторія одного одинокаго.

Романъ въ трехъ частяхъ.

Томаса Крага.

Съ норвежскаго.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Дтскіе и студенческіе годы.

I.

Я живу уединенной, замкнутой жизнью въ тихомъ дом на окраин большого города. Вокругъ дома садъ. Одну комнату въ этомъ дом я особенно люблю. Передъ окнами покачивается зелень, и когда до меня доносится тихій шелестъ листвы, мн кажется, что природа нашептываетъ мн что-то успокоительное. Здсь я люблю сидть и читать. Здсь я изучаю человческую жизнь въ историческія времена… И иногда мн кажется, что я подмчаю связь между тмъ, что я переживаю въ настоящее время, и тмъ, что случилось съ кмъ-нибудь другимъ много лтъ тому назадъ. Да, по временамъ у меня является даже такое чувство, будто я близокъ къ разгадк…
Мой отецъ былъ директоромъ гимназіи въ С. Звали его Бенедиктъ Іельмъ. Впрочемъ, объ отц я буду еще говорить позже. А теперь я разскажу кое-что о моемъ дтств.
Моя мать умерла, когда я былъ еще совсмъ маленькимъ. Въ моемъ воспоминаніи лишь смутно встаетъ образъ блдной женщины, которая нжно ласкала меня. Я не могу припомнить даже ея голоса.
Вотъ почему въ дтскіе годы я былъ почти исключительно предоставленъ самому себ. И я широко пользовался своей свободой. Гд я только ни бродилъ, куда ни заглядывалъ! Я очень любилъ ходить на старыя верфи, гд такъ вкусно пахло смолой и гд такъ весело стучали молотки. Я стоялъ и смотрлъ на все широко раскрытыми глазами и удивлялся всему, что я видлъ. Но я пользовался своей свободой не только для прогулокъ. Одно время моимъ любимымъ мстопребываніемъ былъ нашъ чердакъ. Тамъ я игралъ во всевозможныя игры. Сундуки и ящики были городами, сломанные стулья кораблями. Все на чердак было такъ своеобразно, все дйствовало на мое воображеніе. На маленькихъ зеленыхъ оконцахъ во множеств жужжали мухи и осы, а по угламъ подъ балками неподвижно сидли среди своихъ паутинъ большіе пауки-крестовики. Иногда они высасывали большую муху и уже высматривали себ новую добычу.
На чердакъ за мной заходила наша старая служанка Вирта.
— Ты опять здсь на темномъ чердак, карапузъ? Не хочешь ли лучше прогуляться, пока не вернется домой папа?
— Хорошо, Вирта. Но ты должна пойти со мной.
— Пойдемъ, пойдемъ, я согласна,— отвчала Вирта успокоительно.
И мы отправлялись съ ней вдвоемъ, и мн было съ ней очень весело. Вирта была очень добра и терплива со мной, и какихъ только игръ я ни придумывалъ съ ней!
Подъ вечеръ я любилъ забираться къ ней въ комнату, и тогда она играла для меня на гармоник. Она широко, широко растягивала гармонику и при этомъ закрывала глаза, наслаждаясь своей игрой. Часто я засиживался у нея до самаго прихода отца.
— А, ты наслаждаешься игрой Вирты?— говорилъ отецъ добродушно.— Ну, а теперь пойдемъ поболтать съ отцомъ по-латыни.
Правда, я очень любилъ, когда Вирта, играла на гармоник, но я ничего не имлъ и противъ того, чтобы ‘поболтать по-латыни’ съ отцомъ. Подъ этимъ понятіемъ скрывалось такъ много интереснаго для меня. Отецъ болталъ со мной о самыхъ разнообразныхъ предметахъ, поучая меня въ то же время. Часто онъ самъ такъ увлекался этими бесдами со мной, что я насыпалъ, сидя возл него.
Мы сидли обыкновенно на большой кушетк, и онъ обнималъ меня одной рукой. Онъ разговаривалъ со мной такъ серьезно и такъ просто, будто онъ былъ моимъ старшимъ другомъ. Такая же манера была у него и въ гимназіи во время уроковъ, на которыхъ онъ предпочиталъ сидть за небольшимъ столикомъ подъ каедрой, точно ему хотлось быть поближе къ намъ.
Я такъ и вижу его передъ собой, какимъ онъ бывалъ на урокахъ. Блдное лицо, обрамленное почти совсмъ сдыми волосами и бородой, и кроткіе глубокіе глаза. Его предметами были латинскій и греческій языки. Онъ преподавалъ въ старшихъ классахъ и давалъ ученикамъ какъ бы послднюю шлифовку для аттестата зрлости. Тихимъ, задушевнымъ голосомъ разсказывалъ онъ намъ о грекахъ и римлянахъ.
У него была стройная и худая фигура, лицо его дышало безпредльной добротой. Глубокіе глаза легко принимали мечтательное выраженіе. Онъ былъ въ одно и то же время далекъ отъ жизни и считался съ дйствительностью. Онъ шелъ своимъ особымъ путемъ, но онъ прислушивался къ голосу жизни. Онъ могъ, какъ никто другой, говорить о современныхъ соціальныхъ движеніяхъ и борьб, но на всемъ, что онъ говорилъ, лежалъ уже отпечатокъ суда исторіи. До его кабинета доносились лишь заглушенные отголоски жизни, но зато боле ясные.
Въ его преподаваніи оживали мертвые языки, и даже сухая грамматика становилась интересной. Онъ облагораживалъ все, чего только касался. Это былъ настоящій патрицій въ лучшемъ смысл этого слова.
Я радъ, что этотъ благородный и прекрасный образъ съ самыхъ юныхъ лтъ запечатллся въ моей душ, это первое впечатлніе человка съ благороднйшей душой уже никогда больше не изглаживалось во мн. Быть можетъ, оно-то и было моимъ первымъ впечатлніемъ о людяхъ вообще. Оно способствовало тому, что во мн появилась спокойная сила, твердое сужденіе, а въ необходимые моменты жизни и непреодолимое презрніе. И если я — какъ это ни печально сознавать — и измнилъ многому впослдствіи, то этотъ образъ изъ давно прошедшаго остался во мн неприкосновеннымъ.

II.

Теперь я разскажу о бургомистр Крусэ и его семь. Эта семья особенно выдлялась въ нашемъ маленькомъ приморскомъ городк, и съ ней я сошелся особенно близко.
Когда я былъ еще совсмъ маленькимъ, я постоянно слышалъ разговоры о бургомистр Аркибальд Крусэ. Да и зналъ я его очень хорошо, такъ какъ онъ былъ нашимъ ближайшимъ сосдомъ.
Домъ отца былъ маленькій и непритязательный, но въ немъ царили порядокъ и уютъ. Въ нсколькихъ небольшихъ комнатахъ стояла солидная мебель, находившаяся тамъ уже много лтъ. Тутъ и тамъ пріятно нарушали строгость обстановки или изящно расшитая ширма — рождественскій подарокъ какой-нибудь родственницы — или красивый коврикъ ручной работы, преподнесенный отцу въ день его рожденія. Вообще же домъ отца былъ тихимъ убжищемъ ученаго.
Зато у сосдей, въ дом бургомистра Аркибальда Крусэ, все было иначе. Тамъ процвталъ романтизмъ. Домъ, называемый ‘Боргомъ’, былъ очень большой, но онъ находился въ стадіи постепеннаго и неукоснительнаго разрушенія. Мебель была оригинальная, она состояла изъ неудобныхъ, а иногда даже излишнихъ предметовъ. Стили были смшанные — тутъ была и роскошная мебель изъ краснаго дерева въ стил ‘ампиръ’ и дубовая въ стил ‘ренесансъ’. Были вещи совсмъ простыя и были такія, которыя стоили всей меблировки вмст.
И все-таки многаго самаго необходимаго недоставало. Я это чувствовалъ, когда входилъ въ обширныя комнаты. Въ нихъ было собрано много красивыхъ вещей, но комнаты производили холодное впечатлніе и казались неуютными и нежилыми.
У бургомистра Крусэ былъ дядя, который въ теченіе многихъ лтъ жилъ въ этомъ дом. Этотъ дядя оставилъ посл своей смерти бургомистру Крусэ въ наслдство свой домъ со всмъ инвентаремъ, а также довольно значительную сумму денегъ. Такъ что когда-то бургомистра можно было считать даже богатымъ человкомъ. Къ тому же онъ былъ необыкновенно пріятный человкъ въ обществ, онъ много путешествовалъ и могъ многое поразсказать изъ своихъ переживаній. Кром того, онъ былъ очень музыкаленъ и игралъ на скрипк, какъ настоящій виртуозъ. А его жена, высокая дама съ благороднымъ римскимъ носомъ, прекрасно играла на роял, а также на арф.
Да, эта пара, Аркибальдъ и Лоренца Крусэ, была во многихъ отношеніяхъ совершенно особенная. Уже одни только ихъ имена придавали ихъ личностямъ оригинальный отпечатокъ. Они были точно изъ другой эпохи, изъ другихъ странъ. Впрочемъ, люди и говорили, что ихъ предки были откуда-то съ юга. Нкоторые увряли, что это были пираты, появившіеся изъ Испаніи и затмъ снова бжавшіе въ Испанію, такъ какъ имъ грозила кара за то, что они убили множество людей.
Бургомистра Крусэ и его жену не очень-то уважали въ город. Нкоторые улыбались, а другіе покачивали сомнительно головами, когда заходилъ разговоръ о нихъ. Но для этого были достаточно уважительныя причины: во-первыхъ, бургомистръ былъ очень плохимъ хозяиномъ. Ему повезло боле, чмъ многимъ другимъ, онъ получилъ хорошее наслдство, да и доходы у него были недурные, но къ чему все это повело? Унаслдованныхъ отъ дяди денегъ ему хватило всего только на десять лтъ. Такъ что же, семья могла хорошо жить на доходы бургомистра. Однако, этихъ доходовъ хватало только наполовину. И вотъ, бургомистру Крусэ пришлось писать письма своимъ роднымъ и друзьямъ, которые и помогали ему. Немало денегъ посылали ему люди, которые когда-то, въ дни его блеска и богатства, посщали его домъ и теперь не могли отказать ему въ его просьб. А свои просьбы онъ всегда излагалъ въ шутливой и веселой форм, называя себя ‘бднымъ норвежскимъ чиновникомъ’, хотя это не мшало ему просить очень настоятельно.
Такъ бургомистръ жилъ нкоторое время. Онъ всегда оставался изящнымъ, представительнымъ мужчиной. А фру Лоренца была его врной женой и подругой, которая не только аккомпанировала его прекрасной игр на скрипк волшебными звуками своей арфы, но также искренно восхищалась всмъ, что бы ни длалъ ея мужъ. Такъ, напримръ, когда они вмст бывали гд-нибудь въ обществ или на балу, фру Лоренца только и смотрла на своего мужа. А когда этотъ старый, слегка накренившійся уже фрегатъ проносился мимо нея въ вальс съ молоденькой двушкой, она довольно кивала головой и говорила:
— Нтъ, вы посмотрите только на Аркибальда! Вдь онъ уже сдой, но разв онъ не моложе всей молодежи, взятой вмст? Ну разв онъ не очарователенъ?
Однажды до нея дошли слухи о томъ, что одна красивая двушка была предметомъ усиленныхъ ухаживаній бургомистра. Она спросила:
— Ну, а какъ отнеслась къ этому двушка?
— Она ршительно отклонила его ухаживанія,— отвтили ей.
— Что за дура!— воскликнула фру Лоренца обиженно.— Подумать только, отвергнуть такого человка!
Бургомистръ былъ не мене легкомысленъ, чмъ его жена. Это особенно рзко проявлялось по отношенію къ его дтямъ. Онъ строго слдилъ за тмъ, чтобы они были хорошо одты и чтобы у нихъ были хорошія манеры, и красота ихъ была постояннымъ источникомъ его искренняго восхищенія. Беззаботность и шалости его дочерей всегда радовали его. Напрасно было бы жаловаться ему на нихъ,— онъ только смялся на все. Но больше всего онъ радовался плохимъ отмткамъ, которыя получалъ въ школ его сынъ Карло. Онъ уврялъ, что изъ ‘зубрилъ’ никогда не выходитъ ничего путнаго. А когда Карло однажды вечеромъ угостилъ своихъ товарищей дорогими сигарами папаши, Крусэ пришелъ въ восторгъ: ‘Гмъ, такъ онъ взялъ мои Анри Клей! Чортъ возьми! Въ этомъ мальчик видна раса!’ Однако, былъ случай еще хуже этого: бургомистру пожаловалась какъ-то одна старая два, содержавшая кондитерскую, что Карло слишкомъ ухаживаетъ за ея легкомысленной приказчицей. ‘Гмъ… вотъ какъ,— отвтилъ бургомистръ,— а двушка хорошенькая?… А, вы говорите, она кокетка, у нея черные глаза и чолка на лбу… о, я такъ и представляю себ эту маленькую плутовку! Ну, могу только сказать, что въ этомъ отношеніи Карло въ меня, онъ такъ же рано началъ свои похожденія’.
Итакъ, семья бургомистра не походила на другія семьи. Конечно, люди могли относиться къ ней снисходительно и прощать имъ то и другое, но понимать ихъ они не могли.
Одно только понимали почти вс: что оба, бургомистръ и его жена, играютъ прекрасно. И благодаря этому оригинальной пар прощалось многое. Случалось иногда, что люди, проходившіе во время прогулки мимо ‘Борга’ и съ досадой и огорченіемъ говорившіе о безуміи бургомистра, вдругъ останавливались, точно очарованные, и прислушивались къ звукамъ, доносившимся изъ открытыхъ оконъ. ‘Ахъ, этотъ бургомистръ!— говорили они.— Правда, онъ мотъ и въ голов у него гуляетъ втеръ, но зато какъ онъ играетъ!’ — И дйствительно, скрипка его пла и рыдала. Въ окно можно было видть его стройную фигуру съ гордо вскинутой благородной головой и профиль его жены, сидвшей за арфой. И оба они казались торжественными и серьезными, словно совершали богослуженіе. Фру Крусэ обыкновенно носила платья съ низкимъ вырзомъ и прекрасно гармонировала съ вызолоченной арфой.
Лукка, младшая дочь бургомистра, была моей пріятельницей и товарищемъ. Лукка была маленькая черноволосая проказница, которая ни одной минуты не могла смирно простоять на мст и вчно бгала и прыгала.
И какъ она бгала! И какъ она кричала! Я всегда слышалъ ея пронзительные крики издали и вблизи. То она качалась на качеляхъ, то на какой-нибудь длинной втк, то взлзала на дерево, то проносилась по крутымъ склонамъ, покрытымъ порослью, словно лсная русалочка. Въ природ она была, какъ въ родной стихіи: она знала, гд водятся пчелы, гд злыя осы, и въ какое время поетъ чижикъ, и когда снигирь вылетаетъ изъ чащи лса, чтобы полакомиться красной рябиной вблизи людскихъ жилищъ.
Она умла удить рыбу и ставить силки. Но посл того, какъ она видла, какъ умираетъ зябликъ въ силкахъ, она перестала ловить птичекъ. Весь день она была печальна и не могла забыть взгляда умирающей птицы. Съ тхъ поръ она сдлалась другомъ лсныхъ птичекъ. Она знала, гд находятся ихъ гнзда, нкоторыхъ птичекъ ей удалось даже приручить, и он ли у нея изъ рукъ.
Сестеръ Лукки, Паулу и Лолу, я зналъ очень мало. Он были гораздо старше меня. Я помню только, что он были тогда молодыми двушками, которыя очень наряжались и торжественно прогуливались по улицамъ въ туфляхъ съ высокими каблуками. Помню также, что он вчно смялись и находили жизнь ужасно веселой. Съ ихъ братомъ Карло я учился въ одномъ класс, онъ былъ моимъ ровесникомъ, и все-таки я зналъ его гораздо меньше, чмъ Лукку, которая была на четыре года моложе меня. Между мной и Карло не было ничего общаго. Но въ одномъ отношеніи я восхищался имъ! Онъ былъ необыкновенно ловокъ въ своихъ движеніяхъ, въ этомъ отношеніи онъ доходилъ до совершенства акробата. Это было настоящимъ представленіемъ, когда онъ исполнялъ свои упражненія во время урока гимнастики. Онъ продлывалъ это лучше всхъ другихъ учениковъ. И вмст съ тмъ Карло вовсе не отличался физической силой. Напротивъ, въ немъ было что-то мягкое, что-то женственное. Онъ былъ необыкновенно красивъ, въ его красот было что-то-экзотическое, все въ его вншности было изящно и благородно.
Но зато къ наукамъ онъ былъ на рдкость неспособенъ. Да, повидимому, онъ и не хотлъ вовсе заниматься науками. Его интересовали только папиросы да книги съ картинками. Читать онъ не хотлъ, но картинки онъ разсматривалъ охотно. И курилъ онъ очень много. Гимназистамъ не разршалось куреніе, но онъ пользовался каждымъ удобнымъ случаемъ, чтобы покурить ‘контрабандой’.
Лукка восхищалась имъ. Во-первыхъ, какъ своимъ старшимъ братомъ, а во-вторыхъ, потому, что онъ былъ ловокъ, и она всегда старалась продлывать то же самое, что и Карло. Разъ какъ-то мы гуляли втроемъ, Лукка, Карло и я. Лукка сказала:
— Карло, вонъ хорошая крпкая втвь, продлай на ней какіе-нибудь фокусы.
Карло ухватился за втвь съ равнодушнымъ видомъ и въ слдующее мгновеніе завертлся на втк, вися на ней то на обихъ ногахъ, то на одной ног, то на одной рук.
— Посмотри, посмотри на него!— восхищалась Лукка.— Посмотри, какъ онъ быстро вертится!— И она хлопала въ ладоши и кричала:— Браво, Карло! Ура, Карло!— Потомъ она прибавила:— Ахъ ты, мой милый мальчикъ!— И она съ обожаніемъ посмотрла ему въ глаза и пожала ему руку.
Лукка была моимъ хорошимъ товарищемъ, но когда она смотрла такъ на Карло, во мн просыпалось чувство зависти, мн становилось досадно и обидно.

III.

Мальчики быстро подрастали въ глухомъ приморскомъ городк. Они думали только о своихъ урокахъ да объ играхъ и книгахъ, которыя давали просторъ ихъ воображенію и мыслямъ. Они не думали и никогда не разговаривали о любви и любовныхъ длахъ. Мы, мальчики, считали даже неприличнымъ водиться съ двочками. Мальчика, который вздумалъ бы гулять съ двочкой, сейчасъ прозвали бы ‘бабникомъ’ и вс презирали бы его.
Одняко, я очень много бывалъ съ Луккой, но къ этому мои товарищи относились снисходительно. Во-первыхъ, мы были сосдями, а главное, Лукка была хорошимъ товарищемъ для всхъ мальчиковъ, она продлывала много такого, что открыло ей доступъ въ замкнутый кругъ мальчиковъ. Такъ, она говорила иногда: ‘Дай затянуться разокъ!’ И она глубоко затягивалась, беря, въ ротъ общую сигару, которую намъ удавалось гд-нибудь раздобыть. Она умла даже драться, а иногда и ругалась. Однимъ словомъ, въ обществ мальчиковъ она была настоящимъ мальчикомъ, хотя, въ сущности, была двочкой за двоихъ — съ прекрасными сіяющими глазами и мягкими граціозными тлодвиженіями, какія могутъ быть только у настоящей женщины.
Время шло. Мн минуло семнадцать лтъ, а Лукк пошелъ четырнадцатый годъ, когда мы однажды пережили нчто такое, что приподняло передъ нами завсу жизни, обдало насъ горячей волной и заронило въ насъ жуткое предчувствіе любви и смерти.
Былъ знойный лтній день, мы шли по большой дорог за городомъ. Солнце стояло высоко и жарко пекло, а раскаленная земля наслаждалась подъ живительными лучами.
Мы наполовину уже поднялись на высокій пригорокъ, и вдругъ Лукка остановилась и сказала:
— Посмотри, какая здсь масса бабочекъ!.. Посмотри, вонъ здсь желтыя и блыя, и вс он собрались на дорог.
И дйствительно, дорога была сплошь усяна бабочками. Нкоторыя взлетали невысоко вверхъ, но большая часть медленно и тяжело ползала по земл. Въ этомъ было что-то непріятное. Именно ихъ неподвижность производила какое-то отталкивающее впечатлніе. Казалось, будто бабочки опьянли, будто ихъ прекрасныя легкія крылышки имъ въ тягость. Только ихъ черныя безобразныя тльца двигались, а иногда он приближались другъ къ другу. Повидимому, ими овладло какое-то опьянніе. Изящныя легкокрылыя бабочки превратились въ червей, въ пресмыкающихся. Он ползали, смшивались въ общую кучу, копошились…
Мы стояли въ недоумніи и не сводили съ нихъ глазъ. Мы дышали коротко и отрывисто. Въ жизни было такъ много таинственнаго, о чемъ мы лишь смутно догадывались, но чего мы не могли понять.
Вотъ она была передъ нами. Мы чувствовали это. Мы чувствовали, что въ этомъ есть элементъ того, что когда-нибудь будетъ длать насъ злыми или добрыми, или огорченными и опьяненными, что это то, о чемъ мы читали въ стихахъ и романахъ, что мы видли на картинкахъ, все это мы видли теперь живымъ.
Что-то въ этомъ было мн противно. Я чувствовалъ, какъ во мн поднимается глухой гнвъ. Внутренній голосъ говорилъ во мн: раздави ихъ, раздави ихъ!
Вдругъ раздался шумъ колесъ… онъ все приближался… Ахъ, телга подъзжала все ближе, ближе… Мы оба вскрикнули… ‘Посмотри!— крикнули мы человку, сидвшему въ телг,— тутъ бабочки, ты ихъ раздавишь!’ Но крестьянинъ не разслышалъ нашихъ голосовъ изъ-за шума тяжелыхъ колесъ, онъ только слегка повернулъ голову въ нашу сторону, и колеса телги врзались въ живую массу… Опьяненные червяки съ золотистыми и блыми крылышками были раздавлены въ самый разгаръ любовнаго опьяннія.
Я замеръ на мст. Лукка плакала. Она сла на краю дороги. Немного спустя я слъ рядомъ съ ней. Я и теперь не могу отдать себ отчета въ томъ, что это такое было, но меня охватило какое-то невдомое чувство. Почти безсознательно я крпко обхватилъ ее, крпко прижалъ къ себ, словно въ какомъ-то безуміи, и сталъ страстно цловать ее. Она посмотрла на меня, залилась новымъ потокомъ слезъ, но безвольно отвчала на мои поцлуи. Нкоторое время мы сидли молча, на насъ напало какое-то странное оцпенніе, быть можетъ, такое же, которое охватило бабочекъ, раздавленныхъ тяжелыми колесами толги. Впервые въ наши нетронутыя сердца повяло опьянніемъ любви, жизни и смерти.
Съ того дня мы оставались подъ впечатлніемъ какого-то страннаго чувства, которое охватывало насъ каждый разъ, когда мы бывали вмст. Это чувство то тлло, то разгоралось. Иногда оно совсмъ угасало, и мы встрчались и разставались, какъ два добрыхъ товарища. Но вдругъ неожиданно для насъ обоихъ оно вспыхивало и опьяняло насъ. Достаточно было быстраго взгляда или прикосновенія, и оно снова охватывало насъ.
Пока я жилъ вс эти годы въ маленькомъ городк, гд жизнь текла такъ мирно и тихо, я сталъ мало-по-малу понимать, что въ жизни таится много чудеснаго. Я смутно догадывался, что любовь въ жизни играетъ большую роль и что это одинъ изъ самыхъ прекрасныхъ миовъ. Но когда я думалъ о предстоящемъ отъзд изъ этого мирнаго уголка и о томъ, что въ большомъ город передо мной раскроется широкій свтъ, мн становилось страшно. А иногда у меня даже являлось желаніе никуда не узжать и остаться навсегда въ родномъ город.
Но вотъ настала весна, я сдалъ экзамены на аттестатъ зрлости. Прошло и лто, а осенью я отправился въ Христіанію. Начиналось мое студенчество.
Я стоялъ на палуб парохода и кивалъ на прощаніе отцу и старой Бирт и Лукк. Лукка пришла проводить меня съ розами, она долго стояла на пристани и кивала мн головой.
Но вотъ пароходъ свернулъ за большой островъ, и мой родной городъ скрылся изъ вида.

IV.

Въ Христіаніи я жилъ, какъ большая часть студентовъ, пріхавшихъ изъ провинціи, уединенной и однообразной жизнью.
Я поселился въ ‘первоклассномъ пансіон’ фру Саксъ въ Пилестрэд. Это былъ типичный христіанійскій пансіонъ. Обстановка ‘элегантно меблированныхъ’ комнатъ была во всхъ комнатахъ одна и та же и состояла изъ продавленнаго дивана, трехъ или четырехъ стульевъ, узкой желзной кровати, съ покрываломъ сомнительной чистоты, и круглаго стола посреди комнаты, съ висячей лампой надъ нимъ.
Въ пансіон всегда неизмнно пахло кушаньемъ и студенческимъ табакомъ. Къ этому примшивался невыносимый запахъ сыра, доносившійся съ нижняго этажа, гд была лавка съ сыромъ.
Въ пансіон была и своя достопримчательность. Каждый, входившій въ первый разъ въ переднюю, останавливался въ недоумніи: какъ разъ противъ входной двери на шкапу сидла черная кошка и смотрла на входившихъ своими желтыми круглыми глазами. Это было чучело покойной кошки фру Саксъ, замчательной кошки, погибшей славною смертью въ борьб съ собакой. Каждый новый поститель пансіона долженъ былъ выслушать исторію о томъ, какъ кошку перехалъ и разрзалъ пополамъ трамвай во время ея схватки съ собакой, когда кошка, уже разрзанная пополамъ, проявила необычайное мужество и бросилась на собаку на однхъ переднихъ ногахъ, и какъ собака испугалась этого страшнаго зрлища и бросилась бжать.
Ахъ, этотъ пансіонъ въ мрачной узкой улиц Христіаніи! Въ комнат, выходившей на улицу, въ ‘гостиной’, воздухъ былъ еще боле или мене сносный, и вообще эта комната была свтле и чище остальныхъ. Но зато комнаты, выходившія во дворъ, прибирались какъ слдуетъ только передъ большими праздниками, и пыль скоплялась въ углахъ изо дня въ день. Запахъ кухни такъ и вислъ въ этихъ комнатахъ, и зимою он едва ли когда-нибудь провтривались, потому что хозяйка не хотла выпускать тепла и берегла топливо.
Вотъ какъ проходилъ день въ пансіон. Около половины шестого просыпалась фру Саксъ и сейчасъ же начинала кричать на свою служанку, такъ какъ надо было поскоре приготовить ранній завтракъ для двухъ кадетъ и одного механика. Немного спустя об эти женщины бродили уже по дому и хлопотали съ завтракомъ и уборкой. Лучше всего я помню ихъ, какими он бывали въ холодныя зимнія утра. Фру Саксъ ходила вчно въ одномъ и томъ же затрапезномъ плать и войлочныхъ туфляхъ. Служанка же напоминала свертокъ поношеннаго платья или чернаго взъерошеннаго крота, который какъ-то въ прискачку передвигался съ мста на мсто. Время отъ времени изъ кухни доносились громкіе голоса. Это хозяйка бранила Олаву, торопя ее съ работой, а та отгрызалась и уврила, что она и такъ слишкомъ проворна.
Такъ вотъ,— гд я жилъ. И все, что я переживалъ и предпринималъ — а много ли можетъ переживать студентъ въ Христіаніи?— все, все какъ будто сливалось въ первоклассный пансіонъ фру Саксъ въ Пилестрэд. Здсь я просыпался каждое утро и смотрлъ на зеленые обои съ желтыми вночками, здсь я читалъ свои книги, пока не начинало смеркаться, а потомъ зажигалъ лампу и снова принимался за занятія. лъ я всегда за общимъ овальнымъ столомъ, за которымъ я, въ качеств постояннаго пансіонера, сидлъ рядомъ съ фру Саксъ. По вечерамъ я игралъ въ карты въ комнат Крысы или Ходячей Спички.
Да, но я долженъ описать Крысу и Ходячую Спичку, а также и другихъ наиболе достойныхъ вниманія пансіонеровъ. Ибо безъ этого первоклассный пансіонъ будетъ недостаточно ярко очерченъ.
Ходячая Спичка было прозвище фармацевта Бьярне Бру. Прозвали его такъ за его тощее длинное тло. Крысой звали немолодого уже студента-теолога, по имени Ола Глэсель. Онъ былъ черномазый и всегда какой-то потный. Онъ давалъ уроки въ одной частной школ. Кром того, онъ занимался репортерствомъ въ какой-то газет. Онъ былъ завзятый картежникъ.
Слдуетъ упомянуть еще о Харри Даніелсен, прозванномъ ‘Даннельсенъ’. {Даннельсенъ — по-норвежски сотвореніе.} Онъ былъ агентомъ по продаж трубокъ для куренья, главнымъ образомъ чубуковъ.
По мр того какъ осенніе дни становились все темне и приближалась зима, мы все чаще и чаще собирались по вечерамъ въ комнат Крысы или Ходячей Спички на стаканъ тодди и партію въ карты. Иногда мы играли по нсколько вечеровъ подъ-рядъ. Впрочемъ, такъ проводили вечера почти вс студенты. Уже поздно вечеромъ, когда игра, наконецъ, прекращалась, Крыса обычно предлагалъ пройтись немного и провтриться. Если же Крыса выпивалъ въ такіе вечера по нсколько стакановъ тодди, то съ нимъ не такъ-то легко было справляться. Повидимому, у него была какая-то врожденная наклонность къ драк. Да, несмотря на то, что Крыса былъ теологомъ и врилъ даже въ дьявола, его вечернія похожденія поистин представляли собою нчто дьявольское. Иногда мы провожали его недалеко, а иногда увлекались и бывали свидтелями его дикихъ выходокъ. Этотъ немолодой уже человкъ превращался въ настоящаго мальчишку. Можно было подумать, что когда онъ былъ юнымъ, то не усплъ перебситься и теперь спшилъ нагнать потерянное. Онъ заходилъ въ самыя темныя и отдаленныя улицы, заставлялъ насъ слдовать за собою въ темныя ворота, а самъ взбирался въ верхніе этажи и звонилъ куда попало на темной лстниц. Ему доставляло неизмнное удовольствіе разбудить мирно спавшихъ людей и заставить ихъ вскочить съ постелей. Конечно, по большей части такія похожденія кончались дракой. Однако, бывали и такіе случаи, что насъ приглашали войти и принимали очень любезно. Такъ, однажды Крыс открыли дверь очень веселые люди. Оказалось, что въ дом гости. Насъ начали угощать, и за нами ухаживали молодыя двушки и сама хозяйка дома. Вс были немножко навесел отъ выпитаго вина, и мы очень весело провели эту ночь.
Помню я еще и такой случай. На нетерпливый звонокъ Крысы вышелъ добродушнаго вида господинъ, который, повидимому, очень обрадовался незванымъ гостямъ.— Кто тутъ?— спросилъ.— Пожалуйста, входите… Васъ тамъ нсколько человкъ?… Идите, идите вс, сколько васъ есть.— Мы вс ввалились гурьбой, и насъ встртилъ толстый, веселый господинъ самымъ любезнымъ образомъ.— Милости просимъ… садитесь, пожалуйста… позвольте отрекомендоваться… Мортенсенъ, гласный Мортенсенъ!— Оказалось, что онъ сидлъ въ обществ своей ‘невсты’, какъ онъ представилъ намъ особу, сидвшую у него. Фрекенъ Аксела, очень хорошенькая и привтливая молодая двушка, сейчасъ же обратила вниманіе на элегантнаго Даніельсена. Гласный Мортенсенъ былъ чрезвычайно любезенъ съ нами и началъ усердно угощать насъ всякими напитками, конечно, крпкими. Повидимому, онъ до нашего прихода усплъ уже изрядно напиться. Между тмъ Даніельсенъ замтилъ, что произвелъ благопріятное впечатлніе на фрекенъ Акселу, и тотчасъ же принялся ухаживать за ней. Онъ галантно предложилъ ей погадать на рук. Однако гаданье это продолжалось такъ долго и Даніельсенъ производилъ такія странныя манипуляціи, что Мортенсенъ, наконецъ, вскочилъ и крикнулъ:— Оставьте Ханну!… Оставьте Ханну, говорятъ вамъ!— И онъ разразился самой ужасной руганью по адресу Даніельсена и фрекенъ Акселы и насъ всхъ. Крыса не стерплъ такой обиды и продлалъ одинъ изъ своихъ замчательныхъ фокусовъ. Мы вс знали, что онъ отличается необыкновенной физической силой, и все-таки мы были поражены, когда увидали, что онъ спокойно взялъ въ охапку толстаго Мортенсена и отнесъ его въ небольшую смежную каморку, гд и швырнулъ его на полъ, а затмъ быстро заперъ за нимъ дверь на ключъ. Гласный очутился въ плну. Зато и поднялъ онъ возню въ каморк! Онъ ругался, колотилъ ногами въ дверь и билъ по стн кулаками. Крыса взялъ стулъ, услся передъ дверью и сталъ вести переговоры съ плнникомъ сквозь замочную скважину. Мало-по-малу голосъ Мортенсена становился все мягче и сталъ наконецъ совсмъ кроткимъ.
Немного спустя Крыса обернулся къ намъ и заявилъ:
— Милостивыя государыни и милостивые государи, гласный Мортенсенъ ходатайствуетъ о томъ, чтобы ему разршили выпить пьольтеръ. {Виски съ горячей водой.} Находите ли вы возможнымъ удовлетворить его ходатайство, въ скобкахъ сказать, выраженное самымъ приличнымъ образомъ?
Вс были теперь въ благодушномъ настроеніи и охотно согласились удовлетворить просьбу плнника. Однако тутъ вмшалась фрекенъ Аксела:
— Нтъ, не давайте ему пьольтера. Это только уловка съ его стороны. Онъ хочетъ вырваться оттуда, а намъ онъ вовсе не нуженъ здсь.— И она бросила нжный взглядъ на Даніельсена.
— Вотъ вамъ женская врность!— воскликнулъ Крыса.— Э, что я вижу! Да это великолпныя трубочки для сосанія изъ стакана.— И онъ вынулъ изъ вазы съ сухими макаронами, стоявшей на стол, одну длинную макарону.— Чудесно! Теперь намъ не зачмъ отпирать дверь, и мы можемъ напоить его черезъ замочную скважину.
Ключъ былъ тотчасъ же вынутъ, кто-то подалъ стаканъ съ пьольтеромъ, Крыса просунулъ одинъ конецъ макароны въ скважину, а другой опустилъ въ стаканъ, приставленный вплотную къ двери.
— Ну, вотъ теб добрый стаканъ крпкаго пьольтера,— крикнулъ Крыса.— Пей, Мортенсенъ! Пожалуйста, не стсняйся, будь какъ дома!
Вс столпились у дверей и съ напряженіемъ смотрли на стаканъ,
— Онъ пьетъ, онъ пьетъ!
— Ей Богу, пьетъ!
— Да, онъ здорово сосетъ!— подтвердилъ и Крыса.
Немного спустя стаканъ былъ осушенъ до послдней капли. Черезъ нсколько времени плннику такимъ же образомъ дали второй стаканъ.
Однако, Мортенсенъ не отказался отъ попытки вернуть себ свободу. Въ передней вдругъ раздался рзкій звонокъ. Вс затихли и стали прислушиваться. Позвонили во второй разъ. Фрекенъ Аксела шикнула на насъ и пошла отпереть.
— Кто тамъ?— спросила она.
— Слесарь,— послышался отвтъ по другую сторону двери.
— Что за слесарь? Зачмъ?
— Да меня позвалъ въ окно человкъ, который нечаянно заперся въ комнат.
Однако фрекенъ Аксела не растерялась.
— Ахъ, вотъ какъ, — проговорила она равнодушнымъ голосомъ.— Вы хотите выпустить этого человка? Въ такомъ случа ужъ берите на себя отвтственность.
— Отвтственность? Почему?
— Да потому, что его надо отвезти въ сумасшедшій домъ.
— Господи, спаси и помилуй! Неужели дло такъ плохо?
И слесарь моментально исчезъ.
Между тмъ настроеніе у всхъ понемногу падало, усталость давала себя знать. Въ окна уже брезжилъ срый разсвтъ.
— Ну, что же, пора и по домамъ.
Мы начали выходить гурьбой, Аксела пошла съ нами. Она не ршилась остаться, боясь справедливаго гнва Мортенсена. Кром того, она все больше и больше подпадала подъ чары сердцеда Даніельсена.
Прежде чмъ уйти, Крыса выпустилъ на свободу гласнаго Мортенсена. Онъ вышелъ изъ заточенія тихій и кроткій и боязливо осматривался по сторонамъ, прищуривъ глаза.
Когда мы спустились уже съ лстницы и стояли на нижней площадк, мы вдругъ услыхали съ лстницы дикій хохотъ. Это Мортенсенъ вышелъ насъ провожать и хохоталъ надъ забавной шуткой.

V.

Изъ всхъ тхъ людей, съ которыми я тогда сталкивался, на меня особенно сильное впечатлніе произвелъ Силасъ Свеенсъ. Это былъ хорошій пріятель Ола Глэселя, который и познакомилъ меня съ нимъ. Когда именно этотъ странный человкъ появился на нашемъ горизонт и откуда онъ пришелъ, я не знаю. Мы, какъ-то повстрчались съ нимъ въ одну изъ нашихъ ночныхъ прогулокъ. Крыса весь просіялъ, увидя его, и въ голос его послышались сердечныя нотки, когда онъ воскликнулъ:
— Господи, да вдь это Силасъ! Какъ давно, давно я тебя не видалъ!
— Я узжалъ домой,— тихо отвтилъ тегъ, кого Крыса называлъ Силасомъ.
— Ты былъ въ самомъ Люрёй?
— Да, въ самомъ Люрёй.
— А гд ты теперь живешь?
Силасъ отвтилъ, что живетъ въ каморк на чердак въ Меллергате, и сказалъ номеръ дома.
— Мы придемъ къ теб какъ-нибудь вечеромъ,— сказалъ на прощаніе Крыса.
— Да, да, приходите непремнно… Только помните, что я живу очень высоко.
Въ одинъ изъ ближайшихъ вечеровъ, когда мы бродили по городу, не имя въ виду ничего опредленнаго, я вспомнилъ Силаса Свеена.
— Пойдемте къ этому странному Человку изъ Люрёйя въ Нордланд,— предложилъ я.
Остальные сейчасъ же подхватили мою мысль, и мы отправились на Меллергате. Мы разыскали домъ и долго лзли наверхъ по безконечной лстниц, пока, наконецъ, не очутились на темномъ чердак.
— Должно быть, это здсь,— сказалъ Крыса, чиркая спичкой.
Въ конц-концовъ намъ удалось найти низкую дверь, на которой была прибита карточка ‘Силасъ Свеенъ’. Мы постучали, никто не отвтилъ, но слышно было, что кто-то возится за дверью.
— Знаете, время-то вдь такое позднее, что какъ-то неловко безпокоить человка,— прошепталъ Вру.
— Пустяки,— отвтилъ Крыса,— онъ такой добрякъ.
Въ эту минуту кто-то спросилъ за дверью:
— Кто тамъ?— и немного спустя въ дверяхъ появился высокій, красивый Силасъ.
Видно было, что онъ усплъ уже улечься спать и поднялся съ постели. Онъ былъ въ шерстяной фуфайк и брюкахъ.
— А, это ты, Ола Глэсель,— сказалъ онъ, привтливо кивая головой,— Съ тобой пришелъ еще кто-нибудь?… Ахъ, пожалуйста, входите!… Только ужъ разсаживайтесь сами, куда хотите.
Самъ онъ услся на своей узкой кровати и закурилъ трубку. Онъ сидлъ, опираясь локтями о колни, въ поз охотника, который отдыхаетъ.
— Ты, кажется, одинъ живешь здсь на этомъ темномъ чердак?— спросилъ Крыса.
— Да, теперь. одинъ,— отвтилъ Силасъ Свеенъ,— По другую сторону есть такая каморка, какъ и эта. Тамъ жилъ одинъ старикъ… такъ мсяцъ тому назадъ онъ повсился. Онъ былъ кучеромъ и плохо видлъ. Такъ вотъ онъ какъ-то въ пьяномъ вид завезъ кого-то въ море, и экипажъ опрокинулся… Его-то спасли, но несчастные пассажиры утонули… Это такъ подйствовало на старика, что онъ повсился… Теперь весь чердакъ въ моемъ распоряженіи.
— Я думаю, здсь жить не очень-то пріятно,— замтилъ Крыса.
— Напротивъ, очень пріятно. Правда, мн нехватаетъ немного стараго кучера. Когда-то въ молодости онъ былъ морякомъ, и онъ разсказывалъ мн много интереснаго о томъ, какъ ему приходилось сражаться съ акулами и спрутами…
Силасъ Свеенъ говорилъ тихо и спокойно, и все время онъ поддерживалъ разговоръ. Когда Крыса разсказалъ ему, какъ онъ ходитъ по ночамъ и будитъ звонками мирныхъ обывателей, онъ покачалъ головой и сказалъ:
— Неужели ты не выросъ еще изъ того возраста, когда люди забавляются такой безсмыслицей? Ты долженъ былъ бы стыдиться, старый, долговязый проказникъ!
Это Крыс не понравилось, и онъ отвтилъ съ раздраженіемъ:
— Мн и въ голову не приходитъ стыдиться! Такія шалости полируютъ кровь, голубчикъ.
Силасъ Свеенъ ничего не отвтилъ на это. Вообще его невозможно было вывести чмъ-нибудь изъ равновсія.
Но иногда, когда онъ говорилъ что-нибудь значительное, онъ медленно поднималъ глаза, и въ глубин ихъ загорался огонекъ. Онъ плотно сжималъ губы, и въ голос его слышна была легкая дрожь, придававшая тому, что онъ говорилъ, какую-то проникновенность. Это бывало особенно замтно, когда онъ разсказывалъ о своемъ жить на далекомъ свер въ дикихъ горахъ. Въ его разсказахъ было что-то непосредственное, и онъ часто говорилъ о колдовств и о власти тьмы.
Посл той ночи, когда мы въ первый разъ постили Силаса Свеена, онъ сталъ бывать время отъ времени у Крысы въ нашемъ пансіон. Если онъ приходилъ вечеромъ, когда мы сидли за картами, онъ тоже принималъ участіе въ игр. Онъ игралъ спокойно, но онъ былъ прекраснымъ игрокомъ, а потому опаснымъ партнеромъ.
Иногда къ нашему обществу присоединялись и другіе постители, и тогда мы бросали карты, и у насъ завязывались безконечные споры на самыя разнообразныя темы. Впрочемъ, я по большей части ограничивался ролью слушателя и не принималъ участія въ спорахъ.
Да, студентъ изъ тихаго приморскаго городка на юг не игралъ никакой роли въ шумной жизни столичныхъ студентовъ. Въ землячеств онъ оставался незамтнымъ и не любилъ принимать участія въ словопреніяхъ и въ пустословіи блоусыхъ юнцовъ. Онъ всегда держался отдльно отъ другихъ, и на него смотрли, какъ на оригинала. Его акцентъ, свойственный уроженцамъ южныхъ приморскихъ городовъ,— смсь норвежскаго съ датскимъ,— вызывалъ у товарищей маленькую усмшку.
Съ Христіаніей онъ не могъ сжиться, и мысли его часто уносились въ родной приморскій городокъ, онъ вспоминалъ школу, тихія улицы, живописныя окрестности и обиліе досуга, который онъ могъ тратить на чтеніе любимыхъ книгъ. Вспоминалъ онъ маленькія событія, разнообразившія тихую, мирную жизнь. Къ такимъ событіямъ относилось, напримръ, прибытіе большого заграничнаго парохода, приносившаго всти изъ широкаго свта.
А здсь, въ Христіаніи, вчная улица Карла-Іохана да еще нсколько улицъ, на которыхъ постоянно вс толкались. Эти улицы всегда оставались для него чужими, ничего не говорящими его сердцу. А дальше — попойки, карты и богема, богема. Онъ близко видлъ эту богему, приходилъ даже въ непосредственное соприкосновеніе съ нею, но онъ оставался холоденъ и безучастенъ къ ней. Она скользила мимо него, какъ вереница отдаленныхъ картинъ.
Такъ неужели же въ его жилахъ не переливала молодая горячая кровь, какъ у другихъ юношей? Неужели у него не было желаній, стремленій? О, да, все это у него было, но онъ желалъ другого, стремился къ другому.
Ему не разъ грозила опасность остаться одинокимъ, изолированнымъ отъ всхъ. Эти столичные люди, эти бравые товарищи, которые вчно спорили и всегда оставались сухими и холодными… что же, они могли быть забавными малыми и даже добрыми и благородными, но они оставались чужими для него.
А когда онъ бывалъ въ обществ христіанійскихъ дамъ, хотя бы очень красивыхъ и интересныхъ, онъ съ любовью вспоминалъ простосердечныхъ, милыхъ двушекъ изъ своего родного города, двушекъ съ добрыми глазами и капризнымъ нравомъ, какъ море или корабли, плавающіе по далекимъ океанамъ.
Лучше всего я чувствовалъ себя въ большой университетской читальн да еще вечеромъ, при огн. Въ просторной комнат царила такая торжественная тишина. Длинные ряды книгъ по стнамъ пріятно ласкали глазъ. Иногда я обращалъ вниманіе на молодыхъ студентовъ, сидвшихъ гд-нибудь въ отдаленномъ уголку. Я узнавалъ въ нихъ съ перваго же взгляда провинціаловъ. Я видлъ это по ихъ глазамъ, ихъ взоры такъ ясно говорили: ‘Мы здсь чужіе, мы одиноки… Мы пріхали сюда издалека’.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Лукка.

I.

Однажды въ начал апрля, когда въ воздух уже пахло весной, но зимняя стужа еще напоминала о себ время отъ времени, я шелъ вдоль набережной по направленію къ крпости. Вдругъ я совершенно неожиданно встртилъ художника Брусэ, только что возвратившагося изъ Парижа. Онъ остановился, и мы начали съ нимъ оживленно бесдовать по поводу того, что ему пришлось пережить и перечувствовать въ чужихъ странахъ.
Въ самый разгаръ нашей бесды, когда онъ съ увлеченіемъ описывалъ французскую женщину, онъ вдругъ остановился и сказалъ:
— Посмотрите на эту… Кто это? Она совсмъ не похожа на здшнихъ двушекъ. Она какая-то особенная.
Я посмотрлъ въ ту сторону, куда онъ кивалъ головой. Къ намъ приближалась молодая двушка. Она была дйствительно какая-то совсмъ особенная. Красива? Нтъ, подъ это понятіе не совсмъ-то подходила ея наружность. Главное, что въ ней бросалось въ глаза, это краски. И не румяныя щеки и небесно-голубые глаза. Нтъ, она была блдная. Волосы у нея были темные съ рыжеватымъ оттнкомъ. И что за удивительные глаза у нея были! Когда она подошла поближе, я разсмотрлъ, что глаза ея не были какого-нибудь опредленнаго цвта, но они сіяли и сверкали. Брусэ сказалъ шопотомъ:
— Кто это? Посмотрите, она улыбается вамъ!
Да, она дйствительно улыбалась, подходя къ намъ. Вдругъ я вскрикнулъ:
— Лукка!
Она была уже возл меня и крпко пожимала мн руку.
— Здравствуй. Ты не хочешь признавать меня?
Я стоялъ совершенно ошеломленный.
— Здравствуй, Лукка! Ты здсь?
Она засмялась.
— Да, представь себ, я здсь!
Я представилъ ей Брусэ. Никогда не видалъ я такого деликатнаго человка! Этотъ милый Брусэ пробормоталъ что-то о неотложныхъ длахъ, распрощался съ нами и ушелъ.
— Что за неожиданная встрча, Лукка!
— Да, вотъ я здсь. А ты-то хорошъ! Не узналъ меня!
— Ты такъ измнилась… но я даже не знаю, въ чемъ именно. Гд ты была все это время?
— Гд? Ахъ, гд только я ни побывала! Полгода тому назадъ я возвратилась домой посл далекаго путешествія.
— Вотъ какъ!… Господи, подумать только, что ты та самая Лукка изъ родного города. Знаешь, въ теб появилось что-то чужестранное, что-то экзотическое.
Она засмялась.
— Неужели?… Скажи-ка лучше, куда ты направляешься?
— Я, въ сущности, никуда опредленно не направляюсь. А ты куда идешь?
— Я ду къ сестр… къ Лол… Да, она здсь… А впрочемъ, вдь ты ничего не знаешь. Она живетъ недалеко за городомъ во фьорд. Она замужемъ за Перомъ Хейомомъ. У него тамъ большая целлулозная фабрика… и еще многое другое… Вотъ туда я и ду. Подемъ вмст.
— Неловко. Вдь я съ нимъ не знакомъ.
— Ахъ, какіе пустяки! Ты знакомъ съ Лолой.
Мн очень хотлось похать съ Луккой, и я сдался.
— Хорошо,— сказалъ я со смхомъ,— но ты берешь всю отвтственность на себя.
— Съ удовольствіемъ. Но мы должны торопиться. Пароходъ отходитъ черезъ десять минутъ.
Мы быстро пошли къ пристани, гд уже стоялъ подъ парами маленькій пароходъ.

——

По дорог Лукка разсказывала мн про себя и про свою семью. И все почти было для меня ново. Когда я прізжалъ домой на каникулы, я слышалъ только, что бургомистръ Крусэ ухалъ куда-то въ восточную Норвегію. Какъ это ни странно, но людская молва ничего не знала о томъ, что мн теперь разсказала Лукка.
— Ты знаешь,— сказала она,— отецъ въ молодости растратилъ массу денегъ. Потомъ ему помогали друзья и родные. Но подъ конецъ все пошло прахомъ.— Произнося эти слова, она невольно понизила голосъ.— И знаешь, онъ подъ конецъ раздобывалъ себ деньги очень опаснымъ способомъ. Теб я могу разсказать это. Мн кажется, что онъ самъ не сознавалъ, какъ это ужасно… Что именно онъ длалъ, этого я и сама хорошенько не знаю. Да и не все ли равно? Довольно, если я теб скажу, что растраченныя деньги были пополнены, но отцу дали понять, что это не должно больше повторяться. Однако, едва ли онъ понялъ это. Мн кажется, что онъ просто никакъ не могъ взять въ толкъ, что онъ не иметъ права пользоваться всякими деньгами. Онъ былъ неостороженъ во второй разъ. Кажется, онъ бралъ деньги отъ людей, которые не должны были бы ему ничего платить. Однимъ словомъ, это имло видъ взятки. Ахъ, конечно, онъ взялъ эти деньги не для того, чтобы обогатиться, а только потому, что он ему были такъ горько нужны. Бдный отецъ!
Она подняла голову и повела плечами, какъ отъ озноба.
— Да, не очень-то было пріятно въ то время у насъ дома! Я хорошенько и не знала, въ чемъ дло, но въ дом стало такъ тихо. Я замтила это больше по матери, чмъ по отцу… Все было несравненно хуже, чмъ въ первый разъ… Тогда деньги были раздобыты, но на этотъ разъ ничего нельзя было подлать. Какъ разъ тогда я ухала на прекрасномъ пароход въ Новый Орлеанъ… Но Лола и Паула разсказали: мн вс подробности. О, въ дом у насъ дйствительно было невесело. Случалось, что мать говорила отцу вечеромъ: ‘Аркибальдъ, не поиграть ли намъ немного?’ — ‘Конечно’,— отвчалъ онъ, кивая головой. И они играли, но въ ихъ музык не было уже больше прежняго радостнаго настроенія. Они играли только для того, чтобы заполнить пустоту.
Но вотъ однажды въ городъ пріхалъ братъ матери, дядя Петрусъ. Повидимому, мать написала ему и сообщила о ихъ тяжеломъ положеніи.
— Послушай, зять,— сказалъ дядя Петрусъ, спокойный и практичный человкъ, немного холодный, но въ сущности очень добрый,— послушай, зять, мы съ тобой никогда не были закадычными друзьями, но твоя жена — моя сестра, а ваши дти — ея дти. Хорошо. Такъ вотъ что я теб предлагаю. Вотъ деньги на покрытіе… пусть та скотина успокоится, получивъ хорошіе проценты. А ты возьмешь отставку и поселишься въ томъ город, гд я живу. Тамъ у меня за городомъ свой домъ, ты будешь жить въ немъ даромъ. Кром того, теб будетъ открытъ кредитъ въ моей лавк, а вдь я старый купецъ, и въ склад у меня много всякаго добра. И если ты будешь платить мн что-нибудь изъ пенсіи, которую ты можешь получить при благопріятномъ исход твоего недоразумнія, то хорошо. А если ты не будешь платить, то Богъ съ тобой.
Конечно, отецъ сейчасъ же согласился на все. И когда я возвратилась изъ-за границы полгода спустя, то мн пришлось хать въ восточную Норвегію. Отецъ и мать жили въ небольшомъ домик дяди Петруса. Все въ этомъ дом было такое маленькое и тсное, что намъ было трудно привыкнуть къ нему посл нашего ‘Борга’.
Паула ухала отъ насъ въ первый же годъ, она обручилась съ гласнымъ Янсеномъ, Кристіаномъ Янсеномъ, служившимъ у карабельщика Бюлова. Ты, наврное, помнишь его еще?
Я съ минуту подумалъ.
— Маленькій, блокурый, блдный юноша? Съ красивыми, живыми глазами?
— Вотъ именно… И онъ былъ очень добрый и хорошій… Но,— прибавила она нсколько рзко, — въ этомъ и заключались вс его достоинства. Но Паула была влюблена въ него, да, пожалуй, и онъ въ нее. Такъ вотъ насъ осталось меньше… Карло тоже не было дома,— онъ уже задолго до этого ухалъ. Дядя опредлилъ его въ одну контору въ Буэносъ-Айрес… Я такъ и не знаю, гд онъ теперь… Да, но тутъ случилось нчто особенное, очень важное для насъ всхъ. Вотъ слушай. Намъ всмъ жилось тогда очень тяжело. Правда, лучше, чмъ раньше, потому что у насъ не было заботъ о насущномъ хлб, но жизнь для насъ была очень печальна, и мы во всемъ зависли отъ дяди Петруса, а это было не особенно пріятно. И вдругъ, въ одинъ прекрасный день, когда отецъ, мать и я сидли въ гостиной, входитъ Лола.
— Послушайте, мать и отецъ,— сказала она,— я вамъ сообщунчто интересное.
— Въ чемъ дло?— спросили они.
— Я обручилась,— отвтила она коротко и ясно.
— Ты обручилась, Лола?— воскликнули отецъ и мать въ одинъ голосъ. Они не хотли этому врить.
— Да, милые отецъ и мать, намъ надо, наконецъ, вылзти изъ всего этого. И потому я должна была что-нибудь предпринять. И обручилась я не съ кмъ другимъ, какъ съ Перомъ Хейомомъ… Да, да, съ этимъ кутилой, сорви-головой, и милліонеромъ,— это главное.
— Перъ Хейомъ — твой женихъ? Да вдь ты его почти совсмъ не знаешь!— воскликнули отецъ и мать.
— Совершенно врно, до вчерашняго дня я его почти совсмъ не знала. Я пошла вчера прогуляться и встртила его, онъ поздоровался со мной и какъ-то смутился и спросилъ меня, нравится ли мн жить здсь. ‘Нтъ, здсь можно помереть съ тоски’, отвтила я. Мы пошли съ нимъ вмст, и онъ сталъ мн разсказывать всякія подробности о своихъ фабрикахъ, имніяхъ и лсахъ, которые онъ скупилъ за послднее время. Говорилъ онъ очень-интересно и былъ очень забавенъ. Вс эти купли и продажи такъ и жили въ его пересказ, и глаза его сверкали. И какими суммами онъ ворочалъ! Онъ такъ забавно передавалъ. все это, что я не могла удержаться отъ смха. ‘Ахъ, говорите еще,— попросила я,— мн доставляетъ громадное удовольствіе слушать объ этихъ громадныхъ суммахъ денегъ’. И онъ продолжалъ говорить. ‘Теперь скажите мн, — спросила я его серьезно,— неужели дйствительно существуютъ такія суммы денегъ?’ — ‘Существуютъ?— спросилъ онъ съ такимъ свирпымъ видомъ, точно хотлъ прибить меня. И вдругъ онъ лихо подпрыгнулъ и крикнулъ: ‘Ну-ка, Перъ Хейомъ, не ударь лицомъ въ грязь!’ И онъ вытащилъ изъ бокового кармана свой бумажникъ, толщиной въ библію и съ такимъ же количествомъ листковъ, какъ въ библіи… ‘Вотъ посмотрите,— сказалъ онъ, — вотъ он деньги, а деньги — это сила!’
Сказавъ это, Лола замолчала. Потомъ она продолжала:
— Да, ей-Богу, этимъ онъ побдилъ меня! Не деньгами, которыя онъ мн показалъ, но въ немъ было что-то притягательное, когда онъ говорилъ такъ. Я готова была крикнуть: ‘ура!’ и на душ у меня стало весело и беззаботно!…
Да, вотъ какъ Лола обручилась. И разсказывала она объ этомъ очень весело… Правда, Перъ Хейомъ вовсе не походилъ на героя ея романа, но, конечно, она старалась уврить и самое себя и насъ, что именно онъ-то и есть ея герой. Однако, пока они были женихомъ и невстой, она была всегда очень нервна, а въ день свадьбы у нея сдлался истерическій припадокъ.
— Такъ къ этому-то Перу Хейому мы и демъ теперь?— спросилъ я.
— Да, да, къ нему. И, представь себ, все вышло гораздо лучше, чмъ мы ожидали. Правда, онъ человкъ грубый, но зато во многихъ другихъ отношеніяхъ онъ прямо великолпенъ. Какъ онъ позаботился о насъ всхъ… Впрочемъ, мать умерла вскор посл ихъ свадьбы. Она приняла слишкомъ близко къ сердцу вс непріятности отца… Да, Перъ Хейомъ все наладилъ и устроилъ для насъ! ‘Вамъ не очень-то хорошо жить въ этой хижин дяди Петруса,— сказалъ онъ, — такъ выселяйтесь оттуда поскоре’. Мы не заставили себя просить два раза. Въ особенности отецъ поторопился воспользоваться этимъ предложеніемъ. И какъ быстро онъ ожилъ посл этого. Онъ сталъ такимъ же беззаботнымъ, какъ и прежде, и съ такимъ же удовольствіемъ игралъ на своей скрипк. Онъ какъ будто и не понималъ даже, что у него есть чего стыдиться. Напротивъ, онъ даже заразился жаргономъ Пера Хейома и какъ ни въ чемъ не бывало говорилъ о ‘томъ времени, когда я жилъ бургомистромъ въ этомъ паршивомъ городишк’. А своихъ родственниковъ и друзей, которые въ послдній разъ отказались выручить его, онъ попросту называлъ свиньями… А вотъ, мы сейчасъ и прідемъ. Видишь, вонъ тотъ большой блый домъ… на опушк сосноваго лса?…

——

Я былъ принятъ въ роскошной вилл самымъ любезнымъ и радушнымъ образомъ. Мы пріхали какъ разъ къ ужину, и, кажется, никогда я еще не видалъ столько ды и столько питья на стол.
Лола была прелестна и очень мила, и роль хозяйки въ богатомъ большомъ дом придавала ей извстную солидность, которая очень шла ей. Глядя на нее, я иногда не могъ удержаться отъ улыбки, вспоминая, какимъ она была сорванцомъ, когда ходила уже въ длинномъ плать.
— За ваше здоровье, фру Лола,— сказалъ я.
Она отвчала съ улыбкой:
— За ваше здоровье! И спасибо за то, что вы пріхали къ намъ.

II.

Если правду говорить, то я велъ очень неспокойную жизнь, когда гостилъ въ Гранлю, въ имніи Пера Хейома. Тутъ царило какое-то грубое богатство и изобиліе. Отъ Пера Хейома можно было ожидать всегда всякихъ выходокъ, въ особенности посл ужина, когда бывали гости, и когда онъ злоупотреблялъ виномъ и виски. Часто вс сидли, какъ на иголкахъ, со страхомъ поглядывая на пылающее лицо Пера Хейома и ожидая, что онъ выкинетъ. Онъ былъ способенъ иногда подарить свой золотой мундштукъ гостю, который похвалилъ этотъ мундштукъ. ‘А онъ теб нравится? Такъ бери его себ, голубчикъ мой! Недаромъ же ты въ гостяхъ у Пера Хейома!’ Но онъ и другимъ способомъ давалъ людямъ понять, у кого они въ гостяхъ. Въ первый же вечеръ, который я провелъ у нихъ, я услыхалъ, какъ онъ сказалъ кому-то: ‘Все это враки, свинья ты этакая!’ Да, фабрикантъ Перъ Хейомъ не стснялся въ выбор своихъ выраженій. Если же кто-нибудь отваживался деликатно замтить ему, что это слишкомъ сильно сказано, то онъ нагло отвчалъ: ‘Чортъ возьми, я говорю, что хочу. Это мой домъ, и за все, что на стол, я заплатилъ самъ!’
Я побесдовалъ съ нимъ въ теченіе нсколькихъ минутъ. Мы заговорили о томъ, что было понятно для насъ обоихъ,— о парусномъ спорт. Но вдругъ онъ перебилъ меня и сказалъ:
— Да, вдь вы кандидатусъ, философусъ или какъ васъ тамъ, такъ ужъ я покажу вамъ шкафъ съ книгами.
И онъ повелъ меня въ комнату, гд стоялъ большой шкафъ, наполненный томами въ ‘роскошныхъ переплетахъ’, которые такъ и бросались въ глаза издали.
— Вотъ посмотрите,— сказалъ Перъ Хейомъ,— не правда ли, красивыя книги?
— Да, это здорово! Вы долго ихъ собирали?
— Долго собиралъ?— переспросилъ Перъ Хейомъ, свистнувъ при этомъ.— Нтъ, ужъ извините! Мн некогда ‘собирать’ все то, чмъ надо наполнить такой здоровый шкафъ. Я во всемъ люблю быстроту и натискъ. Вотъ я и началъ съ того, что купилъ этотъ шкафъ, ну, а потомъ его надо было наполнить чмъ-нибудь. Такъ вотъ, я смрилъ полки: длина шесть метровъ съ четвертью. Затмъ я позвонилъ въ книжный магазинъ: ‘Перъ Хейомъ… пришлите немедленно шесть метровъ съ четвертью литературы! Въ роскошныхъ переплетахъ! Поняли? Нтъ?.. Пришлите немедленно шесть метровъ съ четвертью литературы! Въ роскошныхъ переплетахъ!’ Насилу-то они поняли меня… Въ тотъ же вечеръ все было въ порядк… Ну, а теперь пойдемте ужинать! А главное — пить… Идемте же, философусъ!
Но. какое доброе сердце было у Пера Хейома. Хотя.бы взять его отношеніе ко мн. Онъ ужасно обрадовался, когда узналъ, что я знаю Лолу и Лукку съ дтскихъ лтъ.
— Чортъ возьми, вотъ это здорово! вы должны у насъ погостить, живите, сколько хотите! Для ночлега у васъ будетъ хорошая комната, а днемъ весь домъ въ вашемъ распоряженіи.
И я согласился погостить у него. Дни быстро смнялись одинъ за другимъ, а когда я заговаривалъ о томъ, что мн пора отправляться домой, Перъ Хейомъ грозилъ мн кулакомъ и грозно кричалъ:
— Попробуйте только!
Съ ранняго утра въ дом начиналась возня и суета. Приходили дловые люди, которыхъ необходимо было угощать. Весь день доносился говоръ и хохотъ изъ конторы въ нижнемъ этаж. Очень часто Перъ Хейомъ узжалъ въ городъ и возвращался домой въ самомъ радужномъ настроеніи.
— Ну, философусъ, пока вы читали тутъ ваши умныя книжки, я зашибъ деньгу. Знаете, сколько я заработалъ? Сорокъ тысячъ кронъ, голубчикъ вы мой! А это надо спрыснуть шампанскимъ. Лола, двочка моя, или сюда! Лукка, сахарная ты моя куколка! Идите вс сюда! Послушай, Лола, сегодня у насъ соберется нсколько человкъ гостей. Ты согласна?
О, Лола была далека отъ того, чтобы отказываться принимать гостей. Сейчасъ же по телефону сообщалось во вс концы и заказывался роскошный. обдъ, и шампанское всегда лилось ркой. Иногда посл обда устраивали пикникъ. Посл пикника вс прізжали на тяжеловсный ужинъ, и среди всего этого полугара въ контор внизу продолжалась гонка, телефонъ то и дло звонилъ, кто-то что-то покупалъ, что-то продавалъ. И во всемъ этомъ Перъ Хейомъ былъ далеко не дуракъ. Голова его оставалась ясной среди всхъ этихъ оргій, съ изобиліемъ яствъ и всякихъ возліяній. Нердко онъ длалъ крупныя сдлки въ самый разгаръ веселья. Онъ длалъ помтки на своихъ манжетахъ въ то время, какъ угощалъ какого-нибудь спекулянта. Жизнь въ этомъ дом напоминала жизнь на золотыхъ пріискахъ.
И во всемъ этомъ принимала участіе Лола. Быть можетъ, ей никогда въ голову не приходило, что она можетъ жить такой жизнью, ахъ, да не все ли равно? Это было во всякомъ случа очень весело! Ея жизнерадостная натура немало соотвтствовала такому образу жизни. И она была прекрасной хозяйкой. И она умла удерживать все хоть въ какихъ-нибудь границахъ приличія. И все-таки благородная Лола, очутившаяся въ дом плебея Пера Хейома, становилась иногда подъ вечеръ слишкомъ развязной. Она напоминала гетеру въ разгул оргій. Однако, она всегда оставалась стильной.
Съ Луккой за это время я очень подружился, и въ моихъ чувствахъ къ ней произошла перемна… Я замтилъ это въ то утро, когда долженъ былъ узжать домой. Перъ Хейомъ былъ въ город, и Лола, Лукка и я завтракали втроемъ. Это былъ день разставанія. Лола приготовила крюшонъ, которому мы отдали должное. Вс мы развеселились, да и утро было ясное и солнечное.
Но настало время отъзда. Лукка вдругъ предложила проводить меня до города.
— Мн хочется показать теб мою комнату въ башн,— сказала она.
Лола одобрила ея намреніеи проговорила:
— Да, да, проводи его.
Мы попрощались съ Лолой и отправились на пароходъ.
Пассажировъ на пароход было очень мало. Мы сидли вдвоемъ въ курительной кают, на диван. Я взялъ руку Лукки и потихоньку сжималъ ее. И вдругъ я увидалъ, что Лукка какъ-то вся съежилась и закусила губы. Я отпустилъ ея руку и тутъ только замтилъ, что кольцо съ шлифованнымъ камнемъ на ея рук врзалось ей въ кожу и до крови расцарапало ее. Мн стало жаль ее, и я воскликнулъ:
— О, какъ это ужасно! Теб, врно, было очень больно?
Она посмотрла на меня съ улыбкой и отвтила:
— Да, мн было очень больно, но это ничего.
Мы долго сидли молча.
Въ город мы пошли по улиц Карла-Іохана. Лукка возбуждала всеобщее вниманіе, на нее оглядывались, ею восхищались открыто. А она только улыбалась,— повидимому, ей нравилось это. Я посмотрлъ на нее и тоже залюбовался ею. Она была такая стройная и изящная, казалось, что она распространяетъ свтъ вокругъ себя. Ея черный костюмъ казался особенно элегантнымъ на ея стройной фигур, а широкая шляпа съ блыми перьями мягко оттняла прекрасный овалъ лица. Она не походила ни на одну изъ женщинъ, которыхъ мы встрчали.
Мы пообдали вмст въ одномъ кафэ.
— Пусть намъ подадутъ пива,— попросила Лукка съ улыбкой.— Такъ пріятно будетъ выпить стаканъ пива посл шампанскаго.
Я также ничего не имлъ противъ пива. Отчасти и потому, что это было дешево.
— Должно быть, Перъ зарабатываетъ громадныя деньги,— сказалъ я.— Вдь такая жизнь чего-нибудь да стоитъ.
— О, да, это стоитъ немало,— отвтила Лукка.— Но знаешь, меня часто охватываетъ непреодолимый страхъ за него. Вдь онъ ведетъ опасную игру. Если когда-нибудь счастье измнитъ ему, онъ останется голымъ. Я боюсь даже думать объ этомъ.
Посл обда я хотлъ заказать кофе, но Лукка остановила меня.
— Нтъ, кофе мы будемъ пить у меня, я умю его хорошо приготовлять.
Мы пошли къ ней. Она жила въ красивой вилл недалеко за городомъ. Все въ ея комнат было такъ же изящно, какъ и она сама. Мебели было немного, но она была хорошая, на стнахъ висли хорошія гравюры извстныхъ мастеровъ.
— Ну, вотъ и моя комната,— сказала она.
— Какъ здсь уютно! Сколько вкусу видно во всемъ! Это Перъ Хейомъ устроилъ все?
— Нтъ, только не Перъ,— отвтила она со смхомъ.— Все это я сама устроила.— Она взяла со стола небольшой флаконъ и дала его мн понюхать.— Правда, хорошо пахнетъ? Это я тоже сама придумала.
Духи были необыкновенно крпкіе.
— Что же, эти духи мн нравятся,— отвтилъ я.
— Нравятся? И только?—спросила она, приподнявъ брови. И она глубоко вдохнула въ себя сильный запахъ духовъ.— Нтъ это головокружительно хорошо!
— Да, но они, пожалуй, слишкомъ крпки,— возразилъ я.
— Ну, ты такъ же глупъ въ этомъ отношеніи, какъ и Перъ… онъ не хочетъ, чтобы въ его дом пахло этими духами.— Она подошла къ шкафу и открыла дверцу.— Вотъ посмотри, вс мои платья пахнутъ этими духами. Только не т, которыя я надваю, когда бываю у Пера… А теперь я покажу теб нчто знакомое!
И она вышла въ сосднюю комнату и возвратилась съ фотографіей.
— Узнаешь?— спросила она съ улыбкой.
— Конечно. Вдь это ‘Боргъ’,— сказалъ я.
— Да, это нашъ старый ‘Боргъ’,— проговорила она тихо.
Я долго смотрлъ на фотографію. Сколько благородства было въ линіяхъ этого стараго зданія, обросшаго вьющимися розами.
— Послушай,— сказалъ я,— помнить ты легенду, которую разсказывали объ этой вилл? Когда я смотрю на тебя, Лукка, то я начинаю врить въ нее. Говорятъ, будто твой предокъ былъ испанцемъ. Я увренъ, что въ твоихъ жилахъ дйствительно течетъ испанская кровь. Вы такъ долго жили здсь, что стали свтле, но и въ волосахъ вашихъ, и въ цвт лица проглядываетъ южный колоритъ.
Лукка заваривала кофе и зажигала спиртовку, но она улыбнулась мн и сказала:
— Да, эта легенда… Но папа разсказалъ мн какъ-то другую легенду и уврялъ, что истинная правда.
— Что именно?
— Вотъ послушай. Имй только въ виду, что во всхъ этихъ исторіяхъ повторяется одно и то же, что нашъ предокъ былъ родомъ изъ Кордовы и что онъ былъ ужасный человкъ. Попросту говоря, это былъ настоящій бандитъ. Такъ вотъ, онъ какимъ-то образомъ пріхалъ изъ Кордовы въ Норвегію и построилъ этотъ самый ‘Боргъ’. Тамъ онъ жилъ и занимался тмъ, что грабилъ корабли, которые терпли крушеніе у его опаснаго берега. Въ т времена городъ не доходилъ еще до самаго берега и вилла стояла особнякомъ. Въ ночи, когда онъ бывалъ занятъ грабежомъ, его жена и его три прекрасныя дочери…
— Паула, Лола и Лукка,— вставилъ я.
— Ну, пусть будетъ такъ… Такъ его жена и его три прекрасныя дочери радовались и говорили о тхъ сокровищахъ, которыя ихъ ожидали. Но вотъ что ужасно: въ слдующіе затмъ дни и недли рыбаки находили утопленниковъ съ отрубленными пальцами. И они клялись, что это было дломъ рукъ испанца, который обрубалъ у утопленниковъ пальцы съ кольцами. И какое множество кораблей терпло крушеніе на подводной скал у того берега, гд стоялъ ‘Боргъ’. И мсто это было такое опасное, что никто не находилъ себ спасенія. Многіе недоумвали, почему столько кораблей погибаетъ именно здсь. А рыбаки и простые люди перешептывались и покачивали головами, намекая на то, что тутъ кроется какое-то ужасное преступленіе. И вдругъ все открылось. Да, да! Въ бурныя ночи этотъ дьяволъ испанецъ разводилъ большой костеръ въ ущель на разстояніи мили отъ подводной скалы. Корабли принимали этотъ костеръ за маякъ, находившійся къ западу отъ этого мста, и направлялись къ нему, не подозрвая, что идутъ на врную гибель… Да, въ конц-концовъ испанца приговорили къ колесованію. Но онъ былъ ловкій разбойникъ,— онъ во-время бжалъ и исчезъ безслдно.
Лукка остановилась и съ улыбкой смотрла передъ собой, поглощенная воспоминаніями.
— Я такъ хорошо помню отца,— продолжала она,— когда онъ разсказывалъ окончаніе. Онъ всегда длалъ театральный жестъ рукой и говорилъ торжественно: ‘Куда же двался испанецъ со своей прекрасной женой и тремя прелестными дочерьми? Они, наврное, ухали въ Испанію и разгуливали тамъ по улицамъ, сверкая драгоцнными кольцами съ отрзанныхъ пальцевъ утопленниковъ’… Ну, вотъ теб легенда. Интересно?
— Да,— отвтилъ я,— какъ и вс легенды, въ которыхъ есть смыслъ.
— Смыслъ?— спросила она, взглянувъ на меня.
— Да, потому что въ ней есть доля правды. Посмотри хоть на Карло. Посмотри, какъ онъ красивъ и строенъ… и безчувственъ. Богъ знаетъ, можетъ быть, онъ способенъ быть очень жестокимъ, если подойдетъ такой случай.
Она помолчала немного, потомъ сказала:
— Да, Карло… кстати, ты знаешь, гд онъ теперь?
— Нтъ. Но разв онъ не въ Буэносъ-Айрес?
Она пожала плечами и отвтила:
— Онъ избралъ себ профессію, которая для него не хуже и не лучше всякой другой. Онъ артистъ… акробатъ.
Я не могъ удержаться отъ улыбки.
— Какъ, Карло акробатъ?
— Да, да. Ему надола конторская работа. И вотъ онъ сдлался акробатомъ. На этомъ поприщ онъ дйствительно могъ проявить свои способности. Ахъ, да и не все ли равно? Хорошій акробатъ зарабатываетъ большія деньги, а это въ наше время главное. Но у него есть большой недостатокъ.
— Онъ лнивъ,— замтилъ я.
Она отрицательно покачала головой.
— Нтъ, какъ акробатъ онъ не лнивъ. Вообще онъ очень лнивъ, но въ этомъ дл онъ достаточно прилеженъ. Тутъ другое: онъ помшанъ на женщинахъ… Это уже какая-то болзнь. И это дйствуетъ на тхъ женщинъ, къ которымъ онъ приближается. Одинъ его взглядъ опьяняетъ ихъ… Впрочемъ, ты, можетъ быть, находишь, что некрасиво съ моей стороны говорить объ этомъ?
Послднія слова она проговорила съ какимъ-то страннымъ огонькомъ въ глазахъ.
— Некрасиво? Нтъ… когда ты это говоришь такъ, какъ ты это говорить.
— Это очень мило съ твоей стороны… Но скажи мн, не думаешь ли ты, что вс мы — дегенераты въ нашей семь? Вдь мы совершенно особенные.
— Дегенераты? Ну, вс мы до нкоторой степени дегенераты. А что касается твоей семьи, то вс вы красивые и здоровые. А это что-нибудь да значитъ.
— Да, но вс мы такіе экспансивные. Мы способны на самые невроятные поступки. Вотъ хотя бы я. Я способна на самое ужасное… Да, иногда для меня даже становится непонятнымъ, почему люди не длаютъ всего того, что имъ приходитъ въ голову и чего они хотятъ. Вдь всякіе запреты и общепринятыя правила заставляютъ страдать человка. Мн кажется, что все то, чмъ наслаждается человкъ въ жизни, относится именно къ тому, что идетъ вразрзъ съ общепринятымъ и запретнымъ.
— Милая моя Лукка! Да вдь ты анархистка!
— Что же, очень можетъ быть… Но ты разв не согласенъ со мной?
— Не совсмъ. Люди старательно въ теченіе многихъ тысячелтій завоевывали понятія и принципы, и было бы неразумно отвергать ихъ.
— Ты говоришь, какъ настоящій профессоръ. А я нахожу, что люди скоро утонутъ въ старыхъ заплсневлыхъ понятіяхъ и что они слишкомъ мало считаются съ прекрасными, здоровыми желаніями и наклонностями и со всмъ тмъ, чего проситъ живая кровь, когда она какъ слдуетъ переливается въ жилахъ… Скажи, испытывалъ ли ты когда-нибудь такое сильное желаніе, что оно насквозь пронизывало твое тло… и могъ ли ты тогда владть собой? Испыталъ ли ты это когда-нибудь?.. Ну, въ такомъ случа не говори о подчиненіи принципамъ и понятіямъ.
Я сидлъ и курилъ ея папироску. Я чувствовалъ, что Лукка вся во власти мыслей и настроеній, о которыхъ я не имлъ представленія. Что она чувствовала, что она переживала? Что-то въ ней возбуждало во мн глубокое и смутное недовольство.
Стало смеркаться. Мы сидли рядомъ. Глаза Лукки казались необыкновенно большими на ея блдномъ лиц. И вдругъ она сдлала то, чего я никогда не могъ забыть. Она взяла мою голову обими руками и слегка коснулась своими губами моихъ губъ. Сперва это было только робкое прикосновеніе, которое прошло по моему тлу электрической искрой, потомъ оно перешло въ горячій безконечный поцлуй… я летлъ въ какую-то бездну… меня охватило горячей волной…Лукка, неужели это она?
Мы неподвижно сидли и смотрли другъ на друга, и вдругъ я, въ свою очередь, схватилъ ее въ свои объятія… и я цловалъ ее со всей страстью молодого, необузданнаго чувства, какъ бы мстя ей за то, что она чувствовала и чего я не могъ раздлить съ ней.

III.

Наступилъ счастливый мсяцъ. Я почти не разлучался съ Луккой. Мы встрчались каждый день. Она брала уроки пнія у одной знаменитой пвицы. Я выходилъ къ ней навстрчу, когда она возвращалась съ урока. По вечерамъ мы вмст ходили въ театры или въ концерты въ загородныхъ садахъ. Конечно, мы не забывали навщать также и Лолу и Пера Хейома. Однажды мы отправились вмст съ Перомъ далеко въ горы. Онъ ршилъ купить тамъ золотыя розсыпи! Да, да, дло въ томъ, что въ одинъ прекрасный день къ Перу пришелъ парень и показалъ ему камень съ золотыми жилками, и у Пера разгорлись глаза. Позже оказалось, что жилки были не золотыя, да и вообще о золот и помину не было, но тмъ не мене наша поздка показалась очаровательной какъ мн, такъ и Лукк.
Какъ хорошо осталась у меня въ памяти одна свтлая лтняя ночь на озер. Мы выхали въ лодк въ сопровожденіи стараго Ола Бё, чтобы половить рыбу. Ола гребъ и помогалъ намъ приготовлять снасти, но онъ больше молчалъ и мало обращалъ на насъ вниманія, а потому мы чувствовали себя такъ, будто были вдвоемъ…
— Греби… но тише, чтобы не испугать рыбу, — говорю я.— Вонъ подпрыгнула рыба… а вонъ другая вырисовалась подъ самой поверхностью воды. А, Лукка поймала рыбу!— Лукка испускаетъ крикъ радости и быстро вытягиваетъ изъ воды бечевку.— Осторожнй, Лукка,— говорю я,— ты упустишь рыбу, и она снова упадетъ въ воду.— Однако Лукка не можетъ совладать съ собой и быстро вытягиваетъ изъ воды бечевку, на ней виситъ рыба. Она поймала великолпнйшую форель! А потомъ и мн удается также поймать большую рыбу. Лукка въ восторг.
Смеркается. Мы гребемъ къ берегу. Ола разводитъ костеръ, который распространяетъ кругомъ свтъ и тепло. Мы жаримъ рыбу на сливочномъ масл, заране припасенномъ. Свжая горная форель вкусне всего, когда она приготовлена именно такъ. Къ рыб у насъ есть сотернъ, поставленный для охлажденія въ ключъ. Какъ все это казалось вкусно на свжемъ воздух.
Чистый, прохладный воздухъ, зеркальная поверхность темнаго озера, чувство отдаленности отъ всего свта, что-то цломудренное во всемъ окружающемъ… Но Лукка… она нарушаетъ гармонію. Ея тло прекрасно и полно соблазна, а на стройной лебединой ше красуется изящная головка съ темными волосами и прекраснымъ лицомъ съ едва замтно искривленной линіей рта… Да, я открылъ, что лвый уголъ губъ Лукки слегка опущенъ внизъ. Эта маленькая особенность на блдномъ лиц, несомннно, указывала на то, что ея губы легко могли исказиться или въ рыданіи, или въ безумныхъ поцлуяхъ.
На слдующій день мы продолжали нашу прогулку. Только на утро третьяго дня мы должны были встртиться въ условленномъ мст съ Перомъ, чтобы затмъ вмст отправиться въ обратный путь. Подъ вечеръ мы добрались до небольшой усадьбы, пріютившейся за склономъ высокой горы. Я попросилъ у хозяевъ ночлега и постарался внушить имъ, что мы не мужъ и жена. Тмъ не мене намъ все-таки дали одну комнату. Я улегся одтый и рано утромъ вышелъ изъ комнаты. Мн и въ голову не могло прійти поступить какъ-нибудь иначе. Я не былъ аскетомъ, не былъ я также и рыцаремъ. Я былъ просто очень молодымъ человкомъ, настолько беззавтно влюбленнымъ, что уже одна только любовь сама по себ съ ея обожаніемъ доставляла ему величайшее счастье. Я поздно развился и выросъ въ заброшенномъ уголк въ тихомъ старомъ дом… Увы, позже я столкнулся лицомъ къ лицу съ суровой дйствительностью и отвдалъ также прославленныхъ и носящихъ въ самихъ себ разочарованіе прелестей жизни. Но пусть въ моей памяти навсегда сохранятся эти дни, такіе свтлые и чистые, и полные сладостнаго опьяннія отъ одного только чувства любви. О, волшебный опьяняющій напитокъ! О, сколько невыразимой прелести въ немъ!

IV.

Я попрежнему жилъ въ пансіон фру Саксъ, но я пересталъ принимать участіе въ карточной игр съ товарищами и въ собраніяхъ на стаканъ тодди. Большая часть комнатъ стояли пустыя. Теперь въ пансіон было просторно. Вс окна и двери стояли раскрытыя настежь. Солнце ярко свтило, воздухъ былъ знойный.
Съ каждымъ днемъ зной становился невыносиме. Все раскалилось, и даже ночь не давала прохлады.
Лукка не могла больше выносить удушливой атмосферы въ своей комнат въ башенк и перехала къ Перу Хейому. Она поселилась въ небольшомъ лтнемъ домик въ саду, въ которомъ обыкновенно было холодно и сыро, но теперь въ жару тамъ царила пріятная прохлада. Она чувствовала себя очень хорошо въ этомъ дом-бесдк и находила его очаровательнымъ. И дйствительно, онъ стоялъ среди благоухающаго сада и былъ сплошь покрытъ вьющимися розами и дикимъ виноградомъ. А по вечерамъ, когда садилось солнце, заходящіе лучи обливали его огнемъ и воздухъ кругомъ точно наполнялся искрами, а изъ сада поднимались благоухающія испаренія.
Однажды вечеромъ я сидлъ у Лукки въ ея домик. Случилось такъ… обыкновенно я чрезвычайно рдко говорилъ съ ней объ археологіи… но на этотъ разъ случилось такъ, что я увлекся и началъ разсказывать ей о древней Мексик. Я заговорилъ о своеобразной культур инковъ, о соединеніи утонченной роскоши съ варварствомъ: золото и граненая яшма на стнахъ домовъ князей инковъ, а за трапезой фантастическіе фрукты и рдкостныя птицы, приготовленные съ величайшимъ искусствомъ, и, какъ самое изысканное блюдо — человческое мясо.
Лукка слушала меня довольно равнодушно, но когда я заговорилъ о блюд изъ человческаго мяса, она вдругъ нервно засмялась.
— Вотъ какъ, человческое мясо!— крикнула она.— И это-то ты называешь культурой! Животныя!
Она снова засмялась какъ-то зло и прибавила:
— А впрочемъ, было бы очень интересно отвдать такого блюда… приготовленнаго изъ мяса любимаго, безумно любимаго человка!
Вскор я пожелалъ ей спокойной ночи и вышелъ. Мн было не по себ съ нею въ этотъ вечеръ. Она представлялась для меня какой-то загадкой. ‘Она просто нервничаетъ сегодня’,— подумалъ я, выходя изъ домика. Но я остановился за порогомъ, мною овладло какое-то тревожное чувство, и я стоялъ въ нершительности. Она, должно быть, замтила, что я не ушелъ. Немного спустя она слегка пріотворила дверь. Она стояла въ бломъ фланелевомъ пенюар.
— Спокойной ночи,— сказала она,— не сердись на меня за то, что я была сегодня такая странная.— И она протянула ему руку. Изъ широкаго рукава выглядывала блая, обнаженная до локтя рука.
— Спокойной ночи, Лукка!— сказалъ я.
— Спокойной ночи,— отвтила она какимъ-то страннымъ голосомъ и какъ будто улыбаясь.— Спи спокойно… ты, способный только на болтовню!— Она кивнула мн, и на мгновеніе ея глаза встртились съ моими… и дверь затворилась.
‘Способный только на болтовню!’
Я медленно направился домой. Кто была Лукка? Въ ней было что-то особенное, что-то загадочное, чего я не могъ понять… чего я не зналъ.
На слдующій день я съ ней снова встртился. Она была весела и оживленно разсказывала мн о послдней удачной сдлк Пера Хейома. Онъ выигралъ на перепродаж имнія въ Швеціи пятьдесятъ тысячъ кронъ. Слдовательно, вечеромъ предстоитъ пиршество. Дорогое веселье. Что же, чмъ дороже, тмъ лучше.
И дйствительно, вечеромъ въ дом Пера Хейома поднялся дымъ коромысломъ. Шампанское лилось ркой, подъ конецъ бутылки откупоривали только ради удовольствія услышать, какъ хлопаютъ пробки. Я и Лукка весело болтали другъ съ другомъ, смялись и шутили. Я подшучивалъ надъ ней, а она отвчала мн тмъ же.
Я.— Какъ ты смла смяться надо мной… ты сказала, что я способенъ только болтать…
Она.— Да ты и вправду умешь болтать… нельзя сказать, чтобы языкъ у тебя былъ на привязи…
Я.— Вздоръ, Лукка!… Разв было бы лучше, если бы я молчалъ, какъ рыба, и только ухаживалъ бы за тобой?… Нтъ, ты насторож… все равно, я остался бы не при чемъ…
Она.— Какъ теб не стыдно! Неужели ты думаешь, что я такая?
И мы оба расхохотались.
Я.— Ты бываешь иногда презабавная, Лукка!
Она.— Да… Но это именно такъ… я не такая. Когда я посмялась надъ тобой и сказала, что ты умешь только болтать, я подумала про себя: ну, теперь-то онъ понялъ наконецъ… и я оставила дверь открытой, такъ, на всякій случай…
Мы снова оба расхохотались, и намъ было очень хорошо вмст. Пиръ продолжался долго, и въ теченіе вечера мы нсколько разъ сталкивались и расходились. И каждый разъ мы весело кивали другъ другу. Что же, хорошо, когда всякіе сентиментальные пустяки кончаются весельемъ.
Когда окончилось празднество, я ушелъ въ небольшую гостиницу и тамъ улегся спать. Я погрузился въ тяжелый сонъ, но вдругъ я проснулся отъ одного сновиднія. Конечно, изобиліе яствъ и вина были причиной моего неспокойнаго сна, но это тревожное состояніе сказалось также и въ томъ, что я увидалъ во сн Лукку. Я видлъ, будто она прошла мимо меня. На ней былъ блый фланелевый пенюаръ, и одной рукой она опиралась на какого-то страннаго звря, на какое-то сказочное чудовище съ рогами и дико вращающимися глазами… Лукка была печальна, но щеки ея пылали и губы были ярко-красныя…
Казалось, будто она направлялась на вакханалію!… Смутно, точно въ туман, въ моемъ сознаніи промелькнула мысль: этотъ невдомый зврь ведетъ ее на необузданныя и низменныя радости!
Я проснулся и долго лежалъ и думалъ. И я оправдывалъ свое поведеніе по отношенію къ Лукк. Она была невыразимо прекрасна, и ея красота производила чарующее впечатлніе, но въ то же время въ ней было что-то необузданное и дикое, и мн это не нравилось и отталкивало меня. Чего она, въ сущности, хотла? Хотла она быть лэди? Или гетерой?… Или врне: чмъ она была сама по себ?
Теперь, когда я пишу эти строки, я разсуждаю очень просто: я былъ сыномъ отца. Я былъ сыномъ стараго, тихаго городка. Я не видлъ, не понялъ, что передо мной горитъ костеръ жизни…
Когда же я, наконецъ, понялъ это, то было уже поздно,— оставалось лишь нсколько дымящихся головней.

V.

Однажды утромъ я получилъ отъ отца письмо, въ которомъ онъ просилъ меня поскоре пріхать домой. ‘Вдь твои каникулы уже начались,— писалъ онъ.— Чмъ скоре ты прідешь, тмъ пріятне это мн будетъ. Я очень ослаблъ, а раньше я никогда не испытывалъ этого, хотя силъ у меня никогда не было много. Если бы ты не откладывалъ своего прізда, то ты могъ бы быть со мной, когда я буду разставаться со школой. Это будетъ для меня очень тяжелый день. Онъ будетъ моимъ разставаніемъ съ жизнью. Потомъ меня будетъ томить чувство одиночества. Ты несказанно порадовалъ бы меня, если бы пріхалъ немедленно’.
Я долго сидлъ, держа въ рукахъ письмо отца. Да, конечно, въ этомъ году онъ долженъ былъ покинуть школу. Я чуть не забылъ про это. И оставалось уже немного дней до этого тяжелаго для него дня.
Но Лукка… Покинуть ее теперь?… О, какъ ясно я почувствовалъ, что только вблизи нея и могу дышать. Разв я могъ покинуть ее теперь?
Вдругъ передо мной встало блдное лицо отца. Его большіе серьезные глаза пристально смотрли на меня… ихъ взоръ какъ бы манилъ меня вдаль… и мн почудился даже тихій шопотъ: ‘Мн уже недолго осталось жить’.
Я разсказалъ Лукк о письм отца. Я хорошо замтилъ, что мысль о разлук со мной была ей непріятна.
— Намъ было такъ хорошо вдвоемъ, — сказала она.— Но я, конечно, понимаю, что теб необходимо хать.
На слдующій же день я ухалъ домой.
Лукка владла всми моими мыслями, каждой каплей моей крови, каждымъ біеніемъ моего сердца. И все-таки разставаніе моего отца съ школой произвело на меня глубокое впечатлніе, я снова почувствовалъ, что я его сынъ, что онъ мой любимый, родной, а я — его послушное дитя.
Прощаніе отца со школой происходило въ актовомъ зал, гд собрались вс учащіе и учащіеся, а также и родители учениковъ. Торжество началось съ того, что преподаватель закона Божія взошелъ на каедру и, сложивъ свои толстыя руки на живот, произнесъ трогательную рчь. Посл этого на каедру взошелъ отецъ. Онъ былъ очень блденъ, и его наружность поражала своей духовной красотой. Онъ говорилъ немного, но слова его дышали искренностью и глубокимъ чувствомъ. Затмъ онъ роздалъ ученикамъ въ послдній разъ аттестаты и каждому изъ нихъ сказалъ нсколько прочувствованныхъ словъ.
— Мое дло кончено,— сказалъ онъ въ заключеніе.— И я приношу глубокую благодарность вамъ всмъ: родителямъ, доврившимъ мн своихъ дтей, ученикамъ, приходившимъ сюда, чтобы показать, на что они годятся и на что не годятся. И вамъ, преподавателямъ, моимъ друзьямъ и коллегамъ, избравшимъ скромную карьеру педагога, я приношу мою искреннюю благодарность. Спасибо вамъ всмъ, всмъ!
Посл этого произнесъ рчь старшій преподаватель. Подъ конецъ его голосъ такъ задрожалъ, что онъ едва могъ говорить, а отецъ поблднлъ еще больше. Среди родителей послышались всхлипыванія, а нсколько учениковъ изъ младшихъ классовъ громко расплакались и бросились къ своимъ матерямъ, какъ бы ища у нихъ утшенія.
Отецъ стоялъ все время молча и неподвижно. Я понялъ, что онъ боялся, что не выдержитъ и расплачется, если только заговоритъ.
Власть отца надъ моей душой продолжалась только до слдующаго утра, когда я получилъ первое письмо отъ Лукки. Она писала, что очень скучаетъ по мн и что ничто ее больше не веселитъ и не занимаетъ. По вечерамъ она выходитъ на берегъ и смотритъ на западъ, куда я ухалъ. О, она любитъ меня такъ сильно и беззавтно! Когда она читаетъ о какихъ-нибудь далекихъ прекрасныхъ краяхъ, она неизмнно представляетъ себ, что мы съ ней тамъ вдвоемъ. ‘Ахъ, какъ мн хотлось бы быть съ тобой гд-нибудь далеко!— писала она.— Я жду тебя, прізжай скоре. Я встрчу тебя, я буду такъ счастлива снова увидать тебя! Съ тобой мн такъ хорошо и спокойно. Порою мн длается страшно, когда я думаю о жизни, которую мн предстоитъ пережить. Но съ тобой вмст я ничего не боюсь. Ты долженъ всегда, всегда любить меня’…
Я отвтилъ на это письмо горячо и задушевно. Отъ нея пришло еще письмо. Оно было еще прекрасне перваго. Страстныя слова, которыя я прочелъ въ немъ, звучали въ моихъ ушахъ непрестанно, они вызывали во мн головокруженіе. Впервые я почувствовалъ желаніе обладать той, которую я любилъ. Раньше мн было достаточно только чувства любви. Уединеніе, въ которомъ я жилъ дома, эти письма, полныя страстныхъ рчей, сознаніе, что она тоскуетъ по мн и ждетъ меня,— все это пробудило во мн безумную страсть, которой я раньше не зналъ.
Однажды отецъ сказалъ мн:
— Я знаю, что ты часто видишься съ Луккой Крусэ… Ну да, ты понимаешь, что въ такомъ маленькомъ городк все становится извстнымъ… Но разъ ты ничего не сказалъ объ этомъ, то, значитъ, это не серьезно…
Съ минуту онъ молчалъ, потомъ продолжалъ:
— Скажу теб только одно: ты никогда не могъ бы быть счастливымъ ни съ одной изъ дочерей бургомистра Крусэ. Вдь я довольно хорошо зналъ ихъ. Какъ онъ самъ, такъ и фру Лоренца были очень оригинальными людьми. Но такіе люди во всхъ отношеніяхъ діаметрально противоположны намъ… Для насъ непонятно и чуждо ихъ отношеніе къ жизни. Я не говорю уже о ихъ легкомысленномъ отношеніи къ денежнымъ дламъ, но я не могу забыть такого же легкомысленнаго отношенія бургомистра Крусэ къ своимъ дочерямъ. Какъ могъ онъ, напримръ, отпустить Лукку одну въ качеств гостьи на корабл въ Новый Орлеанъ, когда всмъ было извстно, что капитанъ корабля отличается необычайной галантностью по отношенію къ женщинамъ. Нтъ, этого я не понимаю!… Тебя, должно быть, удивляетъ, что я, вопреки своимъ правиламъ и привычкамъ, интересуюсь чужими длами. Но я заговорилъ объ этомъ только для того, чтобы пояснить теб, что ты принадлежишь совсмъ къ другому міру, что теб не мсто тамъ, среди нихъ… во всякомъ случа до тхъ поръ, пока въ теб не произойдетъ извстный переломъ… пока ты остаешься тмъ мальчикомъ, котораго я взрастилъ, пока ты остаешься моимъ сыномъ. Ты жилъ бы среди нихъ, печальный и чужой, какъ въ чужой стран, и ты никогда не могъ бы проникнуться ихъ легкомысліемъ.
Весь глубокій смыслъ этихъ словъ я понялъ только позже. Теперь же я сознавалъ и чувствовалъ только одно: я невыразимо тосковалъ по Лукк. Мое пребываніе дома въ эти каникулы было для меня мученіемъ. Каждый новый день казался мн новымъ бременемъ. Повидимому, отецъ замчалъ это и скорблъ объ этомъ. Быть можетъ, онъ думалъ такъ: ‘Господи, что такое отецъ? Какъ только юношу начинаетъ звать и манить жизнь, любовь отца является для него лишь тягостью’.
Разъ какъ-то онъ позвалъ меня къ себ и сказалъ:
— Узжай, мой мальчикъ… Да, да, я самъ хочу, чтобы ты ухалъ.
Я не противорчилъ ему.
Два дня спустя отецъ стоялъ на пароходной пристани и провожалъ меня въ обратный путь. Онъ понялъ причину моего внезапнаго отъзда, но онъ ничего не сказалъ мн по этому поводу. Онъ долго смотрлъ мн вслдъ своими большими, серьезными глазами.
Я въ волненіи ходилъ взадъ и впередъ по палуб. Я думалъ о Лукк и о томъ, что отецъ разсказалъ мн про нее. Значитъ, о Лукк ходили уже сплетни… Ея поздка въ Новый-Орлеань… Но вдь она сама разсказывала мн объ этой поздк. О ‘волшебномъ город’, и о прекраснйшихъ людяхъ въ мір, и объ опер, въ которой пли, какъ нигд на всемъ, свт. Да, она была въ восторг отъ этой поздки… Бугомистръ Крусэ не хотлъ, чтобы она присутствовала во время катастрофы, разразившейся надъ нимъ, а потому онъ и отправилъ ее въ далекое путешествіе. Ну, а люди обрадовались такому случаю и распустили сплетни.
‘Странные эти старики! Какъ они легко поддаются меланхоліи и какъ они умютъ распространять ее вокругъ себя’, думалъ я.
Меня охватило какое-то лихорадочное настроеніе. Тревога все боле и боле овладвала мною. У меня явилось даже непріязненное чувство противъ отца, который до сихъ поръ былъ для меня святымъ. ‘О,— думалъ я,— ради него я разстался съ Луккой… но этого мало, я долженъ безконечно долго томиться въ разлук съ ней… я долженъ остаться дома при отц… потому что ему, быть можетъ, уже недолго осталось жить… Да, да, онъ смотрлъ на меня такимъ пытливымъ взоромъ…’
Господи, но вдь я былъ молодъ и полонъ жизни! Я былъ опьяненъ любовью. ‘Нтъ, въ этомъ нтъ смысла,— думалъ я въ волненіи.— Черезъ сто лтъ система воспитанія будетъ совершенно иная. Вотъ хотя бы я… я только что разстался съ моимъ старымъ, надломленнымъ отцомъ, и я все еще нахожусь подъ вліяніемъ его меланхолической старости. Совсть укоряетъ меня въ томъ, что я покинулъ его, а не остался съ нимъ. Мой домъ и воздухъ, которымъ я тамъ дышалъ, всегда будутъ дйствовать подавляющимъ образомъ на мое желаніе широко раскрыть свои объятія передъ жизнью… О, я знаю… когда-нибудь въ будущемъ воспитаніе будетъ поставлено на совершенно иныхъ началахъ. Родителямъ не будетъ разршено возиться съ дтьми. Они не будутъ портить ихъ по-своему: кто чрезмрнымъ баловствомъ, кто чрезмрной строгостью. Нтъ, дти будутъ воспитываться въ общемъ родномъ дом, въ большихъ прекрасныхъ садахъ? Они будутъ расти на свобод и на солнц, окруженныя разумной лаской и вниманіемъ. Воспитатели будутъ стараться вызвать въ нихъ все хорошее и прекрасное, что только заложено въ человческой природ. И воспитанныя такимъ образомъ дти будутъ входить въ жизнь, не чувствуя надъ собой гнета старческой сентиментальности.
‘А я воспитанъ среди старыхъ книгъ и въ тихихъ комнатахъ! Да благословитъ Богъ отца! Но вдь уже теперь жизнь представляется мн совершенно въ другомъ свт, а не въ томъ, въ которомъ я привыкъ видть ее дома и въ школ. Какъ все измнилось для меня съ нкоторыхъ поръ!…
‘Лукка… она успла увидать жизнь и широкій свтъ. Сколько въ ней жизнерадостности, и какъ легко и просто она смотритъ на жизнь! Лукка! Гд она теперь? Обрадуется ли она, когда увидитъ меня снова? О, наврное! Вдь она писала мн… О, эти милыя, горячія письма!’
И съ радостью на душ я услся перечитывать ея письма.

VI.

Вотъ что случилось затмъ.
Когда я сошелъ съ парохода на пристань, я увидлъ на берегу Лукку. Она стояла вмст съ какимъ-то господиномъ, котораго я никогда раньше не видалъ. Это былъ человкъ среднихъ лтъ, черноволосый и съ южнымъ типомъ. ‘Но отчего Лукка не подошла ко мн?’ подумалъ я. А впрочемъ, она просто боялась, что этотъ господинъ привяжется къ намъ, и хотла сперва отдлаться отъ него.
Хотя… этотъ человкъ не производилъ такого впечатлнія, будто онъ способенъ навязываться.
Я пошелъ своей дорогой. Вдругъ она побжала за мной.
— Здравствуй! Какъ я рада, что ты вернулся! Спасибо за то, что ты поспшилъ пріхать!… Послушай… иди впередъ. Я догоню тебя скоро. Дло въ томъ, что мн необходимо быть любезной съ этимъ человкомъ и сказать ему нсколько словъ. Ты знаешь… это тотъ капитанъ, который уговорилъ меня похать съ нимъ въ годъ несчастія въ нашей семь… Такъ иди же прямо къ Лол въ Гранлю… Какъ всегда, тамъ вечеромъ собирается большое общество. Скажи, что я скоро приду. До свиданія!
И она убжала.
Я пошелъ по направленію къ вилл. Я былъ въ нкоторомъ смущеніи и колебался, не зная, итти ли мн къ Лол. У меня не было для нея даже поклона отъ ея сестры, фру Паулы. Я не усплъ заглянуть къ ней передъ отздомъ. Письма Лукки заставили меня бросить все очертя голову. И вотъ, я шелъ одинъ, а она гуляла съ галантнымъ капитаномъ. Повидимому, о немъ-то отецъ и говорилъ. Странно, что я встртилъ именно его, едва сошелъ на берегъ. Неужели это предзнаменованіе?… Вздоръ! Я просто разнервничался!
Фру Лола была очень мила и любезна со мной.
— Какъ это хорошо, что вы пріхали!— крикнула она, увидя меня.— Какъ разъ сегодня вечеромъ у насъ будетъ нчто грандіозное… Но вы видли Лукку?
— Да, — отвтилъ я, — она была на пристани… съ какимъ-то темноволосымъ господиномъ… кажется, капитаномъ…
— Ахъ, это, должно быть, Лео Андерсенъ,— проговорила фру Лола, пожавъ плечами.— Такъ, значитъ, онъ опять здсь? Да, но онъ ни въ какомъ случа не будетъ у насъ сегодня вечеромъ. Я его не хочу… Послушайте! вы должны заворожить ее… Да, да, Лукку… вы должны одурманить ее страстью! Вдь вы ей очень нравитесь. Это врно. Такъ не дайте же Лео Андерсену одержать побду. Я говорю съ вами совершенно серьезно. Лукку надо взять штурмомъ! Тутъ платоническія воздыханія не имютъ смысла. вы должны просто одурманить ее страстью. Такъ и знайте!
Я ничего не отвтилъ ей на это. Что-то нарастало во мн, жгло меня. Раньше я никогда ничего подобнаго не испытывалъ. Странное поведеніе Лукки и беззастнчивыя слова ея сестры зажгли во мн кровь и привели мои чувства въ смятеніе.
Вскор начали собираться гости. Это было очень смшанное общество: тутъ былъ и разукрашенный орденами капитанъ, принимавшій участіе въ нсколькихъ войнахъ, и старый пробстъ, занимавшій общество множествомъ анекдотовъ изъ своей пастырской практики. Были тутъ и двое художниковъ, и нсколько адвокатовъ, а также множество всевозможныхъ дльцовъ и спекулянтовъ. Послдніе тотчасъ же завели оживленную бесду о купл и продаж. Въ этой бесд то и дло упоминались цифры въ десять тысячъ, сто тысячъ, полмилліона.
Общество было, дйствительно, очень смшанное, но Лола была хорошей хозяйкой и умла создать должное настроеніе. Вскор она позвала гостей къ столу, и тогда все пошло какъ нельзя лучше. Были поданы изысканныя блюда, и полилось шампанское. И священникъ, и воинственный капитанъ, и адвокатъ, и темный длецъ соединились въ общей веселой бесд. Со всхъ сторонъ раздавался смхъ и забавные анекдоты.
— Нельзя сказать, что общество здсь изысканное, но зато оно очень забавное.
Это сказала Лукка. Я засмялся и отвтилъ:
— Да, здсь презабавно.
Я былъ кавалеромъ Лукки. Она сама выбрала меня и была со мной чрезвычайно мила. Она сказала между прочимъ, чтобы я не сердился на нее и понялъ бы ее. Капитанъ былъ съ нею очень любезенъ въ тяжелое для нея время, а здсь, въ дом ея сестры, его не любили. Она встртила его совершенно случайно передъ тмъ, какъ я пріхалъ, и онъ попросилъ ее пройтись съ нимъ.
Я простилъ ей все. Между нами царило полное согласіе, мы пили и ли и весело болтали другъ съ другомъ.
Посл ужина гости еще больше развеселились. Были устроены танцы и игры. Неудержиме всхъ отдалась веселью Лукка. Она танцовала и модные танцы, и деревенскіе. Никто не могъ улыбаться такъ обворожительно, какъ она, никто не умлъ съ такой нгой смотрть полузакрытыми глазами во время упоительнаго вальса. И никто не умлъ такъ твердо и легко отбивать тактъ ногами въ лихой деревенской пляск, въ которой она сама напвала себ. О, она была очаровательна!
Но позже вечеромъ она вдругъ стала разсянной. Раза два она подходила ко мн и говорила нсколько задушевныхъ словъ, говорила, что съ нетерпніемъ ожидала меня именно сегодня… что она предчувствовала, что я возвращусь сегодня… и она любовно смотрла мн прямо въ глаза… Но въ слдующее мгновеніе она какъ будто уходила отъ меня въ невдомую даль со всми своими помыслами.
Меня охватило грустное чувство. Черезъ нсколько времени я потихоньку ушелъ изъ виллы, ни съ кмъ не попрощавшись. Я ршилъ переночевать въ маленькой гостиниц тутъ же невдалек, и направился туда.
Однако я не могъ заставить себя войти въ гостиницу. Я былъ весь охваченъ волненіемъ и ршилъ сдлать большую прогулку, чтобы успокоиться немного и навять на себя сонъ. Но волненіе мое не проходило, сонливости не было и слда. Наконецъ, я услся на берегу и сталъ смотрть на фіордъ. Лукка… Боже, какъ безумно я ее любилъ! Я былъ весь въ огн, и сердце мое больно замирало. Лишь только мои мысли сосредоточивались на ней, меня душило, и я глубоко вдыхалъ въ себя воздухъ. Меня обуревали самыя разнообразныя чувства. Я любилъ ее и сомнвался въ ней, не врилъ ей. Она была такъ непостоянна, такъ легкомысленна. Нтъ, лучше мн было остаться дома. Бдный отецъ!
Я всталъ и снова пошелъ къ гостиниц.
Нтъ, я и на этотъ разъ не могъ заставить себя войти и успокоиться. Я почувствовалъ непреодолимое желаніе еще разъ увидать ее. Быть можетъ, гости уже разошлись. Пойду посмотрю.
Я направился къ вилл. Тамъ все было погружено въ покой. Гости разошлись, веселье на этотъ разъ окончилось.
Ея сестра сказала мн: одурманьте ее страстью. О, недостатка въ безумномъ, страстномъ чувств не было! Если бы даже я сталъ ей говорить самыя обыкновенныя слова, она, все равно, почувствовала бы пылъ страсти.
Гд она? Должно быть, уже поздно. Я посмотрлъ на часы. Былъ уже третій часъ. На сверо-восток небо становилось уже свтле, предвщая утро.
Въ саду было прохладно. Деревья и цвты стояли неподвижно, омытые росой. Сквозь листву виднлся небольшой домъ. Тамъ жила она. Она спала теперь сладкимъ сномъ… Но что это? Свтъ въ ея комнат. Можетъ быть, она еще и не ложилась?… Я подошелъ ближе. Штора на окн была спущена. Подойдя къ входной двери, я увидлъ, что она была отворена. Въ длинныхъ сняхъ было темно. Я вошелъ и нащупалъ дверь въ ея комнату. Дверь оказалась запертой, и я прошелъ впередъ. Вдругъ изъ комнаты послышался голосъ:
— Это ты, Катрина? Теб что-нибудь нужно?
Катрина… Такъ звали служанку, которая спала обыкновенно въ этомъ же дом наверху… Нтъ, это не Катрина… И вдругъ мн захотлось подшутить надъ Луккой… Мысли мои путались отъ непривычныхъ блюдъ и выпитаго вина, и я былъ молодъ и сходилъ съ ума отъ любви… Богъ знаетъ, быть можетъ, и слова Лолы повліяли на меня… какъ бы то ни было…
Но я долженъ сказать два слова, чтобы стало понятнымъ то, что затмъ произошло. Какъ-то въ отсутствіи Лукки я заглянулъ въ этотъ домъ. Между прочимъ, я открылъ въ немъ маленькую каморку, въ стн которой была небольшая фрамуга, открывавшаяся въ комнату Лукки. Я потихоньку прокрался туда. Дверь была отворена. Я вошелъ въ каморку, служившую, повидимому, складомъ для всякаго хлама, пробрался ощупью черезъ сундуки и корзины и тихо-тихо взлзъ на какой-то ящикъ, стоявшій подъ фрамугой. Я хотлъ подшутить надъ ней, немного испугать ее… Быстрымъ движеніемъ отворилъ я фрамугу и съ веселымъ окрикомъ, громко смясь, я заглянулъ къ ней въ комнату.

——

Когда-то я читалъ про человка, котораго должны были казнить. Въ мгновеніе, когда падала скира, онъ чему-то улыбнулся, и когда голова отдлилась отъ туловища и лежала безжизненная, на лиц сохранилась улыбка, застывшая, словно маска, на чертахъ казненнаго.
Я убжденъ въ томъ, что на моемъ лиц застыла гримаса улыбки и не сходила т нсколько мгновеній, пока я смотрлъ въ комнату Лукки. Ибо зрлище, открывшееся передъ моими глазами, какъ бы парализовало мое сознаніе. Я не двигался, я окаменлъ… Я стоялъ, вперивъ неподвижный взоръ въ уягасную картину… Я увидлъ Лукку и темноволосаго капитана… А я былъ молодъ и слпо врилъ, и это зрлище убило мою душу…
Шатаясь, спустился я съ ящика и пробрался черезъ сундуки и корзины. Мн хотлось скоре вонъ, вонъ!
Послднее, что запечатллось въ моей памяти изъ этой отвратительной картины, было то, что Лукка вскочила и растерянно смотрла на меня широко раскрытыми глазами изъ-подъ цлой гривы распущенныхъ волосъ. Въ ея взор было что-то безумное, и она даже вскрикнула. Когда я вышелъ въ сни, она была уже тамъ.
— Не уходи,— крикнула она и крпко обвилась своими руками вокругъ моей шеи.— Не уходи! Не сердись! Не сердись!…
— Оставь меня!— удалось мн, наконецъ, крикнуть посл нечеловческихъ усилій, но я самъ услыхалъ, что у меня былъ какой-то чужой голосъ.— Оставь меня!
Я выбжалъ изъ дома и бросился къ садовой калитк. Но Лукка не отпускала меня, и я поволокъ ее за собой. Она все еще висла на мн въ какомъ-то припадк безумія, точно блдное животное.
— Оставь меня!— крикнулъ я опять.
И я изо всхъ силъ оторвалъ ее отъ своей шеи и швырнулъ въ сторону. Посл этого я бросился бжать. Я усплъ замтить, что она посмотрла на меня съ отчаяніемъ и мольбой.
Я пошелъ по запущенной тропинк черезъ еловый лсъ. Я смотрлъ передъ собой остановившимся взоромъ и ничего не видлъ и громко говорилъ съ самимъ собою. Ужъ не сошла ли она съ ума? Бжать за мной, преграждать мн путь, точно ничего не было, точно я ничего не видлъ. ‘Не уходи,— говорила она,— не уходи!’ И еще: ‘Не сердись!’ Ха-ха-ха! Да, да, такъ она именно сказала: Не сердись!
Я остановился. Что это такое было?… Такъ, значитъ, вотъ она, высшая цль любви! Ну, разв это не небесная насмшка надъ всми нашими небесными стремленіями: ‘Ты животное, и животнымъ ты и останешься!’
Любовь! Фу! Я отвернулся, и у меня даже перекосило ротъ отъ чувства отвращенія. Фу! И вдругъ я дико расхохотался и хохоталъ до тхъ поръ, пока мой хохотъ не перешелъ въ какой-то лай. Хо-хо! Какъ знать, можетъ быть, и я такое же животное. Хо, мой добрйшій, толстый Мартинъ Лютеръ! Это ты сказалъ, что аскетъ подобенъ свинь… Нтъ, ужъ меня-то, пожалуйста, избавьте отъ этого!… Или это врно? Можетъ быть, ты отвтишь. Попытайся, но вдь ты уже зараженъ… Ха-ха-ха! Видлъ ты ее? Лукку! Ее, которая была для тебя самымъ святымъ на свт… Видлъ ты ее въ ея элемент любви? Фу!
И я безъ конца кружился на одномъ мст, издавалъ какіе-то нечеловческіе звуки, дико хохоталъ, а лицо мое передергивали гримасы.
Черезъ нсколько времени я вдругъ затихъ. Я испугался, что теряю разсудокъ, что я буду строить гримасы всмъ и на все, потерявъ послдніе остатки разума.

VII.

Теперь я уже не безъ чувства удовольствія думалъ о тихомъ дом отца, и я тосковалъ по этому мирному уголку, до котораго не доходила волна страстей и лжи широкаго свта. А потому для меня было большой отрадой, когда я получилъ отъ отца письмо, въ которомъ онъ писалъ, что очень скучаетъ по мн и чувствуетъ себя одинокимъ и покинутымъ съ тхъ поръ, какъ я ухалъ отъ него. Письмо было стариковское и хныкающее, и будь я счастливъ въ своей любви къ Лукк, когда я получилъ его, то я нарисовалъ бы въ своемъ воображеніи картину воспитанія будущаго человчества еще ярче, чмъ когда я ходилъ по палуб парохода, спша къ Лукк. Теперь эта система воспитанія въ общихъ домахъ представлялась мн далеко не въ такомъ розовомъ свт, и меня неудержимо тянуло въ тихій отчій домъ въ маленькомъ отдаленномъ городк.
‘Дорогой отецъ,— написалъ я ему въ отвтъ,— я все-таки закончу свои каникулы у тебя. Я вызжаю немедленно. Здсь я себя чувствую не совсмъ-то хорошо. У тебя мн будетъ спокойне’.
Въ послднихъ числахъ августа я снова былъ дома. День былъ на рдкость холодный для этого времени года, и я засталъ отца сидящимъ передъ топящейся печкой.
— Да, я сижу и грюсь,— сказалъ онъ, кутаясь въ пледъ.— Скажи, сегодня дйствительно холодно, или меня просто лихорадитъ?
— Конечно, сегодня очень холодно,— отвтилъ я.— Посмотри, я въ пальто.
На этотъ разъ я почти все свое время проводилъ дома въ обществ отца. Я видлъ, что доставляю ему этимъ большое удовольствіе. Мы много читали и занимались вмст.
Но, несмотря на то, что по вншности я былъ добрымъ сыномъ и прилежнымъ студентомъ, внутри меня все время пылалъ огонь. Однако, я не распускалъ себя, я былъ жестокъ къ самому себ и думалъ: ‘Не сдавайся! Держись крпко и не поддавайся ни единой мысли! Такъ скоре все пройдетъ’. И я не сдавался. Я читалъ и бесдовалъ съ отцомъ и могъ даже иногда бывать веселымъ. Но огонь въ моей груди не погасалъ. Онъ продолжалъ бушевать. Онъ жегъ меня нестерпимо, и я страдалъ.
Хуже всего было то, что съ той злополучной ночи мысли мои были заражены. Мое воображеніе было отравлено. Я былъ вренъ, и душа моя была мягка, какъ воскъ, и въ ней Лукка запечатлла отвратительную картину. Она наложила на нее клеймо, и клеймо это никогда уже не могло больше изгладиться.
И все-таки я любилъ ее. Я не могъ не сознавать этого. Иначе зачмъ мн было бы отыскивать т мста, гд мы играли вмст, когда были дтьми. О, какъ я ни старался быть твердымъ, я все-таки длалъ себ уступки. Я не хотлъ сознаваться въ этомъ даже самому себ, но это было несомннно. Такъ, напримръ, я очень часто посщалъ Паулу Янсенъ. Въ сущности, говорить съ ней мн было не о чемъ. И я долго думалъ, прежде чмъ ршился пойти къ ней въ первый разъ. Ходили слухи, что за послднее время она стала очень странной. Но для меня она была сестрой Лукки. И я пошелъ къ ней. Правда, позже я привыкъ къ ней и нашелъ въ ней много хорошаго, я убдился даже въ томъ, что она была гораздо лучше своихъ двухъ сестеръ.
Странно складывается жизнь. Лола плакала въ день свадьбы, и все-таки была по-своему счастлива со своимъ грубымъ мужемъ, за котораго вышла замужъ по расчету. Паула была счастлива въ день свадьбы, она радовалась, что выходитъ замужъ за скромнаго гласнаго. Но она была несчастлива съ нимъ. Я это видлъ. Она была врна и предана своему мужу, но онъ былъ слишкомъ ничтоженъ для нея. Она должна была все время сдерживать свои порывы и стремленія. Благодаря этому у нея выработался странный характеръ, по манерамъ она была рзка и груба, но душа у нея была прекрасная. Я думаю, что на нее часто нападало отчаяніе. Приходилось ей также терпть лишенія и бороться съ нуждой. А она была еще красива, стройна, и ея черные глаза сохранили прежній блескъ.
Я сталъ посщать ее довольно часто, и она приходила также къ намъ. Мало-по-малу она и отецъ стали хорошими друзьями, и отецъ часто говорилъ: ‘Да, Паула Янсенъ хорошій человкъ въ лучшемъ смысл этого слова’. Онъ прощалъ ей даже то, что она курила сигары! Случалось даже, что онъ самъ предлагалъ ей свои сигары. Кончилось тмъ, что она гораздо охотне разговаривала съ отцомъ, чмъ со мной. Она говорила совершенно откровенно:
— Вашъ отецъ мн очень нравится, но вы… на васъ я не обращаю вниманія! Вдь вы приходите ко мн только для того, чтобы говорить о Лукк! Нтъ, нтъ, молчите! Меня вы не проведете!
Что же, она была права. Въ ней я, дйствительно, видлъ, главнымъ образомъ, сестру Лукки. И когда я видлся съ ней, то имя Лукка то и дло поминалось въ нашихъ разговорахъ. Мн стоило прямо-таки громаднаго напряженія удерживаться отъ того, чтобы не произносить это имя ежеминутно.
За послднее время я запустилъ свои занятія и теперь ршилъ нагнать потерянное время и ухать въ Христіанію, чтобы тамъ продолжать правильныя занятія. но какъ разъ наканун моего отъзда отецъ серьезно заболлъ. Была ранняя весна, и онъ поврилъ обманчивому теплу, одлся слишкомъ легко и простудился. Врачъ опредлилъ у него воспаленіе легкихъ и сказалъ, что возрастъ паціента заставляетъ опасаться дурного исхода болзни.
Нсколько дней отецъ былъ очень плохъ, но потомъ наступило улучшеніе. Онъ ласково смотрлъ на меня и понемногу сталъ снова интересоваться всмъ.
Однажды онъ долго говорилъ со мной. Я нсколько разъ заставлялъ его замолчать, но мн жалко было прерывать его, такъ какъ онъ разсказывалъ много интереснаго о нашемъ род и нашихъ предкахъ. Наконецъ, онъ самъ замолчалъ, безсильно облокотился о подушки и сказалъ, тяжело вздохнувъ:
— Знаешь, мною овладла вдругъ смертельная усталость… да, да, такую усталость чувствуетъ человкъ только передъ смертью…
Я старался ободрить его, но онъ только ласково улыбался мн.
На другой день онъ сказалъ мн:
— Ты какъ-то писалъ мн, что чувствуешь себя чужимъ въ Христіаніи. Это врно. Т цнности, которыми я выучилъ тебя дорожить, тамъ не имютъ большого значенія… Да, я выучилъ тебя любить книгу и сущность книги. Быть можетъ, я повліялъ на тебя также и въ томъ отношеніи, что показалъ теб путь къ созерцанію, къ мышленію и мечтамъ. Очень можетъ быть, что мы живемъ въ такое время, что эти качества скоре будутъ теб не въ пользу, чмъ въ пользу. Но зато это дастъ теб счастье, которое ничмъ не можетъ быть поколеблено. Ибо человкъ, нашедшій свою душу, не можетъ быть несчастнымъ.
Сказавъ это, онъ углубился въ думы, и взоръ его становился все боле далекимъ, все боле отсутствующимъ. Наконецъ, онъ закрылъ глаза и пробормоталъ едва слышно:
— Теперь я засну.
И онъ заснулъ и во сн перешелъ въ лучшій міръ.
Врачъ сказалъ, что онъ умеръ отъ паралича сердца.

VIII.

Я одинокъ. У меня нтъ никого родныхъ. Впрочемъ, гд-то въ медвжьемъ углу живутъ дв старыя тетки… да живы ли он еще? Я уже давно не видалъ ихъ, да, должно быть, и не увижу больше никогда.
Итакъ, я одинокъ. Въ сущности, въ этой мысли нтъ ничего непріятнаго. Никто не навязывается мн съ чужимъ горемъ, никто не считаетъ своей обязанностью говорить мн сочувственныя и неискреннія слова. Я похоронилъ отца и сохраняю память о немъ, какъ нчто священное. Я посщаю единственнаго человка, который еще остался мн близокъ, — Паулу Янсенъ. У насъ такъ много, о чемъ поговорить. Она успла искренно полюбить моего отца, и мы подолгу говоримъ съ ней о немъ.
Разъ какъ-то, когда я пришелъ къ ней, я засталъ ее очень взволнованной.
— Знаете, Перъ Хейомъ разорился!— крикнула она.
— Что вы говорите? Перъ Хейомъ разорился?— спросилъ я, не вря своимъ ушамъ.
— Да, Перъ Хейомъ разорился окончательно! Онъ бдне меня,— отвтила она.
— Но какимъ же образомъ?
— Въ Христіаніи произошелъ грандіозный крахъ. Вотъ, читайте.
Я взялъ газету, которую она мн протягивала, и прочелъ статью о ‘грандіозномъ крах’. Оказалось, что одна изъ самыхъ крупныхъ фирмъ прекратила платежи. Въ стать говорилось, что этотъ крахъ повергнетъ въ нищету тысячи несчастныхъ, и что благодаря ему разорятся нсколько банковъ, погибнетъ множество мелкихъ фирмъ. А короли дльцовъ превратятся въ нищихъ,— нтъ, они будутъ бдне нищихъ.
— Почему же вы думаете, что все это иметъ отношеніе также и къ Перу Хейому?
— Я въ этомъ не сомнваюсь, — отвтила она коротко.— За послднее время я получала отъ Лолы письма, въ которыхъ она высказывала, тревогу за будущее. Вотъ посмотрите, въ газет упоминается о двухъ банкахъ. Вс капиталы Пера Хейома были вложены въ эти банки. Лола писала мн объ этомъ,— и она бросила газету на полъ.
— Но разв можно было ожидать другого?— воскликнула она посл нкотораго молчанія.— Вдь они вели себя, какъ безумные.
— Что же они теперь будутъ длать?— спросилъ я.— Что будетъ съ Луккой?
— Не знаю. Въ своемъ послднемъ письм Лола писала мн между прочимъ: ‘Если намъ придется очень плохо, то мы попросимъ у тебя для насъ людскую’. Она, конечно, шутила, но я сейчасъ же почувствовала, что въ этой шутк есть серьезная подкладка.
Съ минуту мы оба молчали. Потомъ она вдругъ посмотрла на меня и проговорила съ нкоторымъ смущеніемъ:
— Вы… вы… вы только что упомянули о Лукк. Вы спросили, что съ ней будетъ… Вдь вы безумно любите Лукку… Нтъ, нтъ, не говорите ничего… Но не сердитесь на меня за то, что я касаюсь этого… Я хочу, чтобы вы знали это… Лукка несчастна изъ-за васъ. Лола писала мн это много разъ.
Я молчалъ. Я не могъ выговорить ни слова. Я почувствовалъ, какъ кровь бросилась мн въ голову, мои щеки горли, и въ ушахъ нестерпимо шумло.
— Да, да, фру Паула,— произнесъ я наконецъ съ трудомъ.— Не стоитъ говорить объ этомъ. Кстати… не понимаю, какъ Лола могла написать это… Лукка не могла… никакъ не могла быть несчастна изъ-за меня… Это ложь!
Я весь дрожалъ. У меня перехватило въ горл, и я не могъ больше выговорить ни одного слова. Я пытался сказать еще что-то, но моя пересохшая гортань не издавала ни единаго звука. Я тщетно глоталъ воздухъ.
— Послушайте, милый, дорогой,— сказала Паула.— Вдь я ничего не знаю, ничего. Можетъ быть, мн не слдовало заговаривать объ этомъ. Но мн уже раньше часто приходило въ голову поговорить съ вами откровенно. Вдь я видла, что что-то мучитъ васъ, что вы думаете о чемъ-то., что произошло между вами и Луккой. Да, я уврена, что между вами и Луккой что-то произошло. Но я молчала, потому что боялась, что скажу не то, что слдуетъ, потому что, я повторяю, я ничего не знала. Но теперь, когда вы съ такой тревогой спросили, что будетъ съ Луккой, я ршила поговорить съ вами откровенно. Господи, если вы любите другъ друга… зачмъ же создавать какія-то ненужныя препятствія?… Хорошо, хорошо, я молчу, я молчу!… Дорогой другъ, вы совсмъ невмняемы, — значитъ, объ этомъ совсмъ нельзя говорить!
Она нжно провела рукой по моей рук, но вдругъ разразилась слезами и быстро вышла изъ комнаты.
Немного спустя она возвратилась. Она сидла блдная и печальная. Я всталъ, собираясь уйти.
— Вы хорошо знаете,— сказалъ я,— что если бы я имлъ какую-нибудь возможность… то я сдлалъ бы для Лукки все на свт… Но я ничего не могу сдлать… А то, другое… о чемъ вы думаете,— невозможно. Прощайте, фру Паула.
— Прощайте,— отвтила она тихо, провожая меня.
Нсколько дней спустя я ухалъ. Въ день отъзда я пошелъ къ фру Паул, чтобы попрощаться съ ней. Меня встртилъ ея мужъ. Онъ сказалъ, что его жена получила телеграмму отъ Лолы, которая просила ее немедленно пріхать, и она ухала наканун.
— Должно быть, Лол приходится теперь очень тяжко, — закончилъ онъ.
Въ этотъ же день я ухалъ.
Прошло двадцать лтъ съ тхъ поръ, и за все это время я не видалъ больше фру Паулы. Но ея красивое, оригинальное лицо, ея доброта и душевная красота навсегда сохранились въ моей памяти.

IX.

Лто было въ разгар, когда я покинулъ родной городъ и предпринялъ маленькую прогулку въ горы.
Я отправился въ глубь страны, и все то время, о которомъ здсь идетъ рчь, я былъ одинъ. Но мн было хорошо, мн никого не хотлось видть, ни съ кмъ встрчаться. За это время одиночества я выяснилъ себ одно: воспоминанія о моемъ отц запечатллись въ моей памяти, но они были гармоничны, они не мучили меня. Но меня призывалъ другой голосъ… порою онъ звалъ такъ страстно и настоятельно: ‘Приди ко мн! Я одна! Я тоскую по теб!’ Я молчалъ на этотъ призывъ, и голосъ умолкалъ.
Въ этомъ году было прекрасное и долгое лто. Лтнія ночи были ясны и прозрачны. Было свтло почти круглыя сутки. Я жилъ въ Нордланд, въ глубин лса у одного лсника. Никогда не забуду я этихъ волшебныхъ, свтлыхъ ночей.
Лукку я почти совсмъ забылъ… Но однажды въ свтлую ночь я вдругъ увидалъ ея загадочные глаза, которые улыбались мн и казались такими невинными… Съ тхъ поръ я каждую ночь видлъ эти глаза и не могъ уже больше отогнать отъ себя этого виднія.
Я замтилъ, что у жителей Нордланда очень выразительные глаза и что они способны иногда выражать во взгляд непримиримую злобу. Какъ-то разъ я видлъ двухъ людей, которые несомннно ненавидли другъ друга. Они встртились, и по мр того, какъ они приближались другъ къ другу, ихъ глаза все боле и боле разгорались злобой. Но когда они проходили другъ мимо друга, они не сказали ни одного злого слова. Одинъ не сказалъ: ‘Дьяволъ!’, а другой не отвтилъ: ‘Негодяй!’, какъ это сдлали бы люди въ другомъ краю. Нтъ, они едва лишь пошевелили губами… зато у обоихъ въ глазахъ можно было прочесть затаенную мысль: ‘Я желаю теб смерти!’
Однажды я слышалъ странную исторію. Ее разсказалъ мн Силасъ Свеенъ, и мн кажется, что онъ самъ пережилъ ее. Это было поздней ночью, и онъ немного выпилъ, должно быть, съ горя. Его разсказъ произвелъ на меня глубокое впечатлніе, но на слдующій день я ршилъ, что это было лишь плодомъ его фантазіи. А затмъ я забылъ о его разсказ.
Но теперь я вспомнилъ исторію Силаса, и я подумалъ про себя: ‘Могъ бы ты убить чернаго капитана?’ И я вдругъ такъ ясно представилъ его себ, я вспомнилъ его манеру говорить съ такой небрежностью, будто онъ всхъ презираетъ…
Я представилъ себ, что встртилъ чернаго капитана… О, я знаю, что если бы встртилъ его, то убилъ бы однимъ своимъ взоромъ, насыщеннымъ всей той смертельной ненавистью, которая зародилась во мн въ одиночеств… Какъ знать, можетъ быть, я сглазилъ бы его, этого молодцеватаго капитана, и убилъ бы его.
Да, я излилъ бы на него всю свою ненависть, и она отравила бы его, какъ укусы черныхъ ядовитыхъ мухъ… Какъ назвать его поступокъ? Онъ заманилъ ее съ собой на пароходъ и увезъ далеко… и, должно быть, онъ заране радовался мысли, что она будетъ въ его власти… она была у него одна на корабл, а наглые матросы фыркали и все понимали… Потомъ онъ пріобрлъ власть надъ ней, она была въ его рукахъ, на нее находило иногда безуміе, и въ такія мгновенія она забывала и меня и все на свт.
Да, а вотъ Рокка, о которой разсказывалъ Силасъ Свеенъ, убила! Она убила ту, которая разлучила ее съ любимымъ человкомъ. Она была женщиной, но въ ея жилахъ текла финская кровь… Она пришла откуда-то съ свера, съ границы Россіи.
Вотъ что разсказалъ мн Силасъ Свеенъ.
— То лто я проводилъ въ Нордланд. Я уже раньше разсказывалъ теб о немъ. Весной я разстался съ Оготъ… вдь ты знаешь ее. А такъ какъ мн трудно было забыть ее совсмъ, то я ршилъ жить въ полномъ одиночеств. Да, мн захотлось пожить лицомъ къ лицу съ могучимъ лсомъ, меня неудержимо потянуло къ нему. Города съ суетными радостями и горячкой страстей и желаній — это была Оготъ, а такъ какъ Оготъ для меня исчезла, то и города стали для меня пустыми и безсмысленными… Дло, видишь ли, въ томъ, что нельзя топить горе и страданіе въ сутолок и радостяхъ, потому что это помогаетъ лишь на мгновеніе, горе возвращается, а иногда его ничмъ не отогнать. Вотъ почему лучше всего сразу пройти черезъ энергичное лченіе, посмотрть горю въ глаза, встртить его одинъ на одинъ, пройти черезъ него… Это жестоко, это очень тяжело, но если справишься съ этимъ, тогда все спасено.
Да, такъ вотъ, я ухалъ на сверъ. Я работалъ надъ землей, какъ простой крестьянинъ, я разводилъ овощи и ходилъ на охоту и на рыбную ловлю. Такая жизнь была мн по сердцу, не было ни волненій, ни горячки. Дни проходили тихо и однообразно. Меня занимала только мысль: будетъ завтра ведро или дождь? Я чувствовалъ родственную связь съ лсами и полями, я слышалъ и понималъ голосъ пустыни.
И вдругъ я встртилъ Рокку. Она часто проходила черезъ лсъ въ обществ старика и старухи. Я узналъ, что она пришла съ границы Россіи. Должно быть, она была лопаркой или финкой. Впрочемъ, она была свтлорусая, а потому я думаю, что она скоре была финка, чмъ лопарка. У нея были узкіе глаза, но они сіяли и сверкали, да, именно сверкали.
Время отъ времени я встрчался съ ней. Однажды вечеромъ она зашла ко мн и разговорилась со мной. Я шутилъ и смялся и наговорилъ ей много пріятнаго. На слдующій вечеръ я опять говорилъ съ ней очень ласково. Она сразу очаровала меня. Ея оригинальная красота подйствовала притупляющимъ образомъ на мою больную душу. Наконецъ, однажды вечеромъ, я оставилъ ее у себя. У нея было смуглое и упругбе тло, и она была необузданна и страстна.
Но странно, съ этого вечера она стала какой-то робкой. И все-таки она приходила чаще прежняго. Она приходила каждый день и всегда одна. Она стояла, застнчивая и въ то же время смлая, на пригорк и старалась казаться равнодушной. Я долженъ былъ подходить къ ней и просить ее подойти ближе.
О, съ моей стороны это было очень нехорошо. Я любилъ другую, а между тмъ я разговаривалъ съ Роккой, я просилъ ее приходить ко мн и говорилъ ей много нжныхъ словъ. Я не долженъ былъ видться съ нею, не долженъ былъ шептать нжныхъ словъ этой дикой, непосредственной двушк. Потомъ я сожаллъ объ этомъ, но тогда было уже поздно. Вдь это была не втреная городская двушка, я не долженъ былъ забывать этого.
Немного спустя она уже не стояла больше на пригорк. Она приходила ко мн безъ зова. Она приходила ко мн, какъ женщина, которая иметъ право приходить. Она садилась и смотрла на меня, и взоръ ея становился все боле и боле серьезнымъ и вызывающимъ.
Силасъ Свеенъ помолчалъ съ минуту, потомъ продолжалъ:
— Но вотъ случилось нчто неожиданное. Однажды я сидлъ у себя въ хижин, вдругъ кто-то постучалъ: ‘Войдите!’ крикнулъ я. И, какъ ты думаешь, кто вошелъ? Оготъ! Я вскочилъ и крикнулъ: ‘Что теб здсь надо?’ Она бросилась мн на шею и отвтила: ‘Я разыскала тебя, я не могу жить безъ тебя!’ О, она сказала еще много другого. И я забылъ всю горечь и злобу. Я забылъ свое лошадиное лченіе… Я всасывалъ въ себя каждое ея слово. Да, я упивался безпредльнымъ счастьемъ, я наслаждался ея близостью.
Съ этого времени я сталъ избгать Рокку. У меня нехватало духу сказать ей правду. Я не изъ трусовъ, но на этотъ разъ я боялся, я боялся затронуть эту дикую натуру. Я пытался быть съ ней ласковымъ, я ходилъ къ ней даже на свиданія, но иногда ей приходилось напрасно ждать меня. Порою во мн зарождалась надежда на то, что она, наконецъ, выйдетъ изъ себя и уйдетъ, уйдетъ отъ меня навсегда. Но она не уходила. Она сидла молча и слушала, когда я выворачивался и объяснялъ, почему опоздалъ. Она на все молчала и только смотрла на меня, и этотъ взглядъ былъ для меня тяжеле всего. Казалось, будто она видитъ меня насквозь, проникаетъ взоромъ и видитъ истину, которую я старался скрыть отъ нея, притворяясь веселымъ и беззаботнымъ.
Однажды я ушелъ очень далеко на свиданіе съ Оготъ, а потомъ мы вмст пошли еще дальше… въ заброшенную лсную хижину. Мы надялись, что тамъ уже никто не потревожитъ насъ.
Подъ вечеръ я вышелъ изъ хижины, чтобы принести дровъ. Собравъ дрова, я пошелъ обратно и по дорог думалъ о томъ, что скоро я уду изъ этой мстности. Войдя въ хижину, я остановился на мст, какъ вкопанный. Передъ очагомъ сидла Рокка! Она сидла, молчаливая и блдная, время отъ времени она смотрла на Оготъ, а потомъ переводила взглядъ на меня. Оготъ также смотрла на меня. Взволнованная, блдная, съ широко раскрытыми мечтательными глазами, она смотрла на меня и какъ бы хотла дать мн понять, что знаетъ, какъ мн тяжело.
— Да, Рокка,— сказалъ я,— теперь ты должна узнать истину: вотъ та, которую я любилъ всю жизнь. Изъ-за нея я и бжалъ сюда. Я думалъ, что забуду ее… одно время я надялся даже, что ты замнишь мн ее. Но, видитъ Богъ, Рокка, это не повело ни къ чему. Я думалъ уже, что начинаю забывать ее, но стоило ей появиться, какъ сердце мое снова запылало. Дай мн свободу, Рокка! Теб придется дать мн свободу.
И все время, пока я говорилъ, Оготъ въ тревог смотрла на меня, она держала мою руку въ своей и гладила ее, словно боялась, что кто-нибудь отниметъ меня отъ нея. Время отъ времени она переводила на Рокку испуганный взоръ.
То была пора свтлыхъ ночей, когда солнце не знаетъ отдыха ни на минуту. Въ такія ночи все пріобртаетъ призрачный оттнокъ, не знаешь, дйствительность это или сонъ.
Посл этого случая мы старались избгать Рокку и иногда подолгу не видали ея. Я каждый день говорилъ о томъ, что намъ пора ухать, но Оготъ просила отложить отъздъ. Да, странно, почему она хотла остаться? Быть можетъ, она думала, что побда останется за Роккой, если мы удемъ? Или она боялась, что Рокка сглазитъ насъ, если мы удемъ. А вдь сглазить легче всего, когда человкъ поворачиваетъ спину.
Однажды ночью Рокка опять пришла къ намъ, она не хотла уходить.
— Кажется, надвигается непогода,— сказала она. Она сидла молча и наводила уныніе однимъ только своимъ присутствіемъ. Въ воздух почувствовалось какое-то напряженіе. Мн было не по себ.
Одно время казалось, будто дйствительно надвигается непогода, но потомъ небо разъяснло. ‘Ну, сказалъ я, небо очистилось отъ тучъ’. Я сказалъ это въ первый разъ такъ, между прочимъ. Но когда я сказалъ это во второй разъ, то я почти безсознательно посмотрлъ на Рокку. Она тоже посмотрла на меня злыми глазами и сказала: ‘Не бойся, я скоро уйду, не бойся’. Я хотлъ было отвтить ей: ‘Я не къ тому это сказалъ’, но промолчалъ.
Однако она не уходила. Она продолжала сидть неподвижно. Мы вс сидли и молчали. Въ воздух было напряженное ожиданіе.
Былъ уже іюль мсяцъ. Солнце каждую ночь хоть не надолго исчезало съ горизонта, и тогда на нкоторое время становилось темне. И вотъ, пока мы сидли и молчали, солнце какъ разъ зашло. И вдругъ на стн что-то засвтилось,— это взошла большая желтая луна и освтила противоположную отъ окна стну. Это лунное сіяніе лишь усугубило тишину. Мы вс сидли вмст, но каждаго обуревали различныя мысли.
Но слушай, что было дальше. Ты этого не поймешь. Знаешь что случилось?… Я сидлъ и смотрлъ на Оготъ. Она сидла тихо, тихо, словно заснула. Пока я смотрлъ на нее, я замтилъ, что она становится все блдне и блдне, и наконецъ поблднла, какъ смерть. Господи, она умирала тутъ же у меня на глазахъ! Кожа на ея лиц стала синеватой. О, мн казалось даже, Что я вижу, какъ ея тло разлагается.
Меня охватилъ непреодолимый страхъ. Что это? Я вскочилъ и сталъ осматриваться по сторонамъ. Я увидалъ только Рокку. Она сидла и улыбалась, улыбалась, какъ гіэна… Мн показалось, что изъ ея глазъ сыплются искры на Оготъ. Сглазила! Сглазила.
— Оготъ!— крикнулъ я.— Оготъ, проснись!
Она вскочила, словно сомнамбула, которую разбудили. Дико озиралась она по сторонамъ. ‘Что случилось?’ воскликнула она. ‘Разв я спала? Мн казалось, будто въ мои глаза все время проникаетъ какой-то огонь… Мн было такъ страшно’… Она обернулась, и въ это время желтые лучи мсяца упали на ея лицо. ‘Можетъ быть, это лунный свтъ’, пробормотала она медленно, какъ бы про себя. Немного спустя она разразилась слезами. ‘Удемъ отсюда, Силасъ,— сказала она.— Здсь такъ жутко, мн страшно’.
Мы ухали. Какъ ты знаешь, Оготъ умерла въ прошломъ году. Это было осенью, вскор посл того, какъ мы вернулись изъ Нордланда. Въ одинъ прекрасный день ея сердце перестало биться. Никто не ожидалъ этого. Я меньше другихъ. Я почти потерялъ разсудокъ, я сидлъ возл ея гроба и бормоталъ что-то про себя.
Ее похоронили здсь. До той хижины въ Нордландскомъ лсу, въ которомъ живетъ Рокка, сотни миль, но когда я сижу у могилы Оготъ, мн всегда кажется, что взоръ злыхъ глазъ проникаетъ до самой могилы…
Нтъ, хотя нордландскія ночи и прекрасны, но я не люблю ихъ больше. Эти свтлыя ночи, съ солнечными лучами, устремленными въ зенитъ, вызываютъ во мн головокруженіе… Он точно увлекаютъ меня туда вверхъ, въ бездну.
Вотъ что разсказалъ мн Силасъ Свеенъ въ тотъ вечеръ у себя въ каморк въ Христіаніи. И я часто вспоминалъ его разсказъ въ свтлыя нордландскія лтнія ночи, пока я жилъ тамъ въ одиночеств и велъ борьбу съ самимъ собой,— борьбу, кототорой такъ и не было конца.

X.

Прошелъ цлый мсяцъ.
Я пришелъ въ Христіанію и пошелъ посмотрть пансіонъ фру Саксъ. Все было по-старому. Въ нижнемъ этаж попрежнему была лавка съ сыромъ, и запахъ остался тотъ же самый…
Я поднялся по лстниц. Позвонилъ. Мн отворила горничная. А, кошка все еще сидитъ на шкапу въ передней… Я вошелъ въ пріемную. И воздухъ все тотъ же. Пахнетъ дой и табакомъ. Да, я сейчасъ же узналъ ‘первоклассный пансіонъ фру Саксъ’, онъ ни въ чемъ не измнился.
Фру Саксъ не было дома, а изъ старыхъ пансіонеровъ остался только одинъ Бьярне Бру. Минуту спустя я сидлъ противъ него въ его комнат.
— Вотъ не ожидалъ увидть васъ!— запищалъ своимъ тоненькимъ голоскомъ ‘Ходячая спичка’. И онъ улыбался и радостно кивалъ головой.— Куда же вы теперь направляетесь, Іельмъ? Оставайтесь-ка лучше здсь.
— Нтъ, здсь я не останусь. Я только что возвратился изъ большого странствія пшкомъ. Въ конц этого странствія у меня вдругъ явилось сильное желаніе совершить настоящее путешествіе… Подъ настоящимъ путешествіемъ я подразумваю путешествіе за-границу. Къ счастью, это желаніе осуществимо, такъ какъ я получилъ посл отца небольшую сумму денегъ…
— Отъ души завидую вамъ.
— Да вдь такое путешествіе въ высшей степени необходимо для меня также и въ цляхъ образованія.
— Да, конечно. Я васъ вполн понимаю.
— Здсь я собираю нкоторыя свднія для моего путешествія. Навожу справки относительно библіотекъ, профессоровъ, которыхъ мн было бы полезно послушать, и тому подобное. Кром того, я забираю съ собой отсюда нкоторыя книги.
— Да, да, конечно… но какъ пріятно снова васъ увидать!
— И я тоже былъ искренно радъ повидаться съ вами, Бьярне Бру… Вы, кажется, единственный изъ всхъ, кого я зналъ, остались въ этомъ пансіон.
— Да, больше никого нтъ.
— Куда же двались вс?… Крыса?… Даніельсенъ?
— Ола Глесель теперь редакторомъ газеты въ одномъ провинціальномъ городк. Ну, и ренегатъ же онъ! Въ то время какъ онъ жилъ здсь, онъ участвовалъ въ лвыхъ органахъ и писалъ зажигательныя статьи. А теперь онъ не боле и не мене, какъ редакторъ праваго органа.
— Ну, а Даніельсенъ?
Бьярне Бру весело засмялся и отвтилъ:
— Даніельсенъ? О, онъ прекрасно устроился. У него на окраин города лавочка, въ которой онъ торгуетъ сигарами и виномъ. Онъ все такой же франтъ и такой же сердцедъ. Недавно я встртилъ его съ одной молодой двушкой. Онъ не могъ удержаться, перебжалъ ко мн и сказалъ вполголоса: ‘Дорогой Бьярне, вы видите эту молодую двушку? Не правда ли, красавица? Да еще дочка бургомистра!… О, это уже послдняя любовь… Хотя, милый Бьярне, согласитесь, что я бдовый!— И при послднихъ словахъ онъ хитро подмигнулъ мн.
Мы оба засмялись.
— Но въ общемъ все осталось здсь по-старому,— сказалъ я.— Даже кошка неизмнно сидитъ въ передней на шкапу. И въ столовой все тотъ же запахъ… Но скажите, что длается вообще въ город?
— На это трудно отвтить что-нибудь хорошее… Посл послдняго грандіознаго краха вс какъ будто немного притихли. Шампанское уже не льется такимъ широкимъ потокомъ. Дльцы не царятъ больше такъ самодержавно въ гостиницахъ ‘Грандъ’ и ‘Рояль’. Многіе изъ ихъ королей стараются теперь пройти гд-нибудь незамтно по закоулкамъ. Нкоторые сошли съ ума. Одинъ бывшій директоръ банка сидитъ у себя дома и кричитъ по-птушиному,— онъ вбилъ себ въ голову, что превратился въ птуха. А другой заперся въ темной комнат и никого не впускаетъ къ себ. Гмъ, вдь вы, кажется, знали одного изъ тузовъ, Іельмъ… Пера Хейома?… Вдь онъ также пропащій человкъ.
— Вотъ какъ!— сказалъ я тихо.— Съ нимъ такъ плохо?
— Да, конечно… Вдь онъ потерялъ все ршительно. Какъ-то недавно я видлъ его. Онъ сталъ такимъ худымъ и точно общипаннымъ, и ротъ у него слегка перекосился. Онъ былъ въ обществ другого такого же падшаго туза. И тотъ, другой, еще говорилъ о томъ и о семъ. Что же касается Пера Хейома, то онъ только молча кивалъ головой да изрдка вставлялъ: ‘Да, да… конечно… совершенно врно’.
— Бдный,— проговорилъ я,— неужели ему такъ плохо пришлось?…
И я задумался. Перъ Хейомъ… безшабашное, грубо-веселое время… полугаръ вчнаго праздника… Лола… стройная, красивая и безконечно добрая въ глубин души… И Лукка… единственная. Прекрасная и безстыдная… Какія сладостныя и горькія воспоминанія!…
Немного спустя я всталъ и сталъ прощаться.
— До свиданія, Бьярне Бру. Желаю вамъ всего хорошаго… У меня есть еще кое-какія дла въ город…
Бьярне Бру ласково улыбнулся и проговорилъ своимъ тоненькимъ голоскомъ:
— Всего хорошаго, Іельмъ. Счастливаго пути. Пусть вс ваши непріятности — если таковыя у васъ имются — утонутъ въ прекрасномъ, широкомъ свт, ‘какъ черносливина въ Атлантическомъ океан’, по выраженію одного стараго боцмана.
— Спасибо за доброе пожеланіе, Бьярне Бру! Всего хорошаго!

——

Нсколько часовъ спустя я закончилъ вс свои дла и былъ готовъ къ отъзду. Наступилъ вечеръ. Поздній, синій августовскій вечеръ. Въ этотъ вечеръ я ршилъ въ послдній разъ сдлать себ уступку и отдаться во власть сентиментальныхъ воспоминаній. Здсь было только одно мсто, связанное съ этими воспоминаніями, и къ нему я и направился. Однимъ словомъ, я ршилъ пойти посмотрть съ улицы на комнаты Лукки въ башенк.
Когда я бывалъ у нея тамъ, между нами всегда царила полная гармонія. Тамъ она разсказала мн однажды о происхожденіи ‘замка’ и о своемъ предк, жестокомъ испанскомъ разбойник.
Я задумчиво шагалъ по Драмменсвейенъ. Дулъ тяжелый лтній втеръ. Трамвайные вагоны проносились мимо, зажигая синія молніи… Вотъ ея домъ.
Я ходилъ взадъ и впередъ по тротуару и думалъ о томъ, какимъ хорошимъ другомъ она умла быть. Какъ обворожительно она улыбалась. Она улыбалась уже издали. А ея ротъ, ея глаза, ея стройное тло!… Казалось, будто она носитъ въ себ неистощимыя сокровища, которыми она можетъ щедро одарять всхъ…
Одн только руки ея были совершенствомъ красоты. Ея руки нельзя было назвать маленькими, скоре он были большія. Послднее время она усердно ухаживала за ними, и он были изнженныя, но въ то же время сильныя и выразительныя. Когда она говорила и объясняла что-нибудь, она длала мягкія движенія руками… О, какъ эти руки умли, должно быть, обнимать и ласкать!…
Я долго еще ходилъ взадъ и впередъ противъ дома Лукки и предавался воспоминаніямъ. Наконецъ, я очнулся. Ужъ не хотлъ ли я поймать лтній день, когда лто давно миновало? Что же, пусть останутся хоть воспоминанія о лтнихъ дняхъ…
Завтра, завтра я буду нестись въ широкій свтъ. Скоро я буду въ міровомъ город, я услышу гулъ милліоновъ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
Въ міровомъ город.

I.

Міровой городъ… не ‘большой городъ’, не озеро… а міровое море. Океанъ.
Міровой городъ съ его милліонами.
Гулъ отъ него разносится далеко кругомъ, онъ гудитъ и вблизи. Душа міроваго города… она чувствуется въ самомъ послднемъ закоулк.
Въ первое мгновеніе я былъ изумленъ и ошеломленъ. Но потомъ я понялъ, что жизнь въ этомъ океан даетъ своеобразный покой. Даетъ покой уже одно только то, что живешь и двигаешься среди безчисленнаго множества людей. Эти милліоны людей волнуются словно волны на мор,— поднимаются и опускаются, бурлятъ и разбиваются.
Міровой городъ не думаетъ, не размышляетъ, онъ живетъ вовсю. Вчера я случайно очутился за городомъ и вдругъ увидалъ звздное небо, простиравшееся надъ моей головой. Я удивился. Звздное небо! Какъ давно я его не видалъ!
Звздное небо мн не нужно,— говоритъ міровой городъ. Звзды навваютъ набожность и наводятъ на мысли о вчности. Я же — всепожирающая жизнь. И самъ я достаточно сіяю. Посмотри на мои милліоны фонарей и огней. Посмотри на огненныхъ змй, большихъ и живыхъ, извивающихся надъ крышами домовъ вокругъ именъ міровыхъ торговыхъ фирмъ.
Вагоны электрическихъ трамваевъ то и дло проносятся по улицамъ. Безчисленное множество автомобилей ревутъ и трубятъ. Кинематографы собираютъ толпы переутомленныхъ и отупвшихъ людей, которые стремятся залпомъ просмотрть забористую драму, подобно тому какъ залпомъ выпиваютъ въ бар рюмку крпкаго ликера.

——

Нкоторое время я былъ очень прилеженъ. Я усердно занимался, посщалъ библіотеки, разыскивалъ библіографическія рдкости у букинистовъ. Но, наконецъ, я почувствовалъ нкоторое утомленіе и сказалъ себ:
‘Ты проявилъ такое усердіе и прилежаніе, что пора теб и передохнуть’.
И вотъ я сталъ бродить по городу наудачу. Я заходилъ на незнакомыя улицы и шелъ все дальше и дальше. Однажды я забрался на улицу, которая такъ понравилась мн, что я невольно остановился. Изящныя виллы съ садами поразили меня своей красотой. Глядя на нихъ, трудно было бы предположить, что находишься въ Берлин. Скоре можно было бы подумать, что это кусочекъ стараго нмецкаго города..
Я подумалъ, что, живя здсь, я могъ бы гораздо продуктивне работать, чмъ въ интернаціональномъ пансіон, въ которомъ я жилъ. Да, но здсь, повидимому, трудно было бы достать себ комнату… О, до чего привлекательными показались мн эти виллы съ садами… Но что это? Объявленіе, вывшенное у воротъ! Отдаются комнаты внаймы!… Великолпно!
Въ объявленіи было сказано, что комнаты во второмъ этаж. Я поднялся по лстниц, на дощечк, прибитой къ двери, я прочелъ ‘Гьёртцъ’. Я позвонилъ. Мн отворила пожилая дама, очень почтенная, съ высокой прической изъ сдыхъ волосъ.
— Здсь отдаются комнаты внаймы?
— Да, желаете посмотрть? Пожалуйста! Подождите минутку.— Она ушла и принесла связку ключей.— Будьте такъ добры,— сказала она и повела меня наверхъ.
Она растворила передо мной дверь, и я очутился въ просторной свтлой комнат… За окнами разстилалось цлое море зелени. Мебель была прекрасная, какая бываетъ въ почтенныхъ семьяхъ. Я спросилъ, что стоитъ комната, и сдая дама назвала мн очень скромную сумму. Я обрадовался и поспшилъ уплатить впередъ. На другой же день я перехалъ въ эту комнату.
Итакъ, я поселился у госпожи Гьёртцъ. Она и ея сынъ были единственными моими знакомыми въ этомъ большомъ город. Она была, должно быть, когда-то красавицей, но она и теперь еще казалась очень моложавой, всегда была весела и дятельна, несмотря на то, что ей было подъ семьдесятъ лтъ.
Сынъ, жившій съ ней, былъ полной противоположностью матери. Онъ былъ не высокій и не низкій, волосы у него были неопредленнаго цвта, возрастъ его также было бы трудно опредлить. Онъ служилъ въ суд мелкимъ чиновникомъ.
Странный это былъ человкъ! Онъ былъ чужимъ на улиц, чужимъ у себя дома и чужимъ въ холодномъ мрачномъ зданіи суда.
Мать не любила его. Мн даже кажется, что она стыдилась его. Я это нсколько разъ замчалъ. Такъ однажды я сидлъ и перелистывалъ ея альбомъ. Въ немъ было много фотографій красивыхъ людей. Въ особенности меня поразила красота ея сестры и ея брата, который умеръ совсмъ молодымъ.
И вдругъ я увидлъ маленькаго уродца, не имющаго ничего общаго со всми ея родственниками. Это былъ маленькій мальчикъ, онъ стоялъ въ напряженной поз и казался какимъ-то испуганнымъ и растеряннымъ.
— Кто этотъ карапузъ?— спросилъ я.
— Это… это мой сынъ, когда онъ былъ еще совсмъ маленькимъ,— отвтила госпожа Гьёртцъ такимъ тономъ, словно она хотла сказать: ‘Извините, тутъ ужъ я ничего не могу подлать’.
Посл нкотораго молчанія она прибавила со смхомъ:
— Нтъ, вы можете себ представить, что онъ мой сынъ!
И голосъ ея прозвучалъ такъ горестно, словно она коснулась несчастія всей своей жизни.
Ея сынъ чувствовалъ это. Я хорошо видлъ это. У него всегда былъ такой удрученный и растерянный видъ, какой бываетъ у людей, сознающихъ себя лишними, никому ненужными. И въ немъ было много дтскаго, какъ это часто бываетъ у людей, съ которыми никогда не обращаются, какъ со взрослыми.
Мн было очень интересно разговаривать съ нимъ. Иногда въ сумеркахъ онъ вдругъ отршался отъ своей замкнутости и бесдовалъ со мной просто и откровенно. Говорилъ онъ коротко и образно. Часто въ его словахъ слышалась горечь и озлобленіе. О своемъ начальств въ дом Правосудія онъ старался не упоминать. Но онъ любилъ бесдовать о несчастныхъ и обиженныхъ судьбой. Тогда въ его монотонномъ, нсколько хриповатомъ голос слышались нотки глубокой симпатіи. Въ такихъ случаяхъ госпожа Гьёртцъ возмущалась и говорила:
— Перестань…. Фу!
Она ничего не понимала. Разъ она сказала, обращаясь ко мн, въ полномъ отчаяніи:
— Нтъ, вы послушайте его! Право, можно подумать, что онъ на сторон этого сброда!
Онъ расхохотался нервнымъ смхомъ и возразилъ:
— Нтъ, это не такъ! Я вовсе не беру сторону сброда… Я только позволю себ замтить, что въ офиціальныхъ общественныхъ учрежденіяхъ есть много всякой дряни… Какъ, напримръ, мой начальникъ… Нтъ, кажется, такой мошеннической продлки, на которую онъ бы не пошелъ, если бы только зналъ, что ничмъ не рискуетъ… Ну, а что касается сброда, о которомъ ты говоришь… Господи, конечно, среди нихъ есть и воры, и мошенники… но большая часть изъ нихъ просто обиженные судьбой и беззащитные люди… Жалкіе козлы отпущенія.
— Ахъ, мой бдный сынъ! Онъ кончитъ тмъ, что сдлается соціалистомъ!
Да, мать не любила его, да и онъ не очень-то любилъ ее. Я видлъ это уже только по одному его удивленному взгляду, который онъ иногда останавливалъ на матери. Казалось, будто онъ спрашивалъ:
‘Неужели это моя мать?’
Молодой Гьёртцъ,— у котораго было некрасивое имя Вольфъ,— очень любилъ крысъ, это была какая-то необъяснимая страсть этого страннаго человка. Однажды я возмутился и сказалъ ему откровенно, что не понимаю, какъ можетъ онъ любить этихъ отвратительныхъ животныхъ, которыя способны подкрасться къ маленькому ребенку, когда тотъ спитъ, и укусить его за щеку или за носъ. Но Гьёртцъ обезоружилъ меня своимъ отвтомъ:
— Вс ненавидятъ ихъ… а между тмъ я замтилъ въ глазахъ этихъ животныхъ какое-то странное выраженіе, точно они сознаютъ это… Да, да. Эти животныя заставляютъ меня быть до нкоторой степени суеврнымъ.
Больше я ничего не могъ добиться отъ него.
Иногда онъ высовывался изъ окна на чердак, откуда открывался видъ.на большой дворъ, и кричалъ: ‘Мари, Карла, Якобъ, Авраамъ!’ — и немного спустя изъ всхъ угловъ выползали крысы и бжали на его зовъ.
— Газъ какъ-то у меня пропалъ Мартынъ,— сказалъ онъ мн однажды.— Когда я звалъ Мартына, онъ всегда моментально являлся на мой зовъ. А вотъ разъ какъ-то онъ не пришелъ. Я долго звалъ его и такъ и не дозвался. ‘Гд Мартынъ?’ спросилъ я другихъ крысъ, когда он прибжали ко мн. И вы представьте себ: он подняли мордочки кверху и запищали. Тогда я понялъ, что Мартынъ погибъ… въ одной изъ крысоловокъ.
Кончилось тмъ, что я примирился со страстью молодого Гьёртца. Я понялъ, что онъ болзненно сочувствовалъ всмъ тмъ, кого преслдуютъ, и ненавидятъ.

II.

Однажды я гулялъ по бульварамъ. Я остановился передъ громаднымъ фонтаномъ, состоявшимъ изъ нагроможденныхъ другъ на друга дельфиновъ, водяныхъ съ длинными бородами и русалокъ съ рыбьими хвостами и полными грудями. Этотъ фонтанъ какъ нельзя лучше гармонировалъ съ мощной и грубой красотой мірового города.
Я долго ходилъ и усталъ, а потому я слъ на одного изъ дельфиновъ и сталъ смотрть на пнящуюся струю воды. Мой взглядъ гипнотизировали радуги и милліоны сверкающихъ брызгъ, превращавшихся во влажную пыль.
Наконецъ, я оторвалъ свой взглядъ отъ фонтана и какъ разъ въ эту минуту увидалъ въ алле молодую женщину, приближавшуюся ко мн. Я сразу догадался, что это актриса или артистка, да еще стилизованная и афектированная. Но до чего она была красива!
Вдругъ она подняла глаза, взглянула на меня… и улыбнулась. На меня нашелъ какой-то столбнякъ, точно я мало-по-малу застылъ и окаменлъ. Лукка! Вдь это она! Да, да, сомннья нтъ, это она! Зачмъ она здсь? Что она длаетъ, кто она?… О, какъ прекрасно ея блдное узкое лицо!… А ея глаза! Они стали миндалевидными, загадочными… въ нихъ скрытый огонь и истома… И въ то же время въ ея взгляд, которымъ она посмотрла на меня, было что-то неувренное, точно она спрашивала: ‘Узнаетъ ли онъ меня? Сердится ли онъ еще на меня?’ Да, въ этой винова. той улыбк было такъ много чисто-женственнаго, она спрашивала: ‘Ты все еще сердишься?’
И она имла полное основаніе спрашивать такъ. Вдь, въ сущности, она никогда ни къ кому не предъявляла никакихъ требованій. Она оставалась врна себ съ тхъ самыхъ поръ, какъ была маленькой необузданной двочкой, которая бгала, рзвилась и кричала. У нея уже тогда были огненные глаза и быстрыя ноги — ее тянуло только въ лсъ. А позже, нсколько лтъ спустя, она стояла у полуотворенной двери садоваго дома и говорила: ‘Обними меня… я стосковалась’. А теперь… кто она, что она? Она походила на женщину, которая не стремится пріобрсти положеніе въ обществ, не жаждетъ богатства, но хочетъ только наслажденія, экстаза, которая живетъ только ради чувства, составляющаго ея родную стихію.
Я продолжалъ сидть на дельфин у фонтана. Она давно уже прошла мимо. А я все сидлъ, отдаваясь старымъ воспоминаніямъ. Я думалъ о томъ счастливомъ, благоухающемъ лт. О, отчего не овладлъ я ею тогда… не запечатллъ навсегда въ ея сердц своего образа….
Наступилъ періодъ времени, когда я почти безсознательно погрузился въ воспоминанія о ней. Я долженъ сознаться, что и та… ужасная картина… часто вставала передо мною… Я мучительно перебиралъ въ своей памяти вс подробности той ночи, когда она дала волю своимъ страстямъ… бросилась въ объятія грубаго человка, быть можетъ, только для того, чтобы удовлетворить грубый инстинктъ и познать горечь униженій… Что же, и въ этомъ есть своя доля прелести… Я это самъ испыталъ за послднее время. Такъ что въ этомъ отношеніи… мы одинъ другого стоили. Ахъ, нтъ, въ ней гораздо боле жестокости. Она хочетъ побждать и наслаждаться. Я это прочелъ въ ея глазахъ, когда встртилъ ее у фонтана. И какую колеблющуюся походку она пріобрла, она напомнила змю, извивающуюся среди зелени и цвтовъ. Въ ея движеніяхъ чувствовалось что-то затаенное, что-то низменное… и вмст съ тмъ эти движенія были такъ невыразимо привлекательны и прекрасны.
Я бродилъ по улицамъ и высматривалъ ее. Каждый день я искалъ ее. Мн неудержимо хотлось снова увидать ее, ея улыбку, скрытую ласку ея темныхъ глазъ.
Я старался напасть на ея слдъ, спрашивалъ о ней своихъ соотечественниковъ, просматривалъсписки норвежцевъ въ скандинавскихъ кафе, но я нигд не могъ найти ея имени.
Однажды я сидлъ въ винномъ погребк за стаканомъ мозеля. Передо мной зеленлъ небольшой скверъ, разбитый посреди площади, и вдругъ я увидалъ вдали фигуру, показавшуюся мн знакомой. Минуту спустя я убдился въ томъ, что это дйствительно была Лукка. Она шла въ обществ господина и дамы. Я быстро всталъ, расплатился и вышелъ на улицу. Они еще разъ мелькнули вдали, но потомъ исчезли. Однако я быстро пошелъ въ томъ же направленіи, хотя и потерялъ надежду догнать ихъ. Наконецъ, я остановился передъ зданіемъ какого-то театра. Подойдя къ подъзду, я прочелъ вывшенную на стн афишу. Давали старую итальянскую оперу. Имени Лукки на афиш не было. Но зачмъ же она пошла въ театръ? Я усплъ замтить, что она исчезла именно тутъ. И я чувствовалъ какъ-то безотчетно, что она иметъ отношеніе къ этому театру, что она дышитъ воздухомъ сцены, для которой она была создана.
Съ тхъ поръ этотъ театръ на окраин города получилъ въ моихъ глазахъ какую-то притягательную силу. Случайно или преднамренно, но мой путь лежалъ всегда мимо него. Не проходило дня, чтобы я не зашелъ въ т края. Иногда я говорилъ себ: ‘Вотъ здсь она появилась, вотъ сюда она свернула… Она, наврное, вошла въ театръ’.
Часто я видлъ, какъ въ боковую дверь театра входили и выходили изъ нея актеры. Среди нихъ были разные типы, и я догадывался по ихъ наружности, какую степень они занимаютъ въ іерархіи театральнаго міра. Среди нихъ я обратилъ вниманіе на одну молодую актрису, которую я нсколько разъ видлъ также въ моемъ кафе. Я былъ почти увренъ въ томъ, что съ нею-то и шла Лукка, когда я увидалъ ее изъ окна кафе. У этой двушки была необыкновенно оригинальная наружность. Лицо у нея было не блдное, а блое. Можетъ быть, она покрывала его слоемъ блой пудры — не знаю, но такого благо лица я еще ни у кого никогда не видалъ. И при этомъ у нея были громадные черные глаза и черные волосы, густые, словно лошадиная грива. И среди этого благо лица ярко выдлялись пунцовыя губы. Въ этомъ лиц было что-то возбуждающее… эта двушка была воплощеніемъ пороковъ и испорченности мірового города… Да, Лукка была въ ея обществ тогда. Теперь я былъ увренъ въ этомъ. Немного спустя я убдился въ томъ, что не ошибался. Разъ какъ-то, когда я сидлъ въ кафе, я снова увидалъ Лукку съ блой двушкой. Он шли по улиц и направлялись къ кафе. Я замеръ на мст и ждалъ. Но он прошли мимо, весело болтая и улыбаясь. Видно было, что он хорошія подруги. Блая двушка была въ темно-красномъ костюм, а Лукка въ черномъ бархатномъ, на голов у нея была кокетливая синяя шапочка.
Я долго сидлъ и думалъ… Да, да, такъ это была Лукка… Теперь она, наврное, въ театр… Она хорошо знакома со всми этими странными людьми… блая двушка — ея интимная подруга.

III.

Мои занятія не двигались въ это время. Я могъ сидть и читать что-нибудь довольно долго, но потомъ я вдругъ ловилъ себя на томъ, что думаю о другомъ. Тогда я откидывался на спинку стула и начиналъ думать о Лукк. Я задавалъ себ все т же вопросы: какъ живетъ теперь Лукка, что она длаетъ? Затмъ я подолгу ходилъ взадъ и впередъ по комнат, останавливаясь время отъ времени передъ окномъ, и смотрлъ на зеленый садъ, не видя его. По вечерамъ я шелъ прогуляться и долго бродилъ все по тмъ же мстамъ вблизи театра. Изрдка я предлагалъ Гьёртцу пройтись со мной. Разъ какъ-то вечеромъ мы вышли съ нимъ и направились къ театру. Я остановился у входа и сказалъ:
— Здсь выступаетъ моя соотечественница.
— Вотъ какъ,— проговорилъ Гьёртцъ, кивая головой.
— Да, она не только моя соотечественница, она также другъ моего дтства… и даже моей юности.
— А,— Гьёртцъ снова кивнулъ головой, но на этотъ разъ внимательне.— И теперь она здсь?
— Да. Но я даже не знаю, какъ она попала сюда. Я уже нсколько лтъ даже не говорилъ съ ней.
Гьёртцъ посмотрлъ на меня своими умными, печальными глазами. Казалось, будто онъ понялъ кое-что.
— Вотъ какъ, — сказалъ онъ какъ-то осторожно, точно боясь быть неделикатнымъ.— Вы не говорили съ ней нсколько лтъ?
— Да… произошло нчто такое… вы знаете, въ жизни бываютъ всевозможныя обстоятельства.
Онъ опять кивнулъ:
— Еще бы, чего только въ жизни не бываетъ!
— Я только не понимаю,— продолжалъ я,— чего ей здсь надо… почему она не выступаетъ у себя на родин?
— Ну, здсь много иностранцевъ, которые создаютъ себ артистическую карьеру. И они имютъ успхъ. Къ тому же, быть можетъ, она бдна, а въ Берлин можно жить на невроятно скромныя средства. Во многихъ небольшихъ, но приличныхъ ресторанахъ можно получить хорошій кусокъ жаркого за десять пфенниговъ… А вдь это цлый обдъ для маленькаго желудка молодой двушки,— добавилъ онъ съ улыбкой.— Да, многіе молодые артисты и студенты живутъ здсь, почти ничего не тратя на свое пропитаніе. Послушайте… а какъ зовутъ вашу соотечественницу?
— Лукка Крусэ.
— Этого имени я не слыхалъ…
— Это вполн понятно, она вовсе не знаменитость какая-нибудь.
Я все чаще гулялъ съ Гьёртцомъ. Онъ былъ такой деликатный и говорилъ такимъ тихимъ задушевнымъ голосомъ. Я замтилъ, что во время нашихъ прогулокъ онъ любилъ наводить разговоръ на Лукку. Почему? Потому, должно быть, что и въ его жизни былъ эпизодъ, о которомъ ему было тяжело говорить, но который все еще такъ же занималъ его, какъ Лукка меня. Черезъ нсколько времени — ахъ, онъ былъ такой деликатный и внимательный собесдникъ,— я разсказалъ ему кое-что о себ и о Лукк. А разъ вечеромъ… да, разъ вечеромъ я разсказалъ ему все. Онъ внимательно слушалъ меня и отвчалъ тихо и умно. И вотъ и онъ въ свою очередь разсказалъ мн такую же исторію, которая ‘произошла ‘съ однимъ изъ моихъ друзей’, прибавилъ онъ.
Этотъ другъ былъ безумно влюбленъ въ очаровательную молодую двушку. Да, она была молодая, но ей все-таки было уже двадцать шесть лтъ, такъ что отъ нея можно было бы ожидать извстнаго благоразумія. И ихъ соединяло такъ много. Но однажды вечеромъ она не пришла къ нему. Онъ не понималъ ничего, сидлъ и ждалъ ее. Какъ разъ въ этотъ вечеръ они ршили устроить маленькій пиръ. Часъ спустя посл назначеннаго времени посыльный принесъ ему письмо отъ нея. Письмо было короткое и ясное: она никогда не придетъ больше. Она внезапно влюбилась въ другого… Онъ сидлъ у стола, накрытаго по-праздничному, печальный и неподвижный, и въ его ушахъ звенла тишина. ‘Неужели она не придетъ больше?’ думалъ онъ. ‘Неужели она не вернется?’ Она такъ и не вернулась къ нему больше. Они прожили долгій, дивный годъ — и вдругъ она исчезла.
Я замтилъ, что Гьёртцъ поблднлъ и весь дрожалъ отъ волненія, когда разсказывалъ мн это. Я не сомнвался больше въ томъ, что ‘другъ’, про котораго онъ разсказывалъ, былъ не кто иной, какъ онъ самъ.
— Она тоже играла въ театр, — заговорилъ онъ снова рзкимъ голосомъ.— Конечно, и актрисы бываютъ добрыя и хорошія женщины, но по большей части он никуда не годятся. Настоящія актрисы по натур — потаскухи. Он совсмъ не той породы, что мы. Рампа, гримъ, полуголыя тла, напыщенность, ложь, мишура и дешевые эфекты — все это лишаетъ ихъ чувствительности, и мало-по-малу он привыкаютъ смотрть равнодушными и холодными глазами на такія явленія, которыя поражаютъ насъ. Неужели вы думаете, что какая-нибудь другая женщина могла уйти такъ, какъ ушла она? Нтъ, такъ могла поступить только актриса.
Помолчавъ немного, онъ продолжалъ:
— Я долженъ сдлать поправку. Когда простая обывательница порочна, то она гораздо порочне актрисы, разнузданне. Актриса поверхностне въ своей порочности. Она какъ было ту сторону порочности и невинности. Въ конц-концовъ он бываютъ настолько порочны, что длаются невинными. Он почти невмняемы. А, кром того, многія обстоятельства служатъ въ ихъ оправданіе. Вдь он такъ часто подвергаются грубостямъ и пошлостямъ и со стороны директора, и со стороны своего любовника-актера, и со стороны наглыхъ саврасовъ изъ публики… Мало-по-малу въ душ актрисы собирается отрава, сладкая для того, кого она любитъ, но убійственная и губительная для того, кто любитъ ее выше всего на свт.
— Пожалуй, вы и правы,— замтилъ я.— Но я не знакомъ съ театральными нравами.
Онъ отвтилъ тихо:
— Ну, что касается этого… то и я не такъ ужъ хорошо знакомъ съ ними. Но я какъ бы чувствую, что это именно такъ.

——

Въ конц-концовъ мы съ Гьёртцомъ искренно подружились. Я цнилъ его все больше и больше. У него было золотое сердце и нжная любящая душа. Подкупалъ онъ меня также своимъ вниманіемъ и заботливостью. Такъ однажды посл обда онъ вошелъ ко мн и сказалъ:
— Сегодня выступаетъ ваша соотечественница.
— Лукка Крусэ играетъ сегодня?
— Да. Ея имя стоитъ на афиш.
— Въ такомъ случа я пойду въ театръ.
— Конечно, вы должны итти. И вы, наврное, предпочитаете итти одинъ.
Я подумалъ съ минуту и отвтилъ:
— Нтъ, мн не хотлось бы итти одному. Не пойдете ли вы со мной, господинъ Гьёртцъ?
Онъ улыбнулся:
— Конечно, я пойду съ удовольствіемъ! Мы такъ много говорили о ней, что я заинтересовался ею. Понятно, что мн хочется увидать ее.
— Я очень радъ. Повторяю, что мн пріятне всего было бы пойти съ вами.

IV.

Я пошелъ съ Гьёртцомъ въ театръ. Мы сли въ маленькой лож бенуара съ низкими бархатными креслами и тотчасъ же принялись изучать программу ‘Джана Раджа’. Драма съ пніемъ. Изъ жизни индусовъ. Авторъ пьесы былъ мн незнакомъ, но Гьёртцъ пояснилъ мн, что онъ принадлежитъ къ школ молодыхъ романтиковъ. Въ программ были приведены образцы его стихотвореній. Въ нихъ не было ничего выдающагося, ничего опьяняющаго. Временами они были даже искусственны, стилизованы. Но тамъ и сямъ попадались искорки, яркая строфа, мткое слово.
Ахъ, да не все ли мн было равно, какая пьеса идетъ! Главное было то, что выступаетъ Лукка. Я никакъ не могъ представить себ, что увижу ее, не могъ постигнуть этого!
Меня бросало то въ жаръ, то въ холодъ. Мой взглядъ остановился на круглыхъ отверстіяхъ въ занавс. Быть можетъ, она смотрла въ одно изъ нихъ. Можетъ быть, она видла меня и угадывала истину: что я пришелъ въ театръ не для того, чтобы познакомиться съ произведеніемъ молодого романтика, а только для того, чтобы увидать ее… Можетъ быть, она поняла, что вс эти годы въ моей душ звучала одна и та же струпа: безысходная тоска по ней. Лукка, моя подруга съ давнихъ, давнихъ поръ… и моя любовь въ теченіе одного лта… и моя ненависть, порожденная злой, отвратительной минутой…
Занавсъ поднялся. Блокаменный городъ въ тропической стран. Храмы божества солнца и божества луны. А на заднемъ план, за тропическими растеніями и цвтами, возвышается гора къ самымъ небесамъ. На ея вершин сверкаютъ синевато-блые ледники.
Появляется раджа и возвщаетъ о своемъ могуществ. Никто не можетъ и представить себ, какъ велико его могущество. ‘У меня солнечные сады, говоритъ онъ.— Тамъ горитъ солнце. Тамъ растутъ золотые цвты. Жрицы солнца оберегаютъ ихъ’.
И, озаренные багровыми лучами солнца, жрицы направляются въ храмъ солнца. Он свтлы, какъ день, лица ихъ сіяютъ счастьемъ. Он поютъ хвалебную пснь жизни и всему тому, что создаетъ солнце.
Он исчезаютъ въ храм. Быстро наступаетъ тропическая ночь. Мракъ окутываетъ все черной дымкой, восходитъ луна и щедро обливаетъ своими голубыми лучами всю мстность.
Снова раджа оповщаетъ о своемъ могуществ:
— У меня также лунные сады,— поетъ онъ, и ему акомпанируетъ только тихозвучная гитара.— Тамъ солнце никогда не свтитъ. Но луна озаряетъ своимъ свтомъ растенія и цвты, и они теряютъ свои, яркія краски и становятся призрачно-блыми. Бле покойниковъ… Или же они становятся лучезарно-голубыми. И ихъ охраняютъ жрицы луны. Он ходятъ ночью по лунному саду, и луна покрываетъ блдностью ихъ щеки. Глаза ихъ становятся неподвижными и томными. Он никогда не улыбаются и никогда не краснютъ. Когда я обнимаю ихъ, черты ихъ застываютъ и глаза ихъ меркнутъ’.
Въ то время какъ раджа поетъ послднюю строфу, на сцену медленно выходятъ длинной вереницей жрицы луны. Он поютъ монотонную пснь лун и восхваляютъ ее: ‘Мы любимъ тебя, прекрасная! Едва ты взойдешь, какъ поднимается легкій втерокъ и прохлаждаетъ наши разгоряченныя тла. Мы ходимъ среди твоихъ цвтовъ, и на нашу долю выпало счастье смотрть на знаменіе неба, на вчныя звзды. Мы тайно живемъ въ безсознательныхъ мысляхъ и сновидніяхъ людей. Мы — друзья всхъ говорящихъ правду и всхъ, кто поклоняется поэзіи’.
Одна за другой выступаютъ он впередъ и простираютъ руки къ зеленоватому свту… Но вотъ появилась Изабелла. Медленно выступаетъ она своей волнующейся постудью, изящно изогнувъ прекрасную шею… Странная двушка, она поразила меня. Она бодрствуетъ, но въ то же время она въ родств съ міромъ сновидній. Она могла бы жить въ лунномъ саду, быть добровольно жрицей волшебнаго ночного міра… и только благодаря своему врожденному инстинкту. Вдь она всегда была безсознательнымъ, непосредственнымъ существомъ…
Но вотъ она повернулась къ зрителямъ. Ея большіе глаза сомнамбулы смотрли равнодушно передъ собой… Но вдругъ ея взглядъ остановился на томъ мст, гд я сидлъ, и ея глаза ожили. На мгновеніе она нагнула голову, вся ея фигура точно окаменла. Потомъ она пошла дальше, гибкая и прозрачная, какъ лунный свтъ.
Ее охватила какая-то тревога. Я это видлъ, я почувствовалъ это. Даже и тогда, когда она принимала участіе въ хор и въ пляскахъ, эта тревога не покидала ея. А когда она запла, казалось, будто она поетъ подъ сурдинку, хотя она пла громко. И какой прекрасный голосъ у нея былъ! Чистый и страстный. О, если бы ее могли слышать ея родители! Бургомистръ Аркибальдъ Крусэ и фру Лоренца. Этотъ поклонникъ богемы, этотъ бургомистръ не спросилъ бы, какъ она живетъ, онъ былъ бы въ восторг, если бы увидалъ на ней живописный костюмъ и услыхалъ бы ея серебристый голосъ. И если бы кто-нибудь сказалъ ему: ‘Ваша дочь актриса… она одна въ большомъ город. И она ни въ чемъ себ не отказываетъ. Она наслаждается жизнью и беретъ отъ нея все, что только можетъ’, онъ отвтилъ бы наврное: ‘Да, я надюсь, что моя прекрасная дочь ведетъ себя именно такъ’.
— Это она,— шепнулъ мн вдругъ Гьёртцъ.— Я сразу узналъ ее. Вонъ она, высокая и стройная, налво… О, да, это настоящая женщина! Это жаръ-птица. Я понимаю, что вы не можете выкинуть ея изъ вашего сердца. Чего стоитъ одинъ только поворотъ ея шеи! А ея бездонные глаза!
Занавсъ опустился. Первое дйствіе кончилось. Я сидлъ неподвижно. Я слышалъ, какъ вокругъ меня аплодировали. Лукка оставалась на сцен послдняя, а потому вызывали именно ее. И вдругъ я тоже началъ аплодировать. Я аплодировалъ такъ сильно, что мои аплодисменты выдлялись изъ всхъ. Мн хотлось, чтобы Лукка имла успхъ. Занавсъ поднялся. Вышло нсколько человкъ. Лукка была одна изъ первыхъ. Я хлопалъ и старался длать это такъ, чтобы она не замтила.
— Она увидала васъ,— сказалъ мн Гьёртцъ немного спустя.— Вы замтили, какъ она посмотрла на васъ? Она даже растерялась на мгновеніе. О, вы еще увидитесь съ ней. Я хотлъ бы сказать: вы не избгнете ея. Вы… несмотря на то, что вы съ ней совершенно разные люди, вы по духу все-таки родные съ ней…
Во второмъ дйствіи опять Лукка придавала всему жизнь. Я прислушивался къ ея пнью и къ тишин, царившей въ зрительномъ зал. Конечно, вс находили ее восхитительной. И мн показалось даже, что когда пла Лукка, то въ зал наступала какая-то напряженная тишина, чего не было, когда пли другіе.
Ея близость подйствовала на меня. Меня пронизывало горячей струей каждый разъ, когда она смотрла въ зрительный залъ. А когда молодой раджа схватилъ ее въ свои объятія и она въ экстаз смотрла въ его глаза и отвчала на его ласки, мн показалось, что мое сердце пронзило раскаленное желзо. Я едва замтилъ, что занавсъ опустился.

——

Тутъ случилось нчто странное. Изъ прохода на меня пристально смотрла странная, старая фигура. Я скользнулъ по ней взглядомъ и не обратилъ на нее вниманія. Я подумалъ, что это кто-то изъ публики смотритъ на меня. Позже я узналъ, что это былъ старый посыльный при театр, Хансингъ Хеннихенъ.
Въ антракт мы вышли пройтись по коридору. Заинтересовавшій меня человкъ подошелъ ко мн съ поклономъ и сказалъ:
— Вдь вы, кажется, господинъ Іельмъ?
— Да.
— Вотъ мн приказано передать вамъ письмо.
Гьёртцъ посмотрлъ на меня и сказалъ:
— Прочтите его въ одиночеств. Мы еще увидимся, когда начнется слдующее дйствіе.
И онъ кивнулъ мн съ серьезнымъ лицомъ.
Я стоялъ, держа въ рукахъ ея письмо. Да, у меня въ рукахъ было письмо отъ Лукки. Я распечаталъ его и замтилъ, что руки у меня сильно дрожатъ. Она писала:
‘Ты не позволишь мн поговорить съ тобой? Сегодня по окончаніи представленія. Встрть меня у выхода налво.

Лукка’.

Раздался звонокъ. Начиналось третье дйствіе. Я вошелъ въ залъ и слъ рядомъ съ Гьёртцомъ.

V.

Я стоялъ передъ театромъ. Невдалек отъ лваго выхода. Представленіе окончилось. Актеры и служащіе при театр начали понемногу выходить.
Мн стало какъ-то не по себ, пока я стоялъ на открытомъ мст и ждалъ. Мн казалось, что вс понимаютъ, чего я жду. А потому я отошелъ немного въ сторону и притаился въ тни фонарнаго столба. Это былъ одинъ изъ тхъ толстыхъ столбовъ, за которымъ могъ бы спрятаться человкъ и потолще меня.
Я стоялъ и ждалъ. Въ голов моей проносились самыя разнообразныя мысли, но вс он сосредоточивались вокругъ Лукки. Я не могъ проникнуться сознаніемъ, что дйствительно увижу Лукку вблизи, буду говорить съ ней, услышу ея голосъ.
Но тутъ случилось нчто такое, что нарушило мое настроеніе и испортило все. Среди радостнаго опьяннія я вдругъ вспомнилъ то, что особенно запечатллось въ моей памяти. Мн вдругъ такъ ясно представилось, какъ молодой раджа хватаетъ ее въ свои объятія, а ея гибкое тло такъ и льнетъ къ нему… Но я представилъ себ не только эту сцену. Въ моей памяти воскресла также и ужасная картина, которую я увидалъ въ садовомъ домик въ то лто… въ ту ночь, когда Лукка бросилась въ объятія чернаго капитана… посл того дня, когда я, слушаясь ея призыва, бросилъ отца и пріхалъ къ ней. Она писала, что любитъ меня… Ахъ, вздоръ! ‘О, какъ я тоскую каждый часъ!’ Нтъ, это была ложь!… Такая же беззастнчивая ложь, какъ и записка, которую она написала мн въ этотъ вечеръ.
Нтъ, я не увижусь съ ней! Нтъ, я не хочу видться съ ней! А какъ она была уврена, что я послушаюсь ея. Она даже не попросила меня отвтить, приду ли я. Она ни минуты не сомнвалась въ томъ, что я приду въ назначенное мсто и буду ждать ее.
А я вотъ не послушался! Никто не будетъ ожидать ее!
Раздумывая такъ, я отошелъ отъ фонаря. Я очутился на темной площади какъ разъ передъ театромъ, потомъ я пошелъ дальше.
Но разъ я обернулся назадъ. И я остановился. Небольшая площадка передъ лвымъ входомъ была еще ярко освщена. И при свт фонарей я увидлъ женскую фигуру. Это была Лукка. Она стояла и осматривалась по сторонамъ. Мн казалось даже, что я вижу на ея лиц глубокое удивленіе…
Меня вдругъ охватило желаніе вернуться обратно и обнять ее, но я сейчасъ же овладлъ собой. Я стоялъ въ темнот и со злорадствомъ, смшаннымъ съ горькимъ чувствомъ, смотрлъ, какъ она ждетъ. Немного спустя я увидлъ, какъ она быстро пошла впередъ, словно бжала отъ кого-то.

VI.

На слдующій день у меня было такъ тихо на душ. Я такъ хорошо думалъ о ней. И я нсколько разъ перечитывалъ ея записочку. Она сама написала эти слова, написала ихъ дрожащей рукой… Почеркъ былъ неувренный, буквы неровныя и линіи дрожащія. А потомъ она стояла у театральнаго подъзда и ждала, и всматривалась въ темноту, она съ удивленіемъ вытягивала свою темную, изящную головку и долго всматривалась въ темноту.
Вечеромъ я снова пошелъ въ театръ, на этотъ разъ одинъ. Я сидлъ неподвижно и ждалъ ея выхода. Наконецъ, она появилась на сцен, и съ этого мгновенія меня охватилъ какой-то блаженный покой. Я не замчалъ никого, я забылъ даже, что нахожусь въ театр. И я понялъ, что она была подготовлена къ моему приходу. Она исполняла свою роль и играла вмст съ другими, ея голосъ звучалъ мягко и задушевно. Никогда не слыхалъ я, чтобы она пла такъ отъ всей души. Я чувствовалъ, что вс ея мысли были со мной, я чувствовалъ, что струя жизни, исходящая отъ нея, вливается въ меня. Время отъ времени она поворачивала свое лицо ко мн, и ея большіе, точно освщенные изнутри луннымъ свтомъ, глаза встрчались съ моими. А я не отрывалъ отъ нея глазъ, все вокругъ меня исчезло, и я тонулъ въ ея взор, когда она смотрла на меня.
По окончаніи спектакля я вышелъ изъ театра. Прохладный ночной воздухъ освжилъ меня. Я нанялъ одну изъ каретъ, стоявшихъ невдалек отъ театра, и веллъ кучеру подъхать къ ‘лвому подъзду’. Свъ въ карету, я сталъ ждать. Изъ театра начали выходить актеры и актрисы. Одинъ изъ актеровъ подошелъ къ карет, точно это была его собственность, и былъ очень обиженъ, когда кучеръ ему заявилъ, что карета занята.
Скоро она должна выйти. Ее можно ждать каждую минуту.
Наконецъ, дверь растворилась, и появилась она. Я вышелъ изъ кареты и приблизился къ ней. Она улыбнулась, точно поняла все. И то, что было вчера, и то, что произошло сегодня.
Съ минуту мы стояли другъ противъ друга, не разнимая дрожащихъ рукъ. Наконецъ, я повелъ ее къ карет. Дверца захлопнулась за нами, и въ слдующее мгновеніе мы соединились въ страстномъ, безконечномъ объятіи. Я помню только ея глаза и ея губы, которыя ни на секунду не отрывались отъ меня.

VII.

Эта ночь была майская ночь. Лто было еще совсмъ юное, но воздухъ былъ напоенъ тепломъ. Когда мы проходили черезъ садъ, на насъ пахнуло ароматомъ рано распустившагося желтаго жасмина, а соловей встртилъ насъ псней. А когда мы, войдя въ мою комнату, растворили окно, то въ него хлынула волна благоуханія тысячи цвтовъ. Неужели домъ окруженъ садами, которыхъ я раньше не замчалъ? подумалъ я. Но теперь мн кажется, что это были духи Лукки, которые смшивались съ благоуханіемъ жасмина. Ночью пло нсколько соловьевъ. Наконецъ, я сказалъ:
— Ты слышишь, какъ они поютъ?
Она только кивнула головой.
— А ты слышишь того, который отвчаетъ издали?— спрашивалъ я.
Самъ я такъ ясно слышалъ, какъ гд-то вдали раздавались трели и рулады. Но, Богъ знаетъ, можетъ быть, счастье свело меня съ ума, и подъ конецъ мн казалось, что весь воздухъ напоенъ благоуханіемъ и соловьиными трелями.
Она была у меня, моя Лукка, моя возлюбленная! Лукка, которая причинила мн зло, молодая и безстыдная, какой она и была отъ природы. Лукка, которая въ сущности была также и добрая, и сердечная. Она одна выбилась въ большомъ город, беззащитная и одинокая. Моя Лукка, которую я любилъ такъ безпредльно, которая завладла каждымъ моимъ фибромъ, каждой каплей моей крови! Ея овальное лицо, обрамленное темными волосами, сіяло передъ моими глазами! О, оно было для меня краше всхъ алыхъ розъ на свт! Ея красота, ея прекрасное тло ослпляли меня и обдавали меня горячей волной.
Я нашелъ ее не въ благоухающемъ саду, не на зеленой равнин. Я нашелъ ее въ знойной пустын. Правда, въ пустын были цвтущіе оазисы, но вокругъ нихъ простиралась пустыня. Иногда я замчалъ въ ея глазахъ знойный огонекъ пустыни. Разъ я въ страстномъ порыв схватилъ ее въ свои объятія и крикнулъ:
— Я способенъ былъ бы убить тебя за то, что ты сдлала тогда… лтомъ… въ садовомъ дом!
Она ничего не отвтила, быть можетъ, не поняла даже, о чемъ я говорю, она только обвилась вокругъ меня, какъ молодая тигрица.
— Возьми меня!— просилъ ея взоръ.
И въ это мгновеніе я вспомнилъ совтъ Лолы: одурманить ее страстью… Да, вотъ ея стихія… напряженіе, восторгъ, необузданная страсть… Въ ея распустившихся волосахъ висла еще стка съ красными камнями… Передъ моими глазами мелькнули ея блыя, алчныя руки. Она напоминала мн прекрасное ненасытное божество изъ религіи древнихъ, давно уже вымершихъ племенъ, божество, которое скрывается въ пустын, наполовину левъ, наполовину змя.
Я сигалъ ее въ своихъ объятіяхъ съ такой силой, словно хотлъ задушить, и я замтилъ на ея лиц сладострастную гримасу… Вотъ она, моя подруга дтскихъ лтъ, которую я потомъ полюбилъ такъ чисто и беззавтно, и которую я теперь — познавъ жизнь съ ея грхомъ и страстями — люблю до самозабвенія, которую я унижаю и браню въ любовномъ порыв, обуреваемый жаждой мести. А она только улыбалась этой бурной вспышк, которая была для меня губительна, какъ смерть, а ей представлялась чмъ-то вполн естественнымъ.
Въ слдующіе затмъ дни она каждый вечеръ уходила въ театръ. И каждую ночь я приводилъ ее къ себ. Прошло боле недли, и мы ни разу не разлучались съ ней, никого не видли и ни съ кмъ не разговаривали.
Разъ какъ-то раннимъ утромъ, когда только начало свтать, мы ненадолго встали и сли на диванъ — Лукка въ своемъ зеленомъ кимоно. Первые лучи заглянули въ окно и упали на персидскій коверъ. Это былъ одинъ изъ тхъ ковровъ, на которыхъ молятся мусульмане. Я пріобрлъ его случайно, и онъ былъ единственнымъ украшеніемъ моей комнаты. Солнце оживило на немъ краски, и рисунокъ рельефно выступилъ.
— На немъ изображены ландшафты въ Азіи,— замтилъ я.— И теб, жриц луны, они, наврное, знакомы?
Она посмотрла на коверъ и кивнула головой:
— Да, я знаю эти ландшафты, они очаровательны. Послушай,— продолжала она серьезно,— ты не думаешь, что то счастье, которое мы теперь испытываемъ, мы испытывали уже раньше?
— Ты хочешь сказать, что въ одной изъ твоихъ предыдущихъ жизней ты жила въ Азіи?
— Да, я такъ думаю.
— А мн казалось, что ты жила въ Испаніи. Вдь твои предки были родомъ изъ Испаніи.
Она улыбнулась своими темными глазами, и въ глубин ихъ вспыхнула золотая искорка:
— Представь себ… я все-таки думаю, что я изъ Азіи.
— Ты просто не можешь забыть, что ты — жрица луны,— сказалъ я со смхомъ.— Но скажи мн вотъ еще что: гд ты была все это время, пока мы съ тобой не видлись? И какъ ты сюда попала?
И она начала разсказывать мн о томъ ужасномъ времени которое имъ пришлось пережить посл разоренія Пера Хейома Лола оказалась очень дльной и разсудительной, когда на нее свалилось несчастье. Она открыла маленькое кафе, и дла ея пошли прекрасно противъ всхъ ожиданій. Лукка улыбнулась и прибавила:
— Знаешь… нтъ, это я скажу теб на ушко… мн кажется, что Лола успла припрятать кучу денегъ въ хорошія времена. Она-то и отправила меня сюда. О, мы съ Лолой очень дружны… Она понимаетъ меня.

VIII.

Однажды Лукка сказала съ улыбкой:
— Хотла бы я знать, что думаетъ обо мн тетя Лидія… а, впрочемъ, она предупреждена.
— Тетя Лидія?
— Да, мы называемъ ее ‘тетей’. Это хозяйка того пансіона, въ которомъ я живу.
— Тамъ много пансіонеровъ?
— Да, человкъ двадцать-тридцать. Все актеры. Тетя Лидія не любитъ другихъ. Она великолпная женщина. Страшно добрая и хорошая. Она сама была актрисой… такъ, незначительной, но она была когда-то очень красива. ‘Какъ дьяволъ’, говоритъ она сама. И это правда. Я видла ея фотографію. Стройная, тонкая и съ прелестной блокурой головкой. А теперь она хозяйка пансіона. ‘Когда я не могла больше быть стройной и красивой,— говоритъ она,— я сдлалась толстой и добродушной и ршила приносить пользу театральной братіи. Вдь я осталась по душ актрисой и знаю, что такимъ людямъ нужно’. И она дйствительно по-матерински заботится о насъ. Она ждетъ платы до послдней возможности. Но зато она требуетъ, чтобы мы платили ей, когда у насъ есть деньги. Если бы ты зналъ, какъ досталось отъ нея бдной Изабелл! Изабелла — это танцовщица… она ужасно легкомысленная двушка. Ну, ея легкомысліе въ томъ или другомъ отношеніи — это еще ничего. Но скверно то, что у нея отвратительный любовникъ, Луи Ашаръ… да, подумай, настоящее французское имя!… Да, можетъ быть, онъ дйствительно французъ. По крайней мр, по наружности онъ похожъ на француза. У него красивое блдное лицо, черные усы, большіе глаза… онъ всегда носитъ широкополую плюшевую шляпу слегка набекрень, и галстуки у него самыхъ яркихъ цвтовъ… Однимъ словомъ, мужчина хоть куда… Знаешь, что сказалъ бы о немъ честный норвежецъ? Что его физіономія такъ и просится подъ оплеуху!… Да, но никто не бьетъ его, а, напротивъ, онъ бьетъ ее, Изабеллу. Мн это разсказывала хозяйка, у которой она теперь живетъ. Онъ приходитъ къ ней, и она ласково принимаетъ его, она готова унижаться передъ нимъ, а онъ обращается съ ней, какъ какой-нибудь паша со своей рабыней. Если они бываютъ гд-нибудь на балу или вообще въ какихъ-нибудь общественныхъ мстахъ и она вздумаетъ съ кмъ-нибудь пококетничать или танцуетъ слишкомъ много съ однимъ и тмъ же кавалеромъ,— ‘Вотъ подожди, Белла!’ говоритъ онъ ей. И она уже знаетъ, что дома ее ждутъ побои. И вотъ, по возвращеніи домой, онъ снимаетъ съ себя ремень… ну, да, онъ хочетъ быть во всемъ настоящимъ мужчиной… настоящимъ Луи, а потому носитъ ремень… Да, такъ онъ снимаетъ ремень и начинаетъ стегать ее, такъ что въ воздух раздается свистъ. Онъ ее бьетъ по чемъ попало, до крови. И она кричитъ… конечно, она кричитъ. Но я думаю, что она въ то же время наслаждается… Да, я думаю, что Изабелла такая… О, она извращена, испорчена до мозга костей!
— Но, Боже мой, Лукка. Откуда знаешь ты все это? И ты говоришь объ этомъ съ видомъ настоящаго знатока.
Она покачала головой:
— Ахъ, вдь я знаю Изабеллу. А, кром того, ты самъ понимаешь, чего только не слышишь и не видишь, когда приходится вращаться среди театральной братіи… Да, но я хотла разсказать теб, какъ Изабелл досталось отъ тети Лидіи. Вотъ какъ дло было. У Изабеллы долго не было ангажемента. И все это время она въ кредитъ питалась у тети Лидіи. Тетя относилась къ ней очень хорошо. ‘Кушай себ на здоровье, Изабелла, сколько хочешь. Когда-нибудь найдешь же ты себ работу’, говорила она. И дйствительно, въ конц-концовъ Изабелла получила выгодное предложеніе. Это былъ очень хорошій ангажементъ. И вотъ для нея наступилъ, наконецъ, счастливый день, когда она должна была получить круглую сумму въ тысячу марокъ. По правд сказать, тетя Лидія очень обрадовалась этому, такъ какъ ей въ это время очень нужны были деньги, которыя, ей должна была Изабелла. Но тутъ этотъ негодяй, Луи Ашаръ, который за послднее время, пока Изабелла нуждалась, совсмъ забросилъ ее… какимъ-то образомъ пронюхалъ о ея удач и снова появился на горизонт… Онъ явился къ ней какъ разъ въ ту минуту, когда она собиралась итти за своими деньгами. ‘Здравствуй, Белла… давненько мы не видались,— сказалъ онъ ей.— Что, если бы мы съ тобой слегка кутнули? Дло въ томъ, что я сегодня получилъ малую толику денегъ, и, конечно, я сейчасъ же подумалъ о теб’. Разумется, Изабелла растрогалась. Она выразила полное согласіе на то, чтобы покутить съ нимъ вмст. Вдь и она соскучилась по немъ, а кром того, и у нея также оставалась свободной маленькая сумма денегъ посл того, какъ она расплатится съ тетей Лидіей и другими долгами. И вотъ эта сумасшедшая двушка идетъ и беретъ свои деньги, а потомъ отправляется съ нимъ кутить. Онъ не стсняется ничмъ, заказываетъ и то, и другое, но о деньгахъ молчитъ. Наконецъ, онъ начинаетъ жаловаться на свою горькую судьбу и говоритъ: ‘Ахъ, Белла, какъ хорошо было бы имть много денегъ! Когда я бываю съ тобой, мн всегда хочется угостить тебя по-праздничному’. А она взяла да и разложила передъ нимъ вс свои деньги. ‘Вотъ посмотри, Луи, сколько у меня денегъ! Вотъ эти мн нужны, а остальное бери себ, мой другъ!…’ Два дня спустя Изабелла снова появилась въ пансіон. Видъ у нея былъ самый жалкій. Луи придрался къ первому случаю, чтобы отдлаться отъ нея. А твои деньги, Изабелла? спросила я. ‘У меня ничего больше нтъ,— отвтила она.— Луи взялъ послднія на храненіе. И больше я ихъ отъ него не получила… Я сказала ему, что боюсь итти къ тет Лидіи, и попросила у него хоть десять марокъ на пропитаніе, но онъ не далъ мн ни одного пфенига… Ахъ, да въ сущности все это пустяки!’ закончила она со смхомъ. Да, но это все не было пустяками. Когда тетя Лидія узнала все, она окаменла отъ негодованія. ‘Фу, чортъ!’ плюнула она. Больше она ничего не сказала… Но когда Изабелла появилась на слдующій день въ столовой и тихо сла на свое мсто, тетя Лидія вскочила съ мста, точно она собиралась крикнуть на нее. Но потомъ она только съ сердцемъ швырнула Изабелл кусокъ жаркого на тарелку. ‘Пожалуйста… Я дарю теб это… Но, помни, сегодня въ послдній разъ. Больше ты отъ меня ничего не получишь. Иди побираться въ другое мсто’, сказала она.
Это было жестоко, въ особенности потому, что это было сказано въ присутствіи другихъ. Но трудно осуждать за это тетю Лидію. Вдь она не очень-то наживается на васъ. Она едва едва только сводитъ концы съ концами, когда мы аккуратно платимъ ей.
Съ минуту я сидлъ молча. Я посмотрлъ на нее. Передъ тмъ, какъ она начала мн разсказывать, она читала роль, и теперь она снова углубилась въ тетрадь съ ролью. Она читала и курила папиросы… Видно было, что она уже забыла и тетю Лидію, и Изабеллу. Мн предстояло прослушать, хорошо ли она заучила роль, она выучила уже почти все. Она необыкновенно легко заучивала наизусть.
Но я все еще находился подъ впечатлніемъ того, что услыхалъ отъ нея. Во мн все дрожало отъ волненія. Я долго молчалъ, но подъ конецъ я не выдержалъ. Я долженъ былъ поговорить съ ней.
— Не понимаю, Лукка,— сказалъ я,— какъ можешь ты жить въ такомъ пансіон. Среди всхъ этихъ людей. Почему не наймешь ты себ комнаты и не приносишь себ ду домой?… Или почему ты не поселишься въ какомъ-нибудь приличномъ пансіон?
Она опустила на столъ тетрадь съ ролью и долго смотрла передъ собой, ничего не говоря. Она только курила. И вдругъ я замтилъ, что по ея лицу промелькнула едва замтная улыбка. Хитрая, маленькая улыбка.
— Ну, нтъ,— сказала она наконецъ,— этого я не хочу. Я вовсе не хочу сидть въ хорошей комнат и умирать въ полномъ одиночеств отъ зеленой тоски да еще сть что-нибудь такое, что я сама принесла домой въ бумажномъ свертк! И не хочу я жить въ другомъ пансіон,— ни въ дорогомъ и скучномъ, ни въ дешевомъ и мщанскомъ… кстати, я жила когда-то въ дорогомъ и скучномъ пансіон… и тамъ мн жилось такъ хорошо, что однажды ночью ко мн въ комнату постучался какой-то типъ… Нтъ, я останусь у тети Лидіи. И какая тамъ интересная жизнь! Какіе замчательные люди тамъ бываютъ! Иногда туда заходятъ великіе артисты и художники. Кто только не знаетъ пансіона тети Лидіи!
Я отвтилъ горячо, прерывающимся голосомъ:
— Да, Лукка, но вдь тамъ ты сталкиваешься, Богъ знаетъ, съ кмъ. У такихъ людей нтъ ничего святого. Они думаютъ только о томъ, какъ бы сорвать отъ жизни побольше.
Она помолчала съ минуту, потомъ сказала:
— Могу теб отвтить на это только вотъ что: не привязывайся ко мн слишкомъ сильно, Франкъ! Я недостойна того, чтобы меня кто-нибудь любилъ такъ, какъ ты, любишь меня. Въ сущности, я добрая. Я никому не желаю зла. Но, говоря откровенно, я немногаго стою. На меня нельзя полагаться. Я не могу быть врной. Да, если ужъ говорить правду, такъ я прямо-таки не понимаю, что такое врность. Можетъ быть, это извстная выдержка, умнье владть собой… исполнять свой долгъ?… Значитъ, нчто принужденное? Или это то же самое, что быть врнымъ тому, что любишь. На первое я не способна. Ну, а второго я и придерживаюсь… чтобы меня чортъ побралъ за это!
— Стыдись, Лукка,— сказалъ я шутливо, грозя ей пальцемъ.— Неужели ты выучилась ругаться?
— Да, — отвтила она небрежно.— Я научилась многому нехорошему.
— Ну, не буду больше тебя мучить. Но я во многихъ отношеніяхъ не понимаю тебя. Вотъ хотя бы то лто у Пера Хейома… Ты любила меня тогда?
— Да, я любила тебя. Въ то лто я очень любила тебя. И самое удивительное это то, что больше всего я, кажется, любила тебя въ ту ночь… въ ту ужасную ночь. Понимаешь ли ты это?
— Нтъ,— отвтилъ я рзко.— Это недосягаемо для моего пониманія.
Она приблизила ко мн свое лицо и посмотрла мн прямо въ глаза. Глаза ея расширились и пріобрли жаждущее выраженіе.
— Въ то лто я стремилась къ теб со всей силой моей молодой страсти… какъ чувственная и испорченная двушка, какой я тогда была… А такъ какъ ты не понималъ меня и не шелъ на мой призывъ… то я и отдалась другому… тому, которому я отдавалась уже раньше… И все время я чувствовала, какъ что-то во мн рыдаетъ по теб…
Я молчалъ. Она снова заговорила. Ея голосъ звучалъ рзче:
— Въ сущности, я вовсе не чувствую себя такъ, будто я совершила нчто очень низкое. Конечно, ты считаешь, что я провинилась въ эту ночь вдвойн, такъ какъ я думала о теб… Такъ что же… такъ это бываетъ, и случается это, быть можетъ, и съ женщинами, и съ мужчинами. Во всякомъ случа, съ женщинами. Ахъ, многія ли изъ насъ могутъ отдаваться любимому человку и жить съ тмъ, кого мы любимъ? На это ты, пожалуй, отвтишь, что мы получаемъ за это валютой. Законный бракъ, дти, столъ, квартира и прочее… Да, но мн-то не надо ничего этого! А потому я боюсь давать какія-нибудь общанія. Я слишкомъ хорошо знаю себя.
Она сидла неподвижно и смотрла передъ собой.
— Я никогда не могу ничего общать теб, Франкъ. Не могу уврять тебя ни въ чемъ. Я знаю только, что въ то лто, когда я жила у Пера Хейома, я любила тебя. И я знаю, что посл этого я никогда не забывала тебя. Да, да, когда я мсяца два тому назадъ увидала тебя у большого фонтана, то по моему тлу прошла сладкая дрожь, и въ то же время сердце больно сжалось во мн. Я сперва долго смотрла на тебя и потомъ не могла удержаться отъ улыбки. А теперь… Когда я увидала тебя въ театр… я никого уже больше и не видала. И въ каждомъ антракт я плакала. Ты могъ бы прибить меня до крови, и я не двинула бы пальцемъ. О, мн показалось тогда, что стоитъ мн только позвать тебя, и ты будешь около меня. И я написала теб нсколько словъ и послала со старымъ Хансингомъ. А потомъ, когда я вышла изъ театра и не нашла тебя… мн показалось, что почва ускользаетъ изъ-подъ моихъ ногъ. Я бросилась домой и легла въ постель. Мн было холодно, и я стучала зубами. Я думала, что совсмъ разболюсь. На слдующій день я едва доползла до театра. но какъ только я увидала тебя, какъ поняла, что мы увидимся. Я прочла это въ твоемъ взгляд. О, какъ ты смотрлъ на меня! И я знала, что ты будешь ждать меня… А когда я увидала тебя у подъзда, то у меня подкосились ноги… Но я боюсь тебя, Франкъ. Я боюсь измнить теб. Я не могу забыть твоихъ глазъ съ той ночи… ты знаешь…— Она посмотрла на меня печальнымъ взглядомъ и покачала головой.— А потому, прошу тебя, не привязывайся ко мн слишкомъ сильно, Франкъ. Лучше мн оставаться одной. Если я привяжусь къ какому-нибудь хорошему спокойному человку, то я не смогу долго сохранить свое чувство свжимъ и сильнымъ… Пожалуй, скоре я могла бы полюбить человка, который обворожилъ бы меня и который любилъ бы меня меньше, чмъ я люблю его, потому что тогда я должна была ежедневно бороться изъ-за его чувства ко мн.
Я вставилъ:
— Или такого, который умлъ бы унижать тебя. Можетъ быть, такимъ же образомъ, какъ французъ Луи, который такъ хорошо уметъ издваться надъ Изабеллой.
Она поблднла и пристально посмотрла на меня. Ея ноздри дрогнули.
— Можетъ быть, и такъ,— отвтила она.
— Лукка!… Иногда, когда я слушаю тебя, мн кажется, что я заглядываю въ бездонную пропасть. У меня кружится голова. Или, врне, я погружаюсь въ какую-то глубину… Странно себ представить, Лукка, что ты выросла въ маленькомъ провинціальномъ городк. Можно подумать, что ты — дитя большого города. Ты носишь на себ печать его. И все-таки ты — моя маленькая подруга дтства…
Она ничего не сказала, по ея глаза наполнились слезами.
— Это врно. Я твоя маленькая подруга, которая настолько глупа, что поддается всякимъ сквернымъ побужденіямъ и которая думаетъ, что то, что послднее, то самое лучшее… И въ конц-концовъ я несчастная женщина, которая вовсе не хочетъ длать несчастнымъ кого-нибудь другого.

IX.

Лукка говорила правду, она дйствительно никому не желала зла. И какое у нея было доброе сердце! Она готова была помочь всмъ и каждому. Она не могла пройти мимо старухи съ апельсинами или мимо какого-нибудь калки, продающаго спички, чтобы не купить у нихъ. А потому у нея всегда былъ громадный запасъ спичекъ.
Настроеніе ея мнялось по нсколыц разъ въ день: то она была весела и забавна, шутила, бгала и громко говорила. То она замыкалась въ себя, точно ее что-нибудь мучило, а потомъ она становилась опять легкомысленной и беззастнчивой, а иногда лицо ея длалось печальнымъ, какъ у ребенка, и на глазахъ легко навертывались слезы.
Однажды, какъ разъ въ тотъ день, когда Лукка и я какъ-то особенно ясно чувствовали близость другъ къ другу, какъ разъ въ такой день пришла блая двушка. Та самая блая двушка, о которой я раньше упоминалъ. Я не имлъ понятія о томъ, что она — Изабелла, пока Лукка не представила ея мн. Я сейчасъ же понялъ, что Лукка и Изабелла — хорошіе друзья. Интимныя подруги. Неразлучныя подруги, и какъ тамъ еще это называется… Между мужчинами никогда не бываетъ такой дружбы. Дружба мужчинъ — это механическая смсь, тогда какъ дружба женщинъ — химическое соединеніе.
Я уже раньше видлъ блую двушку. И хотя я видлъ ее мимоходомъ, но этого было вполн достаточно составить о ней боле или мене врное представленіе. А теперь, когда я видлъ ее вблизи, видлъ, какъ мняется выраженіе ея лица, слышалъ ея болтовню, я составилъ о ней настолько опредленное понятіе, что это вызвало во мн непріятное чувство. У меня больно сжалось сердце отъ какого-то предчувствія. Я былъ увренъ, что ея приходъ не принесетъ счастья.
Господи, какъ могла Лукка избрать ее своей подругой! Въ нихъ не было ничего общаго.
Въ Лукк чувствовалась порода. Она была артистка, цыганка. Но блая двушка — она была настоящей пролетаркой. Хитрая и алчная. И извращенная. Для нея существовало только два рода мужчинъ. Во-первыхъ, ея другъ дтства, но не молодой, честный рабочій, котораго она втайн презирала за его трудолюбіе и грубую одежду, а праздношатающійся парень, нахальный и съ претензіей на элегантность, альфонсъ, наглая физіономія котораго съ прилизанными усами и напомаженными кудрями представляется такой двушк верхомъ красоты, неопредленный запахъ, который распространяется отъ него, напоминаетъ ей ея дтство на заднемъ двор. Она любитъ его. Его низменная, лнивая натура привлекаетъ ее. Это ея идеалъ. Ея другой идеалъ — это состоятельный господинъ. Молодой онъ или старый, красивый или безобразный — это не иметъ для нея значенія. Ее привлекаетъ главнымъ образомъ его чистоплотность, его хорошая одежда, его золотые часы, его брилліантовое кольцо, но больше всего — его туго-набитый бумажникъ.
Она не любитъ его, но онъ приводитъ ее въ восторгъ. Его близость опьяняетъ ее, потому что онъ благородный и богатый господинъ. Вчера она видла въ окн шляпу съ тремя плерезами, какихъ она никогда раньше не видала. Ну вотъ, она и любитъ богатаго господина за то, что онъ можетъ купитъ ей эту шляпу… въ этомъ для нея смыслъ жизни…
И какъ у нихъ было много секретовъ, о которыхъ он перешептывались другъ съ другомъ, Изабелла и Лукка. И какъ фрекенъ Изабелла смялась! Однимъ уголкомъ рта съ прищуренными глазами и въ самое ухо подруг. Въ ея смх было что-то противное, зловредное и вмст съ тмъ онъ былъ такъ невиненъ! Право, она вела себя, въ сущности, такъ невинно, что если-бъ какой-нибудь мужчина выгналъ эту двку за дверь, то сказали бы, что онъ поступилъ не какъ благовоспитанный человкъ.
Время отъ времени до меня доносились обрывки ихъ разговора. Между прочимъ я поневол услышалъ, что господинъ Луи Ашаръ получилъ ангажементъ.— Онъ талантливый, — повторила Изабелла нсколько разъ. Вотъ какъ, значить, этотъ пресловутый Луи былъ актеромъ. Объ этомъ Лукка умолчала, когда разсказывала мн о немъ. Мало того, онъ даже ‘талантливый’.
Фрекенъ Изабелла едва ли знала, что я посвященъ въ ея маленькія тайны, а потому она болтала безъ стсненія. Но, быть можетъ, Лукка не хотла, чтобы я слышалъ ихъ бесду. Она вдругъ сказала:
— Послушай, Франкъ, я пойду проводить немного Изабеллу. Къ обду я буду дома… я вернусь часа черезъ два.
Черезъ два часа посыльный принесъ мн записку отъ Лукки. Она писала, что приглашена на обдъ съ нсколькими товарищами. ‘Такъ что сегодня мы уже не увидимся больше, Франкъ. Потерпи до завтра’.
На слдующій день она пришла рано и принесла съ собой цвты. Она была весела и забавна и точно спшила разсказать мн, какъ она провела предыдущій день. Мн показалось даже, что въ этомъ было что-то натянутое.
— Дорогая Лукка, — сказалъ я, — вдь все это не касается меня.
Она съ минуту промолчала, потомъ отвтила:
— Нтъ, это касается тебя, Франкъ. Ты долженъ знать все, что я длаю.
Голосъ ея прозвучалъ очень искренно. Я подошелъ къ ней и сказалъ:
— Конечно, я долженъ знать все, что ты длаешь, разъ это касается насъ. Но ты вольна ходить, куда теб угодно — это меня не касается.
Она посмотрла на меня внимательно и проговорила:
— Ты сегодня какой-то невеселый.
— Нтъ, не въ томъ дло. Мн было только непріятно, что она помшала намъ… вчера.
— Теб не нравится Изабелла?
— Да, она мн не нравится. Но она очаровательна, какъ женщина. И если-бъ я былъ веселящимся молодымъ человкомъ и встртилъ ее гд-нибудь въ варьетэ, то я былъ бы очень доволенъ! Но когда видишь ее рядомъ съ любимымъ человкомъ, то она производитъ совсмъ другое впечатлніе. По правд говоря, Лукка, я не понимаю, какъ могла ты избрать ее своей подругой.
Она отвтила медленно:
— Да, иногда и мн кажется это непонятнымъ. По временамъ я думаю: что ты за противное животное, Изабелла! Но мало ли странностей бываетъ у людей. Въ нкоторыхъ отношеніяхъ она мн все-таки очень нравится.
Я затрудняюсь объяснить это, я не могъ бы сказать ничего опредленнаго, но я знаю только, что Лукка стала какой-то нервной и неспокойной посл своего свиданія съ Изабеллой. Быть можетъ, она стремилась какъ можно чаще видться съ своей подругой, а я стснялъ ее? Или же причина крылась глубже? Можетъ быть ее привлекало къ Изабелл нчто такое, чего я не зналъ? Ахъ, если бы я могъ узнать всю истину! Вдь Лукка раньше уже обманывала меня. Въ общемъ, она была доброй и мужественной двушкой. И я увренъ, что на нее можно было полагаться почти во всемъ, но только не въ любви. Нтъ, въ этомъ я не полагался на нее. Въ этомъ отношеніи она была скрытна, молчалива и лжива. Даже ея ласки, которыя должны были доставлять счастье, доставляли только тревогу. О, казалось иногда, что тнь пережитыхъ ею раньше страстей ложилась на ея черты, и любовь ея становилась еще пламенне и пагубне.
Я заговорилъ съ нею объ этомъ:
— Съ тхъ поръ какъ у тебя побывала Изабелла, ты стала какой-то разсянной.
Она расхохоталась громко и чистосердечно, и я поврилъ ей. Ну, подумалъ я, оставимъ въ сторон блую двушку. Но тогда есть другая причина ея перемны.
Въ это время она отдалась музык, какъ никогда раньте. Прежде она спокойно относилась къ своему пнію, а теперь она пла со страстью и огнемъ. Когда она сидла за фортепіано въ своей комнат, то воздухъ наполнялся мощными звуками, это была оргія тоновъ. Иногда, когда я приходилъ въ ея пансіонъ, я останавливался въ коридор и слушалъ ея пніе. Ея голосъ разносился мягкими волнами, для которыхъ не было преградъ. Но стоило мн только войти въ ея комнату, какъ все прекращалось. Она не замолкала, она продолжала пть, но оргіи уже больше не было. Въ звукахъ не было больше того пыла. Казалось, будто ее застали голой и она спшила надть на себя платье. Да, она скрывала свои алыя губы и свои блыя руки… Она скрывала ихъ отъ меня.
Въ это время меня напали преслдовать злыя предчувствія. Это было невыносимо. Не было ничего опредленнаго, были только злыя предчувствія. Пойди въ лсъ, зври скрываются въ немъ, ты не видишь ихъ. Но они тамъ. Ты чувствуешь, что они тамъ. Они скрываются въ берлогахъ, за стволами деревьевъ, мало ли гд… но они тамъ.

X.

Однажды, возвращаясь домой изъ библіотеки, я остановился передъ столбомъ съ объявленіями и на одной изъ афишъ прочелъ имя Исаи. Я хорошо помнилъ его, такъ какъ онъ произвелъ на меня большое впечатлніе своей игрой, когда давалъ концертъ въ моемъ родномъ город. Это было много лтъ тому назадъ. Бургомистръ Аркибальдъ и фру Лоренца, а также вс ихъ дти были на этомъ концерт. Отецъ разршилъ и мн пойти послушать знаменитаго скрипача, и я сидлъ рядомъ съ Луккой. Съ какимъ напряженіемъ мы ждали появленія Исаи! Но вотъ онъ вышелъ. Мы нашли его прекраснымъ и величественнымъ. На эстрад былъ приготовленъ для него пюпитръ для нотъ. Повидимому, сторожъ, приготовлявшій эстраду, не могъ себ представить, что можно играть безъ нотъ. Исаи съ улыбкой посмотрлъ на пюпитръ, слегка тряхнулъ своей черной гривой и отставилъ пюпитръ въ уголъ…
— Лукка, сегодня вечеромъ играетъ Исаи!— сказалъ я, возвратясь домой.
— Да неужели!— радостно воскликнула она.
И она вся оживилась и стала вспоминать тотъ концертъ, на которомъ мы были съ ней вмст.
— Помнишь, какъ мы радовались этому концерту?… Помнишь, какъ дивно онъ игралъ? Я была тогда еще маленькая, но я помню все такъ хорошо… Ахъ, какъ я рада, что снова услышу его вмст съ тобой!
Она развеселилась, болтала и пла безъ конца. Потомъ она принесла тетрадь со стихами и читала мн вслухъ стихи, которые ей особенно нравились. Я сдлалъ открытіе, что она и сама пишетъ стихи.
— А я и не зналъ, что ты поэтесса, Лукка!
— Ну, поэтесса… Я просто позволяю себ время отъ времени пофантазировать… Иногда я передлываю свои роли…
Въ эту минуту раздался стукъ въ дверь. Вошелъ Гьёртцъ и подалъ письмо Лукк. Онъ молча и смущенно поклонился и сейчасъ же исчезъ.
Гьёртцъ былъ необыкновенно застнчивъ. Нсколько разъ зазывалъ я его къ себ, когда у меня была Лукка, но онъ не шелъ. Быть можетъ, онъ дйствительно боялся женщинъ. Такъ, по крайней мр, увряла Лукка.
Я задумался надъ странностями Гьёртца и въ первую минуту не обратилъ вниманія на письмо, полученное Луккой. Это письмо могла ей переслать тетя Лидія, принявъ его за спшное. Или же письмо было отъ режиссера…
— Письмо изъ театра?— спросилъ я.
— Нтъ,— отвтила Лукка,— отъ одного товарища.— И она быстро сунула письмо въ карманъ.
Тогда я не обратилъ вниманія ни на ея странный тонъ, ни на поспшность, съ которой она спрятала письмо. Какъ разъ въ тотъ день я былъ въ особенно радужномъ настроеніи. Но позже въ моей памяти такъ ясно встало все. Теперь я припоминаю, что она смутилась и растерялась, точно хотла что-то скрыть.
Посл нкотораго молчанія она сказала:
— Знаешь что, Франкъ, въ этомъ плать я не могу итти въ концертъ. Я съзжу домой и переоднусь. Назначимъ другъ другу свиданіе въ кафе возл концертнаго зала. Я буду тамъ безъ десяти минутъ восемь. А пока до свиданія!
Съ этими словами она протянула мн руку. И она бросила на меня такой очаровательный взглядъ, что я крпко поцловалъ ее. Теперь я знаю, почему она такъ посмотрла на меня, и если бы я зналъ это тогда, я не поцловалъ бы ея.
Разъ Лукка ршила принарядиться, то и мн не слдовало отставать отъ нея. Я надлъ свою новую визитку и красивый шелковый жилетъ. По дорог въ концертный залъ я купилъ дв орхидеи, одну для Лукки, другую для себя.
Я пришелъ въ кафе задолго до назначеннаго времени, веллъ подать себ вина и сталъ ждать. До восьми часовъ оставалось уже не долго, а Лукки все не было. Ахъ, до чего дамы любятъ наряжаться! И сколько хлопотъ он сами себ устраиваютъ,— тутъ крючки, тамъ пуговицы, здсь ленточки, тесемочки… Конечно, Лукка опоздаетъ къ началу концерта… если только она не придетъ сейчасъ.
Она не пришла. Пробило восемь часовъ. Я всталъ, подошелъ къ оберкельнеру, объяснилъ ему, въ чемъ дло, и далъ ему билетъ для Лукки.
— Барышня должна прійти съ минуты на минуту,— сказалъ я ему,— такъ вы будьте добры и передайте ей этотъ билетъ.
Кельнеръ общалъ исполнить мое порученіе.
Я вошелъ въ концертный залъ и слъ на свое мсто. Конечно, мн было не по себ, но вдь она должна прійти… она могла прійти каждую минуту… сейчасъ она сядетъ радомъ со мной на свободный стулъ… Милая…
Громкіе аплодисменты заставили меня очнуться отъ моихъ мыслей.
Маэстро взошелъ на эстраду. Фигура у него стала нсколько тяжеловсне, да и въ волосахъ появилось много сдины. Онъ стоялъ, спокойный и увренный, окруженный ореоломъ своей славы. Но это былъ все тотъ же великій художникъ. Когда онъ заигралъ, мн показалось, что въ зал разлился ослпительный свтъ, который почти обжигалъ. Потомъ, по мр того какъ онъ игралъ, становилось все темне и, наконецъ, все погрузилось въ непроницаемый мракъ, со стонами и вихремъ мрачныхъ звуковъ. Я слушалъ, притаивъ дыханіе и замеревъ на мст. Я увренъ, что въ т мгновенія, когда я былъ въ такомъ тревожномъ состояніи, ничто другое не могло бы такъ захватить меня. Но волшебная скрипка Исаи зачаровала меня. Она точно пла о моемъ счасть и моемъ страданіи. Она же подсказала мн мучительную мысль: что-нибудь случилось… случилось что-нибудь злое, иначе она пришла бы.
Я оставался въ концерт до самаго конца. Со всякаго другого концерта я ушелъ бы раньше, такъ какъ тревога моя все усиливалась, но этотъ міръ восторга и горя, создаваемый звуками, дйствовалъ на меня цлительно. И, странно, чмъ больше я слушалъ, тмъ больше я проникался увренностью: Лукка не придетъ, Лукка никогда больше не придетъ… все кончено!
Это говорила мн скрипка, а онъ, геніальный художникъ, игравшій человческими сердцами, словно у его ногъ сидли не живыя существа, а глиняныя изваянія, онъ оставался невозмутимымъ. Кажется, не было ни одного человка въ зал, который оставался бы равнодушнымъ. У каждаго воскресло въ памяти что-нибудь прекрасное или печальное изъ его жизни. А самъ волшебникъ стоялъ, спокойно двигая смычкомъ, и наполнялъ залъ дивными звуками, то радостными и ликующими, то печальными и задушевными, замирающими гд-то въ глубин.
Я очнулся только посл того, какъ замеръ послдній звукъ. Теперь скоре въ кафе! Конечно, тамъ ничего не узнаю, но какъ знать… можетъ быть… Можетъ быть, она сидитъ тамъ… можетъ быть, она поднимется ко мн навстрчу, улыбающаяся и раскаивающаяся… Простить ее? Что же, можетъ быть, я и прощу ее, если она объяснится…
Мысль, что она сидитъ тамъ и ждетъ меня, настолько овладла мною, что я чуть ли не вбжалъ въ кафе. Тамъ собралось уже множество постителей. Я внимательно осмотрлся по сторонамъ. Ея нигд не было. Я спросилъ оберкельнера, приходила ли барышня, которой надо было передать билетъ. Нтъ. Конечно, нтъ.
Я быстро прошелъ до первой трамвайной остановки и похалъ домой. Тамъ меня ждало что-нибудь… наврное, что-нибудь ждало…
Меня встртилъ Гьёртцъ. Онъ посмотрлъ мн прямо въ глаза. Но я притворился совершенно равнодушнымъ.
— Вотъ вамъ письмо,— сказалъ онъ.— Я зналъ, что вы пошли въ концертъ и что я услышу, когда вы возвратитесь.
— Благодарю васъ, милый господинъ Гьёртцъ,— отвтилъ я спокойно.— Когда принесли письмо#
— Вскор посл того, какъ вы ушли.
Я взялъ письмо и пошелъ къ себ въ комнату. Письмо было отъ Лукки. Я зажегъ лампу и слъ къ столу. Потомъ я распечаталъ письмо и прочелъ:
‘Дорогой Франкъ! Случилось нчто такое, что помшало мн прійти къ теб сегодня вечеромъ. Когда я уходила отъ тебя, я думала еще, что пойду съ тобой въ концертъ. У меня было немного тревожно на душ, но я не знала о томъ, что должно было случиться. Придя къ себ, я нашла записку, за мной присылали. Я не могу больше прійти къ теб. И я не могу сказать теб, что произошло. Скажу только, что я во власти чего-то ужаснаго. Что будетъ дальше — не знаю. О, Франкъ! Я не хочу, чтобы ты ненавидлъ меня!

Лукка’.

Я долго смотрлъ на письмо. Потомъ я всталъ. Здсь мн нехорошо оставаться, подумалъ я, лучше уйти.
Трудно описать то состояніе, въ которомъ я находился, пока я бродилъ по улицамъ. Въ груди у меня горло, я тысячу разъ задавалъ себ все одинъ и тотъ же вопросъ: что это означаетъ? Кто за ней посылалъ? Она во власти чего-то ужаснаго. Чего? Да договори же до конца! Раскажи все! И скажи, гд ты? Чтобы я могъ найти тебя этой же ночью… Чтобы я могъ схватить тебя… прекратить твою гршную жизнь, Лукка!
Была прохладная ночь, и широкая улица кишла народомъ. Можетъ быть, я встрчу ее здсь, весело и беззаботно гуляющую? О, нтъ, когда на Лукку нападаетъ любовный экстазъ, она предпочитаетъ оставаться съ нимъ вдвоемъ. Хе-хе, я хорошо знаю ее, голубушку! Она захочетъ обжечь его своимъ любовнымъ пыломъ… Или нтъ?… Да, да, а ты бгаешь, какъ безумный, и ужасно серьезно и торжественно относишься къ ней! Во второй разъ въ твоей жизни! А что, если бы ты могъ увидть ее въ эту секунду? Что же, она ничуть не удивила бы тебя. И, наврное, она бросилась бы за тобой и стала бы просить, чтобы ты не сердился на нее… а потомъ она увряла бы, что именно въ эту-то ночь она больше всего и любила тебя… О!… О!
Мною все больше и больше овладвала злоба. Мн бросился въ глаза сіяющій огнями трактиръ. Мн захотлось подкрпиться, и я зашелъ туда. Сколько тамъ было всякой отравы! Вс восемь полокъ стойки были сплошь заставлены бутылками и графинами. Отравы было сколько угодно. За стойкой распоряжался человкъ, страдавшій пляской св. Витта. Этотъ несчастный былъ совершенно отравленъ алкоголемъ, руки у него тряслись такъ сильно, что, казалось, будто онъ не въ силахъ удержать стакана, а между тмъ онъ превосходно справлялся со своимъ дломъ,— онъ разливалъ и очень искусно длалъ всевозможныя смси.
— Что вамъ угодно?— спросилъ онъ меня..
Я самъ не зналъ, чего мн хочется. Выборъ былъ большой. Тутъ были всевозможные водки, ликеры, сладкіе, горькіе, крпкіе… Наконецъ, мой взглядъ остановился на графин съ какой-то зеленой жидкостью. Наврное, эта жидкость опьяняетъ сразу, превращаетъ человка въ животное… А вонъ та розовая жидкость длаетъ человка блаженно-равнодушнымъ… Такъ мн казалось. Тутъ былъ и шартрезъ, и бенедиктинъ, миндальный ликеръ и ванильный — и вс съ примсью яда. Они стояли красивыми, пестрыми рядами и сверкали въ яркомъ освщеніи.
— Дайте мн рюмку ликера… самаго крпкаго!
— Самаго крпкаго? Пожалуйте!
И человкъ съ пляской св. Витта подалъ мн стаканъ. Чортъ до чего мн обожгло внутренности!
— Что это такое?— спросилъ я.
— О, ничего особеннаго. Шартрезъ съ маленькой примсью.
— Шартрезъ съ крпкой водкой… прекрасно. Дайте еще рюмку.
Человкъ засмялся.
— Ну, крпкую водку на улиц не найдешь,— сказалъ онъ спокойно.
Я выпилъ еще дв рюмки отравы и вышелъ на улицу. Гм. Какъ странно подйствовалъ на меня ликеръ. Я почувствовалъ какую-то особенную тяжесть въ голов, не непріятную… Мыслей не было больше… тоска также куда-то испарилась… Я сознавалъ только, что наверху воздухъ, а дальше эиръ, а дальше ничего…
Я пошелъ домой. Мн вдругъ пришла въ голову одна мысль… Я нашелъ для себя занятіе дома. Я сдлалъ открытіе, что моя комната вовсе не такъ неинтересна, какъ это мн казалось. Она могла мн разсказать кое о чемъ. Вчера, когда я, возвратясь домой, вошелъ въ свою комнату, я замтилъ, что Лукка кончала рвать какую-то бумажку на мелкіе клочки и потомъ бросила ихъ въ печку. Конечно, это была не какая-нибудь незначительная бумажка, какъ я это тогда подумалъ. Иначе она не рвала бы ея на такіе мелкіе клочки. Теперь я понялъ, что это была записка, которую было бы опасно хранить.
Разыскать мн эти клочки? Неужели я буду рыться въ грязной печк? Неужели я буду доискиваться, выслживать?
Да, да, я хочу добиться хоть какой-нибудь правды! Да, да, я хочу этого! Потому что ко мн въ комнату вползло пресмыкающееся, оно ползаетъ тамъ! А пресмыкающееся слдуетъ раздавить! Или же пресмыкающихся не слдуетъ давить? А разъ ихъ надо давить, то ихъ приходится выслживать…
Я однимъ духомъ вбжалъ по лстниц къ себ въ комнату. Я былъ весь въ жару, меня трясло отъ нетерпнія поскоре найти хоть какую-нибудь руководящую нить, открыть тайну Лукки. Я подошелъ къ печк — кажется, я подкрался къ ней. Отворивъ дверцу, я дйствительно увидалъ нсколько клочковъ бумажки. Я слъ на корточки и сталъ рыться въ зол. Нкоторые изъ клочковъ были отъ другой бумажки. О, Боже, она, должно быть, сожгла часть своего письма! Должно быть, она бросила въ печку зажженную спичку, думала, что такъ будетъ врне… А, вотъ клочокъ съ ея почеркомъ! Остались даже цлыя слова. Я еще не прочелъ словъ, но я чувствовалъ, что въ нихъ скрывается истина. И вдругъ мн стало ясно, что если я не нападу на слдъ, то я сойду съ ума! И снова я началъ рыться въ зол. Я рылся въ каждомъ уголку печки. Руки у меня стали черными, какъ у трубочиста, и я расцарапалъ ихъ до крови о неровную поверхность кирпича. Я нашелъ еще два-три клочка и снесъ ихъ на столъ. Пока я очищалъ ихъ отъ золы и раскладывалъ на стол, я такъ волновался, что мой языкъ прилипалъ къ гортани, кровь стучала въ вискахъ и руки стали влажными. Я пронизывалъ взоромъ эти жалкіе клочки… О, это были лишь незначительныя крохи! И вотъ я началъ складывать эти кусочки на всевозможные лады. Но все было тщетно, я не могъ найти хоть какой-нибудь смыслъ. И я снова и снова принимался перекладывать и складывать. О, если бы узнать хоть что-нибудь! Нтъ, надо узнать все, все! Я до боли напрягалъ зрніе, стараясь проникнуть въ тайну этихъ клочковъ, но я такъ ничего и не добился. Разъ я поднялъ голову и закричалъ въ безсильной злоб. О, какая мука сознавать, что никогда ничего не узнаешь! Вотъ тутъ написано ясно: ‘когда меня влечетъ’, а продолженія нтъ? Къ кому ее влечетъ? Ко мн? Нтъ, не ко мн, вдь я весь принадлежу ей. ‘Если бы я жила, когда ты’… что это… гд же слдующее слово? О, что за пытка! Все покрыто мракомъ! Загадка такъ и останется неразгаданной… О, Лукка, Лукка, почему ты не сказала мн все начистоту!
Эту ночь я не сомкнулъ глазъ. Я лежалъ въ какомъ-то тяжеломъ полузабыть. Но на слдующій день я былъ сравнительно спокоенъ. Я всталъ и слъ за письменный столъ. Я сдлалъ попытку заниматься.

XI.

