Ф.Н. ПЛЕВАКО
Ф.Н. ПЛЕВАКО
I
II
III
IV
V
VI
VII
Ф. Н. Плевако, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1907
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Дорошевич В.М. Воспоминания
М., ‘Новое литературное обозрение’, 2008.
Когда Ф.Н. Плевако бросал в лицо игуменье Мигрофании, — да и одной ли игуменье Митрофании были брошены в лицо эти слова:
— Выше стройте монастырские стены, — выше, чтобы ни один стон, ни один вопль замученных вами жертв не перелетал через них!1 — кто сомневался, что если на его веку суждено быть русскому представительству, то первым депутатом в первый русский парламент будет:
— Федор Никифорович Плевако. ‘Рожденный русский Мирабо’.
И вот, как труба архангела, прозвучал призыв к новой жизни, возвещая страшный суд над прошлым и воскрешение мертвых.
И задвигалось огромное кладбище от ледяных полей Белого моря до синих, ласковым солнцем озаренных волн Крымского берега.
Тихо было на кладбище, — ‘только камни вопияли’2.
И зашатались надгробные памятники, и ожили мертвые.
И вышли из гробов.
Для страшного суда над прошлым. Для новой жизни.
Вся страна воскресла.
Воистину, воскресла вся страна.
И над великолепным палаццо на Новинском бульваре3, сложенным из говорящих — тоже говорящих! — камней, напрасно раздался призывный голос:
— Лазарь! Лазарь!
Лазарь не встал.
Из великолепного мавзолея раздался ответ:
— Трехдневен есмь, и уже…4
Как же случилось это, что он один не воскрес в день воскресения мертвых?
Как случилось, что, когда заговорила вся Россия, молчал ее лучший ‘златоуст’?
Было ли ему что сказать!
У кого же было больше сказать, чем у Федора Никифоровича Плевако?
Сколько слез, горькой обиды, черной неправды, сколько тягот русской жизни, ‘обиды сильного, презренья наглеца’5, беспросветного отчаяния, страданий, муки и скорби, торжества неправды, унижения правоты, мрака, безвестных мучений прошло перед ним?
Страшное место — кабинет Плевако.
Если б собрать воедино все слезы, которые были пролиты здесь, — великий оратор захлебнулся бы в своем кабинете, как пушкинский скупой ‘в своем подвале верном’6.
Зачем же его уста были запечатаны тогда, когда распечатались уста всех?
Зачем так поздно случилось это!
Светильник погас в ожидании жениха.
Так долго была ночь в ожидании брачного пира!..
Слушая годы, долгие годы, беспросветную повесть русского горя, — он привык к ней.
Перестал верить, что может солнце у нас засветить.
Вот почему, когда раздался призывный голос:
— Лазарь! Тебе говорю: встань! — в ответ из пышного мавзолея, сложенного из говорящих, — много говорящих, — камней, послышалось печальное и лишенное веры:
— Трехдневен есмь, и уже…
Когда весело гудели пасхальные колокола светлого воскресения России, — мы, христосуясь, не видели на празднике Плевако.
Когда, надрывая сердце великопостным звоном, печально ударяют колокола четыредесятницы, — Лазарь вышел из гробницы. И мы празднуем:
— Воскрешение Лазаря!
В первую Думу, на которую возлагались все надежды, Плевако не вошел. В теперешнюю Плевако вошел. Теперь в Думе есть великий адвокат7. Но чьим адвокатом он будет?
— Вам угодно Плевако? Какого?
— У вас не один?
— Есть несколько Плевак. Плевако, восклицавший: ‘Выше стройте монастырские стены!’ — и друг Победоносцева, Плевако 12-го января, ‘Татьянинский Плевако’ и душеприказчик Медынцевских8 и других, но вообще миллионов.
— Большой выбор! Но нет! Мне не надо ни левого Плевако, ни татьянинского, ни победоносцевского. Дайте мне просто Плевако.
Обыкновенного Плевако. Какого мы все знаем. Великого адвоката. Мне хочется посмотреть:
— Оправдает ли он себя в Думе?
Вот он.
Всякого адвоката приглашают.
Плевако не приглашают. Его:
— Поднимают.
