Евгения, Келлер Готфрид, Год: 1872 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

0x01 graphic

Предисловие автора

При чтении целого ряда легенд автору предлагаемой книжки пришло в голову, что во множестве дошедших до нас сказаний проявилось не одно только церковное искусство повествования, но что часто, если хорошо приглядеться, в них можно найти следы другого, более светского искусства,— новеллистики.

Как обрывки облака, контур горы, маленькая гравюра забытого мастера часто наводят художника на мысль написать целую картину, так и автору этой книги захотелось вдохнуть новую жизнь в эти разрозненные, туманные образы, причем они, правду сказать, получали у него часто другую физиономию и обращали свой взор к другим идеалам, чем те, к которым тяготели в первоначальной своей форме.

Громадный запас материала допустил бы использование его в самом широком масштабе, но такого рода безобидные шутки заслуживают благосклонного к себе отношения только в том случае, если им отводится скромное место.

Евгения

Не должно бить мужской одежды
на женщине, и не должен одеваться
мужчина в женское платье, потому
что мерзок перед Господом, Богом
твоим всякий делающий ото.
Пятикнижие Моисея. 22. 5.

Когда женщины пренебрегают ради честолюбия красотой, грацией и женственностью, для того чтобы выдвинуться в другой, несвойственной им области, то нередко дело кончается тем, что они наряжаются в мужское платье и так расхаживают.

Сильное желание подражать мужчине замечалось уже в легендарную и благочестивую эпоху первого христианства, и в те дни немало святых дев было преисполнено стремления освободиться от обычаев, господствующих в семье и обществе.

Примером тому может служить образованная молодая римлянка Евгения, в конечный результат ее поведения — не так уж необычный — был тот, что она, благодаря своей склонности к мужским замашкам, была поставлена в затруднительное положение и, в конце концов, должна была открыть истину и признаться, что она женщина, для того чтобы спасти себя.

Она была дочерью знатного римлянина и проживала со своею семьею в Александрии, кишмя кишевшей философами и учеными всякого рода. Благодаря этому, Евгения получила тщательное воспитание и образование и так вошла во вкус наук, что, как только немного подросла, стала посещать школы разных философов, схоластов и риторов, как настоящий студент. В качестве телохранителей ее всегда сопровождали два прелестных мальчика. Они были сыновья двух вольноотпущенников ее отца, воспитывались вместе с нею, как сверстники, и должны были принимать участие во всех ее занятиях.

Со временем она стала красавицей, какую трудно было сыскать, и друзья ее детства, которые оба, как это ни странно, носили имя Гиацинт, превратились в стройных юношей и цвели, как два цветка, и где ни показывалась прелестная роза — Евгения, там всегда можно было видеть справа и слева обоих Гиацинтов, которые перешёптывались между собою или грациозно следовали за нею, тогда как госпожа их, оборачиваясь к ним к полуоборот, продолжала вести с ними диспут.

Никакой синий чулок на свете не имел более воспитанных товарищей, чем она, ни разу не разошлись они с нею в мнениях, всегда хоть на капельку уступали ей в образованности, так что постоянно истина была на ее стороне, и ей нечего было бояться, что она скажет что-нибудь более нелепое, чем ее сверстники.

Все книжные черви Александрии воспевали ее, как музу, в элегиях и мадригалах, и верные Гиацинты должны были тщательно переписывать все стихи на золотых табличках и носить их следом за нею.

С каждым полугодием она становилась все красивее и ученее и уж свободно разгуливала в таинственных лабиринтах неоплатонизма, когда в нее влюбился молодой проконсул Аквилиний и попросил ее руки у отца. Но отец был проникнут таким уважением к своей дочери, что, несмотря на отцовскую власть по римскому закону, не посмел даже говорить е ней об этом, и предложил претенденту обратиться к ней лично за ответом, хотя в его-то глазах не было более желанного зятя, чем Аквилиний.

Да и сама Евгения с некоторого времени уж не раз тайком заглядывалась на консула, потому что он был самым видным, самым храбрым и самым знатным человеком в Александрии, да к тому же слыл за человека большого ума и доброго сердца.

