‘Міръ Божій’, No 9, 1897
Ф. Брюнетьер. Возрождение идеализма. Одесса. 1897 г, Брюнетьер Фердинанд, Год: 1897
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Ф. Брюнетьеръ. Возрожденіе идеализма. Одесса. 1897 г. Названная брошюра — объемомъ въ 28 страницъ — является No вторымъ въ изданіи Новая библіотека. Это одно изъ многочисленныхъ въ настоящее время предпріятій, оно тожественно, между прочимъ, съ московскимъ: тамъ брошюры носятъ общее названіе: Вопросы науки, искусства, литературы и жизни. У новой библіотеки тотъ же планъ, но, повидимому, меньше средствъ или умнья выполнить его. Вышло дв брошюры и об переводныя, при чемъ вторая — съ большими пропусками и далеко не совершенно безукоризненнымъ языкомъ. Несмотря на это, цна 15 коп. слишкомъ высока для полутора печатнаго листа перевода съ французскаго. Наконецъ, издатели, повидимому, склонны придавать особенное значеніе выбранной ими брошюр, основываясь, конечно, на имени автора и на заглавіи его произведенія. Они снабдили ее кое-какими, подчасъ непозволительно наивными, примчаніями — въ род разъясненія, что оппортюнистическій — прилагательное отъ оппортюнизмъ. Это, кажется, можно знать, не учась и въ семинаріи. Издателямъ, явно разсчитывающимъ на бойкія темы (первая брошюра — Государственный строй швейцарскаго союза), слдуетъ нсколько поднять свой взглядъ на своихъ кліентовъ и установить нкоторую гармонію между этимъ взглядомъ и своей задачей, точне — ея выполненіемъ. Само по себ, предпріятіе можетъ привести пользу нашей публик, даже если издатели и сосредоточатся преимущественно на переводахъ. Только опять-таки слдуетъ понизить цну брошюрокъ.
Рчь Брюнетьера сама по себ не заслуживаетъ особеннаго вниманія ни съ какой точки зрнія: это просто наборъ банальностей, на французскомъ язык звучащихъ, по обыкновенію, довольно красиво, но на русскомъ он головой выдаютъ мелкоту и шаблонность мысли и буржуазную затхлость авторскаго міросозерцанія. Любопытны не идеи рчи, а самый фактъ ея возникновенія, ея существованіе именно ради извстной темы. Оно характерно вообще для французскаго умственнаго движенія и не только нашей эпохи.
Характерность заключается въ одной довольно неожиданной, но яркой черт, чрезвычайно шумной, на первый взглядъ серьезной идейной борьб, но въ дйствительности вызванной сплошнымъ недоразумніемъ.
Обыкновенно дло происходитъ такъ.
Благодаря національному свойству французскаго ума — всякое отвлеченное положеніе заключать въ систему и выводитъ изъ него какія ‘угодно крайнія логическія слдствія,— во французскомъ сознаніи безпрестанно господствуетъ та или другая философская, нравственная или художественная ide fixe самой рзкой и ршительной окраски. Это — настоящій фанатизмъ школъ, формулъ, по возможности, простыхъ, математически строгихъ, все равно, какъ бы факты и вообще живая дйствительность ни протестовали противъ разсудочныхъ деспотическихъ рамокъ. Примровъ можно привести сколько угодно и изъ какой угодно области. Возьмемъ такъ называемую положительную философію.
Принципъ ея — пышное изслдованіе, факты, добытые опытомъ и наблюденіемъ, обобщенія и законы, не выходящія за предлы этихъ фактовъ, т. е. отнюдь не распространяющіеся на вс вопросы, какіе представляются человческому уму. Посл всевозможныхъ комбинацій и выводовъ ученаго остается еще нчто неизслдуемое и невдомое, и истинный ученый скромно опускаетъ руки предъ закрытой дверью.
Не то французскій прозелитъ того же направленія. Онъ будто сказочный герой, цлующій красавицу чуть не на поднебесной высот, беретъ приступомъ всю истину, все понимаетъ и все объясняетъ какъ простую таблицу умноженія, за чашкой чая — это буквально — открываетъ причину всхъ причинъ, къ пяти-шести аксіомамъ сводитъ вс науки, въ пригоршню своей руки — опять буквально — заключаетъ вка и народы со всею ихъ исторіей.
Это позитивистъ во франццузскомъ жанр, тотъ самый Тэнъ, который, къ великому русскому конфузу, и въ нашемъ отечеств нашелъ достаточно ‘малыхъ сихъ’, чтобы прослыть большимъ умомъ.
То же самое въ искусств.
Основа новой литературы — реализмъ, т. е. изученіе дйствительности, искреннее и свободное, врность жизненной правд, подлинной человческой психологіи и какимъ бы то ни было будничнымъ мелочамъ человческаго существованія.. Но это не значить, будто вся жизнь и состоитъ исключительно или изъ мело* к чей, или потрясающаго зла, будто человкъ безусловно животное и въ его природ ршительно нтъ той ‘лучшей части’, о какой плъ даже поэтъ римской имперіи.
Французскій писатель съ вами ни за что не согласится. Ужъ если реализмъ, такъ онъ долженъ быть послдовательнымъ до конца, покончить разъ навсегда со всевозможной ‘идеологіей’, вдохновляться одной чистой физіологіей и въ человк непремнно искать ‘особь’ того или другого пола, а въ жизни — трущобу или застнокъ.
И реализмъ превратится въ золаизмъ, все равно, какъ положительная наука перейдетъ въ школьническое фанфаронство и всезнайство.
Все это — подлинные факты, и вы видите, они сами по себ вызываютъ невольный протестъ и критику у всхъ, кто сколько-нибудь свободенъ отъ ослпляющаго вліянія идейнаго фанатизма и просто не утратилъ здраваго смысла и чутья дйствительности подъ вліяніемъ теоретическаго деспотизма школы.
Естественно, и среди французовъ могутъ явиться такіе здравомыслящіе люди. Не потребуется ни большихъ званій, ни особенной проницательности, критика непремнно окажется очень благодарной, и писатель даже можетъ вообразить себя благодтелемъ своихъ читателей, все равно, какъ его жертвы — Тэнъ и Золя считали себя изобртателями научной и художественной истины.
И мы наблюдаемъ эти факты во всей ихъ непосредственной наивности. Къ разряду ихъ принадлежитъ и агитація Брюнетьера.
Академическій критикъ, толковавшій всю жизнь о разныхъ ‘литературныхъ жанрахъ’, вдругъ вообразилъ себя вершителемъ самыхъ сложныхъ культурныхъ вопросовъ, ни боле, ни мене, какъ вопроса о банкротствъ или состоятельности науки. Разсуждать на эту тему при обычныхъ условіяхъ въ высшей степени трудная и отвтственная задача, но только не при французскихъ. Здсь говорить о ‘банкротств науки’ значитъ доказывать, что днемъ свтло, а ночью темно, потому что мишенью будетъ не наука собственно, и даже не позитивизмъ, а тэнизмъ. Точно также защищать идеалы въ искусств — дтская игра, потому что опровергать приходится золаизмъ. А то и другое, т. е. наука Тэна и искусство Золя, до такой степени кричатъ сами о критик и протест, что можно только удивляться позднему ихъ появленію.
И вотъ Брюнетьеръ гордо и развязно выступаетъ во глав ‘возрождающаго идеализма’, доказываетъ, что фактами отнюдь не исчерпывается все существующее, что есть вопросы неразршимые для нашихъ чувствъ и для такихъ наукъ, какъ химія, физика и біологія.
Это говорится тономъ откровенія, а между тмъ это буквальный плагіатъ изъ стариннйшаго трактата позитивиста Милля о позитивизм, и не одного Милля, а даже французскаго ученика Конта — Литтре. Мало того. Восклицаніе, приписываемое Брюнетьеромъ ‘одному знаменитому химику’: ‘нтъ боле тайнъ’, ни что иное, какъ заявленіе Тэна посл ‘анализа’: ‘я не вижу боле тайны’, и вс замчанія Брюнетьера по этому поводу предвосхищены настоящими учеными, не бравшими на себя смлости судить о ‘банкротств’ науки. Обанкротилась и въ будущемъ будетъ банкротиться не наука, а французскіе неразумные прозелиты мнимой научности.
Еще эффектне разсужденія Брюнетьера о проникновеніи идеаловъ въ литературу. Да эти идеалы только у золаизма подверглись изгнанію, а тотъ реализмъ, о какомъ проповдуетъ критикъ, всмъ извстный и всми признанный фактъ опять весьма давняго происхожденія.
Въ самомъ дл, возьмите чрезвычайно широковщательныя восхваленія, расточаемыя Брюнетьеромъ по адресу современнаго французскаго художника Пиви-де-Шавана. За что собственно?
За то, что Пиви-де-Шаванъ понялъ слдующую истину: ‘копированіе природы не есть цль искусства, и для того, чтобы восхищаться этими, по выраженію Паскаля, ‘подражаніями, оригиналами которыхъ мы не восхищаемся’, нужно, чтобы мысль художника распознала въ нихъ нчто скрытое, высшее, котораго взоръ толпы распознать не можетъ.
Не угодно ли эту новую истину сличить съ слдующимъ простымъ замчаніемъ, свободнымъ отъ философскихъ претензій и ученыхъ цитатъ:
‘Рабское буквальное подражаніе натур есть уже проступокъ и кажется яркимъ нестройнымъ крикомъ… Если возьмемъ предметъ безучастно, безчувственно, не сочувствуя съ нимъ, онъ непремнно предстанетъ только въ одной ужасной своей дйствительности, не озаренный свтомъ какой-то непостижимой, скрытой во всемъ мысли, предстанетъ въ той дйствительности, какая открывается тогда, когда, желая постигнуть прекраснаго человка, вооружаешься анатомическимъ ножомъ, разскаешь его внутренность и видишь отвратительнаго человка’.
И дальше представляется такая картина, будто авторъ ‘млъ предъ глазами вс спеціально натуралистическіе романы.
А между тмъ авторъ — Гоголь, и такъ онъ разсуждалъ въ Портрет, т. е. когда о слав Золя не было и помину. Вотъ какъ ново открытіе французскаго критика! И все-таки ничто не мшаетъ этимъ критикамъ русскую литературу считать не боле, какъ отголоскомъ французской, и здсь же съ забавнйшей важностью ‘открывать Средиземное море’.
Всегда, конечно, будутъ возможны подобныя открытія и даже Брюнетьеры будутъ щеголять въ убор Колумбовъ, если для французовъ ршающими фактами прогресса во всхъ направленіяхъ останутся ихъ нарочитыя извращенія научныхъ и художественныхъ идей. Сами же люди доведутъ мысль до нелпости, впадутъ въ явную безсмыслицу, а потомъ начинаютъ себя же изобличать и поднимать шумъ совершенно не по настоящему адресу.
Было бы вполн цлесообразно просто сопоставить позитивизмъ Тэна и натурализмъ Золя съ дйствительно научными идеями другихъ ученыхъ и подлиннымъ реализмомъ другихъ художниковъ, сдлать это въ вид скромной справки и элементарнаго сравненія. Это — еще понятно.
Но взывать о банкротств науки потому, что здсь, рядомъ, въ Париж оказался опрометчивый крикунъ, и громогласно провозглашать права идеализма, никмъ никогда не опровергнутыя, потому что на томъ же парижскомъ рынк явились Нана и Западня, это, по меньшей мр, наивно.
Брюнетьеръ основательно знаетъ французскую литературу, даже ея неизданные документы, но онъ мало свдущъ или совсмъ несвдущъ въ европейской мысли, даже въ своей спеціальности, т. е. въ художественной литератур. Кое-что онъ знаетъ по наслышкамъ отъ своихъ товарищей академиковъ и даже Лемэтръ можетъ поучить его на счетъ ‘сверныхъ литературъ’.
Естественно, можно пускаться въ какія угодно экскурсіи по пути къ невдомому и новому, совершенно какъ Тэнъ перефразировалъ старыхъ философовъ, заявляя о своей жажд, refaire la philosophie, передлать философію. Выходитъ банкротство не науки, а національнаго культурнаго невжества, и вмсто банальной болтовни о ‘возрожденіи идеализма’ полезне было бы французскому профессору прочесть нсколько не только изданныхъ, но и весьма извстныхъ книжекъ на чужихъ языкахъ, если ему эти языки доступны. Тогда бы онъ пересталъ вводить въ заблужденіе свою аудиторію, заставляя ее глотать, какъ ‘откровенія’ въ полномъ смысл ‘пыль вка’, если не вковъ, и смущать русскихъ Иванушекъ новйшей формаціи, безсознательно переписывающихъ и переводящихъ прописныя декламаціи, только потому, что на нихъ стоитъ извстный, опять-таки безсознательно почитаемый штемпель.