Фантазии. Часть I, Жанен Жюль, Год: 1834 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 34 минут(ы)

ФАНТАЗІИ ЖЮЛЬ-ЖАНЕНА.

Переводъ съ французскаго.

ЧАСТЬ I.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи К. Вингебера.
1834.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тмъ, чтобы по напечатаніи представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. Санктпетербургъ, 1 Октября 1833 года.

Ценсоръ А. Крыловъ.

ОГЛАВЛЕНІЕ І-Й ЧАСТИ.

Предисловіе.

1. Крейслеръ.

2. Смерть Дуаена.

3. Женни цвточница.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Да простятъ мн читатели названіе сихъ повстей. Приличне было бы назвать ихъ: сказками или просто повстями. Но въ нашей туманной литератур не всякой воленъ въ выбор. Обстоятельства, а особенно мода, богиня скоролетныхъ произведеній часто налагаетъ на насъ слишкомъ строгія условія.

Сіи четыре тома не имютъ ни одного изъ достоинствъ, отличающихъ великаго писателя, открывшаго намъ досел неизвстную поэзію, поэзію семейственной и холостой жизни, поэзію щастливаго человка, ни чмъ ни занимающагося, человка страстнаго безъ страстей, пьянствующаго не бывъ пьянымъ, спящаго бодрствуя, поэзію любителя курительнаго табаку во всхъ родахъ онаго: своенравную, веселую, гибкую, блистательную, боле безпорядочную нежели убранную, показывающуюся голою всякому встрчному, но всегда скромную, непорочную. Фантазія походитъ на прелестную и прелюбезную двушку, любящую веселость и вольность обращенія, царствующаго въ кофейныхъ домахъ, и ищущую дешеваго развлеченія. Мы съ удивленіемъ и радостію встртили ее при переход изъ Германіи: какая разница между сею поэзіею и всми предъидущими! Величественная поэзія была прекрасна, повелительна. Но и простая поэзія иметъ свои прелести, эпическая поэма прилична богамъ, повствовательная прилична людямъ. Милый ребенокъ-купидонъ цлуетъ Сюзану, и видя ея холодность, обращается къ Фаншет, съ коею онъ боле дерзокъ. Гофмнмъ, замняетъ Фаншету въ поэтическомъ мір, Гофманъ, повсть, посл поэмы и драмы, Гофманъ, простая поэзія, слдующая за величественною и сохраняющая ее блескъ.

Повсть походитъ на радугу: величественная поэзія нисходитъ къ намъ съ Парнасса, простая же восходитъ къ намъ съ престола, боле ей свойственнаго. Величественная поэзія является посреди молній и грома на Геликон, простая же является съ шумомъ вылетвшей пробки, и если и окружена облакомъ, то облакомъ Нмецкаго табаку, невиннымъ дымомъ, посл коего не бываетъ бури. И такъ, она совершенно принадлежитъ нашему вку. Земная поэзія, разсказы, вотъ новое наше поприще. Однимъ словомъ, сколько было можно, замчая разность времени, щастія и любви, мы нашли въ нашихъ временахъ нчто похожее на тысяча и одну ночь. Тысяча и одна ночь суть фантазія востока.

Хотя въ тысяча и одной ночи и у Гофмана вы встрчаете Королей и Принцевъ, за то и замчаете, что купецъ, рабъ, нмой, монахъ и вообще весь восточный народъ, занимаютъ главныя роли сей поэзіи. Тогда поэзія, умягчаясь, нисходила къ народу, но внезапно остановилась, и въ то время, какъ востокъ представлялъ намъ гражданскія и политическія сказки, сверъ не имлъ еще оныхъ, правда, онъ имлъ поэмы и исторіи, но удобопонятныя только для нкоторыхъ почтеннйшихъ и сильнйшихъ гражданъ, а когда низшедъ отъ величественной поэмы до простой, или лучше сказать, возвысясь до повстей, мы получили повсти прозаическія, подробный расказъ гражданской жизни, то сей разсказъ ограничивался описаніемъ спаленъ и молеленъ, и грубость составляла всю прелесть его. Подобныя сказки были разсказываемы, по мннію Пантагреля, Королю Людовику XI, Королев Наварской и другимъ.

Но я не намрееъ составить здсь исторіи повстей во Франціи: это было бы слишкомъ трудно и долго для меня, не принося вамъ большей пользы, тмъ боле, что нын не любятъ боле разсужденій, и я даже сомнваюсь въ успх l’essai sur les eloges Томаса II l’essai sur l’oraison funebre, Вильменя. Цль моя состоитъ въ томъ, чтобы опредлить названіе фантазій и доказать, что и никогда не могъ и не хотлъ сочинить оныхъ — и не имю ни столько добродтели, ни поэзіи, ни даже тхъ пріятныхъ пороковъ, которые всмъ нравятся, и за которыя васъ вс любятъ. Фантазія въ моихъ повстяхъ только случай, по коему они были написаны безъ плана, выбора и намренія. Я знаю, что случай недостаточенъ для того, что бы оправдать сей гордый титулъ.

Но и еще увряю васъ, что это не моя вина, вина обстоятельствъ, моды, ваша даже, ибо вы хотите фантазіи всегда и отвсюду, какъ будто каждый можетъ быть поэтомъ, рисовать чудеса на стн углемъ, восхищаться пивомъ и мечтать въ дубовыхъ креслахъ, знать вс тайны скрипки и смычка, или называться Гофманомъ. Я часто спорилъ съ тобою о семъ предмет, любезной Роландъ, и особенно воспоминаю зимнюю ночь, проведенную нами при блеск свчей и пунша, когда ты мн говорилъ все, что могъ, чтобы отклонить отъ ошибокъ, свойственныхъ завистливымъ умамъ, которые забираются, зная свои заблужденія.

Мы были въ двоемъ, онъ и я, я и онъ. Мы, составлявшее прежде одного, но въ этотъ вечеръ насъ было двое, ибо мы сильно спорили: онъ былъ доволенъ, видя меня спорящимъ, и удерживалъ какъ лошадь за узду, боясь, чтобы она не взбсилась: ничего нтъ ужасне, какъ тихія, разъяренныя лошади, кусающія и брыкающія.

Предметъ нашего спора былъ весьма важенъ въ этотъ вечеръ. Ночь была свтлая, огонь сильный, втеръ насвистывалъ тысяча и одну непріятную варіацію, мы оба сидли въ креслахъ, а креслы стояли въ нашей комнат, мы громко думали, какія думы!

Посудите о пройденномъ нами пространств въ нсколько часовъ! Размышляя о воображеніи, мы перешли отъ Гомера къ Гофману, отъ поэмы въ стихахъ къ повстямъ въ проз, съ Афинскаго Олимпа въ Нмецкій кофейный домъ, наконецъ мы перешли къ берегамъ воображаемой Леты. Тутъ-то мы ожидали изъ сего таинственнаго отверстія объясненія восторгу, который производитъ въ насъ Гофманъ. Но до сихъ поръ еще ожидаемъ.

У насъ было столь много времяни, что мы, подобно дтямъ или сочинителямъ риторикъ, спрашивали: существуетъ ли фантазія? что есть фантазія? Это продолжалось весьма долго, ибо трудно выпутаться изъ Аристотелевскихъ подраздленій. Потомъ послдовали другіе вопросы: явилась ли съ нашимъ вкомъ новая поэзія, или неизвстный родъ драмы, явилось ли нчто могущественное въ области поэзіи, явился ли островъ, потерянный изъ виду при Гомер и открытый Гофманомъ опасный островъ, покрытый тайною, не оставляющій слда по прохожемъ? Отвчай же на мой вопросъ, говорилъ Роландъ, отвчай: если по твоему мннію существуетъ фантазія, то скажи, гд она, что она длаетъ, откуда происходитъ? Сказавъ сіе? Роландъ прохаживался гордо по комнат, какъ будто написалъ хоры Фауста.

Зная, что онъ привыкъ къ неполученію отвтовъ, я отклонился отъ его трудныхъ вопросовъ, и взявъ щипцы, началъ расправлять огонь, насвистывая арію изъ La Grande Pinte, сочиненную въ город, гд и родился, тобою, ученый и врный мой соотечественникъ, Жанъ-Поль! Богъ да благословитъ и успокоитъ тебя въ звздномъ неб тысяча и одной ночи.

Расправляя огонь, являются искры, подобныя молодымъ душамъ, вылетающимъ изъ чистилища, освободясь отъ грха. Видишь ли сіи души, Роландъ, подымающіяся съ крикомъ въ верхъ? Видлъ ли ихъ Гомеръ, сей великій слпецъ, всевидцъ? Нтъ, Гомеръ не видалъ искръ домашняго быта, не видалъ и тогда, когда имлъ собственный домашній крутъ. Онъ видлъ небо, планеты, Афинское солнце, но потерялъ зрніе, разсматривая сіи огромныя хранилища Свта. Онъ парилъ выше Тасса, узрвшаго съ высоты горы Іерусалима. Онъ видлъ волканы, лса, ручьи, ключи, моря и даже людей вышиною въ шесть локтей! Поэзія Парнасса, Музъ, Апполона верхомъ, Апполона, который наконецъ походилъ на Людовика XIV, были предметами поэзіи Свта. Все было велико и величественно въ семъ мір. Щедро разсыпали по оному видимыхъ боговъ, проливая ихъ кровь, богинь, коимъ горы замняли будуары, облака замняли покрывала отъ любви. Какъ счастливы первые поэты, Роландъ! весь міръ былъ въ ихъ власти, физическій и нравственный. Греція и домъ Атрекомедія имли Сократа. Теперь свтъ опустлъ, Сократъ умеръ — все извстно, — Еливзійскія таинства суть дтскія игрушки, Египетскія муміи весьма дешевы. Сфинксъ и Зодіакъ Дендера помщались въ водевиляхъ, вс планеты описаны и названы.

Люди столь же многочисленны какъ и звзды, столь же покойны, выходятъ и входятъ въ кругъ жизни, въ извстное время, они не переселяются. Басни, яростныя битвы, погребальныя игры, невидимыя боги, войны за улыбку прелестной женщины, старцы встающія при проход Елены, все кажется нын страннымъ, натянутымъ, нын смются, слыша разсказъ о десятилтней осад.

Роландъ, игравшій съ моею собакою, обернулся съ важнымъ видомъ: прекрасные русые его волосы были разбросаны по челу его, онъ казался вдохновеннымъ.

О! сказалъ онъ, первобытные люди безъ сомннія были щастливе: я увренъ, что собака Дарія Кадомана, перебжавшая наканун Арбельскаго сраженія къ Александру, была лучше и умне твоей собаки. Женщины были прелестне, поэты величественне! Судя по твоимъ разсужденіямъ, поэзіи недостаетъ міра, а не міру поэзіи. Ничтожная гордость не отдаетъ справедливости ни прошедшему, ни настоящему, другъ мой!

Нтъ, отвчалъ я ему, поэты всегда будутъ на земл. До тхъ поръ, пока малйшая травка останется на земл или звзды на неб, или женщины, всегда будутъ поэты, пока умиленіе будетъ въ сердце нашемъ, будутъ поэты, пока другъ подастъ руку другу. Но трудно заставить поэта говорить, любить, чувствовать сражаться! Поэтъ не хочетъ выказываться впередъ въ то время, какъ прочіе люди скрываются за подобными себ. Извстность его отличаетъ посреди таиственности, онъ краснетъ своихъ страстей, окруженный эгоизмомъ, и видя людей, скрывающихъ свои чувства, онъ скрываетъ поэзію. Энтузіазмъ народа есть отголосокъ поэтовъ. Поэтъ молчитъ, боясь не найти отголоска. И ты, Роландъ, не обвиняй поэзіи, виновны я, ты, и вс прочіе тому, что нтъ поэтовъ, мы ихъ не понимаемъ.

Жаль, сказалъ Роландъ, ибо если мы лишимся поэзіи, то чмъ же заниматься намъ молодымъ людямъ? Жаль потому, что если общественное приличіе обниметъ поэтовъ то они погибнутъ. Общественное приличіе все разрушило между нами, сперва зажгло брани, потомъ любовь, вру, власть, всюду проходило, подъ всми видами, оно являлось въ комедіяхъ, сатирахъ, трагедіяхъ, энциклопедіяхъ, литератур. Согласись, что если въ обществ находятъ поэзію смшною, то мы, которые не отдались тломъ, душею, состояніемъ, будущностію, настоящимъ и прошедшимъ зависти, погибнемъ.

Сознайся, Ролнидъ, что ты несправедливо спрашивалъ меня, что есть фантазія? Я отвчаю теб, это единственная поэзія, которую поэты могутъ сотворить, ее должно уважать, искать ее всюду, встрчать съ любовію и отверстыми объятіями, а не спрашивать гд она, подобно тому, какъ ты спрашиваешь о своей любовниц, ибо сія поэзія столь же горда, какъ и величественна. Она, подобно ей, бываетъ бранчива, капризна, зла, тиха и утомленна. Она походитъ на любовницу, повелвающую своимъ обожателемъ.

Я наполнилъ наши стаканы и дружески съ нимъ чокнулся, мы пребыли въ бездйствіи, сложивъ руки, съ покойнымъ сердцемъ и головою, щастливыми друзьями, наслаждаясь миромъ и покоемъ ночи.

Онъ взялъ трубку, воткнулъ ее на чубукъ, какъ музыкантъ флейту, набилъ ее Испанскимъ табакомъ и завернулся въ волнистое, тонкое, прозрачное, восхитительное для Турка облако дыма. Не знаю, долго ли мы пробыли въ семъ положеніи, часъ, а можетъ быть и шесть мсяцевъ, однако по истеченіи сего времени онъ сказалъ:

Почему, чертъ возми, поэты могутъ только писать фантазіи?

Въ сіе время и былъ расположенъ читать прощанія Андромахи съ Гекторомъ, и утирая слезу, сказалъ ему хладнокровно: поэты безсильны, они не видятъ великихъ длъ, ни великихъ нещастій, великія люди погибли для поэзіи. Новйшія нещастія, дйствія, люди, столь велики, что поэзія можетъ только сравниться съ ними. Взгляни на окружающіе тебя предметы, Роландъ, какую оду можно сдлать изъ Ватерлооской битвы? какую трагедію изъ Бонапарта? Можно ли сдлать эпическую поэму прелестне простаго разсказа пожара Москвы? Не бойся, взгляни на 1793 годъ, въ ко торомъ Французская Королева, и вся аристократія лишились жизни однимъ ударомъ. Сочини романъ, достойный сей исторіи! Видишь, что никакой поэтъ не можетъ сыскать поэзіи, достойной сей ужасной исторіи, окровавленной истинною кровію. Нужно ли поэту вымышлять снова страсти и кровь? И такъ, поэты не могутъ быть подобными предшестновавшимъ, ибо оды, трагедіи, драмы, романы и эпическія поэмы уже не существуютъ.

Онъ слъ за фортепіано, заплъ арію Далейрака, славившуюся въ XVIII вк: сперва разыгралъ ее, потомъ громко сплъ, и снова, тихо, почти шопотомъ и съ усмшкою повторилъ оную, онъ то ускорялъ, то остазвуки, сочиняя совершенно другую арію, но вдругъ остановившись, если поэты не могутъ писать онъ, почему не пишутъ они эклогъ, или неподражаютъ Далейраку, сказалъ онъ, мн кажется, что теперешняя эпоха есть удобнйшая. Виргилій воспользовался смятеніями при Август. Теперь мы не терпимъ недостатка въ смятеніяхъ. Это есть одно средство употребишь съ пользою сіи нещастія, междоусобныя войны. Виргилій написалъ десять эклогъ посл кровавыхъ междоусобныхъ войнъ. Если нужно крови, развалимъ и заточеній, для того, чтобы Аркадскіе пастухи могли сразиться на флейтахъ подъ тнію втвистаго бука, то они не лишены оныхъ. Какую прелестную оду можно было бы написать въ честь корабля Шербурга! сказалъ онъ насвистывая арію: О ma tendre musette. И играя ея варіаціи, я терпеливо ждалъ конца.

Когда онъ кончилъ, то я сказалъ ему, не ужели ты не вришь, что идиліи, никогда не славившіяся между нами, и которыхъ Г. Сегре и другіе почитаютъ за послдній родъ забавныхъ сочиненій, были бы теперь ужасною насмшкою? Можно ли воспвать пастуховъ, лса и силу быка, со времяни изобртенія паровыхъ машинъ, чугунныхъ дорогъ? Съ давнихъ временъ испорченность физическая и нравственная природы были одинаковы. Пастухи и пастушки у Теокрита были добродтельне своего вка, но въ операхъ ихъ добродтель еще увеличена. Пастухи и пастушки Теокриша хотя небыли истинны, по крайней мр правдоподобны, поэзія удовольствовалась правдоподобнымъ вмсто истиннаго. Оперные пастухи въ розовыхъ лентахъ были совершенно неправдоподобны, почему поэзія не могла ими пользоваться: она столь же боится ихъ, какъ и нашихъ героевъ новйшей исторіи, столь преувеличенныхъ. Что можешь длать поэзія въ царствованіе машинъ? Гроза не опасна съ изобртеніемъ громовыхъ отводовъ, засуха и наводненія не существуютъ съ устройства каналовъ, нтъ боле дурнаго вина посл изданія руководства къ винодлію: вс опасности для пастуха исчезли, волки и зми щитаются сказкою, какъ Меналкъ и Титиръ. Разговоръ Виргилія съ Римлянами, о пастушеской жизни, былъ исполненъ поэзіи. Одно изъ нещастій нашей поэзій есть то, что разговорная поэзія уже слишкомъ употребительна. Что же касается до одъ, подобно Гораціевымъ, то предоставляю теб писать оныя въ-то время, какъ еженедльныя революціи заставляютъ тебя оставлять начатую оду.

Роландъ, видя свое пораженіе, посмотрлъ на меня съ видомъ хитраго побдителя и сказалъ, опираясь на фортепіано: И такъ, если сія невозможность доказана, почему ты говорилъ, что поэты не только что не могутъ, но и не хотятъ творить величественной поэзіи? Я бы желалъ знать, почему поэтъ, могущій творить величественную поэзію, не ршился бы на сіе? Не должно думать, Роландъ, что истинный поэтъ будетъ столь безуменъ, что станетъ предаваться горячности въ вк столь хладнокровномъ, онъ незахочетъ идти по тернистому пути въ то время, какъ прочіе слдуютъ по пробитой дорог. Поврь, поэты никогда справедливо жаловались на бдность, нищета ихъ есть вымыселъ, ими придуманный для оправданія своего превосходства предъ прочими людьми, никогда не смотря на общее мнніе и на собственныя слова поэтовъ, никогда они не были безсильны и бдны въ семъ мір: невозможно, и и въ сіе врую столько, сколько въ Бога, невозможно, чтобы Гомеръ былъ нищій съ палкою и сумою, сошлюсь на семь городовъ, оспоривающихъ славу его рожденія. Аристофанъ былъ въ свое время главою мнній, и онъ первый началъ, такъ сказать, огромный Крестовый походъ противъ новыхъ религій, начиная отъ Сократа и до Лютера, кончившійся у насъ тяжбами, ибо у насъ все кончается странно. Посмотри въ исторіи! Ты увидишь величайшаго поэта вмст съ извстнйшимъ Государственнымъ человкомъ, Корнеля вмст съ Ришелье, Мильтона съ Кромвелемъ Расина между Людовикомъ XIV и его любовницами, Босюетъ управляетъ ХІІ-мъ, Мирабо XVIII вкомъ, Волтеръ между сими вками, какъ необходимая связь, поэтъ, ни во что не вровавшій и революціонный, онъ глава сихъ двухъ партій, хотя невозможно узнать, къ которой изъ нихъ онъ собственно принадлежитъ. И ты спрашиваешь, почему поэтъ не можешь назваться поэтомъ, ребенокъ? Поэтъ не можетъ быть поэтомъ въ то время, какъ окружающіе его не могутъ быть великими людьми. Что бы говорить громко, та должно видть общее вниманіе толпы, но толпа слишкомъ много видла, чтобы тебя слушать, она творила необыкновеннйшія поэмы и потому не будетъ внимашельна къ чужимъ твореніямъ: толпа есть величайшій человкъ въ мір! Виргилій посвятилъ свою поэму Августу, но толп, сему тирану новаго Свта, какую посвятите вы поэму? Толп все знающей, все видящей, все объемлющей, въ то же время подданной и господствующей, побдительниц и побжденной, ребенку и старцу, низкой и возвышенной, сему революціонному оселку какую посвятите вы поэму?

Роландъ отвчалъ мн съ обиженнымъ видомъ: Ты чертовски витіеватъ сего дня, нельзя ли говорить теб съ меньшимъ восхищеніемъ? Я лучше бы понялъ тебя, естьлибъ ты мене ораторствовалъ.

Роландъ, прошу тебя не быть со мною столь строгимъ, прости мн мой восторгъ, хотя въ то время, когда мы говоримъ о величественной поэзіи, все возвышенное единодушно.

Если такъ, сказалъ Роландъ, то возвратимся къ началу нашего разговора, и пойдемъ тише: скажи мн по проще, что должны мы ожидать отъ поэтовъ, если, какъ ты говоришь, они не могутъ и не хотятъ творить ни драмъ, ни одъ, ни поэмъ, ни идилій, ни чего изъ величественной поэзіи? Я отвчу теб весьма просто, другъ мой Роландъ, что поэты, перейдя отъ великихъ страстей къ малымъ, и съ большаго Свта въ малый, будутъ описывать виднное, и будутъ творить весьма хладнокровно малыя творенія, какъ прежде шутя писали большія поэмы, однимъ словомъ, я достигъ своей цли и сдлалъ бы сіе гораздо скоре, если бы ты не мшалъ мн, однимъ словомъ, Роландъ, мы низошли отъ поэмъ къ истиннымъ повстимъ, то есть, къ повстямъ безъ поэзіи, и отъ оныхъ возвысились до фантазій, то есть, до повстей съ поэзіею. Ты тщетно опровергаешь сіи различія и никогда не увришься, что неблагопристойныя повсти Бокаса или Сто новыхъ новостей, одного рода съ повстями Гофмана, нтъ, сіи описанія обманутыхъ мужей, жадныхъ и безчестныхъ женъ, подлыхъ служанокъ, глупыхъ и дерзкихъ слугъ, сіи гражданскіе пороки, усовершенствованные геніемъ Лафонтена, не одного рода съ повстями Гофмана.

Въ его повстяхъ нтъ непозволительныхъ и легковрныхъ женщинъ, ни обольщеній, ни сомнній. Его повсти полны здраваго разсудка и ума! Онъ ненавидитъ площадныхъ выраженіи. Онъ разсматриваетъ семейственную жизнь, но только нжныя и чистыя ея очерки, онъ ищетъ нжныхъ ощущеній, глубокихъ страстей, невинныхъ и сильныхъ чувствъ! Странно, но справедливо, что наши площадныя повсти заставили бы краснть музу Гофмана, музу площадную! странно видть у Гофмана, пьяницъ и охотниковъ до табаку, идеальными лицами, у него страсти составляютъ прелестный ландшафтъ: весь міръ въ прелестномъ безпорядк, въ утреннемъ или вечеряемъ наряд.

О великій пьяница! любезный пьяница! Онъ никогда не бываетъ слишкомъ пьянъ. Въ кофейн, окруженный смющимися семнадцати-лтними двушками, съ голыми руками, растрепанными волосами, онъ уважаетъ ихъ, какъ ты двухъ сестеръ твоихъ. Лишь бы он не мшали ему пить и курить сколько ему вздумается, онъ будетъ съ ними любезенъ, какъ хорошо воспитанный вельможа, онъ будетъ казаться очарованнымъ сими двушками!, онъ будетъ разсказывать имъ небесную любовь и исторію третьяго неба, онъ будетъ любезенъ, онъ, простой и сельскій Гофманъ! Останьтесь съ нимъ невинныя души, обожаемыя дти его воображенія! Останьтесь при немъ, ибо онъ одинъ занимается міромъ, воображаетъ свои ужасныя, нещастныя, любовныя и страдальческія повсти.

Я начинаю понимать, сказалъ Роландъ, сочинитель фантазіи есть эгоистъ, живущій воображеніемъ, презирающій хвалою и порицаніями міра. И такъ, да избавитъ меня Богъ отъ сихъ нечувствительныхъ людей, думающихъ о своемъ только развлеченіи, не думая о развлеченіи себ подобныхъ, скука есть болзнь всми испытанная!

Сочинитель фантазій, Роландъ, есть человкъ осторожный и умный, тихо разсуждающій, ибо знаешь, что люди не имютъ времяни его слушать, но не воспрещающій видться съ собою въ кофейн, гд разсказывая свои повсти, раздляетъ съ слушателемъ вино, пиво и трубку.

Въ твоемъ опредленіи недостаетъ слдующаго: сочинитель фантазій есть совершенный пьяница, и долженъ быть непремнно пьяницею.

Нтъ, Роландъ, сочинитель фантазій долженъ быть великимъ художникомъ, оно отличаетъ его отъ собратій, міръ его не есть воображаемыя пространства, не небеса возлегающія на небесахъ, міръ его есть искуство во всхъ видахъ, онъ живетъ искуствомъ, гордится онымъ, это его званіе: благодаря искуству, сочинитель фантазій не истощимъ. Онъ иметъ волшебную палочку, доставляющую ему начало, средину и развязку повсти. Онъ не долженъ усыплять по вечерамъ Султана, не долженъ отдавать на поруганіе сестеръ, что бы Шерезада, проснувшись говорила имъ: Разскажи намъ сказочку, сестрица! Онъ разскащикъ, онъ: сей великій артистъ, ибо онъ долженъ замнишь безнравственность прежнихъ сказокъ новыми красками, звуками и формами. Прежде Наварская Королева представляла воображеніе свое на общее употребленіе, не прикрывая его, нын Гофманъ одваетъ и украшаетъ оное съ невинностію отца семейства, соглашающагося на бракъ своего дтища, но не ршающійся посрамить его ни подъ какимъ видомъ.

Искуство произвело сію великую перемну въ повстяхъ, искуство произвело сей важный переворотъ, сдлало его доступнымъ матерямъ семействъ и дтямъ, не заставляя краснть оныхъ. Вотъ истинныя благодянія! вотъ неоспоримое преимущество. Послушай Гофмана, онъ останавливается, поетъ, играетъ, подобно Крейслеру, онъ предается всей окружающей его гармоніи, онъ оставляетъ прелестныхъ Нмочекъ, подходитъ къ Глюку, и у ногъ Глюка цлуетъ ихъ съ слезами любви и удивленія. Его-то ты называешь пьяницею, Роландъ? Его-то ты упрекаешь дружескою игрушкою въ трактир? Могъ ли ты думать, что съ помощію столь невиннаго порока, Гофманъ сдлается столь великимъ разскащикомъ? Боле ли ты вришь чарк съ пивомъ, чмъ смычку Гофмана? Ты весьма несправедливъ и жестокъ, Роландъ!

Я ни несправедливъ, ни жестокъ, сказалъ Роландъ: упрекнувъ человка въ пьянств — въ столь маломъ порок, среди столькихъ ужасныхъ пороковъ, не значитъ порочить человка! Нтъ, я не жестокъ, представляя одну изъ слабостей твоего веселаго разскащика, и узналъ одну изъ причинъ его силы, случай и искуство, есть начало его повстей. Мн кажется не свойственнымъ искуству, заниматься пустыми сказками и тмъ потерять то первенство, коимъ до сихъ поръ пользовался. Въ самомъ дл, искуство, обратясь въ повсть, не естьли презрительно? Вотъ человкъ, длающійся музыкантомъ, живописцемъ, для того, чтобы разсказывать повсти просто, не приготовясь, не учась и безъ искуства, мн кажется, что такъ не возможно любить искуства. Слышалъ ли ты исторію любви молодаго Италіанца и Наяды Версальскаго замка? Прекрасная исторія! Я разскажу теб при первой бурной ночи, сего дня я не въ состояніи сего сдлать.

Роландъ, прошу тебя, разскажи мн теперь же сію исторію, давно уже ты мн ничего не разсказывалъ. Роландъ, ты, бывшій столь краснорчивымъ, а нын столь молчаливый! для друга, разскажи мн исторію Версальской Наяды, разскажешь ли?

— Съ удовольствіемъ, сказалъ Роландъ, но съ условіемъ.

‘А съ какимъ, Роландъ?

— Я скажу теб его посл повсти, отвчалъ онъ, но общайся мн свято хранить наше условіе.

‘Согласенъ, Роландъ, разскажи теперь же исторію.

— Въ одной Версальской ротонд, подъ тысячами каскадовъ, стоитъ статуя, незнаю чьего произведенія, но прекрасная и великолпная: это Наяда, съ нжными чертами, съ невиннымъ лицемъ, съ блою и гладкою рукою, положеніе ея столь обворожительно, что Людовикъ XIV, видя ее, приказывалъ даже рубить ее садовникамъ. Она была окружена неправильными грудами: львами съ разверзстыми пастьми, сиренами съ рыбьими хвостами, Амурами съ распущенными крыльями, Венерами во всхъ видахъ, и одна стояла грустна и уныла. Никто не удостоивалъ ее ни взглядомъ, ни улыбкою. Лавальеръ сидлъ близь ее и не замчалъ ее, Монтеспанъ попиралъ ее ногами, Госпожа Ментенонъ и Дюбари до нее не касались, ибо это было произведеніе натуральнйшее въ мір, это произвелъ какой-нибудь двадцатилтній артистъ посл первой любовной ссоры.

Въ садахъ Людовика XIV, столько для насъ памятныхъ, хотя около двнадцати революцій произошло съ его кончины, молодой Италіанскій живописецъ гулялъ, презрительно смотря на тяжелые фасады, на деревья, усченныя въ вид пирамидъ, на зеленыя воды, на потухшій блескъ разрушившейся Монархіи, онъ все сіе видлъ и торжествовалъ, видя свой вкусъ совершенне вкуса 17 столтія, онъ былъ одушевленъ критикою, но критикою, обратившеюся въ страсть. Онъ топталъ гирлянды и вс бездлки, гордился именемъ Италіанца, не смотря на свободу, начинавшую свирпствовать во Франціи. Однажды случай (подобный тому, по которому на бал вы замчаете одну женщину и помните ее потомъ во всю жизнь) открылъ ему въ сей громад прелестную Наяду, истинно Италіанскаго произведенія. Нещастная дрожала въ вод и тин. Она была прекрасна. Ахъ! глаза и грудь ее были омочены слезами, она согрвала прелестныя ножки свои одна о другую, волосы падали по откытымъ плечамъ ея, ей было холодно, ей было такъ неловко, невинный ребенокъ! Врно ее забыли на дорог, сиротка безъ отца и матери, здсь безъ подпоры, безъ покрывала, она должна дрожать подъ хладными руками судьбы. Нашъ арьистъ ее замтилъ и робко нагнувшись къ ногамъ ея, потупилъ взоры: онъ оживилъ мраморъ, согрлъ ноги ея своимъ горячимъ дыханіемъ, сердце забилось подъ его руками: онъ уважалъ и любилъ сію женщину, она сдлалась его собственностію! На завтра, поглощая ее взорами и душею, онъ осмлился цловать ея руки, и не касаясь до нее, сказать ей о любви своей, онъ говорилъ, что любитъ ее, ибо ни во сн, ни наяву не видалъ ей подобной, онъ таинственно открылся ей, разсказалъ ей прошедшую жизнь свою, свою вспыльчивость, свои пьянства, плачь свой на развалинахъ Италіи, свои тайны, страданія, любовь, онъ все пересказалъ ей! Она же слушала его съ пріятною, но нечувствительною улыбкою, смотрла на него съ нжнымъ состраданіемъ, послдующимъ за любовію. Она вспомнила его буйную, но добродтельную жизнь въ молодости, она его любила, но скрывала страсть свою, какъ скрываютъ начинающуюся страсть, любовь ея была столь же невинна, какъ и душа. Онъ же, видя ее скромность, блаженствовалъ, онъ жилъ съ нею, какъ упоенный, занимаясь разсматриваніемъ ея, обожаніемъ, разговоромъ съ нею, слушавъ ее, ибо ему нравился ея голосъ, вотъ что она ему говорила: — ты, отыскавшій меня по среди сихъ низкихъ Нимфъ, ты, извлекшій меня изъ сада, обезчещеннаго безстыдною любовію, скажи мн, какъ испорченный воздухъ мстъ сихъ не отравилъ твоего сердца? — На сей вопросъ молодой двы, онъ отвчалъ любовнымъ взглядомъ, взглядомъ столь много значущимъ! Она продолжала: Ты, столь молодой, съ столь горячею кровію, и съ столь честнымъ сердцемъ, какъ ты сохранилъ чувства, посянныя въ теб въ молодости и не стремился подобно другимъ переобразовывать міръ и Францію! Товарищи твои смлые и неустрашимые законодатели, а ты обожаемый любовникъ. Другъ мой, я тебя люблю, и ты щастливъ, люби меня столько, сколько и тебя, сего довольно, дитя мое! Надо торопиться, тучи сбираются, буря приближается, громъ гремитъ.

— Взгляни на дворецъ Людовика XIV, какъ онъ кружится въ бур, подобно желтому осеннему листу. Будемъ любить другъ друга! будемъ любить другъ друга! — А онъ…. yпоенный, держалъ ее въ своихъ объятіяхъ, прижималъ къ сердцу, онъ забывалъ, что цлуетъ статую.

Такъ сіи два любовника провели щастливые часы, свжія утра любви и лтнія ночи. Они въ тишин любили другъ друга, любились взглядами, вздохами, восхищеніемъ, но это не долго продолжалось, предсказанія Наяды сбылись, тучи разразились грозою, загремлъ громъ и испугалъ храбрйшихъ. Послышался народный голосъ, сей громъ революцій: все было изгнано изъ Франціи, старые законы, старая любовь, старая поэзія, и все изгнано: алтари и престолы, молодость и красота, аристократія нсколькихъ вковъ погибла въ четверть часа! прошедшее искупило гордость и шалости, и все это въ одинъ день! Хаосъ былъ хуже хаоса до сотворенія міра, хаосъ только лишь созданныхъ законовъ и властей. Тогда вс человческія страсти обратились въ одну — въ революцію! Въ сіе время народъ презиралъ бы человка, занятаго своею любовію. Любовь тогда была ничтожна. Мой артистъ видлъ ясно вс сіи нещастія, но что ему за дло до народнаго возстанія, до пролитія крови въ то время, какъ онъ ежедневно наслаждается улыбкою! Что ему длаютъ крики бунтовщиковъ въ то время, какъ онъ ежедневно наслаждается столь прелестнымъ молчаніемъ, онъ одинъ мыслитъ о цариц сновъ своихъ, которой никто не хотлъ лишить его. Она была его повелительница, его богатство, слава и радость, она замнила ему міръ, чтожъ ему до прочихъ? И такъ, онъ ничего не желалъ боле, до тхъ поръ, пока дорога отъ Версали въ Парижъ была свободна, и онъ могъ видть и обнимать свою любезную. Но однажды народъ, хотвшій удовлетворить свои страсти въ Версали, народъ, сидя на пушкахъ, требовалъ крови и занималъ дорогу отъ Парижа въ Версаль.

Тогда безпокойство овладло моимъ героемъ, это былъ назначенный день для свиданія съ возлюбленною, наканун, свиданіе ихъ было ране обыкновеннаго. И такъ, она уже его ожидаетъ, онъ спшитъ къ ней. О удивленіе! о ужасъ! живая стна раздляетъ его съ невстою, толпа ревущихъ мущинъ и женщинъ, армія въ безпорядк, такъ что ядро не могло бы проникнуть въ оную. Онъ тихо подвигается съ народомъ, нетерпливымъ, задыхающимся. Народъ спшилъ съ остервененіемъ къ Королев, онъ спшилъ съ любовію къ возлюбленной. Странно было видть ненависть и любовь вмст шествующихъ. Невинная страсть молодаго человка и низкія страсти толпы шествовали вмст, рука съ рукою, по грязи, прок<испорчено> дальнюю дорогу! Наконецъ молодой человкъ остановился съ толпою. Толпа остановилась у окошекъ дворца, крича: Королеву! Королеву! Королеву! Онъ же удалился отъ кричащей толпы по желтой алле, добрался до своей мраморной любовницы, увидлъ ее дрожащею, успокоилъ на щетъ своего отсутствія, и сказалъ ей: я тебя обожаю, но толпа остановила меня, и объяснилъ ей, что есть толпа. Она слушала его содрогаясь и, казалось, говорила ему: какъ ты много страдалъ! Какъ низки люди, требовавшіе Королеву! Онъ прижималъ ее къ сердцу, и на груди ее слышалъ крики толпы: Королеву! Королеву! Королеву! Крики сіи увеличивались, народъ разбрелся по саду, садъ ожилъ, и наконецъ… ужасный патруль приблизился къ молодому человку, страшившемуся за свою невсту: что ты здсь длаешь? спросили они его. Пораженный, дрожащій и смущенный, онъ заслоняетъ собою свою возлюбленную, покрываетъ ея невинную наготу своею шинелью, готовится умереть за нее и съ нею. Что ты здсь длаешь? говорятъ они, кто ты? слдуй за нами! должно сражаться и умертвишь тирановъ. Онъ встаетъ, и ршительно взглянувъ на нихъ, видитъ отчаянное свое положеніе. Убжище его невсты было обезчещено, чугунная ршетка разломана, стражи умерщвлены, все великолпіе разрушено. Она осталась одна безъ убжища, безъ служителей, безъ страсти, безъ друзей, безъ покровительства, какъ Королева! Она подвергается нескромнымъ взглядамъ мущинъ, ругательствамъ женщинъ, всеобщему посмянію, какъ Королева! Она глядла на него глазами, омоченными слезами: другъ мой, не предавай меня симъ неистовымъ, сострадай о сестр своей, братъ любезный! Онъ понялъ слова ея, ея взгляды, услышалъ молитву ея, и хотлъ доказать великость любви своей, ршился перемнишь день свадьбы на день смерти для своей невсты. Прекрасный видъ его и быстрый взглядъ остановилъ толпу: она ждала въ тишин его повелній, сколько страсти придавали ему грозности!

Дайте мн саблю! сказалъ онъ. Ему повиновались, но дали саблю, сразившую можетъ быть уже нсколько головъ, онъ взялъ ее, и обратясь къ прелестному мрамору: Прощай! сказалъ онъ, прости меня, возвратись на небо, съ коего ты низходила, прощай, ангелъ мой, и не предамъ тебя нагою симъ неистовымъ варварамъ, слпцамъ, прощай! прощай! прощай! Онъ разрубилъ голову столь обожаемой женщины: нжная шейка отдлилась отъ блыхъ плечь, и онъ палъ на сей неоживленный трупъ обливаясь слезами.

Тогда толпа приняла его за безумнаго и удалилась, крича: Королеву! Королеву! Королеву! Такъ кончился сей вечеръ.

На другой день толпа и любовникъ возвращались вмст, они получили желаемое: толпа Королеву, любовникъ любовницу, первая получила Королеву мертвою, а послдній мраморъ вчно живущій.

Такъ кончилъ Роландъ свою исторію, онъ плакалъ, взоръ его былъ тусклъ, онъ блденъ. Исторія твоя меня сильно тронула, Роландъ!

Что же было съ тобою? сказалъ Роландъ.

Я видлъ ужасные сны о семъ предмет, но это было предназначеніе съ выше. Ты требовалъ, чтобы я разсказалъ сію исторію, вынеси ее подобно мн, она никогда не сдлаетъ теб столько боли, сколько и вытерплъ.

Я бы желалъ знать, откуда ты знаешь сію исторію и какъ она относится къ нашему литературному вечеру? При семъ вопрос, Роландъ вскочилъ, топнулъ ногою, и схватилъ шляпу и трость. Откуда я взялъ сію исторію? вскричалъ онъ. Какъ она относится къ сегоднишнему вечеру? Разв вы не видите, государь мой, что это ужаснйшая сатира противъ вашего опредленія, того, что есть фантазія. Поэтъ, подобный моему Италіанцу, обожавшему мраморъ, постыдится своей страсти и не сдлаетъ даже статуи! Онъ не только не употребитъ съ пользою своихъ познаній, но разобьетъ ее, опасаясь, чтобы другая страсть не обезчестила ее, кром его собственной. Не правда ли, что это великій артистъ? неправда ли, что это величайшая страсть? не повствователь ли онъ? Вы безчестили поэзію цлый ныншній вечеръ, вы заставляли искуство ограничиться повстями, вы не поняли ни Гомера, ни Гофмана, прощайте!

Роландъ былъ въ худомъ расположеніи духа, коему сопротивляться было невозможно, должно уступить, уступаю.

Однакожъ, еслибъ ты позволилъ, то и могъ бы нсколько оправдать себя, Роландъ.

Ни слова о семъ предмет, и начиналъ исторію съ условіемъ, и теперь его объявляю:

Ты долженъ тотчасъ отпустить меня, и не надодать мн твоими литературными спорами, прощай! Онъ вышелъ, про себя проклиная меня.

Я вспомнилъ о семъ спор, просматривая сіи фантазии, которыя вы будете читать, сіи различныя по всти были писаны въ щастливое время. Неудовольствіе Роланда и мое мнніе о фантазіяхъ, сперва меня останавливали, я видлъ въ семъ названіи и гордость и опасность. Но скоро мои опасенія разсялись, я говорилъ: названіе весьма не важно для книги! И вспоминалъ слова Роланда: подъ пустымъ названіемъ фантазіи ты можешь все печатать! Примите же подъ свое покровительство сіи разно родные опыты, прочтите ихъ съ чистою совстію, будьте съ сочинителемъ столь же откровенны, какъ и онъ съ вами, протяните ему руку, какъ и онъ любящимъ его, не зная. Я почту себя весьма щастливымъ, если въ сихъ разбросанныхъ повстяхъ вы найдете сходство съ произшествіями и чувствами вашей молодости, воспоминаніе прошедшихъ удовольствій, слды вашихъ желаній, обтовъ, любви и страданій.

Жюль-Жаненъ.

КРЕЙСЛЕРЪ.

Я былъ въ трактир Фридриха Великаго, и провелъ въ немъ цлую ночь. Какую ночь! какая громкая гармонія посреди густаго облака дыма! Стучатъ бутылками и стаканами, пиво клубится, пробки скачутъ, какъ бы означая тактъ, бочка красуется въ углу какъ барабанъ въ оркестр: прекрасно сыграли, господа музыканты! Браво, музык! Такимъ образомъ мы разыграли симфонію пьяныхъ на всхъ голосахъ и размрахъ. Боже мой! я совершенно разнживаюсь въ то время, какъ газъ Шампанскаго медленно движется подобно душ изъ подъ памятника, — Геній мой паритъ подобно Генію свернаго Барда, тогда задумчивый, я облакачиваюсь на столъ, подобно сынамъ Одина, слушающимъ звуки Эоловой арфы въ тихую зимнюю ночь. О, Геній! Геній мой скученъ: онъ всюду видитъ печали, даже въ кофейномъ дом, шорохъ привидній, ряса монаховъ, крепъ вдовицы, покрывало невсты, ничтожны въ сравненіи съ тмъ, что я всякій день вижу! Вы думаете, что я отъ веселья посщаю трактиръ Фридриха Великаго? Ошибаетесь, я для того хожу туда, что мн скучно. Посмотрите на окружающіе насъ предметы, пустыя бутылки, разбросанныя по полу пробки, блестящіе столы орховаго дерева, подобно волшебному зеркалу, посмотрите на пустой вертёлъ, на поверженныя скамейки, на самопрялку, переставшую вертться какъ котъ въ Ма мсяц, взгляните на кровать съ шелковымъ покрываломъ, подъ коимъ трактирщица свернула въ клубокъ свою старую кожу, прилпленную къ костямъ, покрытую морщинами и сдинами: все это ужасне привидній и бездушныхъ труповъ! Видали ли вы гробницу плачевне? Не все ли равно, что человческія кости, разбросанныя по кладбищу, или сіи бездушныя бутылки, сіи безгласныя пробки и самопрялки, въ бездйствіи, и сія кровать почти пустая, боле нежели пустая! Ахъ, она была покрыта розами, какъ и ты моя любезная бутылка! ты была полна, подобно мн, ибо я былъ живописцемъ и музыкантомъ въ одно время. Тогда я былъ полонъ красокъ и звуковъ, вылетавшихъ произвольно изъ головы, сердца и души моей. и былъ въ восторг утромъ и вечеромъ. Никакая самопрялка не трещала боле, чмъ л, во сн изрыгая пну, я разумю самопрялку, движимую проворною ножкою любезной, маленькою ножкою, закрытою коротенькою юбкою, голою до подвязки. Гд же ножка женщины, давившая меня? Ахъ, Теодоръ! ты походишь на самопрялку старухи. Я заплакалъ. Наступило утро, и и еще не пьянъ! Теодоръ безъ пользы провелъ ночь. Поэзія очистила голову его отъ пріятныхъ винныхъ паровъ. Съ каждымъ стаканомъ я чувствовалъ какъ бы хладная рука касалась чела моего и очищала главу мою отъ опьянлости. И вотъ я въ теченіи ночи похожу на воздержную Голландку. Ну же, возобновимъ наши занятія: снимите ваши огромные плащи, повсьте шляпы ваши на стны, можетъ быть пуншъ разгонитъ ваше хладнокровіе. Зазжемъ пуншъ трубками, вспомнимъ веселую Саламандру съ чашею въ рукахъ, пусть духи огня разгонятъ нашу меланхолію. Огонь непримиримый врагъ мрака, огонь разржаетъ хаосъ, огонь возвращаетъ природ потерянный блескъ. Все идетъ прекрасно: пуншъ горитъ, веселые духи наполняютъ наши кубки. Взгляните, посреди сего пылающаго океана, богиня съ улыбкою наливаетъ намъ напитки, нектаръ струится съ волосъ по прекрасной груди ея. Я поставлю кубокъ свой подъ лвую грудь ея, она обильне правой: скоре наполнится мой кубокъ.

Я пользуюсь всми произшествіями, въ коихъ есть шумъ и краска. По моему мннію вс кухонные приборы составляютъ полный оркестръ, чаша съ пуншемъ, подобно камеръ-обскур представляетъ намъ радужныя явленія. Когда пуншъ загорается, то я закрываю глаза и въ правомъ оставляю только малую щель, облакачиваюсь о стну, и смотрю на прелестную картину моихъ пьющихъ товарищей. Странныя лица: маленькая головка, большой носъ, трясущіяся губы, достойныя цловальниковъ. Пріятно смотрть на сихъ добрыхъ людей, пресмыкающихся: около стнъ, подобно осужденнымъ въ чистилищ. Пляшите около стнъ, веселые товарищи, это есть воля главы нашей — пунша, воздушнаго пунша, бога моей Мифологіи. Шекспиръ, великій Шекспиръ имлъ, подобно мн, своего бога. Пуншъ и Пюкъ въ le Songe d’une nuit d’t весьма сходны. Виль часто похищаетъ у меня боговъ моихъ, онъ лишилъ меня Фальстафа.

Возврати мн моего стараго Виля, отдай мн твоего Фальстафа, я хочу выучить его играть на скрыпк или на флейт. Обученіе Жона Фальстафа будетъ теб стоить пяти бутылокъ благо и краснаго вина, и полъ-бутылки рому въ недлю. Съ этимъ условіемъ я сдлаю изъ него совершеннаго артиста. Жаль оставить его не образованнымъ. не изгнать изъ него привычки къ пьянству! Онъ былъ бы отличнымъ поэтомъ, если бы хотя немного учили его искуствамъ! Нтъ, великій Виль, не довольствуясь похищеніемъ у меня Фальстафа, ты мн его еще испортилъ.

И такъ, вы видите, смертные, что я имлъ весь міръ подъ рукою, а въ рук микроскопъ, и такимъ образомъ проводилъ время въ кофейняхъ, не бывъ пьянымъ. Кофейни и ночи мн весьма нравятся. Я въ кофейн какъ дома: это мое Королевство, моя каедра, мой олтарь. Какой поэтъ предпочтетъ день ночи, что значитъ солнце предъ столь полезнымъ мракомъ, смягчающимъ вс обстоятельства, покрывающимъ все благовоніемъ и покоемъ, останавливающимъ смятенія, заставляющимъ соловья пть лтомъ, а сверчка зимою? И такъ, я люблю кофейни и ночь.

Такъ размышлялъ я тайно, борясь съ совстію и воспоминая совты Княгини Амаліи. Вы много пьете, Теодоръ! Вы меня огорчаете. Общайте мн не выходить изъ дома сего дня вечеромъ. Я же успокоивалъ себя, говоря: Княгиня не узнаетъ.

Я уже усталъ, смотря на движащіяся по стн картины, какъ замтилъ между сими грубыми лицами, лице пріятное и любезное: съ поникшею главою, въ задумчивости, съ растрепанными волосами и миною, возбудившею мою любовь и вниманіе. Я былъ въ восхищеніи, когда узналъ въ ономъ собственное изображеніе.

Долго наслаждался бы я онымъ, еслибъ пламя пунша не погасло. Все разрушилось, и вмсто сей движущейся картины, я увидлъ синеватую и блдную стну, какъ лице клеветника, вызываемаго на поединокъ честнымъ человкомъ. Наступило утро, покрытое златымъ покрываломъ. Я устыдился и вышелъ изъ кофейни. Все кружилось въ глазахъ моихъ. Домы проходили по очереди: дворецъ, хижина и Королевскій садъ съ позлащенною ршеткою, великолпными статуями и неугомонными лебедями, плавающими въ огромныхъ бассейнахъ, садъ бднаго подл квартиры его въ пятомъ этаж, красная рыбка въ стеклянномъ бокал, между горшками ранункуловъ и простыхъ фіалокъ, все проходило предо мною. Гошпиталь, проходя, почтительно здоровался, дерзкая тюрьма прошла мимо, гордясь населеніемъ, увеличившимся съ свободою. Прошелъ гордый соборъ, поддерживая слабыми руками падающій куполъ, домъ кокетки съ полуотпертою дверью и въ мертвомъ молчаніи. Такъ прошелъ весь городъ. Наконецъ взошло солнце съ востока, подобно тни въ одной изъ картинъ Микель Анжело, явилась Княгиня Елена, цвтущая и блестаящая, какъ утренняя роса. Я покраснлъ, и только лишь замтилъ, что нахожусь у двери кофейни подъ вывскою Фридриха Великаго: видно домъ мой не проходитъ еще мимо.

Замтя мою недвижимость, она подала мн знакъ.

Здравствуйте, врный мой Теодоръ! Скромный Теодоръ, проснулся чмъ свтъ и явился поклониться солнцу. Я вамъ очень благодарна за то, что сдержали данное мн слово, вы совершенный философъ, изъ благодарности позволяю вамъ за мною слдовать.

Я провожалъ Княгиню, прелестную, молодую, блистательную, называвшую меня своимъ Теодоромъ. Я неврилъ, что она женщина, я никогда не касался ни до ея одежды, ни до устъ ея, ни до слдовъ шаговъ ея, она не оставляетъ оныхъ, она не дышетъ, не испускаетъ запахъ, подобный запаху цвтовъ, я не видалъ цвта волосъ ея, взоръ ея прелестнаго небеснаго цвта, одежда ея неизъяснима, она ее обвиваетъ, цлуетъ, волнуется около нее, низпадаетъ, и ложится прелестными фигурами, что бы ей нравиться, одежда одушевлена, она же безжизненна, платье ея движется, покрывало улыбается, перчатка рисуется, платочекъ волнуется, башмаки ходятъ. Боже! какъ я былъ застнчивъ съ симъ ангеломъ.

Угадайте, куда привела она меня! къ старому моему товарищу, музыканту Крейслеру, мы въ одно время съ Крейслеромъ обучались гармоніи, онъ еще молодой человкъ, а я, посл его родившійся, уже старикъ. Много спорили о томъ, кто геніальне, я или Крейслеръ, я живе и скоре одушевляюсь, нежели Крейслеръ, я блистательне и шутливе, я народне, но Крейслсръ пвецъ идеальнаго міра, юности и женщинъ, онъ въ третьемъ неб, онъ паритъ душею столь далеко, сколько она можетъ вынести, не заботясь объ оной, онъ сопровождаетъ ее отдаленными, неопредленными звуками, музыка его очаровываетъ, здшній міръ для него ничтоженъ, — я же принадлежу здшнему міру.

Крейслеръ прекрасне меня, лице его одушевлено, онъ поэтъ, голосъ его плавенъ и искуственъ — я эе предъ нимъ играю роль буффа.

Долго слушала его Княгиня съ восхищенімъ и слезами. Онъ отлично поетъ. Она стояла предъ нимъ, но онъ не видалъ ее, не видалъ Елены, своей богини, своей Музы, той, для коей онъ плъ, той, которую онъ видлъ сквозь свтлое облако мелодій, той, которая стояла предъ нимъ и которой онъ не замчалъ.

Елена цлый часъ внимала и удивлялась ему. Наконецъ она удалилась, растроганная, умиленная, какъ бы вышедшая изъ святилища, тутъ въ первый разъ почувствовалъ я ревность. Должно было заслужить боле, чмъ любовь Елены — ее уваженіе. Елена, отойдя отъ Крейслера, говорила со мною прежнимъ веселымъ тономъ, такъ мало она меня уважала! Бдный человкъ, чмъ бы ты быть могъ, если бы только захотлъ? Да, ты могъ быть великимъ мечтателемъ, блистательнымъ поэтомъ, пвцомъ, вдохновеннымъ небомъ, -цвтами, любовію, но ты не хотлъ. Теодоръ, Теодоръ, ты предался разврату, вступилъ въ низкія общества, испортилъ вкусъ свой, ты былъ площаднымъ шутомъ… бдный человкъ!

Пресмыкайся, Теодоръ!

Тогда я со слезами сказалъ: Ахъ, сударыня, какъ вы меня мучите, не осуждайте Создателя, давшаго искуству то, въ чемъ онъ не отказалъ Александру — своего Діогена. Я Діогенъ-артистъ, какъ тотъ былъ Діогенъ-гражданинъ. Сердце и головы наши были переполнены. Сіе излишество должно было отбросить, онъ лишился онаго въ распутств, я же въ пьянств.

Сіе излишество генія должно было внезапно отбросить, иначе мы бы погибли. Не говорите мн ни объ невинныхъ геніяхъ, ни о невинныхъ красавицахъ, никогда не заключу я сію прелестную талію между четырехъ китовыхъ костей, никогда не надну на нее корсета, я все еще вашъ Теодоръ, хотя вы меня жестоко обидли.

Народъ уже бродилъ по улицамъ, а посему молодая Княгиня взошла въ свой дворецъ, или лучше сказать, исчезла въ неб. И теперь она на неб, управляетъ нашими мыслями. Я же остался одинъ съ моимъ горемъ, и странно! съ наступленіемъ ночи я снова пошелъ въ любимую свою кофейню, и слъ у печки въ большія хозяйскія кресла, какъ бы проснувшись отъ глубокаго сна.

СМЕРТЬ ДУАЕНА.

На прошедшей недл умеръ въ своемъ театр, между Греческимъ дворцемъ и Римскимъ лсомъ, послдній и единственный покровитель Французской драматургіи. Въ первый разъ еще онъ умеръ, спокойно, не пораженный ни ядомъ, ни кинжаломъ, и не сопровожденный ни однимъ рукоплесканіемъ, добрый человкъ! Правда, онъ былъ оплакиваемъ друзьями и семействомъ, но слезы родственниковъ не столь обильны, какъ слезы, сопровождающія смерть Оросмана или Цесаря, ибо горесть осушаетъ ихъ! Единственное утшеніе, которое мы имемъ въ сей потер, есть то, что смерть его была тиха, и что, благодаря сей вовсе не поэтической тишин, Дуаенъ не чувствовалъ своей смерти.

Тщетно будете вы искать въ біографіяхъ драматическаго искуства, тщетно будете вы воспвать хвалы вельможамъ, покровителямъ сего искуства, нын разрушившагося, вы никогда не найдете столь ревностнаго къ слав актера, и столь безкорыстнаго покровителя искуства, какъ Дуаена, въ теченіи его долгой и двойственной жизни. Онъ владлъ необыкновенною памятью, и строгою, но снисходительною критикою, уважалъ творенія великихъ писателей, и питалъ неописанную страсть къ театру, театръ составлялъ его жизнь и славу. Презирая свтъ, раздираемый мятежами, Дуаенъ любилъ ходить большими шагами по сцен, любилъ драматическую гармонію, кровавыя зрлища и нещастную любовь, хитрыя рчи, искуственное мщеніе. Онъ былъ богомъ, царемъ и привратникомъ своего особеннаго міра, патріархомъ своей секты, восхищался куреніами, сожигаемыми на престол древней трагедіи, стоялъ у входа въ святилищ и впускалъ избранныхъ сею сектою. Жизнь его дышала поэзіею, кровію, слезами, онъ былъ окруженъ кинжалами и ядомъ, присутствовалъ на тризнахъ, на коихъ отецъ съдалъ сына, въ кругу гробовъ и говорящихъ привидній, среди развратителей подлецовъ и историческихъ убійцъ, утшалъ королей, лишенныхъ престоловъ, женъ — покинутыхъ мужьями, матерей — оставленныхъ дтищами, — растерзанныхъ любовницъ, покрытыхъ черными покрывалами: такова была жизнь Дуаена. Шестьдесятъ лтъ жилъ онъ между сими развалинами. Погибшій Ілліонъ, горящія Афины, разрушенный Римъ, возрождающаяся Галлія, составляли его географію, въ нихъ жилъ онъ, въ нихъ и умеръ. При жизни своей онъ не видалъ ни свжихъ полей Медоны, ни смющихся видовъ Фонтенебло, ни быстротечныхъ Сен-Клудскихъ каскадовъ. Сенъ-Клу, Фонтенебло, Медона суть вчерашнія только развалины! Спросите его о стату Помпея, о Филипскихъ поляхъ, о развалинахъ пирамидъ: онъ знаетъ только ихъ и развалины ивъ и Мемфиса, онъ уступитъ вс Европейскія династіи, за безконечную династію Агамемнона, онъ былъ свидтелемъ пресченія оной!

Обольщеніе всю жизнь владло имъ, онъ жилъ, дйствовалъ въ безконечной исторіи, исполненной чувствительности, и удовольствій. Ибо онъ жилъ въ кругу преступленій, мятежей и убійствъ, и былъ щастливйшимъ смертнымъ.

Онъ родился артистомъ. Сперва онъ былъ живописцемъ и декораторомъ. Въ его время, мода золотила дома снаружи, у дверей ставила Каріатиды, на потолкахъ рисовала амуровъ, увивала людей розовыми гирляндами. Искуство его приносило ему много прибыли, но скоро великолпные храмы, картины и золото вышли изъ моды. Во Франціи блескъ сдлался благородне. Дуаенъ погибъ бы, еслибъ не былъ великимъ артистомъ. Истинный артистъ никогда не теряетъ подпоры, которой требовалъ Архимедъ, чтобы поддержать міръ. Жилища людей отвергаютъ Дуаена, но онъ украшаетъ храмы боговъ, и дворцы царей. Но въ то время боги и Цари не пользовались уваженіемъ. Церкви и дворцы были пусты. Нашъ декораторъ лишился храмовъ и дворцевъ — и завладлъ театромъ, еще противившимся общей мод. Древніе дворцы, языческіе храмы, священные лса выходили изъ подъ кисти Дуаена, занавсъ представлялъ берега, описанные Гомеромъ, явилась палатка Ахилеса, алтарь Ифигеніи, облако Юпитера, огненное жилище Плутона: небо, земля, адъ составили владнія нашего артиста. Что ему за дло до мятежей, до безпорядковъ? Онъ не удостоиваетъ ихъ своимъ взглядомъ посреди сей природы имъ созданной, онъ щастливйшій смертный!

И такъ, влекомый своимъ геніемъ, онъ строилъ воздушные замки, его природа была прелестне обыкновенной. Онъ украсилъ владнія свои всми возможными красками, облагородилъ, обогатилъ, сдлалъ идеальною свою природу, окрасилъ небо, моря, горы, и кончивъ все, слъ на возвышенный холмъ, взглянулъ, и увидлъ молчаливые берега, пустынные замки, свтлое небо, и грусть объяла его, ибо недоставало еще человка, Дуаенъ видлъ, что въ его театр недоставало драмы и актера.

Но грусть его была мгновенна.

Революція и нещастныя ея послдствія бросили его въ идеальное. Онъ долженъ былъ украшать театръ, не имя возможности украшать храмовъ, театръ его конченъ, не думайте, что онъ останется пустымъ, какъ надгробный памятникъ, воздвигнутый по усопшемъ: успокойтесь, театръ Дуаена скоро наполнится, эхо раздается и природа прольетъ слезы. Театръ построенъ наканун, на завтра Дуаенъ сдлался актеромъ.

Тогда то родилась въ немъ страсть къ драматическому искуству, къ коему въ начал онъ не показывалъ способности. Скоро выучился нашъ актеръ. Правда, онъ жилъ въ блистательное время Французской драматургіи: Лекинъ еще здравствовалъ, Ларива встрчали съ восхищеніемъ, пяти-актныя трагедіи были еще въ мод, освистанный поэтъ пользовался большею славою, чмъ въ наше время пользуется торжествующій. Дуаенъ не ослабвалъ, будучи еще неизвстнымъ, онъ боролся съ Французскимъ театромъ, и по истеченіи сорока лтъ остался побдителемъ.

Дуаенъ, какъ актеръ, декораторъ и поэтъ, отличался трудолюбіемъ. Устроивая свой театръ, онъ видлъ разладицу въ драматическомъ искуств. Не смотря на наружный блескъ Французскаго театра, онъ видлъ, что сей цвтущій снаружи плодъ поврежденъ внутри червями. Лашосе вводилъ просто народную драму, Мариво покрывалъ блестками платья и языкъ Мольеровыхъ Маркизовъ, трагическая декламація погибала, машины замнили монологіи, костеръ явился въ Малабарской вдов, декламація отвергалась нововводителями, не взиравшими на мннія Волтера и на опроверженія его, писанныя изъ Фернея, и утверждавшими, что трагическій стихъ не должно декламировать.

Отъ того-то палъ Тальма!

Тальма! Дуаенъ не могъ слышать его имени. Дуаенъ создалъ всхъ актеровъ, но предпочиталъ Тальму. Дуаенъ создалъ Тальму. Онъ ввелъ его въ свой театръ, одлъ его въ свое Римское платье, показалъ ему силу произнесенныхъ стиховъ. Тальма былъ любимйшій ученикъ его, слава его жизни и театра. Но, Тальма измнилъ ему, Тальма забылъ, неблагодарный геній! театръ Трансноненской улицы, и добраго наставника своего, Дуаена, Тальма пересталъ декламировать стихи, забылъ величественные жесты, унизилъ трагическую страсть, Тальма говорилъ, ходилъ, садился, входилъ и уходилъ какъ простой смертный. Онъ забылъ вс наставленія своего учителя. Какая жалость, великій Боже! столь прелестный, но не совершенный и испорченный талантъ, сколько сожалній вырвалъ изъ груди Дуаена!

Площадная и разговорная игра Тальмы отравляла жизнь Дуаена. Однако онъ не унывалъ, еще деятельне содйствовалъ великому своему искуству, онъ неослабно наблюдалъ за священнымъ огнемъ, однимъ имъ поддерживаемомъ. Онъ всюду искалъ учениковъ, показывалъ всякому театръ свой и заставлялъ входить въ оный, не обращая вниманія на состоянія, лишь бы они соглашались носить Римскія токи, онъ оставался довольнымъ. Представьте себ радость его, когда посл нсколькихъ тщетныхъ поисковъ онъ открывалъ честнаго мясника, рябаго цирюльника, плечистаго сапожника или церковнаго пвчаго съ сильнымъ голосомъ, соглашающихся поступить въ театръ его.— Здравствуй, Ахилесъ, здравствуй, мудрый Несторъ, мое почтеніе Агамемнону царю царей, — такъ говаривалъ онъ. Съ особеннымъ тщаніемъ искалъ онъ Ифигеніи подъ круглымъ чепцомъ прачки, Рокселаны въ лиц какой нибудь горничной, а ты, Родогунда, великая кровавая фурія, сколько разъ вызывалъ онъ тебя изъ твоей ложи, отторгалъ тебя отъ романовъ, и замнялъ веревочку отъ двери въ рукахъ твоихъ кубкомъ яда! Сколько трагическихъ талантовъ открылъ онъ такимъ образомъ. Сколько великихъ душъ остались бы въ неизвстности безъ Дуаена! Сколько страсти вывелъ онъ въ свтъ изъ кофеенъ, прачешенъ, лакейскихъ и изъ мясническихъ лавокъ!

Но сколько трудовъ это ему стоило! Каково должно было быть его легкое! Не давши времяни Ахилесу и Ифигеніи посовтываться, онъ тотчасъ становилъ ихъ на сцену, училъ ихъ любви, показывалъ имъ силу гласныхъ и согласныхъ буквъ, переходилъ отъ ничтожнйшаго грамматическаго правила къ сильнйшимъ движеніямъ страсти. Дйствуй, кто бы ты ни былъ, ты ученикъ Дуаена, ты его собственность, добыча, слава, онъ пустилъ тебя вооруженнымъ въ міръ артистовъ, кто бы ты ни былъ, если хочешь прославишься, будь терпливъ, трудолюбивъ, учи наизусть и надйся!

Такимъ образомъ создалъ онъ нсколько великихъ комиковъ изъ людей, неумвшихъ читать. Дуаенъ былъ для своихъ актеровъ тмъ, чмъ былъ Гамлетъ для своихъ. Но Гамлетъ въ душ былъ злой насмшникъ: онъ смялся надъ благороднымъ отцемъ, расторгающимъ страсть какъ старое блье, смялся надъ Княгинею, коей талантъ увеличился вышиною скачка блохи, Гамлетъ измнилъ искуству и артисту. Дуаенъ напротивъ искренно врилъ искуству и артисту, ни надъ кмъ не смялся, ни кого не приводилъ въ замшательство, онъ былъ добръ и щедръ.

Начинайте, говорилъ онъ: вы, молодой человкъ, идите, не гните ногъ, поднимите голову, возвысьте голосъ, откройте глаза! А вы, моя принцесса, грудь впередъ, держите кругле руку, нагните голову. Такъ онъ говаривалъ. Дуаенъ училъ ихъ всему: и голубиному воркованію, и нжностямъ, и благороднымъ жестамъ, и нжнымъ улыбкамъ.

Онъ одинъ училъ великому и прекрасному: Консерваторія и профессоры были напрасны, не отнимая достоинства у нашихъ великихъ учителей, нужно признаться, что Дуаенъ сдлалъ одинъ тоже, что они вс для драматическаго искуства. Взгляните на трагедію въ Париж, или въ провинціи, шествующую мрными шагами, старающуюся казаться прелестною, тихою и мудрою, сію древнюю трагедію воркующую, жеманящуюся, не думаете ли вы, что ее произвела Консерваторія?

Гамлетъ, уча своихъ актеровъ, декламируетъ, и остановясь въ монолог, спрашиваетъ у суфлера конецъ стиха, начинающагося Пиромь, потомъ, сказавъ вс стихи, которые онъ знаетъ наизусть, онъ останавливается, улыбаясь и говоритъ актерамъ: милости просимъ, господа въ Ельзенеръ.

Но Дуаенъ поступалъ иначе. Посл урока онъ всмъ былъ доступенъ: всякій могъ подходить къ нему и говорить съ нимъ, онъ былъ любезенъ и добръ. Когда ученики длали какіе либо блистательные успхи, то онъ игрывалъ съ ними, старался имъ нравишься, кто же, онъ самъ Дуаенъ, въ великолпномъ костюм, покрытый мантіею Августа или каскою Брута!

День сей щитался торжественнымъ. Театръ выметали, освщали. Съ утра каждый актеръ заботился о своемъ костюм. Сколько золотой бумаги и газу было истрачено! Прелестный хаосъ. Разговариваютъ, ищутъ другъ друга, говорятъ другъ другу ты, какъ бы забывъ, что представленіе еще не началось, занимаютъ взаимно румяна, парики. Женни нарумяпена, Агрипина красна отъ природы, у Британикуса нтъ сандалій, каждый изъ сихъ молодыхъ талантовъ, надеждъ театра, иметъ какую нибудь нужду! Дуаенъ, все предвидитъ, онъ всюду: отворяетъ двери, поправляетъ люстру, ставитъ декорацію, одвается, одваетъ другихъ, все отнимаетъ отъ себя, чтобы дать другому, отдаетъ приказанія, занимается посторонними длами, справляется, готовъ ли громъ, хороша ли будетъ молнія, будетъ ли похожа тнь Ниніаса, письмо Аменаиды довольно ли желто и писано древнимили буквами, онъ не забываетъ и суфлера, столь необходимаго, ибо присутствіе публики весьма мшаетъ актерамъ.

Сбираются зрители: студенты, молодые люди, мщане, не избалованные удовольствіями, купцы, отставные военные, нещастные женщины, вся сія особенная природа съ нжными сердцами, праздными умами, любящіе трагедію, бгутъ въ театръ Дуаена, толкаются, давятъ другъ друга, впередъ уже восхищаются! О щастливые чувства молодежи! О трагическое удовольствіе! Странное ожиданіе развязки! О страсти! О щастіе драмы! Прелесть рифмъ! О невинныя удовольствія отцевъ нашихъ, отвергнутыя нашими нещастными временами, васъ ни гд не увидишь кром Дуаена! Когда Дуаенъ кончалъ, когда декламируя, усмиряя партеръ, поправляя лампу и подсказывая роли ученикамъ, доходилъ до пятаго дйствія своей драмы, тогда радость его была неизъяснима, ни что не могло сравниться съ его славою! Онъ говорилъ со сцены какъ бы съ неба. Онъ умиралъ подъ единодушными рукоплесканіями, снова вставалъ, и улыбаясь какъ Гамлетъ, онъ говаривалъ какъ и онъ:

Милости просимъ, господа въ Ельзенеръ.

Ельзенеръ есть театръ Дуаена въ Трансноненской улиц. Но ахъ! онъ уже не существуетъ, сей искренній и страстный мужъ, нтъ уже того, который наполнялъ трагическую труппу, съ нимъ исчезла трагедія, съ его смертію перестали учить великихъ писателей! Со смерти Дуаена, послдній камень храма Мельномены упалъ, кинжалъ выпалъ изъ слабыхъ рукъ ея, обувь спала съ ногъ ея. Плачьте вс любящіе трагедію, благородныя страсти, стихи! Мы спали съ высоты трагедіи въ комическую оперу, водевиль, изъ Французскаго театра (Thtre Franais) въ Гимназійской (du Gymnase), мы можемъ еще боле унизиться. Я говорилъ, что Дуаснъ былъ щастливйшій человкъ въ мір и до сихъ поръ утверждаю сіе. Однако же и онъ имлъ непріятности, неибжныя для славнаго артиста: прежде смерти онъ предчувствовалъ паденіе искуства, но никогда не предполагалъ разстройства, въ который мы вверглись. Проза замнила стихи, лахмотья — золотыя и шитыя платья, грубые голоса — тонкіе, красные шапки замнили Греческія каски, явились привиднія, убійства, мертвецы, чудовища, дикія зври} Робеспіеръ шествовалъ по сцен, созданной для Королей и героевъ, все сіе убивало нашего бднаго артиста, и лишало его возможности перенять спокойно сіи перемны.

Онъ во время умеръ, бдный человкъ! Онъ умеръ съ искуствомъ, составлявшимъ его славу, съ трагедіею столь для него драгоцнною, они оба покинуты въ гробахъ своихъ. Неблагодарные ученики-актеры, не хотя, проводили они на вчное жилище общаго своего покровителя и друга. Они забыли его жертвы! Съ маленькимъ состояніемъ Дуаенъ поступалъ съ искуствомъ какъ важный вельможа. Ни что ему не мшало: щастливый, гражданинъ, онъ могъ имть залу покойную, удаленную отъ шума спальню, но у него не было ни залы, ни спальней, у него былъ театръ. Онъ могъ развсить по стнамъ отличныя картины, смющіеся пейзажи, хорошія гравюры, но у него были декораціи для театра. Вмсто того, чтобы идти на поле подышать чистымъ воздухомъ, взглянуть на игру солнца, — онъ гулялъ подъ тнію деревъ своего театра. Всякой мщанинъ иметъ въ Париж мягкія креслы для отдыха днемъ, пуховую постель для отдыха ночью, бумажный колпакъ, чтобы покрывать голову, халатъ, туфли, лампу вчно свтящуюся, однимъ словомъ необходимйшія вещи, но Дуаенъ не имлъ оныхъ. Дуаенъ пожертвовалъ искуству всми своими удовольствіями. Креслы его были театральныя, чернаго дерева и весьма жесткія, на кровати его часто спала Юлія и умиралъ Митридатъ. Гомерова лампа освщала его, хламида замняла ему шлафрокъ, вмсто туфлей онъ носилъ хладныя и драматическія сандаліи. Театръ всюду его преслдовалъ, даже въ его домашней жизни, трагедія видна была въ его радостяхъ. За столомъ въ кругу друзей и дтей своихъ, кинжалы служили ножами, вино пили изъ кубка душегубца. Никогда страсть къ драм такъ далеко не простиралась. Я увренъ, что онъ носилъ рубашки безъ рукавовъ, какъ Римлянинъ, долженствующій быть всегда съ обнаженными руками, когда онъ покупалъ одяла, то требовалъ, чтобы оно непремнно кончалось широкою красною каймою, дабы въ случа нужды могло служить вмсто царской мантіи. Смерть Дуаена не произвела въ свт вліянія, котораго должно было ожидать. Драматическіе актеры должны бы были надть трауръ въ сей день, Французской Театръ долженъ бы закрыться, но что-жъ длать? Мы не только что неблагодарны, но даже не умемъ ничего предвидть!

ЖЕННИ
ЦВТОЧНИЦА.

Исторія Женни вздорна и странна, она была въ сословіи, которое мн трудно будетъ объяснить вамъ, сударыни! Но такъ какъ Женни была добра и добродтельна, то и она должна имть свою біографію, занимающую хотя одну страничку въ нашемъ собраніи жизнеописаній артистовъ. Женни была весьма полезна искуству!

Я называю ее Женни цвточницею потому, что она приходила въ Парижъ продавать розы и фіалки, блдныя какъ и она, — бдный ребенокъ! Въ Париж въ двухъ или трехъ мстахъ только можно выгодно сбывать цвты: въ театр, и для вечеровъ, когда газъ блеститъ, богатыя и разодтыя женщины въ бриліантахъ и кружевахъ летятъ на балы, не дурно имть магазинъ розъ и фіалокъ: сбытъ оныхъ вренъ. Но Женни пришедъ въ Парижъ, нигд не могла продать цвтовъ своихъ какъ на мосту Искуствъ (Arts), увядшіе цвты годятся только гризеткамъ! И такъ Женни не могла ожидать выгодной торговли, Женни страдала подъ игомъ бдности и слезъ, хотя ее весьма любили въ кругу, гд она продавала грустные цвты свой, но все она была въ бдности. Старички подшучивали надъ Женни, говорили съ нею двусмысленно: но площадныя ихъ шутки были слишкомъ грубы, и бдная двушка каждый день мене и мене продавала цвтовъ своихъ. Ей необходимо нужно было, во что бы то ни стало, избавиться отъ своего нещасшія, я говорю, во что бы то ни стало — и ошибаюсь: она всемъ бы пожертвовала, кром невинности. Бдная Женни! Не бойся, милая цвточница, есть для тебя невинное занятіе, не смотря на молодость и красоту твою, твое свжее лице, гибкія руки, стройная талія и прелестная ножка, дающая прелестную форму дурному башмаку твоему, спасутъ тебя.

Приди въ мою мастерскую, прелестная Женни, приди, стань въ нкоторомъ разстояніи. Не опасайся даже моего дыханія. Стань подъ сей солнечный лучь, обертывающій тебя своею невинною близною! Будь молчалива и спокойна, позволь мн придать теб искуства и поэзіи, ты будешь моимъ сегоднишнимъ идоломъ! Прелестныя краски летаютъ уже по твоимъ лохмотьямъ, прелестное положеніе, восхитительные призраки моего путешествія по Италіи! Останься, Женни, подъ моею кистію, на моемъ холст, въ душ, во взгляд моемъ, сколько преобразую я тебя! Ты будешь предметомъ обожанія и поклоненія людей: прелестною двицею, и молодые люди будутъ тобою бредить и писать теб стихи. Будь важне, подыми брови, улыбайся! Я сдлаю тебя Королевою или женою вельможи, облокоти голову твою на руку, нжно улыбайся мн въ продолженіе часа, если ты можешь представить поэтическое положеніе размышляющей двы, я сдлаю изъ тебя боле, нежели невинностью, я сдлаю тебя любовницею. Рафаэля или Рубенса, — бдная двушка, я длаю тебя боле нежели Королевскою любовницею!

Женни, неистощимая Женни! приди, вдохновеніе меня объемлетъ и давитъ! лихорадка искуства въ моихъ жилахъ, палитра моя покрыта красками, щетка у ногъ моихъ какъ охотничья собака, приди, уже время, Женни! И Женни приходитъ, покорная, какъ воображеніе, готовая на все невинное и поэтическое въ искуств. Ну, Женни, становись, я хочу писать прекрасную Греческую дву, подобно тмъ, которыхъ видлъ Аппеллесъ въ то время, какъ он приносили жертвы Венер. Ты прекрасна, мол милая Гречанка, строгая красавица, обворожительная Афинянка! Но если я хочу перемнить красоту твою. Сдлайся Римлянкою временъ Императоровъ или Ювенала, — и она повинуется. Женни, выйди изъ за стола, слушай пніе пьяныхъ, прочти мн оду Горація къ Глаир, къ Нар, будь прекрасна и богата, лягъ на носилки, несомыя невольниками Галльскими, но прежде, чмъ представлять пьянство, скажи мн, Женни, завтракала ли ты? Вы можете себ представить, какъ трудно мечтать, не спавши и еще по назначенію, какъ скучно женщин стоять цлые часы молча и недвижимо, надобно удерживать страсть, злость, пьянство и любовь и быть покойною. Она должна быль необыкновенною актрисою, ибо должна играть для одного человка, должна украситься лохмотьями, танцовать въ черномъ фартук вмсто бальнаго платья, представлять Королеву въ корон изъ шелковой тряпицы, мученицу, молящуюся съ подъятыми вверхъ глазами, распвая псни Беранжера.

Бдная женщина! она проходила вс крайности, чтобы исполнить малйшее желаніе живописца: ее жгли, рзали, душили, распинали, повергали въ восточное сладострастіе, въ адъ и въ рай. Она представляла Архангела съ позлащенными крыльями, испытала вс обыкновенія жизни: была женою вельможи, мщанкою, царицею, богинею, чего же боле? И ни кто не одобрялъ ее, ни кто не хлопалъ руками, она не пользовалась ни малйшею частицею славы картины. Смотря на картину, говорили, какъ прелестна эта женщина! какой взглядъ! какія руки! какое вдохновеніе въ голов артиста! Его превозносятъ до небесъ, осыпаютъ златомъ и почестями, бдную Женни не удостоиваютъ взглядомъ, однако Женни составляетъ картину.

Странное смшеніе прелести съ бдностію, невжества съ искуствомъ, ума и глупости. Невинность прелестной двушки тутъ не страдаетъ, она можетъ выйти честною и невредимою изъ рукъ и взоровъ художника, слпо повинуясь всмъ наистраннйшимъ его желаніямъ! Искуство оправдываетъ вс дйствія, оно позволяетъ двиц предать тло свое живописцу, ибо онъ столько же иметъ права, какъ и операторъ, которому даютъ тла свои безъ раскаянія и угрызеній совсти. Женни была тиха и скромна, Женни была послушна артисту, слпо повиновалась ему во всемъ, что касалось искуства, дале кончалась ея должность. Артистъ длался человкомъ, Женни оставляла блестящую ролю, она низходила съ высоты, на которую вознесъ ее артистъ, чтобы съ нею вмст возвыситься. Женни длалась простою женщиною, чтобы лучше защищаться, она закрывала свои блыя руки, покрывала грудь свою старымъ Индйскимъ платкомъ, надвала свои разорванные чулки. Кто не уважилъ бы Женни! Вы хотите знать, что сдлалось съ Женни?

Она принесла искуству боле пользы, нежели наши Министры внутреннихъ длъ въ теченіи двадцати лтъ. Она усяла храмы изображеніями Святыхъ, наполнила будуары прелестными лицами, женскими головками, разсмотриваемыми молодыми беременными женщинами съ восхищеніемъ, лице и руки ея отражаются въ историческихъ картинахъ. Ее доброта была полезна многимъ артистамъ, кто имлъ Женни въ мастерской, тотъ увренъ былъ въ успх. Женни презирала дурныхъ и убгала новйшихъ знаменитыхъ артистовъ, она показывала прелестное лице свое только геніямъ, и имъ только врила. Когда артистъ былъ бденъ, Женни даромъ съ нимъ сиживала, Добрая двушка! Она боле покровительствовала искуствамъ, чмъ вс Медициссы въ Италіи. Но искуство погубило Женни, оно лишилось прелестнаго оригинала! Женни измнила искуству, чтобы быть врною мужу, она вышла за мужъ за прекраснаго и богатаго дворянина, который зналъ ей цну, зналъ ее невинность, зналъ какъ прелестна красота безъ покрывала. Ахъ! съ тхъ поръ искуство оставлено на произволъ судьбы, безъ добродтели, безъ власти, безъ будущности, безъ богатства и безъ дла!

Что сдлалось съ Женни? вы спрашиваете. Она сдлалась щастливою, какъ то бываетъ обыкновенно съ прекрасными женщинами, она была любима, уважаема, честима. Сдлавшись важною дамою, она все еще любила искуство, была ему предана, и осталась артисткою. Правда, она бросила бдное платье, и платокъ, увсила шею алмазами, Кашемирскіе шали покрываютъ плечи ея, платье ее вышито, чулки прозрачны, она носитъ Венеціанскія перчатки на блыхъ рукахъ своихъ, восточные духи умащаютъ тло ее, она иметъ фамилію и прислугу. Но не бойтесь, приблизьтесь, она все еще Женни, Женни цвточница, Женни модель, если вы Ингресъ, Деларомъ или Вернетъ, Дешанъ или Іоганотъ, то скажите ей: Женни, мн нужна женская рука! Женни сброситъ свои Венеціанскія перчатки. Женни, мн нужны блыя и свжія плечи, трепещущая грудь, — она сниметъ шаль и покажетъ вамъ грудь и плеча свои. Скажите ей: Женни, и длаю Аталанту, мн нужна вся нога Аталанты! Женни, важная дама, подастъ вамъ ногу, какъ Женни цвточница! Добрая двушка! проста, откровенна, и привязанна къ искуству, она уважаетъ красоту свою, ибо любитъ искуство, она при всхъ хвалитъ красоту свою, ибо она всюду хороша: на холст, камн, мрамор, мди, глин, всегда прекрасна! Пусть искуство не плачетъ, Женни все еще принадлежитъ искуству, она составляетъ славу и богатство онаго: искуство позволило ей сочетаться съ вельможею, но это только заемъ, вельможа долженъ быть готовъ всегда возвратить Женни артисту: это условіе написано въ свадебномъ контракт Женни.

Конецъ.

ФАНТАЗІИ ЖЮЛЬ-ЖАНЕНА.

КРЕЙСЛЕРЪ.

СМЕРТЬ ДУАЕНА.

ЖЕННИЦВТОЧНИЦА.

Читайте также:

ЖЕННИ
ЦВТОЧНИЦА.