Несмотря на это, она все же встретила влюбленного консула спокойно и с достоинством, окруженная свитками пергамента, с обоими Гиацинтами позади кресла. На одном было платье лазурно-голубого цвета, на другом — розовое, а на ней самой — ослепительно белое, и непосвященный так бы и остался в полном неведение, кто стоит перед ним, трое прекрасных отроков, или три цветущие девушки.

Пред этим трибуналом предстал мужественный Аквилиний, одетый в простую, но с достоинством закинутую тогу, охотнее всего объяснился бы он ей сейчас же в своей страстной любви в искренних и нежных выражениях, но, заметив, что Евгения не отсылает юношей, он опустился на стул против нее и сделал ей предложение в немногих ясных словах, причем должен был сдерживать себя, потому что не мог оторвать глаз от Евгении и налюбоваться ее прелестью.

Евгения чуть заметно улыбнулась и даже не покраснела, так сильно ученость и образованность подавили в ней все естественные, тонкие движения души. Напротив, приняв серьезный и глубокомысленный вид, она сказала ему в ответ: ‘Твое желание, о Аквилиний, сделать меня твоей супругой, в высшей степени лестно для меня, но оно не может толкнуть меня на поступок, который не заслуживал бы названия мудрого. А это было бы так, если б мы поддались первому грубому влечению, не подвергнув друг друга испытанию.

Непременное условие, которое я ставлю своему будущему супругу, заключается в том, чтобы он понимал мои духовные запросы и стремления, уважал и разделял их! Я буду тебе от души рада, если ты станешь почаще бывать в моем обществе и начнешь, наперерыв с моими юными друзьями, упражняться в философствовании, чтобы исследовать вместе со мною основные вопросы бытия. При этом неминуемо выяснится, созданы ли мы друг для друга или нет, и после некоторого времени совместной умственной работы мы изучим друг друга, как подобает созданным Богом творениям, которые из тьмы должны стремиться к яркому свету’.

На это высокопарное обращение Аквилиний ответил, сдержав вспышку гнева, с гордым спокойствием: ‘Если б я не знал тебя, Евгения, то не просил бы твоей руки. Меня же знает великий Рим и вся провинция! И если твоя наука до сих пор по помогла тебе узнать, кто я, боюсь, что ей это не удастся никогда. Да к тому же я не затем пришел, чтобы вновь стать школьником, а чтобы взять тебя в супруги, что же касается этих мальчиков, то, когда ты меня обрадуешь своим согласием, моим первым желанием будет, чтобы ты отпустила их, наконец, на волю и отдала их родителям, пусть они им помогают и приносят пользу. Я прошу тебя дать мне ответ и обращаюсь к тебе не как к ученому, а как к женщине с плотью и кровью! ‘

Теперь красивый философ в юбке наконец-то покраснел, как огненно-красная гвоздика. Сердце Евгении сильно билось, когда она сказала: ‘Я с ответом не стану медлить, потому что ясно вижу из твоих слов, что ты меня не любишь, о Аквилиний. Это было бы для меня безразлично, если бы такая ложь не была оскорбительна для дочери благородного римлянина!’

‘Я не лгу никогда!’ — ответил холодно Аквилиний — ‘Прощай!’

Евгения отвернулась, оставив его последние слова без ответа, а Аквилиний медленно, не торопясь, вышел из ее дома и направился к себе.

После его ухода Евгения хотела вновь приняться за чтение, как будто ничего не случилось, но строчки сливались пред ее глазами, и оба Гиацинта должны были читать ей вслух, между тем как она, вся пылая гневом, была в мыслях далеко от них.

До сих пор она смотрела на консула, как на единственного из всех поклонников, за которого она вышла бы замуж, если б ей этого вообще захотелось, теперь же он стал для нее камнем преткновения, через который она не могла перешагнуть.

Что касается Аквилиния, то он спокойно, как прежде, отправлял свои обязанности и втайне упрекал себя за то, что по своей глупости не может забыть педантичную красавицу.

Прошло около двух лет, и Евгения стала еще более выдающейся и блестящей особой, а Гиацинты сделались двумя здоровенными молодцами, у которых уже пробивались усы. И хотя со всех сторон раздавались пересуды насчет их своеобразных отношений и, взамен восторженных мадригалов, стали появляться эпиграммы, она никак не могла решиться отпустить своих телохранителей, ведь об этом мог проведать Аквилиний, а именно он хотел запретить ей держать их при себе. Аквилиний же спокойно продолжал свой образ жизни и как будто перестал интересоваться ею, но не глядел также и на других женщин, и не было слышно о каком-нибудь новом его сватовстве, а потому и его осуждали за то, что, занимая такой высокий пост, он остается холостым.

Упрямая Евгения тем паче опасалась удалить молодцов, возбуждавших всеобщий соблазн, и этим самым как будто подать знак Аквилинию, что она хочет с ним помириться. К тому же самолюбие ее было задето, и она, наперекор общепринятой морали и общественному мнению, решила давать отчет во всех своих поступках лишь себе и сохранить при обстоятельствах, которые для других женщин были бы недопустимы и опасны, сознание своей чистоты.

Подобного рода странности были тогда всеобщим поветрием.

Несмотря на все, Евгения была плохо настроена и недовольна и, случалось, что ее муштрованные слуги, которые напропалую философствовали по поводу неба, земли и ада, принуждены бывали прервать свои рассуждения и бродить с нею часами по полям, не удостаиваясь с ее стороны ни одного слова. Однажды утром ей захотелось поехать в загородное имение, она сама правила лошадьми и была в веселом и игривом расположении духа. Стоял ясный весенний день, и воздух был насыщен благоуханиями. Оба Гиацинта радовались всеобщему веселию, и так они ехали по напоминавшему деревню предместью города, где христиане имели право отправлять свое богослужение. Они праздновали как раз в тот день воскресенье, из церкви мужского монастыря доносилось благочестивое пение. Чтобы послушать, Евгения остановила лошадей и до нее донеслись слова псалма: ‘Как лань стремится к потокам воды, так стремится душа моя к тебе, Боже! Жаждет душа моя Бога крепкого, живого!’

Эти слова, пропетые набожными и смиренными голосами, вернули, наконец, ее искусственное существо к природе и простоте, сердце ее забилось сильнее и, казалось, теперь лишь узнало, чего оно хочет. Медленно, не говоря ни слова, она поехала дальше по направлению к поместью. Там она тайком надела мужскую одежду, позвала к себе обоих Гиацинтов и покинула дом вместе с ними, незалеченная челядью. Она вернулась обратно в монастырь, постучала в ворога и выдала себя и своих спутников за трех молодых людей, которые просят принять их в монахи, так как хотят покинуть мир и посвятить себя Богу. Она была достаточно подготовлена, чтобы при испытании так блестяще ответить на все вопросы настоятеля, что он, сочтя их за образованных и знатных молодых людей, принял их в монастырь и разрешил им облечься в иноческое платье.

Евгения стала прекрасным, похожим на ангела, монахом и назвалась братом Евгением, а оба Гиацинта волей-неволей были также превращены в монахов, их и спрашивать не стали, так как они давным-давно привыкли жить по указке своей хозяйки и подражать своему прообразу. Впрочем, монашеская жизнь пошла им впрок, для них наступали спокойные дни, они не должны были больше учиться и могли всецело отдаться пассивному послушанию.

Напротив, брат Евгений не знал ни отдыха, ни покоя и стал прославленным монахом с мраморно-белым лицом, пылающими глазами и осанкой архангела. Многих язычников обратил он в христианство, ухаживал за больными и несчастными, углублялся в Св. Писание, проповедовал голосом звонким, как золотой колокольчик, и, когда умер настоятель монастыря, инока Евгения даже избрали в преемники ему, н так случилось, что образованная Евгения стала во главе семидесяти благочестивых монахов, низкорослых и высоких.

Когда она так таинственно исчезла вместе се своими спутниками, и ее нигде нельзя было найти, отец ее поручил спросить у оракула, что стало с его дочерью, и оракул ответил, что боги вознесли Евгению на небо и превратили ее в звезду. Дело в том, что жрецы воспользовались этим происшествием и решили показать христианам, что у них тоже случаются чудеса, тогда как рыбка уж давным-давно была в сетях христиан,. Жрецы показывали даже на небесном своде звезду с двумя маленькими спутниками, как новое светило, и жители Александрии стояли на улицах и на стенах домов и смотрели вверх, и немало из тех, которые видели Евгению и помнили ее красоту, слишком Поздно влюблялись в нее и следили влажным взором за звездой, которая спокойно плыла и’ темной лазури.

Аквилиний тоже смотрел на небо, но он покачивал головой и относился недоверчиво к этим рассказам. Но тем крепче верил всему отец исчезнувшей девушки, он гордился своею дочерью, и ему удалось с помощью жрецов добиться, чтоб ей воздвигли статую и оказывали божеские почести. Аквилиний, который должен был, как начальник, дать свое разрешение, сделал это под .условием, чтобы статуя была похожа на вознесенную на небо, этого было легко достигнуть, так как сохранилось много бюстов и портретов Евгении. Мраморная статуя была поставлена в портике храма Минервы, и она смело могла предстать на суд богов и людей: хотя голова, осанка и одежда носили печать идеализации, все же она была поразительно похожа на Евгению.

Когда эта новость обсуждалась в монастыре, все семьдесят монахов были крайне раздосадованы приемом, пущенным в ход язычниками, созданием ими нового идола и столь дерзким поклонением образу смертной женщины. С особенным ожесточением ругали они Евгению, называя ее распутницей, обманщицей и комедианткой, и подняли во время трапезы необыкновенный шум. Оба Гиацинта, которые стали теперь добродушными монахами и похоронили в глубине своего сердца тайну своего настоятеля, многозначительно посмотрели на него, но настоятель дал им знак, чтоб они молчали и, перенес руготню и крики, как наказание за то, что он когда-то погрязал в грехах язычества.

Когда половина ночи прошла, Евгения поднялась со своего ложа, взяла большой молот и тихонько вышла из монастыря, чтобы отыскать статую и разбить ее. Без всякого труда пробралась она в лучшую часть города, где находились мраморные храмы и правительственные здания, и где она провела свою юность. Ни души не было видно в тихом царстве мрамора, и когда девушка-монах всходила по ступеням храма, над тенями городских зданий поднялся месяц и свет его ясный, как днем, проник в портик сквозь колонны. Тогда Евгения увидала свое изображение, белая, как только что выпавший снег, в скромной одежде, падающей мелкими складками с плеч, стояла она, прекрасная и невыразимо привлекательная со взором, восторженно устремленным вперед, и с легкой улыбкой в углах рта.

С любопытством христианка подошла ближе, держа молот в поднятой руке, сладостная дрожь пробежала по ней, когда она яснее разглядела статую. Рука, держащая молот, опустилась, и она погрузилась в созерцание самое себя, какой она была прежде. Горькое уныние овладело ею, чувство, как будто она была изгнана из прекрасной родной страны и, как тень, должна была блуждать в пустыне, не зная радости. Статуя именно в силу того, что была идеализирована, изображала истинную сущность характера Евгении, которая была лишь скрыта под оболочкой школьного педантизма, и более благородное чувство, чем простое тщеславие, помогло ей теперь при магическом свете луны познать лучшую сторону своего ‘я’. Ее охватило такое настроение, какое бывает, когда, играя в карты, сделаешь неправильный ход: мы делаем современное сравнение, так как в те времена не могло быть, конечно, и речи о картах.

