T. Щепкина-Куперникъ
Флавія Тессини.
——
——
——
Флавия Тессини, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1903
Время на прочтение: 18 минут(ы)
T. Щепкина-Куперникъ. Около кулисъ.
Изданіе Д. П. Ефимова. Москва, Б. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ.
Есть имена, принадлежащія какому-то международному языку, гд бы вы ни произносили ихъ,— на бульварахъ Парижа или подъ синими небесами Неаполя, въ туманахъ Лондона или въ глуши россійскаго губернскаго города,— везд они, какъ таинственный пароль и лозунгъ между толпой и искусствомъ,— будутъ знакомы, понятны и боле или мене дороги. Такія имена какъ Дузэ, Сальвини, Сара Бернаръ, Зембрихъ, Сарасате и т. д., и т. д. становятся достояніемъ не только своей націи, но всей современности. Къ числу такихъ именъ принадлежало и имя знаменитой пвицы Флавіи Тессини.
Флавія Тессини жила постоянно въ Париж, Парижъ — ville lumire былъ во власти ея красоты и таланта, а за нимъ и вся Европа признавала ее своей.
Импрессаріо оспаривали ее другъ у друга, какъ семь городовъ — рожденіе Гомера, за выходъ ей платили тысячи, и она поминутно покидала свой очаровательный особнячокъ вблизи Елисейскихъ полей и здила гастролировать то въ Лондонъ, то въ Россію, то въ Америку, пожиная тамъ ‘и золото, и лавры, и сердца’.
И могло ли кому-нибудь придти въ голову при взгляд на эту элегантную красавицу, одтую Дусэ, причесанную Лентерикомъ, съ ногъ до головы — въ каждой неуловимой мелочи туалета, интимной подробности домашней обстановки пропитанную Парижемъ, что какія-нибудь пятнадцать лтъ тому назадъ она бгала въ порыжвшемъ платьишк по улицамъ родного Кіева съ папкой для нотъ въ рукахъ, не мечтая объ изящныхъ купэ съ вензелями, гд капризно изогнутое F. обвивалось бы вокругъ стройнаго Т. Тмъ боле, что и иниціалы-то у нея были совсмъ другіе, такъ какъ въ то время звали ее Женя Браиловская.
Она и сама забыла бы, съ удовольствіемъ забыла бы, какъ тяжелый кошмаръ, годы дтства и юности: скудное житье, воркотню измученной матери, жалкую обстановку маленькаго часового магазина, гд торговалъ ея отецъ, пожилой, молчаливый человкъ съ усталыми глазами.
Но прошлое не уходило изъ ея памяти, и часто передъ глазами вставала низенькая комната, увшанная и уставленная всевозможными часами, съ дверью, жалобно скрипвшей при вход рдкихъ покупателей и впускавшей струю холода изъ сней.
Это была несчастливая лавочка.
Помщалась она въ полуподвальномъ этаж большого каменнаго дома и дверью выходила въ т же сни, которыя прямо съ улицы вели къ дверямъ на лстницу въ остальные этажи, такъ что для того, чтобы проникнуть въ глубь дома, необходимо было пройти мимо лавочки, и передъ ея стеклянною дверью поминутно мелькали тни людей.
Лавочка была темная, низенькая и тсная. Ей какъ-то не везло. Когда-то тамъ помстился ‘куаферъ Николай изъ Парижа’, съ бодрою надеждой разставилъ на оконц свои парики, букли и локоны, а посредин помстилъ восковую голову въ пудреной прическ, румяную и улыбающуюся, и принялся ждать кліентовъ. Но дла шли совсмъ плохо. Парижскихъ куафіоръ никому на этой улиц не было нужно, совремемемъ не только самъ парикмахеръ становился все мрачне и мрачне, но и восковая голова слиняла и поблекла отъ мрака и сырости, румянецъ ея исчезъ, пудреная прическа казалась сдиною и, поникнувъ, съ уныло-старческой гримасой вмсто улыбки, она все грустне и грустне смотрла на выцвтавшіе парики, висвшіе, подобно скальпамъ, на подставкахъ.
А тни все скользили мимо и мимо стеклянной двери, но не заходили въ нее. И появилась вывска: ‘Заперто по случаю прекращенія торговли’.
Тогда, прельстившись дешевизной, снялъ лавочку маленькій сапожникъ.
Съ утра до вечера онъ, его блдная и худая жена, всегда прикрывавшая большимъ платкомъ не въ мру располнвшій станъ, и рахитичный сынишка съ большой головой, работали и постукивали молоточками, на вывск симпатично повернутые другъ къ другу носками скромная дамская ботинка и молодцоватый сапогъ со шпорами ясно приглашали желающихъ войти, но… богатые шли въ магазины на главной улиц, бдные — покупали на рынкахъ.
И еще разъ появилась вывска:
‘Заперто по случаю прекращенія торговли’.
Наконецъ занялъ лавочку часовщикъ Браиловскій, и ей относительно повезло.
Часы были у всхъ, и у всхъ почти шли скверно, на всей улиц былъ онъ одинъ, и ему хватило работы не только на то, чтобы съ грхомъ пополамъ прокормить себя, жену и пятерыхъ дтишекъ, но даже на то, чтобы по мр силъ образовать ихъ, а старшую, Женю, по окончаніи прогимназіи отдать въ музыкальное училище.
— Уроки будетъ давать!— соображалъ старый Браиловскій.— Все жъ-таки сама себя прокормитъ: теперь это дочерямъ важне приданаго…
Въ училищ Женя попала въ хоръ, тамъ старый итальянецъ-профессоръ замтилъ ея голосъ и сталъ учить ее безвозмездно.
И вотъ, съ 15-ти до 18-ти лтъ Женя работала за двоихъ. Музыкой она занималась ‘по чувству долга’, такъ сказать, пніемъ — ‘по чувству сердца’. Она твердила гаммы, повторяла сольфеджіи и вокализы, зубрила теорію, бгала по два раза въ день въ училище,— а въ вид отдыха замняла уставшую мать и помогала отцу, читая свои учебники за прилавкомъ темнаго магазинчика.
Вокругъ нея дюжины четыре самыхъ разнообразныхъ часовъ тикали и отчетливо отбивали время, качая маятниками, такъ что ей казалось,— она слышитъ, какъ время идетъ.
Каждый часъ, три четверти, полчаса, четверть вс часы, висвшіе на стнахъ, стоявшіе на полкахъ, отъ старинныхъ бронзовыхъ съ амурами до двухрублевыхъ, разрисованныхъ грубыми розами по блому циферблату, одни за другими на разные голоса отсчитывали удары.
Но вс, вс мучительно отзывались въ голов и въ сердц у Жены, и въ ихъ бо она слышала всегда одно и то же:
— Время уходитъ! Время убгаетъ! Время летитъ впередъ! Еще часъ твоей жизни ушелъ безвозвратно, а ты здсь… здсь… здсь…
И съ отчаяніемъ Женя думала, что мимо нея проходитъ жизнь, полная шума, блеска, счастья, та жизнь, которой ей такъ страстно хочется… а она сидитъ тутъ, въ мрачномъ подвал, и слушаетъ, какъ часы смются надъ ней, оплакиваютъ ее, возмущаются ей… И она клялась себ добиться этой жизни, чего бы это ни стоило, какъ бы ни было, но взять себ отъ судьбы вс радости, все, чего требуетъ и ждетъ нетерпливая юность,— а пока — бгала въ дождь, въ холодъ и вьюгу на уроки, ступая въ стоптанныхъ башмакахъ по грязи, за нею же слдовалъ тнью, неся ея папку, какъ правоврный несъ бы коранъ, собственноручно писанный Магометомъ,— скрипачъ Гриша Тесманъ, ея соученикъ и врный рабъ. Не особенно красивый, небольшого роста, слабогрудый, худой и блдный, съ шапкой кудрявыхъ волосъ на голов и лихорадочно-блествшими глазами, Гриша еще больше терялся передъ пышной красотой Жены, съ ея смуглымъ личикомъ, огневымъ взглядомъ и тяжелыми, темными косами… Но дтски-простодушная, добрая улыбка красила его лицо, а въ глазахъ свтилось такое безпредльное обожаніе, что Женя привыкла къ этому лицу и не замчала его некрасивости. По-своему она даже любила Гришу. Особенно любила въ т вечера, когда они оставались вдвоемъ въ полутемной зал училища.
Жен было разршено заниматься тамъ по вечерамъ, если зала была свободна, и она предпочитала это занятіямъ дома на той невозможной балалайк, что служила ей піанино и была куплена отцомъ у знакомаго мастера по случаю, за 35 рублей въ разсрочку.
Тогда Тесманъ аккомпанировалъ ей на рояли, а иногда и на скрипк вторилъ ея голосу, легко и свободно улетавшему вверхъ въ высокой зал, а потомъ бросалъ скрипку и со сверкающими глазами говорилъ Жен, что она прекрасна и что передъ ея голосомъ надо разбить лучшія скрипки міра.
— Когда вы будете артисткой…
— Когда я буду на сцен…
Такъ начинались вс ихъ разговоры. Они мечтали… Здсь они были свободны мечтать: никто не слушалъ ихъ, старый Браиловскій не могъ прервать грознымъ окрикомъ ихъ ‘глупыя бредни’, и мечты толпились, перебивали одна другую, еще полудтскія, не умющія и подняться до того, что потомъ дала дйствительность.
Потомъ они возвращались домой, еще опьяненные собственными фантазіями, и имъ не хотлось отрываться отъ волшебнаго міра опять къ жалкой дйствительности, они невольно замедляли шагъ. Луна серебрила живописныя улицы Кіева, ограды, изъ-за которыхъ поднимались вершины пирамидальныхъ тополей, куполъ собора, своды княжескихъ могилъ, и они сворачивали въ сторону, уходили дальше, туда, гд на синемъ ночномъ неб высился величественный Владиміръ, высоко поднимая свой крестъ надъ засыпающимъ городомъ,— и смотрли на переливающіяся серебряной крупной рябью воды Днпра.
И все,— ночь, лунныя пятна, звуки музыки, чуть слышно доносящіяся откуда-то съ порывомъ втерка,— все казалось имъ новымъ, удивительнымъ, созданнымъ только для нихъ двоихъ.
Тогда, помимо ея воли, темнокудрая головка Жены склонялась на плечо къ Тесману, а его рука осмливалась обнять станъ молодой двушки,— и они были счастливы.
Онъ такъ безумно любилъ!
Ей казалось, что она такъ сильно любитъ!..
Когда люди очень врятъ въ свою мечту,— она всегда исполняется. Судьба словно вознаграждаетъ за довріе къ ней.
У Тесмана была какая-то дальняя тетушка. Старушка благополучно дожила до 80-ти лтъ и скончалась въ мир, оставивъ племяннику шерстяной чулокъ, а въ немъ — 5,653 рубля 25 к. банковыми билетами и звонкой монетой, скопленные путемъ всевозможныхъ лишеній. Теперь Тесману казалось, что онъ понялъ, зачмъ тетка жила безъ прислуги, разъ въ день пила чай, сидла въ нетопленной конурк и только по субботамъ ла мясо: это было такъ ясно! Судьба была такъ логична въ своихъ предопредленіяхъ! Все это было необходимо для того, чтобы Женя могла похать въ Италію, стать большой артисткой и имть все то счастье, довольство, радость, которыхъ была достойна…
И началась сказка наяву.
Все казалось такъ просто. Они любили другъ друга, старикъ былъ радъ пристроить дочь за человка, которому выпало такое счастье, только требовалъ, чтобы зять завелъ себ торговлю. Ему общали все, что угодно, а сами давно уже ршили, какъ и что.
Они быстро обвнчались.
Въ послдній разъ четыре дюжины часовъ пробили Жен прощальнымъ привтомъ:
— Смотри же! Помни, что время не ждетъ! Оно уходитъ, оно убгаетъ, оно летитъ впередъ!..
И она покинула тсный магазинчикъ, чтобы больше никогда туда не возвратиться, но совта часовъ не забыла.
Они ухали съ мужемъ въ Италію и поселились въ недорогомъ пансіон, казавшемся имъ верхомъ роскоши посл ихъ обстановки, и Женя принялась заниматься со всмъ пыломъ юной энергіи.
У нея точно выросли крылья. Она пла по цлымъ днямъ, торжествующая улыбка раздвигала ея алыя губы даже во сн: она врила, что побдитъ.
Днемъ они занимались, вечера и часто ночи фланировали вдвоемъ по незнакомымъ улицамъ, любуясь оживленіемъ пестрой южной толпы… Женя, способная ко всмъ языкамъ, быстро освоилась и съ итальянскимъ, который и раньше знала немного отъ своего npooeccopa, и часто перекидывалась шутками съ толпой, отвчая остротой на остроту, благодарностью на любезность,— а молчаливый Тесманъ только восхищенными глазами глядлъ на свою красотку-жену и щипалъ себя за локоть, чтобы убдиться, что это не сонъ, что онъ — съ ней, въ Италіи, вдыхаетъ запахъ померанцевыхъ деревьевъ, слушаетъ псенки Италіи, звучащія тамъ такъ же естественно, какъ втеръ въ рощахъ, какъ плескъ волны, какъ музыка природы.
И все вмст,— музыка, молодость, чары Италіи, красные цвты гранаты въ темныхъ волосахъ жены,— все это поэтизировало ихъ жизнь и любовь, придавало ей ароматъ необыденности.
Ужъ, конечно, не въ тсныхъ каморкахъ кіевскаго подвала такъ долго сохранили бы огонь и свжесть ихъ поцлуи, мечтательность ихъ глазъ и нжность ихъ сердца.
Въ это время Тесманъ упалъ изъ экипажа и такъ несчастливо, что сломалъ правую руку. Онъ долго проносилъ ее въ лубк, а потомъ, по приговору профессоровъ, долженъ былъ навсегда отказаться отъ игры на какомъ бы то ни было инструмент. Его карьера какъ скрипача погибла безвозвратно. Онъ перенесъ этотъ ударъ сравнительно спокойно…
— Благодарю Бога, что я лишился руки, а не ты голоса!— сказалъ онъ жен, плакавшей надъ нимъ.— Вотъ это было бы страшной потерей. Что моя игра по сравненію съ твоимъ голосомъ? Ну… а ты вдь не бросишь своего калку-мужа? — прибавилъ онъ, пробуя усмхнуться, и тутъ только его губы дрогнули.
— Пусть меня Богъ убьетъ! Пусть я навсегда лишусь голоса, пусть я умру нищей подъ заборомъ, если я тебя когда-нибудь брошу! — рыдала Женя и, упавъ на колни передъ мужемъ, страшной клятвой поклялась не разставаться съ нимъ до самой смерти.
Когда Тесманъ выздоровлъ, все пошло по-прежнему, только онъ совсмъ уже пересталъ существовать лично. Онъ окончательно превратился въ тнь жены, въ ея врнйшую няньку. Онъ ее провожалъ на уроки, ждалъ у дверей по окончаніи урока, дома самъ снималъ съ нея башмаки, цлуя ея ножки, самъ кипятилъ ей молоко, помогалъ проходить партіи, словомъ — жилъ въ ней и для нея, любя ее съ нжностью матери, съ пылкостью влюбленнаго, съ врностью друга. Она все это принимала какъ должмое и была нжна и ласкова съ нимъ, насколько умла, она, вообще, чрезмрной ласковостью не отличалась, но онъ былъ единственный, кмъ она еще интересовалась, кром своего пнія, будущности и карьеры. И т немногіе часы, которые ей оставались для досуга, она, естественно, отдавала ему.
Наконецъ ученіе было кончено, насталъ великій для нея день дебюта.
Дебютировала Женя въ ‘Аид’. Долгое время совщались надъ тмъ, какой ей взять псевдонимъ. ‘Тесманъ’ ршено быле передлать на итальянскій ладъ. Переворачивали всячески: ‘Тесмани’, ‘Тесмини’, пока не напали какъ-то на Тессини.
— Eugenia! Это некрасиво! — ршила Женя.— Я вотъ что сдлаю (она была суеврна, какъ старая итальяика), открою калепдарь и возьму то имя, какое выпадетъ на день моего дебюта. Это принесетъ мн счастье.
— А вдругъ некрасивое имя выйдетъ?
— У итальянцевъ вс имена красивыя.
— Да, напримръ, Урсула или Бонавентура!
— Ну, и буду Бонавентура!
Со страхомъ приступили, вышла ‘Флавія’, вмст съ ‘Тессини’ это показалось достаточно звучнымъ и эффектнымъ и дйствительно принесло счастье.
Только за границей можно лечь спать и на утро проснуться знаменитостью. Такъ было съ Женей. Посл ея дебюта вс газеты были полны ею, пылкая южная толпа устроила овацію передъ окномъ скромной комнатки въ Pension Anglaise, гд она жила, засыпала ее цвтами, и судьба Флавіи Тессини была ршена: она стала звздою, а Гриша Тесманъ остался тмъ же, чмъ и былъ.
Съ быстротой фееріи пошло превращеніе за превращеніемъ. Флавія тутъ же получила ангажементъ въ Парижъ, изъ скромнаго, уютнаго пансіона, изъ ласковой, солнечной Италіи — очутились они въ дождливый осенній день въ роскошномъ нумер Grand-Htel въ Париж. И здсь,— какъ вс женщины, имющія за собою красоту, талантъ и успхъ,— она особенно быстро акклиматизировалась. Съ первыхъ дней ея выступленія на сцен о ней заговорили, закричали везд. Скоро (врный признакъ успха) появились вальсы, названные ея именемъ, вера и бонбоньерки съ ея портретами, конфеты, духи, шляпы la Флавія Тессини, наконецъ — карикатура въ Фигаро… Парижъ былъ очарованъ, влюбленъ въ нее. Вс восторгались свжестью, непосредственностью, красотой новой звздочки. Флавія Тессини попала въ удачный моментъ, когда отцвтали прежнія примадонны, и побдила всхъ.
Успхъ росъ, увеличивались деньги, увеличивались и потребности. Какъ зубчатыя колеса, одно цплялось за другое, и движеніе все возрастало. Не успли оглянуться, какъ перехали на собственную квартиру, какъ мебель, взятую напрокатъ, замнили обстановкой modem style, какъ вмсто наемнаго экипажа потребовалась собственная каретка и настоящая камеристка, и парикмахеръ, и портной,— словомъ, все то, чего требовало ‘представительство’, нельзя же было въ Париж отличаться отъ другихъ артистокъ и дать показывать на себя пальцами!
И время проходило въ какомъ-то безумномъ чаду. Тесманъ едва успвалъ записывать расходы жены, и съ непривычки у него кружилась голова. У нея образовался кругъ знакомыхъ, въ дом появлялись то почтеннаго вида таинственныя дамы, рекомендующія необыкновенные аукціоны, удивительныхъ модистокъ, поразительныхъ куаферовъ, приливали толпы поклонниковъ, отъ юныхъ поэтовъ до убленныхъ сдинами старцевъ съ Почетнымъ Легіономъ, какъ красная герань расцвтающимъ въ петличк. Показывались бритыя актерскія физіономіи и слышались громкія имена изъ Готскаго альманаха, отъ которыхъ у Флавіи захватывало духъ.
Но она, какъ умница и энергичная женщина, отлично понимала, что далеко не все еще въ этомъ блестящемъ и неожиданномъ успх, что мало имть его, а надо еще и удержать! А для этого требуется быть на высот положенія. Мало свжести, оригинальности и простоты. Парижъ капризенъ. Она можетъ скоро прісться ему, какъ балованному ребенку на мигъ занявшая его воображеніе дешевая игрушка.
Надо сумть захватить его, надо не давать ему опомниться, итти впередъ и впередъ, во что бы то ни стало пріобрсти ‘марку’,— марку той фабрики изящества и элегантности, что называется Парижемъ и которая даже и не знатоку бросится въ глаза при вид истинной парижанки.
А кром того надо умть говорить, двигаться, поступать, держать себя во всхъ случаяхъ жизни такъ, какъ подобаетъ не только ‘звздочк’, а звзд, и, притомъ, первой величины.
Но кто же могъ помочь ей въ этомъ? Ужъ, разумется, не Гриша, съ его наивной неуклюжестью и полнымъ незнаніемъ жизни, свта и людей.
Она, какъ часто женщины, инстинктомъ угадывала многое, въ ней было врожденное чувство изящества, не разъ подсказывавшее ей одинъ поступокъ и запрещавшее другой, но все же этого было мало, Флавія видла ясно, что многаго ей не хватаетъ, чтобы сдлаться истинной парижанкой и истинной звздой.
Ей нуженъ былъ авторитетъ. Среди товарокъ по сцен она не могла его искать, не надясь на ихъ дружественность, свтскихъ женщинъ ей приходилось видть только издали… Она стала искать, и нашла то, что ей было нужно.
За кулисами ихъ театра, по старой памяти очевидно, часто бывала уже немолодая, полная, но со слдами большой красоты барыня,— мадамъ Валлесъ, съ которой отъ директора до послдней уврёзы вс были любезны. Мадамъ Валлесъ была когда-то сама извстной пвицей, но очень рано потеряла голосъ и занялась исключительно своими двумя сестрами, изъ которыхъ сдлала первоклассныхъ артистокъ. Одна изъ нихъ успла даже прославиться, но, пробывъ на сцен лтъ пять, бросила ее и вышла замужъ за какого-то англійскаго герцога, младшая послдовала ея примру и сдлалась польской графиней. Памятуя отношеніе своей сестры, об устроили ей очень приличный пансіонъ и совершенно не стсняли ея свободы, она жила въ свое удовольствіе, изрдка здила въ Лондонъ и въ Вильну и страшно скучала, не имя къ чему приложить свою энергію. Ее-то и намтила Флавія. Она безъ большого труда обворожила мадамъ Валлесъ, свела съ ней тснйшую дружбу и наконецъ предложила поселиться съ ними, общая слушаться Дору во всемъ и любить… ‘Не какъ вторую мать,— для этого вы слишкомъ молоды, а какъ старшую сестру, которая вела бы меня за собой на путь труда и успха своею опытной рукой’ и т. д., и т. д.
Дора Валлесъ безъ труда согласилась быть руководительницей Флавіи, въ которой чутьемъ предвидла знаменитость. Соперничество больше ни для себя, ни для сестеръ не было страшно, жизнь ея была пуста, она была свободна, довріе Флавіи льстило ей, и она приняла cette petite подъ свое покровительство.
Съ ея воцареніемъ у Тесмановъ пошла ужъ музыка не та.
Флавія чувствовала ея превосходство во всхъ житейскихъ вопросахъ и подчинилась ей безпрекословно, начиная съ меблировки, кончая распредленіемъ дня.
Началось съ того, что Тесмана изгнали изъ спальни Флавіи.
— Une femme qui же respecte, fait toujours chambre part! — изрекла мадамъ Валлесъ.— Утромъ вы встаете не особенно интересной, къ вамъ приходитъ masseuse, потомъ manicure и т. д., и т. д. При чемъ тутъ мужъ? Надо всегда быть немножко кокеткой даже съ собственнымъ мужемъ!..
Жизнь ихъ все больше и больше раздляла, она теперь силошь да рядомъ исчезала на весь день: репетиціи, занятія съ профессоромъ, которыхъ она не покидала, выборъ театральныхъ костюмовъ, примрка платьевъ, уроки велосипедной зды, уроки англійскаго языка, фотографіи, interwiew’еры, спектакли,— все это занимало столько времени!
Сколько разъ онъ получалъ передъ обдомъ записку, нацарапанную карандашемъ, въ два слова:
‘Гришокъ, обдай безъ меня, я не буду. Цлую нжно. Если бы ты зналъ, какъ я устала! Флавія’.
Это имя она приняла окончательно и потребовала, чтобы и онъ такъ ее называлъ.
И онъ безъ аппетита обдалъ на кончик стола.
Въ театръ онъ тоже не часто ходилъ. Дора объяснила Флавіи:
— Ma petite, не воображайте, что артистк придаетъ очарованія постоянное присутствіе мужа, эта мщанская добродтель неумстна здсь! Любите его, будьте даже ему врны, если ужъ вы такъ хотите… но не подчеркивайте этого другимъ: это повредитъ вашему успху!
А такъ какъ послдней фразой можно было заставить Флавію пойти на все, что угодно, то мужу было сдлано соотвтствующее внушеніе, и онъ оставался дома, такъ какъ другіе театры мало его интересовали, а знакомыхъ у него совсмъ почти не было.
Тихій, застнчивый, необщительный, тмъ боле, что языки не давались ему, и онъ почти не владлъ французскимъ, Тесманъ ни съ кмъ не сходился близко. Дни онъ проводилъ въ одиночеств, читалъ немногочисленные русскіе книги и журналы, которые удавалось достать, или въ крайнемъ случа шелъ побродить по улицамъ и выпить въ сосднемъ кафэ бокалъ пива.
И весь день для него въ сущности былъ однимъ долгимъ ожиданіемъ дорогой минуты ея возвращенія. Какъ бы поздно это ни было, онъ не спалъ. Онъ уже за нсколько комнатъ слышалъ поворотъ ключа въ замк, мягкій стукъ двери, легкій шелестъ ея юбокъ,— и тутъ вдругъ какъ будто вся постоянная тревога, которой невидимо для другихъ билось его сердце, сразу прекращалась.
— Тутъ! — Словно что-то успокаивалось въ немъ и онъ свободно вздыхалъ.— Тутъ — и все хорошо.
Иногда она еще проходила къ Дор, онъ слышалъ ихъ говоръ и тихій смхъ, а самъ лежалъ и ждалъ, считая секунды.
И вотъ — отворялась дверь, и она являлась, прелестная, оживленная, нжная…
— Ты еще не спишь, Гришокъ?..
И она принималась болтать съ нимъ, а онъ восхищенными глазами слдилъ за каждымъ ея движеніемъ, за тмъ, какъ она раздвается.
Облака батиста, шелка, валансьевнъ падали вокругъ нея, она бросала на блый мхъ ковра шелковые чулки, подвязки съ изумрудами и закутывалась въ какую-то прозрачную мечту вмсто ночной рубашки, а онъ смотрлъ и не узнавалъ своей скромной жены въ этой изящной красавиц, но она такъ весело разсказывала ему, какъ провела день, съ кмъ видлась, что длала, и такъ нжно цловала его на прощанье, что у него оставалось въ душ одно счастье ея близостью, счастье тмъ, что она — его и что онъ слышитъ ея ровное дыханіе, а ночью, открывъ глаза при свт ночной лампочки, сразу увидитъ ея милую головку…
И эти часы, эта увренность, что онъ увидитъ ее, были у него отняты.
Онъ и не пробовалъ протестовать, какъ всегда, побжденный тмъ доводомъ, что это удобне для ея спокойствія, а значитъ — здоровья, а значитъ — успха… Но на душ у него было тяжело, въ первый разъ сознательно и глубоко тяжело.
Флавія, правда, часто забгала къ нему и теперь, но она становилась все разсянне и разсянне и мало говорила съ нимъ, разв между двумя поцлуями сообщала ему торопливо и всегда безапелляціонно какіе-нибудь факты:
— Милый, мы демъ туда-то…
— Милый, у насъ въ среду обдаетъ критикъ изъ Фигаро…
— Гришокъ, завтра надо отвезти деньги въ банкъ! и т. д., и т. д.
Вс нескончаемые разговоры, планы, соображенія,— это велось теперь съ Дорой, которой она доврилась безусловно и которая это довріе оправдывала вполн.
Тесманъ не могъ жаловаться на жену: онъ самъ такъ мечталъ о ея слав,— она работала только надъ этой славой, только слава и неусыпная работа надъ ней и забота о ней вытсняли его изъ ея жизни, и онъ довольствовался своей ролью, замыкался въ ней, ни слосомъ, ни вздо хомъ не давая понять жен, что ему можетъ быть мало этого.
Только чаще теперь онъ бралъ свою скрипку, слабо проводилъ по ней смычкомъ — и, роняя его, съ тупымъ отчаяніемъ смотрлъ на свою безсильную руку.
Такое же выраженіе иногда бывало у него, когда онъ тихонько подходилъ къ дверямъ гостиной и смотрлъ на красиваго молодого испанца, аккомпанировавшаго Флавіи, когда она разучивала свои партіи. Этому онъ мучительно завидовалъ.
На пріемахъ жены, становившихся разъ-отъ-разу все блестяще, онъ чувствовалъ себя совсмъ чужимъ.
Для гостей же этотъ блдный, вчно молчавшій въ своемъ углу человкъ былъ ничмъ. Мало кто былъ съ нимъ знакомъ, и ужъ никто не зналъ его по фамиліи.
Спрашивали:
— Qui est ее monsieur?
И опредляли:
— Le mari de madame Tessini.
Шли годы, и мало-по-малу позиція была закрплена. Флавія давно превзошла свою наставницу. Теперь она могла манерами удивить герцогиню, роскошью — куртизанку: она была звздой.
У нея появился свой особнякъ въ Париж и маленькая вилла на Ривьер, гд она отдыхала отъ сцены. Но изъ благодарности она не желала разставаться съ мадамъ Валлесъ, и образъ ихъ жизни установился прочно. Тесманъ примирялся съ этимъ, какъ и вообще со всмъ.
Онъ старался быть жен полезнымъ, сколько могъ, самъ себя какъ бы перевелъ на амплуа секретаря, чтобы только не чувствовать, что онъ ничего не длаетъ и живетъ на деньги своей жены… То, что онъ отдалъ ей,— забылось и казалось даже ему такою каплей по сравненію съ тмъ, что она зарабатывала и что проходило черезъ его руки. Онъ велъ по ея указаніямъ ея переписку, разбиралъ корреспонденцію, длалъ, что могъ, работалъ, какъ платный секретарь, исполняя добросовстно вс ея порученія, а она, какъ всегда, была мила и добра съ нимъ, когда видла его, но случалось, что они не видлись и по цлымъ недлямъ.
Обыкновенно онъ сопутствовалъ ей во всхъ ея поздкахъ, у нея была цлая свита: Дора, камеристка, аккомпаніаторъ, куаферъ и онъ.
Иногда же она заходила къ нему въ кабинетъ и мягко, но ршительно, какъ все, что она ему говорила, заявляла:
— Я ду всего на три спектакля, милый, теб не стоитъ меня сопровождать. Не безпокойся, со мной подетъ Дора, а ты отдохни!
И Тесманъ оставался.
Что въ это время длала Флавія, кто былъ съ ней, кто находился въ сосднемъ отдленіи sleeping’а, кто сидлъ во время представленія въ маленькой лож за кулисами, кто подносилъ ей т цвты, о которыхъ Тесманъ читалъ въ театральной хроник Figaro и Journal, кто посл ея тріумфовъ накидывалъ манто на античныя плечи и провожалъ домой, счастливую, опьяненную успхомъ, цвтами, усталостью,— кто, можетъ быть, ужиналъ съ нею въ нумер гостиницы подъ снисходительными взглядами всегда готовой вовремя почувствовать ‘непреодолимую потребность сна’ Доры…
Тесманъ не хотлъ и спрашивать, боялся и подумать и продолжалъ втихомолку, несмотря ни на что, обожать ее. Да по своему и она любила его. Для того, чтобы ей было совсмъ хорошо, она должна была сознавать, что онъ существуетъ гд-то близко и что ей стоитъ послать за нимъ или отправить телеграмму,— и онъ сейчасъ же будетъ тутъ, смотря на нее такими же полными нжности глазами, какъ и 15 лтъ назадъ,— и она не замчала, сколько къ этой нжности прибавилось глубокой скорби и сколько сдыхъ нитей было въ густой по-прежнему шапк кудрявыхъ волосъ. Когда она здила на гастроли, то, конечно, останавливалась въ лучшей гостиниц и брала лучшее отдленіе, но случалось такъ, что въ немъ не оказывалось нужнаго количества комнатъ: спальня, уборная, гостиная, пріемная, комната Доры и комната камеристки, которыя об могли ей понадобиться во всякое время… Тогда, естественно, Тесману приходилось помщаться гд-нибудь на другомъ конц коридора, гд найдется нумеръ.
Тогда онъ по цлымъ днямъ иной разъ не заходилъ къ ней, стсняясь ея постителей и постительницъ, кишвшихъ у нея съ утра: поклонники, дамы-патронессы, барышни за фотографіями, рецензенты, композиторы и т. п., и т. п. Къ обду или въ свободные вечера у нея тоже всегда кто-нибудь бывалъ, элегантныя дамы изъ высшаго общества считали за удовольствіе провести часъ — другой у Флавіи, и Тесманъ не ршался итти туда, а сидлъ въ своемъ нумер и издали слдилъ за долетавшей до него жизнью. Вонъ пронесли въ ея нумеръ по коридору роскошную корзину голубыхъ гортензій… Вонъ спшатъ накрывать на столъ, несутъ шампанское въ серебряномъ холодильник… Вотъ прошелестли юбки, какая-то высокая фигура останавливается у ея двери:
— Est ее qu’on entre?
Это — графиня Нидерсъ, онъ узнаетъ ее по англійской манер одваться… А вотъ шпоры звенятъ, чей-то голосъ спрашиваетъ:
— Здсь No 10-й?
Это тоже къ ней…
Изъ пріотворенной двери вырывается шумъ, звукъ голосовъ, смхъ…
Хорошенькая модистка прошла, за ней двочка съ большимъ картономъ… Тоже къ ней.
И тамъ жизнь кипла, тамъ было шумно, оживленно и весело.
Иногда, вернувшись откуда-нибудь вечеромъ, она вспоминала о немъ. Легкіе шаги, вмсто того чтобы миновать его дверь, останавливались возл нея, слышался властный стукъ и вопросъ:
— On entre?
Не дожидаясь отвта, она входила и улыбалась ему.
На ней было какое-нибудь манто, стоившее больше, чмъ стоилъ имъ когда-то годъ ея ‘музыкальнаго образованія’. Вся она сіяла: сіяли жемчуга и брилліанты на груди и въ ушахъ, сіяли темные глаза, сіяли даже волосы,— не прежнія, темныя косы, которыя онъ такъ любилъ, но золотистые, выкрашенные по послдней мод и отливавшіе то темнымъ золотомъ, то бронзой, чужіе, незнакомые ему волосы. Она подходила къ нему, шурша треномъ, роняя блестки и жемчужинки со своего платья на коверъ, благоухая ей одной присущимъ ароматомъ (она заказывала спеціальные духи у Viollet, и ея составъ не продавался другимъ покупателямъ) и цловала его.
Потомъ внимательне вглядывалась въ него и говорила по-французски,— она теперь почти всегда говорила по-французски, даже и съ нимъ:
— Dieu, que tu es ple! Faut que tu te soignes. Attends, ie vais Rapporter un verre de lait!
И она собственноручно, своими пальчиками, унизанными перстнями, какъ пальцы сказочной принцессы, приносила ему стаканъ молока на подносик. Заставляла его непремнно при себ выпить, перекидывалась съ нимъ нсколькими фразами и почти всегда, черезъ нсколько минутъ, говорила ему:
— Non, chri, une autre fois je resterai plus longtemps, je tombe de sommeil, j’ai ma rptition heures demain matin!— еще цловала его и скрывалась, оставляя за собой слдъ падающихъ блестокъ и жемчужинокъ. Он катились, какъ слезинки, къ нему подъ ноги, онъ смотрлъ на нихъ и прислушивался, какъ долго еще у нихъ не смолкала жизнь, слышались голоса ея и Доры, пробгала горничная за водой и т. д.
Въ конц зимняго сезона въ Париж Тесманъ заболлъ. Доктора ршили, что это — воспаленіе легкихъ.
Флавія обезпокоилась не на шутку.
— Нужно же такое несчастье! — говорила она Дор.— Бдный Гриша! И какъ-разъ у меня премьера на горизонт. Ты сама знаешь, какая это трудная партія. Когда мн быть подл него? Посиди съ нимъ иногда, Дора, не правда ли? Ты меня замнишь?
Но когда мадамъ Валлесъ пришла къ больному, онъ началъ безпокойно метаться и по-русски умолять оставить ему только сестру милосердія, такъ что Дора съ удовольствіемъ ушла.
Онъ лежалъ подъ присмотромъ немолодой, грустной монашки, перебирающей все время четки, и когда онъ стоналъ или вздыхалъ, она ему кротко говорила:
— Priez, mon fils…
А болзнь затягивалась и затягивалась, и, наконецъ, доктора объявили Флавіи, что у ея мужа скоротечная чахотка.
Когда Флавія узнала это, она впала въ жесточайшую истерику. Дора едва-едва отпоила ее водой, каплями и т. д. Оправившись, она надла гладкое темное платье, послала въ театръ сказать, что не будетъ репетировать и предпочитаетъ уплатить неустойку, а сама сла у постели мужа и осталась около него, не отходя.
Потянулись длинные часы унынія въ полутемной комнат съ запахомъ лкарствъ и тяжкимъ дыханіемъ больного. Зеленоватый свтъ отъ абажура падалъ на его лицо, словно заране пріучая ея глаза къ страшному мертвенному оттнку. Часы тревожно и громко тикали, подчеркивая тишину, монашенка, точно застывъ въ своемъ кресл, только тихо отщелкивала зернышки четокъ,— а Флавія сидла неподвижно и думала. Прошлое вставало передъ ней, тсный магазинчикъ и тиканье часовъ, гнавшихъ ее на волю, къ жизни… Вечеръ вдвоемъ съ нимъ въ зал училища… Лунныя ночи въ Кіев, Италія… Все, что совсмъ заслонилось въ ея памяти настоящимъ, яркимъ и счастливымъ,— робкое, бдное прошлое вдругъ оживало въ этой тишин, и вспоминалась горячая любовь лежавшаго передъ ней полумертваго теперь человка… И становилось жутко, и что-то давило грудь.
— Но вдь я вполн права по отношенію къ нему!— думала Флавія.— Я всегда была добра и нжна съ нимъ.Я никогда не дала ему ни словомъ понять, какъ далеко я ушла отъ него впередъ. Я не позволила ни одному моему увлеченію разрушить нашей семейной жизни. Никогда не разставалась съ нимъ надолго. Я сдержала свою клятву и не бросила его. А еще въ прошломъ году — кто на моемъ мст устоялъ бы?
Князь нравился мн… молодой, красивый, милліонеръ… У ногъ моихъ ползалъ, умоляя меня взять разводъ и стать его женой. Однако, я на это не пошла… И онъ былъ не единственный. Да, я не виновата предъ мужемъ… Почему же мн сейчасъ такъ больно и жутко? Дора бы сказала: глупая сантиментальность!.. — И долго смотрла она на это исхудавшее, такое некрасивое теперь лицо, ей странно было подумать, что эти блдныя, запекшіяся уста ее когда-то такъ горячо, такъ пылко цловали, что она отвчала на эти ласки… Дрожь пробгала по ея плечамъ.
И длинно, длинно тянулись часы.
Приходилъ и уходилъ докторъ, пустли и вновь наполнялись склянки лкарствъ, день смнялся ночью, возвращался и снова шелъ на отдыхъ. Атмосфера смерти витала повсюду. Вс ходили тревожные, какой-то гнетъ вислъ въ воздух. Присутствіе страшной тайны связывало каждое слово, звукъ… Шопотомъ говорили, на цыпочкахъ ходили. Напряженіе всхъ нервовъ безсознательно заставляло ждать конца какъ облегченія, мимовольный эгоизмъ шепталъ сердцу:
— ‘Не твоя еще очередь… Какое счастье’!..
А больной все еще держался за жизнь въ полу-сн, въ полу-бреду.
Былъ вечеръ. Полная тишина и зеленоватый полумракъ обнимали комнату. Углы тонули въ темнот, монашка дремала.
Тесманъ открьглъ глаза и вдругъ, въ первый разъ за все время, явственно позвалъ:
— Женя! Женя! — такимъ ласковымъ, такимъ жалкимъ голосомъ, что у Флавіи сердце перевернулось. Она быстро наклонилась надъ нимъ:
— Что, милый?
— Женя! Женя! — настойчиве и безпокойне повторилъ онъ, глядя на нее и словно не видя ея.
— Да я тутъ же, милый! — взволнованно сказала она, беря его руку въ свои. Онъ высвободилъ руку, съ минуту испуганно глядлъ на Флавію и, словно извиняясь, тихо проговорилъ:
— Я не васъ… Я Женю… Позовите ее, пожалуйста!
И вдругъ онъ съ отчаяніемъ застоналъ:
— Гд же моя Женя?
Флавія бросилась на колни передъ кроватью. Жгучія слезы сдавили ей горло, а мучительный дтски-жалобный стонъ продолжалъ съ хрипомъ вырываться изъ надорванной груди:
— Женя! Что же ты меня оставила? Женя, гд ты?..
— Я тутъ, милый, я, твоя Женя!— возбужденно залепетала она, ловя его руки и притягивая къ себ, наклоняясь близко къ нему.— Погляди хорошенько, что съ тобой, неужели ты не узнаешь меня?
Онъ приподнялся на локт и взглянулъ на нее, но сейчасъ же отшатнулся съ какимъ-то ужасомъ и пробормоталъ:
— Я знаю васъ… Вы — Флавія Тессини… А я зову Женю… она не похожа на васъ… О Боже мой, Боже мой!
Онъ откинулся на подушки, не въ силахъ уже и стонать, а только шепча:
— Женя… Женя…
У Флавіи вырвалось рыданіе. Острое раскаяніе, какъ лезвіе кинжала, вошло къ ней въ сердце.
— Да вдь это я! Узнай меня! Прости меня!.. Я — твоя Женя!
— Нтъ… не вы… не вы… не вы…
И съ этими словами мужъ Флавіи Тессини умеръ.