Франциска Ван-Рузмаль, Консьянс Хендрик, Год: 1844 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 46 минут(ы)

Франциска Ван-Рузмаль.

Повсть Генриха Консіанса *.

ПЕРЕВОДЪ СЪ ФЛАМАНДСКАГО.

* Любимца бельгійской публики.

I.
ФЛАМАНДСКІЕ МЩАНЕ СТАРАГО ПОКРОЯ И ШАРЛАТАНЫ НОВАГО ПОКОЛНІЯ.

Назадъ тому нсколько лтъ, существовала въ Антверпен, въ одной изъ улицъ, прилегающихъ къ Грёпъ-Керкгофу, очень старая мелочная лавочка, которая, переходя, въ-теченіе боле трехъ-сотъ лтъ, по наслдству отъ отца къ сыну, извстна была добрымъ качествомъ своихъ товаровъ и умренностію ихъ цнъ. Послдній хозяинъ этой лавки назывался Гансъ ван-Рузмаль, сынъ Троса, сына Кареля, сына Гаспара ван-Рузмаля, а женатъ онъ былъ на Франциск Потъ, изъ рода знаменитаго Питера Пота, имя котораго и понын сохранилось въ названіи трехъ улицъ, называемыхъ Питеръ Потъ-Стратенъ, то-есть: Питера-Пота-улицы.

Супруги эти съ самаго своего дтства были воспитаны для жизни трудолюбивой и полезной, безпрерывно занятые небольшой торговлей, они и не заботились, да и не до того имъ было, о такъ-называемыхъ прогресахъ просвщенія или, другими словами, имъ некогда было офранцузиться, подобно многимъ другимъ. Платье ихъ, изъ прочной, крпкой матеріи, было просто и всегда одного и того же покроя, съ тою только разницею, что будничный нарядъ отличался отъ праздничнаго, и въ особенности отъ наряда, сшитаго для дня Свтлаго Христова Воскресенія, послдній выходилъ изъ большаго фамильнаго сундука только въ великіе праздники, когда Рузмали шли къ причастію, или когда приглашали ихъ на свадьбу къ какому-нибудь пріятелю. Разумется, что эти добрые люди, такъ немодно одтые, были очень смшны въ глазахъ молодыхъ щеголей, которые гордились тмъ, что за нсколько пятифранковыхъ монетъ облекались въ новомодное платье, но они ставили это совершенно ни-во-что, припоминая пословицу, что: всякая птица свои псни поетъ, и кто чмъ можетъ, тмъ хлбъ достаетъ. Къ тому же имъ мало были извстны свтскіе обычаи, они и не знали, что люди comme il faut не обдаютъ уже при дневномъ свт, но держась стариннаго обычая, садились за столъ ровно въ полдень. Можно было еще упрекнуть ихъ и во многихъ другихъ причудахъ, напримръ, они не понимали ни слова по-французски, и упорно отрицали необходимость этого языка. При всемъ томъ они были трудолюбивы, бережливы, полны кротости и смиренія, по своему фламандскому простодушію, они были убждены, что лучше ежедневно откладывать въ сторону по нскольку честнымъ образомъ пріобртенныхъ штиверовъ, чмъ нажить, посредствомъ обмана и хитросплетеній, въ короткое время, какъ бы волшебствомъ, огромное богатство, чтобъ посл вс таращили глаза и кричали: Откуда крыс&#1123, {Въ простомъ бельгійскомъ нарчіи крысой называютъ лукавцевъ и плутовъ.} досталось сокровище?…

Словомъ, супруги Рузмаль были фламандскіе мщане стариннаго покроя.

У Ганса ван-Рузмаля была дочь, которую звали, какъ и мать ея, Франциской, ей едва исполнилось пятнадцать лтъ, она была граціозна, стройна, имла прелестную талію, прекрасное лицо, русые волосы и голубые глаза, она была красавица самой чистой брабантской крови. Ей дано было воспитаніе, какое получаютъ въ публичныхъ школахъ малолтныхъ двицъ и — больше ничего, то-есть, она выучила почти основательно свой родной языкъ, умла немного вычислять, и знала вс т ручныя работы, безъ которыхъ добрая мщанка не можетъ обойтись, хотя бы только для того, чтобъ — гд коснется по хозяйству — знать что-нибудь больше своей служанки. Въ ней была вся простота ея родителей: она была набожна, послушна, обходительна, нелнива, нелегкомысленна, безъ малйшаго проблеска собственной воли, словомъ, она была вполн способна поддержать, вмст съ человкомъ, за котораго выйдетъ, праводушіе и честь родительскаго дома, и надолго продлить благоденствіе и знаменитость старой мелочной лавки.

Отчего же эта столтняя лавка заперта нынче? Какой превратностью судьбы кинуты на-дняхъ въ рынокъ барышниковъ боченки, табачныя банки, стклянки и бокалы ван-Рузмалей?… Читайте, и узнаете.

Во-первыхъ, должно вамъ сказать, что по сосдству почтенныхъ лавочниковъ жилъ сапожный мастеръ, искренній другъ Ганса Рузмаля, съ которымъ онъ всякое воскресенье ходилъ гулять по окрестностямъ Стинбруга, проводилъ вечера въ какой-нибудь скромной игр, словно съ роднымъ братомъ, и сапожникъ не могъ находить удовольствія тамъ гд, не было лавочника. Несмотря на эту привязанность, отношенія ихъ измнились по одному странному случаю.

У сапожника было маленькое состояніе, а наконецъ, съ помощію бережливости, завелся и собственный домъ. Въ то время какъ Гансъ Рузмаль лежалъ въ постели и страдалъ лихорадкой, сапожникъ выломалъ въ своемъ дом два окна, выходившія на улицу, и пристроилъ нчто въ род фонаря, что придало дому его боле щегольскій видъ. На стеклахъ фонаря веллъ онъ яркими цвтами изобразить французскія вычуры, а въ средин ихъ написалъ на французскомъ язык:

Сапоги безъ швовъ, магазинъ парижскихъ сапоговъ и башмаковъ.

Это была просто выдумка, потому-что ему и въ голову не приходило производитъ обувь по какому-либо новому манеру. Немного пониже, на стеклахъ выступа изображенъ былъ яркими цвтами человкъ, рукою заслоняющій себ глаза, какъ бы ослпленные отраженіемъ солнца на ярко лакированномъ сапог, и внизу этого образцоваго шарлатанства было написано:

Настоящая англійская вакса.

Опять обманъ: вакса была у него все таже, которую онъ самъ стряпалъ, вся разница заключалась только въ томъ, что теперь покупатели платили вчетверо дороже прежняго… за ту же ваксу. Наконецъ, по угламъ окна были слдующія надписи:

Башмаки изъ каучука, мыльная пудра, пробочныя подошвы, и тому подобное.

Едва оправясь отъ лихорадки, лавочникъ Гансъ Рузмаль вышелъ въ первый разъ на чистый воздуха., и взоръ его былъ пораженъ новою вывскою сапожника. Какъ-будто бы не понимая, во сн ли это ему видится, или на яву, онъ вдругъ остановился, протеръ себ глаза, и съ удивленіемъ осмотрлъ одинъ за другимъ вс дома по той сторон улицы, осмотрлъ ихъ, словно совершенно чужой, заблудившійся въ город человкъ.

— Что же это такое? подумалъ онъ про себя. Нтъ, нтъ, это не Спиналя лавка! Неужели онъ перебрался, не увдомивъ меня?… Это какой-нибудь плутъ вывсилъ свои ярмарочныя штуки, чтобъ пустить добрыми, людямъ пыль въ глаза, и ускользнуть потомъ отъ своихъ заимодавцевъ, когда, какъ говорится,. понабьетъ карманы. По какъ, братъ-сосдъ, не хитри, меня этимъ не поймаешь!

Между-тмъ какъ Гансъ Рузмаль разсуждалъ такимъ-образомъ, какой-то господинъ вышелъ отъ сапожника и остановился у порога. Онъ былъ щегольски одтъ въ пальто шотландской матеріи, въ панталонахъ шоколатнаго цвта, отъ которыхъ рзко отдлялся жилетъ ослпительной близны, украшенный цпочкой, чуть-ли не золотой, густыя, чорныя, лоснящіяся бакенбарды обрамливали его лицо, волосы на голов были завиты по мод, словомъ — вся его особа походила на одну изъ тхъ восковыхъ фигуръ, какія украшаютъ окна парикмахеровъ.

— А! а! подумалъ ван-Рузмаль: вотъ онъ живьемъ, нашъ пройдоха! Истинно гршно такому прекрасному молодому человку пускаться въ такія дла!…

Не усплъ лавочникъ опомниться, какъ щеголь подошелъ къ нему, и дружески потрепавъ его по плечу, сказалъ:

— Вотъ ты и совсмъ поправился, пріятель ван-Рузмаль?

Озадаченный добрякъ, узнавъ голосъ Сннналя, отступилъ на два шага, осмотрлъ пріятеля съ ногъ до головы и простодушно вскричалъ:

— Какъ ты разодлся! Что ты, не выигралъ ли важный кушъ въ лотере, или не получилъ ли большое наслдство? Хвала Всевышнему! Передъ Богомъ, желаю теб всхъ благъ. Но…. странно! Я и теперь готовъ хоть побожиться, что прежде волосы у тебя были рыжіе….

Спиналь улыбнулся съ насмшливымъ сожалніемъ, и отвчалъ съ тою граціозною небрежностью, которую французскіе приказчики и парикмахеры называютъ нынче шикомъ:

— Рузмаль, не наживешь ты себ, пріятель мой, состоянія, какъ погляжу я на тебя. Не т, братецъ, нын времена: безъ приманки не поймаешь птицы. Неужто ты не знаешь старой пословицы: товаръ лицомъ продается? Нашъ братъ фламандецъ посдетъ въ трудахъ, а не въ состояніи сказать на старости лтъ: ‘я заправилъ свои дла!’ Ты слишкомъ упрямъ, любезный другъ Рузмаль, ты хочешь, чтобъ кожа была хорошая, работа прочная, и цна небольшая! Этакъ, братецъ ты мой, нельзя. Посмотри-ка на Францію! У нея намъ надобно поучиться: что мсяцъ, то пара сапогъ, сошьешь ихъ кое-какъ, а деньги славныя берешь!

На Рузмаля нашелъ столбнякъ, онъ все еще не врилъ, что это происходитъ на яву, въ ушахъ его шумли странныя рчи…. Онъ готовъ былъ думать, что Спиналь помшался.

— Но… сказалъ онъ вдругъ, прерывая его рчь: я однако слышалъ, что легкомысленные проказники, налетающіе къ намъ изъ Франціи, часто забываютъ разсчитаться съ нашимъ братомъ. Совтую теб быть поосторожне. У меня самаго записано красными чернилами нсколько такихъ болтуновъ, на которыхъ плохая надежда. Помни пословицу: нужна шерсть, такъ садись, да стриги, а не надйся, что она сама отпадетъ.

— Бабьи сказки, любезнйшій другъ! сказалъ сапожникъ. Мы поговоримъ объ этомъ года черезъ два или три, если приведетъ Господь, и тогда ясно увидимъ, кто изъ насъ двоихъ лучше устроитъ свои дла. Сынъ мой Жюль, теперь въ Париж, учится своему ремеслу. Онъ ловкій малый, въ немъ будетъ толкъ!

— Кто такой, говоришь ты, въ Париж? Жюль!.. Какой Жюль?… Я, кажется, одинъ былъ крестнымъ отцомъ твоего единственнаго сына, и имя ему, какъ и мн, Гансъ?

— Конечно, онъ Гансомъ былъ, только это имя онъ перемнилъ и прозывается теперь Жюлемь…. Это пофешьонебльнй! Дочь же нашу, вышедшую на-дняхъ изъ пансіона, зовемъ мы Гортензіей. Я это говорю теб только для того, чтобъ ты не сталъ передъ моими покупателями называть ихъ по-привычк Гансомъ и Терезой.

Боле и боле озадачиваемый словами пріятеля, Гансъ Рузмаль покачалъ головою, смотрлъ то на надписи, блествшія надъ лавкой пріятеля, то на странную пестроту его наряда, и наконецъ сказалъ насмшливо:

— Не думаю, мастеръ Спиналь, чтобъ ты въ этомъ случа поступилъ разсудительно. Приходилось мн видть хорошо обутыхъ людей, которые подъ-конецъ ходили босикомъ. Но во-всякомъ-случа, каждый — господинъ въ своемъ дом, это не мое дло, такъ и перестанемъ объ немъ говорить. Затмъ прощай, проговорилъ печально Рузмаль, и ушелъ, оставивъ офранцузившагося сапожника на улиц.

Нсколько дней спустя, Спиналь пришелъ къ лавочнику, и, описавъ ему, не жаля ни хвастовства, ни лжи, счастливый успхъ въ своихъ длахъ, свелъ разговоръ на значительный запасъ кожъ, который онъ намревался купить у одного знакомаго ему кожевника, нуждавшагося въ деньгахъ. Онъ называлъ это блистательнымъ дломъ, и умлъ такъ ловко распорядиться, что лавочникъ, въ простодушной своей къ нему довренности и по дружб, ссудилъ его пятью стами флориновъ на три мсяца. Пользуясь случаемъ, ван-Рузмаль далъ тутъ же снять съ себя мрку для пары башмаковъ, которые, къ немалому своему удивленію, получилъ на другой же день.

Башмаки черезь недлю лопнули у самой подошвы, вмсто же пяти сотъ флориновъ, Рузмаль получилъ чрезъ три мсяца новыя общанія и увренія въ успшномъ ход длъ.

Это послднее обстоятельство было поводомъ къ разрыву между двумя сосдями, и они съ-тхъ поръ не ходили другъ къ другу. Дти же ихъ, неучаствовавшіе нисколько въ этой размолвк, продолжали, по обыкновенію, видться ежедневно.

