ФЕЯ ТУНДРЫ.
ФЕЯ ТУНДРЫ.
Разсказъ.
——
II.
Фея тундры, Кутоманов Григорий Николаевич, Год: 1911
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Николай снова почувствовалъ приступы тяжелаго томленія, пока неопредленнаго, неуловимаго. Что-то гнететъ, какъ кошмаръ. Мысли тягучія, безсвязныя, а чаще — никакихъ мыслей, просто обрывки фразъ, туманная пустота въ голов. Но вотъ изъ хаоса выплыли образы, явились картины и снова стушевались. Надвигается то властное, что еще невидимо, но уже гнететъ, желанное, но не оформленное, что станетъ необходимымъ.
Въ такія минуты Николай уходилъ дальше отъ людей и подолгу бродилъ одинъ, задумчиво глядя въ землю.
Онъ подымался на высокій берегъ рки, гд растетъ мохъ и жидкая трава межъ рдкимъ полярнымъ лсомъ.
Надола ссылка.
Опротивли однообразные гольцы, грязно-желтые, покрытые крупнымъ и мелкимъ плитнякомъ, голые.
Безобразны эти низкія лиственницы, узловатыя, съ жилистыми втвями, скупо прикрашенныя иглами.
Не радуютъ жалкіе желтенькіе, блые и синіе цвты, разсянные по бурому мху, въ которомъ тонетъ нога.
Чахлая почва даетъ чахлую жизнь, жизнь на короткое лто.
Оттого на земл такъ много упавшихъ деревьевъ на обнаженныхъ черныхъ корняхъ, кусками виситъ мохъ и срая земля, оттого здсь тускло и сро и не чувствуется жизни, источника бытія. И какъ-то печально и жаль смотрть на тоненькія молодыя лиственницы, у которыхъ не хватило силъ бороться съ свернымъ втромъ, и упали он на землю, не давшую имъ пищи и силы, цпко охватилъ ихъ могильщикъ-мохъ, а тонкіе корни и втви слабо повисли въ воздух.
Тишина удивительная, нигд сучекъ не треснетъ, не шелохнутся деревья, лишь изрдка вспорхнетъ срая птичка, пискнетъ жалостно и смолкнетъ.
Только въ распадкахъ журчатъ ручейки, но такъ ровно и однообразно, что кажется, будто тишину ничто не нарушаетъ.
Николай по долгу бродитъ между сопокъ. Иногда ему попадаются кусты дикой смородины или морошка, онъ сорветъ нсколько ягодъ и идетъ дальше.
Невольно онъ начинаетъ поддаваться общей зачарованности, острая боль стихаетъ. Правда, становится еще грустнй, но уже безъ мыслей: созерцательно-спокойно онъ глядитъ впередъ.
Немного успокоенный, идетъ обратно, срывая колючій шиповникъ и цвты желтаго мака.
Косые лучи незаходящаго солнца вспыхиваютъ по лентамъ снга, еще сохранившагося на отрогахъ Верхоянскаго хребта, по ледянымъ глыбамъ на далекомъ правомъ берегу рки, весеннимъ разливомъ выброшеннымъ къ береговой линіи тайги и медленно разрушающимся. По горизонту, на вершинахъ горъ, застыли не то туманъ, не то тучки, темносинія въ середин, съ перламутровыми ч,уть позлащенными краями.
Тихо плещется Лена. Спокойная поверхность ея рельефно отражаетъ утесистый берегъ слва, гд онъ длаетъ изгибъ, голубое далекое небо, лсъ и горы потонули въ ея глубин.
Рдко Лена бываетъ такой смирной. Безпрерывные втры изъ далекаго океана раздражаютъ ее, и глухо тогда шумитъ она, бросаетъ темные валы съ блой пной далеко на берегъ, прогоняетъ трусливыхъ якутовъ, сновавшихъ на вткахъ.
Сумрачно насупливаются тогда сопки, и шумитъ и стонетъ и плачетъ тайга. Наползаютъ съ океана темныя, тяжелыя тучи, гулко дробится громъ въ горахъ, молніи прорзываютъ срыя сумерки, и обильный дождь насыщаетъ и безъ того болотистую почву.
По песчаной кос раскинуто нсколько безобразныхъ урасъ изъ синей заплатанной дабы и грязной ровдуги. Возл нихъ и по самому берегу на толстыхъ жердяхъ сушатся невода, стоятъ бочки съ засоленной рыбой. На лиственичныхъ вткахъ сваленъ сегодняшній уловъ рыбы. Желтый песокъ загаженъ гніющими рыбьими внутренностями, брошенной икрой и мелкой рыбешкой, которую якуты не выбрасываютъ обратно въ воду, оставляя въ добычу чайкамъ, стаями и въ одиночку бродящимъ по песку.
Возл берега на оленьей шкур лежалъ Григорій и что-то читалъ. Николай подошелъ къ нему, ожидая, что услышитъ обычное:
— Ссылка, парень, это закалъ для насъ, а ты въ мерехлюндію пускаешься…
Но Григорій спросилъ:
— Опять захандрилъ?
— Лто вспомнилъ,— отвтилъ Николай.
— Н-да, въ Россію бы теперь славно…— замтилъ Григорій и закрылъ книгу, очевидно, желая ‘покапсекать’.
— Знаешь: на Волгу бы теперь… въ луга или въ лсъ — оживился Николай.— Восторгъ!
— Ну, Лена тоже ничего рка… воды-то какая уйма.
— Сравнилъ! Ты возьми Волгу въ Жигуляхъ… Чмъ дольше живешь на ней, тмъ она роднй становится, а здсь — разъ посмотрлъ, въ другой уже и не тянетъ.
— Публика-то теперь такъ по Волг и снуетъ на лодкахъ. На островахъ сходки, рефераты,— вспоминалъ Григорій.— Жизнь, чортъ возьми!
— А мы тутъ рыбу ловимъ, — вздохнулъ Николай.— Тоска!
— Въ каждомъ мст свое дло — оборвалъ Григорій.— Въ Россіи по сходкамъ или въ тюрьм были бы, а здсь рыбу ловимъ,— спокойно уже закончилъ онъ.
Николай слъ рядомъ съ товарищемъ и задумался.
Ему было 24 года, но онъ очень мало зналъ жизнь. Второй годъ уже въ ссылк, до этого два года сидлъ въ тюрьм, а до тюрьмы только лто и осень киплъ въ гущ жизни и нырнулъ изъ нея прямо въ тюрьму, полный противорчивыхъ впечатлній, съ жаждой исключительной дятельности, но съ очень ограниченными знаніями.
И съ огромной жаждой личнаго счастья…
Любовь женщины ему представлялась чмъ-то исключительнымъ, что освтитъ его міропониманіе единственнымъ и врнымъ свтомъ. Но двушки, которыхъ онъ встрчалъ въ Россіи, далеко, и онъ ихъ не знаетъ.
Окружающіе люди и природа слишкомъ убоги, чтобъ чмъ-либо завлечь его. Въ то время, какъ Григорій ловилъ рыбу, а зимой усиленно занимался, Николай на цлые дни пропадалъ съ ружьемъ, натыкался въ сопкахъ и тайг на инородческія юрты и, заведя знакомство, возвращался усталый и разочарованный. Объхалъ съ однимъ купцомъ большой округъ въ нсколько тысячъ верстъ, видлъ тундру, Ледовитый океанъ, охотился на дикихъ оленей, и новизна впечатлній на время было захватила его, но посл осталось только гнетущее воспоминаніе о безконечномъ, бломъ мертвомъ пол, да опоенныхъ и обманутыхъ догорахъ.
Ему нужно было дло, которое его увлекло бы, кто-нибудь рядомъ, съ кмъ онъ вошелъ бы въ жизнь и занялъ въ ней мсто… И онъ смутно бродилъ въ надежд, что глаза сразу откроются, и онъ вдругъ все увидитъ. Нужно только натолкнуться на что-то…
— Славная погодка. Тутъ каждая минута дорога, а они и не думаютъ неводить,— прерванъ молчаніе Григорій, понимая подъ ‘они’ инородцевъ рыболововъ.— За Кирсою наша очередь, а онъ, должно быть, спитъ: надъ урасою дыма нтъ. Возмутительно-безпечны!
— Чего же имъ спшить?— спросилъ Коля.— Уловъ рыбы хорошій. Они свою норму знаютъ: сколько нужно, чтобъ продать, сколько въ погреба, а времени впереди еще достаточно, наверстаютъ.
— Вотъ подуютъ втры, разгуляется Лена, такъ на зиму безъ рыбы и останутся, даромъ что идетъ ея много.
— А осенняя кандевка?
— Въ прошломъ году тоже надялись на кандевку да морскую рыбу, а на мор и стей нельзя было закинуть изъ-за втровъ, и остались ни при чемъ, однимъ чаемъ жили. Нтъ, слдовало бы намъ устроиться на свободномъ песк. Очистить его хорошенько. Хоть дороже обошлось бы, зато очереди ждать не нужно.
— Вонъ, кажется, Кирсанъ сюда идетъ! Такъ и есть: рожа заспанная. И куда они спятъ!
Къ нимъ подошелъ низенькій якутъ въ грязнйшей отъ рыбьяго жиру рубах и полосатыхъ порткахъ. Посмотрлъ на гладкую Лену, на солнце, громко и протяжно звнулъ и легъ рядомъ на песокъ.
— Энъ мухаленъ ду? {Ты неводить будешь?}
— Сохъ,— лниво протянулъ якутъ и закрылъ глаза.
— Такъ что же ты раньше не говорилъ?— возмутился Григорій.— За тобой наша очередь.
— У меня бочекъ нтъ и соли.
— Я пойду будить Апулку, а ты, Коля, сходи къ Хаютану.
Хаютанъ, бывшій съ ними въ ‘четверти’, т. е. бравшій приходящуюся ему четвертую долю улова — семейный якутъ, жилъ отдльно въ урас.
— Сегодня ко мн прідутъ гости,— продолжалъ Кирсанъ по-якутски.
— Вотъ какъ, откуда?
— Съ устьевъ.
— Несетъ же ихъ нелегкая такую даль!— пробормоталъ Коля.— Кто такіе?— обратился онъ къ якуту.
— Выборный. детъ въ Управу дежурить. И дочка съ нимъ… Учугей кысъ {Красивая (хорошая) двушка.}, — осклабился Кирсанъ.
— Да это не они ли дутъ?— указалъ Коля на дв точки внизу. Якутъ приподнялся и опять улегся:
— Они и есть.
— Ишь ты, какъ ловко работаетъ весломъ…— глядя на приближающіяся втки, сказалъ Григорій. Первая бросилась ему въ глаза молодая тунгуска, умло и быстро гнавшая втку противъ теченія.
— Ничего, ладно…— согласился и Николай, любуясь.— Знатно разогнала, чуть не вся втка выскочила на берегъ!
— Кысъ-то, кажется, недурна…— сказалъ Григорій. Они подошли ближе.
Изъ второй втки вылзъ старенькій тунгусъ, повязанный платкомъ, какъ будто отъ комаровъ, а на самомъ дл — для прикрытія лысины, которой инородцы почему-то стыдятся. Рдкіе сдые волосы торчкомъ стояли на верхней губ и на подбородк, лицо почти бурое отъ загара и втра. Къ нему первому подошелъ Кирсанъ, пожалъ руку, потомъ поцловалъ ее, затмъ поцловались въ губы.
— Здорово!— сказалъ Кирсанъ.
— Здорово. Капсе. {Сказывай, говори.}
— Учугей. Энъ капсе. {Все хорошо. Ты говори.}
— Учугей, тохъ до сохъ…
Коля и Григорій не обращали вниманія на привычную сцену и не спускали глазъ съ тунгуски.
Высокаго роста, гибкая и стройная, она легко и быстро поворачивалась изъ стороны въ сторону. Развитыя формы тла замтно и красиво выдляются при движеніяхъ изъ подъ платья. Черные густые волосы лзутъ изъ-подъ платка, лицо немного загорлое съ яркимъ румянцемъ, скулы выдаются мало, несъ почти правильный. Отъ всей фигуры ветъ страстью, жаждой движенія, дла, во всемъ сказывается своеобразная грація, рожденная дикой и свободной тундрой. Захвативъ кое что изъ втки, она подошла къ Кирсану, поцловала ему руку, потомъ губы, и вс трое направились къ урасамъ.
— Славная кысъ, впервой такую вижу…— проговорилъ Григорій.
— Славная!.. Да это, братъ, красавица…
— Ну, ужъ и красавица. Скоръ ты на заключенія. Не свихнись, парень.
— Чего, братъ, добраго… Все по боку и зальюсь съ ней въ тундру, на просторъ. Оленями я умю управлять, изъ ружья стрляю довольно мтко… Нтъ, серьезно скажу теб: точно толкнуло меня что, когда я увидлъ ее… кровь такъ и загорлась…
— То-то, что кровь…— недовольно процдилъ Григорій.
Они вошли въ свою урасу. Отъ костра, на которомъ якутъ Апулъ, тоже дольщикъ въ невод, кипятилъ чайники и поджаривалъ рыбу, подымался дымъ и лъ глаза. Согнувшись, чтобъ не задть разныхъ вещей и пучки коптящейся юкалы {Тонкій, жирный верхній слой рыбы съ кожей.} они прошли къ своимъ орокамъ {Постель.} и услись на нихъ.
— Апу, брось чайники, я самъ присмотрю, сказалъ Коля, переставляя зачмъ-то съ мста на мсто чайникъ.— Пойди узнай, кто эта кысъ, что сейчасъ пріхала. Она у Кирсы.
— А неводъ кто будетъ раскладывать?
— Иди, потомъ разложишь. Апулъ вышелъ.
— Однако, тебя разбираетъ…— съ дкой улыбкой сказалъ Григорій.
— Нтъ, меня поражаетъ, какъ при ихъ безобразной и грязной жизни могла сохраниться такая красавица. И замть: одта чисто, халдай не виситъ, какъ мшокъ, а почти въ обхватку, и цвтъ идетъ къ ней…
— Ну, теперь и грязныя руки покажутся намъ божественными, и косыхъ очей ея мы не замтимъ…
— У ней дивные глаза. Какъ глянула, такъ у меня ажъ дыханіе захватило! Удивительная! Вотъ, должно быть…
— Заврался, парень. Брось, демъ неводить.
— Не поду…
— Ну-ну, кусаганъ {Плохо.} дло.
Они замолчали. Николай, переворачивая рыбу на сковород, ронялъ куски въ огонь, гд они трещали, наполняя воздухъ угаромъ, и ежеминутно поглядывалъ на кожу, исполнявшую роль двери. Неудобно повернулся, задлъ за полно и пролилъ масло на угли,— они вспыхнули голубоватымъ пламенемъ.
— Абагый {Чортъ.}, — проворчалъ Николай.
Когда уже стали сть рыбу, кожа приподнялась, и вползъ Апулъ.
— Ну, что? Капсекай…— кинулся къ нему Коля.
— Ладная баба…— сказалъ Апулъ подсаживаясь къ сковород и хитро улыбаясь.
— Такъ она замужемъ?— разочарованно спросилъ Коля.
— Зачмъ замужемъ? Н-тъ.
— Кысъ?..— обрадовался Николай.
— Двкой баранчукъ {Ребенокъ (баранчукъ).} имла, такъ какая-жъ кысъ?— пояснилъ Апулъ.
— Ну, сказывай, что ты еще узналъ?..
— Ай баба, абагый — не баба!..— самодовольно произнесъ Апулъ, съ чувствомъ чавкая рыбу.— Запряжетъ 15 оленей и детъ себ… Пурга, морозъ — ничего не боится. Лихая баба! Не всякій парень переловитъ теб тридцать оленей, да заводныхъ еще штукъ пять. А олени-то у этихъ тунгусовъ дикіе, какъ они сами, всхъ надо мамыкаемъ {Родъ лассо.} ловить. Заарканитъ и пошелъ дальше. Лтомъ кочуетъ, дикаго оленя изъ винтовки добываетъ. Тастей штукъ сто, сама смотритъ и настораживаетъ, и всегда съ песцомъ. Сти ставитъ. Отецъ у ней такъ только, на воспитаніи, она всю работу исполняетъ…
— Я такъ и думалъ!— восторженно сказалъ Николай.— А гд же отецъ ея ребенка?
— Прогнала. Говоритъ, и безъ него управлюсь,— отвтилъ Апулъ
— Это понятно,— вмшался Григорій,— якуты и тунгусы любятъ у бабъ на ше сидть, а ей нужно такого мужа, который бы ее за поясъ заткнулъ, а такихъ пока нтъ… А, можетъ быть?..— протянулъ онъ, прищуривъ глаза на Колю.
Въ другое время Николай не спустилъ бы шпильки,— теперь словно не замтилъ ея.
— Сказывали, сюда зайдутъ…— продолжалъ Апулъ.
— Зачмъ?
— Купить, видно, хотятъ чего.
— Ну, тогда тащи, братъ, суму съ табакомъ,— говорилъ Николай,— старикъ-то табаку спроситъ, а я развяжу ящикъ съ матеріями.
— Да не волнуйся,— замтилъ, раздражаясь, Григорій,— не спши. Пока они выпьютъ по двадцати чашекъ чаю да покалякаютъ, хорошихъ два часа пройдетъ…
Николай явно нервничалъ. Побродилъ по песку, осмотрлъ свой неводъ, сбросилъ въ воду нсколько громадныхъ щукъ.— Ишь черти, сами не дятъ и обратно не выбрасываютъ!..
Скучно. Взялъ ружье и выстрлилъ по чайкамъ. Обрадовался, что сразу убилъ двухъ. Нетерпніе усиливается.
Ноги невольно направляются къ урас Кирсана, и робость охватываетъ, чего-то стыдно. Такъ и кажется, что вс поймутъ, зачмъ онъ пришелъ. Спросить разв еще разъ, будетъ ли онъ неводить, вдь за нимъ наша очередь… Вопросъ естественный… Онъ подошелъ уже къ урас. Нтъ, глупо, сама придетъ…
Наконецъ, изъ урасы показался Кирса, за нимъ прізжая съ отцомъ, жена Кирсы и нсколько неводчиковъ. Направляются къ ихъ урас. Стараясь сохранить хладнокровіе, Николай идетъ туда же. Встртились, поздоровались. На сильное пожатіе руки двушки Николай отвтилъ еще сильнй. Любопытнымъ взглядомъ она скользнула по всей его фигур. Вошли въ урасу, хозяева, по обычаю, предложили чай. Такъ какъ на маленькомъ столик былъ еще сахаръ и блый хлбъ, то они не отказались. Съ полчаса говорили, обмнивались новостями. Старикъ разсказалъ, что у нихъ въ озер появилась такая большая щука, которая проглотила якута съ вткой. Ее ршили поймать, для чего привязали оленя крпкими, сыромятной кожи, веревками и согнали въ воду. Щука схватила, но не могла уйти, и ее вытащили на берегъ. У нея изъ горла виднлся конецъ втки. Челюсти ея были похожи на ворота, и сквозь нихъ свободно на олен прозжалъ тунгусъ.
— Оксе!.. {Восклицаніе неопредленнаго значенія.} — удивлялись якуты.
— Басня,— сказалъ Григорій.
Николай все время волновался и то блднлъ, то загорался яркимъ румянцемъ. Тунгуска съ любопытствомъ разсматривала предметы и къ нкоторымъ притрагивалась руками, особенно къ блестящимъ. Случайно заглянула въ зеркало и тотчасъ же отвернулась: инородцы боятся и не любятъ смотрть на себя въ зеркало.
Просятъ показать товаръ. Николай засуетился, доставая ящики и суму, распаковывая и вынимая изъ нихъ вещи.
— Вотъ ситецъ, вотъ сибирь…
Руки плохо слушались его.
— Постой, кто же такъ раскладываетъ товаръ?— шепнулъ ему на ухо товарищъ.— Показывай другой.
— Серебряныя кольца, цпочки, чистый кумысъ…— вытаскивалъ Николай изъ ящика и клалъ передъ покупателями.— Вотъ платки, хорошіе платки,— и положилъ ихъ передъ тунгуской.
Та стала разсматривать.
— Ничего платки. А шелковые есть?
— Шелковыхъ нтъ.
Замтивъ, что остальные заняты разсматриваніемъ товара, онъ тихенько сказалъ двушк:
— Минь таптырь… {Признаніе въ любви — ‘ты мн нравишься’.} и… я дарю теб этотъ платокъ.
И тотчасъ же ему самому стало неловко при мысли, что онъ не нашелъ боле деликатной формы для выраженія своего чувства, а прибгъ къ способу, какой обычно практикуется въ отношеніи якутокъ.
Глаза ея неопредленно блеснули, она засмялась, полупрезрительнымъ взглядомъ снова окинувъ его тонкую фигуру: русскій костюмъ всегда смшонъ и страненъ съ точки зрнія инородцевъ. Николай это зналъ и почувствовалъ себя страшно неуклюжимъ…
— Хочешь, я теб дамъ два такихъ?— сказала она громко и отошла къ остальнымъ.
— Аргы {Водка.} у тебя есть?— спросилъ тунгусъ.
— Водки нтъ, табакъ есть…— машинально отвтилъ Николай.
— Это хорошо,— думалъ онъ про себя,— ее безъ борьбы не добудешь. Тмъ интереснй.
И все же ему было обидно, что она такъ сразу оттолкнула его, и при воспоминаніи о ея взгляд онъ невольно ежился.
Якуты еще долго смотрли товаръ, торговались, что-то купили. Николай бродилъ, какъ въ туман, растерянный.
Когда вышли изъ урасы, Николай замтилъ большой треугольникъ гусей и схватился за ружье. Тунгуска, передавъ покупки отцу, бросилась къ втк и вытащила свою винтовку. Николай выстрлилъ, гуси на минуту смшались и опять стали равняться. Тунгуска опустилась на одно колно и спустила курокъ на кремень. Одинъ гусь долго кувыркался въ воздух и грузно упалъ на песокъ. Собаки, сбжавшіяся по первому выстрлу, кинулись къ нему. Двушка дико взвизгнула и легко и быстро побжала тудаже, догнала собакъ и выхватила у нихъ добычу.
— Оксе!— качали головами якуты.— Ай-да!— Надъ Николаемъ же смялись. Онъ поблднлъ, сильно закусилъ губу и гипнотизирующимъ взглядомъ впился въ тунгуску.
А та, спокойная, съ легкой улыбкой превосходства, подошла къ толп. По прежнему горлъ румянецъ на смуглыхъ щекахъ, губы полуоткрылись, показывая рядъ блыхъ зубовъ. Платокъ упалъ на плечи, и черные волосы ярко оттнили блую шею.
Николай болзненно вздрогнулъ, съ силой взмахнулъ рукой, точно бросилъ что-то на землю, ушелъ въ урасу и легъ ничкомъ на оленьи шкуры, замнявшія матрацъ. Вскор вошелъ Григорій.
— Ну, какъ мы себя чувствуемъ?— полунасмшливо, полуучастливо спросилъ онъ.— Платкомъ-то ее, видно, не удивишь.
Николай не отвтилъ.
— Да-а, хоть она и воплощеніе граціи и всего тамъ прочаго, но взвизгнула такъ, что собаки хвосты поджали.
Николай молчалъ и лежалъ неподвижно.
— Да ты что, друже, серьезно? Хоть и говорятъ, что съ одного взгляда можно влюбиться на всю жизнь, но подумай о разниц твоего и ея міропониманія. Къ тому же, ее купить надо, калымъ требуется…
— Не знаю — любовь ли, страсть ли это, только я долженъ получить ее!— съ какой то злобой отвтилъ Николай.— Я готовъ, не знаю, что сдлать…
— Дико!— перебилъ Григорій.
— Ей дикаря и нужно…
— Да вдь ты дикарь, пока въ теб страстишка горитъ, а какъ остынешь, такъ и застонешь по культурнымъ привычкамъ.
— Тогда она сама уйдетъ отъ меня.
— Представляю себ твою жалкую фигуру посл такого казуса! Нтъ, парень, подумай самъ: продаваться она не станетъ, да и для тебя это неинтересно, полюбить тебя, во всякомъ случа, не полюбитъ… ну, можетъ быть, такъ… на время. А вообще это, братъ, никчемная исторія, и при томъ скверная.
— Ты не долженъ такъ говорить,— обидлся Николай.— Ты не знаешь, какое чувство я къ ней питаю.
— Да какое же, кром самаго обыкновеннаго, естественнаго? Смазливая бабенка…
— Вотъ то-то, что для тебя она смазливая бабенка, а для меня…
— Идеалъ?— усмхнулся Григорій.
— Дуракъ!
Григорій опшилъ. Этого онъ не ожидалъ.
— Благодарю покорно,— только и нашелся онъ отвтить.
Вошелъ Апулъ. Отъ него пахло водкой.
— Пьютъ тамъ…— пояснилъ онъ.— Сначала Кирса угостилъ, а потомъ прізжій. Ну, баба! Вотъ пьетъ! Ни отъ одной рюмки не отказывается и всю до дна. Попробуй, Коля, походить за ней, ты парень-то изъ себя ладный… Матеріи хорошей подари… Водкой угости!..
Николай поднялся съ орона.
— Дло. Дай сюда водку.
— Ты съума сошелъ!— вскочилъ Григорій, — пускаться на такіе способы… Я не позволю.
— А поить водкой при покупк рыбы?
— Это дло другое. Такой уже здсь обычай.
Николай круто повернулся и вышелъ изъ урасы. Пошелъ къ скалистому берегу и стачъ взбираться на вершину къ неподвижнымъ лиственницамъ. Легъ тамъ на мохъ и тщательно закрылся сткой отъ комаровъ, а руки спряталъ въ карманы. Ршилъ лежать такъ, пока не успокоится.
Ему вспомнилась тундра. Онъ видлъ ее зимой, безпредльную, блую. Видлъ дикія, безжизненныя горы: хребетъ Тастумсу. По изгибамъ и крутизнамъ тянутся узенькія дорожки, протоптанныя дикими оленями: кылъ. Вотъ по одной изъ нихъ, цпляясь за выступы каменьевъ, скользя и тяжело дыша, пробирается она — тунгуска, въ сарахъ, въ суку до колнъ, въ лисьей шапк, съ винтовкой въ рукахъ. Въ ущельи небольшое стадо кылъ. Часть лежитъ, часть тонкими стройными ногами разгребаетъ снгъ и достаетъ свтло-желтый мохъ. Подкралась, осмотрла кремневую винтовку, опускается на одно колно и цлится. Выстрлъ, эхо повторяетъ его… Вихремъ помчались олени, только вьется за ними снжная пыль, и вотъ уже черными точками взбираются на крутизну. Но на мст остался одинъ. Упалъ на бокъ, дрыгаетъ ногами, безпомощно поводитъ втвистыми рогами по снгу, пытаясь встать, въ огромныхъ черныхъ глазахъ видна мука, капаютъ слезинки… Она подходитъ къ оленю, и хищной радостью свтятся глаза, быстрымъ движеніемъ поправляетъ она волоса, вытираетъ потъ. Олень все еще бьется. Наклоняется надъ ранкой и съ наслажденіемъ тянетъ густую, пахучую кровь… Потомъ услась возл на камень и набила трубку табакомъ.
Непріятная дрожь пробжала по тлу отъ мысли: онъ стоитъ рядомъ съ ней.
— Фу, дико… но и заманчиво…
Недолго лежалъ Николай. Опять потянуло туда, къ урас Кирсана. Пошелъ бродить по берегу, прислушиваясь къ шопоту волнъ, къ тому, что творилось въ душ.
— Въ самомъ дл, что тянетъ меня къ ней? Красота? Но она красива только потому, что кругомъ безобразныя, скуластыя физіи… Она дика и свободна въ своихъ порывахъ, ничто насъ не свяжетъ…
Слъ въ втку, хотлъ хать, но раздумалъ: а вдругъ она выйдетъ?..
Юноша не обманулся: Она вышла изъ урасы и пошла въ сторону высокаго берега. Онъ сталъ ее догонять. Должно быть замтивъ его, она свернула въ другую сторону, онъ пошелъ туда же. Тогда тунгуска пошла навстрчу.
— Эн’еха тохъ надо (что теб нужно)?— спросила она, рзко глядя въ упоръ.
— Я люблю тебя, и хочу, чтобъ ты была моей женой…
Голосъ дрожитъ и срывается, а хотлось бы говорить спокойно и убдительно.
Тунгуска подняла брови, потомъ прищурила глаза… Они, точно дв искорки, такъ и жгутъ!
— А ты на учах {Верховой олень.} умешь здить?
Николай не разъ удивлялся инородцамъ: сколько нужно терпнія, выносливости и звриной цпкости, чтобъ удержаться на холк, на переднихъ лопаткахъ оленя.
— Нтъ, не умю.
— Зачмъ же я теб? Рубахи мыть?
Въ этомъ вопрос была уничтожающая иронія. Разв тунгусы стираютъ свое блье? Носятъ, пока не изорвется на тл, и бросаютъ.
— Теб нужно толстую куропатку-якугку или русскую барыню…
Повернулась и пошла. Плечи вздрагиваютъ, должно быть отъ сдерживаемаго смха.
Съ океана, между тмъ подулъ втеръ. Тунгусы, быть можетъ, отложатъ по этому случаю свой отъдъ. Въ этомъ была какая-то надежда для Николая…
Втеръ, какъ здсь это часто бываетъ, порывисто усилился, разсвирплъ и погналъ по небу громоздкія черныя тучи, скрывшія голубую бездну и солнце, отчего стало сумрачно и холодно. Лена почернла, всколыхнулась валами, съ шумомъ и далеко выкатывая ихъ на берегъ, потомъ закипла, покрылась пной, валы въ безпорядк разбивались другъ о друга, открывая бездонныя пропасти.
Апулъ, согнувшись и тяжело переступая, тащилъ лямкой бережникъ невода, а Григорій, Николай и Хаютанъ длали то же въ лодк. Григорій гребъ, Николай и Хаютанъ постепенно сбрасывали неводъ въ воду. Лодку начало сильно покачивать, объ низкіе борта ударялись волны и бросали въ лодку свои верхушки. Мальчикъ-якутъ безпрерывно вычерпывалъ таюзкомъ воду.
Глядя, какъ тяжело Апулу, Григорій думалъ про себя о томъ, что нужно будетъ обязательно запрягать въ лямку собакъ, которыхъ у него имется шесть штукъ. Одинъ разъ онъ уже длалъ опытъ, и собаки подъ управленіемъ бережничаго хорошо исполнили свою задачу, но якуты-промышленники почему-то сильно воспротивились этому новшеству.
Когда неводъ былъ весь въ вод, якутъ слъ рядомъ съ Григоріемъ въ весла, а Николай сталъ держать корму. Плыли больше часа, гребцы работали изо всхъ силъ, и все же лодка еле подвигалась. Потомъ Григорій съ Хаютаномъ начали собирать неводъ въ лодку, а Коля слъ въ весла. Когда матица подошла близко къ лодк, Коля завернулъ къ берегу, бережничій продолжалъ мрно отчаливать, иногда по колни проваливаясь въ илъ. У берега Николай, какъ самый высокій, выскочилъ въ воду и сталъ надавливать ногами нижнюю клязь, чтобъ подъ нее не ушла рыба. Остальные трое быстро и умло вытаскивали на берегъ матицу. Блеснули серебристой чешуей крупныя нельмы, вынырнули горбоносыя физіономіи моксуновъ. Межъ ними стремительно шныряла разная мелкая рыба: омули, кандевка, метнулось нсколько стерлядей.
— А, попалась блокожая московская купчиха!— смялся Григорій и толстымъ деревяннымъ концомъ крючка оглушилъ ее по голов. Купчиха неподвижно вытянула свое жирное тло.— И добрые молодцы максуны… Стой, не вертись, все равно не отпущу…
Они безцеремонно поддвали на крючки мене крупную рыбу и сбрасывали въ лодку.
— Ну, что же, у насъ еще одна тоня?..— сказалъ Григорій — будемъ продолжать?
— Тэлъ баръ {Втеръ есть.} — замтилъ Хаютанъ, съ опаской поглядывая на Лену.— Улаханъ тэлъ… {Большой втеръ.}.
— Тогда ты бережничай, а Апулъ съ нами въ лодк. Сёи дуу Апу?
— Сёи… {Ладно.} — не совсмъ охотно отвтилъ Апулъ.
Отчалили и снова стали сбрасывать неводъ.
— Въ общемъ не важно,— говорилъ Григорій.— Знаешь, Коля, если въ это лто хорошо промыслимъ, то на будущее состряпаемъ себ неводъ саженъ въ полтораста, а то и двсти, собакъ будемъ запрягать. А то у самаго берега полземъ, да разв сюда зайдетъ крупная рыба?
— Пожалуй,— неохотно отвтилъ Николай. Тунгуска все еще всецло владла его воображеніемъ, и онъ раздумывалъ о томъ, какъ бы встртиться съ нею. Съ краской стыда вспоминалъ онъ первое свое знакомство съ ней, какъ мальчишески глупы были вс его выходки!.. Считая ее выше остальныхъ, подошелъ онъ къ ней дорожкой мстныхъ донжуановъ… И хорошій получилъ урокъ!
Когда неводъ былъ уже сброшенъ, лодка вдругъ дернулась сзади, и наплавы потонули. Бросили весла.
— Зацпились…— сердито проговорилъ Григорій.
Снова собрали неводъ, приближаясь къ злополучному мсту, но, сколько ни дергали съ разныхъ сторонъ, клязь не освобождалась.
Съ сердцемъ выругавшись, Григорій раздлся и прыгнулъ изъ лодки (не рвать же было неводъ!).
— Брр, тай холодно-же!..— показался онъ черезъ нсколько секундъ.— За дерево зацпились… Вотъ какъ они травятъ пески,— кинулъ онъ въ сторону Коли и опять нырнулъ. Наплавки всплыли, слдомъ показался и Григорій. Съ длинныхъ волосъ текла вода, онъ фыркалъ посинвшими губами и въ нсколько взмаховъ догналъ лодку.
— Пропадешь тутъ…— ворчалъ онъ, натягивая штаны и рубаху на сильное крпкое тло, покрывшееся синими пятнами, и слъ за весла грться. Съ берега на него съ удивленіемъ поглядывалъ Хаютанъ, не умвшій, какъ и вс якуты, плавать и боявшійся воды.
— Молёдецъ нюча!.. {Русскій.} — крикнулъ онъ.
— Спасибо. Вы бы тутъ неводъ порвали, а мы отдлались маленькой дырой.— Коля, дай-ка сюда бутылку.— Онъ отпилъ нсколько глотковъ водки,— Фа, мерзость! Вонъ тотъ камень продемъ,— тамъ, кажется, песчаный берегъ,— и будетъ. Втеръ, правда, разгулялся…
— Какъ бы ты не простудился…— замтилъ Коля.
— Сейчасъ согремся…— отвтилъ Григорій съ силой работая веслами.
Зловщія тучи все скоплялись, опускались ниже и стали цпляться за верхушки горъ. Чувствовалась ихъ тяжесть, и неувренно держали себя люди на черной вздымающейся вод подъ черной клубящейся и движущейся крышей.
Ослпительно сверкнула молнія, заставивъ всхъ вздрогнуть, пророкоталъ громъ. Пока подъзжали къ урасамъ, гроза разыгралась. Безпрерывныя молніи мгновеннымъ и длительнымъ свтомъ рзали тучи и сумерки, и взглядъ тогда ловилъ далекія зубчатыя верхушки, поблвшую отъ пны Лену, и громы, какъ пушечная кононада, дробились въ горахъ.
Полилъ дождь.
Непогода продолжалась нсколько дней, а къ вечеру послдняго дня такъ же неожиданно упала, какъ и началась.
Наши рыболовы лежали въ урас, лниво перекидываясь фразами, и каждый думалъ свои думы. Апулъ забгалъ въ урасу только пость, а все время проводилъ за картежной игрой, какъ и остальные якуты, проигрывая свою долю невода и не забывая при всякомъ удобномъ случа выпить рюмку водки — этого запретнаго и дорогого для инородцевъ плода, котораго у купцовъ всегда неистощимый запасъ.
Григорій топилъ изъ рыбы жиръ и различными способами добивался химической очистки его. Николай набилъ патроны, тщательно вычистилъ ружье, смазалъ жиромъ сары. Григорію не нравились эти его приготовленія: вдь дорогъ каждый день. Есть рыба — есть деньги, а значитъ — и книги.
Когда солнце бросило изъ-за убгающихъ тучъ свои быстрые золотистые лучи, изъ падей поднялся густой туманъ, Лена и лиственницы застыли въ поко, тунгуска и ея отецъ, простившись съ провожавшими якутами, уплыли вверхъ. Николай стоялъ возл урасы и долго смотрлъ вслдъ, пока втки не исчезли за поворотомъ Лены. Григорій и Апулъ раскладывали и чинили неводъ. Николай перетащилъ кое-что изъ пожитковъ въ маленькую, но устойчивую втку.
— Поду въ Чубукулахъ,— сказалъ онъ Григорію, скучающимъ взглядомъ уходя вдаль.
Чубукулахъ — гора выше по теченію Лены, на правой сторон, гд водились дикіе бараны и кылъ.
— Свинство!— рзко отвтилъ Григорій.— Ты знаешь, что втроемъ неводить нельзя…
— Возьми кого-нибудь въ долю…
— Да ты-то самъ чмъ будешь зимой жить?
— Тамъ видно будетъ…— Николай ухалъ, и черезъ четверть часа втка его слилась съ водной далью.
Хаютанъ нашелъ дольщика, но, проработавъ на нсколькихъ тоняхъ и получивъ свою долю,— онъ запьянствовалъ.
Неводить втроемъ было невозможно, и время пропадало даромъ. Покончивъ съ досолкой рыбы, Григорій ложился на берегу и читалъ или писалъ письма.
Какъ-то зайдя по длу въ урасу Хаютана, онъ неожиданно увидлъ тунгуску. Она пила кирпичный чай, густой, какъ кофе, безъ сахару и хлба, отщипывая кусочки жирной юкалы… Въ то время какъ онъ говорилъ съ Хаютаномъ, она бросала короткія, рзкія слова жен Хаютана и не обращала, казалось, никакого вниманія на русскаго. Якутка подала ей жареную рыбу. Она брала ее прямо руками, громко чавкала, пачкая жиромъ руки и губы. Григорію почему-то показалось непріятнымъ и удивительнымъ, что она стъ, какъ и вс якутки.
— Фу, дурень!— оборвалъ онъ себя.— Что же она вилкой должна сть, что-ли?..
При неводьб онъ замчалъ, что двушка издали смотритъ на ихъ работу, иногда она подходила близко и даже помогала собирать рыбу. Апулъ безцеремонно хваталъ ее за талію, прижималъ къ себ и обнюхивалъ ей лицо. Но тунгуска, сильная и ловкая, отталкивала его отъ себя, Апулъ отпускалъ грубыя остроты и восклицанія, и оба смялись.
— Неужели Апулъ счастливе Николая?— думалъ Григоріи.— А впрочемъ, ничего мудренаго.
Утомившись посл неводьбы, Григорій съ удовольствіемъ растянулся на своемъ любимомъ мст и незамтно уснулъ.
— Капсе, нюча!..— раздалось надъ нимъ.
Чмъ-то знакомымъ и близкимъ прозвучалъ голосъ, напоминая родное, но далекое, мелькнули сквозь дымку сна неясные образы. Онъ открылъ глаза. Возл стояла тунгуска и улыбалась.
— Что ты длаешь, русскій?..
Григорій приподнялся.
— Спалъ, какъ видишь…— недовольно отвтилъ онъ.— Такъ славно вздремнулъ… и надо же было…
— А еще что длалъ?..— продолжала спрашивать двушка, и въ ея немного низкомъ, твердомъ голос звучали игривыя нотки, будто довольство тмъ, что она помшала русскому спать, и онъ за это не разсердится. И въ глазахъ что-то странное — не то вызовъ, не то насмшка.
— Читалъ вотъ книгу…
Сонъ прошелъ.
Да, Николай правъ: есть въ ней что-то… Манятъ эти горящіе глаза, и вся она будитъ какую-то сладкую истому…
— И теб не скучно читать?..
— Нтъ, не скучно.
— Вы вс, русскіе, умете читать?
— Нтъ, не вс…— отвчалъ Григорій живй, начиная чувствовать интересъ къ этой странной двушк.
— И ваши женщины читаютъ?
— Читаютъ и пишутъ… многія.
— А русскія двушки красивы?..
— Всякія есть. Да вотъ купеческія дочки, он вдь тоже русскія.
— Совсмъ какъ якутки…— пренебрежительно отвтила двушка.
Григорій усмхнулся. Якутки не любятъ тунгусокъ, а послднія платятъ имъ той же монетой.
— Разв якутскія двушки плохи?— спросилъ онъ.
— Ты самъ долженъ знать…— не смущаясь, отвтила она.
— Кокетничаетъ!— подумалъ Григорій.
— Я ихъ не знаю.
— Кысъ тоже говорятъ. Почему ты къ нимъ не ходишь? У тебя въ Россіи осталась невста. Красивая?