В Москве говорят:
— Ваше дело трудное!
— Да, трудное. Адвокаты тут вряд ли помогут.
— Вряд ли!
— Остается ‘поднять’ Плевако.
Плевако в московской адвокатуре — то же, что был Захарьин в московской медицине.
Чудодей.
Об адвокате Плевако трудно говорить.
Его имя уже обросло легендами.
Трудно отделить вымысел от правды.
Словно он жил 1000 лет тому назад!
Легендарный человек!
Плевако — это удачное слово.
В Киеве пред присяжными-крестьянами он защищает светлейшего князя Грузинского, обвиняемого в убийстве управляющего9.
Князь был свидетелем, очевидцем неверности жены.
И Плевако говорит:
— Он застал их вместе…
Пауза.
— Нехорошо вместе.
Можно ли найти более мягкую и сильную форму? Плевако — это неожиданность мысли.
В Татьянин день, после горячей речи на столе в ‘Эрмитаже’, студенты окружили его в ‘Стрельне’:
— Почему ваша деятельность во все остальные дни года находится в таком несоответствии с речами, которые вы говорите двенадцатого января?
Толпа приперла его к огромной пальме.
Молодежь возбуждена…
И не одним негодованием…
Момент затруднительный.
И Плевако в отчаянии восклицает:
— Слова!
Молчание.
— Зачем же вы меня припираете к пальме? Что ж вы думаете: это дерево познания добра и зла?
И происшествие кончается общим гомерическим хохотом.
Про него существует анекдот, несколько длинный, но достаточно хороший, чтобы рассказать даже при сомнении в его достоверности.
В захолустном уездном городе Плевако пришлось зайти в мировой съезд10, чтобы навести справку о каком-то, — вероятно, миллионном, — наследстве.
В здании мирового съезда как раз заседало в это время ‘бродячее правосудие’.
Выездная сессия, с кандидатами на судебные должности11 вместо защитников и с пятнадцатью свободными минутами на каждое дело.
Проходя по коридору, Плевако увидел какую-то старушку, бедно, чисто одетую. Которая горько плакала.
Плевако осведомился.
Материнская любовь и материнское горе всегда особенно трогали Плевако.
— У вас сын судится?
— Нет, я сама.
— Вы? Что же такое могли вы сделать, противное законам?
История оказалась вздорной. Для всех, кроме старушки.
— Все померли… Средств никаких… Украла… Кража пустячная.
Но — дворянка. Окружной суд. Плевако обратился к ее ‘кандидату’:
— Не передадите ли мне защиты?
— Федор Никифорович!..
Известие, что ‘в суде выступает сам Плевако’, через две минуты вызвало волнение в городе.
Судьи сделали перерыв, чтобы дать городским дамам время одеться и прибежать в суд.
Зал переполнился.
Товарищ прокурора, ‘набивающий руку’ на выездных сессиях, заострил язык.
С таким противником! Перед такой аудиторией!
Судебное следствие длилось минуту.
— Признаете ли себя виновной… кофейника… меньше 300 рублей…
— Признаю, ваше превосходительство!
— В виду сознания… отказываюсь от допроса свидетелей…
— В свою очередь не вижу надобности!
Товарищ прокурора поднялся
— …не простая кража… Когда крадет темный, неграмотный человек-Дворянка!.. по рождению принадлежащая… заветы воспитания… образования… Какой пример для простых, для темных людей?
Поднялся Плевако:
— Господа присяжные заседатели! Каюсь. Я несколько легкомысленно посмотрел на дело и взял на себя защиту моей клиентки. Думал, присяжные пожалеют. Дело пустячное! Но, выслушав речь господина товарища прокурора, я увидал, что ошибся. Он так убедил меня в тяжести преступления моей клиентки, что я не нахожу ни одного слова в ее оправдание. И позволю себе только несколько развить мысль почтенного представителя обвинения. В восемьсот шестьдесят втором году, господа присяжные заседатели, Русь страдала от страшных внутренних беспорядков. Но предки наши послали за варягами. Пришли варяги, помогли, плохо ли, хорошо ли, но ввели порядок. И Русь спасена. Воскресла Русь. Потом на Русь пришли татары, разграбили, сожгли ее, полонили всю. Погибала Русь. Но не погибла! Съедаемая удельными раздорами, забыла их, сплотилась воедино, встряхнулась могучая Русь и сбросила с себя ненавистное ‘поганое’ иго. Поднялась и воскресла святая Русь. Спаслася! В одна тысяча шестьсот двенадцатом году, под надменным игом поляков, кровью сочилась и умирала израненная Русь. Все пророчило ее гибель. Москва была взята, и уж в Варшаве, как коршун ждет добычи, ждал Мономахова венца чуждый Руси, иноплеменный царь12. Но, пока поляки пировали победу в Москве, — в Нижнем Новгороде кликнул могучий русский клич Козьма Минин, простой званием, великий сердцем человек. И как слетаются орлы, слетелась Русь на его орлиный клекот, и встала как один человек, и разбила позорные цепи, и с позором прогнала надменного врага. Воскресла святая Русь И была спасена. А через двести лет победитель всей Европы13, казалось, на голову ей ступил дерзкою ногой. Москва была сожжена! Сама Москва! Из Кремля победитель диктовал условия мира! Но и тут не погибла Русь. Поднялась, и огнем, и морозом своим, оружием и граблями гнала победителя — гнала, пока не утопила его славы в Березине. Воскресла Русь! Но вот в тысяча восемьсот таком-то году престарелая дворянка такая-то, от голода забыв все законы божеские и человеческие, украла серебряный кофейник, подорвала всякое уважение к священному праву собственности, подала пагубный пример всей России. И от этого удара, мне кажется, никогда не оправиться, не подняться, не воскресить бедной Руси.
‘Практиковавшийся’ товарищ прокурора, говорят, в ту ночь покушался отравиться…
Плевако — страшный противник.
Страшный своею находчивостью.
Когда в мамонтовском процессе14 гражданский истец присяжный поверенный Рейнбот иронически отозвался о ‘патриотизме’ С.И. Мамонтова, костромича родом, мечтавшего о возрождении ‘родного северного края’, то Плевако закончил свой ответ ему:
— Тут говорили о патриотизме… Ну, что касается до этого, то…
И голос его загремел:
— Не костромичей учить патриотизму!
Вряд ли противник ожидал, что в суд вызовут тень Сусанина! Г-н Рейнбот сильно подчеркивал, что оценка заводов, купленных в казну, подтверждена Высочайшим повелением. Тут нет места для спора. Поспорь! Плевако, возражая:
— Противник мой вышел на борьбу, заслонившись иконой. Трон! Но я знаю, как и с чем поступить. Икону я возьму с благоговением и бережно поставлю к стороне, а противника выведу из-за нее: ‘А ну-ка, поговорим начистоту, зачем, друг мой, прятаться?’
Он страшен словом. И молчанием.
Потому что и молчание у него бывает находчиво. Это было на процессе знаменитого Меранвиля де Сен-Клера15, в Петербурге.
В своей речи Плевако кольнул петербургскую адвокатуру.
И больно кольнул.
‘Рана проникала до кости’.
Его противником был покойный Миронов.
Едва Плевако кончил, Миронов поднялся:
— Прошу слова!
— Прошу перерыва! — поспешил заявить Плевако. Был назначен перерыв в 10 минут.
Плевако отправился в ‘советскую’, развалился на диване и принялся рассказывать молодым присяжным поверенным адвокатские анекдоты.
Обычная беседа юридических мудрецов с юридическими младенцами.
Хороший анекдот выигрывает дело. Хороший анекдот в лоск укладывает противника. Хороший анекдот создает адвокатскую славу.
Хороший анекдот для адвоката все.
В этом убеждении юридические младенцы и воспитываются.
И он разыграл пред ними хороший анекдот.
20 минут прошло, — десятиминутные перерывы в суде всегда длятся 20 минут.
Появился судебный рассыльный:
— Суд идет в заседание.
Все поспешили.
Один Плевако спросил себе ‘еще стакан чаю’ и улегся еще удобнее на диване.
— Федор Никифорович! А вы?
— Зачем?
И ‘калмыцкие’ глаза Плевако засветились смехом и юношеским весельем.
Было бы мало сказать: он любит шутку. Он ‘обожает проказы’.
— Вы видели ‘его’, как ‘он’ ходил во время перерыва? Все сочинял, сочинял! Ему нужно теперь в меня пальцем тыкать: ‘вы’ да ‘вы’! У него так сочинено. А меня-то и нет! Тычь в пустое место!
Perfidia graeca16!
Толстый бедняга Миронов очутился в положении человека, который со всех ног ринулся, чтобы выломать дверь. А у него под носом ее открыли. В борьбе и хорошая ‘подножка чего-нибудь да стоит’! А Ф.Н. Плевако — человек борьбы.
Плевако может произнести слабую речь. Но слабой ‘реплики’, слабого ответа противнику, — никогда. Он вяло, словно затекшей рукой, парирует атаки и выпады противника. Но первая царапина, и он весь переродился. Он весь — атака, натиск.
Его рапира блещет, сверкает, осыпает противника градом неожиданных ударов.
Неожиданных! Он:
— Весь из неожиданностей!
И в этом ужас противника.
Вы никогда не знаете, на какую площадь вас переведет и заставит драться Плевако.
В деле Бестужева, обвинявшегося в двоеженстве, в Москве — Плевако поставил вопрос так.
(Тогда еще дела о двоеженстве слушались гласным судом. Дверей не законопачивали.)
— Подсудимый женился два раза. В первый раз неудачно. Слишком молодым, когда жениться еще рано. Необдуманно. Испортил жизнь и себе, и несчастной женщине. Поступил, словом, нехорошо. Во второй раз — в возрасте зрелом. Обдуманно. Создал счастье свое и той, которая вышла за него замуж. И вот вас заставляют судить его за то, что он сделал хорошо!
И Плевако ‘поистине не понимал’:
— За что же тут судить?
За обдуманный и хороший поступок?
— Вот за то, что он в первый раз женился, — его следовало бы судить. Зачем испортил чужую жизнь? Но за первый брак его судить невозможно.
И Плевако со вздохом прибавил:
— К сожалению, невозможно!
И, улыбаясь парадоксу, присяжные ‘отпустили’ человека, виновного в ‘законном неудачном браке’.
Его друг Победоносцев вряд ли был в восторге от этой речи.
Но в борьбе не щадят ни врагов, ни друзей.
А Ф.Н. Плевако — человек борьбы.
Уже из того, что его главная сила — ‘реплика’, вы видите, что это ‘импровизатор’.
И когда в одном процессе пред присяжными простыми крестьянами Плевако начал свою речь с того, что разорвал на мелкие клочки какие-то бумаги:
— Я приготовил, господа присяжные заседатели, речь. Но, выслушав то, что происходило на суде, решил ‘речь’ уничтожить и просто поделиться с вами несколькими словами по душе! — это было и кокетство, и неправда.
Разорванные бумаги, самое большое, заключали в себе карикатуры на прокурора!
Он оратор ‘в запальчивости и раздражении’. Но ‘без заранее обдуманного намерения’. О, далеко без заранее обдуманного намерения.
И когда в больших и сложных процессах он ‘вмешивается в дело’ и начинает допрашивать свидетелей, — вы часто видите ужас, написанный на лицах его помощников.
— Батюшки! Собственного свидетеля сейчас дискредитирует.
И я уверен, что Федору Никифоровичу можно рассказать много новостей по процессам, которые он вел и выигрывал.
— Да вы были бы неоцененный свидетель для нас! Откуда вы знаете такие подробности?
— Я читал дело, Федор Никифорович.
— Счастливец!
Будущий историк русского общества, когда натолкнется на эту интересную и оригинальную личность, будет изумлен:
— Да что же такое был этот Плевако?
Он добросовестно будет рыться в газетах, найдет, перечитает его речи, и удивление его только возрастет.
— Да чем же они восхищались?
А! Это потому, что вы не слыхали Плевако!
Это все равно что показать вам ноты серенады из ‘Искателей жемчуга’17 и сказать:
— Смотрите, какой певец был Мазини.
И Плевако останется такой же легендой, какой останется Мазини. Надо было слышать, как он брал эти ноты! Речи Плевако надо слушать горячими. В суде, в пылу борьбы. И глотать их не жуя.
Перенесенные на бумагу, они остывают.
Одним из самых блестящих адвокатских турниров была встреча покойного князя А.И. Урусова с Ф.Н. Плевако в Москве.
По делу некоего Орлова, обвинявшегося в убийстве хористки Бефани.
— Одной хористки! Тогда за такие пустяки еще судили! — скажет теперешний читатель газет.
Урусов — само изящество. Сама элегантность. Позы, жесты, речи, фразы.
Arbiter адвокатских elegantiarum18.
Его речь была изящнейшей акварелью в сравнении с той картиной масляными красками, которую широкими, могучими мазками набросал этот импровизатор Плевако, стоя около стола вещественных доказательств, приковывая внимание к револьверу, из которого была убита покойная, к ее окровавленным вещам.
Он обвинял.
И грубая картина масляными красками убила тонкую акварель.
Их сравнивали тогда:
Урусова — с ‘богиней классических танцовщиц’ Дель-Эрой.
Плевако — с косматой, нечесаной Цукки, у которой все порыв, которая — вся порыв, страсть, вдохновение.
Это была дуэль Каратыгина и Мочалова19.
— Solo на тромбоне! — отзывался о речах Плевако его вечный противник Урусов.
Но и г. Кусевицкий играет только на контрабасе. Покажите контрабас и скажите:
— Вот чем чаровал Кусевицкий.
Вряд ли вас кто-нибудь поймет: Как он играл! Надо слышать.
Плевако никогда не издавал своих речей.
Он произнес много умных вещей. Но это — мудро. Их надо слышать, а не читать.
И я никогда не забуду покойного московского судебного репортера Левенберга после одного из громких процессов. Он сидел в редакции убитый.
— Что с вами?
— Страшная вещь! Плевако пишет для меня свою речь!
Он чуть не плакал.
— Я хотел привести отдельные блестки. Но он был страшно любезен. ‘Нет, нет, я сам для вас напишу всю речь’. Сидит и округляет. Округляет речь Плевако!
Бедняга был безутешен.
И вздымал руки к небесам, их призывая в свидетели.
— Ну что может написать Плевако!
Это балерина, которая захотела бы спеть свои танцы.
И вот чего я боюсь.
Что Ф.Н. Плевако, способный потрясать слушателей, потрясающий этим и жизнь, — ничего не скажет в Думе. Что этот боец останется свидетелем. Что ‘рожденный русский Мирабо’ не издаст ни звука. И великий оратор в Думе окажется:
— Великим молчальником жизни русской!
У Плевако всегда был аппетит к общественной деятельности. Ему всегда хотелось быть в ней чем-нибудь:
— Кроме адвоката.
Но аппетит у него — в этом отношении! — был небольшой.
Довольствовался малым и удовлетворялся быстро.
Плевако напоминал того анекдотического семинариста, который на парадном обеде у губернатора съел две тарелки супа, встал, перекрестился и сказал:
— Спасибо. Каши я не хочу.
И вышел.
Еще не успевали принять закуску — а Ф.Н. Плевако вставал уже из-за стола, крестился в тот угол, где должна была быть икона, и говорил:
— Больше есть не хочется.
Одно время его соблазнили наши березовые листья, — в то время наши ‘лавры’.
Плевако захотел быть журналистом. И стал издавать газету:
— ‘Жизнь’. Хорошее название!
Накануне выхода газета имела колоссальный успех.
— Газета Плевако20!
Москва ждала:
— Плевако будет издавать газету!
Если бы Рубинштейн объявил, что он будет играть на скрипке.
Разве бы только это вызвало такой интерес!
Газета с хорошим названием открывалась статьей ‘самого Плевако’.
— Мы не признаем истории без народа. Народ без власти. Власти без нравственности. Нравственности без религии21.
Того-то без того-то. Этого-то без этого-то.
— Собаки без хвоста! Хвоста без собаки! — закончили московские шутники.
И ‘дар случайный, дар напрасный’22 — ‘Жизнь’ на этом кончилась.
Рубинштейн сыграл на скрипке плохо.
Про Плевако можно пустить какую угодно клевету.
Но сказать, что он: