Фостэнъ.
Фостэнъ.
Романъ Эдмонда Гонкура.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Фостэн, Гонкур Жюль, Эдмон, Год: 1882
Время на прочтение: 146 минут(ы)
Надъ фосфорическимъ моремъ, подъ усяннымъ звздами небомъ, стояла темная ночь.
На выступ берега, о который била съ жалобнымъ стономъ волна океана, тянулись по земл человческіе силуэты — тла безъ формъ, лица безъ очертаній. Смутно виднлись дв женщины: одна изъ нихъ лежала, вытянувшись на спин, закинувъ на голову руки внкомъ и устремивъ глаза на звзды, другая помстилась, мягко свернувшись, въ упиравшихся въ нее ногахъ первой.
Въ нсколькихъ шагахъ отъ этихъ двухъ женщинъ, сидли на земл, спинами вмст, трое мужчинъ, темныя лица которыхъ освщались иногда огонькомъ вспыхивавшей сигары.
Морской втеръ приподнималъ по временамъ мягкую одежду неподвижныхъ и какъ бы уснувшихъ женщинъ, и тогда по ихъ формамъ, которыя обрисовывались подъ его мощнымъ дыханіемъ, пробгала, мелкой зыбью, легкая ткань ихъ платьевъ. Грандіозный видъ моря и неба, монотонный говоръ лнивой волны, прелесть ночи и какая то истома на душ прервали разговоръ.
И вдругъ, по поводу одного имени, произнесеннаго кмъ-то четверть часа назадъ, въ темнот и безмолвіи, поднялся голосъ женщины, которая лежала на спин, и она начала, какъ будто во сн и постепенно припоминая:
— Нтъ… между нами еще не было ничего, кром поцлуя… поцлуя, который, помню, я дала ему, поднявшись на пальцы черезъ ширмы, за которыми одвалась… Онъ халъ на вечеръ въ свое посольство… Эти англичане если дурны, то ужь ни на что не похожи… но если хороши… къ тому же онъ былъ похожъ на свою мать, француженку… Только три мсяца спустя посл этого, я похала играть въ Брюссель… Онъ веллъ приготовить мн комнату въ Отель де Фландръ… да, именно въ этомъ… Эта ночь, о! незабвенная ночь… Любовь вдь не только въ самомъ возлюбленномъ… Разв намъ не случается любить человка за ту обстановку, при которой мы его полюбили?… Очень странный былъ этотъ отель… изъ стнъ его лилась нжная, невыразимо нжная музыка… И его поцлуи почти щекотали меня, пробгая по тлу вмст съ звучной волной… звучной волной, которая лилась изъ подъ подушки… а вдали неслась буря гармоніи, которая какъ будто поднимала меня на небо… Я чувствовала, что къ его ласкамъ примшивалось что-то божественное… Вы, можетъ быть, скажете, что это глупо, только эта первая ночь вставила во мн воспоминаніе такой любви, какую можно себ представить у ангеловъ… Да, на другой день, я узнала, что этотъ Отель-де-Фландръ былъ смеженъ съ церковью св. Жака и что органъ помщался у той стны, гд стояла наша кровать. Словомъ, я не знаю, какъ и почему это случилось, но только врно то, что единственный человкъ, котораго я любила настоящей любовью, былъ — онъ!
— Фостэнъ, дорогая моя, не можете ли вы нсколько пощадить ревность патрона, сказалъ мужской голосъ, въ которомъ, подъ шутливымъ тономъ, слышалось уязвленное сердце.
— Морской воздухъ совсмъ сбилъ васъ съ толку, другъ мой, отвчала съ спокойной ироніей женщина. Вы — практическій биржевикъ… Оставайтесь по прежнему настоящимъ парижаниномъ и съ вашимъ умомъ… Мы съ вами вдь супруги, — не правда-ли?— а не влюбленные!
И отвернувшись, Фостэнъ взглянула на горизонтъ, гд, надъ слабо свтящейся полосой моря, обрывки темныхъ облаковъ расплылись по окраин неба, словно вырзанными изъ чернаго дерева, драконами. Возбужденная прелестью ночи, она продолжала прерванныя признанія.
— За этимъ эпизодомъ слдовало продолженіе… Вильямъ увезъ меня, черезъ нсколько времени, въ какой то замокъ въ Шотландіи… Не знаю, да я никогда и не старалась припомнить, въ какомъ это было графств. Я люблю эти воспоминанія, люблю то одиночество и смутное, близкое къ сомнамбулизму состояніе, въ которомъ я жила въ то время… Полуразрушенный замокъ посреди парка, который облегалъ его съ каждымъ годомъ все ближе и ближе… и длалъ положимъ на какое то лсное жилище… зелень, блдная, блдная, какая должна быть въ чистилищ, когда ее волнуетъ грустный осенній втеръ… О! что за прелестная вещь была въ этомъ замк… Стадо блыхъ павлиновъ, которые разсаживались въ сумерки на крыльц, по лстницамъ, на окнахъ… Нтъ, вы не можете себ представить, какой эффектъ Производили въ сумерки эти неподвижныя блыя птицы на старыхъ камняхъ и на мху по стнамъ… Когда вставала луна, амбразуры оконъ, казалось, наполнялись душами умершихъ невстъ въ подвнечныхъ блыхъ платьяхъ… Удивительно, что я ни въ одной волшебной пьес никогда не встрчала этой декораціи… Странное, однако, было это существованіе… Минутами, я была не вполн уврена, что дйствительно живу… Все-таки это былъ лучшій мсяцъ изъ всей моей жизни… Время безъ теченія, дни безъ часовъ…
— И знатныя ночи! подхватила лежавшая у Фостэнъ въ ногахъ женщина.
Фостэнъ отвтила на это, толкнувъ ее слегка ногой, которую та поцловала смясь въ щиколку, проговоривъ: — Полно, дай намъ немножко побалагурить, сестра!
— И то правда, ты уже такъ давно угощаешь насъ этой музыкой, Жюльетъ! вскричалъ веселый молодой голосъ.
— Я кончила, милый мой! отвчала Фостэнъ, нервно вскочивъ на ноги,— и думаю, что пора идти пить чай!
— Скажите пожалуйста! началъ молчавшій до сихъ поръ мужчина, когда окончательно назначенъ вашъ дебютъ въ Федр на французскомъ театр? Нашей газет хотлось бы объявить его теперь же.
— Я думаю, мсяца черезъ два, самое большее черезъ десять недль.
— Нтъ ли какихъ нибудь порученій къ Карсонаку? продолжалъ онъ, раскланиваясь.
— Благодарю васъ, никакихъ, отвчала Фостэнъ,— мой возлюбленный получитъ мою особу обратно посл завтра.
— Прощайте, Бланшронъ, до свиданья, милйшій Люзи… да, я возвращаюсь сейчасъ съ ночнымъ поздомъ въ Гавръ.
Фостэнъ взяла подъ руку сестру и начала подниматься въ сопровожденіи двухъ друзей въ С.-Адрессъ, по крутому и узкому переулку, къ новенькой, только что отстроенной, каменной дач.
На кругломъ стол, между двухъ мшковъ конфектъ съ именами Буасье и Сиродена, стояло блюдо куропатокъ съ капустой и салатникъ съ салатомъ, отъ котораго пахло уксусомъ.
Въ будуар, гд былъ поданъ завтракъ, по дивану, который шелъ вокругъ комнаты, валялись принадлежности женскаго туалета, а по угламъ, на этажеркахъ Буля, стояло въ безпорядк множество фарфоровыхъ рдкихъ и дорогихъ бездлушекъ, въ перемежку съ грошовыми вещицами въ род паяца въ черной головной повязк, изъ дутаго стекла, который безпрестанно терялъ равновсіе и падалъ, когда его задвала хвостомъ, постоянно, кружившаяся, золотая рыбка.
Позади столовыхъ часовъ — прелестнаго художественнаго произведенія прошлаго столтія, съ изображеніемъ статуэтки, оживающей отъ страстнаго обожанія Пигмаліона, который стоялъ на колняхъ у ея ногъ на блой мраморной дощечк — была заткнута за зеркало визитная карточка одного актера изъ Пале-Рояля: глянцевитый картонъ, представлявшій машинку для чистки гребня, на которой съ точностью и большимъ искусствомъ были переданы выломанные, зубья гребешка, вмст съ паразитами.
Черезъ полуотворенную дверь, виднлась, въ подозрительномъ полумрак, неубранная еще уборная со скомканными полотенцами и старыми засохшими половинками лимона, мускусный запахъ уборной смшивался въ столовой съ запахомъ капусты и папиросныхъ окурковъ.
Три женщины, одна помщавшаяся на стул, другая — на табуретк и третья — на скамеечк, тснились и жались около сестры Фостэнъ, ли куропатку и доставали осторожно, кончиками пальцевъ, то листикъ салата изъ салатника, то конфекты изъ мшка. Самая грудистая изъ нихъ, растрепанная, въ разстегнутомъ плать,— чтобы до отвалу насться,— даже сняла корсетъ, который лежалъ тутъ же на стул.
Это была толстая Мумуттъ, бывшая лоретка съ буржуазными стремленіями, которая кончила тмъ, что вышла замужъ за капельмейстера какого-то оркестра на бульвар дю-Кримъ,— сорокалтняя женщина, сохранившая на своемъ заплывшемъ отъ жира лиц кроткіе дтскіе глаза.
Самая младшая была семнадцати или восемнадцатилтняя двочка съ умнымъ и порочнымъ выраженіемъ на хитромъ личик, въ промокшихъ башмакахъ, одтая, какъ потаскушка Латинскаго квартала, съ крикливымъ голосомъ и употреблявшая часто въ разговор медицинскіе термины. Она жила пока тмъ, что заработывала переводами Дарвина въ газеты и журналы, и называлась ребяческимъ именемъ: Лиллетъ.
Третья — молчаливая, лтъ двадцати шести женщина, съ нервно вздрагивающимъ тломъ, матово-блднымъ лицомъ, которое безпрестанно оживлялось слабымъ румянцемъ загоравшейся крови, съ темными голубыми глазами и пышной прической, изъ подъ которой виднлось тонкое очертаніе висковъ и изящныя, точно точеныя, прозрачныя уши. Одта она была, какъ одвалась постоянно и дома, и въ гостяхъ, въ блый пикэ-капотъ и небольшой, завязанный по дтски, на спин, платокъ ярко краснаго китайскаго крепа, туалетъ, при которомъ ярче выдлялась ея правильная красота и поверхъ котораго она накинула шубу, выхавъ утромъ въ открытой коляск. Занимаясь въ продолженіе нсколькихъ лтъ дрессировной двушекъ высшаго свта, Жозефина была теперь на содержаніи у одного богатаго лошадинаго торговца въ Елисейскихъ поляхъ.
Кругомъ стола ходила взадъ и впередъ, опираясь до временамъ фамильярно колномъ на табуретъ, беременная горничная съ изможденнымъ лицомъ, напоминавшимъ фигуры средневковаго періода посл смертельныхъ голодовъ. Щеки были нарумянены украденными у барыни блилами, поперегъ лица шла широкая царапина. Въ едва державшемся на затылк чепчик и волоча ноги въ алжирскихъ туфляхъ, она бранилась и хлопала дверьми каждый разъ, когда получала какое нибудь приказаніе или слышала, ежеминутно призывавшій ее въ переднюю, звонокъ.
— А что пьеса все еще держится? спросила, не переставая сть, толстуха.
— Да, да, отвчала хозяйка дома.
— Мы продолжаемъ собирать около пяти тысячъ… мн сказалъ вчера… новый режиссеръ… я поймалъ его за кулисами, проплъ тонкій голосокъ семилтняго мальчика, полузакрытаго кружевною мантильей изъ Шантильи.
Лежа на диван внизъ головой и скрестивъ поднятыя ноги, онъ обтачивалъ микроскопической пилочкой ногти. Прямой воротничекъ, платокъ, поддтый между рубашкой и жилетомъ, все, начиная съ чистыхъ подошвъ ботинокъ и кончая прямымъ проборомъ посреди головы, отзывалось въ этомъ ребенк затхлостью и черствостью стараго фата. Маленькій старичекъ былъ уже вполн посвященъ въ жизнь этого мира, принимая участіе въ разговорахъ, выслушивая признанія и присутствуя при обсужденіи всевозможныхъ длъ. Несчастнаго ребенка возили съ собой, какъ красивое животное, ужинать въ рестораны, забывали тамъ, и трактирный лакей отвозилъ его подъ утро полусоннымъ къ матери.
— Я теб скажу, Мумуттъ, продолжала мать,— что съ электрическимъ свтомъ въ моментъ отравленія въ четвертомъ акт… мы обезпечены на сто представленій.
— А когда пойдетъ та, что возобновляютъ въ Шатлэ?
— На будущей недл… такимъ образомъ, онъ будетъ мн долженъ 700 франковъ.. Да, онъ любезно даетъ мн по 500 за новыя пьесы и по 2.00 за возобновленныя… Только что ни говори, а жизнь съ этимъ Макавеемъ вовсе не забавна… Въ сущности, милочки, мое назначеніе было выйти замужъ за какого нибудь Ларюетта и держать въ провинціи табль-дотъ для комедіантовъ… Знаете, меня беретъ желаніе ухать въ Туринъ, сказала она и, вскочивъ съ мста, отбжала на средину будуара, сдлала быстрый полуоборотъ къ пріятельницамъ и, потрясая надъ головой вилкой съ кускомъ куропатки, вскричала:— тамъ я, можетъ быть, зацпила бы короля!
— Краснй или убирайся вонъ, Лиллетъ, заключила она.
— Я предпочитаю покраснть, отвчала Лиллетъ, съ многообщающимъ откровеннымъ нахальствомъ.
Сестра Фостэнъ сла опять на прежнее мсто и меланхолически провела себ, четыре или пять разъ, рукой по ше: ‘Какая скверная и зловщая штука у Мумуттъ на томъ мст, гд я держу руку… да, это шишка сорокалтняго возраста и иногда мн кажется, что она ростетъ у меня десятью годами раньше, чмъ слдуетъ… Неряха, разв ты не слышишь, что звонятъ?
— Сударыня… Докторъ Гомбургскихъ минеральныхъ водъ, доложила горничная, пріотворивъ дверь уборной.
— Скажи ему: шишъ Германіи, отвчала хозяйка дома, сдлавъ соотвтствующій жестъ руками.
— А! Рагашъ? обратилась сестра Фостэнъ къ господину, который шелъ за горничной, сгибая ноги и какъ бы требуя, жестами, молчанія всхъ четырехъ странъ свта.
— Рагашъ, Рагашъ, Рагашъ! раздались, какъ эхо, на три разные тона, восклицанія трехъ женщинъ.
Рагашъ былъ сорокалтній мужчина съ хроническимъ желудочнымъ катарромъ, который отпускалъ шуточки, искажая при этомъ лицо гримасами, разршался съ неимоврными усиліями парадоксами, не всегда удачными каламбурами, безсмысленными остротами, и передразнивалъ актеровъ. Въ дом сестры Фостэнъ его прозвали la gastrite de Bobè,che.
— Шшъ… шшъ… шшъ… прошиплъ онъ, входя въ будуаръ, какъ на сцену театра. Въ нашей столиц разнесся слухъ, что нкто, именуемый Понсаромъ, преслдуетъ въ настоящее время Титанію… Что за художественное произведеніе выйдетъ изъ этого союза, дти мои… Будемъ покровительствовать тайн и станемъ говорить piano pianissimo… Шшъ…
Вдругъ Рагашъ поднялъ брови, скруглилъ ротъ нулемъ, приложилъ палецъ къ губамъ и обратился съ умоляющимъ видомъ къ толстух съ голой грудью: ‘О! миленькія., маленькія, а также ивы, большія и толстыя женщины… Мумуттъ… Мумуттъ… хоть одинъ фельетонъ въ двсти пятьдесятъ строчекъ… ни одной больше… и только одинъ… написать на твоемъ бломъ, трепещущемъ пюпитр… Говори, приказывай!.. Что для этого нужно сдлать?.. Хочешь, чтобы я попралъ ногами принципы 89 года… Здсь же на вашихъ глазахъ… говори… Нтъ, ты не хочешь… Мумуттъ, Мумуттъ… ты отвергаешь мою страсть… Ну, такъ наплевать! продолжалъ онъ, длая видъ, что высморкался и облилъ полъ слезами.— Плоть наша была и есть немощна, но вмст съ тмъ, мы набиты всякими добродтельными стремленіями… У меня былъ наставникомъ аббатъ Пуальу… и я не посылалъ его говорить теб: ‘Мой девизъ Марковскій и католицизмъ’, передразнилъ онъ.
— Послушай, бсноватый изъ Виши! оставь насъ въ поко, ты перевернулъ намъ мозги! Когда ты кончишь свои, годныя для провинціальныхъ буржуа, плоскости? крикнула Рагашу ненавидвшая его Лиллетъ.
— Молчи ты, молчи, воспитанница пансіона ‘Самопроизвольнаго Зарожденія’.
— Сударыня… Сударыня… Поставщикъ аранжуесской спаржи на парижскій рынокъ.
— Гд же я могла съ нимъ познакомиться? прошептала сестра Фостэнъ, роясь въ воспоминаніяхъ своихъ давнишнихъ путешествій. Ну, теперь шишъ Испаніи.
— О! Испанія! подхватилъ Рагашъ, закативъ подъ лобъ глаза,— царство солнца, поэзіи, Сида и рыгающихъ красавицъ!
Изъ внутреннихъ комнатъ вышелъ Карсонакъ, хозяинъ дома и извстный авторъ: ‘Преступленія Пюидарьё’, застегивая надтое сверхъ фрака пальто.
Толстый мужчина съ большимъ животомъ, сдыми, выстриженными подъ гребенку волосами, крашеными закручеными усами и сонными глазами, которые сверкали какъ сталь изъ подъ сморщенныхъ нависшихъ вкъ, когда ему удавалось сказать что нибудь злое — таковъ былъ Карсонакъ, типъ человка, съ жиру бсившагося
— А! Вы завтракаете здсь, почему же не въ столовой, Бонь-Амъ?
— Здсь какъ-то удобне! Неправда-ли, милочки, что мы здсь какъ будто больше у себя? отвчала хозяйка дома.
— Конечно, я понимаю… Кром того, здсь у васъ подъ рукой уборная, въ случа разстройства желудка или нервнаго припадка… вслдствіе дружескихъ объясненій… О! моя милая! спрячь себя, спрячь скоре, сгримасничалъ Карсонакъ, обращаясь къ снявшей корсетъ гость:— какъ бы ты была натуральна на сцен въ роли Гаргамель!
И обратившись къ другой пріятельниц своей любовницы, продолжалъ:
— Знаешь ли ты, подобіе безпечной Сарры, что человкъ, который любитъ тебя по высокой цн, кажется, скоро попадется въ лапы Провансалки, и я очень радъ, что могу, первый, сообщить новость.
Жозефина, къ которой онъ подошелъ, не отвчая ни слова, тихо изгибая шею, подняла голову до уровня его руки и укусила его, сквозь пальто, своими блыми зубами.
— Что за идіотство, вдь мн больно!
Молодая женщина улыбнулась своими глубокими глазами, закурила большую сигару, соскользнула со стула на полъ и, распустивъ широко кругомъ свой блый капотъ, оставалась неподвижна, и только изрдка сладострастно вздрагивала, какъ насытившаяся пантера.
— Кстати, Бонь-Амъ, кажется, во французскомъ театр дла очень плохи, увряютъ, что тамъ приготовляются крупные фіаско…
— Надолъ… ты знаешь, я не люблю, когда ты этого касаешься, отвчала, подчеркивая свои слова, Бонь-Амъ.
— А ты зачмъ пожаловалъ? спросилъ Карсонакъ Рагаша, котораго какъ бы не замчалъ до сихъ поръ.
— За бенуаромъ на возобновленіе твоей пьесы.
— Не могу теб ничего предложить, кром стула на сквозномъ втру…
Рагашъ отошелъ спокойно къ Бонь-Амъ и началъ ей шептать что-то въ спину, пріятельницы ея слышали, какъ она ему отвчала: ‘Не обращай вниманія, онъ сегодня не въ дух, но если ты будешь вести себя хорошо, совсмъ хорошо относительно пьесы, то я устрою, чтобы онъ взялъ тебя сотрудникомъ для слдующей, а ты знаешь, милый мой, что если онъ разъ напишетъ съ кмъ нибудь, такъ потомъ уже ни съ кмъ, кром него, не хочетъ работать… Не хочешь ли выпить чего нибудь?’
Рагашъ воткнулъ штопоръ въ настоенный водкой абрикосъ и, кусая его, воскликнулъ: ‘Stupendum, какъ выражались въ древности, мн представляется, что я кусаю тунику мадмуазель Дюшенуа.’
— Непонятно, замтилъ грубо Карсонакъ.
Рагашъ все также безстрастно и спокойно, какъ оселъ, уткнувшій морду въ ведро, отступалъ спиной къ двери, подражая въ то же время, жестами, игр китайцевъ на треугольник и, обратясь жъ Карсонаку, проговорилъ вмсто прощанья:
— Скажи, высокоименитый Карсонакъ, приходило ли теб когда нибудь въ голову, каковы должны быть угрызенія совсти у дворника?— Имй въ виду для одной изъ твоихъ пьесъ, что ночью каждый звонокъ будитъ его совсть.
На смну Рагаша явился длинный, блокурый, болзненный малый съ длиннымъ черепомъ мистика, онъ вошелъ, прижимая къ груди засаленную шляпу, и, подавая всмъ свою, точно мертвую, руку, очень напоминалъ рабскую фигуру сына Діафорюса.
— Право, теб слдовало бы заняться просушкой твоихъ рукъ, Планшмоль… сказалъ грубо Карсонакъ, отбросивъ рзкимъ движеніемъ пальцы, которые было взялъ:— у тебя тамъ ужасная мокрота, и ты всхъ ею надляешь.
Планшмоль отошелъ испуганно отъ Карсонака и, ища убжища около дамъ, слъ подл Бонь-Амъ. Пріятельницы ея слышали, какъ она говорила: ‘Теперь вдь вы съ нимъ закадычные друзья? Ну вотъ, если ты сдлаешь, что онъ напишетъ такой фельетонъ, какъ мы желаемъ, я устрою тебя писать съ нимъ пьесу, а ты знаешь, милый мой, что если онъ разъ напишетъ съ кмъ нибудь’…
— Сударь, тотъ молодой человкъ, что приходилъ уже три раза…
— Просите.
— Господинъ Грежлю, доложила горничная.
Близорукій дебютантъ, надленный двойной робостью дебютантовъ и людей близорукихъ, вошелъ въ комнату и совсмъ растерялся, увидвъ ‘великаго человка’ и слишкомъ непринужденныя позы четырехъ женщинъ.
— Послушайте, молодой человкъ, началъ Карсонакъ, не предлагая ему ссть:— вс идеи, которыя мн предлагаютъ для пьесы, я нахожу всегда сначала отвратительными. Проходитъ мсяца три или четыре, мн вспоминается предложенная идея, и странное дло? тогда я нахожу ее превосходной… Но я забылъ, кто мн подалъ эту мысль, и положительно увренъ, что она принадлежитъ мн самому. Теперь вы предупреждены.
Пораженный молодой человкъ началъ искать дверь.
— Сюда, молодой человкъ, сюда, вы идете въ дамскую уборную.
— Послушай, Лиллетъ, продолжалъ, помолчавъ немного, Карсонакъ,— когда я длаю теб честь и поручаю отвести къ твоему отцу серьезныхъ шестидесятилтнихъ старичковъ, то буду теб весьма благодаренъ, если ты будешь садиться въ карет на подушки, а не на колни къ этимъ старцамъ.
— О! будьте покойны, когда мн вздумается садиться на колни къ мужчинамъ, то, конечно, ужь не къ такимъ, какъ вы, подписчикамъ на ‘Совты истощеннымъ мужчинамъ’.
— Недурно, двочка, отвчалъ Карсонакъ, почти развеселившись отъ злой шутки, которая напоминала ему его собственную манеру.
— Послушай, Планшмоль, прервалъ онъ разговоръ, который тотъ велъ шепотомъ съ его любовницей,— не заставлялъ ли ты опять говорить тнь Мюрже въ твоемъ ночномъ стол, и не сказалъ ли онъ теб какой-нибудь новой замогильной шуточки?
— Да, да, есть одна, только я не могу ее сказать при дамахъ.
— Очень благодаренъ, кстати, она должна быть дйствительно съ того свта, если эти дамы не могутъ ее слушать.
Планшмоль подошелъ къ Карсонаку и шепнулъ ему нсколько словъ на ухо.
— Фофанъ… да вдь отецъ-то этой сальности — я.
— Сударь, прежній лакей проситъ аттестатъ, который вы ему общали, сказала горничная.
— Возьми на камин и отдай ему.
— Разв вы ему отказали? за что? проговорилъ, глупо вмшиваясь въ разговоръ, Планшмоль.
— Отличный малый, отвчалъ злымъ тономъ Карсонакъ: — только онъ служилъ сначала у Рикора… и, отворяя дверь, позволялъ себ раскланиваться съ пріятельницами Бонь-Амъ.
Голубые глаза Бонь-Амъ на секунду позеленли, губы беззвучно зашевелились, она машинально выпила нсколько капель оставшагося въ стакан вина и размазывала его по клеенк пальцемъ, на которомъ блестло античное кольцо съ сальнымъ сюжетомъ.
Вызыватель тни Мюрже ушелъ, и Карсонакъ, стоя у камина, укутывалъ шею блымъ фуляромъ.
— Что съ тобой, Бонь-Амъ? не выдержалъ онъ наконецъ, замтивъ сосредоточенность своей любовницы.
— Ничего… о! ршительно ничего… только такъ странно… я вспомнила сейчасъ одну глупость… про которую совсмъ было забыла… Сказать теб, другъ мой?
Любовница Карсонака начала растроганнымъ голосомъ свой разсказъ, переходя изъ тона въ тонъ.
— Странный сонъ мн приснился сегодня. Я видла, будто была въ саду, въ такомъ саду, которые видятся только во сн. Вдругъ вижу: ко мн подходитъ блая тнь, въ которой я сейчасъ же узнала Розъ-Шери. Въ одну секунду она очутилась около меня и говоритъ: мы были съ тобой друзьями на земл, зачмъ же ты бжишь отъ меня теперь? Здсь люди очень счастливы, и скоро, скоро ты также придешь сюда… Позади ея, я увидла еще дв или три дорогія мн тни, и он также говорили со мной… Потомъ я проснулась, и мн было скоре весело, чмъ скучно… Этотъ сонъ былъ такъ отчетливъ, что я подумала: врно Господь допустилъ Розъ-Шери предупредить меня, чтобы я успла приготовиться… Смотри, закутайся хорошенько, сегодня сверо-восточный втеръ… а у тебя было воспаленье въ груди, два года тому назадъ…
Лицо Карсонака сдлалось серьезно, онъ долго натягивалъ перчатки, потомъ снялъ ихъ, спряталъ въ карманъ, хотлъ было выйти, вернулся опять къ камину, наконецъ ршился и подошелъ къ двери, отворилъ ее, заперъ, потомъ опять отворилъ и, выйдя, перегнулся на одной ног и просунулъ голову въ комнату.
— Ты не видла меня позади Розъ-Шери? спросилъ онъ.
Та отвчала, головой, далеко не положительнымъ нтъ, и какъ только затихли шаги ея сожителя, разразилась рзкимъ хохотомъ, прерывая его отрывистыми фразами.
— Смйтесь же со мной, милочки… Теперь онъ будетъ шалть цлую недлю… скверная гадина… а еще боится смерти… О! что это за человкъ… Представить себ нельзя, какую отвратительную стряпню онъ меня заставляетъ длать изъ моего тла, ради успха своихъ предпріятій… Нечего сказать… Эти господа говорятъ, что платятъ намъ деньги… Да, эти деньги наши, по праву, они постоянно торгуютъ нашей красотой и молодостью. Понадобится ли субсидія или разршеніе цензуры, какая-нибудь льгота, крестъ, что бы то ни было!.. Сейчасъ шлютъ насъ ко всмъ властямъ, министрамъ, къ секретарямъ, къ лакеямъ. Врите ли, что безъ Flamme de Punch одинъ не возобновилъ бы на десять лтъ своей привилегіи, а другой безъ Cachalot не заручился бы сотрудничествомъ его превосходительства… О! сколько я вынесла, благодаря ему, старыхъ развратныхъ министровъ, золотушныхъ писателей, безсмысленныхъ фельетонистовъ… Теперь вдругъ ему понадобился орденъ Почетнаго Легіона. Со сколькими еще придется знаться!..
Она встала и стремительно ходила изъ угла въ уголъ. Въ вырывавшихся у нея признаніяхъ слышалась та глубокая ненависть, которая часто встрчается между парами, соединенными общимъ преступленіемъ, или, какъ выражается простой народъ, повнчанными съ трупомъ, то есть, между людьми, которые, живя подъ одной кровлей, готовы каждую минуту, какъ скованные попарно каторжники, разорвать другъ друга.
Мало по малу, гнвная буря, исказившая черты любовницы Карсонака, стихла. По лицу ея разлилась томность. Мягко опустившись на диванъ, она уткнула голову въ подушки и, подмигнувъ подернувшимися поволокой глазами, продолжала:
— Зато, милочки, каждый разъ, какъ онъ навяжетъ мн любовника, ради своихъ коммерческихъ предпріятій… я, чтобы отомстить ему, беру другаго сама… совсмъ, совсмъ по моему вкусу.
— О! да! какого нибудь офицера, прошептала, икнувъ, Мумуттъ, забывая въ эту минуту и мужа, и свое званіе замужней женщины: — вотъ прелестные люди… У нихъ всегда водится шоколадъ, бисквиты, вышитыя туфли и халатъ съ клапаномъ на спин.
— Кто теб говоритъ про офицеровъ, перебила съ презрніемъ сестра Фостэнъ:— это хорошо въ то время, когда мы засушиваемъ на память въ книгахъ листки, собранные въ Альпійскихъ долинахъ… Нтъ, офицеры слишкомъ невинны… имъ недостаетъ разврата.
И страшный Тірофессоръ скептицизма, молодая еще женщина съ голубыми глазами и свтлыми, какэ сплый колосъ, волосами начала развивать циничныя, ужасныя, отвратительныя подробности, плевала изъ своихъ розовыхъ губъ грязью на все то, чего влюбленные не видятъ въ любви, когда дйствительно любятъ.
— Сударыня, какой-то полякъ… крупье, изъ Монако.
— Теперь въ послдній разъ шишъ Польш и Италіи.
— Да еще переписчикъ, что переписываетъ вамъ молитвы, веллъ вамъ передать маленькій пакетикъ.
— Да, это молитвы, которыя я Особенно люблю… изъ моихъ толстыхъ книгъ и которыя я могу теперь брать съ собой на воды, проговорила нсколько сконфуженная любовница Карсонака и проворно спрятала пакетъ.
— Какъ! ты вришь въ то, что тамъ? спросила насмшливо Лиллетъ своимъ тонкимъ голоскомъ, шаловливо указывая на потолокъ.
— Ахъ ты гадина, подскочила, какъ бы сбираясь ее ударить, Бонь-Амъ:— какая бы я ни была… но я запрещаю теб шутить этими вещами, несчастная… Не получишь стараго бархатнаго платья, что я теб общала.
Въ передней раздался очень сильный звонокъ.
— Чортъ бы ихъ побралъ! конца не будетъ сегодня этимъ гостямъ, выбранилась, выходя изъ себя, ‘неряха’, ршившаяся наконецъ отворить дверь.
— Это я знаю, звонокъ сестры, когда она предается всяческимъ треволненіямъ, прошептала Бонь-Амъ, и въ голос ея слышался чуть замтный оттнокъ страха. Вслдъ за этимъ, вошла очень изящно одтая, вся въ черномъ, Фостэнъ. Взглянувъ на трехъ женщинъ, съ которыми поздоровалась, такъ сказать, только движеніемъ рсницъ, она сказала просто, обращаясь къ сестр:— Я за тобой!
Съ появленіемъ Фостэнъ наступило неловкое молчаніе, вообще не робкая, но какъ бы укрощенная ея отрывистымъ и повелительнымъ тономъ, Бонь-Амъ доставала съ притворно испуганными жестами свою шляпу.
Фостэнъ облокотилась на каминъ и подставила разсянно подошву къ ршетк безъ огня.
— А! это твой корсажъ отъ мадамъ Гродесъ, тетушка, сказалъ, проснувшись, мальчикъ: — скажи мн, тетя, скажи, что ты для меня надла… твой стеклярусный жилетъ! и онъ опустилъ съ дивана свою головку съ заблествшими глазами. Тетка не удостоила племянника отвтомъ.
— Я пить хочу, сказала вдругъ Фостэнъ.
— Хочешь шампанскаго? крикнула ей изъ уборной сестра.
— Нтъ!
— Чего же ты хочешь?
Взглядъ Фостэнъ скользнулъ по раскупореннымъ бутылкамъ, потомъ перешелъ безсознательно на окно, выходившее на набережную Megisserie, и вдругъ остановился на чемъ то. Подойдя къ столу, она выбрала изъ множества стакановъ всхъ эпохъ одинъ, венеціанскаго стекла съ молочной спиралью, и подала его горничной:— Видишь, тамъ разнощикъ, поди купи мн стаканъ коко и принеси внизъ… въ карету.
— Вотъ и я готова, вскричала сестра Фостенъ.
Фостенъ вышла вмст съ ней.
— Ты сходишь завтра со мной? спросила Жозефина, останавливая за рукавъ Бонь-Амъ, когда та проходила мимо.
— Невозможно, душа моя, завтра хоронятъ старика режиссера, и мн неловко не пойти помолиться за эту старую клячу.
На лстниц, которая вела также и въ театръ, Фостэнъ съ сестрой должны были посторониться передъ толпой фигурантовъ, которые спускались съ шумомъ посл репетиціи, въ подбитыхъ гвоздями башмакахъ, перескакивая по нскольку ступеней и поправляя свои куртки.
— Погоди минутку, я сейчасъ! сказала Бонь-Амъ и, войдя въ дворницкую, вступила въ разговоръ съ грумомъ, который лниво чистилъ сапогъ подл большой собаки, участвовавшей въ послдней пьес.
— Куда ты меня везешь? спросила Бонь-Амъ сестру, когда та отдавала горничной стаканъ.
— Сама не знаю, прикажи Рано хать на бульваръ.
Карета покатилась.
— И это весь разговоръ, которымъ ты меня угощаешь? спросила черезъ нсколько минутъ любовница Карсонака.
— Какъ все скучно… все… и какъ все… вчно одна и та же псня, вздохнула Фостэнъ, нервно вытягиваясь:— Сегодня я встала… съ намреніемъ длать… не то, что всякій день… почемъ я знаю что?.. Похать куда нибудь… Но скажи, гд это ‘куда нибудь’… Ты не находишь, что сегодня… посмотри… вс выставки магазиновъ какія то срыя… ужасно глупы вс эти фантазіи, выходящія изъ ежедневной программы… Неужели у тебя не бываетъ никогда этого необузданнаго желанія, жажды чего нибудь неожиданнаго, чего ты не знаешь и чего ждешь… И откинувшись на спинку кареты, Фостэнъ продекламировала стихи Мюссэ:
Que ne l’touffais tu cette flamme brlante
Que ton sein palpitant ne pouvait contenir.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Что же это карета остановилась? спросила она, выглянувъ въ окно, и сестра увидла, какъ она отворила дверцу, выскочила на мостовую и проскользнула, не смотря на крикъ кучеровъ, на средину загроможденной улицы, подняла что-то въ грязи подъ ногами лошадей и вернулась, обтирая свою находку круженнымъ платкомъ.
— Да,— сказала она, садясь подл сестры,— это подкова, он приносятъ счастье… это уже третья.
И скучавшая до этой минуты Фостэнъ, вдругъ, мгновенно вся преобразилась. Каждый жестъ ея былъ объятіемъ, каждое слово звучало лаской, полились безконечно дружескія изліянія, тихимъ ласкамъ не было конца.
— Скажи, Марія, дорогая моя, ты не сердишься, что я увезла тебя отъ твоихъ пріятельницъ?.. Но ты мн такъ необходима… у меня въ жизни бываютъ такія минуты… Еслибы не было тебя…
— Скажи прямо, что я твой честный развратъ!
— Это все далекое прошлое… помнишь ты кондитера въ улиц Монтескье… того, что выдумалъ для пьесы, въ которой Арнель лъ горстями землянику, длать ее изъ сахара, и такъ хорошо подражалъ… Ты и тогда уже была храбре меня… ты всегда ходила мнять деньги, которыя мы заработывали пніемъ… А когда дома бывало голодно, опять-таки ты пла… и ободряла насъ такъ, что и мы начинали пть!.. А помнишь, какъ мы жили, когда остались сиротами… Нтъ Марія, такое прошлое, пережитое вмст, нельзя сбросить съ себя, какъ грязное блье.
— Да, я была дйствительно смла и не особенно покладлива… а между тмъ шла вчно за тобой, какъ баранъ… Почему? Можетъ быть, потому, что у тебя талантъ, а у меня его нтъ! Отсутствіе таланта, но умнье вести дла, вотъ мой удлъ, весело вскричала сестра Фостэнъ:— и я выказала это умнье! Помнишь, какъ я отказалась отъ театра наканун дебюта? Какъ бы я провалилась, Боже мой!.. А тутъ я взялась за дло иначе… и теперь, благодаря Провиднію, имю въ обществ положеніе,— что-то въ род сбившейся съ пути честной женщины, заключила она, упершись руками въ бока, въ поз г. Бертэнъ на портрет Ингра.
Кучеръ остановился у Мадлэнъ, ожидая приказаній.
— А помнишь еще, Марія, вдь ты же, всегда ты, придумывала игры и изобртала забавы, которыя намъ такъ нравились, продолжала Фостэнъ.
— Потому, что въ т первобытныя времена насъ легко было забавлять. Съ тхъ поръ…
— Послушай, Марія, будь милая, напряги немножко воображеніе сегодня… придумай, что бы намъ сдлать… необыкновенное.
— По части невинныхъ дневныхъ удовольствій въ Париж, я ничего больше не знаю, какъ прокатиться вокругъ озера, спуститься въ котелъ Инвалидовъ, подняться на Вандомскую колонну и сдлать визитъ обезьянамъ въ ботаническомъ саду… Если же ты желаешь по другой части… говори, приказывай… въ этомъ род твоя сестра, можетъ быть, предложитъ теб нчто необыкновенное.
— Какъ ты думаешь, неужели у древнихъ не случалось ничего боле непредвидннаго въ ихъ обыденной жизни? вырвалось съ глубокимъ уныніемъ у Фостэнъ, и она вся какъ-то опустилась. У сестры глаза запрыгали на секунду, точно въ пляск св. Витта, какъ бы говоря: ‘очень мн нужно историческое обозрніе’, и она вдругъ рзко прервала задумчивость сестры вопросомъ: Скажи пожалуйста, Жюльета, у васъ, кажется, не ладится на французскомъ театр?
— Нтъ, репетицій, можно сказать, совсмъ не было^ разъ собрались у меня, да тмъ и кончилось, отвчала Жюльета, точно проснувшись — правда, я далеко еще не овладла ролью… особенно, какъ мн хотлось бы ее сыграть… О! отлично, великолпно, превосходно!… я нашла, какъ провести день… Рано, Рано… въ Батиньоль, 37 No въ улиц Леви.
— Въ Батиньоль… къ кому это?
— Угадай!
— Къ гадальщику, по двадцати франковъ за сеансъ?
— Нтъ… откажись лучше… Ни за что не отгадаешь.
Веселое личико Фостэнъ вдругъ затуманилось, подъ усиліемъ мозговой работы, на полузакрытые глаза спустилась тнь, на лбу, напоминавшемъ мягкій дтскій лобъ ребенка во время урока, выпуклости надъ бровями какъ-будто вспухли отъ напряженнаго вниманія, по вискамъ и по щекамъ выступили, точно отъ холоднаго дыханія, едва замтно поблднвшія пятна, полуоткрытыя неопредленной улыбкой губы беззвучно повторяли слова, которыя она произносила про себя.
Два или три раза, Фостэнъ ничего не отвтила на вопросы сестры.
— Ну, Жюльетъ, вотъ 37 No.
Он вышли изъ кареты.
— Теб, можетъ быть, придется долго ждать, мой бдный Рано, сказала Фостэнъ кучеру.
— Что это! въ этихъ странахъ дворниковъ не полагается, замтила сестра.
— О! мн подробно объяснили, какъ найти того, кого мн нужно.
Поднявшись на лстницу, молодыя женщины очутились на большой площадк, и Фостэнъ, отсчитавъ шесть дверей по лвой рук, остановилась и постучала.
Тяжелые шаги приблизились къ двери, которая отворилась на три или четыре сантиметра, и въ узкомъ отверзтіи показался тонкій горбатый носъ, напоминавшій тупую сторону винограднаго ножа, и длинные сдые волосы, прикрытые бархатной, шитой золотомъ, феской.
— Вы, вроятно, ошиблись, проговорилъ старикъ, пугливо оглядываясь назадъ и посылая къ комнату энергическіе шшш…
— Нтъ. Вы, врно, г. Атаназіадисъ, и вотъ записочка, которую мн далъ къ вамъ, вмст съ вашимъ адресомъ, одинъ изъ нашихъ общихъ друзей, сказала Фостэнъ, передавая ему карточку одного изъ извстныхъ академиковъ.
— О! въ такомъ случа, милости просимъ, отвчалъ старикъ, взглянувъ на карточку:— только проскользните поскоре въ дверь… ради моихъ маленькихъ друзей.
Дв гостьи вошли въ высокую комнату, которая, вроятно, служила когда-то мастерской какому-нибудь бдному фотографу, и гд летало на свобод множество прелестныхъ и рдкихъ птичекъ.
— Смотри, сколько пичужекъ… и какія миленькія, замтила сестра и, проведя сёйчасъ-же рукой по платью, прибавила:— жаль только, что эти грязнухи сейчасъ насъ перепачкаютъ.
Спальня-мастерская, которая, не смотря на птицъ, была такъ-же чиста, какъ комната какой-нибудь старой двы, не имла никакихъ украшеній, кром трехъ алебастровыхъ барельефовъ Паренона, замнявшихъ зеркало надъ каминомъ, въ который была проведена труба маленькой печки, бросавшей красный отблескъ на натертый кирпичный полъ.
Вдоль стны, въ нкоторомъ разстояніи отъ пола, шла полка, наполненная книгами въ итальянскихъ блыхъ пергаментныхъ переплетахъ. Въ углу, въ полуотворенномъ шкафу, стояли банки съ плававшими въ масл консервами и салатникъ, переполненный лицами.
Въ комнат было только одно соломенное кресло, но въ углубленіи, замнявшемъ альковъ, на доск, лежавшей на подставкахъ, былъ разостланъ тонкій тюфякъ, покрытый турецкимъ ковромъ, гд, вроятно, старикъ спалъ ночью не раздваясь. Въ комнат пахло птицами и восточнымъ куреньемъ.
— Чмъ могу вамъ служить, сударыня? спросилъ хозяинъ, усадивъ молодыхъ женщинъ на кровать.
— Вотъ въ чемъ дло, начала Фостэнъ. Г. Сентъ-Бёвъ сказалъ мн, что, кром Федры Расина, существуетъ еще другая… и что вы можете дать мн о ней понятіе… какъ грекъ… и человкъ хорошо знакомый съ древне-греческимъ языкомъ… Чего мн хочется… я право сама хорошенько не знаю… между тмъ, мн очень хотлось бы слышать эту Федру въ оригинал… можетъ быть, это дастъ мн идею… Словомъ, мн хотлось бы вернуться отъ васъ… какъ будто проведя два часа въ Греціи Перикла… и со звуками этого языка въ ушахъ.
Старикъ притащилъ свое кресло къ полк съ книгами, подобралъ кругомъ своего сухаго и длиннаго туловища полы бумажнаго халата, подъ которымъ обрисовалось нсколько, надтыхъ одинъ на другой, фланелевыхъ жилетовъ и длинные шерстяные чулки, всталъ на кресло и, указывая на стоявшую по средин полки книгу, произнесъ съ благоговніемъ, какъ монастырскій ризничій, показывающій святыню: ‘вотъ это великій Гомеръ, милостивыя государыни’. Потомъ взялъ стоявшій рядомъ томъ, опустился на полъ, обтеръ книгу осторожно локтемъ и, положивъ ее на маленькій столикъ, который придвинулъ къ себ, медленно открылъ книгу и разгладилъ листы своими старыми ладонями.
Укрпивъ очки на носу и нагнувшись на минуту надъ книгой Атаназіадисъ поднялъ голову и, устремивъ кверху восторженный взглядъ, началъ:
‘Ипполитъ’.
‘Дйствіе происходитъ въ Трезен, передъ дворцомъ, у входа въ который стоятъ дв статуи, одна Діаны, другая Венеры’.
И онъ прочелъ два первые стиха греческой трагедіи:
‘.
— Извините, мосье Атаназіадисъ, прервала Фостэнъ,— что еслибы вы взяли вашу книгу… моя карета у крыльца… я увезла бы васъ… вы отобдаете со мной и съ сестрой… я не велю никого принимать… и такимъ образомъ у насъ будетъ свободенъ цлый вечеръ.
— О! еслибы я могъ… Зная, что это доставитъ вамъ удовольствіе, я былъ бы очень радъ, отвчалъ старикъ,— но, съ ноября до конца мая, я плнникъ въ этой комнат… поэтому, вы понимаете, какъ мн пріятно видть около себя этихъ птичекъ… Въ продолженіе всего этого долгаго времени, мн положительно запрещено выходить… ваша зима убьетъ меня.
Фостэнъ замтила тогда, что вс щели между стеклами были заклеены бумагой.
Старикъ началъ опять читать, прерывая древне-греческій языкъ французскими фразами: ‘вотъ это вашъ Расинъ оставилъ безъ вниманья… этого вамъ Расинъ вовсе не перевелъ… это мсто переведено вашимъ Расиномъ очень плохо’.
— Теб скучно, милая Марія? спросила тихо Фостэнъ сестру.
— Нтъ, я люблю изрдка эти китайскія головоломки… Кром того, онъ очень потшный, твой Атаназіадисъ.
Стемнло. Старикъ зажегъ лампочку и продолжалъ читать, но при каждой перемн говорившаго лица въ діалог, глаза его постоянно обращались на маленькіе стнные часы, висвшіе надъ головою гостей.
— Не мшаемъ ли мы вамъ, мосье Атаназіадисъ? спросила Фостэнъ, замтивъ этотъ маневръ.
— Нтъ, нтъ… только у меня сохранились привычки моей родины… я обдаю раньше парижскаго большаго свта.
— А! такъ вамъ приносятъ въ этотъ часъ обдъ… прекрасно, проговорила Фостэнъ съ самовластіемъ женщины, намренной удовлетворить свою прихоть до конца. Обдайте, мосье Атаназіадисъ, обдайте, какъ будто бы насъ не было… мы будемъ продолжать посл.
— Да… только мн, видите ли… не приносятъ обда… я его самъ готовлю… О! у меня очень несложная стряпня… я принадлежу къ школ Корнаро… яйца, сушеная рыба, черныя оливки… посмотрите, вотъ моя провизія, на всю зимовку.
Фостэнъ встала, подошла къ шкафу и начала съ дтскимъ любопытствомъ вынимать поочередно банки и, повертвъ ихъ съ минуту передъ свтомъ, ставила обратно на прежнее мсто.
— О! какія крошечныя рыбки и сухія какъ спички!
— Да, они называются тциро… ихъ дятъ, запивая раки.
— И никогда, никогда мяса?.. Это очень странно, мосье Атаназіадисъ… А! анчоусы… примемъ къ свднію… И вы кушаете каждый день по два выпускныхъ яйца… Это должно ужасно надость наконецъ.
Говоря это и осматриваясь кругомъ, Фостэнъ подобрала шлейфъ, подняла впереди юбку, заколола ее булавками, ‘какъ судомойка’, и окончивъ свои приготовленія, весело проговорила въ сторону: ‘Итакъ ршено, что сегодня мы займемся вашей стряпней… Вы, вроятно, не имете понятія объ яичниц съ анчоусами?.. Я длаю ее, какъ никто, и сегодня вы попробуете ее, сдланную моими блыми ручками… Марія, передай сковороду, которую я тамъ вижу… А вы подложите скоре угля, мосье Атаназіадисъ!
— О! сударыня… вы меня совсмъ конфузите, бормоталъ ошеломленный Атаназіадисъ.
— Перестань, сдлай одолженіе, мой старый Паликаръ, у насъ съ сестрой, когда мы явились на свтъ, не было повара въ нашей царской колыбели, отвчала любовница Карсонака, по свойственной ей привычк становиться сейчасъ со всми на короткую ногу.
— Ну, я разбиваю… положимъ, три яйца… Замтьте, мосье Атаназіадисъ, какъ я крошу анчоусы… не слишкомъ мелко и не слишкомъ крупно… я передаю вамъ мой секретъ… нужно ихъ чуть-чуть поджарить на огн… положить вамъ немножко тмину?.. ну, пожалуй, положимъ крошечку.
— Ахъ, сударыни, сударыни, продолжалъ стонать Атаназіадисъ.
— Проваливай, мой старый Паликаръ, ты только намъ мшаешь, замтила сестра.
— Теперь смотрите, мосье Атаназіадисъ… вы увидите, какъ я ее перевертываю… разъ, два, три… готово!.. и посмотрите, какъ она подрумянилась снизу и какая мягкая сверху?.. Теперь давай накрывать на столъ, Марія.
И посреди веселаго щебетанья птичекъ, которыя не спали еще въ этотъ вечеръ отъ необычнаго движенія и шума, сестры принялись съ ловкостью театральныхъ субретокъ прислуживать старику, который отнкивался теперь уже очень слабо, увлекшись молодымъ и симпатичнымъ весельемъ этихъ двухъ женщинъ, которыхъ случай свелъ, на нсколько часовъ, съ его преклонной старостью.
— Ну, что, хорошо ли, мосье Атаназіадисъ?.. довольны ли вы вашей кухаркой? болтала Фостэнъ съ оживленнымъ дтской радостью лицомъ. Теперь вторая перемна… оливки… О! какія вкусныя, попробуй Марія, и она сжевала сама дв или три.
— Нтъ, благодарю, я вдь плотоядная.
— Баринъ откушалъ… теперь убрать со стола, и граціозно порхая кругомъ, Фостэнъ собрала въ одну минуту все, что тамъ стояло.
— Теперь, сказалъ Атаназіадисъ, принимаясь опять за Эврипида, въ томъ улыбающемся изнеможеніи, которое вызываетъ у стариковъ удовольствіе:— теперь я постараюсь передать вамъ вс мои познанія въ древне-греческомъ язык.
— А кучеръ-то твой, Жюльетъ?
— Я совсмъ забыла… сдлай одолженіе, спустись… вели ему хать обдать въ первый попавшійся трактиръ и вернуться опять сюда.
Когда сестра пришла назадъ, Фостэнъ сидла, уткнувшись локтями въ раздвинутыя колни, сжавъ ладонями свое прекрасное подвижное лицо и, такъ сказать, впивая звуки, лившіеся съ устъ старика. По временамъ она вставала и, сдлавъ знакъ Атаназіадису, чтобы онъ продолжалъ, начинала ходить по комнат, жестикулировала какой нибудь стихъ, понятый по какому нибудь слову изъ французскаго перевода, и садилась опять на мсто.
Дойдя до посмертнаго обвиненія Федрой ея пасынка, Атаназіадисъ началъ умно и толково выяснять молодымъ женщинамъ эту роковую личность, совсмъ иначе великую, иначе человчную и иначе естественную въ своемъ женскомъ гнв, чмъ театрально-симпатичная женщина, выведенная поэтомъ Лудовика XIV. И комментаторъ далъ, своими объясненіями, современной актрис идею новыхъ оттнковъ для помолодвшей, обновленной и исторически понятой ею роли. Чтеніе пьесы кончилось. Было уже восемь часовъ.
Фостенъ встала, завернула тихонько въ бумажку нсколько золотыхъ и, преобразившись вдругъ въ важную даму, обратилась къ старику: ‘Мы отняли у васъ много часовъ, господинъ профессоръ… Позвольте васъ просить принять это слабое вознагражденіе за потерянное время’.
— Нтъ, отвчалъ старикъ,— во-первыхъ, вы накормили меня обдомъ… потомъ, я знаю васъ… я часто видлъ вашу игру… лтомъ… въ т мсяцы, когда мн позволено выходить… и вс греки, какъ современные, такъ и древніе, должны быть вамъ признательны за то, что вы способствуете вашимъ талантомъ воскрешенію ихъ великихъ историческихъ личностей. Нтъ, нтъ.
Старикъ проговорилъ это своимъ пвучимъ, немного дрожащимъ отъ волненія голосомъ, которому его манера выговаривать букву е вмсто ш, придавала что-то кроткое и дтское.
— Хорошо, я согласна съ вами, мосье Атаназіадисъ… я сама нахожу, что удовольствіе сегодняшняго вечера не должно оплачиваться деньгами… но я была бы рада сдлать вамъ что нибудь пріятное… я бы хотла, чтобы вы пожелали чего нибудь такого, чего другіе не могли бы вамъ сдлать.
— Если ужь вы такъ добры къ старику… я вамъ признаюсь, что есть одно произведеніе моей родины, котораго я никакъ не могу достать… и я былъ бы счастливъ, еслибы могъ попробовать его еще разъ, до смерти… это гиметскаго меду… можетъ быть, вы черезъ посольство…
— Конечно, я очень хороша съ греческимъ посланникомъ и въ первой же посылк, которая придетъ въ посольство, будетъ кувшинъ меда, самаго лучшаго, какой производятъ пчелы вашего отечества… Еще разъ прощайте и благодарю васъ, мосье Атаназіадисъ.
— Право, онъ очень симпатиченъ, этотъ бдный старикъ, сказала Фостэнъ, садясь въ карету, подл сестры. Въ сущности, вечера, не пропалъ даромъ, прибавила она, мн кажется, какъ будто надъ моей ролью разорвался какой то покровъ!
Помолчавъ нсколько минутъ, Фостэнъ, лица которой было не видно въ темнот, проговорила, роняя фразу за фразой:
— Только эта роль… роль, за которую самыя страстныя женщины прошлаго… брались съ трепетомъ… чтобы сыграть ее… нужно чтобы на сердц не было такъ холодно, какъ у меня… нужно было бы любить страстно, безумно… сердцемъ, головой, всмъ существомъ. Жюльетъ, хочешь я теб найду субъекта… ну да, по просту говоря, любовника.
Фостэнъ продолжала, не слушая:
— Понимаешь ты? Разстаться, любя такъ, какъ онъ меня любилъ… потому что онъ любилъ меня до безумія… разстаться съ общаніемъ, что черезъ два мсяца онъ броситъ карьеру, семью, отечество, все, чтобы жить подл меня… И ничего, ничего… никакого извстія… съ того дня, какъ мы сказали другъ другу: до свиданья… въ нсколько лтъ, ни слова отвта ни на одно изъ моихъ писемъ…
— Разв ты продолжаешь ему писать?
— Да, въ т дни, когда мн бываетъ невыносимо грустно.
— О! Жюльетъ, тогда ты наврно проломила своей меланхоліей дно почтоваго ящика.
Не отвчая сестр, въ глубокомъ молчаніи, Фостэнъ катилась по темнымъ улицамъ, только по ея печальному лицу волновался черный вуаль шляпы.
— Ты ужинаешь у меня? спросила любовница Карсонака, когда карета остановилась у подъзда ея дома.
— Нтъ.
— Въ такомъ случа, я поду къ теб!
— Нтъ… оставь Марія… оставь меня сегодня одну… съ ней…
Создать роль, то есть, вдохнуть душу, дать жизнь физіономіи, движеніямъ, голосу лица книжнаго, такъ сказать, бумажному трупу — все это тяжелый трудъ!
Начинается онъ съ перваго серьезнаго чтенія — чтенія, имвшаго замчательный характеръ у Фостэнъ: оно казалось совершенно механическимъ процессомъ, такъ какъ смыслъ того, что она читала, какъ будто не проникалъ до ея мозга.
Потомъ начиналось настоящее ученье, вслдъ за которымъ, сейчасъ же, являлось уныніе и свойственная всмъ великимъ талантамъ неувренность, заставляющая ихъ говорить себ: ‘Нтъ! никогда, никогда мн не сыграть этой роли’!
Послушайте, что говорила моему пріятелю, въ минуту такого унынія, одна изъ нашихъ лучшихъ артистокъ:
‘Создать каждую новую роль мн кажется такъ же трудно, какъ перевернуть землю. На меня нападаетъ такой безпредльный ужасъ, что я жду и надюсь, не случится ли землетрясеніе или потопъ, которые избавили бы меня отъ этого мученья. Я проклинаю автора, себя, весь свтъ, и длаюсь совсмъ безсмысленнымъ созданіемъ, пока лучъ свта не разгонитъ наконецъ этого хаоса’.