Б. А. Кузьмин
Французская революция 1780 г. и английская литература
1
2
3
Французская революция 1780 г. и английская литература, Кузьмин Борис Аркадьевич, Год: 1953
Время на прочтение: 36 минут(ы)
История английской литературы. Том II. Выпуск первый
М., Издательство Академии Наук СССР, 1953
Академия наук Союза ССР.
Институт мировой литературы имени А. М. Горького
Под редакцией И. И. Анисимова, А. А. Елистратовой, А. Ф. Иващенко
Английские просветители начали свою деятельность уже после того, как буржуазная революция в Англии закончилась классовым компромиссом 1688/89 года, наложившим печать на развитие политической и экономической жизни Англии. В результате ‘славной революции’ ‘буржуазия стала скромной, но признанной частью господствующих классов Англии. Вместе с ними она была заинтересована в подавлении огромных трудящихся масс народа’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. II, стр. 298.}.
Английское просветительство отличалось во многом более умеренным характером критики феодально-абсолютистских учреждений и принципов, чем в предреволюционной Франции. Но быстрое развитие капитализма в Англии рано выявило его противоречия, позволило наиболее проницательным идеологам английского просвещения развернуть критику отдельных сторон капитализма (Свифт и Мандевиль). Эта критика была продолжена теоретиками конца XVIII века, когда события французской буржуазной революции обострили и ускорили размежевание противоположных лагерей в Англии,
Испуганная революционными событиями на континенте, английская буржуазия переходит к неприкрытому реакционному гонению на прогрессивный лагерь, отказывается от демагогической игры в просветительство, в либерализм. В то же время наиболее революционно настроенные идеологи под влиянием углубляющихся социальных противоречий жизни Англии, находя опору в политических идеях французского Просвещения и в политической практике французских революционеров, порывают с умеренностью, характерной для английского Просвещения, и впервые делают попытки связаться с широкими массами ‘четвертого сословия’. При этом в своих теоретических положениях они эволюционируют от идей буржуазного Просвещения к новым социальным идеям, подчас предвосхищающим построения утопического социализма. Эти явления получили яркое выражение, например, в творчестве выдающегося демократического писателя и теоретика 90-х годов XVIII века — Вильяма Годвина.
Английская буржуазия, проделавшая свою революцию на столетие раньше французской, относилась враждебно к французской революции. ‘Впрочем, среди буржуазии было все же прогрессивное меньшинство, — говорит Энгельс, — люди, интересы которых не особенно выигрывали от компромисса. Это меньшинство, состоящее главным образом из менее зажиточной буржуазии, относилось с симпатией к революции, но в парламенте оно было бессильно’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. II, стр. 301.}.
Деятельность этого ‘прогрессивного меньшинства’ в основном протекала не в парламенте, а в ряде политических обществ. Из них наиболее известны ‘Общество революции’, ‘Конституционное общество’ и ‘Лондонское корреспондентское общество’.
‘Общество революции’ (The Revolution Society) было основано в честь годовщины так называемой ‘славной революции’. Общество насчитывало в своем составе таких крупных ученых, как Джозеф Пристли (Joseph Priestley, 1733-1804) и Ричард Прайс (Richard Price, 1723-1791). На экономическую работу Прайса, разоблачающую процесс огораживания земель, Маркс ссылается в 24-й главе ‘Капитала’.
‘Конституционное общество’ (The Constitutional Society), основанное в 1769 г., первоначально называлось ‘Обществом билля о правах’, затем ‘Обществом конституционной информации’. Его важнейшим и наиболее левым деятелем был Джон Горн Тук (John Horne Tooke, 1736-1812).
Деятельность обоих обществ сильно активизировалась под влиянием французской революции. Революция же вызвала к жизни и новое объединение — ‘Лондонское корреспондентское общество’ (London Corresponding Society), гораздо более демократическое по своему составу. Начало этому объединению, давшему мощный толчок радикальному движению в Англии, положил сапожный подмастерье, шотландец Томас Гарди, в январе 1792 г. собравший своих друзей в таверне ‘Колокол’ для обсуждения вопросов избирательной реформы. Расширяя свои связи с демократическими массами, общество привлекло в свои ряды многих известных политических и литературных деятелей: знаменитого публициста Томаса Пэйна (Thomas Paine, 1738-1809), дидактического поэта и лектора по истории Греции и Рима Джона Телуола (John Thulwall, 1704-1834, он же редактор газеты ‘Трибуна’ и популярный оратор), драматурга Голькрофта (1745-181)9), поэта Блейка (1757-1827) и др. Многие деятели более старых обществ, в частности Горн Тук, тесно связались ‘с Лондонским корреспондентским обществом’ и получили через него доступ к рабочей и ремесленной аудитории. Все это создавало предпосылки для образования новой демократической партии. Энгельс так рисует этот процесс:
‘Одновременно с промышленной революцией возникла демократическая партия. В 1769 г. Дж. Горн Тук основал ‘Society of the Bill of Rights’, в котором впервые со времен республики опять дискутировались демократические принципы. Как во Франции, все демократы были философски образованные люди, но скоро они увидели, что высшие и средние классы относятся к ним враждебно и только рабочий класс прислушивается к их принципам. Скоро они образовали в этой среде партию, и эта партия была уже в 1794 году довольно сильна, хотя еще не настолько сильна, чтобы действовать методически’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. II, стр. 365.}.
Упомянутые три политические общества и составляли ту общественную среду, которая питала и поддерживала писателей и публицистов ‘прогрессивного меньшинства’.
История английской публицистики, посвященной французской революции, открывается выступлением Ричарда Прайса.
Когда 4 ноября 1789г. ‘Общество революции’ собралось на празднование своего столетнего юбилея, революция во Франции уже сделала свои первые решительные шаги. Естественно, что речи Прайса и других были посвящены французской революции. События французской революции, уроки, из них вытекающие, становятся предметом все более острой дискуссионной борьбы в Англии.
Первые известия о революции во Франции были встречены английскими буржуазными кругами в общем сочувственно. Предполагалось, что Франция лишь подтягивается до политического уровня Англии. Это идиллическое восприятие французской революции отражено в рисунке выдающегося политического карикатуриста того времени Гильроя — ‘Приношение свободе’ (1789). Богиня свободы сидит на развалинах Бастилии, перед ней преклонил колено Людовик XVI, отдавший Свободе корону и теперь получающий ее от богини обратно с советом ввести конституцию. Однако Прайс считает, что французская революция подняла принципы 1688 года на б_о_льшую высоту, и теперь очередь Англии доделать по примеру французов то, что революция 1688 г. оставила незавершенным. Французская революция, по мнению Прайса, показывает, что на смену господству королей и духовенства пришло господство законов и разума, что она провозгласила право народа сопротивляться власти, если этой властью злоупотребляют. Тем самым ею подтверждены три неотъемлемые права: избирать правительство, ‘увольнять его за плохое поведение’ и создавать новое правительство.
После речи Прайса ‘Общество революции’ приняло торжественный адрес, который был послан французскому Национальному собранию. В адресе говорилось: ‘Мы присоединяемся к вам, джентльмены, в самых горячих пожеланиях, чтобы Свобода, которая в течение нескольких столетий, казалось, нашла убежище на нашем родном острове, благодаря вашему примеру распространилась по Европе и по всему миру’. Национальное собрание очень тепло встретило обращение англичан: его президент назвал доктора Прайса ‘апостолом свободы’.
Но, страшась ‘пагубного’ влияния французской революции на английские народные массы, наблюдая усиливающееся недовольство со стороны народа в самой Англии, реакция переходит в наступление. Она заговорила устами Эдмунда Берка (Edmund Burke, 1729-1797) в его ‘Размышлениях о французской революции’ (Reflections on the Revolution in France, etc., 1790).
Маркс дает Берку убийственную политическую характеристику: ‘Этот сикофант, находясь на содержании английской олигархии, разыгрывал роль романтика по отношению к французской революции, а в начале осложнений в Америке, состоя на содержании северо-американских колоний, с таким же успехом выступал в роли либерала против английской олигархии, в действительности же он был самым ординарным буржуа: ‘Законы торговли суть законы природы, а следовательно, законы самого бога’… Нет ничего удивительного в том, что он, верный законам бога и природы, всегда продавал себя на самом выгодном рынке!’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVII, стр. 831.}
Берк разделил свои ‘Размышления о французской революции’ на три части, пытаясь поочередно опровергнуть все три утверждения Прайса по поводу ‘неотъемлемых прав народа’. ‘Славная революция’ 1688 года, говорит Берк, вовсе не основывалась на тех принципах, по которым сам народ может выбирать, смещать и заново, назначать правительство. Если уж Прайс хотел найти в английской истории аналогию французским событиям, то ему следовало бы обратиться не к Вильгельму Оранскому, а к эпохе Кромвеля.
Действительно, в английской истории некоторой параллелью французской революции могли быть революция 40-х годов XVII века. То, что Берк угадал это сходство первой английской революции с революцией во Франции, свидетельетвует о его классовой проницательности. Он заявляет, что у членов ‘Общества революции’, хоти они и рассуждают о революции 1688 года, перед глазами и в сердце — более ранняя английская революция и современные события на континенте. По этому поводу Гильрей в карикатуре ‘Вынюхивание крамолы’ (1790) рисует Берка, просунувшего длинный нос в кабинет Прайса, где на стене висит изображение казни короля Карла I.
Берк выдвигает реакционную ‘органическую’ теорию общественного развития: общество растет на фундаменте прошлого, и никакое насильственное отделение его от этого фундамента невозможно, развитие должно происходить в форме постепенного обновления отдельных элементов, не нарушающего жизни организма в целом. Выступление Берка было попыткой нейтрализовать влияние французской революции, парализовать развитие английского ‘якобинства’.
