ФОНЪ-ВИЗИНЪ.
ФОНЪ-ВИЗИНЪ.
Сочиненіе князя Петра Вяземскаго. Санктпетербургъ. 1848.
‘Отечественныя Записки’, No 6, 1848
Фон-Визин, Дудышкин Степан Семенович, Год: 1848
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Передъ нами трудъ князя Вяземскаго, начатый и общанный давно-давно, еще въ то время, когда Пушкинъ начиналъ свое поэтическое поприще… Мы очень рады, что не наши дти, а мы дожили до этого счастливаго дня, мы съ большимъ вниманіемъ и любопытствомъ прочли вышедшее наконецъ сочиненіе и очень-благодарны князю Вяземскому за его трудъ. Сочиненіе было окончено уже въ 1830 году, многіе интересовались и спрашивали, когда жь наконецъ оно появится?— Къ чему?… Это заставило автора сдлать, въ 1837 году, въ Современник, отзывъ, что никому нтъ дла до того, когда появится въ свтъ то, что общано публик — и мы находимъ, что авторъ въ этомъ случа былъ совершенно правъ.— Въ настоящемъ, пріятномъ для насъ случа, по поводу появленія сочиненія князя Вяземскаго, мы и не говорили бы объ этомъ обстоятельств, еслибъ оно не имло вліянія на содержаніе книги. Въ то время, когда авторъ занятъ былъ сочиненіемъ и изданіемъ Фонъ-Визина и, прошло около двадцати-пяти лтъ. Двадцатипятилтіе ни у одного народа не остается безплоднымъ, если этотъ народъ дйствуетъ на поприщ образованія, а тмъ больше это должно сказать о Россіи, для которой двадцатипятилтія со временъ Петра-Великаго значили всегда много. Вотъ въ это-то послднее двадцатипятилтіе, когда князь Вяземскій былъ погруженъ въ свои благородныя изъисканія о Фонвизин, у насъ въ литературномъ мір измнилось много понятій, прибыло много новыхъ, достойныхъ вниманія въ художественномъ отношеніи произведеній, и, слдовательно, точка зрнія на литературу вообще немного измнилась. Князь Вяземскій, по-видимому, не хотлъ замтить этого… Отъ-чего жь бы, казалось, автору, когда трудъ его былъ конченъ, въ досужее время не обратить хотя малйшаго вниманія на литературныя произведенія позднйшаго періода, какъ, на-примръ, мы обратила вниманіе на изданную имъ книгу? Но мы обратили на нее вниманіе — и въ-слдствіе того говоримъ, что сочиненіе князя Вяземскаго длаетъ ему честь и есть подарокъ, за который будутъ благодарны даже т, на которыхъ онъ нападаетъ при всякомъ удобномъ случа. Намъ жаль, что упомянутое предубжденіе испортило во многихъ мстахъ его прекрасное сочиненіи, наполнивъ его памфлемическими выходками, невыдерживающими во многихъ мстахъ строгой критики, и испещривъ невыгодными отзывами, часто ничмъ недоказанными и большею частью противорчущими другъ другу, какъ что увидимъ ниже при подробномъ разбор книги. Въ-слдствіе этого, сочиненіе ‘Фон-Визинъ’ можетъ быть раздлено на дв половины: первая, въ которой говорятся о Фонвизин и обществ, его окружавшемъ, вторая, въ которую можно собрать разсянные по всей книг отзывы о литературныхъ произведеніяхъ позднйшаго періода. Сколько первая часть иметъ достоинства въ литературномъ отношеніи, столько вторая отличается недостатками. И вотъ этого-то намъ жаль въ такомъ прекрасномъ произведеніи, вотъ это-то и есть слдствіе продолжительныхъ занятій автора Фонвизинымъ и долгаго непоявленія въ свтъ его книги. Требовавшіе его книгу еще въ 1837 году были правы: они, можетъ-быть, безсознательно хотли избавить сочиненіе отъ неумстной двойственности.
Но оставимъ все это и будемъ разсматривать вышедшее сочиненіе, какъ явленіе, принадлежащее къ литератур 1848 года.
Первая глава сочиненія посвящена обзору русской литературы вообще. Въ этомъ обзор, авторъ говоритъ, что исторія литературы народа должна быть вмст и исторіею его общежитія, но русское общество еще вполн не выразилось литературою, Русское общество не воспитано на чтеніи отечественныхъ книгъ: вы не можете найдти людей, которые чувствовали бы по Державину, мыслили по Княжнину, которыхъ мннія развились бы и созрли подъ вліяніемъ такихъ-то или другихъ русскихъ авторовъ. Въ-слдствіе этого, князь Вяземскій говоритъ, что у насъ существуетъ другаго рода литература, которую можно причислить въ искусствамъ изящнымъ — къ ваянію, къ живописи, къ музык. Правда, нкоторыя литературныя явленія: великолпныя оды Ломоносова, воспламененные, философскіе и сатирическіе гимны Державина, граціозныя шутки Богдановича, утонченности взъискательнаго общежитія, европеизмы, введенные въ прозу и стихи наши Карамзинымъ и Дмитріевымъ, опыты Озерова, который умлъ иногда сочетать блескъ трагическихъ формъ Вольтера съ благозвучіемъ поэзіи Расина, лукавое простосердечіе и черты русской насмшливости и замысловатости, ярко оттнившія произведенія Крылова, оригинальность заимствованіи или завоеваніи Жуковскаго, положившаго свою печать на подражанія, которыя въ свое время были смлыми новизнами, въ Пушкин тотъ же духъ, т же пріемы поэтической притяжательности, еще боле приноровленные къ характеру времени и характеру русскаго ума, и гораздо-боле разнообразные въ своихъ движеніяхъ — вс эти явленія боле или мене, продолжительне или кратковременне наносили рзкія впечатлнія на вниманіе общества нашего и возбуждали повсемстное сочувствіе. Но за всмъ тмъ, кажется, не страшась нареканія въ неблагодарности и несправедливости къ литератур отечественной, можно примнить ее къ той литератур, которая подходитъ подъ разрядъ изящныхъ искусствъ.
Все это говоритъ самъ князь Вяземскій (стр. 1, 2, 3, 4, 5, 13, 16, 17). Принимая за исходный пунктъ, что литература должна бытъ выраженіемъ общества, онъ утверждаетъ, что у насъ нтъ такой литературы, потому-что русское общество не выражено еще литературою. Приговоръ смлый и справедливый, по вашему мннію, только отчасти, Все русское общество не выражено нашею литературою — согласны, но на то нкоторыя черты этого общества выражены уже’ и потому, разсматривая русскую литературу съ той точки, которую положилъ въ основаніе князь Вяземскій, но нашему мннію, нельзя сказать, чтобъ русская: литература вовсе не выражала русскаго общества. Это мнніе автора вытекаетъ естественно изъ того положенія. что господствующая черта нашей литературы — поэзія лирическая, начатая Ломоносовымъ и Державинымъ, что общество наше, гражданственность наша образовались не постепенными, но медленными успхами на поприщ образованности, не долговременными, постоянными, трудными заслугами въ дл просвщенія, но что мы быстро и вооруженною рукою заняли почетное мсто въ числ державъ европейскихъ. Это справедливо: первыя наши оды были отвтомъ на наши побды. Но несправедливъ князь Вяземскій, когда онъ говоритъ (стр. 8): ‘Почему Кантемиръ, также поэтъ съ великимъ дарованіемъ, не имлъ послдователей, а лирическій нашъ тріумвиратъ (Ломоносовъ, Петровъ, Державинъ) подйствовалъ такъ сильно на склонности поэтовъ и второстепенныхъ? Потому что для сатиры, для изслдованія, для суда общество еще не было готово. Кровь и умы тогда еще не довольно остыли и ослись. Это была пора молодости, волненія и восторженности’. Этимъ авторъ ‘Фонъ-Визина’ отвергаетъ сатирическое направленіе нашей литературы, начатое Кантемиромъ, и потому въ другомъ мст (стр. 294.) говоритъ, что Кантемиръ во многихъ отношеніяхъ опередилъ свой вкъ, что онъ ближе къ господствующимъ нын мнніямъ литературнымъ, нежели Ломоносовъ. Нтъ, Кантемиръ, въ своихъ сатирахъ, когда онъ не былъ подражателемъ, не опередилъ своего вка: онъ рисовалъ исключительно недостатки старинныхъ общественныхъ злоупотребленій и невжества. Вслдъ за Кантемиромъ являются Сумароковъ и Фонвизинъ, о которыхъ и санъ князь Вяземскій говорить такъ (стр. 263): ‘Сумароковъ и Фонвизинъ одни у насъ живописцы нравовъ, одни умли владть веселою прозаическою сатирою. Общее: и достоинство Сумарокова и Фонвизина есть слдующее: они не вымышляли правилъ, не были живописцами на обумъ, но между тмъ и не списывали лицъ и картинъ, въ коихъ нечего было схватить живописнаго’. Слдовательно, у насъ, вмст съ лирическимъ направленіемъ литературы, началось и сатирическое, и если князь Вяземскій изъ Ломоносова, Петрова и Державина составляетъ лирическій тріумвиратъ, который дйствовалъ въ-послдствіи на развитіе лирическаго направленія нашей литературы, то въ pendant къ нему мы можемъ составить другой тріумвиратъ — сатирическій: изъ Кантемира, Сумарокова и Фонвизина, который въ свою очередь есть родоначальникъ сатирическаго на правленія въ русской литератур. При оцнк литературы съ той точка зрнія, которую поставилъ себ въ основаніе князь Вяземскій, нельзя упускать изъ вида сатирическое направленіе, потому-что въ немъ больше даже, нежели въ лирическомъ, выразилось наше общество — по-крайней-мр въ немъ выразились многое изъ этого общества.
Самый фактъ — существованіе сатириковъ, о которыхъ мы выше упоминали, уже отвергаетъ ту мысль князя Вяземскаго, что для сатиры, для изслдованіе и суда общество наше не было еще готово, потому-что умы тогда еще недовольно остыли. Къ этому убдительному доказательству, къ этому факту можно еще прибавить и то, что наше общество, съ-тхъ-поръ, какъ въ немъ появился кругъ образованныхъ людей, всегда было и будетъ готово къ сатир, по самому мсту, которое занимаетъ въ немъ образованность.
Въ этой-то сатирической литератур и отразилось много сторонъ нашего общества. На этомъ же основаніи мы и говоримъ, что литература наша хотя въ малой мр, но была выраженіемъ общества. Что же касается до мысли автора, что наша литература есть одно изящное выраженіе народа, какъ музыка или живопись, то мы разсмотримъ ее въ другомъ мст.
Вторая глава сочиненія князя Вяземскаго посвящена происхожденію Фонвизиныхъ, воспитанію нашего комика, появленію его въ литератур и первымъ его трудамъ. Вся глава очень-интересна, за исключеніемъ нкоторыхъ отдльныхъ мыслей. На-прим., говоря о воспитаніи, которое могъ получить Фонвизинъ, авторъ разсуждаетъ такъ о томъ времени:
‘Ребенокъ оставался доле на Русскихъ рукахъ, доле окруженъ былъ Русскою атмосферою, въ которой знакомился ране и боле съ языкомъ и обычаями Русскими. Европейское воспитаніе, которое уже въ возмужаломъ возраст довершало воспитаніе домашнее, исправляло предразсудка, просвтляло умъ, не искореняло впечатлніи первоначальныхъ, которыя были преимущественно отечественныя…’ (Стр. 26). Боле домосдства въ жизни родителей, боле приверженности къ исправленію частныхъ обязанностей и соблюденію обрядовъ русскаго православія, можетъ быть мене суетности, но въ семейственномъ кругу боле живаго участія въ длахъ общественныхъ’ (Стр. 27).
Съ этимъ мнніемъ мы не можемъ согласиться, если первая мысль и справедлива, что ребенокъ оставался доле на русскихъ рукахъ и если онъ отъ этого дйствительно знакомился раньше съ обычаями и языкомъ русскимъ, что очень-важно, то посл этого онъ вдругъ переходилъ совершенно въ другой міръ, въ которомъ господствовала чуждая ему литература, чуждыя ему понятія, большею частію заимствованныя изъ тогдашней французской литературы, и молодой человкъ, поставленный такимъ образомъ между двухъ огней, иногда совершенно терялся, заблуждался и потомъ самъ же раскаявался. Примромъ можетъ служить Фонвизинъ. Онъ, посл поверхностнаго домашняго и университетскаго образованія, до того увлекся господствовавшимъ тогда направленіемъ противорелигіозныхъ идей, что самъ раскаявался въ этомъ въ своей Исповди’. Тогда меньше, нежели теперь, были согласованы старинные наши обычаи и европейскія требованія, къ которымъ влекла насъ образованность высшаго общества. Отъ этого происходило страшное разъединеніе: или подъ французскимъ кафтаномъ вы встрчали Русскаго, съ прежними понятіями, или уже подъ французскимъ кафтаномъ не находили ничего русскаго. Соединеніе русскаго духа и европейской образованности — одна изъ труднйшихъ задачъ вашего воспитанія, и мы никакъ не думаемъ, чтобъ къ ршенію ея сколько-нибудь приблизились въ царствованіе императрицы Екатерины. Напротивъ, насъ хотли воспитать совершенно на европейскій образецъ. Въ то царствованіе намъ открылась во всемъ блеск европейская образованность, и мы увлеклись ею. Что же касается до мннія князя Вяземскаго, что въ то время вы семейственномъ кругу было боле живаго участія въ длахъ общественныхъ, то мы, признаемся, хорошенько не понимаемъ этой мысли, какимъ образомъ посреди семейнаго круга можетъ быть боле или мене участія въ длахъ общественныхъ?…
На-счетъ благородства характера Фонвизина, въ нашей литератур существовали если не сомннія, то по-крайней-мр недоразумнія, позволявшія нкоторымъ литераторамъ выражаться о Фонвизин довольно-двусмысленно. Такъ, на-пр., Пушкинъ, говоря о Фонвизин (т. XI, стр. 33 и 35), выразился такимъ-образомъ’. Фонвизинъ, коего характеръ иметъ нужду въ оправданіи, забавлялъ знатныхъ передразнивая Александра Петровича (Сумарокова) въ совершенств’. Князь Вяземскій своимъ сочиненіемъ совершенію и благородно опровергъ эту напраслину, взведенную на нашего комика. Это длается очевиднымъ посл подробнаго разсмотрнія жизни Фонвизина. Заподозрны были и его первые быстрые успхи въ обществ въ-слдствіе литературныхъ занятіи: это подозрніе совершенно уничтожаетъ князь Вяземскій (на стр. 27).
Заподозрны были отношенія Фонвизина къ знаменитымъ современникамъ его, дйствовавшимъ на поприщ политическомъ: князь Вяземскій по этому случаю перебираетъ всю его переписку съ А. И. Бибиковымъ, начальствовавшимъ войсками вашими противъ конфедератовъ, съ Сальдерномъ, съ барономъ Стакельбергомъ — министрами нашими въ Варшав, съ Мусинымъ-Пушкинымъ — посломъ въ Лондон, Зиновьевымъ, въ Мадрит, Остерманомъ, въ Стокгольм, Обрзковымъ, въ Константинопол, съ Булгаковымъ, Марковымъ, княгинею Дашковою, съ Рпнинымъ и другими. Наконецъ, авторъ разсматриваетъ отношенія Фонвизина къ графамъ Н. И. Нанину и П. И. Папину.
‘Мы видимъ его пріятелемъ умныхъ современниковъ, съ другой стороны видимъ его, такъ сказать проводникомъ, къ которому примыкали вс второстепенныя содйствующія и предварительныя сношенія многосложныхъ пружинъ съ главнымъ побудителемъ политическаго движенія. Внутреннія закулисныя дйствія открываютъ пытливому взору тайное производство, часто столь прискорбно противорчащее наружному благолпію, выводимому зрителямъ на показъ. Переписка чиновника, въ должности у могущаго министра, есть врный и многосложный оселокъ: это маленькій опытъ, предисловіе къ страшному суду, на которомъ должны обнаружиться вс тайныя дла и сокровенныя помышленія. Можемъ сказать ршительно, по изслдованіи всхъ актовъ, перебывавшихъ въ рукахъ нашихъ, что Фонвизинъ выходитъ совершенно чистъ изъ сего опаснаго испытанія.’ (Стр. 89).
Лучше этого мы ничего не можемъ сказать въ похвалу характера Фонвизина, который теперь не иметъ нужды въ оправданіи.
Главы Ш, IV и V посвящены обзору дятельности Фонвизина на поприщ служебномъ и дружб съ Тепловымъ въ-слдствіе увлеченія Фонвизина тогдашнимъ направленіемъ, изъ котораго истекли роль Кутейкина въ ‘Недоросл’ и ‘Посланіе къ слугамъ моимъ’.
Дале, въ тхъ же главахъ помщены извстія о перевод повсти Іосифъ, сочиненія Битобе, и о перевод: Торгующее дворянство, противоположное дворянству военному. Во французскомъ подлинник выведены причины, почему желательно, для благосостоянія Франціи, чтобъ одна часть французскаго дворянства обратилась къ торговл. Въ Фонвизин говоритъ князь Вяземскій ‘къ его чести, наклонность къ посянію истинъ (полезныхъ) сего рода оказывается везд и въ комедіяхъ и въ мелкихъ шуточныхъ отрывкахъ, и тамъ, гд могли бы он казаться неумстными по правиламъ строгой риторики и исключительной эстетики. Но таковъ былъ вкъ: политическая философія, если можно такъ выразиться, была необходимою приправою всякаго сочиненія. Можетъ быть, нкоторыя соображенія, имющія отношеніе и къ нашему дворянству, еще боле ршили выборъ переводчика въ предпринятомъ труд’. Фонвизинъ принадлежалъ бъ числу тхъ практическихъ умовъ, которые всегда ищутъ примненія своихъ понятій на самомъ дл. Онъ такъ высоко ставилъ это требованіе, что комедіи его наполнены лицами, проповдующими всевозможную мораль: и частную, и семейную, и политическую. Замтимъ также, что вс это истины высказывались не безъ цли: он были совершеннымъ отпечаткомъ того вка и тхъ идеи, которыя съ западною образованностью къ намъ проникали, полъ покровительствомъ самой государыни. Такъ и въ настоящемъ случа. Вопросъ о томъ, можно ли допустить, чтобъ дворянство вело торгъ, былъ въ ходу, а въ-послдствіи предложенъ и самою императрицею на разршеніе депутатамъ, которые должны были съхаться къ Москву для составленія проекта новаго уложенія, по плану, начертанному въ ‘Наказ’. Такимъ-образомъ, въ этомъ ‘Наказ’, въ ст. 330 сказано:
‘Нкоторый лучшій о законахъ писатель говоритъ слдующее: ‘Люди, побужденные дйствіями, въ нкоторыхъ державахъ употребляемыми, думаютъ, что надлежитъ установитъ законы, поощряющіе дворянство къ отправленію торговли, сіе было бы способомъ къ разоренію дворянства безъ всякой пользы для торговли. Благо разумно въ семъ дл поступаютъ въ тхъ мстахъ, гд купцы не дворяне, но они могутъ сдлаться дворянами: они имютъ надежду получить дворянство, не имя въ томъ дйствительнаго препятствія, нтъ у нихъ другаго надежнйшаго способа вы идти изъ своего званія мщанскаго, какъ отправлять оное съ крайнимъ раченіемъ, или имть въ немъ счастливые успхи, вещь, которая обыкновенно присовокуплена къ довольству и изобилію. Противно существу торговли, чтобъ дворянство оную въ самодержавномъ правленіи длало, погибельно было бы сіе для городовъ, такъ утверждаютъ императора Онорій и еодосій, и отняло бы между купцами и чернью удобность покупать и продавать товары свои. Противно и существу самодержавнаго правленія, чтобъ въ ономъ дворянство торговлю производило. Обыкновеніе, дозволившее въ нкоторой держав торги вести дворянству, принадлежитъ къ тмъ вещамъ, кои весьма много способствовали ко приведенію тамо въ безсиліе прежняго учрежденнаго правленія.’
Но вслдъ за этимъ императрица Екатерина прибавила и другой пунктъ, ослабляющій приведенное мнніе: (331 ст.) ‘Есть люди сему противнаго мннія разсуждающіе, что дворянамъ по служащимъ дозволить можно торговать, съ тмъ предписаніемъ, чтобъ они во всемъ подвергали себя законамъ купеческимъ’.
Такимъ-образомъ, въ ‘Наказ’ были выставлены оба противоположныя мннія. Мы знаемъ, какъ въ-послдствіи былъ ршенъ этотъ вопросъ въ пользу торговли дворянства. Слдующее мсто изъ перевода Фонвизина, показываетъ его образъ мыслей насчетъ этого вопроса:
‘Но я забываю, уже то, что вы въ купечество вступили, само о томъ не вдая. Торгъ нашъ для того малъ, что вамъ великой противенъ. Вы торгуете виномъ и хлбомъ, но есть ли въ томъ великая разность, чтобъ брать товары въ собственной своей земл, или покупать оные на продажу? Вообще сказать, кто бы не долженъ былъ вступить въ купечество? Сципіонъ, карагенскій разоритель, похвалялся тмъ, что онъ никогда не продавалъ и не покупалъ. Лучше бы было то, еслибъ онъ похвалиться могъ тмъ, что не имлъ участія въ неврности римскаго сената противъ Карагенцевъ, Купечество есть душа всхъ сообществъ. Ораторъ продаетъ свое краснорчіе, писатель духъ свой, воинъ кровь, политикъ свои намренія. Дворянинъ ни въ чемъ ономъ участія не пріемлющій, могъ бы продавать плоды нашихъ мануфактуръ и художествъ. Онъ продаетъ же ленъ не пряденный: для чего ему не продавать пряжи?’
Слдовательно, Фонвизинъ метилъ прямо на вопросъ, поднятый тогда въ нашемъ государственномъ быту.
Пятая глава, о служб Фонвизина у Н. И. Панина и участіе его въ длахъ государственныхъ, обнаруженное перепискою съ значительными лицами того времени, о которыхъ мы выше уже упомянули, по новости своей чрезвычайно-занимательна. Мысль князя Вяземскаго объяснить характеръ и значеніе Фонвизина кругомъ знакомства и пріятелей и перепискою ихъ — совершенно справедлива.
Шестая глава сочиненія замчательна во многихъ отношеніяхъ. Въ ней говорится о путешествіи Фонвизина въ чужіе край. Письма Фонвизина изъ-за границы всмъ извстны. Мы знаемъ, какъ много врныхъ замтокъ представляютъ они о жизни Западной-Европы тогдашняго времени, съ другой стороны, нельзя не замтить, что они были написаны человкомъ, находившимся въ какомъ-то раздражительномъ состояніи. Вотъ эту-то вторую сторону писемъ прекрасно объяснилъ князь Вяземскій. О первомъ значеніи писемъ онъ говоритъ мало и ограничивается тмъ, что Фонвизинъ сказалъ много справедливаго о политическомъ состояніи тогдашней Франціи. Замчательно, что Фонвизинъ многое въ своихъ письмахъ заимствовалъ изъ книги Дюкло ‘Considra lions sur les moeurs de ce siè,cle’. Это бы еще ничего, но эти заимствованія онъ выдавалъ графу Панину за свои замчанія. Князь Вяземскій отъискалъ очень курьёзныя выписки, не можемъ для примра не привести хоть нкоторыя изъ нихъ, на-примръ:
Фонъ-Визинъ: ‘Примтилъ я вообще, что Французъ всегда молодъ, а изъ молодости переваливается вдругъ въ дряхлую старость: слдственно, въ совершенномъ возрастъ никогда не бываетъ.’
Дюкло: ‘Le grand dfaut du Franais est d’avoir toujours Je caractè,re jeune: par la il est souvent aimable et rarement sur, il n’а presque point d’ge mur et passe de la jeunesse lu caducit.’
Фонъ-Визинъ: ‘Воспитаніе во Франціи ограничивается однимъ ученіемъ. Главное стараніе прилагаюсь, чтобъ одинъ сталъ богословомъ, другой живописцемъ, третій столяромъ, но чтобы каждый изъ нихъ сталъ человкомъ, о томъ и на мысль не приходитъ.’
Дюкло: ‘On trouve parmi nous beaucoup d’instruction et peu d’ducation. Ou forme des savane, des artistes de toute espè,ce, mais on nu s’est pas encore avise de former des hommes.’
Тутъ только некстати выведенъ Фонвизинымъ столяръ, а затмъ вся мысль та же. ‘Къ чему тутъ выведенъ ‘столяръ’ говоритъ князь Вяземскій: ‘какъ-будто говоря объ отрасли воспитанія, можно упоминать о простомъ ремесл, которому врно никто не предается по склонности, а по нужд и обстоятельствамъ’ {Пуристы, конечно, будутъ не довольны этою фразою, такіе несвойственные русскому языку обороты часто попадаются въ книг князя Вяземскаго, но мы не останавливаемся на лихъ, имя въ виду только содержаніе книги, а не форму ея.}. Желающихъ видть другія заимствованія отсылаемъ къ книг князя Вяземскаго. Вообще вся эта глава составляетъ лучшія страницы въ разсматриваемой нами книг.
Глава седьмая посвящена ршенію вопроса: есть ли у насъ театръ? По этому поводу авторъ старается ршить слдующія залами: представляетъ ли наше общество матеріалы для драмы? необходимъ ли у насъ театръ? и въ какой мр заслуживаютъ вниманія комедіи наши, появившіяся до Фонвизина? Въ этой глав также много замчательнаго. На первый вопросъ авторъ отвчаетъ боле отрицательнымъ, нежели положительнымъ образомъ? По этому поводу князь Вяземскій высказываетъ нсколько своихъ предположеній, съ которыми во многомъ нельзя не согласиться. На примръ:
‘Начну съ того, что, кажется, въ Русскомъ ум нтъ драматическаго свойства, и въ этомъ сошлюсь не на одинъ нашъ театръ, но и на вс творенія, въ которыя драматическая сила входитъ содйствующею стихіею. Везд драматическая часть окажется слабйшею. Довольно одной понятливости дарованія (?), чтобы хорошо разсказать дйствіе, подражать мертвой природ, или списать копію, но нужно сильное воображеніе, чтобы изловить истину въ живой природ перенесть ее на сцену, себ назначенную, или себя перенести въ нее, а у насъ именно воображенія и нтъ. Въ семъ недостатк ссылаюсь также и на лучшія наши литературныя богатства.’ (Стр. І78).
Намъ кажется, что напрасно авторъ затемнилъ здсь первое свое положеніе, стараясь объяснить отсутствіе драматизма въ русскомъ человк отсутствіемъ воображенія. Первое справедливо, по второе можетъ быть допущено съ большими оговорками. Были же у васъ писатели, отличавшіеся преимущественно воображеніемъ, живописью картинъ, какъ, на-примръ, Державинъ, и между-тмъ, воображеніе это не создало ничего драматическаго? Слдовательно, оправданія, почему фантазія автора остается безплодною въ области драмы, не должно ли исключительно искать въ характер и жизни народа, какъ въ-послдствія и самъ князь Вяземскій очень-врно говоритъ объ этомъ.
Дале:
‘Между тмъ въ чертахъ національнаго ума встрчаешь см(е)тливость, врность и проницательность наблюденій, наклонность къ пересмшливости и нкоторую веселость, такъ сказать мстную, которая заставляетъ Русскаго смяться тому, что не могло бы казаться смшнымъ иностранцу(?). При сихъ примтахъ, можно бы отъ насъ ожидать комедіи нравственной, комедіи сатирической, хотя бдной движеніями, но богатой красками. Однако-жъ и ея нтъ.’
Мы сказали бы, что на этомъ основаніи должно скоре ожидать отъ русскаго ума меткой, наблюдательной сатиры, нежели комедіи, я заключеніе, кажется, было бы справедливе, потому-что для комедіи нуженъ тотъ же драматизмъ, котораго, какъ сказалъ самъ князь Вяземскій, нтъ въ ум русскаго народа.
Сказавъ нсколько словъ о старой вашей комедіи, къ которой князь Вяземскій причисляетъ Сумарокова, Лукина, написавшаго ‘Мотъ любовью исправленный’, Веревкина — ‘Такъ и Должно’, творенія Екатерины-Великой, комедію княгини Дашковой, Княжнина, Клушина и Ефимьева, авторъ длаетъ слдующее заключеніе:
‘Старая комедія при всей ничтожности своей, существенне новйшей, и во всякомъ случа, занимательне.’ (Стр. 171).
‘Жаль, что старый театръ нашъ въ подобномъ забвеніи. Воскресить его на сцен вроятно уже невозможно, но выбравъ для чтенія, изъ многотомнаго собранія его, тома три или четыре, мы заплатили бы дань признательности и уваженія къ людямъ вка минувшаго, которые были но хуже вашего, между тмъ и ныншнему поколнію доставили бы чтеніе любопытное, и если не темное въ отношеніи къ искуству, то не безполезное въ другомъ. Должно бы издать сей сокращенный театръ съ комментаріями боле историческими, нежели чисто-критическими. (Стр. 202).
Но за то этотъ отзывъ князя Вяземскаго о старой комедіи покажется преувеличеннымъ, если сравнить его даже съ отзывомъ о Грибодов, котораго одного, кажется, авторъ считаетъ новйшимъ комикомъ.— Что сдлалось съ комедіей посл Грибодова, объ этомъ князь Вяземскій ни слова, только неблагопріятные отзывы о новйшемъ театр показываютъ, что онъ по признаетъ его.— Вотъ отзывъ о ‘Горе отъ ума’: ‘Комедія Грибодова не комедія нравовъ, а разв обычаевъ, и въ этомъ отношеніи многія части картины превосходны’ (стр. 221). Прежде всего этотъ приговоръ ставитъ васъ въ тупикъ, и вы его не понимаете хорошенько, вы спрашиваете сами-себя, какая же это комедія нравовъ и какая — обычаевъ? что за разница между ними? Какъ мы понимаемъ, нравы для народа то же, что характеръ для человка, а обычаи народные — то же, что привычки, образъ жизни частнаго лица. Вся разница состоитъ въ томъ, что одно относится къ недлимому, другое къ цлому народу. Но какъ частное лицо выражаетъ себя въ образ жизни, такъ народъ выражаетъ себя въ обычаяхъ. Обычаи — вншность, скорлупа, сущность же ея, зерно — нравы, слдовательно, авторъ, который напишетъ комедію обычаевъ, будетъ авторомъ комедіи нравовъ, и наоборотъ. Это одно и то же.— Дале:
‘Если искать вывски современныхъ нравовъ въ Софіи, единственномъ (?) характер въ комедіи, коей вс прочія лица одни портреты въ профиль, въ бюстъ или во весь ростъ, то должно сказать, что эта вывска поклепъ на нравы или исключеніе, неумстное на сцен. Дйствія въ драм, какъ и въ твореніяхъ Фонъ-Визина, нтъ или еще мене (? мене нежели нтъ!). Здсь почти вс лица эпизодическія, вс явленія выдвижныя: ихъ можно выдвинуть, вдвинутъ, перемстить, пополнить, и нигд не замтишь ни трещины, ни придлка.’
Нельзя вполн согласиться и съ этимъ отзывомъ. Не-уже-ли Софья — единственный характеръ въ комедіи Грибодова? не-уже-ли вс прочія лица одни портреты къ профиль? Здсь авторъ немного неосторожно, кажется, выразился о недостатк характеровъ, и потому нсколько противорчитъ самому-себ, потому-что ниже (стр. 223) говоритъ: ‘въ добродушныхъ рчахъ Фамусова авторъ такъ искусно, такъ глубоко вошелъ въ характеръ Фамусова, что никакъ не различишь насмшливости комика отъ замоскворцкаго патріотизма самого Фамусова. Таковъ, но, не въ равной степени превосходства, и Скалозубъ’. Вотъ уже и самъ авторъ нашелъ три характера, а прожду говорилъ, что нтъ ни одною, потому-что Софья есть поклепъ на правы!— Единства дйствія въ комедіи Грибодова, дйствительно, нтъ, вся она не что иное, какъ рядъ сценъ или комическихъ или сатирическихъ.
Дале (стр. 222.) авторъ говоритъ: ‘Самъ герой комедіи, молодой Чацкій, похожъ на Стародума’. Несправедливо. Если бы монологи Чацкаго взять отдльно отъ комедіи, они были бы одной изъ лучшихъ нашихъ сатиръ, они въ комедіи, по отношенію къ цлому въ художественномъ отношеніи, теряютъ свое значеніе, потому-что роль Чацкаго длается неестественною отъ безпрестанныхъ выходокъ неистощимаго остроумія. Но сами-но-себ монологи эти безподобныя сатиры, въ комедіи же сатира должна сливаться съ характеромъ лица, съ дйствіемъ, гармонировать съ цлымъ комедіи, и тогда роль выйдетъ комическою, какъ, напримръ, въ Фамусов, особенно въ послдней сцен при разъзд. Стародумъ же не говорить острогъ, не колетъ ими ни общества, ни дйствующихъ въ комедіи лицъ: онъ проповдуетъ, онъ объясняетъ и доказываетъ, какъ должно поступать въ томъ или другомъ случа. Что онъ имъ объясняетъ, на это трудно отвтить въ немногихъ словахъ, но можно вообще сказать, что лицо Стародума иметъ боле историческое значеніе, нежели художественное. Между сатирою и проповдью большая разница, слдовательно, большая разница между Чацкимъ и Стародумомъ.
Отдавая полную справедливость ‘сатирическому пылу’ и комической веселости’ въ частностяхъ, князь Вяземскій говоритъ вообще о ‘Горе отъ ума’:
‘Если она не лучшая сатира наша въ литтературномъ отношенія, потому что небрежность языка и стихосложенія доведены въ ней иногда до непростительнаго своеволія, то по-крайней-мр она сатира., лучше и живе всхъ прочихъ обдуманная. Замчательно, что сатирическое искуство автора отзывается не столько въ колкихъ и рзкихъ эпиграммахъ Чацкаго, сколько въ добродушнымъ рчахъ Фамусова.’ (Стр. 222).
Не уже ли авторъ не хочетъ простить Грибодову нкоторой небрежности языка и стихосложенія, выкупаемой съ избыткомъ тою силою, энергіею, меткостью чисто-русскаго, неподражаемаго языка, которая оставляетъ навсегда въ вашей памяти отитъ стихъ, какъ-будто изъ стали выкованный, вчно рубящій и никогда непритупляющійся?
Дале, ‘Горе отъ ума’ не есть сатира сначала и до конца: въ ней много комическаго, о это-то комическое обнаруживается въ добродушныхъ рчахъ Фамусова, а не сатирическое искусство. Самъ же князь Вяземскій, какъ мы выше привели, сказалъ, что въ характер Фамусова не различишь насмшливости комика отъ замоскворцкаго патріотизма Фамусова. А между сатирой и комизмомъ, какъ выше уже замчено, большая разница.— Монологи Чацкаго, отдльно отъ комедіи взятые — сатира, характеръ же Фамусова исполненъ комизма. Въ первыхъ, Чацкій или самъ Грибодовъ, прямо рисуетъ московское общество, Фамусовъ говоритъ и дйствуетъ, какъ москвичъ того времени, самъ не замчаетъ, что онъ смшить публику. Въ Фамусов воплощена идея, въ Чацкомъ она высказывается прямо безъ покрывала, съ примсью горечи и досады.
Посл ‘Горе отъ ума’ князь Вяземскій полагаетъ, что можно упомянуть только объ одной комедіи: ‘Всти или Убитый живой’ графа Растоочные. А что дальше идетъ, все это запустніе.., Здсь уже авторъ переходитъ въ ту двойственность, о которой мы выше упомянули, даже тонъ рчи, изъ спокойнаго и приличнаго серьёзному сочиненію, длается раздражителенъ и не совсмъ-мягокъ…
Разборъ комедій Фонвизина, ‘Бригадира’ и ‘Недоросля’ помщенный въ глав VIII, по нашему мннію вренъ. Значеніе Простаковой и Митрофанушки, очень-удачно опредлено княземъ Вяземскимъ, точно такъ же, какъ и самый ходъ комедіи Недоросль’, отдана полная справедливость сцен между Тришкою и Простаковой и характеру Еремевны. Вмст съ этимъ объяснены достоинства и недостатки второстепенныхъ лицъ, на исключеніемъ Стародума, нравоученія котораго не совсмъ-обыкновенны, и имютъ больше значенія, нежели думаетъ авторъ. За то мнніе его, что ‘Недоросль’ написанъ совсмъ не для осмянія неслужащихъ дворянъ, ново и оригинально. Вотъ оно:
‘Мн случалось слышать, что Фопвизипа упрекали въ исключительной цли, съ которою будто за чертилъ онъ лице Недоросля, осмивая въ немъ неслужащихъ дворянъ. Кажется, это предположеніе вовсе не основательно. Вопервыхъ: Фонъ-Визинъ не сталъ-бы мтитъ въ небывалое зло. Одни новые комики наши стали сочинять правы и выдумывать лица. Дворянство наше винить можно не въ томъ, что оно не служитъ, а разв въ томъ, что оно иногда худо готовится къ служб, не запасаясь необходимыми познаніями, чтобъ быть ей полезнымъ. Нелоросль не тмъ смшенъ и жалокъ, что шестнадцати лтъ онъ еще не служить, жалокъ былъ бы онъ служа, но достигнувъ возраста разсудка, но смешься надъ темъ отъ того, что онъ неучъ. Правда, что правило Стародума, по которому, въ одномъ только случа позволяется дворянину выходить въ отставку, когда они внутренно удостовренъ, что служба его прямой пользы отечеству не приноситъ, слишкомъ исключительно. Дворянинъ предъ самымъ отечествомъ, можетъ имть и безъ службы священныя обязанности. Дворянинъ, который усердно занимался бы благоустройствомъ и возможнымъ нравственнымъ образованіемъ подвластныхъ себ, воспитаніемъ дтей, какою нибудь отраслью просвщенія или промышленности, былъ-бы не мене участникомъ въ общемъ дл государственной пользы и споспшникомъ видовъ благонамреннаго правительства, хотя и не былъ-бы включенъ въ списки адресъ-календаря. Должно признаться, что и Правдинъ иметъ довольно странное понятіе о служб, говоря Митрофанушк, въ конц комедіи, ‘съ тобою, дружокъ, знаю что длать, пошелъ-ка служить!’ Ему сказать бы: ‘пошелъ-ка въ училищ!’ а то хорошій подарокъ готовитъ онъ служб въ лиц безграматнаго повсы.’ (Стр. 217).
Главою IX начинается опять жизнь Фонвизина со времени его прізда въ Петербургъ. Начиная читать эту главу, вы немного поражены непослдовательностью біографіи, ибо вы видли уже Фонвизина, какъ автора ‘Бригадира’, ‘Недоросля’, какъ человка дйствовавшаго на поприщ политическомъ по служебнымъ своимъ отношеніямъ. наконецъ видли его за границей. Въ этой глав описана жизнь его по прізд въ Петербургъ, его одиночество, знакомство съ литераторами и женитьба.
Главы X, XI и XII посвящены мелкимъ произведеніемъ Фонвизина, о которыхъ весьма-справедливо говоритъ князь Вяземскій: что Фонвизинъ во всфхъ этихъ произведеніяхъ выказывалъ себя истиннымъ патріотомъ.
Вслдъ на этою литературною частію книги князя Вяземскаго, за которую, какъ видятъ читатели, нельзя не благодарить автора, умвшаго, сколько позволяютъ средства, возсоздать писателя и его эпоху и доставившаго намъ почти первую прекрасную литературную біографію,— за этою частію слдуетъ другая часть, совсмъ-нелитературная по многимъ уваженіямъ, которыя мы сейчасъ увидимъ.
Хваля Сумарокова и Фонвизина, какъ первыхъ живописцевъ нашихъ нравовъ, нотъ что князь Вяземскій говоритъ о позднйшихъ писателяхъ:
‘Нын развелись у насъ живописны нравовъ отъ журнальныхъ статеекъ до романовъ. Каждый журналъ иметъ своего юмориста, какъ въ старину каждый домъ имлъ своего крпостнаго шута, или, еще врне, своего доморощеннаго карлу. Но что узнаетъ потомство по картинамъ ныншней школы, не заклейменнымъ отпечаткомъ современнымъ, не разцвченнымъ ни живостью лицъ, ни врностью костюмовъ?’ (Стр. 264).
Дале:
‘Чего же ждать отъ новйшихъ, которые неимютъ ни тни ихъ (Сумарокова и Фонвизина) ума, ни искры ихъ веселости? Порожденія ихъ по переднимъ и дале, но все не до внутреннихъ и чистыхъ покоевъ, имъ недоступныхъ, писаны разв для обшить лакеевъ, но и тутъ безъ пользы.’
Не понимаемъ, для кого же и на кого это писано!
Дале:
‘Для новаго поколнія нашего, которое до головокруженія, безпамятства и одышки бжитъ за успхами вка, для этихъ почтмейстеровъ (?) новйшей Литературы, озабоченныхъ также гоньбою времена, нкогда и не для чего оглядываться обратно. Они знаютъ, и то мимоходомъ, только тхъ прозжихъ, которые на лицо, а вчерашніе давнымъ давно канули для нихъ въ вчность.’ (Стр. 287 и 289).
‘Художественная сторона писателей совершенно ускользаетъ отъ критиковъ непосвященныхъ въ искуство и неодаренимхъ художественнымъ взглядомъ… Сами лишенные всякаго приготовительнаго образованія, они почерпаютъ вс свдніи своя изъ ежедневной, мелкой, текучей литературы. Они тупютъ въ убжденіи, что невдомое имъ было до того дня невдомо и прочимъ. Смотрите, съ какою ребяческою жадностью ловятъ они и усвоиваютъ себ каждый новый парадоксъ каждое проявленіе мысли, ложной или правильной, имъ до того дла нтъ, было бы оно только прикрыто лакомъ новизны. Даже иногда просто хватаются они за новую, голословную формулу пошлой и въ другихъ мстахъ, давнымъ давно, избитой фразеологіи. Все это для нихъ пріобртеніе, символъ, знамя. Кто ближе подходитъ подъ эти условія, кто на тощій разумъ ихъ броситъ нсколько крохъ этой словесной мякины, тотъ и выдвигается ими на передовую ступень и вытсняетъ всхъ предшественниковъ.’ (стр. 293).
‘При этомъ нельзя не замтить, что эти скороходы въ мишурномъ наряд и въ разноцвтныхъ перьяхъ на голов, которые, стоя на запяткахъ, боле всхъ кричатъ о утхахъ времени, боле всхъ суетятся и вертятся на посылкахъ у него, то за тмъ требованіемъ, то на другимъ, сами ни единою мыслью, ни единымъ шагомъ не подвигаютъ впередъ правильнаго хода его. Настоящіе просвтители и двигатели не выдаютъ себя за выскочекъ… Избави ихъ. Боже, отказываться отъ прошедшаго, отрекаться отъ преданій, отъ наслдства завщаннаго имъ предшественниками (Стр. 295). Отнимите эти наслдственныя силы, разорвите цпь послдствій и преданій, и время, или успхи его, т. е. время въ духовномъ значеніи своемъ, закоснетъ и придетъ въ совершенный застой… (Стр. 296). Горе писателямъ, которые самонадянно предаютъ забвенію и поруганію дла доблестныхъ отцевъ!’ (Стр. 298).
Наконецъ, мы договорились. Все, что мы можемъ извлечь изъ сказаннаго, заключается въ слдующемъ: авторъ нападаетъ на позднйшую нашу литературу за то, что она будто-бы отвергаетъ старинныхъ нашихъ писателей. Но когда же и кто отвергалъ ихъ? Это вопросъ, который мы не умемъ ршить. Въ какомъ смысл отвергаютъ?— Это также вопросъ. Напр. самъ князь Вяземскій, можно сказать, отвергаетъ уже нсколько нашу литературу, потому-что даетъ ей слишкомъ-узкій кругозоръ, ограничиваетъ ее въ однхъ узкихъ рамахъ изящнаго искусства, какъ мы видли выше, когда онъ говорилъ, что литература у насъ занимаетъ то же мсто, какое живопись или музыка. Дале, въ другомъ мст, князь Вяземскій такъ выражается о нашей изящной литератур:’ Признаюсь большую часть такъ называемой изящной словесности нашей отдалъ-бы я за нсколько томовъ записокъ, за нсколько Несторскихъ лтописей тхъ событій, нравовъ и лицъ, коими пренебрегаетъ исторія’ (Стр. 53). Спрашивается, каково жь цнитъ самъ авторъ эту изящную литературу, когда, по собственному его признанію, онъ отдалъ бы ее за нсколько томовъ записокъ, которыя даже не годятся для исторіи?
Такого унизительнаго для нашей литературы мннія, кажется, еще никмъ не было высказано. На стр. 287 князь Вяземскій упрекаетъ позднйшихъ писателей за то, что будто-бы они не хотятъ читать ни Ломоносова, ни Петрова, ни Сумарокова, ни Хераскова, ни Богдановича. Согласимся, хоть это и не совсмъ-справедливо. Самъ авторъ, представившій изъ этихъ пяти писателей разборъ Сумарокова и другихъ старинныхъ комиковъ нашихъ, въ какомъ отношеніи цнитъ ихъ?— въ историческомъ, а не чисто художественномъ: что жъ это доказываетъ?— то, что многое, важное для исторіи литературы, въ историческомъ отношеніи, можетъ не представлять большой занимательности и важности въ чисто-художественномъ отношеній.— Все это естественнымъ образомъ происходитъ отъ развитія художественнаго вкуса и языка народа.
Сочиненія Ломоносова, имющія въ исторіи нашей литературы такое огромное значеніе, разв могутъ служить и въ настоящее время настольною книгою, которую вы будете перечитывать каждый день? Батюшковъ имлъ гораздо-меньшее значеніе въ нашей литератур, однакожь стихи его мы будете читать съ большимъ удовольствіемъ, чмъ стихи Ломоносова….
Такимъ образомъ, въ слдствіе неумстной полемики, сочиненіе князя Вяземскаго распалось на дв части, другъ другу противорчащія: въ первой онъ говоритъ, что старая литература наша не была выраженіемъ общества, что онъ отдалъ бы ее за нсколько историческихъ записокъ того времени, а въ другой онъ бранитъ писателей позднйшаго времени, за чмъ они забыли эту самую литературу, за чмъ они не читаютъ Хераскова, Петрова, Сумарокова… Въ-слдствіе же этого утратилъ у него свою ясность и тотъ историческій взглядъ на литературу, который мы имли удовольствіе столько разъ похвалить.
Въ конц книги помщены приложенія, состоящія изъ писемъ Салтыкова, графовъ Воронцова и Разумовскаго, Сальдерна, Стакельберга, Зиновьева, Мусина-Пушкина, князя Рпнина и другихъ, также переводъ басень Гольберга, выписка изъ книги ‘Жизнь Сифа царя египетскаго’, выписки изъ Елагина ‘При ношеніе премудрости’ и извлеченіе изъ введенія къ русской исторіи. ‘Начертаніе для составленія толковаго словаря славянороссійскаго языка’, копіи съ справокъ изъ Разряднаго Архива, съ родословныхъ росписей и списковъ съ грамотъ Фонвизиныхъ, наконецъ краткая записка о служб Фонвизина, извлеченная изъ оффиціальныхъ бумагъ.— Вс эти документы чрезвычайно-важны и за напечатаніе ихъ нельзя не отдать полной благодарности князю Вяземскому: они важны не только для исторіи литературы, но и для исторіи вообще.