За послднее время я запустилъ свои занятія. Моя диссертація, которую я началъ здсь, застыла на одномъ мст. Я поста рался теперь снова заинтересоваться своей работой. Тема сама по себ была очень интересная: судебные процессы въ Норвегіи по обвиненію въ колдовств.
Я изучалъ суевріе тхъ временъ, какъ одно изъ звеньевъ жизни и, между прочимъ, я особенно углубился въ изученіе страшнаго ‘Malleus maleficiarum’ Якоба Спенгера.
Я такъ ясно видлъ передъ собой темныя дла колдуній и ихъ дьявольскія ухищренія. Мн чудились тихіе шаги тхъ, кто выслживалъ ихъ и подсматривалъ за ними. Я слышалъ голоса инквизиторовъ, приговаривающихъ ихъ къ пыткамъ ада. Я не отрицаю, что все это возбуждало во мн сильный интересъ. И все-таки… Иногда по ночамъ, когда я бывалъ весь окутанъ туманомъ суеврія, когда я чувствовалъ на себ власть тьмы и мн чудились ‘шлепающіе шаги дьявола’, какъ я гд-то прочелъ… я вдругъ приходилъ въ себя и сердце мое пронзала щемящая боль, всмъ моимъ существомъ овладвала безграничная тоска.
О, до чего все кругомъ меня было пусто! Какъ мною все боле и боле овладвало чувство одиночества, несмотря на то, что я всми силами боролся съ нимъ. Въ комнат моей было пусто и тихо. Казалось, будто послдніе признаки жизни покинули ее, когда она ушла отъ меня. Мебель молчала. Картины на стнахъ и персидскій коверъ ничего не говорили больше. Только въ воздух постоянно раздавался шопотъ: гд она? Ея нтъ, ея нтъ! А когда раздавался бой часовъ, то онъ производилъ такое впечатлніе, будто доносился откуда-то изъ подземелья. Все, все въ моей комнат напоминало о ней! Письменный столъ, за которымъ она такъ часто сидла, читала или писала письма. И я видлъ надъ нимъ ея склоненную голову съ узломъ прекрасныхъ волосъ. А вонъ старое піанино, которое Гьёртцъ далъ намъ и которое она сумла воскресить. Теперь оно стояло нмое и покинутое. А круглый столъ съ лампой казался такимъ пустымъ. Бывало на немъ такъ часто блли письма и записочки, которыя она оставляла мн, когда не заставала дома. Никогда, никогда не увижу я больше на немъ записочки!
Тоска и чувство пустоты преслдовали меня и днемъ, и ночью. Я пошелъ въ маленькое кафэ, гд мы въ первую недлю посл того, какъ нашли другъ друга, завтракали вмст. Наше мсто въ углу у полукруглаго дивана бывало или пусто, или же тамъ сидли чужіе люди, которыхъ я не зналъ. Воспоминанія о Лукк жили повсюду, но ея нигд не было. А по вечерамъ, когда я возвращался домой, меня всегда встрчали темныя окна моей комнаты. Теперь въ нихъ всегда темно. А бывало прежде въ нихъ горлъ свтъ,— я зналъ, что Лукка уже тамъ, ждетъ меня и зажгла лампу. Иногда у меня въ голов мелькала безумная мысль: что, если сегодня я увижу къ окну свтъ? Но окна были всегда темны. Она не приходила.
Теперь ко мн снова часто заглядывалъ Гьёртцъ. Онъ тихо стучалъ въ дверь и спрашивалъ, не помшаетъ ли мн. Когда я отвчалъ ему, что очень радъ побесдовать съ нимъ, онъ входилъ ко мн и садился. Мы разговаривали съ нимъ, и, въ качеств благовоспитанныхъ людей, болтали обо всемъ, только не о томъ, чмъ были заняты наши мысли. Я видлъ, что Гьёртцъ боится малйшаго намека на Лукку. Должно быть, онъ думалъ, что рана моя еще слишкомъ свжа. Я самъ положилъ начало и однажды спокойно заговорилъ о Лукк. Я сказалъ, что, по всей вроятности, она нашла другого, съ которымъ она боле гармонируетъ, чмъ со мной.
— Мн кажется,— сказалъ Гьёртцъ,— что она несчастная натура… все равно, съ кмъ бы она теперь ни была… Но вы, вы заняли сильное положеніе именно потому, что она покинула васъ. Вы не такой человкъ, котораго легко забыть. Но знаете… я видлъ это по ея глазамъ, по выраженію ея лица… она не принадлежитъ къ числу спокойныхъ женщинъ. Она всегда будетъ къ чему-нибудь стремиться, тосковать по чему-нибудь. О, для нея жизнь никогда не будетъ стоячей водой. Но будьте уврены, что теперь ей нехорошо. Вы имли на нее слишкомъ большое вліяніе. Она страдаетъ. И я знаю, что теперь она любитъ васъ гораздо больше, чмъ тогда, когда она была съ вами.
— Что же, очень можетъ быть, что вы и правы, господинъ Гьёртцъ, но вы должны согласиться, что отъ такой любви мужчина долженъ когда-нибудь освободиться, раньше или позже.
— Да, да… быть связаннымъ съ такой женщиной не легко. Но хуже всего то, что другихъ женщинъ можно забыть… но выкинуть изъ своего сердца Лукку Крусэ не такъ-то легко.
Я ничего не отвтилъ. Онъ быстро прибавилъ:
— Однако, я заболтался. Вдь это только мои мимолетныя мысли. Я философъ. Я приставляю психологическіе кубики къ маленькому зданію… какъ дти, которыя строятъ домики изъ деревянныхъ кубиковъ. Я строю не настоящіе дома. Я не говорю о плоти и крови… Это только мысли…
Съ минуту онъ молчалъ, а потомъ продолжалъ:
— Вотъ вы изучаете теперь судебные процессы по обвиненію въ колдовств. Поврите ли, въ Германіи многія должны въ средніе вка были совершенно опустошены. Повсюду горли костры, сжигавшіе колдуній. Это было хуже всякой чумы. Но теперь, много вковъ спустя, не думаете ли вы теперь, что обвиненіе въ колдовств имло свое основаніе? Въ т времена широко примнялся злой гипнозъ. Взглядъ, полный ненависти, могъ погубить человка.
— Весьма возможно, — сказалъ я съ улыбкой.— Но, дорогой господинъ Гьёртцъ, зачмъ вы такъ стараетесь…
Онъ поднялъ голову и съ удивленіемъ спросилъ:
— Я не понимаю, что вы хотите сказать?
— Я именно хотлъ сказать, что вы напрасно такъ стараетесь… Что вы гораздо охотне говорили бы о Лукк Крусэ, чмъ о колдуньяхъ.
Онъ вдругъ поблднлъ. Потомъ весь вспыхнулъ. И посмотрлъ на меня съ изумленіемъ. Меня поразила мысль, что онъ могъ принять мои слова за инсинуацію, безтактную инсинуацію. Я вскочилъ и ласково похлопалъ его по рук.
— Господинъ Гьёртцъ, не поймите моихъ словъ превратно. Я просто хотлъ только сказать, что, въ сущности, вы гораздо больше интересуетесь живыми людьми, чмъ мертвыми. Только это я и хотлъ сказать, и больше ничего. И я хотлъ дать вамъ понять, чтобы вы не стснялись и говорили о томъ, о чемъ вамъ хочется говорить.
— Ахъ, дорогой мой, вы сами знаете… вдь я только что говорилъ о моей дтской игр…
— Да, но ваша дтская игра такая умная, господинъ Гьёртцъ… И вы знаете, для меня самого даже легче говорить о томъ, что меня больше всего занимаетъ.
Гьёртцъ кивнулъ головой, и мн показалось, что все было улажено. Мы заговорили о всякой всячин. Говорили также и о Лукк. Но Гьёртцъ былъ все же смущенъ. Онъ сталъ вдругъ такимъ же робкимъ, какимъ бывалъ при Лукк. Немного спустя онъ попрощался, и прошло нсколько дней, прежде чмъ онъ снова появился у меня.
Все это время я жилъ въ полномъ одиночеств. Вокругъ меня грохоталъ міровой городъ, и время отъ времени я бродилъ по его улицамъ, я сливался съ шумящей толпой — и все-таки я былъ одинокъ..
Это одиночество въ связи съ усидчивыми занятіями и изученіемъ старинныхъ фоліантовъ, а также безысходная тоска по Лукк окончательно разстроили мои нервы и измучили меня. Хуже всего было то, что мн стали являться ‘виднія’. Впрочемъ, не знаю, какъ назвать то, что я опишу ниже.
Однажды вечеромъ я вошелъ къ себ въ комнату. Слдуетъ замтить, что комната произвела на меня особенно неуютное впечатлніе. Горла лампа, но она освщала неприбранную постель, на которой я валялся днемъ. На полу были разбросаны листы, на кровати также, такъ какъ я просматривалъ рукопись. Помню, что этотъ безпорядокъ произвелъ на меня особенно тяжелое впечатлніе. Я перевелъ свой взглядъ на противоположную стну и вдругъ увидалъ незнакомую даму. Она сидла у окна, я замтилъ, что она была очень блдна и одта во все черное. Конечно, эта дама могла проникнуть ко мн какимъ-нибудь сверхъестественнымъ образомъ, но я зналъ, я хорошо сознавалъ, что ея вовсе не было здсь. И именно вслдствіе того, что я былъ въ этомъ такъ увренъ, я громко поздоровался съ ней. Посл этого я слъ и сталъ смотрть на нее.
Меня удивляло только одно,— что я никогда ее раньше не видалъ. Ея вншность не будила во мн и искры какихъ-нибудь воспоминаній или представленій.
Въ этотъ вечеръ я былъ очень храбръ. Однако, я способенъ былъ и трусить. Вотъ другой случай.
Дня два спустя я просыпаюсь ночью. Разсвтъ едва брезжилъ. Вдругъ я вижу, что черезъ мою комнату идетъ тощій, необыкновенно высокій франтъ. Онъ небрежно вертитъ въ трехъ пальцахъ тросточку, какъ это одно время было въ мод среди франтовъ въ Христіаніи. Господи, да вдь это Педеръ Стольцъ, который былъ когда-то въ военной школ и съ которымъ я былъ знакомъ! Я такъ хорошо помнилъ его: онъ бывалъ всегда разодтъ по послдней мод, губы у него были красныя… это былъ настоящій сердцедъ. Говорилъ онъ нараспвъ и любилъ говорить о томъ, что хочетъ постранствовать по блу-свту и ‘протереть денежкамъ глаза’. Однако, это не могъ быть молодой Педеръ Стольцъ, какимъ я видлъ его уже давно: въ франтоватомъ костюм, съ алыми губами, розой въ петлиц и прочими прелестями, потому что теперь Педеръ долженъ былъ быть гораздо старше, если онъ былъ живъ. Но я все-таки смутился… я просто испугался. И вдругъ въ сромъ разсвт поднялась цлая толпа странныхъ людей и образовъ. Я видлъ, какъ эти призраки говорятъ, жестикулируютъ, вертятъ головами, разсуждаютъ о чемъ-то, нкоторые изъ нихъ подняли головы вверхъ и хохотали. А Педеръ Стольцъ, этотъ красивый хлыщъ, спрятался тмъ временемъ за занавской.
Я боялся пошевельнуться и притаилъ дыханіе, я не могъ заставить себя встать и подойти къ этимъ страннымъ фигурамъ. Я плотно закрылъ глаза и ждалъ. Немного спустя, когда я открылъ глаза, все исчезло… Мракъ разсивался…
На слдующій день я много думалъ объ этихъ видніяхъ. Я зналъ, что это нехорошій признакъ. Я ршилъ ухать домой.

XII.

Однажды ночью я проснулся, потому что почувствовалъ, что кто-то вошелъ въ мою комнату. На стол горла свча. Я поднялся въ кровати и сталъ протирать себ глаза. Возл меня стоялъ кто-то. Это былъ Гьёртцъ. Онъ былъ полуодтъ.
— Вы проснулись?— спросилъ онъ.
— Да. Что случилось?
— Тамъ пришли… хотятъ говорить съ вами…
— Кто хочетъ говорить со мной?… Теперь? Ночью?
— Да, у дверей долго звонили… тихо, но долго… сперва я слышалъ это во сн, но, наконецъ, проснулся. Никто во всемъ дом не слыхалъ этого звонка.
— Кто же тамъ?
Онъ посмотрлъ на меня серьезно и открыто.
— Мн кажется… это Лукка Крусэ.
— Лукка Крусэ!… Среди ночи?
— Да… Можетъ быть, она не посмла прійти въ другое время.
— Я ничего не понимаю.
— О, я только хотлъ сказать, что одно уже то, что она пришла, настолько значительно, что все остальное несущественно. Не все ли равно, въ какое время она пришла и при какихъ обстоятельствахъ.
— Она хочетъ говорить со мной?
— Да.
Я молчалъ. Тогда онъ прибавилъ:
— Господинъ Іельмъ, поговорите съ ней… не будьте жестоки. Вдь она не такая, какъ другія.
— О, въ этомъ отношеніи вы, пожалуй, и правы… Что же, скажите, что она можетъ войти черезъ нсколько минутъ… Я только однусь.
Гьёртцъ ушелъ.
Я сталъ быстро одваться. Я ничего не соображалъ, я ходилъ, какъ въ туман… Лукка, она пришла, наконецъ!… Что же, пусть будетъ то, чему суждено быть… Я ни за что не отвчаю.
Въ дверь постучали. Я пошелъ и отворилъ дверь. Я увидалъ ее передъ собой, высокую и блдную. Ея прекрасные глаза были затуманены и взоръ ихъ былъ неспокойный и блуждающій.
— Лукка! Ты?…
Она вошла. Неувренными, медленными шагами.
Я стоялъ и смотрлъ на нее, какъ на какое-то прекрасное опьяняющее видніе, которое было для меня непостижимо.
— Лукка, зачмъ ты пришла?
— Я хочу быть у тебя, только у тебя…
Я молчалъ.
— Позволь мн остаться у тебя… Я была такъ несчастна съ тхъ поръ, какъ ушла отъ тебя.
Я не ожидалъ ничего подобнаго. Ея покорность, ея кротость были для меня чмъ-то новымъ. Меня также охватилъ какой-то непонятный покой.
— Такъ оставайся здсь, Лукка. Вонъ тамъ есть маленькая комнатка, въ которой никто не живетъ… тамъ стоитъ кровать. Иди туда и постарайся заснуть.
И я подошелъ къ ней и нжно провелъ рукой по ея волосамъ. Сердце мое сжалось отъ состраданія…
Быть можетъ, на нее подйствовала моя ласка… а она ожидала чего-нибудь другого… но она разразилась неудержимыми рыданіями. Она плакала долго и безутшно. Все ея тло судорожно вздрагивало, каждый фибръ дрожалъ. Эти рыданія исходили изъ самой глубины ея наболвшаго сердца. И сквозь рыданія слышались отрывочныя слова:
— О, я не стою ничего… я погибшее созданіе… дурная, легкомысленная двушка… но вдь я ничего и не требую…
Эта ночь… На стол горла свча, скупо освщая комнату неровнымъ, колеблющимся свтомъ… Я истосковался по ней… А она, Лукка, стояла возл меня, молодая и прекрасная и печальная… У меня нехватило силъ бороться съ собой. Я привлекъ ее къ себ въ безумномъ, страстномъ порыв… Я не спрашивалъ ни о чемъ… Я былъ счастливъ, и она была счастлива… Она вдругъ вся просіяла отъ ликующаго счастья! Когда начало свтать, я увидалъ ея глаза и услыхалъ ея голосъ.
— Я у тебя… Я въ твоихъ объятіяхъ… О, мн кажется, что я всю жизнь была у тебя, только у тебя…

XIII.

Трудно ссылаться на факты, когда рчь идетъ о любви и о врности. Но я могу сказать только съ увренностью, что послдовавшій затмъ періодъ времени Лукка принадлежала мн всецло, какъ никогда раньше. Она стала какой-то тихой и смиренной. Она была внимательна и послушна. Она была влюблена. А я въ первые дни былъ ошеломленъ и опьяненъ. Я владлъ всмъ ея существомъ безраздльно, она чувствовала только меня, весь остальной міръ исчезъ для нея. И моя страсть къ ней все разгоралась и, наконецъ, превратилась въ настоящее безуміе, которое ведетъ только къ гибели и смерти. Раньше она была стыдлива въ своей любви въ сравненіи съ тмъ, чмъ она стала теперь. Она всегда отдавалась радостно и беззавтно, забывая все.
Какое странное чувство любовь. Именно ея-то покорность и способствовала тому, что мое чувство стало сильне и увренне.
Къ этому надо еще прибавить, что она съ первой же минуты отдалась мн на гнвъ и милость, склонила колни, унизилась.
— Помни одно, Лукка,— сказалъ я ей,— что, если ты теперь останешься у меня, посл всего того, что произошло, то ты уже не будешь для меня тмъ, чмъ была раньше.
— Я останусь у тебя тмъ, чмъ ты сдлаешь меня.
— Да, но я во всякомъ случа не хочу больше подчиняться теб, Лукка.
Это ршеніе съ тхъ поръ отражалось на моемъ отношеніи къ ней. Я не былъ уже больше въ такой зависимости отъ нея, и я не проявлялъ больше по отношенію къ ней такого вниманія, какъ прежде. Когда въ одинокихъ и замкнутыхъ натурахъ пробуждается чувство самолюбія и когда его оскорбляютъ, то оно пріобртаетъ надъ человкомъ мучительную власть. Такъ это было со мной, чувство уязвленнаго самолюбія не покидало меня больше, напротивъ, оно все больше и больше овладвало мною и мучило меня. И я думаю, что это привораживало Лукку ко мн, связывало ее, грубо швыряло ее на землю къ моимъ ногамъ. Она была ошеломлена, она отдавала себя всю, дрожащая и готовая пресмыкаться.
Но, по мр того какъ я все боле и боле становился ея господиномъ, я самъ все сильне и сильне чувствовалъ надъ собою ея чары. Ея страсть не знала границъ, не знала отказа.
И вотъ меня началъ грызть одинъ неотступный вопросъ: кто смлъ владть ею, пока она не была со мною? Какой человкъ наслаждался ея ласками? Изъ чьихъ объятій она пришла, опьяненная, ко мн?… И дьяволъ нашептывалъ: быть можетъ, ее оттолкнули? Не потому ли она и вернулась къ теб? Эти вопросы мучили меня день и ночь, у меня захватывало духъ отъ этихъ мыслей. Ужъ не играешь ли ты роль утшителя? Съ кмъ она была, радостная и ликующая? Кого ласкала она, пока ты бродилъ, какъ безумный, въ ту ночь? Она должна отвтить на это!
— Лукка, я хочу знать все!
Онъ смотритъ на меня широко раскрытыми испуганными глазами.
— Ты не можешь узнать все, Франкъ! Ты видишь, я люблю тебя. Ты видишь, что ради тебя япереродилась. Пусть все другое будетъ забыто, Франкъ.
— Нтъ, я хочу знать все! Вдь можно предположить, что если бы я зналъ все, я не хотлъ бы больше тебя.
Лицо ея застываетъ, и она бормочетъ что-то непонятное, потомъ прибавляетъ:
— Франкъ… не будь жестокимъ.
— Это ты, Лукка, сдлала меня жестокимъ. Подумай о насъ обоихъ.
— Я не могу разсказать теб всего, Франкъ.
— Ты молчишь, потому что то, что ты должна сказать, слишкомъ ужасно! Иначе ты сказала бы все, и это было бы забыто.
— Но, можетъ быть, ты ушелъ бы отъ меня.
— Ну, смотри… если ты будешь слишкомъ упрямиться, то я все равно уйду отъ тебя.
— Нтъ, нтъ, не покидай меня… ты никогда не долженъ уходить отъ меня!
— Такъ сдлай же попытку… Будь мужественна. Скажи все.
Она глубоко вздыхаетъ. Потомъ изъ ея груди вырывается крикъ:
— Я не скажу ни слова!
— Такъ, значитъ, ты настаиваешь на своемъ, Лукка.
Опять она кричитъ, словно отъ физической боли:
— Я не могу, я не могу!

XIV.

Въ самый разгаръ моей безумной любви я вдругъ почувствовалъ, что въ сердц у меня назрваетъ злоба. И эта злоба пускала во мн все боле глубокіе корни, когда я думалъ о тайн Лукки. Меня неотступно преслдовала мысль о томъ времени, о которомъ Лукка отказывалась говорить. И моя любовь поддерживала эту злобу. Мало того, одно чувство питало другое. И я далъ волю своей необузданной страсти и бралъ то, что могъ взять. Но и злоб я далъ также волю, я не сдерживалъ ея и удовлетворялъ, чмъ могъ. И страсть моя всегда находила удовлетвореніе, но злоба, благодаря упорному молчанію Лукки, блуждала, какъ въ пустын. Вотъ почему злоба мало-по-малу все нарастала и становилась необузданной. Моя злоба ни на минуту не упускала Лукку изъ виду. День и ночь она владла мною, даже во сн. Она была слпа, глуха и стремилась только къ разрушенію. Я самъ чувствовалъ, какъ моя злоба все больше окутывала Лукку, все крпче сжимала ее въ своихъ ужасныхъ объятіяхъ.
Это время Гьёртцъ чаще бывалъ у насъ. Онъ уже не былъ больше такъ застнчивъ. Мн кажется, что онъ видлъ страданія Лукки и старался, какъ могъ, утшить ее. Иногда, когда я возвращался домой, я заставалъ ихъ за мирной бесдой. А когда онъ уходилъ, она говорила мн:
— До чего добръ этотъ странный человкъ!
И все-таки онъ-то въ невинности души и былъ причиной того, что я, какъ мн показалось, напалъ на врный слдъ. И если только я дйствительно былъ правъ въ своихъ подозрніяхъ, то я понимаю молчаніе Лукки.
Разъ какъ-то, когда мы были съ Гьёртцомъ вдвоемъ, онъ сказалъ мн, какъ бы стараясь защитить Лукку:
— Знаете, вдь фрекенъ Лукка Крусэ и эта… какъ ее… Изабелла… он уже не друзья больше…
Я отвтилъ:
— Про это я ничего не слыхалъ.
— Вы не знаете? Какъ-то на дняхъ, когда он прощались передъ домомъ, я былъ свидтелемъ большого недоразумнія между ними. Кажется, Изабелла поджидала фрекенъ Крусэ. Да, разговоръ между ними былъ далеко не дружескій. Изабелла очень бранила фрёкенъ Крусэ за что-то. Что касается фрёкенъ Крусэ, то она была боле спокойна.
Посл ухода Гьёртца я долго сидлъ неподвижно. Этотъ добрый человкъ, не сознавая этого, далъ новую пищу моей злоб. Я смотрлъ, словно въ желтый туманъ, въ которомъ вырисовываются смутныя, безобразныя очертанія… Онъ… Французъ Луи!… Не за него ли Изабелла бранила Лукку? Да, да, едва ли могла быть какая-нибудь другая причина ея разрыва съ любимой подругой!… И вдругъ изъ тумана выступила фигура… я увидалъ блднаго парня… Какъ-то разъ, когда. я провожалъ Лукку въ театръ, онъ попался намъ навстрчу. Это было за нсколько дней до того, какъ она ушла отъ меня. У парня было блдное, холодное лицо или, врне, рожа съ донъ-жуановскимъ выраженіемъ. Онъ поклонился Лукк съ оттнкомъ интимности. Она отвтила на его поклонъ.
— Кто это?— спросилъ я.
Она бросила мн въ отвтъ совершенно равнодушно:
— Это мой знакомый актеръ.
Да, кого она только не знала.
Этотъ французъ Луи, который билъ своихъ любовницъ… Неужели же она почувствовала непреодолимое желаніе испытать на себ его кулаки? А, можетъ быть, то обстоятельство, что ея подруга была влюблена въ него, особенно подзадорило ее…
Въ этотъ день я ждалъ ея возвращенія, дрожа отъ нетерпнія и волненія. Я долженъ былъ употребить надъ собой всю силу воли, чтобы не наброситься на нее, когда она вошла. Она возвратилась довольно поздно, посл утомительной репетиціи.
Я пошелъ къ ней навстрчу.
— Послушай, Лукка, теперь ты должна, наконецъ, все сказать!
Она вошла съ радостной улыбкой на лиц. Улыбка мгновенно исчезла.
Я продолжалъ:
— Все равно, я все знаю.
Она прошептала:
— Нтъ, Франкъ, этого не можетъ быть!
— Говорю теб, что знаю.
Она какъ-то безпомощно пробормотала прерывающимся голосомъ:
— Вспомни, Франкъ… я тебя знала… когда мы оба были еще маленькими… какъ можешь ты такъ мучить меня?…
— Такъ пойди же и отыщи себ кого-нибудь подобре! Такихъ найдется сколько угодно.
Она отвтила только:
— Я люблю тебя. И ты говоришь это не серьезно. Но знай. одно: ты убиваешь меня, но ты убиваешь этимъ и себя. Ты отравленъ злобой…
Я твердилъ свое:
— Я знаю все. Я хочу, чтобы та сама разсказала мн это.
Она молчала.
Но я замтилъ, что мои слова произвели на нее ужасное дйствіе. Она какъ будто стушевалась посл этого. Если я входилъ въ комнату, въ которой она сидла, она сейчасъ же вставала и уходила въ самый отдаленный уголъ или же сворачивалась въ комочекъ на диван. И вообще она стала молчаливе и блдне, я видлъ хорошо, что моя злоба дйствуетъ на нее. Въ любви между мужчиной и женщиной можетъ пробудиться демонъ. Да, я увренъ въ томъ, что происходитъ много непонятныхъ убійствъ, которыя такъ и остаются скрытыми.
Не буду долго останавливаться на этомъ времени. Скажу только одно: я убжденъ въ томъ, что замучилъ ее до смерти. Правда, она умерла нсколько позже и отъ болзни, и все-таки я увренъ, что убилъ ее своей злобой, своимъ холодомъ и молчаніемъ. Когда люди убиваютъ другъ друга злобой, то первымъ признакомъ такого убійства служитъ холодное молчаніе. Если вы увидите когда-нибудь, что одинъ изъ тхъ, кто связанъ другъ съ другомъ любовью, блднетъ и какъ бы застываетъ, то не ждите тутъ ни криковъ, ни брани. Сцены шумныя и бурныя бываютъ обыкновенно невиннаго свойства. Но молчаніе и холодъ создаютъ въ своемъ соединеніи массу, крпкую и непроницаемую, какъ скала. А за этой скалой можетъ скрываться самая дикая страсть. И нжность и ласка разбиваются о нее, какъ о панцырь.
Бывали минуты, когда въ мою душу вдругъ вселялся миръ. Но ни одна добрая мысль не успвала назрть во мн. Что-то мелькало въ моемъ измученномъ мозгу… я длалъ попытку остановить свое вниманіе на хорошей мысли… поймать ее… Но это мн де удавалось. Иногда мн неудержимо хотлось почувствовать, какъ къ моему сердцу приливаетъ теплая струя, но передо мной вставали картины и образы изъ того времени, когда Лукка уходила отъ меня,— и все пропадало… Въ мое сердце снова вползала змя.

XV.

Я очнулся ночью отъ тяжелаго сна. Вокругъ меня было темно. Я почувствовалъ, что кто-то дотрогивается до меня. Я вскочилъ:
— Кто здсь?
Раздался ея голосъ. Во мрак онъ прозвучалъ такъ одиноко и боязливо:
— Мн стало страшно тамъ, въ маленькой комнат… Позволь мн посидть здсь.
— Ты боишься? Почему же ты не зажгла свчи?
— Это не помогло бы.
Я привлекъ ее къ себ, сперва изъ состраданія. Но я почувствовалъ, какъ она вся горитъ… что въ ней пылаетъ страсть… И вотъ послдовала одна изъ тхъ ужасныхъ оргій, которыя обрекали насъ и впредь не разлучаться другъ съ другомъ и впредь мучить другъ друга. Но въ эту ночь во мн вспыхнули съ такой силой, какъ никогда раньше, и любовь, и ненависть. Я шепталъ ей на ухо безумныя слова и она отвчала мн, она смялась и рыдала отъ счастья. Вдругъ я прервалъ себя и сказалъ рзко:
— Ну, Лукка, теперь признавайся во всемъ!
Мн показалось, что ея тло окоченло и она перестала дышать… Она лежала неподвижно, какъ мертвая.
Но я былъ въ страстномъ возбужденіи. Я крпко сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и крикнулъ:
— Ты не хочешь? Такъ уходи! Слышишь, я говорю теб: уходи!
Въ темнот раздались ея слова, тихо и отчетливо:
— Такъ ты хочешь, чтобы я ушла? Ты это говоришь серьезно?
— Да, я хочу, чтобы ты ушла. Я говорю серьезно. Иди къ нему, да, да, именно къ нему!… Ты, конечно, знаешь, про кого я говорю… къ тому, котораго ты когда-то такъ живо описала мн!… Неужели ты еще не стосковалась по его хлысту?… Уходи же! А если бы теб не посчастливилось и ты не застала бы его, то не приходи въ отчаяніе. Обрати вниманіе на такъ называемые ‘винные погребки’, передъ дверьми которыхъ вывшенъ красный фонарь. Вотъ туда и иди. Туда заходитъ много парней со здоровыми кулаками… Они сидятъ вдоль стнъ, словно зври…
Она вскочила. Я слышалъ, какъ она прошла въ маленькую комнату. Я слышалъ, что она возится тамъ… Прошло еще немного времени… Я услыхалъ, какъ затворилась дверь въ передней. Затмъ раздались легкіе шаги по лстниц… Потомъ я разслышалъ еще, какъ она съ минуту вставляла въ дверной замокъ ключъ… А потомъ наступила тишина.
Я всталъ и отворилъ дверь въ маленькую комнату. Тамъ было пусто. Отъ этой комнатки на меня пахнуло нмымъ укоромъ. Узкая кровать… два стула… больше ничего.
Вдругъ я услыхалъ чьи-то шаги. Это былъ Гьёртцъ. Онъ былъ блденъ и съ укоромъ смотрлъ на меня.
— Она ушла! Вы знаете, что она ушла?
— Да.
— Я видлъ ее, когда она уходила. Она казалась обезумвшей! Куда она ушла?
Меня охватилъ страхъ. Но возбужденный тонъ Гьёртца меня раздражалъ. Я отвтилъ съ досадой:
— Такъ вы видли, что она ушла? Разв вы не спите по ночамъ?
Онъ подошелъ ко мн ближе и произнесъ, глядя мн прямо въ глаза:
— Не особенно хорошо, если это васъ интересуетъ… Но знайте одно: это тиранство, неслыханное тиранство! Неужели вы хотите, чтобы она умерла?
Онъ выбжалъ изъ комнаты, спустился внизъ, и я услыхалъ, что онъ вышелъ на улицу.
Я пробормоталъ про себя:
— Пустяки… Она, врно, пошла домой къ тет Лидіи.
Я быстро одлся и пошелъ къ тет Лидіи. Съ большимъ трудомъ мн удалось войти въ домъ, была еще глухая ночь. Сонная служанка сказала мн, что Лукки нтъ дома. Что ея не было въ пансіон со вчерашняго дня. Я пошелъ обратно. Только теперь мною овладли угрызенія совсти. Я больно почувствовалъ всю свою вину передъ нею. Чмъ я былъ для нея? Для этой двушки, выросшей въ странной семь, съ ея неспокойнымъ темпераментомъ? Разв я пытался приручить ее? О, нтъ, я сошелся съ ней, оставаясь врнымъ своимъ понятіямъ, своимъ унаслдованнымъ принципамъ, и я требовалъ отъ нея такой же уравновшенности, какая была у меня отъ самаго рожденія…
Я не могу долго останавливаться на томъ времени, которое затмъ послдовало, и не изъ трусости, а потому, что объ этомъ слишкомъ больно разсказывать. Лучше молчать, не трогать этого…
Лукка, моя добрая, благородная Лукка въ одномъ изъ этихъ винныхъ погребковъ съ краснымъ фонаремъ, которые кишатъ альфонсами и ихъ возлюбленными! Лукка является туда одна, она производитъ сенсацію своей наружностью, которая такъ не подходитъ къ этому притону… Лукк подаютъ вина, она сидитъ, вялая и равнодушная, и пьетъ… Наконецъ, она уходитъ изъ красной комнаты, но попадаетъ въ другой такой же притонъ. Подъ конецъ она начинаетъ улыбаться, она пьетъ и чокается съ остальной компаніей… Это такъ хорошо заглушаетъ щемящую боль въ сердц! Отчаяніе притупляется, и кажется, будто все еще не такъ ужасно…
Вдь это я самъ прогналъ ее туда… Послушалась она меня, чтобы отомстить мн? Или она пошла туда, слушаясь своего рока? Притупила ли ночная оргія ея горе?
Гьёртцъ нашелъ ее при помощи полиціи. И онъ подосплъ въ послднюю минуту. Если бы не его знакомство съ полиціей, то Лукка попала бы въ лапы полицейскихъ.
Когда ее нашли, она вела себя такъ странно, что сперва подумали, что она пьяна. Но потомъ оказалось, что она была уже больна. Вслдствіе нервнаго потрясенія она потеряла сознаніе. Ее отнесли въ больницу, и тамъ врачъ нашелъ ея состояніе опаснымъ, такъ какъ у нея оказался порокъ сердца.
Она долго не приходила въ себя. А когда сознаніе вернулось къ ней, то она металась въ тревог и говорила что-то. Иногда она вдругъ оживала, на ея щекахъ появлялся румянецъ и глаза блестли, но немного спустя она снова блднла и на нее нападало полузабытье… а потомъ опять она надолго впадала въ безсознательное состояніе.
Гьёртцъ и я были у нея въ больниц. Мы съ трудомъ добились разршенія видть ее. Она лежала съ лихорадочно пылающими щеками, но мн показалось, что она была тогда въ сознаніи. Она даже сдлала попытку улыбнуться, прошептала что-то. Она хотла поднять руку, но не могла. Немного спустя черты ея лица опять стали вялыми, но глаза были еще широко раскрыты. Эти большіе, темные глаза какъ будто всасывали въ себя свтъ. Потомъ они понемногу потухли и потеряли блескъ. И она погрузилась въ тяжелое забытье.
Нсколько дней ея жизнь находилась въ опасности, но врачъ надялся на ея выздоровленіе.
Однажды утромъ Гьёртцъ вошелъ ко мн. Онъ очень измнился за послднее время, щеки его ввалились и глаза лихорадочно блестли.
— Дло очень плохо,— сказалъ онъ тихо.— Сегодня ночью она выбжала на улицу. Она пробралась такъ тихо, что сидлка не слыхала, а, можетъ быть, сидлка просто спала… Какъ бы то ни было, но утромъ ее нашли въ холодномъ сара… Теперь надежды на ея выздоровленіе уже нтъ больше… Какъ знать?— И онъ посмотрлъ на меня пристальнымъ взоромъ.— Можетъ быть, она сдлала это нарочно… Вдь она любила жизнь, но потому-то она и не хотла больше жить, разъ все вокругъ нея стало такъ безнадежно и мрачно…
Лукка умерла подъ вечеръ этого же дня. Она съ утра впала въ безсознательное состояніе, которое перешло въ смерть.
Теперь передо мной развертывается вся ея жизнь, съ той самой поры, когда она, шаловливая и рзвая, бгала по полямъ и лсамъ и по улицамъ нашего родного городка. Я вспоминаю, какъ она была добра съ бдными, какъ она любила птицъ и животныхъ. Жизнь, какой она представлялась ей, она не понимала и не чтила ея заповдей. Она любила природу и свободу, она слушалась только своего инстинкта.
О Боже, сколько было въ ней прелести и красоты!

XVI.

Прошло много дней и много ночей. Мучительныхъ дней, которымъ не было конца. Не помню, ухалъ ли я, или остался… Единственно, что осталось у меня въ памяти,— это красота Лукки, когда она лежала въ гробу. Я снялъ съ нея фотографію и всегда ношу ее съ собой.
Немного спустя посл похоронъ Лукки я ухалъ на родину. Была осень, и наступили короткіе, темные дни. На мрачномъ неб точно висли темныя тучи.
Приходится жить, хотя и нтъ больше того, кого любилъ… Я сталъ давать уроки въ школ. Дни проходятъ одинъ за другимъ, однообразные и срые. Въ свободное время я брожу по улицамъ. Я не встрчаю ни одного знакомаго, точно я очутился не въ Христіаніи, а въ какомъ-то незнакомомъ город. Куда двались вс мои друзья и товарищи? Вс разбрелись по блу свту.
На краю города я нашелъ одинокій домъ, въ которомъ и поселился. Кругомъ — поля и пустыри, а возл дома садъ. Я уже говорилъ, какой покой навваетъ на меня тихій шопотъ листвы. И я живу одинъ съ моими книгами и моими мечтами.
Такъ я проживу, вроятно, всю жизнь. Я буду жить той срой жизнью, которой живутъ многіе и многіе. Было время, когда Лукка освщала мою жизнь яркимъ огнемъ. Онъ погасъ, и жизнь стала срой.

Перев. М. П. Благовщенская.

‘Русская Мысль’, кн.I—IV, 1916

Краг Томас
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Ценою жизни, Чена Джованни, Год: 1904
  2. Вокруг тиары, Жебар Эмиль, Год: 1894
  3. Бессмертные карлики, Фрих Эвре Рихтер, Год: 1924
  4. Патриция Кэмбаль, Линн-Линтон Элиза, Год: 1875
  5. Записки дурака,, Ноэль Эжен, Год: 1875
  6. Потерянный горизонт, Хилтон Джеймс, Год: 1933
  7. Виннету, Май Карл Фридрих, Год: 1893
  8. Европейские негры, Гаклендер Фридрих-Вильгельм, Год: 1854
Электронная библиотека