Разыгрывая, по выражению Маркса, ‘роль романтика по отношению к французской революции’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVII, стр. 831.}, Берк предвосхищает некоторые черты последующей реакционно-романтической критики Просвещения и буржуазной революции. Он демагогически критикует отдельные черты буржуазного общества, противопоставляя ему идеализированный ‘век рыцарства’. Он скорбит о старинных рыцарских добродетелях, которым уже не возродиться при господстве буржуазии, и создает сентиментальный образ страдающей королевы Марии-Антуанетты.
Книга Берка, выдержавшая одиннадцать изданий в течение одного года, свидетельствовала об обострении классовой борьбы и размежевании двух лагерей и заставила различных идеологов ясней определить свои позиции. Ненависть Берка к французским революционерам вызвала одобрение всех европейских монархов: Георг III сказал, что эту книгу должен прочесть каждый джентльмен, Людовик XVI тайно переводил ее на французский язык, Екатерина II прислала автору свои поздравления.
С другой стороны, демократический лагерь тотчас же ответил Берку рядом памфлетов, подписанных и анонимных. Среди анонимных следует особо отметить те, в которых отражена точка прения обездоленных масс города и деревни.
Неизвестный автор одного из памфлетов под названием ‘Наблюдения’ пишет: ‘Да, мистеру Берку нужно много смелости, чтобы наносить французской революции и свободе такие оскорбления в обмен на те денежные суммы, которые он получает под чужим именем… Он соболезнует только красивым несчастиям людей, раззолоченных подобно идолам. Сколько сочувствия он уделяет королю и королеве! Но зато его ничуть не трогает вид разоренного, одетого в лохмотья народа, вид младенцев, тщетно ищущих хотя бы капли молока в истощенной груди матери. Это ведь не эффектно и не важно. Но, несомненно, в один прекрасный день будет услышан голос молчаливого величия нищеты. Довольно трудовому народу иметь постоянно перед собой выбор между страданиями голода или лапами свирепых армейских и флотских вербовщиков. Как странна участь этих людей: они должны защищать отечество, которого у них нет. Что за отечество без свободы и без собственности! А у них нет ни свободы, ни собственности’.
Определив таким образом тех, от чьего имени он выступает, автор ‘Наблюдений’ подробно говорит об участи крестьянина, который стараниями помещика превращается в пролетария: ‘Как только любитель охоты устроит свою псарню и загоны для дичи около усадьбы бедного крестьянина, последний разорен: его посевы будут помяты или съедены, и изголодавшемуся крестьянину придется покинуть свой маленький участок и идти в город, чтобы увеличить там толпу несчастных. А какие их там ждут страдания! Сколько промышленных рабочих прозябает и умирает по грязным углам! Сколько их разоряется благодаря изменчивости моды и застою в промышленности!’
Среди известных публицистов, отвечавших Берку, мы не находим самого доктора Прайса: он умер в 1791 г. Вместо него от имени ‘Общества революции’ ответил Джозеф Пристли.
Философские взгляды Пристли, по сравнению со взглядами Прайса, имеют более научный и материалистический характер. Он полемизировал с Прайсом, доказывая детерминированность человеческой воли и зависимость мышления от материи мозга. В этом он опирался на своих предшественников — деистов Коллинса и Гартли, отбросивших богословские элементы сенсуализма Локка. Сам Пристли был крупным физиком и химиком.
В своих четырнадцати ‘Письмах к Берку’ (Letters to Burke occasioned by his Reflections on the French Revolution, 1791) Пристли обращает против Берка сравнение французских событий с эпохой Кромвеля. В пятом письме он говорит о дне казни Карла I: ’30 января является, по выражению адмирала Кеппеля, днем гордости для Англии, как и 14 июля — для Франции, и такими эти дни останутся в памяти самых отдаленных потомков свободных граждан. Пусть все тираны читают историю этих событий и трепещут’. Впрочем, оговаривается Пристли, ‘хорошие государи будут читать об этом без всякого неприятного чувства’.
Берк нападал на Национальное собранно, Пристли в ответ указывает, что английская Палата общин, ‘по мнению Прайса, является только н_а_с_м_е_ш_к_о_й н_а_д п_р_е_д_с_т_а_в_и_т_е_л_ь_с_т_в_о_м’.
Пристли иронизирует и над романтическими тирадами Берка в защиту французской королевы: ‘Выдаете волю своему красноречию, словно рыцарь, поклявшийся защищать ее честь’. Но ‘разве можно приносить свободу и счастье всего народа в жертву женской красоте!..’
Большая часть писем Пристли к Берку посвящена взаимоотношениям государства и религии. Берк утверждал, что человек — ‘религиозное животное’, а поэтому государство должно взять на себя заботу о том, чтобы каждый выполнял как следует свои религиозные обязанности. Пристли возражает на это, утверждая, что религиозность отнюдь не вытекает из существа человеческой природы. Но даже если бы человек действительно был ‘религиозным животным’, то и тогда религия должна оставаться частным делом. ‘Человек также определяется как животное смеющееся, но разве поэтому мы должны смеяться тогда только, когда… правители позволят нам это сделать? Мы часто разрешаем себе смеяться даже над ними’.
Как и ответ Пристли, недостаточно решительно было возражение Берну известного юриста Макинтоша (Vindiciae Gallicae, 1791). Макинтош сам говорит, что его цель — ‘предупредить революцию реформами, разрушение — исправлением’. Правда, Макинтош считает, что французы еще недостаточно далеко пошли в своем демократизме, раз они допускают разделение на активных и пассивных граждан, и предсказывает, что в дальнейшем ходе революции это разделение придется уничтожить. Он стоит за введение всеобщего избирательного права в Англии. Этим, однако, и должна ограничиться революция: ‘Имущественное неравенство… должно существовать, потому что только владение собственностью может заставить трудиться’ — мнение, против которого с такой силой восстал Годвин.
В 1792 г. вышел первый том книги Артура Юнга ‘Путешествия по Франции’ (Travels in France), которая, помимо желания автора, оказалась убедительным ответом Берку. Юнг, которого Маркс характеризует как точного наблюдателя и поверхностного мыслителя, путешествовал по Франции с 1787 по 1789 г. и дал в своей книге изображение старого режима, вполне объясняющее необходимость революции. Французский конвент приказал напечатать перевод книги Юнга в количество 20 тысяч экземпляров для бесплатной раздачи населению. Однако сам Юнг уже в 1793 г. выпустил памфлет, направленный против революционной Франции.
К сочувственному восприятию французской революции английские прогрессивные писатели были подготовлены, в частности, событиями американской войны за независимость. Прайс посвятил две свои работы защите самоопределения американцев, на этих статьях политически воспитывался ремесленник Томас Гарди, Горн Тук перевел Франклину от имени ‘Конституционного общества’ сто фунтов стерлингов для вдов и сирот погибших борцов за независимость. Что касается Пэйна, то он был выдающимся участником американской революции и наиболее крупным из ее публицистов. Его политические памфлеты времен войны за независимость по праву входят в историю литературы США.
Вскоре по окончании борьбы в Америке Пэйн вернулся в Англию и принял участие в развернувшейся борьбе. В ответ на ‘Размышления’ Берка он публикует ‘Права человека’ (Rights of Man, I часть — 1791, II часть — 1792).
Первая часть ‘Прав человека’ представляет собой, собственно, полемику с Берком, вторая содержит положительную программу Пэйна. Отчасти повторяя упомянутого выше анонимного автора ‘Наблюдений’, Пэйн говорит, что Берк жалеет не того, кого нужно: ‘Он печалится об оперении и забывает умирающую птицу’. Пэйн резко нападает на реакционность Берка: Берк хочет, чтобы мертвые управляли живыми. Но если уж ссылаться на традиции прошлого, то надо обратиться к тем древним временам, когда все люди были равны.
Работа Пэйна заострена против феодально-буржуазного государства. Никогда не нужно путать народ с правительством, говорит он, особенно английский народ с английским правительством. Народ смотрит вперед, а правительства большей частью смотрят назад. ‘Общество во всяком состоянии есть благо, правительство даже в его лучшем состоянии есть неизбежное зло… Правительство, подобно одежде, есть признак нашей потерянной невинности: дворцы королей были построены из райских кущ’. Начало этой сентенции цитирует впоследствии Годвин, делая его исходным пунктом своей критики государства.
Пэйн дает крайне острую критику монархии. Правда, он разделяет многие иллюзии просветительской социологии. Изменение одной только политической формы правления способно, по его мнению, уничтожить все социальные противоречия. Человек становится врагом человека только из-за плохой системы управления. Невежеству соответствует монархия, разуму — республика. Основная причина войн — споры о престоле.
Достаточно установить повсюду республиканский образ правления и усилить торговые сношения между странами, чтобы войны навсегда прекратились: ведь легче купить то, чего нехватает стране, чем захватить силой. Лет через семь в Европе не будет ни аристократии, ни монархии.
Пылкие демократические идеи, живо и остроумно изложенные Пэйном, сделали его книгу очень популярной и в Англии, и на континенте. Заканчивается она оптимистически. ‘Сейчас середина февраля, — пишет Шин. — Если бы я предпринял прогулку в деревню, деревья предстали бы передо мною в своем зимнем безлиственном виде. Люди имеют обыкновение, гуляя, обламывать сучья… Я мог бы сделать то же самое и заметил бы, что почка на этом сучке начала набухать. Я должен был бы рассуждать странным образом или не рассуждать вовсе, чтобы предположить, что это единственная почка, появившаяся по всей Англии. Вместо того, я немедленно заключил бы, что то же самое явление происходит повсеместно… Каково будет политическое лето с приходом природного лета, человеческое предвидение не может определить. Нетрудно, однако, обнаружить, что весна началась’.