Вдруг раздались быстрые мужские шаги. Евгения невольно спряталась в тени одной из колонн и увидела, как приближается рослая фигура Аквилиния. Она видела, как он остановился перед статуей, долго рассматривал ее и, наконец, заключив в объятия, беззвучно поцеловал ее в мраморные уста. После этого он закутался в свой плащ и медленно удалился, все оборачиваясь в освященную луной статую. Евгения дрожала так сильно, что сама заметила это. В гневе на себя, с большим усилием овладела она собой и снова подступила к статуе с поднятым молотом, чтоб раз навсегда покончить с этим соблазнительным наваждением, но вместо того, чтобы разбить прекрасную голову, она, вдруг, разрыдавшись, тоже поцеловала ее в уста и поспешила уйти, так как услыхала шаги ночной стражи. С высоко вздымающейся грудью прокралась она обратно в келью и не спала всю эту ночь до восхода солнца, пропустила заутреню, и все время, пока другие молились, ей снились в быстрой смене вещи, которые с молитвой ничего общего не имели.

Монахи оберегали покой своего настоятеля, полагая, что он отдыхает после ночного бдения. Но в конце концов, они должны были прервать сон Евгении, так как ей предстояла особая задача. Какая-то знатная вдова под предлогом, что она больна и хочет обратиться за утешением к христианской вере, послала .за отцом Евгением, к личности и деятельности которого она уже давно относилась с уважением, жаждая получить от него совет и пастырское наставление. Монахи не захотели упустить случая, который способствовал бы увеличению влияния их монастыря, и разбудили поэтому Евгению. В смущении и со слегка ‘разрумянившимися щеками, какой ее уже давно не видали, собралась она в путь, мысль ее была занята больше утренними снами п воспоминаниями о ночи под колоннами храма, чем тем, что ей предстояло. Она отправилась в дом язычницы, ее провели к ней в комнату, и оставили их наедине… На постели лежала красивая женщина, лет под тридцать, вовсе не похожая на больную и сокрушенную, а, напротив, гордая и трепещущая жаждой жизни. Ей едва удавалось представиться хоть немного спокойной и скромной, пока мнимый монах, по ее указанию, уселся бок-о-бок с ней, но тогда она немедленно схватила его за обе белые руки, приникла к ним лбом н начала осыпать их поцелуями. Евгения, занятая другими мыслями, не обратила внимания, что облик женщины далеко не отличался святостью, и приняла ее поведение за знак покорности и смирения и не препятствовала ей, а потому ободренная язычница обняла Евгению обеими руками, воображая, что заключает в свои объятия прекрасного, молодого монаха. Коротко говоря, не успела Евгения оглянуться, как очутилась в цепких объятиях этой страстной особы и почувствовала, что жаркие поцелуи дождем посыпались на ее губы. Наконец, ошеломленная всем этим, Евгения вышла из своего оцепенения, но все же прошло несколько минут, пока она освободилась из этих диких объятий и выпрямилась во весь рост.

Но тогда сатана в юбке пустил в ход все свое красноречие, и в вихре слов дьяволица призналась ужаснувшемуся настоятелю, что любит его и тоскует по нем, и старалась всячески доказать ему, что при такой молодости и красоте его прямая обязанность утолить ее жажду любви, и что только для этого она его призвала. При этом не было недостатка с ее стороны в новых попытках и покушениях соблазнить Евгению, и той с трудом удалось защитить себя, пока, наконец, вне себя от негодования она собрала последние силы и с сверкающим взором так грозно отчитала негодную, посылая на ее голову все ужасные проклятия, какие только стоят, в распоряжении монаха, что последняя убедилась в неудаче своего нечестивого замысла и в тот же миг изменила свое поведение, прибегнув к приему, который однажды пустила уже в ход жена Пентефрия, и который с тех пор применялся сотни и тысячи раз. Как тигр, набросилась она на Евгению, заключила ее еще раз в свои железные объятия, притянула к себе на постель и одновременно подняла такой неистовый крик, что со всех сторон сбежались в ее комнату служанки.

‘Помогите! Помогите!’ — кричала она, — ‘этот человек хочет учинить насилие надо мною’. При этом она освободила Евгению, которая, чуть дыша, в смущении и испуге вскочила на ноги.

Прибежавшие женщины кричали пуще, чем их госпожа, бегали взад и вперед и звали на помощь мужчин, Евгения со страха не могла вымолвить ни слова и улизнула из дома, полная стыда и отвращения, преследуемая криками и проклятиями бесноватой толпы.

А чертовка-вдова, немедля, в сопровождении значительной свиты, побежала прямо к консулу и обвинила монаха в позорнейшем из преступлений, рассказав, как он лицемерно вкрался в ее дом, назойливо старался обратить ее в христианство и, когда это ему не удалось, пытался насильно обесчестить ее.

И так как вся ее свита подтвердила ее показания, то консул, возмущенный случившимся, приказал солдатам немедленно окружить монастырь и привести настоятеля вместе с монахами к нему на суд.

‘Так вот каковы ваши дела, презренные лицемеры?’ — обратился он строго к ним,— ‘Уж не начали ли вы с жиру беситься? Забыв недавние страдания, вы покушаетесь на честь наших женщин и рыскаете вокруг, как голодные волки! Разве ваш Учитель, Которого я чту более, нежели вы, лжецы, заповедал вам что-либо подобное или учил вас этому? Вы — шайка и банда нечестивцев и только присвоили себе имя монахов, чтоб в тиши предаваться пороку! Защищайтесь, если можете, от этого обвинения!’

Бесстыдная вдова повторила весь свой лживый рассказ, прерывая свои слова лицемерными стонами и слезами. Когда она кончила и снова скромно опустила свое покрывало, монахи посмотрели испуганно друг на друга и на своего настоятеля, в добродетели которого они не сомневались, и все в один голос старались опровергнуть ложное обвинение. Но теперь не только многочисленная челядь обманщицы, но и многие из соседей и прохожих, которые видели, как пристыженный настоятель в замешательстве выбежал из дома и, не колеблясь, считали его виновным, один за другим своими показаниями подтвердили совершившееся преступление и подняли при этом шум в десять раз больший, чем бедные монахи.

Тогда монахи, усомнившись, снова взглянули на своего настоятеля, и юность его в первый раз показалась подозрительной седобородым среди них. Они принялись кричать, что кара Господня поразит его, если он виновен, их же дело выдать его светскому суду.1

Взоры присутствующих обратились на Евгению, которая, всеми оставленная, стояла посередине толпы. В тот момент, когда пришли схватить ее вместе с остальными монахами, она рыдала на постели в своей келье, теперь она все время стояла, опустив к земле глаза и надвинув низко на лоб свой капюшон. Положение ее было ужасно, если она сохранит тайну своего происхождения и пола, то тогда сделается жертвой ложного обвинения, но если она откроется, то тогда еще с большей силой подымется буря возмущения против монастыря, и он будет обречен на погибель, ибо монастырь, настоятелем которого была молодая, красивая женщина, сделался бы несомненно предметом грязных подозрений и злостных издевательств всего языческого мира. Она не испытывала бы такого чувства неуверенности и страха, если бы, по монашеским понятиям, оставалась чистой сердцем, но уже с прошлой ночи в ее душе началось раздвоение, а злосчастная встреча с развратной женщиной еще больше смутила ее, так что она не нашла в себе силы и бодрости выступить решительно и добиться чуда.

Когда по требованию Аквилиния она должна была начать говорить, ей вспомнилась его любовь к ней, доверие к нему проснулось и ей пришло в голову, как выпутаться из затруднения. Тихо и скромно заявила она, что не виновна и готова доказать это консулу, если ей разрешат, поговорить с ним наедине, Аквилиний, сам не зная почему, был тронут звуком ее голоса и согласился поговорить с ней с глазу на глаз. Для этого он приказал повести ее в его дом и там вдвоем с нею вошел в одну из комнат. Тогда Евгения подняла глаза и, отбросив капюшон, сказала: ‘Я Евгения, которую ты когда-то хотел сделать своею женою!’

Он сейчас же узнал ее и ни на минуту не усомнился в том, что это именно она, но в то же время гнев и жгучая ревность овладели им, так как найденная столь внезапно Евгения оказалась женщиной, проживавшей все время тайком среди семидесяти монахов. Он постарался овладеть собою и, бросая на нее испытующие взгляды, притворился, будто нисколько не верит ее словам, и заметил: ‘В самом деле, ты несколько походишь на ту взбалмошную девушку. Но это меня не касается, мне гораздо важней узнать, что произошло между тобой и той вдовой!’