II.
КАКЪ СОВЩАНІЕ БЫВАЕТЪ ЧАСТО ПОЛЕЗНО.

Съ-тхъ-поръ, какъ дочь Спиналя вышла изъ пансіона, Франциска ван-Рузмаль много утратила своего невиннаго простодушія. Слишкомъ часто видла она, какъ у конторки башмачнаго магазина, офранцузившаяся молодежь грубыми своими любезностями льстила самолюбію ея подруги, и какъ та умла, съ приправою жеманства и примигиваній, отвчать имъ на прекрасномъ французскомъ язык, столь ловко приспособленномъ къ сношеніями’ этого рода. Слишкомъ еще непорочная, чтобъ понимать что-нибудь въ томъ непристойномъ безчинств, которое кроется иногда подъ притворными словами любви, она вся краснла отъ стыда, когда какой-нибудь волокита заговаривалъ съ нею ломаннымъ французскимъ языкомъ, она не могла отвчать ему такъ непринужденно, какъ ея подруга. Вслдствіе этого, стала она каждый день приступать къ матери, чтобы та отдала и ее въ пансіонъ. Фрау ван-Рузмаль, сердечно любившая дочь свою, не безъ зависти видла, что Гортензія или Тереза Спиналь, несмотря на то, что была очень нехороша собою, привлекала взоры всхъ, тогда какъ бдная ея Франциска играла ужасно простую роль передъ щеголеватой дочерью сапожнаго мастера, побуждаемая суетностью, она разсудила, что даже неприлично оставлять единственную дочь въ униженномъ состояніи передъ двушкой, которая никакъ не стоила ея. Толкуя нсколько мсяцевъ все одно и тоже мужу, она подвинула дло впередъ. Ршено было отослать Франциску въ какой-нибудь пансіонъ, но прежде окончательнаго ршенія, позвать стараго доктора Пелькманса, и узнать его мнніе насчетъ столь важнаго вопроса.

Докторъ Пелькмансъ былъ у нихъ человкъ домашній, точно также какъ и отецъ его былъ домашнимъ другомъ покойныхъ ван-Рузмалей. Много разъ помогалъ онъ лавочнику мудрыми совтами, выпутываться изъ бды въ важныхъ длахъ, но особенно былъ онъ дорогъ старикамъ тмъ, что дважды, вовремя эпидемій и недавно еще въ холеру, спасъ Франциску почти отъ врной смерти. Въ признательности своей, они положили, что докторъ пріобрлъ этимъ право ршенія будущности ея, и вслдствіе этого они ничего не ршали на ея счетъ, не испросивъ его совта, и надобно сказать, что, дйствуя такимъ-образомъ, они поступали прекрасно, потому-что старый Пелькмансъ былъ человкъ разумный и просвщенный, зналъ совершенно ходъ длъ въ этомъ мір, и не пропускалъ ничего, не изслдовавъ, не разсмотрвъ дла основательно и съ истинно-фламандскимъ благоразуміемъ.

Въ назначенный для совщанія день, докторъ сидлъ съ отцомъ и матерью въ залавк, ван-Рузмалъ началъ совщаніе слдующими словами:

— Докторъ Пелькмансъ, жена моя непремнно хочетъ отослать Франциску во французскій пансіонъ. Что касается до меня, то я долго противился этому, но слезы дочери поколебали наконецъ мою твердость.

— Во французскій пансіонъ? спросилъ удивленный докторъ: въ пансіонъ! и еще во французскій! Мн кажется, что въ нашемъ город нтъ недостатка въ хорошихъ школахъ, и тутъ можно намъ, по-крайней-мр, наблюдать ежедневно, чтобъ овечки наши не заблудились.

— Ахъ, Господи! Чему можно научиться въ этихъ городскихъ школахъ? вскричала мать, засмявшись съ презрніемъ:— вязать чулки, шить, мтить блье и кроить рубашки, да фламандскому языку, на которомъ вс говорятъ и безъ того!… Посмотрите на дочь Спиналя: была настоящій чурбанъ до отдачи въ пансіонъ, а вышла барышней, говорить по-французски, вс молодые порядочные люди увиваются около нея и домагаются руки ея…. выбирай только, если хочетъ составить себ счастіе!

Докторъ поднялъ плечи и грустно покачалъ головой.

— Очень мн прискорбно, любезная ван-Рузмаль, слышать отъ васъ подобныя рчи. Не знаю, какой злой духъ вселилъ это въ васъ и исказилъ вамъ обыкновенный здравый смыслъ. Господчики эти, о которыхъ вы мн говорите, повидимому, какіе-нибудь подмастерья, приказчики, какіе-нибудь странствующіе комедіанты или писаришки безъ мста, которые жужжатъ у конторки, около двицъ, какъ мухи вокругъ сахарной головы. Знаю я Гортензію Спиналь, и могу вамъ сказать одно только, что я отдалъ бы все, что имю, еслибъ на то пошло, чтобы не допустить Франциску до малйшаго сходства съ нею! Неужели вамъ хочется совратить ее съ пути религіи, добраго образа жизни и Фламандской простоты, и сдлать изъ нея легкомысленную и безстыдную кокетку? Берегитесь! Совты мои останутся, быть-можетъ, безъ пользы, но я предсказываю, что вы будете сожалть, если ршитесь на подобную неосторожность….

Строгія слова доктора произвели, казалось, на обоихъ супруговъ совершенно различное дйствіе. Однако оба они улыбались: отецъ потому-что былъ самъ не свой отъ радости, когда увидлъ, что докторъ былъ одного съ нимъ мннія, мать улыбалась презрительно — отъ досады. Не оставляя однакожъ надежды, она возразила:

— Докторъ, докторъ, вы слишкомъ далеко заходите! Знаю я, что вы давнишній врагъ всего французскаго, но вдь мы люди старинные: нын не то, что было прежде.

— Фрау ван-Рузмаль, сказалъ докторъ: вамъ неугодно понять меня. Мн и на мысль никогда не приходило мшать кому-бы то ни было учиться иностранному языку, и примръ недалеко: сынъ мой Людовикъ теперь въ университет. Разв онъ не знаетъ по-французски, какъ и всякой другой? Получше, я думаю, этихъ молодыхъ втренниковъ, сбивающихъ съ ума Терезу Спиналь. и поражающихъ васъ своимъ фальшивымъ лоскомъ! Что вы такъ на меня смотрите? Повторяю вамъ: они невжды. Что они знаютъ? Нсколько фразъ уличнаго французскаго языка, который они еще въ добавокъ немилосердно искажаютъ, почти получше знаютъ они и свой родной языкъ, коснитесь же наукъ, самыхъ полезныхъ, такъ даже имя ихъ едва имъ извстно. Все ихъ знаніе состоитъ только въ томъ, что они умютъ придать себ видъ французовъ, бросая на втеръ пустыя слова, схваченныя ими тамъ и сямъ, въ журналахъ, или во вздорныхъ, нелпыхъ романахъ. Вотъ эту-то болтовню, безсмысленную и пустую, какъ самый умъ ихъ, они и силятся выдать передъ невждами за утонченное образованіе!.. Но вы меня разгорячили, и мы слишкомъ удалились отъ нашего предмета. Повторяю вамъ, надобно умть взяться за это дло, выслушайте меня внимательно. Конечно, есть хорошіе пансіоны для двицъ, по дурныхъ гораздо больше. Хорошіе т, гд начальницы, понимая всю святость своихъ обязанностей, имютъ цль полезную: гд не придаютъ молодымъ особамъ нкоторый свтскій лоскъ, жертвуя для него скромностію и часто набожностію, гд безпрестанно наблюдаютъ, чтобъ не вкралась отрава дурныхъ нравовъ, гд одолваютъ праздность и изгоняютъ втренность, гд цнятъ вс добрыя качества, проистекающія изъ любви къ отечеству, гд знаютъ, сколь опасно подвергать непорочное еще существо вліянію постороннему, гд, однимъ-словомъ, имютъ цлью образовывать хорошихъ хозяекъ дома, а не куколъ, какія видимъ мы у модистокъ.— Если вы намрены отдать Франциску въ одинъ изъ такихъ пансіоновъ, то я конечно не только не скажу ничего противъ этого, но напротивъ искренно порадуюсь. Все будетъ зависть отъ выбора, который вы сдлаете. Иностранные пансіоны, большею частію, гнзда гибели и безнравственности, мн очень хорошо извстны, однако легко найти и хорошіе, только надобно поискать. Ежели угодно, я могу вамъ указать на одинъ изъ нихъ, напримръ, пансіонъ X…

— Ну да! пансіонъ X… вскричала мать: я такъ и думала. Нтъ, нтъ, наша Франциска можетъ столько пріобрсть и дома. Взгляните на Анну ван-Стратенъ, она была отдана въ этотъ пансіонъ, и черезъ три года вышла оттуда точно такою же, какъ и поступила. Она добрая и честная двушка, это правда, говорятъ что она очень свдуща во всемъ, что касается до хозяйства. Прекрасное дло! какъ-будто этому нельзя научиться везд! Нтъ нужды для этого отдавать въ пансіонъ.

— Для чего жъ отдавать въ пансіонъ, матушка ван-Рузмаль? Впрочемъ я понимаю васъ: для того, чтобъ изучить тамъ прекрасныя Французскія манеры, и сдлаться, подобно Гортензіи Спиналь, втренницею и кокеткою? чтобъ научиться одваться выше своего состоянія, умть разрядиться модной куклой, и болтать безъ умолку, не такъ ли?

— Однако, докторъ, замтилъ отецъ: если дйствительно большая часть пансіоновъ во Франціи такъ пагубны для дтей, то зачмъ же другіе отсылаютъ въ нихъ всхъ своихъ дтей?

— Поймите это хорошенько, друзья мои! возразилъ старикъ докторъ Пелькмансъ еще серьезне прежняго. Каждый отецъ иметъ свой образъ мыслей, свои особенные нравы. Воспитаніе, которое даютъ молодымъ двицамъ въ подобныхъ заведеніяхъ, состоитъ главное въ томъ, чтобъ вбивать въ голову дочери сапожника и дочери мясника такія понятія, какія несообразны ея’ ихъ званіемъ. Вотъ что пагубно въ этомъ воспитаніи! Вотъ какъ разрушаются вс основы обществъ. Нтъ двушки, которая не желала бы сдлаться барышней, но за мелочнымъ тщеславіемъ слдуетъ праздность, безразсудныя издержки, безпутство, а часто еще и хуже этого. Этакъ образовываютъ тьму кокетокъ на французскій ладъ, по трудолюбивыхъ хозяекъ, врно сохраняющихъ фламандскіе нравы — ни одной.

При этихъ словахъ, отецъ ван-Рузмаль вскочилъ со стула и ршительно сказалъ:

— Довольно, довольно, докторъ, вы слишкомъ добры, говоря такъ долго объ этомъ предмет: Вы справедливы, и Франциска поступить въ пансіонъ X…. или останется дома, пока я у себя господинъ.— Надоли мн вс этимъ французскимъ языкомъ! Не скажетъ ли иной, пожалуй, что мы скоро почувствуемъ во всемъ недостатокъ, потому лишь, что говоримъ на одномъ только своемъ родномъ язык. Я говорю, что нужно быть довольнымъ тмъ, что имешь, и по моему мннію, тотъ глупъ, кто лучшаго желаетъ. Словомъ, безъ дальнихъ разговоровъ, Франциска останется дома.

Но храбрецъ ошибся въ разсчетахъ, не усплъ онъ кончить, какъ жена вскричала съ досадой:

— Боже мой! не торопись, ван-Рузмаль. Ты, кажется мн, слишкомъ расходился сегодня. Совтую теб, любезный муженекъ, приссть и не портить крови. Скажите же мн докторъ, что тутъ дурнаго, еслибы Франциска была такъ же хорошо воспитана и звала бы французскій языкъ такъ же хорошо, какъ и дочь какого-нибудь дворянина, неужели отъ этого она будетъ стоить хоть на-волосъ мене, чмъ теперь?

Докторъ легко понялъ изъ этого вопроса, что передъ нимъ лежало ршеніе окончательное, и что мало всхъ его доводовъ дли одолнія женскаго упрямства. Итакъ онъ перемнилъ тонъ, придавъ своему голосу еще большую суровость:

— Ничего дурнаго нтъ, если въ вашемъ пансіон, Франциска пріобртетъ только хорошія манеры и полезныя познанія, но извстно ли вамъ, фрау Рузмаль, чему научаются иногда молодыя двицы въ нашихъ заведеніяхъ? Говорить ли? Выслушайте же эти печальныя истины: тамъ научаются он французскому языку, — это очень хорошо, но съ языкомъ пріобртаютъ также и вс т уловочки, которыя французы поощряютъ въ женщинахъ, хотя сами первые готовы поднять ихъ на смхъ, напримръ, какъ можно обойтись безъ жеманства, безъ примигиваній, и не кусать себ губки, чтобъ казаться любезне и прекрасне, къ несчастно, тамъ же губятъ время на вздоръ, на примръ какъ употреблять всякаго рода помаду, убирать волосы la neige, en tire-bouchons или la chinoise, какъ наряжаться въ бальное платье и въ городской нарядъ, какъ должно кланяться. Тамъ выучиваютъ он нелпыя псенки, которыя, подъ именемъ романсовъ, преждевременно пробуждаютъ въ нихъ дурныя мысли, и молодая еще неопытная двица узнаетъ слова и дла, которыхъ ей не должно еще и знать, однимъ-словомъ, псни, скрывающія въ золотой своей обертк одинъ только ядъ безнравственности и безстыдства. Разв такія познанія приличны христіанк, дочери честнаго мщанина?

Здсь не безъ удовольствія замтилъ докторъ, что слова его произвели глубокое впечатлніе на обоихъ его слушателей. Они смотрли ему въ глаза, и — ни слова ни тотъ, ни другая, какъ бы приведенные въ ужасъ строгимъ голосомъ почтеннаго собесдника. Желая ршительно исторгнуть изъ непремнной, по его мннію, гибели дитя, которое онъ немене ихъ любилъ, онъ продолжалъ съ большею силой.

— И нужно ли говорить, что.— въ-слдствіе такого ранняго развитія чувствъ любви, длающагося тмъ ненасытне, чмъ оно ненатуральне,— сердце молодой несчастной двушки становится сухо и пусто. Родители въ ихъ глазахъ не что-иное, какъ старики брюзгливые, скупые, скряги съ того свта. Выйдя замужъ, он ненавидятъ, какъ помху въ радостяхъ, какъ врага своихъ удовольствій, человка, непохожаго на тхъ щеголей или мечтателей, какихъ создали он въ своемъ воображеніи, он не могутъ искренно любить своихъ мужей, и — счастливы еще, если не кончатъ погршеніемъ противъ супружеской врности и пренебреженіемъ самыхъ основныхъ правилъ. Посмотрите на Гортензію Спиналь, что это, какъ не отъявленная кокетка, которая, то перемигиваясь, то нжничая съ полсотнею молодыхъ безчинниковъ, жадно выслушиваетъ нелпую ихъ болтовню, и ежедневно слышать то, отчего покраснлъ бы и я съ моими морщинами и сдиною? Безстыдница, замаравшая уже свою репутацію! Чмъ же все это кончится? Ужели думаете, что она будетъ когда-либо выгодно пристроена, какъ вы сейчасъ говорили? Нтъ, нтъ, она не перестанетъ играть огнемъ, пока не обожжется, и тогда пройдетъ уже время рзвиться да смяться: презираемая, посрамленная всми, увидитъ она себя обреченною влачить въ слезахъ остальные дни свои, и сожалть, но поздно — объ утрат чести, невозвратно запятнанной позоромъ. Неужели, друзья мои, такую же судьбу вы хотите составить вашей единственной дочери, вашей доброй Франциск! Да какъ осмлитесь вы предстать передъ Богомъ, подвергнувъ такой опасности счастіе и невинность своей дочери, изъ суетной цли поддлаться подъ сомнительные нравы, которыхъ ваши земляки ищутъ въ чужой земл! Неужели вы такъ же хотите приготовить вашей дочери жизнь горя и раскаянія, и видть у нея кровавыя слезы, за счастіе, навсегда погибшее? Заклинаю васъ, скажите,— нтъ!

При этихъ словахъ ван-Рузмаль залился слезами. Онъ хотлъ говорить, но не могъ, такъ былъ онъ пораженъ и смущенъ ужасными картинами, въ какихъ прошла вередъ его глазами вся предполагаемая судьба милой его Франциски. Наконецъ онъ всталъ и схватилъ руку доктора.

— Благодарю, благодарю, мой другъ, вскричалъ онъ: ваши мудрые совты будутъ исполнены, клянусь вамъ! Я теперь ясно понимаю, что моей жен хотлось отослать Франциску въ тотъ пансіонъ, гд была Гортензія Спиналь,— и слышать объ этотъ не хочу, понимаешь ли, жена? Помни же это, или я докажу, что твоимъ прихотямъ будетъ конецъ, когда я захочу.

Старуха Рузмаль поняла изъ словъ мужа, что онъ не шутитъ, и отвчала спокойно:

— Ну хорошо, хорошо, не станемъ говорить объ этомъ, нечего тутъ выть: Франциска останется дома, теб нужно теперь обсудить, что ты намренъ изъ нея сдлать.

Эти послднія слова немного опечалили доктора, ему нетрудно было видть, что старуха не измнила своихъ мыслей и что она станетъ съ-этихъ-поръ искать другихъ хитростей, чтобы привести въ исполненіе свое опасное предначертаніе. Но онъ еще все думалъ, что его рчи произведутъ хорошее дйствіе на супруговъ, и простился съ ними, полу-утшенный, полу-недовольный.

Почти черезъ три мсяца посл этой сцены, въ одинъ день докторъ увидлъ идущаго къ нему ван-Рузмаля. Бднякъ былъ угрюме обыкновеннаго, и противъ привычки, шелъ очень медленно, какъ-точно онъ только что оправился отъ какой-нибудь трудной болзни. Старикъ Пелькмансъ подошелъ къ нему, схватилъ его за руку, пощупалъ пульсъ и сказалъ:

— Все хорошо у васъ, надюсь, по пульсу какъ-будто что-то неладно — необыкновенно бьется. Что-же такое, кумъ?

Ван-Рузмаль поднялъ глаза и вздохнулъ.

— Франциска отправилась въ пансіонъ, сказалъ онъ.

— Тутъ нечего такъ печалиться. А въ какой пансіонъ вы ее отослали?

— Туда, гд была Гортензія Спиналь. Не сердитесь на меня, мой добрый докторъ Пелькмансъ,— это не моя вина, вотъ боле двухъ мсяцевъ, какъ бда впуталась въ мое семейство,— пришлось уступить. Что длать? Силъ не хватило переносить злой нравъ, слезы да хныканье и матери и дочери. Я увренъ, что отъ всего этого съ меня спало, по-крайней-мр, добрыхъ десятъ фунтовъ.

Грустное впечатлніе изобразилось въ чертахъ доктора. Онъ пожаллъ о своемъ друг и сказалъ ему съ улыбкой:

— Другъ мой, ван-Рузмаль, отъ древнихъ Грековъ дошло до насъ описаніе необыкновеннаго человка, котораго называли они Геркулесомъ. Этотъ герой, по словамъ ихъ, совершалъ гигантскіе подвиги: раздвигалъ горы, останавливалъ теченіе ркъ, свертывалъ шеи у дикихъ быковъ, душилъ змй какъ цыплятъ и — Богъ знаетъ чего не длалъ онъ! Говорятъ даже, что однажды, для забавы, срубилъ у дракона однимъ ударомъ семь головъ, но чтобъ — во всю свою жизнь, столь обильную великими длами,— могъ онъ одолть хоть одну женскую голову,— этого они не смли сказать изъ опасенія, что имъ никто не повритъ. Итакъ утшьтесь. Я изображалъ вещи въ худшемъ вид, съ тмъ единственнымъ намреніемъ, чтобъ напугать васъ, он вроятно пойдутъ лучше, чмъ мы думали, но во всякомъ случа пусть Франциска васъ навщаетъ разъ или два въ годъ, мы всегда успемъ пресчь зло въ самомъ его корн — если только оно будетъ.

Старикъ ван-Рузмаль совершенно утшился, улыбнулся съ видомъ довольнаго человка, и пожавъ доктору руку, продолжалъ свой путь, какъ человкъ, котораго облегчили отъ тяжелой ноши.

III.
HE ДОЛЖНО ЗАНОСИТЬСЯ СЛИШКОМЪ ВЫСОКО, ЧТОБЫ НЕ ПРИШЛОСЬ УПАСТЬ СЛИШКОМЪ НИЗКО.

Франциска вступила въ пансіонъ въ самомъ опрятномъ наряд мщаночки, ея сундучекъ былъ плотно набить новенькимъ бльемъ, но прошло лишь нсколько дней отъ дня ея поступленія, какъ она уже начала, подъ разными предлогами, въ самыхъ красивыхъ выраженіяхъ, писать къ родителямъ и просить у нихъ денегъ. Вотъ какъ написано было первое письмо:

‘Дорогая и милая маменька,

Я одта всхъ хуже въ пансіон. Прочія двицы смются надо мною, и говорятъ, что я, должно быть, просто какая-нибудь мужичка. Я все только плачу, мн очень грустно и я врно захвораю, маменька, если вы не сжалитесь надъ вашей бдной Франциской. Дочь парикмахера, который приходитъ брить папашу, тоже здсь въ пансіон, у нея все прекрасныя шелковыя платья, какъ и у прочихъ двицъ, одна только я хожу въ ситцевомъ платьец, у меня нтъ пи шляпокъ, пи ботинокъ, такъ что я хожу всегда потупивъ отъ стыда голову, какъ какая-нибудь нищая, и не смю поднять глазъ, я становлюсь блдною, худою, и наврно слягу въ постель, милая маменька, если мн придется еще доле такъ оставаться самымъ жалкимъ существомъ въ этомъ пансіон. Я учу уже Телемака и такіе оказываю успхи въ танцахъ, что прочія двицы мн завидуютъ.

Свидтельствую папеньк тысячу ласокъ

Ваша врная до гроба
Евдокія ванъ Рузмаль

Фрау Рузмаль не смла показать мужу этого письма. Ясно видла она, что въ этихъ жалобахъ заключались, такъ-сказать, предзнаменованія всхъ бдъ, предсказанныхъ докторомъ Пелькмансомъ. Въ нихъ господствовала уже нкоторая втренность, послдняя фраза взята, кажется, изъ какого-то любовнаго романа, старуха по-пусту ломала голову, стараясь объяснить себ слово Евдокія, и приняла его наконецъ за переводъ имени Франциска на французскій языкъ. По чувству состраданія, или, лучше сказать, по слабости материнской, послала она дочери денегъ больше, чмъ та ожидала. Это повторялось нсколько разъ. Франциска владла уже искусствомъ изобртать маленькіе обманы, способствующіе, какъ говорится, выражать до капли дтскую любовь. Читатель удивится, быть-можетъ, такой быстрой перемн, но молодая двушка владла уже не сама собою: среди подругъ она имла по мене ста наставницъ, которыя учили ее и словомъ и примромъ. О! съ этой блистательной стороны воспитанія, ей истинно ни въ чемъ не было недостатка. Въ исход перваго мсяца у ней было шелковое платье съ гладкой таліей: это было тогда въ большой мод, на другой мсяцъ, атласная шляпка съ цвтами, на третій, зонтикъ, на четвертый платье, очень открытое. Съ пятаго мсяца она употребляла уже помады и миндальное молоко, и гд то была запрятана у ней шкатулочка, въ которую по временамъ она опускала пальцы и нагло пачкала румянами свои свжія щеки, собственно только для того, чтобъ попробовать, хорошо ли шли къ ней румяна. Благопристойно ли такое воспитаніе и прилично ли оно дочери мщанина?

Между-тмъ быстро подвигался къ концу и шестой мсяцъ, а это было именно время первыхъ вакансій. Что скажетъ докторъ Пелькмансъ, когда увидитъ Франциску въ пышныхъ платьяхъ, съ опрысканной духами головкой, съ этимъ жеманнымъ ротикомъ, вчно улыбающимся съ намреніемъ выказать зубы? Опытный глазъ его постигнетъ это женское сердце, и откроетъ въ немъ заразу, пустившую уже свои ростки. Не было никакого сомннія, чтобъ она’ могъ ошибиться, но при самомъ отправленіи Франциски изъ пансіона, мать шепнула ей на ухо слдующее:

— Главное смотри, Франциска, не будь недогадлива на первый разъ своего отпуска: не гордись, не жеманься, потому-что, если замтятъ это докторъ Пелькмаисъ, то будь уврена — отецъ не позволитъ теб возвратиться въ пансіонъ.

Франциска была уже слишкомъ хитра, чтобъ пропустить безъ вниманія такое предостереженіе, не разъ случалось ей смяться съ подругами, когда он совщались какъ бы удачне провести доктора, который всюду втирается со своимъ носомъ.

Она пріхала съ матерью посл обда, и вышла изъ кареты у двери лавки. Но та ли это Франциска, которую вы знаете? Истинно можно обмануться: одта была она, какъ только свойственно одваться мщаночк, волосы приглажены безъ всякой прививки, ни шляпки, ни помады, вмсто того, чтобъ держать, какъ привыкла, голову спсиво, она скромно опускаетъ глаза,— просто водой не мутитъ. Докторъ начинаетъ длать ей разные вопросы: въ отвтахъ она такъ простодушна, такъ осторожна, такъ застнчива, такъ скупа на слова, что и самъ онъ наконецъ опшилъ…. Франциск будетъ позволено снова отправиться въ пансіонъ.

Пока дочь вамъ-Рузмаля срывала первые плоды своего французскаго воспитанія, въ лавк и въ семь мастера Спиналя не все обстояло благополучно, покупатели его — Юная Франція — расплачивались съ нимъ очень рдко, а съ окончаніемъ каждаго театральнаго года, комедіанты, расходясь, запасались въ долгъ сапогами и всякою обувью. Гортензія между-тмъ поменьше прежняго тратила значительныя суммы на бездльныя украшенія и лакомства, самъ онъ, вроятно не давалъ тоже маха. Словомъ, мастеръ Спиналь погрязъ съ ушами, и домъ его былъ уже въ тягостномъ залог. Въ этомъ то горестномъ положеніи сапожникъ открылъ глаза. Обломки вывски, на которой былъ изображенъ сапогъ, ослплявшій прохожаго своимъ блескомъ, давно уже валялись на чердак и надъ лавкой оставалась слдующая надпись: магазинъ башмаковъ, а внизу: Schn magazyn. При томъ, съ-тхъ-поръ, какъ Спиналь пустился въ шарлатанства, его фламандскіе покупатели забыли, кажется, къ нему и дорогу — въ памяти у нихъ остались только лопавшіеся черезъ недлю башмаки…. Мастеръ Спиналь въ своемъ пальто, въ панталонахъ шоколатнаго цвта и съ латунною цпочкою слъ на мель. Несчастному приходилось лишиться всей своей собственности!

Зло по свойству своему — деспотъ: если оно однажды закралось въ наше сердце и принято благосклонно, то оно овладваетъ всмъ и Начинаетъ исторгать одинъ за другимъ, до послдняго, вс корни, на которыхъ еще крпятся наши врожденныя свойства. И надобно много мужества и непреклонной воли, чтобы выдти изъ такого положенія. Мастеръ Спиналь подошелъ подъ это ужасное испытаніе — до нельзя онъ уронилъ себя. Весь въ долгахъ, бдный, въ крайней нужд, онъ оплакивалъ, по слишкомъ поздно, свою непредусмотрительность, и питалъ еще единственную надежду найти утшеніе въ добрыхъ чувствахъ своей дочери, но и тутъ ошибся. Не думая о бдности, въ которой покидала отца, преступная Гортензія искала забавъ на сторон, и поддерживая свою роскошь, наживала кучу долговъ.

Къ этому времени, Гансъ Спиналь или Жюль, какъ ему вздумалось назвать себя, возвратился изъ Парижа. Однако, вмсто того, чтобы ссть на чеботарный треножникъ и помогать несчастному отцу выбраться изъ бды, нашъ молодецъ любилъ лишь одваться по послдней мод, шататься по кофейнымъ домамъ, играть на бильярд, куритъ сигары, и словомъ — подражая всмъ прізжающимъ изъ Парижа, пускать пыль въ глаза. Мало этого, въ нужд, он съ сестрою уговорили отца — продать домъ, и продолжали расточать малость, оставленную кредиторами. Мало-по-малу Спиналь впалъ въ такую бдность, что его невозможно было узнать съ виду, разорванныя въ локтяхъ рукава, засаленная и вся въ лохмотьяхъ одежда ясно свидтельствовали, что онъ уже не обрталъ въ себ духу ни на малйшее усиліе для спасенія себя отъ нищеты. Но при всемъ томъ его негодные дти не переставали разряжаться, и даже на глазахъ отца вести жизнь разгульную. Изъ его же денегъ конечно отдляли они на свои распутства, а ему отказывали даже въ необходимомъ — вотъ до чего наконецъ дошли они!

Въ одно воскресенье,— когда мастеръ Спиналь, стыдясь своихъ лохмотьевъ, не смлъ выдти даже въ церковь и со слезами на глазахъ, съ поникшею головою, сидлъ въ глубин мастерской, горестно размышляя о своемъ прошедшемъ поведеніи и о развратности своихъ дтей, вошелъ къ нему какой-то молодецъ. Былъ ли это мальчишка-портной или кто-нибудь другой, трудно было врно опредлить по его наряду. Войдя, онъ безъ дальнихъ церемоній спрашивалъ Жюля и Гортензію Снипаль, увидвъ человка, бдно одтаго, онъ принялъ его за слугу, и обратясь къ нему, сказалъ на дурномъ французскомъ язык:

— Послушай, поди скажи г. Жюлю и г-ж Гортензіи, что ихъ ждутъ — все готово къ отъзду.

Изумленный Спиналь не трогался съ мста и глядлъ на постителя, а тотъ, замтивъ такую непокорность, прибавилъ съ грубостью:

— Что жъ ты доложишь обо мн?

Спиналь вдругъ поблднлъ и задрожалъ, онъ устремилъ на дерзкаго оратора глаза, въ которыхъ, казало съ, сверкала молнія. Но тотъ, горя нетерпніемъ, показывалъ видъ, будто замахивается палкой и грозно кричалъ:

— Бездльникъ! я отколочу тебя!

Яростный ревъ вырвался изъ груди сапожнаго мастера, онъ всталъ, схватилъ попавшійся ему подъ руку подтягъ и стегнулъ имъ молодаго человка прямо по лицу, потомъ, не давъ ему опомниться, силой вытолкалъ его изъ дому. Посл чего, Спиналь, все еще встревоженный, заперъ за собою дверь, и ршительно поднялся на своихъ дтей. Давно уже онъ не чувствовалъ въ себ духу сдлать имъ малйшій выговоръ, но въ эту минуту, пылая гнвомъ, онъ не могъ удержаться отъ упрековъ, которые они заслуживали своимъ безчестнымъ поведеніемъ. Онъ засталъ ихъ, того и другую, разряженныхъ, съ тростію и зонтикомъ въ рукахъ, они были готовы отправиться, чтобъ съ нкоторыми друзьями, какъ они говорили, сдлать пикникъ въ Брюссел. Увщанія несчастнаго отца были строги и полны горечи, но не произвели никакого впечатлнія въ сердцахъ злыхъ дтей.

Выведенный совершенно изъ себя такимъ безмрнымъ развратомъ и слпымъ безумствомъ, Спиналь, кинулся къ двери и заступилъ имъ дорогу.

— О проклятое исчадіе! вскричалъ онъ: мало вамъ того, что довели меня до крайней нищеты? Неужели еще хотите меня уморить своими поступками? Неужели не довольствуетесь тмъ, что проматываете добро, которое я добываю въ пот лица, ведете постыдную жизнь, между-тмъ какъ мн приходится жить по-нищенеки, безъ одежды, безъ хлба? И того недовольно, что какой-то дерзкій франтъ принимаетъ меня за лакея моихъ дтей, и кричитъ прямо мн въ лицо, что отколотитъ меня тростью, и все это въ моемъ собственномъ дом? И недовольно ли того наконецъ, что вы видите, какъ я терплю голодъ и выплакиваю вс слезы, а вы свободно купаетесь въ наслажденіяхъ? Итакъ, приходится мн умереть какъ собак, а? Сойти въ могилу, и унести туда всеобщее презрніе, ненависть отъ своихъ дтей, такъ и смерть моя не пробудитъ ни одного чувства сожалнія или состраданія?… Нтъ! всему конецъ! Мра беззаконія исполнена. Вы по выйдете отсюда, и если сейчасъ не снимите этихъ парадныхъ нарядовъ, то я васъ, какъ гадинъ, раздавлю подъ ногами!…

Несчастный старикъ скоро убдился, что его дти зашли слишкомъ далеко.

Черезъ нсколько минутъ, Жюль и Гортензія вышли изъ дома. По необыкновеной краснот, горвшей еще на ихъ лицахъ, и по стараніямъ поправить помятую одежду, легко было замтить, что они только сейчасъ вышли изъ сильной борьбы, но при всмъ томъ они ускоряли шаги, чтобъ догнать веселое общество, съ которымъ готовились предаться въ столиц удовольствіямъ.

Спустя около мсяца посл этой сцены (это было кажется въ субботу), старикъ ван-Рузмаль сидлъ за своимъ прилавкомъ, занятый сведеніемъ счетовъ по своей гросъ-бухъ. Боле часа неотступно искалъ онъ трехъ денье, которыхъ не досчитывался при каждомъ новомъ сложеніи. Эту операцію онъ производилъ съ такимъ жаромъ, что отъ нетерпнія у него катился по лбу потъ и закружилась голова.

— Опять! вотъ поврка, такъ поврка, наконецъ вскричалъ онъ съ отчаяніемъ. Вс эти столбцы, сосчитанные но пальцамъ, составляютъ вмст 65 флориновъ, 8 штиверовъ и 6 денье… а на этой бездльной бумаг нашелъ только 2 денье. Я очень бы могъ отбросить ихъ, и дай Богъ, чтобъ только больше этого не приходилось! Да не въ томъ дло.— Надобно отыскать ихъ, какъ говорится: всякъ при своемъ, только я ни причемъ. Поищемъ еще!

Но почти въ то самое время, какъ ван-Рузмаль яростно пустился вновь на поискъ трехъ денье, растворилась дверь и кто-то робко вошелъ въ комнату. Удивленный лавочникъ вспрыгнулъ на стул, выпучилъ глаза на постителя, и не говорилъ ни слова. Человкъ, едва осмлившійся ступить два шага по комнат, казалось, былъ доведенъ до послдней степени нищеты, блдный, худой, съ растрепанными волосами, въ изорванной одежд, съ босыми ногами, стоялъ у дверей, какъ-будто пришелъ просить милостыни. Рузмаль сначала не узналъ его и продолжалъ осматривать вопросительно. Этотъ обзоръ казалось, смутилъ постителя, и — дв крупныя слезы блеснули у него на рсниц.

— Мастеръ Спиналь, что теб надобно? наконецъ съ недоврчивостію спросилъ лавочникъ. Если ты пришелъ снова занимать у меня денегъ, то можешь уйти такъ же, какъ и пришелъ, увряю тебя, что если за этимъ будешь приходить, никогда не найдешь меня дома.

При этихъ послднихъ словахъ, слезы ркою полились изъ глазъ сапожника.

— Старикъ ван-Рузмаль, сказалъ онъ, рыдая, пришелъ я къ теб не денегъ занимать и не милостыни просить. Не гналъ бы ты меня, когда бы зналъ мое несчастіе. Вс меня презираютъ, и я лишенъ даже утшенія разсказать кому-нибудь о своемъ бдствіи. Я обманулъ тебя, ван-Рузмаль, по ты былъ моимъ другомъ, не откажи мн, по-крайней-мр въ состраданіи.

Не безъ смущенія услышалъ Рузмаль умоляющій голосъ Спиналя. Онъ тотчасъ догадался, что ему нечего страшиться этого несчастнаго, и что на этотъ разъ вовсе не была притворною глубокая нищета, въ которую былъ погруженъ человкъ, бывшій такъ долго искреннимъ его другомъ и почти братомъ. Привычное его великодушіе тотчасъ смнило недоврчивость, и глаза его невольно стали наполняться слезами. Онъ схватилъ руку Спиналя, и приглашая его ссть, подвинулъ къ нему стулъ.

— Вижу, сказалъ онъ: ты несчастливъ. Итакъ, забыто все, садись и скажи мн, чмъ я могу услужить теб. Не бойся, говори. Общаю помочь во что бы то ни стало.

— Прошу единственной милости, позволь мн разсказать теб все, что я перенесъ, позволь перелить свою горесть въ сердце лучшаго друга, какого я когда-либо имлъ. Если я столько лтъ отъ тебя бгалъ, то право не потому, что моя любовь и уваженіе къ теб уменьшились, нтъ, я чувствовалъ, что передъ тобою виноватъ, и не смлъ являться на глаза честному человку. Теперь я въ такомъ несчастій, что нахожусь принужденнымъ покинуть свое отечество и укрыть стыдъ и горе на чужой сторон, буду скитаться какъ бродяга, но мн все еще думается, что ты, ван-Рузмаль, простишь меня прежде, чмъ я отправлюсь изъ мстъ, въ которыхъ родился и которыхъ больше не увижу.

Эти слова, произнесенныя съ глубокою горестью, сильно тронули лавочника. Съ искреннимъ участіемъ онъ снова схватилъ руку друга и сказалъ ему:

— Ясно вижу, ты очень несчастливъ. Но оставлять отечество, мой любезный Спиналь!… Нтъ, нтъ, не отчаявайся. Правда, я привыкъ, въ торговл, всегда тянуться за полушкой, но это по помшаетъ мн вывести изъ нужды лучшаго друга, хотя бы мн пришлось отдлить отъ себя столько, что посл и не поправиться. Говори же, мой любезнйшій Спиналь, говори смло, и ты доставишь мн удовольствіе — я ршился помочь теб.

Улыбка признательности освтила изнуренное лицо сапожника, слезы катились еще по щекамъ его, и онъ отвчалъ растроганнымъ голосомъ.

— Благословляю милосердаго Бога, внушившаго мн мысль искать у тебя послдняго утшенія, ван-Рузмаль. Боле года прошло — и это еще первая радость. Да наградитъ тебя Богъ! Но выслушай меня, и ты поймешь, что теб нтъ возможности предложить какую-либо помощь, кром дружескаго состраданія. Теб извстно, какая гадкая мысль побудила меня подражать шарлатанству нашихъ сосдей, я дошелъ до того, что отступился отъ нравовъ нашихъ предковъ и отъ старинной нашей фламандской честности, чтобъ скорй нажить состояніе, плутуя въ торговл, я проигралъ въ эту гибельную игру вс плоды моихъ прежнихъ трудовъ. Пословица правду говоритъ, мой другъ: лучше синичку въ руки, чмъ журавля въ неб. Зачмъ тогда я не понималъ этого! Но, къ несчастію, мало мн было вызжать одному на счетъ другихъ: задумалъ я напоить и своихъ дтей этимъ ядомъ — вотъ что было причиною всего ужаснйшаго въ моемъ несчастій. Еслибы никогда не приходило мн въ голову отдавать Терезу во французскій пансіонъ, и теперь бы я еще былъ попрежнему мастеромъ Спиналемъ…. Но ты блднешь, ван-Рузмаль, ты дрожишь….

— Это ничего, продолжай. Я думалъ о нашей Франциск, которая теперь въ томъ же пансіон.

— Возьми ее назадъ какъ можно скоре, ван-Рузмаль. Умоляю тебя, возьми ее домой. Я увренъ, что теперь уже едвали ты узнаешь ее.

— Ты, кумъ, можетъ-быть правду говоришь. Но продолжай: мн непремнно хочется знать, могу ли я быть теб полезенъ.

— Видишь, ван-Рузмаль, у меня оставалось еще довольно разсудка, чтобъ выпутаться вб-врсмя изъ бды, еслибы я могъ предвидть, что ждало меня съ дтьми. Они пили, ли, играли и танцевали до того, что наконецъ все въ трубу пустили, даже когда уже ничего не осталось, такъ и тутъ продолжали эту адскую жизнь, наживая долги… Вотъ такъ-то они промотали и капиталъ и доходъ. Я и такъ, я и сякъ — ничто не беретъ. Я захворалъ отъ этого, и они бросили меня въ постели безъ помощи, какъ-будто ждали только моей смерти….

Спиналь замолчалъ. По его голосу, тягостію произнесшему эти послднія слова, было ясно, какъ тснилъ ему грудь разсказъ о подобномъ поступк. Лавочникъ также ни слова не говорилъ: онъ не хотлъ врить своимъ ушамъ.

— И теперь, продолжалъ Спиналь: домъ мой пустъ, какъ-будто никто никогда въ немъ не жилъ. Недавно они все унесли, даже одяло съ моей постели: ихъ нтъ здсь.— Дочь, которую я такъ любилъ, люблю еще и теперь, несмотря на ея дурное поведеніе, ухала не знаю куда…. въ Брюссель, а сынъ Гансъ, твой недостойный крестникъ, воротился въ Парижъ. Что касается до меня, сознаюсь теб, другъ ван-Рузмаль, не смю здсь показывать глазъ. Везд встрчаю только лица кредиторовъ, и со мною обходятся какъ съ плутомъ и нищимъ. Въ несчастіи, чувство чести вступило въ свои права, и я не могу уже переносить подобную жизнь…. но какъ изъ нея выдти? Никто ничего мн не заказываетъ. Прочіе сапожники отказываются взять меня въ работники, нтъ пищи, нтъ постели, куда приклонить голову, даже нтъ платья прикрыть наготу. Домъ достался не знаю кому, и мн понадобится изъ него выбраться непозже, какъ завтра. Ахъ! ван-Рузмаль, я очень наказанъ за желаніе подняться слишкомъ высоко — видишь, куда я упалъ по своей ошибк.

Съ большимъ вниманіемъ и со слезами на глазахъ слушалъ ван-Рузмаль разсказъ своего друга. Когда же тотъ кончилъ, онъ вскричалъ полу-сердито:

— Но, другъ мой, Спиналь, я не знаю, зачмъ ты такъ упрямо скрываешь то, что именно мн хочется знать. Ты говоришь, что покидаешь отечество, но я не вижу, что тебя къ этому побуждаетъ. Такой другъ, какъ я, очень можетъ длать, что ему угодно, посмотримъ: велики ли твои долги?

— Я понимаю тебя, вскричалъ Спиналь съ удивленіемъ. Но, клянусь теб Богомъ, не позволю совершить подобный поступокъ. Я уже и тмъ довольно счастливъ, что вижу человка, который столько еще меня уважаетъ, что хочетъ помочь мн. Отпусти меня, ван-Рузмаль. Я буду работать какъ негръ, и если не успю до смерти уплатить всего, что долженъ, то по-крайней-мр, въ усердіи не будетъ недостатка. Дай же мн руку, я уйду съ утшеніемъ, что наконецъ я слова твой другъ. Кумъ, молись иногда за моихъ дтей.

Лавочникъ, казалось, вдругъ оставилъ свое предначертаніе, и всталъ со стула:

— Если это кажется теб невозможнымъ, сказалъ онъ, такъ и не станемъ говорить. По-крайней-мр ты выпьешь со мною чарочку на прощанье. У меня есть еще въ погребу бутылка одиннадцатилтняго…. знаешь!… Садись пока, Спиналь, и не унывай больно. Въ годъ много протечетъ воды въ Шельд. Несчастіе съ маху набгаетъ, и счастіе тоже является неожиданно. Одному только Богу извстно, какъ идутъ дла. Ну, ненадобно теб отчаиваться. Я сейчасъ ворочусь.

Сказавъ это, ван-Рузмаль побжалъ на погребъ, и черезъ нсколько минутъ воротился, поставилъ на столъ дв рюмки для рейнскаго, палилъ ихъ съ краями наровн, и сказалъ Спппалю:

— Ну, кумъ, коли ты ршительно хочешь оставить отечество, за твое здоровье! и пусть Богъ будетъ твоимъ путеводителемъ!… Хорошее вино!… Что ты о немъ скажешь?… Ну, если ты никакъ не соглашаешься принять отъ меня пособія, то все же можешь сказать, до чего простираются твои долги, и какъ ты располагаешь уплатить ихъ. Многаго не наживешь скоро одною работою, не торгуя ничемъ — ты это очень знаешь.

— Я знаю это очень хорошо, другъ, ван-Рузмаль, но какъ же быть? Невозможнаго не сдлаешь. Откажусь отъ хлба, если понадобится, только бъ примириться съ совстью и хоть по немногу уплачивать каждый годъ, если милосердныя Богъ продлитъ мн жизнь, можетъ-быть мн и удастся еще до смерти расплатиться въ этомъ мір со всми моими долгами? кто знаетъ? Шесть сотъ флориновъ легко можно но копйк накопить въ двадцать лтъ.

— Такъ ты говоришь шесть сотъ флориновъ — голландской монетой?

— Нтъ, брабаптской. Я былъ долженъ гораздо больше, но когда продали мой домъ, такъ изъ него всякъ старался взять свою долю.

— Гм! шесть сотъ піастровъ брабантскихъ! И не больше, ни штиверомъ, ни денье.

— Шестдесять штиверовъ семь денье и — ни полушки больше. Видишь, какъ я знаю счетъ.

— Выпьемъ еще по рюмочк, мастеръ Спиналь. Да, я думаю, что теб возможно современемъ скопить эту сумму, а дти твои поправятся съ своей стороны. Всякъ былъ молодъ, кумъ. Разума, прежде лтъ не придетъ, какъ говоритъ пословица. Ай, да что же это, намъ, кажется, нечего здсь и погрызть съ виномъ. Подожди немного, я схожу за полдюжиной кренделей.

Въ этотъ разъ, ван-Рузмаль долго не возвращался, дольше конечно, чмъ нужно было для отысканія вышесказанныхъ закусокъ. Наконецъ, возвратившись, онъ поставилъ на столъ полную тарелку кренделей, и обратясь къ сапожнику, растрогайному столькими милостями, онъ самымъ серьоэнымъ тономъ началъ говорить ему въ слдующихъ выраженіяхъ:

— Спиналь, мы были воспитаны вмст, какъ дти сосдей, отецъ твой былъ лучшимъ другомъ моего отца. Мы всегда вмст проводили паши первые, лучшіе годы, наконецъ, до сорокалтняго возраста оставались неразлучными, какъ братья. Ты никакъ не могъ забыть меня, иначе не пришелъ бы повдать мн свое горе. Я всегда хранилъ къ теб дружбу: потому-то при первомъ твоемъ слов о ней, у меня изъ глазъ потекли слезы. Итакъ я имю право помочь теб въ нужд, и, покрайности, ссудить тебя нсколькими монетами на путь. Но, такъ какъ счетъ дружб не мшаетъ, то ты сейчасъ дашь мн росписку, что получилъ отъ меня такую-то сумму. Вотъ росписка, совсмъ готовая, что-бы въ ней ни было, ты подпиши только свое имя внизу, не читая. Ты чувствуешь, что я не позволю теб отправиться съ пятью или шестью піастрами въ карман, и остаться даже безъ куска хлба. И чтобъ ршительно положить конецъ всякому на этотъ счетъ спору, прошу тебя какъ другъ: подпиши эту бумагу, не глядя.

Спиналь, у котораго не было, какъ говорится, ни полушки за душой, и который, можетъ-быть, внутренно былъ очень доволенъ, что, къ-счастію, нашелъ друга, желающаго ссудить его кое-какими деньгами на дорогу, не говоря ни слова пожалъ руку лавочнику, взялъ перо и подписалъ.

Рузмаль вырвалъ у него изъ рукъ едва подписанную росписку, поднялъ свой полный стаканъ вровень съ лицемъ и радостно вскричалъ:

— Вотъ, другъ мой, Спиналь, ты и совершилъ свое путешествіе, не выступивъ шагу изъ нашей доброй Фландріи! Ну! За счастье твоей покой лавки! Выпей же и ты за лучшее желаніе, какое я когда-либо имлъ въ своей жизни. Ну, что же? Что ты на меня выпучилъ глаза! Тебя дрейфуетъ, кумъ. Вотъ ты и попался въ западню. Ура! Ура!

— Не понимаю, что ты хочешь сказать, вскричалъ Спиналь, еще не оправившись отъ удивленія. Ты смешься такъ отъ души, что это и самаго меня радуетъ. Да что же такое случилось?

— Что случилось?… взгляни-ка, въ какой сумм далъ ты квитанцію.

Говоря эти слова, онъ раскрылъ бумагу передъ глазами мастера-сапожника, но стараясь ее держать въ отдаленіи, и показалъ ему пальцемъ на число тысячу, выведенное красивыми цифрами.

— Тысячу флориновъ! вскричалъ Спиналь, и протянулъ руку, чтобъ схватить бумагу, но не усплъ въ томъ. Тысячу флориновъ!

— Да, тысячу добрыхъ монетъ, славныя деньги, сказалъ торжествующій ван-Рузмаль, кидая на столъ мшокъ съ деньгами и нсколько банковыхъ билетовъ. А вотъ и сумма!

— Никогда!… О! не принуждай меня брать эти деньги, сказалъ сапожникъ, рыдая, и объятый внезапнымъ страхомъ, весь въ слезахъ, ручьями катившихся по его щекамъ, онъ прибавилъ:— Охъ! если ты могъ подумать, что я за этимъ пришелъ!…

— Ну вотъ! надюсь, что ты не сдлаешь глупости: не оставишь мн эту квитанцію, по взявъ денегъ. Но слушай, другъ, Спиналь: мы посмемся когда придетъ время, а теперь станемъ говорить о дл. Я богатъ, моя единственная дочь никогда не будетъ не въ чемъ нуждаться, если будетъ благоразумна. Лавка приноситъ и въ добрый и въ худой годъ нсколько тысячъ флориновъ, а капиталъ и доходы все наше. Что такое для меня тысяча флориновъ? Почти ничего — трудъ нсколькихъ мсяцевъ. И я допустилъ бы своего искренняго друга покинуть отечество, таскаться по свту изъ-за такой бездлицы! Слушай! Вотъ какъ я устроиваю вещи: ты пойдешь сейчасъ расплатиться со всми кредиторами во всхъ долгахъ, и изъ враговъ, какъ были до этого, они скоро сдлаются твоими товарищами. У меня здсь въ улиц, на углу, есть домъ, который не служитъ мн ни къ чему, ты займешь его. Купишь кожъ и возьмешь работниковъ. Я буду помогать теб, пока твоя работа не пойдетъ сама-собою въ ходъ. Но съ тмъ однакожъ, что на твоей покой лавк у тебя не будетъ другой вывски кром: Спиналь, сапожный мастеръ. Ты будешь съ этихъ поръ отпускать хорошую работу и совершенно честно, за то и принимать ее станутъ съ довренностію. Я доставлю теб довольно покупателей. Такъ какъ въ росписк число неопредлено, то деньги ты мн отдашь тогда, когда будешь въ состояніи. Что касается до твоихъ дтей, оставь ихъ нкоторое время въ школ несчастія, — ты увидишь, что они придутъ просить у тебя прощенія. А теперь, другъ мой, Спиналь, принимайся поскорй за свое прежнее ремесло, предупреждаю тебя, что въ будущее воскресенье, посл вечернихъ молитвъ, я разсчитываю идти съ тобою въ Стпибругъ, роспить бутылку хорошаго пива и сыграть партійку, какъ говорится, на чистыя денежки. Согласенъ ли ты?

— Должно ли мн принимать вс милости твоей доброй души? спросилъ Спивалъ съ нкоторымъ родомъ замшательства.

— Обними меня — вотъ и вс тутъ благодарности, сказалъ ван-Рузмаль. Сегодняшнее мое счастіе стоитъ боле тысячи флориновъ. Въ объятія, другъ Спиналь! Въ сторону ложный стыдъ.

Со слезами радости оба друга крпко обнялись и съ минуту не могли сказать ни слова. Посл чего, и все еще молча, выпили каждый по полному стакану рейнскаго вина.

Наконецъ Рузмаль сказалъ, понизивъ тонъ:

— Спиналь, общайся мн не говорить о всемъ этомъ ни слова моей жен. Женщины неменьше нашего имютъ чувствъ, но он хотятъ дйствовать по своему, и терпть не могутъ, чтобъ мужчины поступали по своему. Плати ей за квартиру какъ будто ни въ чемъ не бывало. А главное берегись покупателей — Юной Франціи, коли позабылъ еще!…

— Нечего опасаться — не поймаютъ, другъ Рузмаль: оселъ не спотыкнется тамъ, гд разъ ужъ споткнулся. Все кончено, ты можешь положиться на меня — знаю я лукавцевъ. На хитрости и плутни, такъ вс они другъ-друга стоютъ, мн такъ еще отъ нихъ солоно, что, еслибы кто-нибудь ко мн пришелъ заказывать пару башмаковъ и заговорилъ по-французски, то ужъ одно это произвело бы на меня грустное впечатлніе.

— О! О! Кумъ! Не надобно заходить ужъ черезчуръ далеко. Французы, торгующіе въ Антверпен, все люди честные, и ихъ много въ числ моихъ лучшихъ покупателей. Пойдемъ лучше взглянуть на твое новое жилище. Ты увидишь, какъ оно содержится! Спрячь же поскорй все это къ себ въ карманы.

Не прошло еще недли, и Спиналь уже совершенно поселился въ дом, который ван-Рузмаль далъ ему въ наемъ или, лучше сказать, отъ котораго онъ совсемъ отступился. Въ лавк было уже вдоволь и кожъ и обуви, а въ рукахъ двухъ мастеровыхъ, сидвшихъ возл мастера, кипла работа. Но прошествіи нсколькихъ мсяцевъ, у Спиналя было уже порядочное число покупателей, частію по причин хорошаго качества товара, частію по милости рекомендацій неутомимаго ван-Рузмаля. Оба наши друга не пропускали ни одного воскресенья, чтобъ не сходить прогуляться вмст въ Стинбругъ, и провести вечеръ, какъ говорится простонародно, въ скупой игр, въ какомъ-нибудь шинк, словомъ, они вошли опять во вс свои старыя привычки, и еслибы не печаль, которую причиняла Спиналю судьба его дтей, то имъ, тому и другому, только бы радоваться всему случившемуся.

IV.
НА БРЮХ-TO ШОЛКЪ, А ВЪ БРЮХ-ТО ЩЕЛКЪ.

Постыдное поведеніе и судьба Гортензіи Спиналь побудили старика ван-Рузмаля умолять жену о возвращеніи Франциски. Въ этихъ трудныхъ переговорахъ немало ему помогалъ докторъ Пелькмансъ. Наконецъ, въ исход третьяго года, полагая, что Франциска пріобрла уже довольно французскаго воспитанія, а главное, желая ее увидть (во вторую вакансію молодая двушка не изъявила желанія хать къ роднымъ), Фрау ван-Рузмаль согласилась удовлетворить желанію мужа и доктора. Написали прекрасное письмо, въ которомъ благодарили наставницъ за ихъ попеченія, и въ томъ же письм извщали Франциску, что пятнадцатаго числа текущаго мсяца, въ четыре часа пополудни, за нею прідетъ мать на желзную дорогу.

Погода въ этотъ день была великолпная. Почти за полчаса до прибытія машины, какая-то женщина, уже въ лтахъ, пришла и сла совершенію одна въ контор желзной дороги. Она была очень опрятно одта, въ чепчик на голов изъ самыхъ лучшихъ кружевъ и въ мантильи изъ тонкаго сукна. Легко однако было догадаться, что эта женщина была добрая мщанка, одвшаяся но какому-то необыкновенному случаю въ свой праздничный нарядъ, что достаточно доказывалъ необыкновеннаго размра зонтикъ, какимъ она запаслась для сбереженія наряда въ-случа дурной погоды.

Сердце Фрау ван-Рузмаль — это была она — сильно билось отъ нетерпнія и материнской нжности. Итакъ она обниметъ свою милую Франциску, свое возлюбленное дитя, и будетъ отнын безпрерывно вкушать награду за всю скуку, за вс распри, за вс огорченія, которыя должно было ей претерпть, чтобъ доставить предмету столькихъ попеченій блестящее воспитаніе. Какая ей радость — владть подобнымъ сокровищемъ?

Но вотъ ужъ на желзной дорог раздается свистъ машины, пзо всхъ закоулковъ сарая, изъ кладовыхъ и лачугъ выступаетъ толпа служителей. Визгъ чудовища-машины какъ бы очарованіемъ превращаетъ пустынный привалъ въ шумную и одушевленную арену, и среди криковъ и призывовъ прізда вагоны останавливаются. Тутъ-то сильно забилось материнское сердце — счастливая минута приближается! Старуха становится при вход на станцію, внимательно разсматриваетъ лица всхъ молодыхъ, поспшно проходившихъ мимо нея дамъ. Уже кареты быстро отправляются одни за другими, и тяжелые омнибусы замыкаютъ путь. Не прошло нсколько минутъ и — шумные паровозы поставлены по своимъ мстамъ, служители опять скрылись по лачугамъ, путешественники разошлись, — снова прежнее молчаніе водворилось на привал. Старуха ван-Рузмаль видитъ, что запираютъ уже и ршетки, сердце ея сжимается горестью, и изъ груди вырывается болзненный вздохъ…. Она не видла своей Франциски.

Однако она стоитъ, и ни съ мста, какъ-будто какая-то тайпая сила приковала ее къ ршетк, и долго бы, можетъ-быть, она оставалась тамъ, теряясь въ грустныхъ догадкахъ, еслибы издалека не замтила молодой дамы, остановившейся около кареты и посматривающей вокругъ, какъ-будто кого-то поджидая.

— Да что! Не Франциска ли это? Нтъ, не можетъ-быть, это не простая дама: шелковое платье съ отливомъ обнажаетъ почти всю шею, конечно, легкая газовая косыночка и хочетъ, кажется, прикрыть ее, но ни чего не скрываетъ. При малйшемъ движеніи, длинные локоны болтаются вокругъ лица, легкое перо вьется на ея богатей шляпк, въ рук она держитъ миніатюрный зонтикъ, наконецъ, у ногъ разбросаны по земл дюжина картоновъ всякихъ формъ и два большіе чемодана. Нтъ, ужъ конечно это не Франциска.

Вотъ какія наблюденія длала про-себя старуха ван-Рузмаль, стараясь этими новыми мыслями разогнать огорченіе. Но вдругъ молодая дама обнаруживаетъ нетерпніе, и оборачиваясь при этомъ движеніи въ ту сторону, гд стояла ван-Рузмаль, выказываетъ ясне черты своего лица. Боже! да это моя милая Франциска! И вотъ старуха, несмотря на немощь лтъ, скачетъ какъ молодая двушка, и съ сладостными слезами въ глазахъ и съ лицомъ, прояснившимся отъ веселой улыбки, простираетъ объятія къ дочери, крича въ волненіи:

— Франциска! дитя мое!

Имя Франциски какъ-будто приводитъ молодую даму въ какое-то замшательство — она вся краснетъ. Однако краска скоро исчезаетъ, и Франциска подходитъ на два или на три шага къ матери, но въ то самое время, когда та хочетъ обвить руки вкругъ шеи своей дочери, наша молодая щеголиха ловитъ руки матери и сильно жметъ ихъ, удерживая въ своихъ рукахъ.

— Здравствуйте, маменька, какъ ваше здоровье?.. и какъ здоровье папеньки!… Знаете ли вы, что я васъ жду здсь ужъ съ полчаса.

Въ этихъ словахъ не было, разумется, ничего очень грубаго, ни очень неприличнаго, и при всякомъ другомъ обстоятельств, он, можетъ-быть, и не могли бы показаться таковыми, но въ эту минуту он какъ кинжаломъ пронзили чувствительное сердце матери. Въ-самомъ-дл, такія ли рчи должна была она ожидать отъ дочери посл годичной разлуки? Ни поцлуя, ни ласки! ей, которая въ-теченіе трехъ лтъ жила съ своимъ мужемъ почти въ вчной ссор, по причин своей слпой къ ней любви, ей, бдной женщин, полагавшей вс свои надежды въ нжной взаимности услугъ и любви, которыхъ она ожидала отъ своей единственной дочери….

Конечно, безчувственность и сухость этого пріема были очень прискорбны доброй матери, она закрыла лицо обими руками и начала всхлипывать и лить горькія слезы.

Поспшимъ сказать, что врожденныя чувства Франциски по были еще вс угашены до того, чтобъ равнодушно смотрть на скорбь матери. Напротивъ, доброе свойство души ея взяло въ это время верхъ, она обвила руки вкругъ шеи матери поцловала ее въ об щеки тмъ съ большимъ изліяніемъ чувствъ, что оно вырвалось, одолвъ, такъ-сказать, самого себя. Этой ласки достаточно было, чтобъ утшить старуху и сдлать ее совершенно счастливою. Она прижала дочь къ своей груди съ ревнивою нжностію, жадно впилась взоромъ ей въ глаза, и еще трепещущая отъ смущенія и внезапнаго страха, повторяла: Франциска, моя милая Франциска!

Неправда ли, другъ читатель, что такія минуты рдки въ жизни, и какъ хотлось бы, чтобъ он вчно длились? Но…. какъ жалки люди! Кто-то засмялся въ двухъ шагахъ оттуда. Франциска услышала смхъ. Она осматривается вокругъ себя и замчаетъ насмшливое выраженіе на лиц торчавшаго передъ ними молодаго человка, какъ-будто забавлявшагося зрлищемъ всхъ этихъ излишнихъ чувствительностей материнской любви. Краска стыда кидается въ лицо молодой двушки, она тутъ же вырывается изъ объятій матери, и принимаетъ передъ ней довольно равнодушный видъ.

Въ-продолженіе этой сцены, раскиданныя картонки уложены были въ карету, которую он такъ завалили, что въ ней уже невозможно была помститься двоимъ. Франциска ршилась бы на все въ мір, чтобъ только драгоцнныя лоскутья, заключающіяся въ картонкахъ, были какъ можно лучше уложены и никакъ бы не помялись или не испортились. Она приказала извощику, живущему по сосдству съ ван-Рузмалемъ, свезти поклажу къ себ, а сама захотла идти пшкомъ въ городъ. Читатель, можетъ-быть, не обманулся бы, еслибы подумалъ, что это намреніе было не безъ глупаго тщеславія, и что эта пустая двчонка была очень рада показаться въ полномъ своемъ наряд передъ знакомыми своего околодка.

Вотъ она распустила зонтикъ, и принявъ свободную поступь, пустилась къ городу, не оказывая матери пи малйшаго дтскаго вниманія. Эта неестественная холодность произвела горестное впечатлніе на фрау ван-Рузмаль. Она и думать не хотла, чтобъ у ея дочери было дурное сердце, но какъ пылко материнская любовь внутренно ни толковала въ ея пользу, не могла она однако не сознать, что совты и предсказанія доктора Пелькманса несовсмъ были безъ здраваго слысла. Грустно размышляя обо всемъ этомъ, она шла сзади дочери. Ужо нсколько времени молчаніе не нарушалось, и об он вступили въ городъ. Наконецъ Франциска, осмотрвъ мать съ ногъ до головы, сказала:

— Какъ это вы, маменька, одваетесь? Въ этомъ гадкомъ чепц и въ этой устарлой мантильи васъ примутъ за женщину самаго низкаго класса. Право, мн будетъ стыдно! Спрячьте же этотъ скверный зонтикъ хоть подъ мантилью: съ нимъ мы похожи на мужичекъ, пріхавшихъ изъ деревни.

— Франциска, дитя мое, отвчала ван-Рузмаль тихимъ голосомъ, который ясно показывалъ, какъ глубока была ея печаль: я одта, какъ одвалась моя покойная мать, царство ей небесное! и не перемнять же мн моду на старости лтъ. Не обращай на это вниманія, глупо бы было людямъ смяться надъ нами, какъ-будто мы зависимъ отъ кого-нибудь!

Между-тмъ Франциска поглядывала на прохожихъ, чтобъ видть, какой ефектъ производили ея собственныя прелести. Она не чувствовала себя отъ радости всякій разъ, когда какая-нибудь толпа вертопраховъ, повидимому, говорила о ней, а улыбка и глупое выраженіе ихъ лицъ, какъ-будто выражало: ‘Вотъ хорошенькая!’

Бдная мать по временамъ спрашивала у дочери о томъ, какъ она проводила время Въ пансіон, хотлось ли ей возвратиться къ своимъ родителямъ, и много другаго въ этомъ род. Но какъ она ни силилась себя утшить, завязывая съ дочерью дружескій разговоръ, да ни къ чему это не послужило. Рзвая Франциска и безъ того была довольно занята: надо было придавать походк всю необходимую щеголеватость, и ловить глазами тамъ и здсь знаки, удивленія, которыя, казалось ей, читала она на лицахъ встрчавшихся прохожихъ.

Когда он пришли на молочный рынокъ, какой-то молодой человкъ подошелъ прямо къ Франциск, съ улыбкою на устахъ и съ такимъ дружескимъ обхожденіемъ, что можно было его принять за брата или за какого-нибудь родственника. Фрау ван-Рузмаль смотрла во вс глаза, силясь узнать этого молодаго человка, но она никогда прежде не видала его. А онъ, нимало но смущаясь отъ испытующаго взгляда старухи, поклонился Франциск и сказалъ ей по-французски, съ дурацкою ужимкой:

— А! здравствуйте, mademoiselle Eudoxie, такъ вы совсмъ вышли изъ пансіона? Антверпенъ иметъ теперь счастіе владть такою прелестною особою, это истинное благополучіе для нашей молодежи, ибо между нашими двицами рдко встртишь такую, которая вмщала бы въ себ разомъ столько очарованій.

На эту приторность Франциска отвтила однимъ изъ тхъ очаровательныхъ взоровъ, какіе только когда-либо скользили изъ-подъ длинныхъ, опущенныхъ внизъ рсницъ, и на лиц ея выразилось пріятное замшательство.

— Вы сметесь, monsieur George. по какъ здоровье сестрицы вашей, Клотильды?

— Хорошо, очень хорошо! сказалъ молодой человкъ съ холодностію, потомъ, принявъ полу-насмшливый видъ, спросилъ у Франциски, показывая на старуху:

— Не няня ли это ваша?

При этомъ вопрос Франциска покраснла до блковъ глазъ. Молодая щеголиха стыдилась уже своей превосходной матери. Посл минутнаго молчанія, она наконецъ сказала, и то какъ-будто противъ воли и съ нкоторымъ еще смущеніемъ:

— Нтъ, это моя маменька.

— А! а! вскричалъ подлипало, и обратясь къ старух, поклонился ей принужденно и сказалъ:

— Madame Rosemal, позвольте мн засвидтельствовать вамъ почтеніе — у васъ прелестная дочь!

Старуха не поняла ни слова изъ этого привтствія, сказаннаго по-французски, по вс кривлянья, относившіяся лично къ ней, не ускользнули отъ ея взора, и она ясно видла, что была предметомъ дерзкой насмшки молодаго наглеца.

— До свиданія, mademoiselle Eudoxie.

Съ глубокою горестью наблюдала мать за всей этой сценой, и конечно ея негодованіе тутъ же бы разразилось въ упрекахъ, еслибы другое чувство, горестне этого для ея сердца, не удержало ее въ какомъ-то уныніи.

— Хорошъ молокососъ, право! За кого онъ принимаетъ насъ? Онъ, врно, думалъ, что съ кмъ-нибудь другимъ говоритъ, потому-что тебя называлъ онъ Евдокіей, а меня госпожой Розмаль. Ну какъ ты можешь выслушивать болтовню подобнаго пустослова, который притомъ еще и не знаетъ тебя!…

Слова эти, повидимому, пришлись Франциск не по вкусу, потому-что она приняла ихъ съ сердитой миной, и отвчала тономъ гордаго сожалнія:

— Неужели вы думаете, что я провела битыхъ три года во французскомъ пансіон, и не знаю даже, что прилично или нтъ? Этотъ молодой человкъ одинъ изъ моихъ знакомыхъ. Клотильда, сестра его, была моя подруга, и онъ довольно часто приходилъ навщать ее.

— Не Вандертанженъ ли это? спросила мать.

— Да, это господинъ Вандертанженъ.

— Какъ! Франциска, да нестыдно ли теб такъ жеманиться съ сыномъ цирюльника твоего отца! То monsieur, то mademoiselle, и для кого все это? для какого-то балбеса, негодяя, мота, объдающаго своего отца и съ утра до вечера утаптывающаго мостовую.

— Однако, маменька, онъ получилъ очень хорошее воспитаніе, жилъ долго въ Париж, и хотя онъ всего только парикмахеръ, но не иметъ недостатка въ познаніяхъ, и знаетъ съ кмъ иметъ дло.

— А! такъ ничего не длать, сновать по цлымъ днямъ туда и сюда и быть стыдомъ своихъ родителей, называется знать съ кмъ дло имешь? Но я теб говорю, Франциска, что я не потерплю, чтобы ты допускала къ себ этихъ наглыхъ баклушниковъ. Что же касается до твоего имени, я всегда буду называть тебя Францискою, и ты будешь Францискою, пока я останусь въ этомъ мір.

Это непоправилось Франциск, и она отвчала немного съ досадой:

— Виновата ли я, что пансіонскимъ двицамъ захотлось перемнить мое имя, что касается и до меня, такъ мн гораздо больше нравится называться Евдокіей ван-Рузмаль.

Несчастная мать! Она невольно подумала въ эту минуту о поведеніи Гортензіи Спиналь, внезапная горесть объяла ее, и она содрогнулась всмъ тломъ. Она, врно, насказала бы горькихъ истинъ своей дочери, еслибы, на этомъ мст разговора, они не подошли уже къ порогу лавки. Въ ней никого не было, кром хозяина, ван-Рузмаля, моловшаго въ это время кофе. Благодаря такому обстоятельству, Франциск не надобно было принуждать себя обнять отца, тамъ вовсе небыло посторонняго взора, отъ котораго пришлось бы ей краснть. Въ первую минуту простякъ предался всему порыву отеческихъ чувствъ, и въ душевной радости, принимался нсколько разъ цловать свою дочь, не обращая вниманія на ея прекрасный нарядъ. Но эти изъявленія взаимной любви были слишкомъ скоро прерваны Францискою: минуту спустя, она закричала по-французски:

— Маменька, комнату! укажите мн, гд моя комната. Нельзя же мн оставить эти картоны валяться въ лавк. Извозчикъ, помоги намъ перенесть ихъ туда!…

Черезъ часъ, Франциска была уже въ своей комнат, гд, запершись двойнымъ оборотомъ ключа, предавалась важному занятію:— она вынимала шляпки и платья, дло не малое — разставить по мстамъ помадныя банки и стклянки съ эссенціями, не забывая по временамъ поглядывать въ зеркало и навертывать на пальцы папильотки своихъ кудрей, чтобъ придать имъ боле пріятности. Голосъ ея слышенъ былъ даже въ лавк — она распвала вчное свое: О ma belle! sois moins cruelle, или какую-нибудь въ томъ же род риторпелль.

Во все это время, хозяинъ ван-Рузмаль стоялъ за стойкою словно одурлый. Усталая правая рука его покоилась еще на рукоятк кофейной мельницы, а другою онъ почесывалъ себ ухо, какъ бы человкъ, у котораго въ голов бродитъ и то и сё. Устремивъ неподвижный взоръ на полъ, онъ, казалось, былъ весь погружена, въ глубокое и горестное размышленіе — онъ тоже думалъ о Гортензіи Спиналь, и только время отъ времени ворчалъ сквозь зубы:

— Ахъ! Я ослина этакой! напрасно же я исполнилъ волю жены! Правду мн говорилъ докторъ Пелькмансъ, что буду раскаиваться въ этомъ. Но теперь ужъ нечего плакать, — посл смерти покаяніе!

Но душевныя страданія, уныніе и сверхъ всего этого горькіе упреки совсти, терзавшіе несчастную мать, были гораздо ужасне. Забившись въ кухню, она сла въ уголъ, и давъ волю своему горю, проливала — обильныя слезы.

Къ несчастію, сожалнія и слезы сдлались такъ же безполезны, какъ увщанія и просьбы. Это, какъ говорится: спустя лто въ лсъ по малину идти. Франциска не переставала выполнять вс свои желанія. Мало-по-малу материнская слабость снова заняла свое мсто въ сердц фрау ван-Рузмаль, и ища извиненій въ защиту Франциски передъ недовольнымъ отцомъ, она дошла наконецъ до того, что не находила ничего предосудительнаго въ поведеніи своей дочери, разв только — говорила она — кое-какія прихоти и немного упрямства, но ктоже безъ недостатковъ? Притомъ она еще такъ молода, и время всему научитъ — Благодаря такому слпому снисхожденію, матушка ван-Рузмаль чаще добивалась отъ дочери доказательствъ любви, и при этомъ утшалась, говоря съ гордостію забирающимъ въ лавк ея мужа:

— Знаете ли, сосдушка: дочь наша не неучь какая? Она говоритъ по-французски лучше, чмъ мы по-фламандски — ну золото не дочь!…

И въ-самомъ-дл Франциска пріобрла столько же познаній, какъ и прочія молодыя мщанскія дочери, получившія воспитаніе во французскомъ пансіон, то-есть изъ французскаго языка она выучила все, что надо знать, чтобъ въ обществ обмниваться какими-нибудь безсмысленными общими мстами, и говоритъ о нарядахъ и нжныхъ чувствахъ Конечно, грамматичсскимъ правиламъ частенько приходилось терпть жестоко, по небольшою смлостію и пріятнымъ небреженіемъ она умла скрывать эти гршки. Что касается до арифметики, такъ ее она знала только по названію.— Франциска никогда не съумла бы сдлать сложенія, но въ различныхъ примненіяхъ свойствъ чиселъ, она совершенно постигла, что когда имешь разомъ двухъ или трехъ вздыхателей, то можно лишиться одного изъ нихъ, не подвергаясь опасности быть совсемъ оставленною.— Изъ географіи удержала она одно только существенное свдніе, — что Парижъ есть прекраснйшій въ мір городъ и, какъ говоритъ пословица, истинный женскій рай, гд только танцуютъ, да веселятся, гд изобртаютъ моды, притиранья и проч. Изъ мифологіи она выучила одно, что богиня любви — Венера и что у нея есть сынъ, тотъ коварный божекъ, котораго называютъ Купидономъ.— Сверхъ всего этого, она знала по-французски названія нарядовъ и всякихъ матерій, головныхъ уборовъ всхъ родовъ, всхъ помадъ, эссенцій душистыхъ вода’, всхъ лакомствъ и пирожныхъ.— Вотъ, другъ читатель, въ чемъ состояло воспитаніе Франциски. Правда ли посл этого, что она, какъ говорила мать — золото, не дочь?… Не заслуживала ли она, по всей справедливости, названія хорошо выученной куколки, которая умла здороваться и кланяться по-парижски?

Еслибы вопросъ этотъ сдланъ былъ отцу, ван-Рузмалю, то онъ почти бы былъ согласенъ съ послднимъ мнніемъ, какъ это можно заключить изъ нижеслдующихъ словъ, которыя онъ сказалъ доктору Пелькмансу.

— Ахъ! еслибы я послдовалъ вашимъ совтамъ, докторъ! Франциска наша охотно и безъ всякихъ церемоній сидла бы за конторкой. Она любила бы насъ нжно, какъ и прежде, а мы трудились бы съ истиннымъ удовольствіемъ, чтобъ посл себя оставить ей хорошенькое наслдство и лавку съ многими покупателями. Но вмсто всего этого что выходитъ? Придетъ она сюда и сядетъ за прилавокъ,— передникъ шелковый и волосы завиты, цлый день болтаетъ и мелетъ пустяки съ молодыми молокососами или пройдохами, просто съ нищими, которые, подъ предлогомъ купить сигару, набьются въ домъ и вытсняютъ изъ него честныхъ людей. У меня ужъ только половина прежнихъ покупателей! Другъ, Пелькмансъ, боюсь я, чтобъ, когда закрою глаза, лавка моего отца не ушла вскор со мною ad patres, Франциска не захочетъ выдти замужъ за молодаго человка одного съ ней сословія? Вы правду говорили, докторъ: доброе фламандское воспитаніе сдлало бы Франциску смышлёною женою и хорошею хозяйкою. Она знала бы вещи полезне тхъ, которымъ ее научили, осталась бы набожною и скромною. Но нтъ! Надобно было ей идти въ пансіонъ и научиться французскому языку! Но что-же, наконецъ, длать, докторъ? Мы всегда заднимъ умомъ крпки, и, какъ вы говорите, всегда имемъ время раскаяться.

VI.
ЛУЧШЕ ПОЗДНО, ЧМЪ НИКОГДА.

Съ первыхъ дней возвращенія въ отеческій домъ, Франциска начала осмивать все, что вокругъ нея говорилось или длалось. Родители ея не могли сдлать ничего, чтобы въ ея глазахъ тотчасъ не показалось простонароднымъ, гадкимъ и неприличнымъ, притомъ чванная барышня, будучи въ тоже время хитра и умя такъ хорошо выполнять вс свои прихоти, вертла волею своихъ родителей и измяла ее, какъ мягкій воскъ, по своему произволу.

Боже упаси, еслибы стали принуждать ее садиться за обдъ раньше трехъ часовъ!— Мужицкій разв у нея желудокъ? Слыша объ этой новой прихоти, отецъ разсердился въ-самомъ-дл, мать, съ своей стороны, не безъ горести видла желаніе измнить часъ, въ который привыкла обдать съ-тхъ-поръ, какъ живетъ на свт, и тмъ больше пугалась этой перемны, что она должна будетъ у нея перепутать вс другія занятія. Тутъ Франциска начала дуться и говорить колкости, по немного однако успла, — отецъ крпко стоялъ на своемъ и показалъ непреклонность. Посл этого она прибгнула къ слезамъ и горько плакала.— Но и это тоже было напрасно, хотя материнская слабость наконецъ и сдалась. Послднее средство, остававшееся Франциск, было упасть въ обморокъ. Начались судорги, и она умла такъ притвориться, что судя по лицу, можно было подумать, что ей осталось жить только нсколько минуть. Какой-то модный докторъ, совершенно опытный въ этихъ причудливыхъ болзняхъ, такъ кстати разсказалъ столько ужасныхъ послдствій отъ раздраженія нервовъ, что добрые родители, не на шутку испуганные, ршились наконецъ отложить часъ обда до трехъ часовъ. Какъ ни бурлило отъ голода у нихъ въ желудк, но имъ пришлось покориться воздержанію отъ пищи, несмотря на то, что были на ногахъ съ четырехъ часовъ утра. Беззаботная же Франциска нжилась въ своей постел до девяти часовъ.

— И какой столъ! какой жалкій столъ!— безпрестанно картофель, савойская или брюсельская капуста, то вареная, то жареная говядина, все одно и тоже!— Франциска была такъ слаба и нездорова!… Ей непремнно нужно было къ столу или молодаго голубя, или какую-нибудь дворовую птицу. Только это одно могло ей возвратить аппетитъ, и немного укрпить силы. Ея карманы были всегда набиты мятными и лимонными лепешками, конечно не изъ жадности къ лакомствамъ.— У бдной двушки было столько болзней: боли въ желудк, біенія сердца, мигрени, судорги. Чмъ только не страдала она?— Истинно достойная сожалнія двушка!

Трудно поврить, но Франциска добилась наконецъ до того, что заставила мать замнить ея кружевной чепецъ шелковою шляпкою и обуваться въ шнурованныя ботинки, безъ чего ей было совершенно невозможно показываться въ публику. Представте же себ, какъ была жалка старуха ван-Рузмаль! Отъ шляпки не было покоя ея ушамъ, вовсе непривыкшимъ къ такому жестокому тренію, ногамъ не было житья отъ ботинковыхъ шнурковъ, и не могла она сдлать трехъ шаговъ, не подумавъ какъ ступить ногой, ну точно шла по дирявому ковру или встрчала вчныя кочки. Несчастная женщина! Сосди, не остерегаясь, смялись прямо ей въ глаза, а съ нея катился крупный потъ отъ этого несподручнаго наряда, отъ стыда, она спотыкалась на каждомъ шагу. Но чего бы не перенесла она изъ любви къ своей дочери? Какъ же посл этого удивляться, что она безропотно переносила такую пытку и униженіе?

Что касается до самаго ван-Рузмаля, то поведеніе причудливой его дочери огорчало его уже не на-шутку. Всегда онъ былъ господиномъ въ своемъ дом, и до-тхъ-поръ велъ онъ свои дла съ такимъ благоразуміемъ, какого достаточно бъ было, чтобъ не допустить ихъ до разстройства, но теперь онъ видлъ, что клубокъ, разматываясь со дня на день, запутывался ужасно, и все шло вкривь. Все, что ему казалось хорошимъ, тотчасъ охуждалось, дочерью, она даже не боялась иногда дать ему замтить, что разсуждать, какъ онъ, можетъ только человкъ ограниченный. Пытался ли добрякъ сердиться не на-шутку, такъ въ дом поднималось смятеніе и крики, съ одной стороны бранился онъ, съ другой Франциска, подкрпляемая матерью. Очень-хорошо извстно, что во всхъ этихъ семейныхъ спорахъ и смутахъ мужчины не что-иное, какъ дти, въ сравненіи съ женщинами. Въ нихъ, какъ говорится, разливается желчь — они стучатъ кулакомъ по столамъ, скрипятъ зубами и проч., по оставалось ли когда-нибудь за ними послднее слово! Увы, нтъ!— Вся ихъ ярость ни къ чему не служитъ. Женщины надъ ней только смются, или говорятъ тишкомъ: изволь, любезный мужъ, покрпче стучи, мечись хорошенько, истощай вс силы, но все это не поведетъ тебя къ большому: не по твоему, а по моему сбудется.

Доктору Пелькмансу тоже такъ надоло видть вс эти происшествія у лавочника, что ему опротивилъ этотъ домъ, и онъ почти не ступалъ туда ногой.

Отецъ ван-Рузмаль былъ выращенъ не среди раздоровъ и домашнихъ ссоръ, онъ считалъ тихую дружбу величайшимъ счастіемъ на земл, потому-то часто, во избжаніе безполезныхъ распрей, онъ махалъ на все рукою. Однако эта безпрерывная борьба и неожиданныя перемны, свершившіяся въ его дом, погружали его со дня на день въ глубокую кручину, и ужъ нердко бывало, сосди подходили къ нему съ слдующими словами:

— Да что это, другъ ван-Рузмаль, отчего ты этакъ худешь? Неужели ты болнъ?

Въ одномъ только нашъ добрякъ досел крпился еще довольно твердо, или такъ счастливо, что оно оставалось за нимъ. Этотъ послдній шансъ была его лавка, на которую Франциска устремляла теперь свои нападки. Однако достиженіе этой цли, должно полагать, требовало большихъ трудовъ, обыкновенныя хитрости были недостаточны. За этой почтенной стойкой ван-Рузмаль взросъ, кресло, на которомъ покойница мать кормила его, и теперь еще стояло на томъ же мст.— Этимъ бочкамъ и боченкамъ онъ посылалъ улыбку, когда еще не могъ говорить,— на нихъ не было ни знака, ни щели, которыя бы не служили ему для какого-нибудь воспоминанія, по-случаю этой фарфоровой вазы съ трещиной отецъ его, въ самый день своей смерти, сдлалъ ему такое трогательное увщаніе насчетъ бережливости, что каждое его слово осталось неизгладимо напечатлно въ его памяти. Эти черныя пятна на боченкахъ, выкрашенныхъ зеленою краскою, были т самыя, которыя онъ нарисовалъ еще дтскою рукою — это было очень давно! тогда еще, когда его мать иногда брала оттуда кусочекъ сахару и давала ему, отъ чего этотъ дорогой боченокъ сдлался предметомъ ею нескромной любви.— Сзади этихъ полокъ уцлли дв вырзанныя буквы: Г. Ф, начальныя буквы двухъ соединенныхъ именъ, Гансъ и Франциска,— простосердечный памятникъ его первой и единственной любви. Словомъ, эта лавка была для него отечествомъ, міромъ воспоминаній. Все заключавшееся въ ней составляло нкоторымъ образомъ часть его бытія, и укрпляло его жизнь.

Но кто могъ бы сказать, какихъ потоковъ слезъ стоило Франциск это послднее препятствіе, сколько разъ готова была она упасть въ обморокъ, съ какимъ упорствомъ отказывалась она отъ обыкновенной пищи, сколько корчей, сколько судорогъ умла употребить кстати, чтобы переломить непреклонную волю отца!— Поврите ли, что все это продолжалось цлый годъ! Да, этимъ бднымъ родителямъ пришлось провести полныхъ двнадцать мсяцовь въ спорахъ, домашнихъ буряхъ и огорченіяхъ, пока наконецъ старикъ ван-Рузмаль, какъ побжденный солдатъ, съ самоотреченіемъ опустилъ голову.

— Ну! длайте какъ хотите, наконецъ произнесъ онъ.

Но это послднее слово пронзило ему сердце. Оно, какъ смертный приговоръ, однимъ ударомъ убило и духъ и плоть его. Съ этого дня онъ началъ чахнуть, терять силы и блднть, какъ-будто какая то сокровенная боль нечувствительно вела его въ могилу. Часто виновная Франциска дрожала всмъ тломъ, когда глаза отца, блестя огнемъ медленной лихорадки, бросали ей обвинительный взоръ.— Но несчастный потерялъ бодрость, онъ не говорилъ, и только кидалъ блуждающій взоръ на мастеровыхъ, трудившихся поставить все вверхъ дномъ въ его лавк, онъ видлъ, какъ истребляли одно за другимъ вс его драгоцннйшія воспоминанія, и по-мр того, какъ эти послдніе слды его прошедшаго исчезали подъ кистью маляра или подъ долотомъ столяра, — дыханіе его ослабвало, какъ-будто тмъ самимъ сокращали самую его жизнь.

Вскор скромная лавка небольшаго москатильщика преобразовалась въ пышный магазинъ. Все блестло позолотою, богатая стойка была украшена фигурками, представляющими амурчиковъ — одни мололи кофе, другіе курили или свертывали сигары, стекла выдавшагося фонаря были величиною съ зеркальныя и вс исписаны французскими надписями. Все это освтилось газомъ. Молодая конторщица и мальчикъ, сложа руки, сидли по цлымъ днямъ за вышеписанной великолпной мебелью, а сама Франциска, или лучше mademoiselle Eudoxie Rosemai возсдала въ высокомъ кресл возл окна, читая какой-нибудь французскій романъ.

Къ большему огорченію изнеможеннаго старика отца, ван-Рузмаля, дла постоянно шли въ этомъ порядк. Но здоровье его было такъ жестоко убито, что наконецъ онъ на все смотрлъ равнодушно, даже на знаки дружбы Спиналя. Послдній, по совту ван-Рузмаля, пустился въ торговлю кожами и шкурами всхъ родовъ, отъ которой въ короткое время нажилъ много денегъ, такъ, что въ скорости былъ уже въ состояніи отдать лавочнику тысячу флориновъ, которыми тотъ такъ великодушно помогъ ему, но ван-Рузмаль упорно отъ нихъ отказался. Что же касается до его дтей, то онъ не имлъ объ нихъ никакого извстія.

Между-тмъ какъ дла въ лавк шли въ величайшемъ безпорядк, отецъ ван-Рузмаль слегъ въ постель, онъ никогда не жаловался, и выказывалъ только малые признаки недуга, потому вс домашніе думали или, лучше сказать, не боялись думать, что онъ такъ только прихворнулъ, — хотя и ухаживали за нимъ внимательно и заботливо.

Въ одно утро онъ глубоко вздохнулъ и выразилъ желаніе, чтобъ къ нему позвали доктора Пелькманса и мастера Спиналя. По послдній именно въ это время находился въ Кельн, куда ухалъ по торговымъ дламъ.

Докторъ пришелъ тотъ же часъ, и долго оставался наедин съ больнымъ. Что между ними происходило и что они говорили между собою — этого никто никогда не зналъ. Наконецъ, черезъ часъ, кто-то сходилъ по лстниц, и — вдругъ докторъ появился въ лавк. Лицо его было блдно, какъ у мертвеца, и страшно обозначалось на чорномъ воротник его шинели. Глаза его сверкали изъ впадинъ, изрытыхъ годами, губы его судорожно дрожали, какъ у человка сильно-раздраженнаго. Сквозь шинель его можно было видть сжатыя руки. При своемъ появленіи въ магазинъ, онъ кинулъ на Франциску ужасный взглядъ и подошелъ къ ней, какъ призракъ. Объятая ужасомъ и страхомъ, молодая двушка протянула руки впередъ, какъ бы для того, чтобъ оттолкнуть отъ себя страшное видніе, но докторъ схватилъ ее за руку, и сильно сдавивъ ее, сказалъ ужаснымъ голосомъ:

— Отецъ твой умираетъ, безчувственная дочь!— и ты убила его.

Потомъ, оставя ее безъ чувствъ падающую на кресло, онъ поспшно вышелъ изъ дома, побжалъ къ священнику и не замедлилъ возвратиться со всею духовною помощію.

Посл соборованія масломъ и по удаленіи священника, больной посмотрлъ на доктора, испустивъ слабый стонъ.

— Дочь моя, моя Франциска! я хочу ее видть, докторъ, но прости! прости ей! не мучь ее грубыми словами.

— Я схожу за ней. Но нужно наказать ее. Надо, чтобъ ея сердце рвалось отъ горести, и быть-можетъ еще твоему взору возможно будетъ устремиться съ небесной высоты и снисходительно взглянуть на ея добродтель и раскаяніе.

Съ этими словами, докторъ вышелъ изъ комнаты и спустился въ кухню. Тамъ сидли мать и дочь, закрывъ лицо руками и заливаясь горькими слезами. Скорбь Франциски была такъ сильна, что тронула бы каменное сердце, она рыдала и въ только время изъ груди ея вырывались стоны и вздохи — о! этотъ разъ ничего не было притворнаго въ ея отчаяніи! Страшныя слова, которыми докторъ поразилъ ея слухъ, какъ проклятіемъ прогнваннаго Бога, вдругъ сорвали съ глазъ ея покрывавшую ихъ завсу, имя отцеубійцы, всюду написанное теперь пламенными чертами, поражало се прямо въ сердце, подобно искрамъ того адскаго огня, который она заслужила.

Тяжелая поступь доктора заставила ее со страхомъ поднять голову, пронзительный взоръ его проникалъ въ самую глубь ея души, ей казалось, что отъ этого невыносимаго взгляда вс силы вдругъ ее оставили, и какой-то холодъ, пронзительный какъ сталь, останавливалъ кровь въ ея жилахъ,— Вдругъ, сильно преодолвъ себя, она наконецъ высвободилась изъ этого ужаса, обуздавшаго вс ея движенія, и кинувшись къ доктору, упала на колни, поднявъ къ нему умоляющія руки.

— Да, я заслуживаю весь вашъ гнвъ, вскричала она. Я — виновна. Но именемъ умирающаго отца умоляю васъ: сжальтесь! о сжальтесь надо мною!

Дв крупныя слезы покатились по щек доктора. Съ лица его вдругъ исчезло гнвное выраженіе и видны были только одни знаки глубокой печали. Онъ подошелъ къ молодой заливающейся слезами двушк, взялъ ее за руку, и сказалъ, не помогая однако ей подняться изъ своего униженнаго положенія.

— Франциска, несчастное дитя! да, ты сдлала передъ Богомъ страшное преступленіе. Онъ говоритъ: чти отца и мать твою, а ты, что ты сдлала? Нтъ, нтъ, не трепещи! я не произнесу въ другой разъ этого страшнаго слова.— Но ты должна искупить это преступленіе. Есть еще средство примириться теб съ Богомъ и съ отцомъ. Иди, повергнись у его постели. Его умирающій голосъ призываетъ тебя. Но помни эти слова: если онъ принужденъ будетъ оставить этотъ міръ, не получа достаточныхъ доказательствъ твоего обращенія и раскаянія, если рука смерти завладетъ имъ прежде, чмъ онъ получитъ послднее утшеніе — успокоиться на счетъ твоей участи и надежды на тебя, то это будетъ значить, что ты обртаешься на земл въ числ душъ преступныхъ.

Какъ строги, какъ тягостны ни были эти слова, въ нихъ Франциска, кажется, почерпнула мужество. Она съ жаромъ поцаловала руку доктора, и съ крикомъ кинулась къ комнат отца…

— О! благодарю! благодарю! кричала она.

Должно ли мн теперь вамъ описывать торжественную сцену между умирающимъ отцомъ и отчаянною дочерью? Должно ли мн показывать вамъ Франциску, стенящую, съ распущенными волосами и терзающую свое лицо, облитое слезами? Нужно ли мн вамъ говорить какія, въ своемъ помшательств, длаетъ она безразсудныя усилія, чтобъ уничтожить до послднихъ слды своей красоты, чтобъ изорвать и попрать ногами свои одежды, главныхъ обвинителей роскоши и суетности.

Обратимъ наши взоры на отца.— Онъ умираетъ, но какое-то выраженіе тихаго блаженства озаряетъ его лицо. Глаза его, почти угасшіе, устремляютъ къ подножію кровати взоръ, полный надежды и утшенія: тамъ стоитъ на колняхъ Франциска, обими руками обнимающая мать, и осыпаетъ ее поцалуями, обливаетъ слезами и жалостно умоляетъ о прощеніи.— Стоящій у изголовья постели докторъ созерцаетъ эту сцену съ горестнымъ умиленіемъ. Одинъ только умирающій смотритъ на нее тихимъ взоромъ. Въ послдній разъ поднимаетъ онъ свою слабую руку и опускаетъ ее на голову дочери, и въ ту самую минуту, когда довольная его душа, распуская крылья, улетаетъ далеко отъ земли,— онъ шепчетъ еще слова:

— Благословляю тебя! благословляю тебя! Франциска! дитя мое!

Столтняя лавка ван-Рузмалей нын заперта. Мать и дочь еще и теперь въ какомъ-то неизвстномъ углу нашего города ведутъ жизнь уединенную и совершенно посвященную раскаянію. Он только съ ужасомъ воспоминаютъ о всемъ томъ, что было причиной ихъ несчастія.

Я питаю нкоторую надежду, другъ читатель, что ты съ снисходительнымъ вниманіемъ слдилъ за разсказомъ этого истиннаго происшествія, и быть-можетъ, у тебя осталось еще столько любопытства, что ты захочешь знать, что случилось съ Франциской. Итакъ, если ты дйствительно этого желаешь, то сходи когда-нибудь въ пятницу поутру, около шести часовъ или близко къ этому, въ церковь Братьевъ-Гршниковъ, отвори дверь направо, и ступай на старое кладбище, подъ самые своды, въ склепъ, называемый Чистилищемъ, ты увидишь тамъ молодую женщину, преклонившую колна и всю совершенно закутанную въ мантію темнаго цвта, капюшонъ спадаетъ ей на лицо, если ты станешь внимательно прислушиваться, то услышишь, какъ она перебираетъ руками свои четки и какъ по временамъ вылетаетъ изъ-подъ вуали вздохъ, подобный вздоху страждущей души. Но ты не увидишь въ ней никакого движенія, и въ мрачномъ полу-свт, царствующемъ подъ тми сводами, ты примешь эту женщину за какую-нибудь статую, поставленную тамъ какъ изображеніе молитвы Если, наконецъ, ты увидишь, что посл продолжительнаго поцалуя, напечатлннаго крпко прильнувшими устами на холодной рук фигуры изсченной въ стн на камн,— она встанетъ и медленно пойдетъ изъ склепа, не обращая на тебя своихъ взоровъ, ты можешь смло сказать: я видлъ Франциску ван-Рузмаль.

Что же касается до дочери мастера Спиналя, она погибла, какъ страшный примръ дурнаго воспитанія, а если хочешь знать, что сталось съ его сыномъ, то получишь отъ меня въ отвтъ, что для негодяевъ и плутовъ во Франціи есть довольно тюрьмъ.

‘Сынъ Отечества’, No 9, 1852

Франциска Ван-Рузмаль.

I.ФЛАМАНДСКІЕ МЩАНЕ СТАРАГО ПОКРОЯ И ШАРЛАТАНЫ НОВАГО ПОКОЛНІЯ.

II.КАКЪ СОВЩАНІЕ БЫВАЕТЪ ЧАСТО ПОЛЕЗНО.

III.HE ДОЛЖНО ЗАНОСИТЬСЯ СЛИШКОМЪ ВЫСОКО, ЧТОБЫ НЕ ПРИШЛОСЬ УПАСТЬ СЛИШКОМЪ НИЗКО.

IV.НА БРЮХ-TO ШОЛКЪ, А ВЪ БРЮХ-ТО ЩЕЛКЪ.

VI.ЛУЧШЕ ПОЗДНО, ЧМЪ НИКОГДА.

Читайте также:

I.
ФЛАМАНДСКІЕ МЩАНЕ СТАРАГО ПОКРОЯ И ШАРЛАТАНЫ НОВАГО ПОКОЛНІЯ.

II.
КАКЪ СОВЩАНІЕ БЫВАЕТЪ ЧАСТО ПОЛЕЗНО.

III.
HE ДОЛЖНО ЗАНОСИТЬСЯ СЛИШКОМЪ ВЫСОКО, ЧТОБЫ НЕ ПРИШЛОСЬ УПАСТЬ СЛИШКОМЪ НИЗКО.

IV.
НА БРЮХ-TO ШОЛКЪ, А ВЪ БРЮХ-ТО ЩЕЛКЪ.

VI.
ЛУЧШЕ ПОЗДНО, ЧМЪ НИКОГДА.