‘Политическое лето’ Пэйн встречал уже по ту сторону Ламанша как участник французской революции. Он уехал из Англии в связи с судебным преследованием, возбужденным против него за ‘Права человека’. Французская республика присвоила ему гражданские права, и он был избран депутатом Конвента от округа Па де Кале. Пэйн был близок к жирондистам и при якобинском терроре оказался в тюрьме. Там он написал свой знаменитый ‘Век разума’ (The Age of the Reason, etc., 1794), где подверг критике религию и церковь. Позже он вернулся в США, где умер, преследуемый правящими собственническими кругами. В Англии его популярность в демократических кругах общества оставалась прочной.
В ‘Письмах из Лондона’ Энгельс отмечал как отрадный факт, что, наряду с сочинениями Вольтера, Гольбаха и Руссо, ‘в руках рабочих имеются дешевые издания сочинений Томаса Пэна и Шелли’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. II, стр. 288.}.
Среди выступавших против политической реакции публицистов видное место занимает жена Годвина, Мэри Уолстонкрафт (Mary Wollstonecraft, 1759-1797), завоевавшая известность именно выступлениями, связанными с французской революцией. Ее ответ Берку, ‘Защита прав человека’ (A Vindication of the Rights of Men, 1790), был одним из первых. Но наибольшее впечатление произвела ее ‘Зашита прав женщины’ (A Vindication of the Rights of Woman, I часть — 1792), которая и до сих пор оставляет за автором видное место в истории английской общественной мысли.
Воспитанная на сочинениях английских и французских просветителей, Мэри Уолстонкрафт применила их взгляды к положению женщины. Если нет врожденных идей и человек рождается с сознанием, чистым, как белый лист бумаги, то нет оснований предполагать у женщины меньшие способности, чем у мужчины. Если человек сам по себе совершенное существо, и его недостатки объясняются дурными обстоятельствами и плохим воспитанием, то тем более это применимо к женщине. Если общественным идеалом является равенство прав, то нужно уравнять в правах мужчину и женщину. Однако Мэри Уолстонкрафт считает, что не все просветители сделали эти необходимые выводы из своего учения. Если у Гельвеция и Гольбаха и можно найти зародыши учения о равноправии женщин, то Руссо — явный противник женской эмансипации. Уолстонкрафт считает, что французская революция готовится повторить ошибку Руссо, она упрекает Конвент за то, что в новой французской конституции нет специального параграфа о правах женщин.
Напечатав ‘Защиту прав женщины’, Мэри Уолстонкрафт отправилась во Францию, чтобы своими глазами увидеть действия революционного народа. По возвращении она задумала большую работу — ‘Исторический и нравственный взгляд на происхождение и развитие французской революции и на воздействие, которое она оказала на Европу’. Вышел лишь первый том этого сочинения (An Historical and Moral View of the Origin and Progress of the French Revolution…, 1794).
Публицистические выступления ‘прогрессивного меньшинства’ отражали рост революционного движения в Англии. ‘Лондонское корреспондентское общество’ насчитывало только в Лондоне 30 тысяч членов и имело 70 отделений по всей Англии. Оно перепечатывало брошюры левеллеров времен Кромвеля, его члены, называвшие друг друга ‘гражданин’, собирались в таверне ‘Корона и якорь’. Во время антиякобинской войны они провозглашали пораженческие тосты за победу над англичанами ‘той армии, которая сражается за свободу’, и пели песни в честь тираноубийц. Общество вербовало добровольцев в якобинскую армию и занималось военной подготовкой своих членов.
Брожение в стране было сильным. Дважды в течение 1797 г. начинались серьезные волнения в британском флоте, матросы вывешивали красные флаги и выбирали судовые комитеты. Стихийное рабочее движение в самой Англии, восстания в Ирландии в защиту национальной независимости — все эти факты свидетельствовали о широкой народной основе английского ‘якобинизма’.
Наряду с публицистическими памфлетами, широкое распространение в народе находила и массовая политическая поэзия, связанная с демократическим движением. Среди ее представителей, замалчиваемых буржуазным литературоведением, выделяется, в частности, фигура Питера Пиндара (Peter Pindar), под псевдонимом которого скрывался доктор медицины Джон Уолкот (John Wolcol). Стихотворения и поэмы Питера Пиндара, зло, резко и доходчиво обличавшие реакционную политику правящих классов Англии и защищавшие права трудового народа, расходились дешевыми изданиями, зачастую — отдельными листовками, наподобие традиционных ‘баллад’. Таковы, например, его сатирические ‘Оды на важные темы’, где Пиндар разоблачает правительственную политику ‘затыкания ртов’, издевается над системой полицейского шпионажа и террора, клеймит Берка как изменника свободы, ставшего в ряды придворных сикофантов. Среди ‘Од на важные темы’ заслуживает особого внимания ‘Смирение: ода к подмастерьям-сапожникам, которые недавно отказались продолжать работу, если их заработная плата не будет повышена’. В этом стихотворном обращении к бастующим рабочим Пиндар не только правдиво рисует нищету, голод и страдания неимущих трудящихся масс, но подчеркивает, что именно их трудом поддерживает свое паразитическое существование клика знатных тунеядцев. Иронический призыв к ‘смирению’ перерастает в призыв к борьбе: ‘беззаконный произвол тирании минет, надменные падут, и британцы больше не будут скотами!’ Что делал бы король ‘без нас, его величества Народа!’ — восклицает один из героев сатирической поэмы Пиндара ‘Вшивиада’ (The Lousiad, An Heroi-Comic Poem, 1785-1795), где история анекдотической дворцовой распри между Георгом III и его поварами служит прозрачной аллегорией обострявшихся противоречий между народными массами и правящими кругами в Англии времен французской революции. Издеваясь над Георгом III и его министрами, автор открыто угрожает ему участью Карла I и Людовика XVI.
Политические сатиры Пиндара — лишь один из наиболее ярких образцов английской массовой политической поэзии, развивающейся в эту пору, и до сих пор еще достаточно не изученной.
Английское правительство развернуло яростную борьбу с ‘якобинским влиянием’. Оно начало с погромов. Подкупленные погромщики демонстративно сожгли изображение Томаса Пэйна, разгромили книжную лавку основателя и секретаря ‘Лондонского корреспондентского общества’ Томаса Гарди, убили его жену, разрушили ценнейшую лабораторию Пристли. Вслед за тем начались судебные процессы против деятелей ‘прогрессивного меньшинства’ по обвинению их в государственной измене.
Первым был процесс Пэйна, которому вменяли в вину резкие антиправительственные выпады в ‘Правах человека’.
Самого Пэйна уже не было в Англии. Он прислал на имя судьи письмо, в котором говорил, что более важные обязанности депутата Конвента не оставляют ему досуга для защиты. Поскольку же главного обвиняемого нет, процесс ведется не против него, а против прав английского народа.
Сенсацией процесса был не обвинительный приговор отсутствующему Пэйну, а блестящая речь защитника, Томаса Эрскина, который, ссылаясь на Мильтона, Локка, Юма и раннего Берка, выступавшего в защиту американских колоний, обосновывал право Пэйна критиковать правительство. Толпа сторонников Пэйна ожидала Эрскина при выходе из суда, выпрягла лошадей из его кареты и с восторженными криками привезла его домой. Затем последовал первый процесс ‘Лондонского корреспондентского общества’ (1794), по которому были привлечены Томас Гарди, Горн Тук, Телуол, Голькрофт и др.
Немедленно после процесса ‘Корреспондентское общество’ провело несколько массовых митингов. Митинг на Копенгагенских полях, на котором выступил Телуол, собрал 150 тысяч человек. Карикатура Гильрея на эту тему подчеркивает демократический состав участников митинга. Через три дня после этого толпа остановила карету короля и камнями разбила в ней стекла.
В 1797 г., когда политическая обстановка в стране обострилась из-за восстаний во флоте, весь комитет ‘Лондонского корреспондентского общества’ был арестован и движение разгромлено.
Чтобы добить литературным оружием тех, кто уцелел от полицейской расправы, английская реакция организовала в 1797 г. охранительный журнал ‘Антиякобинец’ (The Anti-Jacobin Review), который специализировался на пасквилях против писателей ‘прогрессивного меньшинства’ — Пэйна, Годвина и других.
Крупнейшим писателем и публицистом ‘прогрессивного меньшинства’ был Вильям Годвин — один из виднейших представителей демократического движения конца XVIII века в Англии.
Годвин (William Godwin, 1756-1836) родился в строго кальвинистской семье священника. Художественная литература, за исключением ‘Пути паломника’ Беньяна, была изгнана из его детского чтения. Сам Годвин тоже стал священником. Впрочем, в своих проповедях он утверждал, что не только земной король, а и сам бог ‘не имеет права быть тираном’.
Знакомство с французскими философами (в первую очередь с Гольбахом) сыграло большую роль в формировании мировоззрения Годвина. Впоследствии он писал: ‘До 1782 года я верил в доктрину Кальвина… ‘Система природы’, прочитанная в начале этого года, изменила мое мнение и сделала меня деистом’. В 1783 г., сложив с себя сан священника, Годвин приехал в Лондон и решил заняться литературной деятельностью. С этого момента он устанавливает тесную связь со всеми современными прогрессивными деятелями: ведет переписку с Пристли по вопросам деизма, знакомится с многими членами ‘Лондонского корреспондентского общества’, в частности — с поэтом Блейком, а также с Голькрофтом, под влиянием которого переходит к полному безбожию, присутствует на посвященном французской революции выступлении доктора Прайса и часто посещает обеды ‘Общества революции’. По некоторым журнальным статьям Фокс угадал в Годвине незаурядный полемический талант и предложил ему стать платным памфлетистом левых вигов, но Годвин отказался, не желая связывать себя с партией, к которой относился критически.
Пэйн, уезжая во Францию, уже настолько тесно был связан с Годвином, что именно ему (вместе с Голькрофтом и Голлисом) поручил издание ‘Прав человека’.
Процесс над двенадцатью членами ‘Лондонского корреспондентского общества’ непосредственно задевал Годвина. Некоторые из этих людей были его личными друзьями. ‘Этот процесс — одна из наиболее памятных вех в истории борьбы за свободу Англии’, — писал он. Годвин немедленно напечатал в ‘Морнинг Кроникл’ статью в защиту обвиняемых. Статью эту ‘Лондонское корреспондентское общество’ выпустило затем отдельной брошюрой. Оправдательный приговор современники приписывали удачной аргументации Годвина.
За книгу ‘Политическая справедливость’ (An Enquiry concerning the Principles of Political Justice, 1793) Годвину самому угрожало судебное преследование. Он избежал его благодаря высокой цене, по которой продавалась его книга: Питт считал, что книга, цена которой превышает месячный заработок рабочего, не может иметь влияния на массы. Он ошибался: ремесленники покупали ‘Политическую справедливость’ вскладчииу и, собираясь, читали ее вслух.
Эта книга, подобно упоминавшимся выше памфлетам, отчасти имела целью дать ответ Берку. ‘Времена рыцарства прошли!’ горестно восклицал Берк. Томас Пэйн повторял то же самое, но с торжеством, и добавлял оптимистически: ‘Фарс монархии и аристократии во всех странах, следует тем же путем, и мистер Берк одевается для похорон. Пусть они тихо сойдут в могилу вместе с прочим вздором, и да утешатся плакальщики’.
‘Времена рыцарства не прошли, — отвечает обоим Годвин, — еще жив феодальный дух, который низвел большую часть человечества на положение рабов и скота, на потребу меньшинства’.
Однако в своем сочинении Годвин далеко вышел за рамки непосредственной полемики с Берком, выдвинул ряд новых вопросов и поднялся головой выше предшествующих полемистов.
Учение Годвина не является продуктом одной только английской мысли. Но решающее влияние на политическое развитие Годвина оказала английская действительность конца XVIII века. Именно английская действительность подготовила Годвина к живому восприятию идей французского просвещения и революции.
В предисловии к ‘Политической справедливости’ Годвин подробно говорит об идейных влияниях, обусловивших его развитие:
‘Быть может, будет полезно описать тот путь, которым автор пришел к своим убеждениям. Они не внезапный результат работы пылкого воображения. Политические исследования давно уже занимали видное место в литературных занятиях автора: уже двенадцать лет тому назад он пришел к убеждению, что монархия — это форма правления, сгнившая до основания. Этим убеждением он обязан политическим сочинениям Свифта и изучению латинских историков. Около того же времени он извлек немало новых побудительных мотивов из некоторых французских сочинений о человеческой природе, попавших в его руки в следующем порядке: ‘Система природы’ Гольбаха, сочинения Руссо и Гельвеция, гораздо раньше, чем был задуман настоящий труд, ум автора усвоил себе некоторые из встречающихся там воззрений, касающихся чувства справедливости, признательности, прав человека, обещаний, клятв и всемогущества общественного мнения, убеждение в полезности наиболее простой возможной формы правления (т. е. демократия в ее чистой форме) сложилось в нем как следствие идей, внушенных французской революцией. Это же событие породило в нем решимость, вызвавшую появление настоящего труда’.
Важно отметить, что в цитированном предисловии Годвин упоминает Свифта. Сатира Свифта была обращена не только против феодализма, но и против капиталистических порядков. Развивая и углубляя некоторые ранние социалистические теории Англии XVIII века, Годвин отражает в своем учении особенности общественной жизни Англии, где ранее других стран Европы проявились противоречия буржуазного развития.
Энгельс указывает, что ‘по своей теоретической форме’ современный социализм ‘кажется на первый взгляд только дальнейшим и как бы более последовательным развитием принципов, выдвинутых великими французскими просветителями XVIII века’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XV, стр. 507.}.
Однако, чтобы совершить переход от просветительства к социализму, нужно было увидеть противоречие интересов имущих и неимущих классов и стать на сторону последних.
Социальные противоречия в Англии выявились в рассматриваемый период гораздо резче, чем во Франции. Это позволило Годвину, если не в политическом, то в социальном отношении опередить большинство деятелей французской революции и стать предшественником великих утопических социалистов, в частности — Роберта Оуэна.
В одном из примечаний к ‘Политической справедливости’ Годвин перечисляет ‘авторитеты… которые подвергают систему накопленной собственности открытому нападению’ и на которых он опирается в своих социалистических тенденциях: ‘Наиболее известен Платон в трактате о республике. За ним последовал Томас Мор в своей ‘Утопии’. Образцы весьма убедительного рассуждения на ту же тему могут быть найдены в ‘Путешествии Гулливера’, особенно в 6-й главе IV части. Мабли в своей книге ‘О законодательстве’ широко показывает преимущества равенства и затем покидает эту тему в отчаянии, находя, что человеческая природа неисправимо испорчена. Уоллес, современник и противник Юма, в трактате, озаглавленном ‘Различные перспективы человечества, природы и провидения’, произносит много похвал той же системе (имущественного равенства) и оставляет ее лишь из страха, что земля станет слишком населенной’. Годвин ссылается также на английскую работу Ожильви ‘Право собственности на землю’.
Для всех этих работ, как и для работ Годвина, характерны нападки на частную собственность, которую буржуазная революция объявила неотъемлемым правом человека.
Характерно, что Годвин ссылается на авторитет Свифта, не только тогда, когда критикует господствующую форму правления, но и в тех случаях, когда говорит об устройстве будущего идеального общества.
В языке гуингнмов, как с удивлением узнает Гулливер, совершенно не существует таких слов, как ‘государство’, ‘закон’, ‘суд’, ‘приказ’ и т.п. Постановление общего собрании гуингнмов называется ‘увещанием’, ибо для разумных существ достаточно выслушать разумный совет, чтобы последовать ему без всякого принуждения. В этих мыслях Свифта — зародыш некоторых важных положений ‘Политической справедливости’.
Нападки Годвина на собственность имеют болею развернутое теоретическое обоснование, чем у его предшественников. ‘Быть богатым, это значит, собственно, иметь патент, позволяющий одному человеку распоряжаться производительной деятельностью другого’.
Годвин не ограничивается суммарной характеристикой ‘богачей’, он дает им дифференцированную социальную характеристику: ‘Сначала берет себе несоразмерную долю продукта землевладелец, за ним следует капиталист — и оказывается столь же ненасытным, как и первый. И, однако, при ином устройстве общества можно было бы обойтись без обоих этих классов в том виде, в каком они существуют теперь’.
Годвин различает три системы собственности. Одна, господствующая в современном обществе, несправедливая система, — это ‘система, дающая человеку… возможность располагать продуктами труда другого человека…’. Другая возможная система — та, при которой каждый владеет продуктом своего труда. Это более справедливая система, но она не идеальна. Может случиться, что один человек своим личным трудом не сможет прокормить семью, а другой, наоборот, выработает больше, чем ему нужно. Единственно справедлива третья система, где собственность распределяется по потребностям, кусок хлеба должен принадлежать тому, кто в нем больше нуждается, говорит Годвин. Я сам сделал себе стол, за которым работаю, но если другой человек убедительно мне докажет, что ему мой стол нужней, чем мне, я отдам ему стол.
Коммунистические тенденции Годвина определяют его преимущества перед другими теоретиками его времени. ‘Республика не является средством, уничтожающим корень зла. Несправедливость, гнет и нищета имеют возможность свить себе гнездо в этих, на вид счастливых, убежищах’, — говорит Годвин. Борьба с политическим гнетом остается незавершенной, пока не затронута собственность. ‘Насилие было бы уже побеждено разумом и просвещением, но накопление богатств упрочило его царство’.
И все же систему Годвина нельзя назвать коммунизмом.
В одном письме к Марксу Энгельс говорит, что в ‘Политической справедливости’ Годвина имеются ‘многие прекрасные вещи, в которых Г[одвин] граничит с к[оммунизмом]…’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XXI, стр. 18.}. Но, в отличие от коммунистов, Годвин не признает обобществления средств производства. Экономически его будущее общество строится на индивидуальном производстве крестьян и ремесленников, хотя и снабженных самыми совершенными орудиями техники.
Не признавая концентрации производства, Годвин не признает и централизованном государственной власти. Он отрицает государство и выступает, таким образом, как один из предшественников анархизма.
Специфической чертой теории Годвина является индивидуализм. Для всего Просвещения характерна идея ‘естественного человека’, Робинзона, освобожденного от всяких связей, независимого от общества. У Годвина эта индивидуализирующая тенденция Просвещения доводится до крайности, в теоретических построениях Годвина своеобразно сочетаются личное и общественное начала.
Преданность Годвина принципу общего интереса ярко выявляется при сравнении его с Бентамом. Причисляя Годвина и Бентама к общей школе утилитаризма, Энгельс указывает, однако, что утилитаризм Годвина существенно отличается от утилитаризма его современника Бентама: ‘Годвин принимает еще принцип утилитаризма в самой общей форме, как обязанность гражданина пренебречь индивидуальным интересом и жить только для общего блага, Бентам, напротив, развивает далее существенно социальную природу этого принципа, делая, в согласии с национальной тенденцией того времени, частный интерес основой общего интереса… Сперва он говорит о нераздельности общего и частного интереса, а затем останавливается односторонне на грубом частном интересе…’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. II, стр. 364-365.}
Главная работа Бентама, ‘Введение в принципы морали и законности’, была опубликована за четыре года до ‘Политической справедливости’ Годвина. Это был первый год революции во Франции. После разгрома французской революции Бентам вошел в моду и стал оракулом ‘пошлого буржуазного рассудка XIX века’ {Там же, т. XVII, стр. 670.}.
Основной принцип в учении Годвина — справедливость — означает стремление человека поступать так, чтобы его действия шли на пользу не только ему, но и всемерно увеличивали сумму общего блага.
Но можно ли принуждать человека к справедливому поведению? Нет, — отвечает Годвин. Единственно допустимая зависимость человека от общества — зависимость моральная: человек, поступающий несправедливо, встречает со стороны окружающих моральное осуждение — и этого достаточно, чтобы его исправить. Но даже и этого не потребуется, ибо разум каждого человека подскажет ему, что единственно правильно такое поведение, которое содействует общему благу. Поэтому Годвин отрицает все, что хоть сколько-нибудь стесняет свободу человека. Основное зло современной жизни — государство. Годвин отрицает государство даже в виде ‘общественного договора’: пока люди договариваются, они свободны, — но, договорившись, они уже принуждены слепо подчиняться условиям договора. В будущем государства но будет.
Крайние антисоциальные стороны в воззрениях Годвина резко выпячены в его ‘Политической справедливости’. Он утверждает, что не должно быть крупных национальных объединений, только общины, не превышающие размера церковного прихода. Если и нужен будет какой-либо верховный орган, то он должен собираться не чаще одного раза в год, а лучше всего — нерегулярно, по каким-либо исключительным поводам, вроде нападения внешнего врага. Не должно быть законодательства, суда, официального закрепления браков, единой государственной системы образования, ведущей к стандартизации мнений.
Более того. Человек не должен быть связан даже собственным обещанием, он должен иметь возможность в любое время находиться там, где хочет, — поэтому не должно быть общего места работы, общих часов обеда и т. п. Годвин думает, что в идеальном обществе не будет даже симфонических концертов, потому что никто не захочет насиловать свою волю, согласуя свою игру с другими. Кроме того, человек вообще может не захотеть исполнять чужое произведение. Об этих тенденциях Годвина Энгельс в уже упоминавшемся письме к Марксу говорит: ‘…Годвин в заключение приходит к выводу, что человек по возможности должен эмансипироваться от общества и пользоваться им лишь как предметом роскоши… да и вообще он в своих выводах решительно _антисоциален_’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XXI, стр. 18.}.
Таким образом, Годвин, вначале подчеркивавший принцип общего интереса, приходит к теории эмансипации индивидуума от общества. Однако эмансипация эта нужна не для того, чтобы развязать ‘грубый частный интерес’ Бентама. ‘Может показаться удивительным, чтобы кто-нибудь мог искренне верить в то, что при абсолютной свободе не может существовать ни одного порока. Мой отец верил этому’, — писала дочь Годвина. Это была вера в неограниченную силу человеческого разума, который, при надлежащей степени развития, сможет настолько хорошо руководить человеком, что вполне заменит собой и государство, и суд, и закон. В эпоху, когда так много говорилось о правах человека, Годвин утверждал, что у человека, собственно, нет прав, а есть лишь обязанности, но, к счастью, все они могут быть сведены к одной: слушаться велений своего разума.
Идеализм Годвина ясно сказывается в его утверждениях, что человек сможет сделать сознательными все свои рефлекторные действия и таким образом сумеет обходиться без сна, усилием разума преодолевать болезнь тела и даже достичь бессмертия, что позволит отменить низменную функцию размножения. При этом Годвин не допускает мысли, что разум отдельного человека может велеть что-нибудь отличное от веления разума вообще. Поэтому если каждый человек как следует подумает над своим поведением, он придет к единственному правильному решению, с которым будут согласны абсолютно все. Порок или преступление — лишь заблуждение, перешедшее в действие. Если никто не мешает человеку спокойно думать, он будет вполне добродетелен.
Для Годвина остались загадкой социальные и политические причины французской революции. Для него французская революция была прямым результатом теорий энциклопедистов: люди послушались философов и сделали революцию.
Насилие является для Годвина абсолютной противоположностью разуму. Старое общество заменило убеждение насилием, будущее заменит насилие убеждением. Оппозиция Годвина ко всякому насилию направлена в основном против пережитков феодализма: сословного гнета, полицейских репрессий, произвола землевладельцев. Но все же у Годвина сильно выражена боязнь всякого насилия вообще. В своем дневнике он восклицает: ‘Мне хочется таких политических перемен, которые истекают из светящихся глубин разума и из подлинных и великодушных движений сердца!’. Правда, необходимость революционного насилия Годвин не отрицает целиком: ‘Друг человеческого счастья должен пытаться предупредить насилие, но он обнаружил бы слабость, немощность, если бы с омерзением отвернулся от человеческих дел и не употребил бы своих сил и внимания для достижения всеобщего счастья только потому, что, может быть, в конце концов, на сцену выступит насилие’. Годвин сравнивает современное общество с человеком, у которого вывихнуто плечо: не следует пугаться боли при операции, если этой ценой рука начнет действовать нормально. Но Годвин признает насилие лишь на какой-то краткий момент, за которым должна наступить полная свобода: ‘Мгновению ужаса и бедствий мы должны противопоставить целые века блаженства’. Отрицательное отношение к принципу насилия и, в частности, к якобинской диктатуре во Франции выдает идейную ограниченность взглядов Годвина. Отсюда все его оговорки в признании французской революции. В одной из поздних работ, говоря о французской революции, от отмечает, что ‘никогда не одобрял способов, при помощи которых она завершалась’.
Отходя от революции, Годвин начинает думать, что лишь ‘движения сердца’ могут уберечь от насилия, разум же слишком холоден и равнодушен к страданиям отдельной личности. Последующие издания ‘Политической справедливости’ Годвин сильно переделывает, а некоторые ее положения прямо опровергает в своих новых работах.
Ту же эволюцию можно проследить и в художественном творчестве Годвина.
Деятельность Годвина представляет собой переходное явление от Просвещения к романтизму. Когда он, в возрасте 27 лет, приехал в 1783 г. в Лондон и занялся литературной деятельностью, в английской литературе царило затишье. ‘В художественной литературе старый век уже прошел, а новый еще не наступил’, — говорит биограф Годвина Браун. Год был отмечен лишь двумя литературными событиями: появлением ‘Поэтических очерков’ Блейка и ‘Деревни’ Крабба. Эти два поэта, подобно Годвину, являлись переходными фигурами и предвосхищали: один — романтические, другой — реалистические тенденции XIX века.
Начало литературной деятельности Годвина совпало со второй волной ‘готического романа’, прежде представленного творчеством Уолпола, Рив и Бекфорда. С 1789 г. начала печататься Анна Радклиф, несколькими годами позже — Льюис. В свой роман, в основном просветительский, Годвин вводит романтические элементы в духе ‘готического романа’ этих современников.
Первые три романа Годвина — ‘Дамон и Делия’ (Damon and Delia), ‘Итальянские письма’ (Italian Letters) и ‘Имогена, пасторальный роман’ (Imogen), написанные в 1783 и 1784 гг., — до нас не дошли. Только в 1794 г. Годвин напечатал свой первый известный современному читателю роман — ‘Вещи как они есть, или приключения Калеба Вильямса’ (Things as they are, or the Adventures of Caleb Williams). Роман был начат сразу после ‘Политической справедливости’ и идейно тесно с нею связан. Годвин говорит о нем: ‘Это плод того состояния духа, в котором я оставался после сочинения ‘Политической справедливости».
‘Политическую справедливость’ Годвин хотел сделать книгой, ‘прочитав которую, каждый утвердится в принципах искренности, твердости и справедливости’. Почти то же говорит он и о ‘Калебе Вильямсе’: ‘Я хочу написать вещь, которая составила бы эпоху в сознании читателя. Ни один человек после того, как прочтет ее, уже не будет точно таким же, каким он был раньше’.
‘Калеб Вильямс’ целиком посвящен критике существующего положения вещей. Это ясно и из его названия: ‘Вещи как они есть’. В этой своей книге Годвин намеревался ‘охватить взглядом все формы домашнего деспотизма, посредством которых человек становится губителем другого человека’. Он изображает политический гнет и судебный произвол, вытекающие из сословного и экономического неравенства. Достаточно ложного обвинения со стороны помещика, чтобы его слуга всю жизнь провел в тюрьмах, — вот основа сюжета. Образ тюрьмы доминирует в романе. Действие происходит до французской революции, и один из героев, познакомившись с ужасами тюрьмы, говорит: ‘Ей-богу, меня всегда обманывали. Нам только и говорят, что быть англичанином — прекрасная вещь. Громкие слова — свобода, собственность и тому подобное — я вижу, но больше, как поговорки’. И в другом месте романа — еще яснее: ‘После этого зрелища укажи мне бесстыдного, который бы с торжественным видом сказал: ‘В Англии нет Бастилии». Читатель легко угадывал основной вывод книги: и для Англии должен наступить час разрушения Бастилии. В этой идее — связь романа с буржуазной революцией на континенте и с народными волнениями в Англии.
Годвин дает два различных варианта отношений: лендлорда Тиррела с его арендатором Гаукинсом и помещика Фокленда с его слугой Калебом. Такое удвоение интриги — не излишне: оно подчеркивает социальную типичность этой проблемы.
Тиррел — это реальный тип английского лендлорда, грубый, необразованный деспот, не привыкший слышать отказа ни от кого и ни в чем. Ему противопоставлен идеализированный благородный дворянин Фокленд, человек с европейским образованием, гуманный философ, красноречивый оратор, обладатель всевозможных добродетелей. У писателей середины XVIII века это противопоставление имело бы целью показать, что якобы бывают помещики плохие и хорошие и, следовательно, необходимо улучшать нравы. Годвин же противопоставлением показывает, что даже лучший человек незаметно для себя становится злым тираном, если общественное устройство предоставляет ему право угнетать своих ближних.
Тиррел хочет взять к себе в псари сына своего арендатора. Но Гаукинс дорожит своей независимостью, надеется дать сыну образование и не хочет делать из него слугу. Тогда Тиррел становится смертельным врагом Гаукинса, затопляет его посевы, травит его скот. Когда Гаукинс подает в суд, Тиррел уверен, что теперь тот будет разорен. ‘Позором для просвещенного государства было б, если бы дворянин, оскорбленный наглым проходимцем, не нашел в своем кошельке средств к защите и преследованию недостойного противника, доколе он не будет гол, как сокол’, — говорит Тиррел.
Скоро разоренные и затравленные Гаукинсы оказываются поставленными вне закона. Опрометчивость сына подведена ловкими крючкотворами под рубрику преступлений, караемых смертной казнью.
Другой жертвой тирании Тиррела является его бедная родственница Эмилия. Девушка, сбежавшая из дома опекуна, лежит в горячке, когда к ней приходят представители закона: Тиррел решил взыскать с нее деньги, потраченные на ее воспитание. Больная Эмилия, попав в тюрьму, умирает. Но Тиррел отказывается признать себя преступником.
‘Наложил ли я руку на нее? Нанес ли я ей удар ножом или ранил из пистолета? Дал ли я ей яд? Я не сделал ей ничего, кроме того, на что закон дает мне право’. Тем хуже для закона, хочет сказать Годвин, рисуя этот эпизод. Тиррел вызывает всеобщее осуждение. Фокленд при одобрении присутствующих изгоняет Тиррела с одной дворянской ассамблеи, за это Тиррел избивает Фокленда, тот, догнав Тиррела, убивает его.
С этого момента Фокленд сходит с пьедестала положительного героя. Сына и отца Гаукинсов казнят по подозрению в убийстве Тиррела, и Фокленд молчит, дорожа своей дворянской честью, хотя мог бы спасти их своим признанием. Слуга Фокленда, Калеб Вильямс, проникает в тайну своего господина — и тот, чтобы избавиться от свидетеля, фабрикует ложное обвинение Калеба в воровстве.
Начинаются странствия Калеба по тюрьмам. Чтобы нарисовать реалистическую разоблачительную картину условий тюремного заключения, Годвин специально изучал работы Говарда о состоянии английских тюрем и использовал в своем романе архивы Ньюгейтской тюрьмы.
Все попытки Калеба оправдаться и разоблачить Фокленда безуспешны: ‘6000 фунтов стерлингов дохода служат непроницаемым щитом от обвинений, донесение, форменное и обстоятельное, отвергают только потому, что его делает слуга’.
Финал романа носит откровенно компромиссный характер. На смертном одре Фокленд признается в своем преступлении, и Калеб примиряется с ним. Этот сентиментально-непротивленческий финал обнаруживает прямую связь со слабыми, идеалистическими сторонами мировоззрения Годвина. Но не им определяется значение романа в целом.
Буржуазное литературоведение усердно пыталось низвести ‘Калеба Вильямса’ до уровня ‘первого криминального романа’ в английской литературе. Эта попытка представить Годвина праотцом буржуазного детектива — грубая фальсификация. История преступления Фокленда занимает Годвина потому, что она дает возможность убедительно и наглядно показать читателям вопиющую несправедливость всего общественного строя тогдашней Англии. Он показывает, как имущественное и сословное неравенство определяет классовый характер британской общественной морали, британской юстиции. Он показывает, что при всех внешних различиях между ‘добрыми’ и ‘злыми’, ‘просвещенными’ и ‘непросвещенными’ собственниками все они в решающих вопросах одинаково своекорыстны и враждебны народу. ‘Добродетельный’ Фокленд с цинизмом, ничуть не уступающим цинизму Тиррела, утверждает, что, по его мнению, сотня тысяч людей из народа — ‘не тоже ли самое, что сто тысяч овец?’. Это сознание враждебности всей собственнической верхушки Англии трудящимся массам возвышает автора ‘Калеба Вильямса’ над уровнем просветительского английского романа середины XVIII века. Фильдинг и Смоллет еще пытались объяснить общественные пороки буржуазно-помещичьей Англии личной нравственной испорченностью отдельных индивидов. Годвин настаивает на том, что личная испорченность фоклендов и тиррелов вытекает из их паразитического, эксплуататорского положения в обществе.
Социальный роман Годвина, в соответствии с этим, приобретает значение обвинительного акта, адресованного всей буржуазно-помещичьей Англии, и в этом смысле и поныне сохраняет свою актуальность. Новое идейное содержание ‘Калеба Вильямса’ обусловило и его существенные жанровые отличия от ‘комического эпоса’ его предшественников. Юмор вытеснен из романа страстным пафосом обличительного общественного негодования. Сознание непримиримости социальных противоречий между имущим меньшинством и неимущими массами (по существу, даже позднее признание Фокленда ничего не меняет и не может изменить в судьбе Калеба Вильямса) проявляется в напряженном драматизме сюжета и в полемически острой, публицистической трактовке характеров. Знаменательно при этом, что и героем и рассказчиком, от лица которого Годвин предъявляет свои обвинения господствующим классам Англии, он делает простолюдина, крестьянина Калеба Вильямса. Всем ходом действия автор убеждает читателя в огромном моральном и интеллектуальном превосходстве своего героя, выросшего в бедности и тяжелом труде, над власть имущими фоклендами и тиррелами. Искреннее сочувствие к простым людям из народа было присуще и Фильдингу, и Смоллету, и Дефо. Но у Годвина простой человек из народа впервые предстал не только как жертва несправедливого социального строя, но и как мыслитель и гражданин, гневный обвинитель и суровый судья своих притеснителей, воодушевляемый ‘любовью к жизни и еще больше — ненавистью к угнетателям’.
Новаторство Годвина, позволившее ему значительно расширить прежние рамки просветительского реалистического романа, было непосредственно связано с подъемом народного демократического движения в Англии этого периода. Но вместе с тем в ‘Калебе Вильямсе’ сказалась и относительная неразвитость, незрелость этого движения. Герой Годвина воплощает в себе творческие силы, дремлющие в народе, но он трагически одинок и его борьба против собственнического произвола и насилия выглядит неравным поединком. Эта оторванность героя-вольнодумца и бунтаря от широких народных масс — черта, сближающая роман Годвина с произведениями романтиков. Близость к романтизму сказывается и в изображении душевной жизни действующих лиц. Конфликт Калеба Вильямса с Фоклендом, социальный и типический по своей природе, приобретает иногда в изображении Годвина характер зловещей, роковой исключительности. Поступки героев обусловливаются нередко иррациональными, безотчетными душевными порывами. ‘Все вокруг меня было в смятении, и мои чувства разбушевались ураганом’, — пишет о себе Калеб Вильямс. Сам Годвин, в предисловии к переизданию романа (1832), вспоминал, что стремился окружить Фокленда ‘атмосферой романтики’. ‘Калеб Вильямс’, таким образом, вошел в историю английской литературы как произведение переломной эпохи.
Второй роман Годвина ‘Сент-Леон’ (St. Leon, a Tale of the Sixteenth Century, 1799) приближается по силе к первому. В нем Годвин нападает на социальное неравенство с новой стороны.
Годвин считал, что эволюция человеческого общества ведет к постоянному расширению равенства: прежде ценилось только знатное происхождение, затем стало цениться богатство, которым может обладать и человек незнатный, теперь больше всего ценится ум, которым обладают и небогатые и незнатные люди. В ‘Калебе Вильямсе’ Годвин нападает главным образом на ‘привилегию крови’, в ‘Сент-Леоне’ — на ‘привилегию золота’. В первом романе больше выражена демократическая ненависть Годвина к остаткам феодализма, во втором сказывается уже его социалистическая тенденция, отрицание частного накопления богатства. Герой ‘Сент-Леона’, обладатель философского камня, превращающего все элементы в золото, — человек несметно богатый и поэтому безмерно несчастный.
В начале романа французский дворянин XVI столетия, граф де Сент-Леон, разоряется в карточной игре и вынужден уехать с семьей в Швейцарию, где ведет жизнь простого крестьянина. Его жена Маргерит в восторге от их новой жизни.
Жена Сеит-Леона должна была изображать собой женщину Возрождения, она — ученица французского гуманиста, поэта Клемана Маро. Но Годвин, решив в ее лице увековечить образ своей только что умершей жены, Мэри Уолстонкрафт, заставляет Маргерит рассуждать как передовую женщину XVIII века и верную ученицу Руссо. Она говорит мужу. ‘Боюсь, что роскошь, в которой мы прежде жили, была основана на угнетении и что излишества богатых — это блага, отнятые у голодающей бедноты. Здесь крестьяне живут более мирно и меньше угнетены, чем, возможно, в любом другом месте земли. Они прямы, горды и независимы, дружелюбны и бесстрашны… Разве это не освежающее зрелище? Я теперь начинаю на самом деле замечать, что землепашцы и виноградари — мои братья и сестры, и мое сердце радуется…’.
Это рассуждение характерно для распространенной в XVIII веке идеализации общественного строя кантональной республики Швейцарии, идеализации, которая звучит не только в ‘Сент-Леоне’, но и в следующем романе Годвина ‘Флитвуд’. Сент-Леон, как и Калеб Вильямс, попадает в тюрьму по ложному обвинению, но так как дело происходит не в Англии, а в Швейцарии, его сразу освобождают, а лжедоносчика наказывают.
Сам Сент-Леон, однако, недоволен своей жизнью. Если его жену бедность объединяет с обществом, то ему бедность открывает глаза на царящую среди людей вражду, которой он не замечал, пока был богат. Сент-Леон видит себя пренебрежительно отторгнутым от круга, в котором деловито и прибыльно заняты его сограждане. От жизни в изобилии он оттеснен грубыми угрозами и насилием. Он живет среди толпы без единого друга. Эта диалектика преимуществ и недостатков бедности — не оригинальная идея Годвина. Не только в прозе, но и в поэзии английского Просвещения подобные рассуждения нередки (см., например, ‘Сельское кладбище’ Грея).
Годвин вполне согласен с тем, что говорит его герой. Но ошибка Сент-Леона в том, что он не задается целью исправить существующий порядок вещей, а хочет путем личного обогащения вернуться опять в круг людей, не испытывающих на себе общественной несправедливости.
Таинственный странник, умирая, передает Сент-Леону секрет философского камня, который позволяет человеку иметь любое количество золота, и секрет элексира жизни, дающего бессмертие. Единственное условие, которое ставит странник, — это не рассказывать никому о происхождении этого богатства.
Сент-Леон ожидает, что богатство даст ему счастье. Но жена предсказывает ему другое. ‘Благородный дух, Реджинальд, удовлетворяется тем, что живет на равных началах со своими собратьями. Он отказался бы, если бы ему предложили исключительное и незаконное преимущество. Равенство есть душа реального и сердечного общения… Как несчастлив бедняга, — лучше позволь мне сказать: чудовище, — который находится вне равенства и во всем мире ищет и не может найти брата’.
Скоро Сент-Леон убеждается в справедливости этих слов. Окружающие привыкли, что крупное богатство создается нечестным путем, тем более подозрительным кажется им столь быстрое и таинственное обогащение. Нежно любимый сын Сент-Леона отрекается от него и уходит неизвестно куда, дочь его не может выйти замуж, ибо отец ее возлюбленного не хочет породниться с богатым мошенником, жена умирает от горя. Самого Сент-Леона заключают в тюрьму по подозрению в убийстве и ограблении неведомого странника.
Богач ни от кого не встречает человеческого отношения к себе, ‘Я не имел других связей с людьми, кроме тех, которые доставляют деньги, — а это самые грубые, самые подлые, наименее лестные и наименее прочные из тех связей, которые доставляют видимость соединения человека с человеком’, — говорит Сент-Леон. Он возбуждает отвращение у всех окружающих. Соседи-крестьяне разрушают его дом и прогоняют его из страны.
Сент-Леон решает стать благодетелем человечества. Он едет в самую нищую, голодающую страну того времени — Венгрию и там раздает населению золото. Но тут в Годвине просыпается трезвый экономист: ведь Сент-Леон не может увеличить количество продуктов на рынке, он лишь увеличивает количество находящегося в обращении золота — и в результате золото падает в цене, а цены непомерно возрастают. Философский камень оказывается бессильным перед законами обращения. Не дает счастья Сент-Леону и вечная юность. Выключая его из естественных связей с людьми его поколения, его семьи, она ставит его в положение вечного скитальца-отщепенца, который безуспешно пытается, никем не узнанный, составить счастье своих потомков.
‘Человеколюбие — прекрасная добродетель…, — говорит Годвин, — но естественные привязанности обвивают сердце человека таким множеством изгибов и порождают столь сложные, столь разнообразные и тонкие чувства, что тот, кто попытается освободиться от них, найдет, что он освободился от всего, что есть желанного в мире’.
Здесь отразилось изменение взглядов самого Годвина на семейные привязанности, и в предисловии к ‘Сент-Леону’ Годвин особо отмечает свое теперешнее несогласие с некоторыми положениями ‘Политической справедливости’. Не случайно наибольшего драматизма Годвин достигает в описании того, как Сент-Леон теряет всех членов своей семьи. Элексир бессмертия Годвин вводит лишь для того, чтобы показать, как тяжело человеку пережить всех близких.
Предпочтение частных переживаний общественному служению — один из шагов Годвина по пути к романтизму. Самые слабые, отсталые, антисоциальные стороны учения Годвина подхватывают поэты реакционной ‘Озерной школы’. Его критика капитализма, его индивидуализм имеют отчасти романтическую окраску, которая усиливается по мере отхода Годвина от просветительского рационализма. Уже в ‘Калебе Вильямсе’ имеются романтические черты. В ‘Сент-Леоне’ эти черты выявляются еще более резко — в индивидуализме и одиночестве героя.
Характерна для романтизма и годвиновская манера изложения от первого лица, в духе страстного романа-исповеди, в ‘Калебе Вильямсе’ еще не помешавшая изображению нескольких основных характеров, но в ‘Сент-Леоне’ служащая уже для того, чтобы выдвинуть на первый план переживания одного центрального героя, а остальных персонажей превратить в фон.
Романтична и фантастика ‘Сент-Леона’, стремление Годвина ‘смешать человеческие чувства и страсти с невероятными ситуациями’, как он выражается в предисловии. Описания таинственной кухни алхимика, мрачных подвалов инквизиции, ауто-да-фе в Испании, тюремных подземелий венгерского замка и т. д. даны в духе ‘готического’ романа и усиливают романтический колорит книги.
В одном из позднейших предисловий к ‘Сент-Леону’ Годвин писал, что обычно романисту удается прославиться лишь одним-двумя романами, сколько бы он ни писал их, и только Вальтер Скотт открыл секрет того, как любой из своих многочисленных романов сделать интересным. Годвину неясно было, что этот секрет заключался в конкретной историчности, при которой каждая взятая писателем эпоха дает свои коллизии и характеры. Для Годвина историческая тематика — лишь внешняя форма для выражения нескольких основных постоянно волнующих его вопросов. Так, в одном из более поздних романов Годвина, ‘Мандевиль’ (Mandeville, a Tale of the Times of Cromwell, 1817), между героями происходит тот же спор о достоинстве и недостатках бедности, что и в ‘Сент-Леоне’. ‘Мандевиль’ дает и пример анахронизма, типичный для антиисторической установки Годвина: в середине XVII века герои читают и обсуждают отрывок из сочинений Шефтсбери!
Литературное творчество Годвина после 1800 г. не представляет большого интереса. Романы его, напечатанные в начале XIX века, гораздо слабее ‘Калеба Вильямса’ и ‘Сент-Леона’. Однако и они показательны для дальнейшей эволюции писателя к романтизму.
В романе ‘Флитвуд’ (Fleetwood, or the New Man of Feeling, 1805) один лишь эпизод — история Руфиньи, потомка Вильгельма Телля — напоминает Годвина времен ‘Калеба Вильямса’. Корыстный дядя бросает маленького сироту в чужом городе под чужой фамилией, чтобы присвоить деньги, завещанные отцом на его воспитание. Мальчик должен зарабатывать себе на жизнь тяжелым фабричным трудом. Годвин резкими штрихами изображает эксплуатацию детского труда в лионской шелковой мануфактуре. Мальчик бежит с фабрики, попадает, как многие герои Годвина, в тюрьму, и лишь в конце жизни, восстановленный в правах, становится свободным гражданином швейцарского кантона Ури, где подвизался его знаменитый предок Вильгельм Телль.
Но социальные мотивы в этом новом романе Годвина составили содержание лишь побочных эпизодов, главное же в нем любовно-психологические переживания Казимира Флитвуда. Флитвуд целиком погружен в свою частную жизнь. Разочаровавшись в парламентской деятельности, где его молодая горячность встретила глухую стену равнодушия, быстро убедившись, что там сидят ‘экономисты, директора, разбогатевшие выскочки, чья роскошь основана на общественном бедствии’, Флитвуд отправляется путешествовать.
‘Я был все время отшельником, уставшим от самого себя, несущим свою тяжелую задумчивость, как ничем не облегчаемую ношу… ожидание оживляло меня, а исполнение вновь погружало в невыносимую неопределенность обманутых надежд’.
Подзаголовок ‘Флитвуда’ — ‘Новый человек чувства’ — намекает на роман ‘Человек чувства’ Генри Макензи. Но у Годвина сентиментальный герой XVIII века уже начинает превращаться в разочарованного романтического героя XIX века. ‘Флитвуд’, написанный в 1805 г., является одним из набросков этого образа. В ‘Мандевиле’ происходит его дальнейшее развитие, хотя действие отнесено ко временам Кромвеля. Герой поставлен в совершенно необычные условия. Вся его семья, кроме сестры, истреблена в кровавом восстании ирландских католиков. Мандевиль воспитывается в замке дяди, который в юности пережил любовную трагедию и теперь живет как отшельник, не переносящий человеческого общества. Единственный друг Мандевиля тоже воспитывается в уединении, среди траура.
Все это делает из Мандевиля угрюмого нелюдима, который пасмурный день предпочитает ясному и любит слушать лишь шум дождя да завывание бури. Он никак не может приспособиться к обществу. В колледже он страдает от неумения говорить публично и ненавидит своего соученика Клиффорда, привлекающего общее внимание своим красноречием. Военная карьера Мандевиля не удается, ему опять предпочитают Клиффорда. Отчаявшемуся занять какое-нибудь положение в обществе Мандевилю остается лишь страстная привязанность к единственной сестре. Здесь снова встает на его пути Клиффорд, оказывающийся ее женихом. Мандевиль догоняет брачную процессию и вступает в поединок с Клиффордом. Но и тут его преследует неудача. Клиффорд остается невредим, а Мандевиль получает рану, которая навсегда обезображивает его лицо гримасой смеха, страшной усмешкой, которую Годвин определяет итальянским словом ‘сморфия’.
Годвин ведет рассказ от первого лица, превращая повествование в лирическую исповедь героя. ‘Мандевиль’ завершает эволюцию Годвина от рационалистического просветительства к романтическому изображению необычайных страстей одинокой и разочарованной личности.
Не случайно ‘Мандевиль’ произвел большое впечатление на Шелли. В письме к Годвину Шелли писал: ‘Я прочел ‘Мандевиля’, но скоро должен буду перечитать его снова, потому что его интерес настолько неотразим и подавляющ, что ум под его влиянием уподобляется облаку, гонимому бурным ветром, человеку, который, задыхаясь, мчится вперед, не имея времени остановиться и заметить причину своего движения… Для глубоких душ ‘Калеб Вильямс’ не так потрясающ, как ‘Мандевиль’. Картина никогда не становится светлой, и удивляешься, откуда берется еще темнота, чтобы углубить ее тени до такой степени, что эпитет десятикратный перестает быть метафорой. Слово ‘сморфия’ задевает какую-то струну внутри с такой холодной и потрясающей силой, что я вздрогнул и в течение некоторого времени не мог поверить, что я не Мандевиль и что эта страшная усмешка не запечатлена на моем собственном лице’. Только романтик мог написать такое письмо и только романтику оно могло быть адресовано.
Два последних романа Годвина, ‘Клаудсли’ (Cloudesley, 1830) и ‘Делорен’ (Deloraine, 1833), написанные им в глубокой старости, не представляют большого интереса.
Творчество Годвина — переходное явление на пути от просветительства к романтизму.
Бурный протест Годвина против социальной несправедливости, неравенства, социалистические тенденции в его воззрениях найдут более глубокое выражение в творчестве выдающегося представителя революционного романтизма — Шелли.
В России Годвин известен был мало, хотя русское издание ‘Калеба Вильямса’ вышло уже в 1838 г. Именно этот роман Годвина очень ценил Чернышевский, давший интересную характеристику Годвина в предисловии к своему роману ‘Повесть в повести’. ‘Один из моих любимых писателей — старик Годвин. У него не было такого таланта, как у Бульвера. Перед романами Диккенса, Жорж Занда, — из стариков — Фильдинга, Руссо, романы Годвина бледны… Но, бледные перед произведениями, каких нет ни одного у нас, романы Годвина неизмеримо поэтичней романов Бульвера… Бульвер — человек пошлый, должен выезжать только на таланте: мозгу в голове не имеется, в грудь вместо сердца вложен матерью-природою сверток мочалы. У Годвина при посредственном таланте была и голова и сердце, поэтому талант его имел хороший материал для обработки… Чтобы испытать свои силы, Годвин вздумал написать роман без любви. Это замечательный роман. Он читается с таким интересом, как самые роскошные произведения Жорж Занда. Это ‘Калеб Вильямс’… Очень и очень занимательная вещь’ {Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. XII, М., 1949, стр. 682-683.}.
Этот отзыв Чернышевского подчеркивает те особенности, благодаря которым творчество Годвина представляет объективную ценность и для нашего времени.
Литературные соратники Годвина — величины меньшего порядка. Их произведения интересны главным образом как исторические документы. На первом месте следует поставить творчество жены Годвина, Мэри Уолстонкрафт.
Идеи, лежащие в основе ее книги ‘Защита прав женщины’, она перевела на язык художественных образов в анонимном романе ‘Мария’ (Mary, a Fiction, 1788). Материалом для этого романа послужили отчасти несчастные замужества сестры писательницы и одной из ее подруг.
Героиня романа, подобно Клариссе Ричардсона, живет в доме, где отец и старший брат — тираны женской половины семьи. Мария готова на все, чтобы вырваться из клетки семьи, но ей открыт лишь один путь — замужество.
Выйдя замуж за коммерсанта Винебля, она скоро жестоко разочаровывается. Муж проповедует ей, что людьми движет только личный интерес, все же остальное — романтические глупости, почерпнутые из книг. Его поведение вполне согласуется с этой теорией. Он женится ради приданого, ценит жену только как богатую наследницу и готов за большие деньги разрешить своему приятелю соблазнить ее. Мария бежит от мужа, но ее выслеживают, усыпляют, перевозят в сумасшедший дом и распускают слух о смерти ее маленькой дочери — все это с той целью, чтобы перевести наследство ее дядюшки на имя мужа. В тот же сумасшедший дом и также из-за наследства заключен молодой англичанин Дарнфорд. Молодые люди влюбляются друг в друга и вместе бегут из сумасшедшего дома. Однако судья отказывает Марии в разводе, заявляя: ‘Мы не имеем нужды принимать французские принципы ни в наших политических, ни в гражданских установлениях’.
Типичность истории Марии подчеркивается тем, что встречаемые ею женщины самого различного социального положения в той или иной форме тоже страдают от угнетения. Чем ниже социальное положение женщины, тем тяжелее она чувствует свое бесправие. Надзирательница сумасшедшего дома рассказывает Марии свою историю, которая дает утвердительный ответ на вопрос, возникающий у Марии в самом начале повествования: ‘Разве мир не большая тюрьма? Разве женщины в нем не рабыни?’ Тюрьма и камера сумасшедшего дома для Мэри Уолстонкрафт — символ тогдашнего состояния общества.
Другим радикальным писателем того времени был Роберт Бэйдж (Robert Bage, 1728-1801). Бывший квакер, усвоивший затем идеи французских материалистов, Бэйдж уже в 80-х годах XVIII века был известным романистом. Подъем, вызванный французской революцией, вдохновил уже пожилого Бэйджа на создание двух романов: ‘Человек как он есть’ (Man, as he is, 1792), где высмеивается современный уровень развития человечества, и ‘Хермспронг, или человек, каким он не стал’ (Hermsprong, or Man as he is not, 1796), где дается идеализированный образ выходца из низов, противопоставленного представителям высших классов.
‘Хермспронг, — пишет о нем Вальтер Сжотт в своей статье о Бэйдже, — которого автор представляет как совершенный идеал человечества, выступает как человек, который, освободившись от того, чему учит всякая нянька и всякий священник, идет вперед по своему пути без всякого религиозного и политического принуждения, как человек, который выводит свои собственные правила поведения из собственного ума и избегает или сопротивляется искушениям страстей, потому что его разум учит его, что они сопровождаются дурными последствиями’. Таким образом, это вполне просветительский герой, весьма близкий по своим воззрениям к учению Годвина.
Сходную картину представляют появившиеся в то же время два романа Томаса Голькрофта (Thomas Holcroft, 1745-1809). Голькрофт был сам выходцем из низов, сыном сапожника, последовательно сменившим профессии конюха, коробейника, бродячего актера. Попав в 1783 г. в Париж в качестве репортера, он так увлекся ‘Женитьбой Фигаро’, что, посетив десять представлений, запомнил комедию почти наизусть и написал ее английский вариант под названием ‘Безумства одного дня’. Голькрофт известен главным образом как драматург, его пьеса ‘Путь к разорению’ (The Road to Ruin, 1792) вошла надолго в репертуар английского театра.
Два романа Голькрофта, появившиеся в период французской революции, делят между собой задачу критики и задачу утверждения. Роман ‘Приключения Хью Тревора’ (The Adventures of Hugh Trevor, 1794-1797) сатирически рисует лорда и священника, осуждает английское законодательство и систему Оксфордского воспитания. Более ранний роман ‘Анна Сент-Айвз’ (Anna St. Ives, 1792) содержит положительную программу. Взаимоотношения героев напоминают ‘Клариссу Гарлоу’ Ричардсона. Анной увлекаются двое: положительный герой, Франк Хенли, и отрицательный, Клифтон. Анна и Франк — рупоры идей Голькрофта. Франк утверждает, что отказ от дуэли означает не трусость, а лишь нежелание по сугубо личным мотивам губить чужую или свою жизнь, полезную для окружающих. Он отказывается от дуэли с Клифтоном, а затем с риском для жизни спасает своего утопающего соперника.
Роман писался в период, когда Голькрофт и Годвин вместе обсуждали вопросы еще не написанной тогда работы Годвина ‘Политическая справедливость’, ‘Анна Сент-Айвз’ Голькрофта, появившись в печати за год до ‘Политической справедливости’ и за два года до ‘Калеба Вильямса’, предвосхищает многие мысли Годвина. Несмотря на драматизм ситуации, художественные достоинства романа невелики. Он состоит из писем от одних героев к другим и растянут на семь томов. Существуют свидетельства, что Шелли приходил в ярость, когда его возлюбленная читала вслух романы Голькрофта.
К кружку Годвина, Голькрофта и Уолстонкрафт принадлежала артистка Елизавета Инчболд (Elizabeth Inchbald, 1753-1821). Ее роман ‘Простая история’ (A Simple Story, 1791) построен на конфликте требований религии и сердца. Молодая девушка, протестантка, влюбляется в своего опекуна — католического священника, связанного обетом безбрачия. Отсюда возникает ряд трагических коллизий. Второй роман Елизаветы Инчболд, ‘Природа и искусство’ (Nature and Art, 1796), подобно роману Томаса Дэя ‘История Сандфорда и Мертона’ (The History of Sandford and Merton, 1783-1789) и роману Брука ‘Знатный простак’ (The Fool of Quality, 1765-1770), противопоставляет искусственное и естественное воспитание — воспитание единственного ребенка богатой семьи и его кузена, в результате кораблекрушения попавшего на остров и воспитанного дикарями. Цивилизованный кузен соблазняет девушку и сам лицемерно судит ее в качестве судьи, а питомец дикарей спасает ее ребенка. Через весь роман автор проводит излюбленный мотив просветителей — критику условной и фальшивой цивилизации с точки зрения патриархальных нравов.
Годвин и писатели его окружения подвергались ожесточенным нападкам и насмешкам реакционной критики. Однако именно они подняли на новую высоту просветительский реализм в английской литературе XVIII в., отразив в своих социальных произведениях подъем народного демократического движения. Их гражданский пафос был воспринят революционным направлением английского романтизма.