Оробевшая Евгения испуганно рассказала, как все было. По тому, как она рассказывала, Аквилинию стала очевидной ложность и злонамеренность обвинения, но он все-таки возразил ей с напускным хладнокровием, ‘Если ты выдаешь себя за Евгению, то как ты объяснишь, что стала монахом, какая цель была у тебя и как это тебе удалось?’

В ответ на эти слова она покраснела и опустила в смущении глаза, но все-таки ей не было неприятно находиться в его доме и снова говорить со старым хорошим знакомым о себе и своей жизни, и она сообщила ему в простых словах, что с ней приключилось со времени ее исчезновения, при этом, как это ни странно, она не обмолвилась ни одним звуком об обоих Гиацинтах. Ее рассказ пришелся по вкусу Аквилинию, и ему с каждой минутой становилось все тяжелей и тяжелей скрывать, как нравится ему вновь найденная красивая девушка: но он пересилил себя и решил испытать ее до конца, чтоб узнать, осталась ли она такой же скромной и чистой, какой была раньше.

Вот почему он ей сказал: ‘Твой рассказ хорошо изложено, но все-таки, по моему мнению, девушка, за которую ты себя выдаешь, несмотря ни все ее причуды, не способна была на такие странные приключения, настоящая Евгения скорей предпочла бы стать монахиней. Разве носить монашеский подрясник и жить среди семидесяти монахов заслуга и разве может это способствовать спасению души даже самой образованной и благочестивой женщины? Поэтому я и впредь буду считать тебя безбородым чудаком и обманщиком, который не заслуживает никакого доверия! Да к тому же Евгения объявлена божественной и проживает на звездах, ее священная статуя стоит в храме, и тебе не поздоровится, если ты станешь упорствовать в твоем богохульном заявлении’.

‘Ту статую поцеловал в прошлую ночь какой-то человек!’ — возразила тихо Евгения и бросила загадочный взор на остолбеневшего Аквилиния, который вытаращил на нее глаза, считая ее ясновидящей. ‘Как может тот же самый человек так мучить прообраз статуи?’

Аквилиний постарался преодолеть свое замешательство, сделав вид, что он не расслышал ее слов, и продолжал холодно и строго: ‘Не буду тратить много слов, но из уважения к бедным христианским монахам, которые на мой взгляд ни в чем неповинны, я не могу и не хочу допустить, чтобы ты была женщиной. Будь готова предстать пред судом, так как твои показания не удовлетворили меня’.

‘Да поможет мне Бог!’ — воскликнула Евгения, распахнула свое монашеское платье и, побледнев, от стыда и отчаяния, как, белая роза, почти лишилась чувств. Но Аквилиний успел подхватить ее, он заключил ее в свои объятья, прижал к сердцу, завернул в свой плащ, и слезы из его глаз падали на ее красивую головку, для него стало очевидным, что она осталась честной женщиной. Он перенес ее в соседнюю комнату, где для гостей была приготовлена пышно убранная постель, осторожно уложил ее и укрыл всю до самого подбородка пурпуровым одеялом. Потом он поцеловал ее в губы, может быть три или четыре раза, вышел из комнаты и запер дверь. Затем поднял валявшуюся на полу, еще не охладевшую монашескую одежду, отправился к поджидавшей его толпе и обратился к пей с такой речью: ‘Странные вещи происходили тут. Вы, монахи, ни в чем не повинны и можете вернуться обратно в монастырь. Вашим настоятелем был демон, который захотел соблазнить или погубить вас. Вот вам его подрясник, привесьте его где-нибудь себе на память. Демон на моих глазах изменил самым странным образом свой внешний вид и, наконец, растаял в воздухе и бесследно исчез из виду. А эта женщина, которая воспользовалась услугами демона, чтобы погубить вас, должна быть заключена в тюрьму по подозрению в колдовстве. Теперь же разойдитесь все по домам и забудьте обо всем случившемся’.

Все были изумлены его речью и глядели боязливо на одежду демона. Вдовица побледнела и закрыла свое лицо, чем явно показала, что совесть ее не чиста.

Благочестивые монахи были обрадованы победой и удалились, захватив с собой подрясник, даже не подозревая, какое сладкое ядрышко заключалось в этой скорлупе. Вдову отвели в тюрьму, а Аквилиний позвал своего верного слугу, обошел вместе с ним все улицы города, заходя в давки купцов, и закупил целую груду дорогих женских нарядов. Все эти вещи раб должен был тайно и по возможности скоро отнести к нему на дом.

Тихонько вошел консул в комнату, где лежала Евгения, присел на краю ее постели и увидел, что она спала так спокойно и сладко, как будто отдыхала после перенесенных тяжких испытаний. Он не мог удержаться от смеха при виде ее по-монашески коротко остриженной, будто черным бархатом покрытой головы и слегка провел рукой по густым коротким волосам. Тут она проснулась и открыла глаза.

‘Хочешь ли ты, наконец, стать моей женой?’ — спросил он ее мягко, а она, не сказав ни да, ни нет, только слегка задрожала под пурпуровым покрывалом, в которое была завернута, — Тогда Аквилиний принес ей разные платья и украшения, словом все, что в тогдашние времена нужно было женщине, чтобы одеться изящно с головы до ног, и вышел из комнаты.

Еще в тот же день после заката солнца поехал он вместе с нею, в сопровождении одного только верного слуги, в уединенный загородный дом, который был красиво расположен в густой тени деревьев.

В этом доме, храня полную тайну, сочетались они браком и, хотя им пришлось долго ждать этой встречи, они все-таки не жалели потерянного времени и чувствовали искреннюю благодарность за то счастье, которое они друг другу дарили. Аквилиний посвящал дни службе, а по вечерам он на быстрых лошадях ехал к своей жене. И только в неприветливые дождливые дни он любил раньше срока появляться в своем загородном доме, чтобы доставить Евгении удовольствие.

Что касается ее, то, не теряя напрасно времени, она с не меньшей основательностью и выдержкой, с какими когда-то отдавалась философии или христианскому аскетизму, посвятила себя науке супружеской любви и верности. Когда же волосы на ее голове достаточно подросли, Аквилиний повез свою супругу в Александрию, выдумав подходящую к этому случаю басенку, привел ее к изумленным родителям и торжественно отпраздновал свадьбу.

Правда, отец был удивлен, найдя, взамен бессмертной богини и небесного светила, свою дочь в качестве влюбленной, земной супруги, и с болью в сердце смотрел, как уносили из храма посвященную Евгении статую. Но к его чести нужно заметить, что удовольствие при виде дочери, которая стала красивее и милее прежнего, взяло в нем верх.

Аквилиний поставил мраморную статую в самом красивом зале своего дома, но ему более не приходило в голову целовать ее, потому что у него всегда был под рукой ее живой прообраз.

И вот, когда Евгения в достаточной степени познала суть супружеской жизни, она воспользовалась своими знаниями и убеждениями, чтобы обратить своего супруга в христианство, которому она оставалась все время верна, и не успокоилась, пока Аквилиний открыто не примкнул к христианской церкви. Дальше в легенде рассказывается еще, как вся семья переселилась в Рим в то время, когда власть перешла в руки гонителя христиан, Валериана, и как при наступивших преследованиях Евгения прославилась, как поборница христианства и мученица, и только тогда проявила все величие духа, на которое была способна.

Ее влияние на Аквилиния было так велико, что он не препятствовал ей взять с собою из Александрии в Рим обоих монахов Гиацинтов, где на их долю достался мученический венец. Говорят, что заступничество этих святых помогает ленивым школьницам, не успевающим в науках.

———————————————————-

Источник текста: Семь легенд / Готтфрид Келлер, Пер. с нем. Т. Бернштейн и С. Клейнер. — Москва: ‘Польза’ В. Антик и Ко, 1911. — 104 с., 14 см. — (Универсальная библиотека, No 410). С. 10—29.

Предисловие автора

Евгения

Читайте также: