Время на прочтение: 36 минут(ы)
Фомушка — бабушкин внучек
Русская комедия и комическая опера XVIII в.
Редакция текста, вступительная статья и комментарии П. Н. Беркова.
М.-Л., Государственное издательство ‘Искусство’, 1950
OCR Бычков М. Н.
Хавронья Митрофановна Слюняева, вдова дворянка
Фома Поликарпович, внук ее, гвардии сержант
Граф Честосердов, генерал
Епифан Ананьич Добровидов, дворянин
Mаланья, дочь его
Марина, девка ее
Калистрат Платонович Остромыслов, флота лейтенант
Карпович Фомин, дядька, регистратор
Нотариус
Mитрофан, слуга Добровидова
Несколько служителей без речей
Действие в доме Добровидова в городе Небывалове
Театр представляет комнату, в которой трои двери, одни с приходу, а двои по обеим сторонам, в ней стол и на нем свеча почти догорелая погашена и ношник.
Митрофан (лежит на полу, возле его ношник, театр открывается и слышно, что бьет пять часов и потом будильник зачал бить, во оное время он просыпается, встает, то потягивается, то зевает и засвечает свечу, прибирает постелю, а между тем говорит). О, провал тебя побери! я только разоспался, а ты меня, дьявол, будишь: господин дворецкой еще покоится на постеле, а любит, чтоб все рано вставали, так на часах заводит и будильник, всех будит, благо он не слышит, а того он будто-то не знает, что вчерась как господа легли, ан в три часа я бедной и не раздевался, так и рынулся дрыхнуть, и лишь только сладкой спень пришел, то сей-то проклятой будильник меня и будит, а зачем так рано вставать, когда они, баря-та, чрез пять часов не проснутся? Ежели б господин наш был у дела, то б пусть так, и нам должно рано вставать от челобитчиков гроши сбирать. Посмотрю как на тех господ, которые умеют себя набогащать чужим добром, тут-та и нашим братьям наживка, а у нас что наживешь, кроме жалованья? ничего. Я слышал от барина не один раз, что тот-та из судей дурак, а тот-та плут умеет воровать, а я как скажу: а ты своим языком и с премудрым пером что нажил? гол, как сокол, а те, брат, так грабют, что и секретари у них деревни покупают, а ты продаешь: ин лутче быть последователю к прибыли, а не к убытку. Говорится по пословице: что взято, то свято. Что мне нужда, что все меня бранят? Брань на вороту не виснет, а я из бедняков сделался богатым, например, когда б я был судья, по правам гражданским за неправость решения штрафуются по гривне за четверть, а я уже взял по рублю, то мне хотя и поплатиться, ин много барыша будет. Ежели рассуждать о грехе, то можно перед последним моим издыханием и покаяться. (Между тем слышит на дворе приезд каретной, глядит в окошко.) Вот ранняя птичка прилетела, знать бедненькой какую нужду имеет до графа. (Отворяется дверь и видит входящих.) Ан не одна пташка, да целая тройка. (Про себя.) Посмотрю их запев, зачем они так рано залетели.
Тот же, Хавронья, Фома и Карпович.
Хавронья (к Митрофану). Что, граф Алексей Гаврилович тут жительство имеет?
Митрофан. Так, сударыня, только он еще опочивает.
Хавронья. Ин я, друг, мой, подожду.
Митрофан. Да он не скоро встанет, вчерась легли в три часа. (А между тем подает два стула. Хавронья и Фома садятся.)
Хавронья. Что ж он делал?
Митрофан. Играл в карты в какие-та три три *, истинно, сударыня, не понятна игра.
Хавронья. С кем же он играл?
Митрофан. С господином нашим и его дочерью.
Хавронья. Да я и забыла тебя, мой друг, спросить, господина твоего зовут Епифаном Ананьичем, а дочь его Маланья Епифановна?
Митрофан. Так точно, так, сударыня, да вы зачем так пожаловали рано? знать у вас дельцо есть до графа.
Хавронья. Нет, мой дружок, а он мне племянник, я его не видала болея двенадцати лет.
Митрофан. Вот то-то вы дружка дружке обрадуетеся, я, сударыня, тотчас пойду его разбужу.
Хавронья. Нет, не буди, мне можно и подождать, а он долго не спал, ин рано встать ему в тягость. (Как он говорил с нею, а Карпович поправляет на Фоме платье и говорит.)
Карпович. Батюшка, будь повеселея, а то ты уныл.
Фома. Нет, дядька, я весел, только не знаю, что по коже подирает, будто лихорадка хочет бить.
Карпович. Это от того, что вы робеете, а надо быть бодрому. Смотрите на ваших сверстников, как войдут в покои, то окинут глазами всех, и уже все ему знакомо стало, хотя хозяина и в глаза не знает, изъясняется ему в дружбе: так-то и тебе должно быть порасторопнея.
Хавронья. Что ты, Карпович, ему говоришь?
Карпович. Я, сударыня, учу его, чтоб быть пободрей, как перед дядюшкою явиться полутче.
Хавронья. Так, мой свет, хорошо, нада, Фомушка, как увидишь дядю, поклониться пониже, а не так, как ныне вертопрахи кланяются, кивнут головою и ногой шаркнут.
Митрофан. Я, сударыня, пойду его сиятельству об вас доложу, уже пора ему вставать. (Он хочет иттить, а между тем входит Марина и его остановила.)
Марина (входя на театр и не видя приезжих, подходит к Митрофану и, сама у даря его по плечу, говорит). Поставил ли ты воды на чай? уже скоро проснутся.
Митрофан. Нет еще, я иду теперь приказать, а ты между тем в моей должности побудь, побеседуй с сими господами, это тетушка графская. (А сам уходит.)
Марина (оглядывается и, подошед, делает низкий поклон). Я, сударыня, и не усмотрела было вас.
Хавронья. Нет ничего, моя душа, я знаю, что ты не умышленно сделала, скажи, голубушка: я думаю, ты слышала от господ своих, как [долго] проживет граф у вас и зачем он здесь в городе?
Марина. Долго ли здесь пробудет, право не знаю, а только слышала, что приезд его для того, как оную комиссию препоручали другому было, а граф с молодых лет имеет дружбу к нашему помещику, потому-та он и испросил, чтоб ему эту комиссию поручили. Ежели б вы видели, какие между ими были обниманья, истинно в нынешнее время ни братья так дружка дружке не обрадуются, как они между себя.
Хавронья. Я слыхала от племянника, что они в одном училище обучались и там-та между себя такой дружбой утвердились, это, голубушка, богу угодное дело.
Марина. А это, сударыня, не внучек ли ваш?
Хавронья. Так, мой свет.
Марина. Какой же кавалер! да как я вижу, он уже и в службе записан *.
Хавронья. Он двенадцать лет, голубушка, как записан, хотя ему отроду о покрове минуло девятнадцать лет и сержантом восемь лет, вот, мой друг, еще не скоро ему в офицеры достанется, сказывают, что у них в полку много сверхкомплектных.
Марина. Я думаю, он в Питере бывал и действительную службу нес.
Хавронья. Нет еще, он ни разу в должности не был, а отпущен ко мне для окончания наук.
Марина. Ин, сударыня, он в малолетном списке.
Хавронья. Нет, не в малолетном, а в настоящей считается, только положенной годовой оклад с пашпортов плотят *, затем, что и без него много кому эту должность несть.
Марина. А вот и граф идет. (Уходит.)
Граф (подходит к Хавронье и обнимает). Я очень порадовался, как услышал, что вы в здешнем городе поселились, а еще более обрадовался, что вы пожаловали. Скажи, матушка, давно ли вздумали покинуть деревенское состояние?
Хавронья. Не все то делается, что хочется, так поневоле заставили меня жить всякую зиму в городе, затем этот-та сирота, ваш племянник, тому причина, я обязалась его обучать разным наукам, a всех учителей содержать у себя в доме убыточно, то я и рассудила жить в городе.
Граф. Это Фома Поликарпович? (Подошел и обнимает, а он, напротив того, в землю ему кланяется, он его поднимает и говорит.) Излишнее, мой голубчик. (К ней.) Что до наук касается, то это, тетушка, похвальное дело: человек в его леты, будучи учен, везде место сыщет.
Хавронья. Изволь-ка его спросить, он много знает.
Граф. Каким же Ты наукам обучен? а между тем сядем. (И садятся трое.)
Карпович (вместо Фомы отвечает). 1) Теологии, 2) гистории, 3) географии, 4) экономии, 5) математике, 6) языкам, 7) рисовать, 
танцовать.
Граф (к Хавронье). А это, тетушка, что за человек?
Хавронья. Был напредь сего сына моего дворецкой, а как стал подходить в возраст Фомушка, а я сделалась его воспитательница (сама плачет), как покойный мой сын умер, Фомушке только пять лет минуло, то его-та определили за ним смотреть.
Граф. Сожалею о покойном брате, что он так молод умер, а более о его сыне, что без него воспитывается.
Хавронья. Так я, видя его усердие, дала ему отпускную, его вить отец был мой крепостной человек, а он по добродетели своей, а больше по любви к Фомушке остался у нас жить, только записался в подьячие и стараньем своим вошел в офицеры и шпагу ныне носит.
Граф (про себя). Этот плут их всех за нос водит и набивает свой карман. (Вслух.) Я думаю, ты (к Фоме) обстоятельно знаешь теологию, а как теология [непонятна] без знания филозофии, нельзя чтоб прежде ея не знать, скажи мне пожалуй, что есть ты?
Фома. Я есть, государь, Фома Слюняев, гвардии сержант.
Граф. Это не о том я спрашиваю, что ты значишь, да из сотворения что состоишь?
Фома. Такое, как и все.
Граф. Хорошо, да скотина от разумной твари разделена: например, разность, что есть быть быком и человеком, так ты человек-то, что есть человек?
Фома. Человек, как человеки все, а я больше не знаю.
Хавронья. И! Фомушка, как ты не понимаешь? вить мы различны от скотов потому, что мы по образу божиему сотворены, погляди на образ, у него головка, и у тебя.
Граф (про себя). Только не такая глупая.
Хавронья. У него ручки и ножки, и у тебя есть.
Фома. У него бородушка, а у меня нет.
Граф (про себя). Это весьма ученого смысл.
Хавронья. Ты еще молод, затем и бороды нет.
Граф. Хорошо, я спрошу о другой, гисторию ты священную знаешь, что у Ноя было три сына: Сим, Хам и Афет, кто им был отец?
Фома. Дайте подумать.
Граф с Хавроньею между тем тихо говорят и Фому толкает под бок Карпович.
Карпович. Стань, сударь, ко мне. (Отводит по конец театра и говорит.) Как тебе не стыдно, что ты того не понимаешь! ну вить у нашего старосты Трифона три сына, Алексей, Иван и Петр, кто им отец? вить он, Трифон, так-то и тебе было отвечать должно.
Фома. Хорошо, я скажу. (Садится и дяде говорит.) Я знаю, кто им отец, это староста наш Трифон.
Граф (рассмеялся). Весьма учен, голубчик, ты, я знаю, что как ни толковал тебе твой дядька, а видно не понял, постой, я о третьей науке спрошу: вить земной шар на четыре части разделяется, так ли?
Фома. Так.
Граф. На Европу, Азию, Африку и Америку: так где ж они состоят?
Фома. Тут, где они есть.
Граф. Вить Европа в Камчатке, Азия на Вятке, Африка в Смоленске, Америка на Рязани?
Фома. Так, точно так.
Граф. Спрошу у тебя о четвертой, экономии: какой грунт земли требует пшеница?
Фома. Какая у земли есть грусть?
Граф. Я о грунте говорю, а не о грусти земли. (Про себя.) Ее-то грусть есть, что видит происшедшаго из ней такой шали, как ты, (вслух) а знай, что грунт есть поверхность земли, а как земля разделяется на разные количества, то есть грунты, например: чернозем, супиную, иловатую, глину, каменистую и песчаную, то на которой же земле лутче родится? я думаю на камне.
Фома. Да на какой лучше, на пашне хорошей хлеб родится.
Граф. Скажи, сколько у тебя в посеве ржаного хлеба было?
Фома. Пять нив.
Граф. Сколько семян на них вышло для посеву?
Фома. Пять сот четвертей.
Карпович. Ваше сиятельство, он еще к таковой безделке не употреблен.
Граф. Это, брат, не безделица, а за первое должно знать хозяину экономию.
Хавронья. Нет, я его к этому не допущала, как хозяин сам будет, ин научится, а и сама, друг мой, до старости дожила, а подлинности, сколько на что выходит семян, не знаю, а я уже вышла за покойника своего двадцати лет, он пошел в поход под Чигирин *, то из степной деревни пишет ко мне приказчик, что родилось у нас сто четвертей маку, то куды велю я девать, а вот так я как не знала, что мак как сеют, то и пишу, что половину оставить на семяны, а другую продать, да полно он был доброй человек, то он и пишет в ответ: у нас де, сударыня, и во всех ваших деревнях столько земли нет, чтоб осеять, этим можно более миллиону земли десятин обсеять, а напротив того, ныне, мой свет, никто меня не обманет, я сама знаю.
Граф. Да не все до ваших лет доживут, вить я думаю вам более ста лет.
Хавронья. Не с большим десяток за сто.
Граф. Слава богу. Спрошу я племянника о математике, ты учился арифметике?
Фома. Учился.
Граф. Сколько у полусемы собаки без ноги ног?
Фома. Постойте, сочту.
Граф. Хорошо, считай.
Фома. Тринадцать.
Карпович (толкая его под бок). Скажи двадцать пять.
Фома. Да еще, сударь, у них двадцать пять.
Граф. Худо и наученье понимаешь, рисовать знаешь, то на сколько голов человек разделяется? вить знаешь, что разделен человек в корпусе на головы, то на сколько же?
Фома. На двадцать на пять.
Граф. Хорошо понимаешь дядьки своего наставление, уже число двадцать пять везде у тебя будет, чем же ты, мой друг, в деревне время провождал? я думаю в смотренье за садами, конным и скотским заводами.
Фома. Никак, у нас бабы хорошо поют и пляшут, то-то есть чего посмотреть, и вы бы удивились.
Граф. Ну да, одно да одно, и все-то прискучит, и так должно делить время.
Фома. Да и то я делил: то пойду рано в рощу с бабами по грибы, а после обеда соберу их плясать.
Граф (к Хавронье). Весьма учен, тетушка, ваш внучек, пора его женить да в отставку.
Хавронья. Да то-то беда, ныне говорят, что гвардии прапорщиком отставят, ин он будет безголосной дворянин *.
Граф. Да на что ему голос в дворянском собрании? я б ему и в публику не советовал казаться, всякой всячины увидит, а для своих домашних у него довольно голос есть.
Хавронья. Да я слышала, вот так делают, будто из полку в полк переводют сержантом и дают задним числом старшинство, так что ему будто достается в офицеры, а там примут его и напишут в выпуск капитаном, где отпустят его в отпуск, пробудет кой-как год, а там в отставку отставят майором, так-та и мне хочется, чтоб старанием вашим и Фомушке быть майором, а ему есть чем жить, слава богу.
Граф. Об этом после поговорим, теперь мне пора с двора, так прошу завтре сюда пожаловать обедать, не взыщите, что я вас так покидаю. Меня должность зовет скорея одно дело окончить. (Уходят все).
Театр представляет то ж, что и в первом действии.
Граф (сидит в креслах, задумавшись, а потом говорит). Всякой делает не то, что велят, а как хочет, так на свой манер и поворачивает дела, а на что ж и законы учреждать, когда по их не делать? ежели законы как бы свято ни основаны были, только у глупых судей или еще хуже у плутов не все будут они хороши… да! да кому ж по них рассуждать, когда выбираются в судьи * такие люди, которые и понятия напредь сего об них не имели, а стали быть толкователи, то они, вступя в должность, и не знают, что делать, а себя не захочет замарать в пятне несмысленного, для того какой ему сброд в голову ни войдет, то он такую резолюцию и кладет, секретарь же у него мальчик, он не успел только записаться в службу, да уже и полетел чинами, пишет хорошо, а в чем дело состоит, того не понимает, а при том есть и такие, которые еще любят судье и потакать, когда видит, что на его сторону дело клонится. Я сегодни ходил в одно судилище, право не растолковал от судьи, что он мне представлял, такой вздор, что и в голову не взойдет.
Добровидов. А я и не знал, что вы приехали, да что я вас вижу, вы, конечно, кем ни есть обеспокоены?
Граф. Так, любезной друг, я думал у вас найтить, что по толь славным узаконениям везде порядочно течение дел было, но, напротив того, я нашел другое.
Добровидов. Вить, сударь, в семье не без урода, так то изо многих присутствиев найдешь в иных и не порядочно, да со временем и их поправят.
Граф. Когда? Я думаю потому, что не учась в попы не ставят, не зная должности судьи, никогда хорошим судьею не будешь.
Добровидов. Привычка, а потом и прилежность, наконец, приведет человека к тому, к чему он определен, чтоб он был достоин в своем звании.
Граф. Нет, мой друг, нет ныне таких, которые б прилежали к должности, но, напротив того, всякой того смотрит, чтоб время положенное прошло его заседания, а домой придет, то, о чем он рассуждал, и позабудет, да ежели и найдется кто такой, которой и хотел с кем об деле посоветовать, то скажут ему: разве мало тебе было время и в присутствии молоть? а ты и здесь всех заглушить хочешь, об делах говоря.
Добровидов. Да коли все о делах говорить, так когда ж ему и покой иметь?
Граф. Нет, голубчик, для покою поди в отставку, очисти это место тому, которой достоин, а не напрасно бери жалованье.
Добровидов. Да каких же избирать? вить все одинаки, всякой хочет покою.
Граф. Да на что же начальники? им должно не суды судить, но смотреть за судящими, чтоб они делали то, что велят, а то я посмотрел на дела-та их, видел два одинакие дела, а розное об них положение.
Добровидов. Это, сударь, видно, причина была приклониться к какому-нибудь пристрастию, или паче от неведения, что прежде уже о таком деле в другом виде положено.
Граф. Для чего не делают прежде справку, что не было ль у них напредь сего такового подобного дела?
Добровидов. Вы все, граф, любите в точность, а нам бы как ни попалось, вить справляться надолго пойдет.
Граф. Портной коли пять раз не вымеряет материю и станет кроить, то скоро испортит, да это вить наживное дело, а когда глупой судья осудит по несмысленности человека к лишению жизни, то уже этого не поворотишь.
Добровидов. Да они говорят, что о таких делах во многих руках побывают, то неужели никто де из них не попадет на лад.
Граф. Нет, братец, да покуда до царя дойдет, а он бедной сидя в тюрме умрет.
Добровидов. Да чем же пособить?
Граф. А вот чем: нада судей экзаминовать в должности, в которую он желает вступить.
Добровидов. Да кому ж это делать? все таковы знатоки.
Граф. Начальникам.
Добровидов. Трудно будет.
Граф. Не трудно, когда б определили всякую неделю в один день после обеда съезжаться в одно место, где о всяких делах рассуждение иметь должно, например, первой день велеть задать одному по делам задачу, и увидят, как он будет рассуждать, способен ли он быть судьею, другому ж вели его рассуждение критиковать, а третьему вели оное рассмотреть, которой из них достойнее, и так далея одно за одним и поодиначке, всякой узнает свойство юриспруденции, а таковые диспуты записывать, то со временем давай и отдаленным членам о сем знать, а, напротив того, ежели невразумительно что в законах, то можно и начальнику сделать со отобранием мнениев от начальников мест доклад правительству, а то оно не знает, думает, что везде все хорошо, а, напротив того, дурно.
Митрофан. Господин морской офицер желает вас видеть.
Добровидов. Что за доклады? я вить не судья, проси его.
Остромыслов входит, оба сидящие встают, он подходит к хозяину и говорит.
Остромыслов. Я думаю, вы, милостивой государь, меня не узнаете.
Добровидов. Нет, не могу припамятовать, где я вас видел.
Остромыслов. Вы меня видали, да маленького, а коли зам угодно знать обо мне, я Калистрат Остромыслов.
Граф и Добровидов (поодиначке говорят). Это друга нашего Платона Афонасьевича сын, как же я рад видеть тебя, мой друг! Отец твой нам истинный друг был.
Добровидов. Он, бедненькой, остался после отца и матери в сущем трех лет младенчестве, имения почти ничего не осталось, отец его, вы веть знали, что он не скопидом был.
Остромыслов. Я знаю, что ваша-та отеческая милость довела меня до сего состояния, старанием вашим воспитан я обще с вашими детками до осми лет и обучен был тому, что и ваши дети, и потом еще к вящшему вашему великодушию до меня, бедного, распространилось то, что записали меня в морской кадетской корпус, тут-то от добродетельных и рачительных в питометве и в просвещении разума человеческого командиров, чрез пятилетнее бытие в оном корпусе обучил науки морские и пожалован мичманом, а потом чрез три года получил я чин лейтенанта.
Добровидов. Нет, мой друг, еще отца твоего дружбу не заплатил, а буду вперед стараться о твоем благополучии, да постой, где ж ты стал, я думаю, на квартире?
Остромыслов. Так, сударь.
Добровидов. Того-то я, друг, не люблю, со мной, без церемонии обходись, прикажи перевезть все свои пожитки ко мне, графу не противно будет, что он уделит один покой для тебя.
Граф. Я, напротив того, очень рад буду такому собеседнику.
Добровидов. Да на сколько время ты отпущен?
Остромыслов. На двадцать на восемь дней, однако дозволено мне пробыть всю зиму, ежели нужда будет.
Добровидов. Были ли в своей отчизне? видели ли своих мужиков?
Остромыслов. Видел, сударь, они прославляя ваше великодушие и до них бедных, что вы по недороду хлеба давали им хлеб, а назад ничего не брали, и рекрутские складошные деньги они не платят, а всё к вашему рекруту причисляют, также и то сказывали, что и подушное нередко за них платили.
Граф. А сколько раз в море был?
Остромыслов. Восемь походов офицерских, и три гардемаринские.
Граф. В которых государствах был?
Остромыслов. В Дании, в Швеции, в Англии, в Голландии, в Италии, в Португалии, и прошли Дарданеллы и был при сожжении флота турецкого в Морее *, где особенную я экспедицию имел. Послан был с некоторым числом матрозов для взятья свежей воды, тут-то мне по счастию удалось сделать важное дело, что напали на нас янычары и хотели нас полонить, но мы храбро оборонялись и не допустили, порубили у них немалое число, а у нас только один убит и двое ранено, и тех я взял на корабль и остались они живы и теперь служат.
Граф. Что ж за это ты получил?
Остромыслов. Георгиевской орден четвертого класса, а Орлов *, сверьх похвалы, одарил меня очень много. Я имею от него часы и табакерку.
Добровидов. Поди же, мой друг, поскорея на квартеру и возми моих лошадей, вели тотчас перевезть свой экипаж, да скорея поспешай к обеду. Вот и карета для тебя готова.
Остромыслов. Я не знаю, что теперь сказать, я имел отца, только его не помню, но вижу вас, милостивой государь, в нем, в вас-то есть прямая добродетель.
Добровидов. Полно, друг мой, говорить, это все безделка.
Остромыслов. Как! сделать человека век счастливым, назвать безделкой, знать человек этот ищущий вышнего царствия. (Уходит.)
Те ж, опричь Остромыслова.
Граф. Я, братец, не надивлюсь на твое великодушие, знав, что ты и сам с копейки на копейку перебиваешься, и так щедро поступаешь.
Добровидов. Ну да рассуди! мне при воспитании детей моих что стоило его содержание, очень мало, а записка его в корпус право только пятьдесят рублев, хотя я несколько и посылал ему, но все безделка.
Граф. Безделка да безделка, а у тебя все убывало.
Добровидов. Подожди меня, граф, здесь, мне нечто приказать хочется.
Граф. С охотою.
Граф. Вот разность между двумя: один воспитывался, не теряя ни полушки, а другой по три тысячи, сказывают, стоит ему на год, но первой остался как человек просвещенной, и уже доказал и началом ревность в услуге отечеству и при знании его наук и храбрость в нем пылала, а другой, кроме разобрания бабьего плясания и их песен, ничего не понял, в том-то наша братья министры всякой пристрастие имеет к своим родным, а не по достоинству стараются о награждении людей, я теперь должен сем себя попрекать, что дурака Фомушку вывел в сержанты. О господи, прости мое беззаконие! что столь я в сем тяжко согрешил, век мучиться будет моя совесть, нет лутче команды, как морская, хотя она и трудна, да лестна в службе. Тут достоинство, а не предстательство берет верх, ни за что и ни для кого не сделают, чтоб недостойного наградить, а всякой примает по своему достоянию.
Граф. Что ты так скоро отделался?
Добровидов. Я только приказывал кое-что для сего сироты.
Остромыслов. Что могу? какую вам принесть благодарность? везде вижу вашу до меня милость, лишь только я приехал, то нашел в моей комнате постелю, белье все ваше готово, да и портной с сукнами на мундир, и снял мерку, к тому дворецкой ваш сказал именем вашим, что и карета с лошадьми к моей услуге. О великодушной отец! знать, в тебе божия благодать обитает.
Добровидов (увидя дочь, говорит). Маланья Епифановна! (Указывая на Остромыслова.) Ты, я думаю, не помнишь его, да как тебе и помнить, ты тогда была семи лет, как от меня отлучился.
Маланья. Я хотя, сударь, чуть помню и коли не ошибусь, так это Калистрат Платонович.
Добровидов. Так, мой свет, он-то приехал нас посетить и меня порадовать, что в нем нашел все добродетельные свойствы.
Остромыслов (подходя к ней). Позвольте, милостивая государыня, при засвидетельствовании вам моего почтения принесть и за все милости до меня вашего родителя благодарность и посвятить себя всей вашей дражайшей фамилии вечно в преданнейшие услуги.
Маланья. Напрасно, сударь, столько изъяснения о батюшки моего щедрости. Он не что иное делал, как долг дружбы и человечества.
Остромыслов. Нет, дражайшая отрасль блаженного корня, это сверхъестественно, что ваш имеет родитель такую душу, позвольте мне хотя сказать: ежели б это во времена язычников, то б, конечно, по смерти его поставили б ему храм и поклонялись, как богу.
Maланья. Много вы делаете ему чести, это от того, что вы его любите.
Остромыслов. Я люблю, скажите, сударыня: я его обожаю, а любить дело не великого стоит.
Добровидов. Полно, друг, много, много от тебя пожалован, пойдемте, граф, и вы кушать, стол уже накрыт.
Граф. Я, братец, чем больше рассматриваю его, тем прельщаюсь на его воспитание, вот самое хорошее воспитание.
Театр представляет как и в первом действии.
Граф (ходя по театру, говорит). Я ночь целую не спал, все думал о сих двух воспитанниках. Одному не нужен приставник, а другой и на двор без него выттить не может, да что мне будет делать с своим Слюняевым? Постой, я по дружбе с Добровидовым постараюсь, чтоб отдал дочь свою за него, она как разумна и хорошего воспитания девица, со временем, ежели он будет ее слушаться, будет хорош, я знал одного такого ж шалуна, воспитанного у матушки за блинами, но как он не дурен лицом, то, в него влюбясь, одна девица и вышла за него и привела его в состояние и сделала хотя не совсем, однако не противного в поведениях человека, так я хорошо вздумал, он может ее взять и укрепить наперед ей пятьсот душ, вить за ним три тысячи. (Глядит в окошко и говорит.) Вот и они пожаловали, смотри-ка, на Фомушке шитой кафтан.
Тот же, Хавронья, Фома и Карпович.
Хавронья. Я приказ твой, батька, исполнила, приехала.
Граф. Покорнейше благодарю, да я уже, тетушка, о племяннике положил рассуждение, о предбудущем его состоянии.
Хавронья (сама, а потом Фому заставляет кланяться). Вот, друг, тебе отец, почитай его вместо покойного твоего отца.
Граф. Пожалуй без этих церемониев, а сядем да поговорим. (Садятся все трое.)
Хавронья. Как мне моего отца не благодарить! вы вить печетесь о сироте сем. О бедной, бедной сирота! слава богу, что вот есть у тебя теперь пристанище, когда я умру. (Сама плачет.)
Граф. Полно, тетушка, на сие лишнее терять время, а должно дело говорить.
Хавронья. Хорошо, батька, скажи ж, что об нем положил.
Граф. Я думаю, вы наслышались о здешней девице, друга моего дочери, какого она состояния.
Хавронья. Как не слыхать! сказывают, будто нет подобной в добродетели и в поступках женщины, как она, при том и красавица, только, мой свет, говорят, что один в ней порок, что не может от жалости терпеть, когда кто при ней плачет, она и сама заплачет, и ежели у нее кто в это время представит из себя бедняка и нужного, то и последнее раздаст.
Граф. Щедрость, сопряженная с жалостию, хотя б то и в обмане ей представлено, но она сделает благотворение, то это не делает пороку, а честь женщине.
Хавронья. Да от того люди, мой свет, разоряются.
Граф. Нет, говорят по священному писанию, что щедрая рука никогда не оскудевает, так посмотрите лишь, здесь есть жена одного начальника, как она себя ведет, это беспримерная женщина, она умеет обходиться со всяким, и никто на нее не осердится, ниже подумает, одним словом, я б советовал всем женщинам быть снимателями с ее поступков, да и она тож щедра, для чего ж от этого не разоряется, но больше бог ее за то награждает?
Хавронья. Так и я наслышалась об ней, которая лишь только у нее ни побывала, всякая ее приемом довольна и не, ухвалится о ее добродетели, а чрез то и мужа все любят, хотя он и сам пречестной человек и истину любит, однако и ее прием много ему помогает.
Граф. Так ее-то я хочу сватать за племянника, она хотя не богата, да достойная невеста, только наперед тебе, тетушка, скажу, что ныне девки разборчиваты, не захотят глядеть в глаза и просить для себя у мужа, а нада ей сделать укрепление, хотя пятьсот душ в Устюжском уезде, она вить у вас оброчная, так, получая оброк, может содержать себя, не требуя от мужа.
Хавронья. Я на это согласна, коли он захочет, да о укреплении деревни-та дай подумать, вить иная такая навяжется, что его оберет да и бросит, да я полно о ней других мыслей, ее воспитание и доброе отцово наставление не допустит такую сделать обиду ему, а себе бесчестие.
Граф. Положитесь во всем на меня.
Те ж, Добровидов, Маланья и Остромыслов.
Граф (при входе их встав и подошед к ним). Рекомендую вам, друзьям моим, мою тетушку и племянника.
Добровидов. Радуюсь, что еще вас вижу, Хавронья Митрофановна, благополучно ли, как изволишь поживать?
Хавронья. Слава богу, по грехам моим еще жива.
Добровидов. Это ваш внук, Фома Поликарпович?
Хавронья. Так, он.
Граф (к Остромыслову). Вот, брат, сверстник тебе, прошу его любить, он немного застенчив, так зачни сам с ним говорить.
Остромыслов (подошед к нему). Я за счастие считаю себе в столь славном с вами собеседничестве быть и прошу мне приказать, что ко услугам вашим.
Карпович (к Фоме тихо). А ты что не говоришь? разве у тебя языка нет?
Фома (к нему). Нет, что-то я, дядька, робею. (К Остромыслову.) Я радуюсь, что могу с вами вместе быть в компании, прошу меня любить.
Остромыслов. Что, сударь, в чем время ныне провождаете? как уже осень, то, уповаю, ездите за охотою псовой или птичьей.
Фома. Нет, бабушка не пускает мне быть ни к чему оному охотником, а говорит, чтоб я время напрасно не терял, а учился б.
