Федра, Лагарп Фредерик Сезар, Год: 1805 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 24 минут(ы)

Федра.

Приступая къ разсмотрнію сего творенія, напередъ скажу нчто, о двухъ древнихъ трагедіяхъ: одной Греческой, другой Латинской, коими Расинъ пользовался въ своей Федр. Что касается до новйшихъ, писанныхъ до Расиновой о томъ же самомъ предмт и съ помощію тхъ же самыхъ подлинниковъ, я оныя оставляю какъ-такія, которыя не заслуживаютъ, чтобъ и говорили об нихъ.

Греческому автору онъ обязанъ идеею предмета, перьвою половиною того прекраснаго Явленія, въ которомъ изображено бшенство страсти Федриной, также явленіемъ Тезея съ сыномъ своимъ и повствованіемъ о смерти Ипполитовой.— Во всемъ прочемъ, Расинъ замнилъ величайшіе недостатки величайшими красотами.

Трагедія Сенеки, равно какъ и Еврипидова, названа Ипполитом, а не Федрою, изъ чего можно заключить, что оба сіи Поэта главнымъ образомъ хотли занять смертію невиннаго Ипполита, а не бдственною страстію Федры, что видно и на самомъ дл, у обоихъ Федра почти равно ненавистна, ни тотъ, ни другой не думалъ представить поступокъ ея извинительнымъ, ни тотъ, ни другой не старался возбудить состраданіе къ ея слабости. Итакъ мысль, самую порочную страсть сдлать самою занимательною, сія мысль столь щастливая и столь драмматическая принадлежитъ только Расину, и сіе одно преимущество, не говоря о столь многихъ другихъ, уже довольно его возноситъ предъ обоими древними писателями. Ходъ его піэсы боле приближается къ Сенекину, нежели къ Еврипидову.— Латинской-то Поэтъ подалъ ему повод къ тому Явленію, въ которомъ Федра открывается въ любви своей Ипполиту, тогда какъ у Еврипида кормилица берется говорить за Царицу. Слдственно Сенека иметъ то преимущество, что соблюлъ благопристойность и отважился на такое Явленіе, которое требовало весьма тонкой кисти. Расинъ послдовалъ ему въ обоихъ сихъ обстоятельствахъ. Онъ предполагаетъ, что Тезей, желая услужить другу своему Пиритою, сошелъ съ нимъ воадъ, и что оттуда не долженъ назадъ возвратиться, сіе предположеніе онъ занялъ также у Сенеки, равно какъ и ту мысль, чтобъ іу?ечь Ипполита, оставшійся въ рукахъ Федры, обратить въ свидтельство прошивъ него, — мысль удивительная и весьма удачно замняющая поносное письмо, выдуманное Еврипидомъ. По примру также Сенеки Расинъ выводитъ Федру на конц піэсы, заставляетъ ее признаться въ своемъ преступленіи и умирая доказать невинность Ипполита. Наконецъ (и сіе не малую честь длаетъ Сенек) онъ доставилъ Расину то славное признаніе въ любви, которое составляетъ одинъ изъ наилучшихъ отрывковъ Федры. Вотъ буквальный переводъ Латинскаго, онъ покажетъ, что Расинъ занялъ у Сенеки, и что умлъ прибавить къ тому своего.— Федра жалуется на тайный нкій огнь, сндающій ее. Ипполитъ отвтствуетъ: ‘я это очень вижу. Любовь твоя къ Тезею тебя мучитъ и лишаетъ разсудка.’

Федра

Правда, Ипполитъ, я люблю Теэея, воображая себ его такимъ, какимъ онъ былъ во дни весеннихъ лтъ своихъ, когда едва легкой пушокъ покрывалъ его ланиты, когда онъ прибылъ въ Критъ, ршившись напасть на Минотавра въ непроходимостяхъ лабирина, и когда нить его руководствовала. Какъ онъ былъ тогда прекрасенъ, я еще и теперь вижу его распущенные волосы, его кровомлечное лице, на которомъ разцвтала юность и цломудріе — сіе соединеніе силы и красоты, онъ имлъ тогда вид боготворимой тобою Діаны, или солнца моего дда, или лучше — тебя самаго. Такъ, на тебя онъ походилъ въ то время, какъ прелестями своими очаровалъ дочь своего непріятеля. Такъ точно онъ держалъ свою голову, но его небрежная красота еще боле отражается въ его сын. Отецъ твой весь изображенъ въ теб, но ты получилъ еще и отъ матери твоей Амазонки не знаю что-то такое суровое, соединяющее дикія свои прелести съ красотою Греческаго лица. Ахъ! теб-то бы сестра моя вручила спасительную нть, еслибы ты прибыль къ берегамъ Крита, и пр.

Здсь оканчивается подражаніе Расина. Посл четырехъ стиховъ, Федра говоритъ безъ всякой околичности и бросается къ ногамъ Ипполита. Теперь посмотримъ, сколько Расинъ, подражая мсту сему, усовершилъ оное, принаровляясь къ нашему театру.

Ипполитъ.

Чудесна сила мн видна любви твоей. Хоть мертвъ, но все теб мечтается Тезей Всегда владетъ огнь любви твоей душею.

Федра.

Такъ точно, Ипполитъ, къ нему я пламеню.

Люблю, но не того Тезея, что сойтить

Осмлился во адъ, и даже осквернить

Тамъ ложе самаго Плутона покушался,

Что тысячи другимъ предмтамъ покланялся.

Она начинаетъ открываться въ любви своей, описывая черными красками неврность Тезея, это есть нкоторое, хотя не прямое, извиненіе предосудительной страсти: въ Сенек нтъ сего хитраго оборота.—

Но врнаго всегда и нсколько сурова,

Плняющаго всхъ, прелестнаго, младова

И Греческихъ боговъ имющаго видъ,

Иль кажется какимъ теперь мн Ипполитъ.

Такъ говорилъ, смотрлъ, и станъ имлъ подобной,

Такой въ лиц игралъ румянецъ благородной,

Тогда какъ Критскія онъ волны переплылъ,

И дщерей обихъ Миносовыхъ плнилъ.

Здсь гораздо мене подробностей, нежели у Сенеки, о красот Ипполитовой, у насъ он гораздо бы мене выиграли, потому что мы не столь явно и повсемственно преклоняемъ колна предъ красотою обоихъ половъ, какъ Греки и Римляне. у Сенеки Федра боле хвалитъ красоту Ипполита, у Расина боле показываетъ страстныхъ чувствованій. Слдующихъ стиховъ въ Латинскомъ автор нтъ:

Что длалъ ты тогда? за чемъ героевъ свита,

Котору избралъ онъ, была безъ Ипполита?

За чемъ бывъ слишкомъ младъ, еще ты на суда

Принесшія ихъ къ намъ не могъ вступить тогда?

Подъ мышцею твоей чудовище бы пало,

Какоебъ зданіе его ни защищало.

Чтобъ неизвстный путь ты въ ономъ могъ открыть,

Сестра бы гибельну теб вручила нить.

Все, что ни слдуетъ по томъ, совершенно принадлежитъ Расину, и здсь-то онъ наипаче превышаетъ образецъ свой.

Но нтъ, ябъ до того ее не допустила,

Любовь бы напередъ мн мысль сію внушила.

Моей бы помощью, любезный Князь, моей

Отъ лабиринскихъ ты избавился стей.

Чего бы стоила мн жизнь сія безцнна!

Не нить вручилабы одну въ тебя влюбленна.

Для опасности, что ждали на пути,

Сама ршилась бы я предъ тобой итти.

И Федра въ лабиринъ низшедъ, иль возвратилась

Иль заблудясь съ тобой, тамъ жизни бы лишилась

У Сенеки Федра наконецъ прямо признается въ любви своей, и длаетъ движеніе, самымъ уничижительнымъ образомъ оную выражающее, здсь поступлено иначе. Она достигла верьха своего ослпленія, и тайна, вырывающаяся изъ устъ ея, составляетъ послдній степень бшенства страсти. Можно сказать, что Расинъ для того только пользуется тмъ, что есть у другихъ, чтобъ показать, какъ тому быть надлежало.

Онъ употребилъ еще нсколько другихъ чертъ, почерпнутыхъ изъ Сенеки, достойнйшая примчанія есть слдующая.

Энона.

Всхъ женщин Ипполит смертельно ненавидитъ.

Федра.

Соперницы себ въ нихъ Федра не увидитъ.

Между прочимъ сіе можетъ выдать понятіе о сокращенности Латинской, сіи два стиха переведены изъ Сенеки, у котораго они составляютъ одинъ стихъ.—

Genus omne profugit.— Pellicis careo metu.

Важнйшее наблюденіе есть то, что у Сенеки сіи два стиха, кром черты страсти, ничего боле не означаютъ, тогда какъ у Расина, они содержатъ въ себ первое смя положенія. Женщина столь великою драгоцнностію поставляющая не имть соперницы, такая женщина въ какомъ положеніи будетъ находишься тогда, какъ черезъ минуту узнаетъ., что она ее иметъ?

Я уже почти все показалъ, чемъ только Расинъ одолженъ былъ древнимъ писателямъ, время разобрать его самаго, и поелику начал я говорить о рол Федры, то станемъ продолжать разсмотрніе оной, такъ какъ главной въ піэс, которой все прочее подчинено. Она вообще почитается знатоками, и самымъ Вольтеромъ, первымъ изъ всхъ ихъ совершеннйшею театральной ролею. Въ самомъ дл она соединяетъ въ себ одной, въ высочайшемъ степени, красоты драмматическія, пламень страсти, глубокія чувствованія, ужаснйшую борьбу преступленія съ угрызеніями совсти, и что всего рже бываетъ вмст съ толикими достоинствами, самый яркій свтъ красокъ поэтическихъ. Симъ послднимъ преимуществомъ одолженъ онъ тмъ весьма богатымъ и разнообразнымъ миологическимъ принадлежностямъ, которыя могли быть употреблены въ семъ предмт. Но хотя краски сами по себ были ярки’, однако он не испытали надъ собою столь врной и столь сильной кисти. Изъ твореній воображенія извстна только Федра Расинова, и Дидона Виргиліева, которыя съ занимательностію страсти соединяютъ еще и волшебство баснословнаго колорита, и сіе сугубое дйствіе не напрасно почитается самымъ совершеннымъ дломъ Поэзіи.

Священнымъ сопряглась союзомъ Гименея,

Казалось, сдлала ко щастью врный шаръ,

Въ Аинахъ предъ меня предсталъ мой гордый врагъ.

Увидвши его, я тутъ-же поблднла

И вся душа моя смутилабъ, обомлла.

Глаза мои смотрть, язык вщать немогъ,

Тогда какой-то огнь мое все тло жегъ.

Вотъ самое точное изображеніе всего любовнаго жара, а вотъ что басня прибавить къ тому позволяла:

Тогда узнала я Венеру раздраженну

Тмъ страшнымъ пламенемъ своимъ вооруженну,

Которымъ весь она Миносовъ род казнитъ.

Чтобъ гибель отъ меня такую отвратить,

Я непрестанныя моленья возсылала,

Воздвигла въ честь ей храмъ и оный украшала.

Всечасно жертвами окружена сама,

Искала въ ндрахъ ихъ я моего ума.

Лкарства слабыя любви неизлчимой!

Къ чему былъ иміамъ во храм мн куримой!

Когда богиню ту въ немъ призывала я,

Въ то время кланялась ему душа моя.

Ахъ! образъ предо мной всегда его носился

У самыхъ олтарей, гд иміамъ курился.

Сему-то богу я все приносила въ честь,

Я имя лишь его не смла произнесть.

Говорила ли когда нибудь Поэзія лучшимъ языкомъ съ душей и воображеніемъ? Мы видли такое же соединеніе и въ любовномъ изъясненіи Федры, гд совокупляется вс, что только лабиринъ и Аріадна могли внушить Поэту. Не мене украсила басня и сіе столь занимательное безумство страсти перваго Явленія, въ которомъ умирающая Федра воспоминаетъ о всхъ своихъ родственникахъ, ставшихъ жертвами любви. Но если гд, то наиначе въ четвертомъ Дйствіи, когда она узнавъ, что иметъ соперницу, отъ стыда и ярости повергается въ крайнее отчаяніе, Поэзія наша, подъ перомъ Расина, возносится до красотъ истинно высокихъ, которымъ не было никакого образца ни у древнихъ, ни у новйшихъ писателей, и выше которыхъ ничего представить невозможно.

Нещастная! и я еще не умираю,

Священный солнца взоръ еще сносить дерзаю!

Владыку всхъ боговъ имю ддомъ я,

На неб, на земл, — везд родня моя.

Куда дваться мн? сокроюсь въ адски сни.

Но что я? мой отецъ тамъ судитъ блдны тни,

Тамъ съ урной роковой Миносъ стоитъ, она

Судьбою, говорятъ, ему поручена.

Какъ тнь его тогда встрепещетъ устрашася,

Когда перед него преступна дочь явяся,

Признается потомъ въ злодйствіяхъ такихъ,

Не знаетъ можетъ быть и самый адъ какихъ.

Въ то время что со мной ты сдлаешь нещастной?

На зрлище сіе, на сей позоръ ужасной

Что скажешь и какой ты дашь тогда отвтъ?

Я вижу, урна вдругъ изъ рук твоихъ падетъ,

Я вижу, новую ты ищешь казнь, родитель,

Самъ крови твоея становишься мучитель.

Ахъ! пощади.— Злой богъ твой погубилъ весь родъ.

По бшенствамъ моимъ познай его ты плодъ.

Нтъ, сердце никогда мое не наслаждалось

Злодйствомъ страшнымъ симъ, оно стыдомъ терзалось.

Подъ игомъ бдъ всегда стоная въ жизни сей,

Я въ мукахъ наконецъ и разстаюся съ ней.

Я не знаю ни на какомъ язык ничего такого, чтобы превышало сей отрывокъ, онъ сіяетъ первосильными чертами. Какое множество чувствованій и изображеній! какая глубокая горесть въ однихъ! какая великолпная и вмст ужасающая пышность въ другихъ! какое искуство! какое щастіе Генія, что могъ оныя соединить вмст! Воображеніе Федры, водимое Поэтомъ, объемлетъ Небеса, землю и адъ. Земля представляетъ ей вс какъ личныя, такъ и фамиліи ея преступленія, небеса, праотцевъ, предъ которыми она принуждена краснть отъ стыда, ад, судей угрожающихъ ей мученіями, сей самый адъ съ нетерпніемъ къ себ ожидающій другихъ преступниковъ, нещастную Федру съ яростію отвергаетъ. Сверхъ сего какая неподражаемая гармонія стиховъ! какая сила выраженій! я часто приводилъ себ на память, какъ нкогда Вольтер прочитавъ отрывокъ сей со всемъ жаромъ, какимъ только могли одушевить его прекрасные стихи, воскликнулъ: нтъ, я предъ нимъ ничего не вижу. Не думайте, чтобъ въ семъ почти невольномъ восклицаніи обнаруживалось сознаніе ума низшей степени, нтъ, оно было ничто иное, какъ да, въ великаго Генія, коего чувствительность была въ соразмрности съ его силами, въ коемъ удивленіе препобдило все и заставило забыть даже чувство самолюбія. Въ послдствіи увидимъ, что если авторъ Заиры ничего не иметъ въ семъ род, то по край ней мр удерживаетъ въ равновсіи толикія совершенства другими преимуществами. Но какой человк долженъ быть тотъ, коему одному только удалось изторгнуть у Вольтера слышанное вами восклицаніе!

Депрео въ своемъ пророчеств не обманывался, когда говорилъ своему другу, въ одномъ письм достойномъ ихъ обоихъ.

Кого скорбь Федрина невинная нетронетъ,

Когда преступница сія невольна стонетъ?

Столь благородный трудъ кого не изумитъ?

Кто щастливый сей вкъ хвалами не почтитъ,

Что сдлавшись славнй черезъ твои творенья,

Чудесъ сихъ пышныхъ 6ылъ свидтелемъ рожденья?

Вольтеръ отъ части замтилъ, что сіи чудеса боле трогательне, нежели пышны, мн кажется, они имютъ и то и другое свойство, и приведенный мною отрывокъ довольно сіе доказываетъ. Но въ самомъ дл нтъ ничего столь трогательнаго и единственнаго въ рол Федры, какъ то отвращеніе, которое она къ себ иметъ. Никогда совсть не вопіяла такъ громко противъ преступленія и также никогда преступная страсть не внушала справедливйшаго состраданія. Сія противуположность означена въ Федр Еврипидовой, равно какъ и въ Сенекиной, несмотря на декламацію столь часто заглушающую всю истину, но въ Расин несравненно боле. Он умлъ ей (Федр) дать въ тоже самое время, и боле страсти, и боле терзаній совсти — судите об этомъ по сему отрывку. Онъ весь принадлежитъ французскому автору, потому что сей только одинъ предположилъ, что Федра немедленно изгнала Ипполита, чтобъ не видать его у себя на глазахъ.

Познай же съ Федрою все бшенство ея.

Такъ, я люблю. Не мни, что я себя щитаю

Невинною тогда, какъ страстію сгараю.

Не думай и того, чтобъ яд слпой любви

Смущающей мой ум питала я въ крови.

Нтъ, будучи всегда гонимая судьбою,

Я боле чемъ ты гнушаюся собою,

Порукой боги въ том, т боги, коихъ власть

Зажгла внутри меня погибельную страсть,

Т боги, что себ постановили славой

Насильственно отдать въ плн сердце смертной слабой.

На память приведи прошедшее ты самъ.

Чтобъ прелестей твоихъ не зрть моимъ очамъ

Не только я тебя, жестокой, убгала,

Я изъ Аинъ еще въ Трезенъ тебя изгнала.

Стараясь всячески теб противустать.

Хотла я себя чудовищемъ казать,

Всемрно твоего искала отвращенья.

Что пользы принесли сіи мн попеченья?

Лишь боле меня ты ненавидть сталъ,

Огонь въ груди моей не мене пылалъ.

Ты новой красотой сіялъ въ нещастной дол,

Во пламени, въ слезахъ я сохла только бол.

Чтобъ въ семъ увриться — довольно глазъ твоихъ,

Когдабы могъ на мн остановить ты ихъ!

Послдній стихъ есть одна изъ тхъ глубокихъ чертъ, которыя столь часто встрчаются въ Расин, и сія черта такъ естественно употреблена, какъ невозможнымъ кажется, чтобъ тутъ ея не было, и сія черта, когда объ ней размышляешь, является столь удачною, что спрашиваешь самаго себя, какимъ образомъ авторъ нашелъ ее.

Сказываютъ, что Расинъ, бывъ нкогда у госпожи Лафайетъ, настоялъ въ томъ, что имя великія дарованія можно, на театр, заставить извинить ужасныя преступленія, и къ виновникамъ оныхъ возбудить боле состраданія, нежели отвращенія. Прибавляютъ, что для примра привелъ онъ Федру, увряя, что можно заставить сожалть о преступной Федр боле, нежели о невинномъ Ипполит, и будтобы трагедія сія была слдствіемъ нкотораго поединка, на которой его вызывали. Въ прочемъ какъ-бы сіе ни произходило, такимъ-ли образомъ, какъ сказываютъ или онъ уже занимался сочиненіемъ піэсы, когда утвердилъ сіе мнніе, только всего врне то, что оно не могло быть чьимъ либо другимъ кром такого человка, которой обрати вниманіе на сердце человческое и на трагедію — изображеніе онаго, — примтилъ, что бдствіе преступной страсти находится въ соразмрности съ ея силою (nrgie) и что слдственно какъ извиненіе, такъ и наказаніе, всегда бываетъ съ нею неразлучно.

Это была проблемма нравственности, предлагаемая для ршенія, которую Федра Расинова дйствительно разршаетъ. Но чтобъ успть въ томъ, для сего требовалось такое искуство, каковаго отъ него только ожидать можно было, ибо я опять скажу, что Еврипидъ и Сенека совсемъ подъ другою точкою зрнія взирали на сей предмтъ. Оба они представили поступокъ Федры столькоже ненавистнымъ, сколько Расинъ извинительнымъ. Правда, у обоихъ древнихъ Поэтовъ она старается преодолть страсть свою, но совсемъ тмъ самаже она ршительно и обвиняетъ Ипполита, у Еврипида, чрезъ письмо, писанное ею предъ смертью, чего почти и понять не возможно у Сенеки устами Эноны, которой она ни мало не противорчитъ въ злодйскомъ ея намреніи, а наконецъ и собственными своими, въ присутствіи Тезея, говоря даже ему, что она изнасилована: vim tarnen corpori tiilit.

Посмотримъ, сколь иначе поступилъ Расинъ) разсмотрніе пружинъ, употребленныхъ имъ, подастъ намъ случай вмст разсмотрть, какимъ образомъ у него другія дйствующія лица споспшествуютъ къ его цли.

Напредъ приведемъ стихи, оканчивающіе первое Явленіе Федры съ Эноною:

Я стала моего злодйства устрашаться,

Я стала страстью сей и жизнію гнушаться.

Стараясь соблюсти мою при смерти честь,

Столь мрачную любовь хотла въ гробъ понесть.

Но силой твоего побждена моленья,

Открыла я теб весь ужас преступленья.

Пусть такъ, лишь близкой мой уважа смертный часъ,

Свой укорительный ты прервалабы гласъ,

И пересталабы вотще надъ тмъ трудишься,

Какъ дни мои продлить готовы прекратиться.

Въ туже самую минуту извщаютъ ее о смерти Тезея, извстіе сіе вскор посл того должно оказаться ложнымъ, со всемъ тмъ тогда оно правдоподобно. Поелику еще въ первыхъ стихахъ піэсы сказано, что неизвстно, что съ Тезеемъ сдлалось.— Средство сіе означено и Сенекой, но Расинъ употребилъ оное гораздо искусне. Въ Латинской піэс Тезей съ самаго начала предполагается скончавшимся, отъ чего между терзаніями Федры и любовнымъ ея изъясненіемъ не произходитъ ничего такого, чему бы надлежало препроводить ее отъ того къ другому. Напротивъ того во французской піэс, она выходитъ на сцену, ршившись умереть.

О солнце! я тебя въ послдній вижу раз.

И когда уже во всемъ открылась Энон, то и тогда еще повторяетъ тоже самое свое намреніе, какъ мы то недавно предъ симъ видли.— И такъ надлежало быть какому нибудь случаю, которойбы перемнилъ положеніе вещей, и представилъ бы цариц нкоторыя побужденія жить и надяться. Расинъ умлъ вложить въ уста

Эноны побужденія весьма сильныя, въ то время какъ приходитъ извстіе, что Тезей скончался.

Уже было тебя не нудила я жить,

Уже съ тобой во гробъ готовилась сойтить,

Уже не знали что вщать уста Эноны.

Но съ сихъ поръ предлежатъ теб други законы,

Съ сихъ пор судьба твоя другой пріемлетъ видъ.

Царь умеръ, но его надлежитъ замнить,

Онъ умеръ, но его нещастная кончина

Оставила теб единокровна сына,

Которой завтра жъ рабъ, когда тебя лишится.

Но если ты жива, то завтражъ воцарится.

Гд въ бдствіяхъ себ подпору онъ найдетъ,

И чья рука его потоки слезъ отретъ?

Невинный вопль его тогда небесъ достигнетъ

И праотцевъ твоихъ противъ тебя подвигнетъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не страшенъ Ипполитъ становится отнын,

Ты можешь зрть его невинно на един.

Быть можетъ, убжденъ въ презрніи твоемъ

Объявитъ онъ себя мятежниковъ вождемъ.

Открой ему глаза и духъ склони кичливый.

Въ Трезени онъ царемъ, сіи брега щастливы

Въ владнье вчное досталися ему.

Но сыну отданы закономъ твоему

Великолпныя и пышныя т стны,

Которыя самой Аиной соруженны.

Вамъ общаго врага надлежитъ побдить,

Соединитеся Арисію сразить.

Федра.

Пусть такъ, я на твои совты преклоняюсь.

Коль можно возвратить, я къ жизни возвращаюсь,

Я буду жить еще, коль матерня любовь

Почти замерзшую во мн согретъ кровь.

Сіе со всемъ искуствомъ отдланное приключеніе, совершенно оканчиваетъ перьвое Дйствіе. Оно побуждаетъ Федру жить самымъ похвальнымъ побужденіемъ материнскою нжностію. Оно даетъ ей также похвальную причину видться съ Ипполитомъ, чего безъ нарушенія благопристойности она здлать никакъ не могла, посл того способа, каковымъ прежде изъяснилась. Оно даетъ зрителю, равно какъ и Федр, нсколько времяни для отдохновенія, озаривъ ихъ нкоторою надеждою. Оно ведетъ за собою любовное изъясненіе, доставляя вмст извиненіе онаго, когда Федра можетъ сказать Ипполиту:

Что я? иль думаешь, по моему желанью

Подверглась я сему постыдному признанью?

Тебя пришла просить трепещущая мать,

Чтобъ къ сыну ты ея не сталъ вражды питать.

Пустые замыслы любовью сердца плнна!

Лишь о теб вщать была я принужденна.

Наконецъ приключеніе сіе готовитъ страшную перемну, когда Федра свдаетъ о возвращеніи Тезея. Сколько выгодъ въ одномъ по видимому столь простомъ пособіи! сколько театральныхъ произшествій! таково знаніе завязки, и всегда можно сказать, что одни только новйшіе уразумли и довели оное до совершенства.

Сравните сей способъ съ тмъ, каковымъ поступилъ Еврипидъ. Едва наперстница успла узнать тайну Федры, тотъ час нимало необинуясь совтуетъ ей предаться влеченію своего сердца, и заглушить вопль совсти. Когда царица гнушается и не принимаетъ совтовъ говоря: ‘престань отравлять меня ужасными твоими внушеніями, то она отвтствуетъ: сколь ни ужасны, однако они все лучше строгой твоей добродтели.’ Она предлагаетъ ей принять лкарственный корешокъ, укрощающій бшенство страсти, къ чему однакожъ потребенъ, говоритъ она, еще лоскутъ отд платья Ипполитова, и Федра хочетъ знать, каковъ корешокъ сей, наружный ли какой нибудь знакъ, или напитокъ. Наперстница проситъ у ней только на то позволенія и уходитъ искать Ипполита. Не льзя не признаться, что способъ, какой избралъ Еврипидъ поступать въ семъ случа, весьма далекъ отъ искуства Расинова.

Ему упрекали, (столько мы строги предъ древними въ наблюденіи благопристойностей) что онъ заставилъ сказать Энону, въ приведенномъ мною Явленіи:

Живи, — въ чемъ упрекать съ сихъ поръ теб самой?

Обыкновеннымъ сталъ отнын пламень твой.

Тезея смерть ту связь нещастну разорвала,

Что страсти твоея весь ужас составляла.

Я не спорю, что Расинъ зашелъ нсколько далеко, и что любовь Федры къ сыну ея мужа и тогда еще довольно предосудительна, когда она уже не есть боле прелюбодяніемъ.

Но надобно помнить, что раба, судя по древнимъ обычаямъ, не обязывается быть столькоже разборчивою въ своихъ чувствованіяхъ, какъ и царица, что сія не участвуетъ въ мысляхъ своей наперстницы, и повидимому склоняется только на выгоды сына. Правда, изъяснившись Ипполиту, она откровенне предается страсти своей, такъ что съ Эноною ищетъ средств преклонить его, надется прельстить его приношеніемъ скиптра Аинскаго. Но мн кажется, что сея постепенности требовала сама природа и театр. Во первыхъ извстно, что почитая супруга своего умершимъ, она должна гораздо мене страшиться, взирая на любовь свою къ Ипполиту. Вовторыхъ, она уже открылась, слдственно сдлала шагъ, и сей одинъ шагъ необходимо влечетъ за собою другой, такимъ путемъ идутъ страсти, Энона совтуетъ госпож своей принять скипетръ и бжать отъ Ипполита, который ее пренебрегаетъ. Она отвтствуетъ:

Не время.— Онъ мое безумство страсти зрлъ,

И я прешла уже стыдливости предлъ,

Предъ побдителемъ въ стыд моемъ призналась,

И въ грудь надежда мн какъ бы неволей вкралась.

Недавно ты сама, свт гаснущій въ очахъ,

И дух блудящій мой на ледяныхъ устахъ

Совтами во мн твоими удержала,

Что я могу любить, ты знать мн то давала.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Онъ гордость нкогда сію оставить можетъ,

Которая тебя, Энона, такъ тревожитъ.

Въ лсахъ воспитанъ онъ, то мудреноль, что дикъ.

Къ суровымъ Ипполит законамъ приобыкъ.

Конечно въ первой разъ языкъ любовный слышитъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Коль сердце побдишь его не можетъ страсть,

Зайдемъ съ другой страны, чтобъ на него напасть.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Спши сыскать его ты отъ меня, Энона.

Быть можетъ, ослпитъ глаза его корона.

Пускай чело свое украситъ ею онъ:

Мн хочется самой возвесть его на тронъ.

Коль скипетромъ владть мои не могутъ руки,

Пусть имъ владетъ онъ. Пусть будетъ сей науки

Наставникомъ пока для сына моего.

Быть можетъ, и отцемъ онъ будетъ для него.

Охотно я его законы принимаю,

И мать во власть ему и сына поручаю.

Энона! истощи вс средства, чтобъ тронуть:

Удобне къ его найдешь ты сердцу путь.

Проси, моли, стонай, во слезы погрузися,

Съ покорностью къ нему вщать не устыдися,

Представь, скажи ему, что умираю я.

Признаться, на тебя надежда лишь моя.

Пока я твоего возврата недождуся,

Дотоль располагать собою не ршуся.

На театр всегда требуется, чтобы самое сильное положеніе соединено было съ какою нибудь надеждою, которая бы оное умряла и производила нкоторыя измненія, безъ чего печаль всегда одинаковая, и всегда отчаянная содлается однозвучною, и будетъ боле огорчительною, нежели занимательною, дв вещи, которыя надобно различать со всею осторожностію. Въ слдствіе сего начала, Расинъ посл угрызеній совсти, съ каковыми прежде боролась Федра, предаетъ ее всмъ восторгамъ любви. Для сего избираетъ онъ такую минуту, въ которую наипаче извинить ее можно, и что всего важне, он даетъ ей нсколько надяться единственно для того, чтобъ поразить ее перемною гораздо ужаснйшею. Энона прибгаетъ назадъ и приноситъ ей извстіе о возвращеніи Тезея. Какой ударъ театральной! сіи остановки, сіи измненія, сіи перемны суть чудеса театральной магіи, и Расинъ не одолженъ ими образцамъ своимъ.

Величайшая трудность, сопряженная съ планомъ его трагедіи, каковой онъ основалъ, состояла въ томъ, чтобъ побудить Федру къ жестокому обвиненію, не длая однакожь ее слишкомъ ненавистною, и положеніе, которое онъ умлъпредъ тмъ ввести, доставляетъ ему нужныя для сего пособія. Еврипидъ и Сенека не заботились, чтобъ ихъ Федра была извиняема:, но Расинова совершенно бы пала, еслибы походила на ихъ Федру. У насъ никогдабы не потерпли чтобъ женщина, въ судьб которой до того участвовали, содлалась предмтомъ проклятія. Однакожь надлежало обвинить Ипполита, таково было содержаніе піэсы, какъ-же онъ поступаетъ? ведетъ свою Федру отъ произшествія къ произшествію, другъ другу противуположеннымъ, до той страшной и критической минуты, которая должна помутить ея душу и помшать въ ум, такъ что она отважится итти на все, что только ей предложатъ для спасенія своей чести. Она не учинитъ и неспособна учинить злодянія, она даже содрогается при одной сей мысли, но Поэтъ доводитъ ее до того, что она принужденною остается позволить за себя дйствовать Энон. Она не говоритъ такъ, какъ у Еврипида: ‘Я умру, но сія самая смерть отмститъ за меня, и врагъ мой не насладится торжествомъ, которое онъ одержать надется. И съ нимъ неблагодарнымъ поступлено будетъ, какъ съ преступникомъ.’ Она не только не думаетъ объ отмщеніи, но и не можетъ перенести своего стыда и отчаянія.

О небо праведно! что здлала я днесь?

Супругъ, а съ нимъ и сын немедля будутъ здсь.

Жестокой наблюдать въ сію минуту станетъ,

Какъ предъ его отца преступница предстанетъ,

Со вздохами въ груди, которымъ онъ не внялъ,

Съ слезами во очахъ, которыхъ не принялъ.

Не думай, чтобъ ту страсть, которой пламеню,

Для чести онъ отца не объявилъ Тезею.

Родителю, царю захочетъ измнить?

Что мной гнушается, и то онъ утаитъ?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я знаю, какъ мое неистовство опасно,

Мн кажется уже, что стны вс согласно

И своды на меня готовы возопить,

Въ злодйств предъ лицемъ супруга обличть,

Умремъ, да отъ такихъ смерть ужасовъ избавитъ.

Тогда-то Енона дерзаетъ сдлать предложеніе Федр обратить преступленіе на Ипполита, она восклицаетъ:

Чтобы невинность я, Энона, очернила!

Отвт Эноны заключаетъ въ себ величайшую хитрость.

Я требую, чтобъ ты молчанье лишь хранила.

Я также трепещу, терзаюсь, и скорй

Отважилася бы на тысячу смертей.

Но коль тебя безъ сей я помощи теряю,

На свт жизнь твою всему предпочитаю.

Я обвиню.— Тезей такую слыша всть,

Сошлетъ его и тмъ свою окончитъ месть.

Отецъ всегда отецъ, когда и наказуетъ.

По крайней мр она успокоиваетъ Федру, увряя ее въ безопасности Ипполитовой. Въ сію минуту онъ является съ Тезеемъ.

— — Ахъ! Ипполита вижу я,

Смерть на чел его написана моя.

Я предаюсь теб, употребляй стараньи,

Какія хочешь ты, а я не въ состояньи.

Супруг ея хочетъ броситься къ ней въ объятія.

Постой, не оскверняй сихъ сладкихъ упоеній.

Не стою больше я твоихъ ко мн стремленій.

Ты оскорбленъ Тезей, и рокъ всегда ревнивъ,

Не пощадилъ меня, съ тобою разлучивъ.

Какъ недостойная передъ тебя явиться,

Я помышлять должна о томъ только, чтобъ скрыться.

Она не говоритъ ни одного слова, которое бы противно было истин, или произходило отъ сердца извиняющагося. Я думаю, что не возможно лучше соблюсти всхъ искуственныхъ пристойностей.

Спустя минуту проклятіе раздраженнаго Царя достигаетъ до ушей ея, она прибгаетъ въ отчаяніи, и уже готова была обвинить самую себя, но коль скоро услышала отъ Тезея, что Ипполит хвалится, будто бы онъ любитъ Арисію, тотчасъ истина замираетъ на устахъ ея. Тезей тому не вритъ, но нещастная Федра — боле, нежели сколько вообразить можно, она глубоко чувствуетъ, откуда произходило пренебреженіе Ипполита. Посл сего представьте себ его печаль, ея смятеніе и ярость.

Онъ страстенъ, лишь ко мн безъ страсти пребываетъ!

Арисія его всемъ сердцемъ обладаетъ!

Ахъ боги! какъ моимъ моленьямъ не внималъ,

Какъ гордость во очахъ, страхъ на чел являлъ,

Считала я его къ любви не сотвореннымъ,

На весь мой слабый полъ равно вооруженнымъ.

Но гордый духъ его другая потрясла

И милость предъ его очами обрла.

Быть можетъ, Ипполитъ не есть неумолимый.

Лишь я кажусь ему предмтомъ нестерпимымъ.

Чувствованіе сіе не довольноли глубоко и огорчительно? Ревность иметъ ли острйшія и мучительнйшія стрлы? какихъ восторговъ исполнена ревность Федры!

Комубъ когда сія, Энона, мысль пришла,

Что прежде у меня соперница была?

Но сомнваться въ том не можно мн ни мало.

Сей враг, котораго ни что не укрощало,

Кому досадой былъ мой стонъ, любовь моя,

Сей тигръ, котораго всегда страшилась я,

Къ кому приближаться я никогда не смла,

Смиренъ и приученъ, Арисія умла

Понравиться ему и къ сердцу путь сыскать,

И я еще его хотла защищать!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ахъ! неиспытанно досел огорченье!

Какое новое готовилось мученье!

Все, что я пренесла — восторги и боязнь,

Неистовая страсть и внутренняя казнь,

Отказъ, который мн нанесъ обиду люту,

Лишь тнь того, что я терплю въ сію минуту.

Онъ любитъ и любилъ! чемъ былъ прельщенъ мой взоръ?

Какъ видлись они? гд и съ которыхъ поръ?

Въ обман для чего меня ты оставляла?

О тайной страсти ихъ за чемъ мн не сказала?

Ахъ! видться ничто не запрещало имъ,

Ихъ небомъ каждой вздохъ былъ осненъ самимъ.

Мученья совсти въ любви ихъ не терзали,

Для нихъ вс ясные и чисты дни сіяли.

А я, природы всей отребіе уныло,

Въ мракъ крылась, чтобъ меня незрло дня свтило.

Смерть-Богъ одинъ, къ кому дерзала я взывать,

Съ часа на час всегда готовясь дух отдать.

Питаясь желчію, слезами упиваясь

И изблизи въ моемъ нещастьи надзираясь,

Не смла въ волю я и слезы проливать,

Напитокъ горькій сей страшилася вкушать,

И часто под челомъ скрывъ свтлымъ мглу глубоку,

Я литься слезному не позволяла току.

Кто бы подумалъ, что коментатору Расина Явленіе сіе показалося довольно безполезнымъ? Какъ! Явленіе довершающее казнь Федры, соединяющее ужасы ревности со всми бдствіями, которыя она претерпла, удерживающее обнаружить невинность Ипполита, такое Явленіе безполезно, оно одно довольно оправдываетъ эпизодъ Арисіи, который столько испыталъ упрековъ, и который время намъ разобрать. О рол Федры сего довольно, мы видли, что она соединяетъ все, она есть одно изъ тхъ совершенныхъ, единственныхъ въ своемъ род произведеній, которыя составляютъ славу искуствъ и напряженіе ума человческаго.

О Федр, разумя всю трагедію, можно тоже сказать, что объ Ифигеніи, въ которой вс почти роли не много не равносильны, и спорятъ одна съ другою. Роль Федры помрачаетъ все, и сему такъ быть надлежало, но тмъ не мене справедливо, что и другія дйствующія лица представлены почти такими, какими они быть должны. Я знаю, сколько любовь Ипполита была критикована, начиная отъ Янсениста Арнольда. Сей, изключая Федру изъ всеобщаго заточенія, на которое осуждала строгость его правилъ вс театральныя піэсы, признавалъ открыто, что оное твореніе дышетъ самою чистою нравственностію и представляетъ ужаснйшій примр злоключеній неразлучныхъ съ непозволенными страстями, но сей же самой Арнольдъ упрекалъ вмст сочинителю, что он вывелъ Ипполита влюбленнымъ. Всякой знаетъ, какъ отвчалъ на это Расин: а безъ сего, что сказали бы наши петиметры? отвтъ сей подтверждаетъ всеобщее мнніе того времяни, что трагедія никогда не можетъ обойтися безъ любовной завязки. Такой предразсудокъ имлъ подпорою самаго Корнеля. Сей хотя всхъ боле способенъ былъ писать о такихъ предмтахъ, въ которые не должно было входить любви, однако во всхъ своихъ піесахъ давалъ ей мсто почти всегда съ худымъ успхомъ ею занимаемое. Но надобноли заключать изъ слов Расина, что он и самъ не одобрялъ любовь Ипполита? въ самомъ ли дл любовь сія составляетъ недостатокъ? Мн хочется думать, что Расинъ не желая спорить съ Арнольдомъ, чтобъ поскорй отвязать ея отъ него, обратилъ на зрителей то, что онъ могъ бы оправдать. Никто столько не увренъ, какъ я, что надобно изгнать любовь изъ всхъ такихъ предмтовъ, въ которые она призывается не естественно, и составляетъ съ ними нкоторое разногласіе.

Но такого ли рода содержаніе Федры? любовь Ипполита охладила ли піэсу, такъ какъ то всегда случается, когда только она не у мста. Я не замтилъ сего на театр. Мн даже кажется, что непорочное пристрастіе Ипполита къ младой Арисіи, послдней втви осужденнаго на изгнаніе рода, представляетъ пріятную противуположность съ пагубной и неистовой страстію Федры. Мн вображается, что я дышу чистйшимъ воздухомъ, когда нахожусь между нимъ и его любовницею. Я съ удовольствіемъ слушаю, когда онъ говоритъ Тезею:

Довольно, батюшка, я отъ тебя скрывалъ,

Знай, что я чистою любовію пылалъ.

Совсмъ тмъ, почему былобы съ добродтелію Ипполита, не имть наклонностей сродныхъ природ и его лтамъ. Это значилобы одну необыкновенность. Онъ ничемъ необязывается быть нечувствительнымъ, онъ не есть ни безстрастный мудрецъ, ни жестокій завоеватель, ни честолюбивый политикъ, словомъ, онъ ничего такого не иметъ, чтобы противно было любви. Лучшели полюбить его такимъ, какимъ представленъ он у Еврипида и Сенеки, которые приписали ему надменную и отвратительную упорность. У Греческаго Поэта роль его исполнена однихъ смшныхъ декламацій, у латинскаго онъ хочетъ умертвить Федру, беретъ ее за волосы и заноситъ надъ нею мечь, изливаетъ ярость свою въ продолжительныхъ проклятіяхъ, призывая громъ и адъ. Такой ли надобно употреблять способ, чтобъ сдлать добродтель любезною, а порок ненавистнымъ? У Расина едва онъ можетъ произнести одно слово: онъ почти столькоже стыдится того, что слышалъ, сколько Федра, что сказала. На чел Ипполита видна краснющая невинность, равно какъ на чел его мачихи порокъ. Пришедши въ самаго себя, онъ восклицаетъ:

Какъ! Федра! … но пускай забвенью предана

Въ вкъ будетъ тайна та, что изрекла она.

Молчаніе сіе не во сто ли разъ занимательне, нежели вс порывы негодованія или обыкновенныя мста нравственности? Есть мысли, на которыхъ честная душа остановиться не можетъ, онъ таитъ сію ужасную тайну отъ самаго Терамена: он открываетъ ее одной только Арисіи, и въ какуюжь минуту? Посл того жестокаго Явленія, въ которомъ онъ такъ несправедливо изгнанъ отцемъ своимъ, въ такомъ печальномъ состояніи, не съ удовольствіемъли видишь его обртающаго утшеніе въ сердц Арисіи? и какія чувствованія изливаетъ онъ въ ея ндра! она трепещетъ опасности, въ каковой находится жизнь и потому хочетъ склонить, чтобы онъ обнаружилъ истину, укоряетъ ему, что онъ сего не здлалъ. Какойже его отвтъ?

Ужель я долженъ былъ повствованьем врнымъ

Покрыть чело отца румянцемъ самымъ чернымъ?

Ты лишь таинственный проникла сей покровъ,

Тебя повренной я избралъ, и боговъ.

Отъ самаго себя сіе сокрыть желая,

Теб открылъ, судижь, любовь моя какая,

Но помни, подъ какой печатью то сказалъ,

Забудь, что я теб, коль можно открывалъ,

И что ужаснаго въ сей день произходило,

Чтобъ изъ столь чистыхъ устъ во вкъ не выходило.

Мы можемъ на боговъ надежду возлагать,

Они должны мою невинность оправдать.

Сіе одно тебя исполнить я прошу,

На жертву прочее все гнву приношу.

До рабства ты была доведена судьбою,

Престань быть доле покорною рабою.

Не устрашись за мной, Арисія, итти,

Осмлься быть моей подругой на пути.

Оставь мста сіи толико оскверненны,

Гд дышетъ воздухомъ невинность зараженнымъ.

Правда, и въ Еврипид он наблюдаетъ такую-же скромность и такоеже уваженіе къ отцу своему, но будучи обязанъ клятвою, которую взяла съ него Энона прежде, нежели начала изъясняться. Примтно даже, что онъ сожалетъ, давъ такую клятву, которая заставляетъ его молчать. Сколькоже Ипполитъ Расиновъ благородне и любезне? онъ обязанъ однимъ своимъ сердцемъ) и предъ кмъ бы сердце сіе излилось съ толикою занимательностію, еслибы онъ не любилъ Арисію? Такъ, предъ тою-то, отъ которой мы ничего нескрываемъ, предъ тою-то, говорю, похвально не имть ни одного чувствованія, котороебы не было достойно удивленія, ни одного движенія показывающаго гнв на ослпленнаго и неистоваго родителя, щадить его насчетъ собственной бести и съ опасностію собственной жизни, въ ту самую минуту какъ онъ насъ угнтаетъ, и помышлять объ одномъ безчестіи Тезея, а не о своей обид.

Арисія, сколь ни чувствительна къ любви его, однако не сметъ слдовать за молодымъ княземъ, который еще не есть ея супругомъ. Онъ ее упокоиваетъ:

Не все при факелахъ бываютъ браки тамъ.—

Подл Трезенскихъ вратъ, гд гробы по странамъ,

Подъ коими моихъ прахъ предковъ сокровенный,

Клятвопреступникамъ есть страшный храмъ священный.

Трепещутъ смертные напрасно клясться въ немъ.

Преступника казнитъ мгновенно ярый громъ.

Чтобъ неизбжну смерть не обрсти средь храма,

Не сметъ никогда обманъ явиться тамо.

Коль вришь ты словамъ, Арисія, моимъ,

Торжественно въ любви тамъ клятву утвердимъ.

Порукой божество не преминемъ поставить,

Которое Трезень во храм ономъ славитъ.

Попросимъ, чтобъ оно отцемъ служило намъ,

Потомъ я воззову къ священнйшимъ богамъ.

Супруга Зевсова божественна Юнона

И скромная сестра свтяща Апполлона,

Вс боги наконецъ, зря чистый пламень сей,

Согласно въ врности поручатся моей.

Вс сіи мстныя обстоятельства имютъ вид древности, весьма приличный содержанію піэсы. Въ семъ-то храм долженъ былъ клясться тотъ, который за минуту предъ тмъ говорилъ:

Свтъ сердца моего изгибовъ не ясне.

Я не знаю, почему Арнольдъ былъ столько не доволенъ сею любовію, мн кажется, что самая суровая строгость не можетъ быть ею встревожена.

Я скажу откровенно, что Явленіе Арисіи, открывающей второе Дйствіе съ ея наперстницей, съ которою она разговариваетъ о любви своей къ Ипполиту, не много должно подйствовать на зрителей, посл пышнаго Явленія Федры съ Эноною {Здшніе французскіе актеры выбрасываютъ его въ игр, и кажется хорошо длаютъ.}. Вотъ, можетъ быть, единственная невыгода сего эпизода. Коментаторъ не безъ причины выставляетъ сей недостатокъ, но иметъ ли онъ какое нибудь основаніе и тогда, когда говоритъ намъ, что Явленіе, произходящее между Ипполитомъ и Арисіею, въ которомъ я недавно предъ симъ далъ отчет, холодно и безполезно? Безъ сомннія оно не есть ни тмъ, ни другимъ. Оно заключаетъ въ себ дйствіе (action), потому что Ипполитъ убждаетъ тутъ Арисію послдовать ему и соединиться съ нимъ, и я предоставляю каждому судить самому, есть ли холодность въ разкрытіи характера Ипполитова, какой мы видли.

Онъ судитъ также и о слдующемъ Явленіи, произходящемъ между Арисіей и Тезеемъ, и столько же несправедливо. Онъ утверждаетъ, что оно не приуготовляетъ Тезея къ оправданію своего сына. Это значитъ отрицать очевидность: стоитъ только привести здсь нсколько стихов. Вотъ какъ Арисія говоритъ Тезею:

Какъ попускаешь ты, чтобъ гнусной клеветой

Былъ очерняемъ сынъ столь непорочной твой?

Иль сердце ты его еще такъ мало знаешь,

Что отъ невинности порокъ не различаешь?

Иль отъ тебя только какой-то кроетъ мракъ

Т добродтели, что ясно видитъ всякъ?

Довольно предавалъ его ты лжи поносной.

Престань: въ мольб твоей раскайся смертоносной.

Страшись, чтобъ строгое сдалище боговъ

Неправедныхъ твоихъ не выслушало словъ.

Они нердко съ тмъ пріемлютъ приношенья,

Чтобъ насъ же наказать за наши преступленья.

Тезей.

Вотще покрыть его злодйство хочешь ты,

Любовь до сей тебя доводитъ слпоты.

Но я свидтелей имю достоврныхъ:

Я зрлъ ліющійся токъ слезъ нелицемрныхъ.

Арисія.

Стрегись: геройскою десницею твоей

Отъ тьмы чудовищь ты освободилъ людей.

Однакоже еще жить оставляешь дол

Одно …. мн говорить сынъ не велитъ твой бол.

Почтеніе къ теб онъ хочетъ сохранить.

Я оскорбила бы его дерзнувъ открыть.

Въ стыдливости ему подобясь, удаляюсь,

Чтобъ ненарушить мн молчанье, опасаюсь.

Спрашиваю, можноли сказать о томъ боле, не говоря всего, и сіе ли не значитъ пріуготовить оправданіе Ипполита? Это столько справедливо, что Тезей, оставшись одинъ, съ сея минуты начинаетъ чувствовать какое-то сомнніе и боязнь. Онъ хочетъ вопросить Энону, приказываетъ привести ее. Судите же теперь о правосудіи Критика. Ему такъ хочется находить безполезности, что онъ и Терамена почитаетъ безполезненно, это значитъ простирать крючкотворство нсколько далеко. Никогда отъ наперстянка не требовалось того, чтобъ онъ былъ не обходимъ для пружинъ приводящихъ въ движеніе піэсу, вручить оныя симъ подчиненнымъ лицамъ не только не означало бы совершенство, но даже ошибку, вообще они должны служить для такихъ только Явленій, которыя развертываютъ содержаніе піэсы и требуютъ довренности, равно какъ и для того, чтобъ разсказывать приключенія, что Тераменъ и длаетъ. Он возвщаетъ Ипполиту, что Аины избрали Федру царицею, а Тезею приноситъ извстіе о смерти его сына, вотъ и все, что только ему длать надлежало.

Тотъ же самой рецензент нсколько жестоко поступаетъ съ Ипполитомъ и Арисіей, повторяя прежнія критическія замчанія, которыя на нихъ длаемы были. Я осмлился защищать ихъ, не выдавая однакожь мннія моего за приговор. Во всхъ сочиненіяхъ есть стороны, на которыя можно взирать под различными видами, и до нкотораго степени, или осуждать или оправдывать, смотря потому, подъ какою точкою зрнія на оныя взираемъ. Всего не льзя назвать равно безпорочнымъ: я не утверждаю, что сей эпизодъ совершенно таковъ, но при всемъ том он произвелъ ревность Федры, то есть, одну изъ прекраснйшихъ вещей, какія только есть на театр. Въ заключеніе всего, я спрошу у тхъ, которые хулятъ эпизод сей, захотятъ ли они его уничтожить, а съ нимъ и четвертое Дйствіе — послдствіе онаго. Какъ! Корнелю прощаютъ въ самыхъ грубыхъ, въ самыхъ чудовищныхъ ошибкахъ, для того, что он ведутъ за собою премногія красоты, а Расину не простятъ въ одномъ эпизод, который никакого порока не иметъ, и которой можно охуждать только зато, что онъ не производитъ такого дйствія, какъ роль Федры, то есть, что ниже того, съ чемъ сравняться не возможно! это слишкомъ строго, и я не имю духа послдовать сему примру. Всего неоспориме здсь то, что люди обыкновенно судятъ держа въ рукахъ два вса и дв мры, что однихъ писателей желалибы всегда оправдывать, потому что часто имютъ въ нихъ нужду, а другихъ порочить, потому что они весьма рдко подвержены бываютъ порокамъ.

Нкоторые Критики писали цлые томы въ защищеніе и опроверженіе повствованія, въ пятомъ Дйствіи находящагося: я думаю, что какъ т, та и другіе слишкомъ далеко зашли, утверждаютъ, что Тераменъ, будучи объятъ внезапной печалію, въ которой он долженъ находиться, не въ состояніи входить ни въ какую подробность — такая критика слишкомъ строга. Не помнятъ, что естественно и даже необходимо, чтобы Тезей извстился по крайней мр о главныхъ обстоятельствахъ смерти своего сына, и что Тераменъ, будучи еще весь исполненъ того зрлища, котораго онъ былъ свидтелемъ, долженъ, сколько можетъ, удовлетворить сему любопытству. Со всемъ тмъ я не спорю, что повствованіе чрезмрно распространено, и слишкомъ искуственно украшено. Оно выказываетъ поэтическую роскошь кое-гд не у мста: еслибы оно было просте и короче, то не выступало бы изъ правил театральныхъ. Сіе даетъ намъ знать, что Расин однажды только въ жизни своей позволилъ себ быть боле Поэтомъ, нежели какъ надлежало, и изъ ошибки здлалъ мастерской отрывокъ. Не надобно слишкомъ много опасаться, чтобъ примр сей былъ заразителенъ.

Наконецъ, и Тезеева роль не была свободна отъ критики: его обвиняли въ излишнемъ легковріи и опрометчивости. Я думаю, что такой упрекъ можетъ имть основаніе разв только на томъ удивительномъ способ, которымъ Поэт заставляетъ Ипполита оправдываться предъ отцемъ своимъ. Онъ превзошелъ Еврипида, хотя и подражалъ ему въ семъ Явленіи, изъ котораго я ничего не приведу, чтобъ слишкомъ не умножить приводимыхъ мст. Нтъ сомннія, что все сказанное Ипполитомъ иметъ на себ печать истины, которой по видимому надлежало бы здлать большее впечатлніе надъ Тезеемъ и удержать его отъ столь поспшнаго произнесенія роковаго своего проклятія. Но съ другой стороны Поэтъ можетъ оправдаться тмъ, что Тезей находится въ первомъ восторг своего гнва, смущеніе, въ которомъ онъ примчаетъ царицу подходя къ ней, ея обоюдныя слова, донос Эноны, мечь Ипполита, оставшійся въ рукахъ Федры, тмъ большее надъ нимъ должны длать впечатлніе, что если не врить такимъ признакамъ, то онъ долженъ предположить преступленіе гораздо еще жесточайшее, нежели какое ему сказываютъ, и сія послдняя причина такъ сильна, что я не знаю на нее никакого отвта. Прибавьте, что сіе легковріе Тезея освящено миологическими преданіями, которыя намъ столько знакомы, и выдетъ, что Тезей кажется намъ слишкомъ легковрнымъ, потому что мы внутренно досадуемъ, видя его таковымъ, а трагическій Поэтъ того — то отъ насъ и хочетъ.

Изъ всего разбора послднее заключеніе равно длаетъ честь какъ уму Расина, такъ и сердцу человческому. Сей великій человк взялся возбудить боле состраданія къ преступной Федр, нежели къ невинному Ипполиту, достйгъ своей цли. Спросятъ, почемуже? Причины тому, я думаю, слдующія. По тому, что Федра во всю піэсу достойна сожалнія по своей страсти, мученіямъ совсти и бореніямъ, а Ипполит по своей смерти. Дотол всякъ видитъ и чувствуетъ, что хотя онъ оклеветанъ, хотя осужденъ на изгнаніе отцемъ своимъ, однако все ему еще остается свидтельство совсти и любовь Арисіи. Напротивъ Федра злополучна отъ своего сердца, злополучна отъ своего преступленія, и слдственно злополучна безъ утшенія и безъ надежды, такъ что нтъ ни одного, кто бы во глубин души своей, не предпочелъ участь Ипполита участи Федры, тмъ паче что одинъ всегда кажется спокойнымъ, а другая всегда мучится. Это есть картина, изображающая бдствія порока и добродтели, под которою живописецъ подписалъ: избирай.

Пер. изъ ла Гарпа

Бутырскій.

‘Сверный Встникъ, No 9, 1805

Читайте также: