Евгений Сю, Мечников Лев Ильич, Год: 1871 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 54 минут(ы)

Національныя особенности и различія хотя и отрицаются съ нкоторыхъ поръ слишкомъ горячими приверженцами повсемстнаго братства народовъ, на дл однакожъ он продолжаютъ проявляться весьма замтно, даже на такихъ поприщахъ, на которыхъ никто не думаетъ возбуждать и подстрекать ихъ искуственнымъ образомъ, какъ это бываетъ въ дл вншней и внутренней государственной политики. Безъ особенныхъ усилій глубокомыслія и проницательности, легко убдиться, что даже на поприщ такой національной дятельности, какъ легкая беллетристика, характеристическія особенности національностей играютъ весьма примтную роль. Французская беллетристическая муза сполна выдерживаетъ свой національный характеръ ‘втреной Лизеттой’, восптой Беранже. Имя очень мало сходства и съ англійскою чинною лэди, и со степенною нмецкою Familienmutter, она не требуетъ отъ своего читателя ни привычки сосредоточиваться, ни уважительнаго отношенія къ ея произведеніямъ. Она навязывается каждому, вовсе не имя въ виду внушать своимъ поклонникамъ продолжительныхъ и глубокихъ привязанностей. Если такъ-называемый серьезный читатель презрительно бросаетъ подъ столъ, не дочитавъ до половины, какое-нибудь многотомное ея дтище, — она нисколько не смущается этимъ и гордится тмъ, что усладила досуги дворника, прачки или празднаго камердинера. ‘Про серьезнаго читателя, словно говоритъ она, — и безъ меня много книгъ пишется’. Вербовать себ громадное количество поклонниковъ, проникать въ т укромные чердаки, конурки и подвалы, куда рдко проникаетъ какая-бы то ни было книга — ея главнйшее стремленіе. И она въ совершенств владетъ всми приманками и уловками, на которыя, если судить по достигнутымъ ею количественнымъ результатамъ, оказалось падкимъ значительное большинство всего читаюшаго міра. Втреная муза эта не гнушается никакими пріемами, чтобы достичь хоть мимолетнаго, но численно-громаднаго, успха. Народившись въ то время, когда большинство читателей требуетъ отъ литературы того-же рода услугъ, какого требовалъ отъ своей Фетиньи покойный супругъ Коробочки,— она доводитъ до артистическаго совершенства искуство чесанія на ночь пятокъ читателю къ нарочитому его удовольствію… Повидимому, она всякимъ литературнымъ достоинствомъ, всякимъ внутреннимъ содержаніемъ жертвуетъ одному только популярному своему значенію. Но это только повидимому: въ сущности-же легко убдиться, что тенденціозность составляетъ присущую родовую черту французскаго романа. Какъ ни пусто, безсодержательно и разсчитано лишь на потрясающій эфектъ можетъ показаться намъ то или другое изъ произведеній легкой французской беллетристики, мы однакожъ безъ труда найдемъ въ каждомъ изъ нихъ свою тенденцію, свою общую формулу, подъ которую авторъ гнетъ изображаемыя имъ лица и явленія: иногда тенденція эта можетъ быть до того мелка и ничтожна, что читатель даже не замчаетъ ея существованія. Авторъ какой-нибудь ‘Двицы Жиро’, очевидно, задался слдующей темой: нкоторыя болзненныя извращенія физической любви гибельны для организма и съ точки зрнія нравственности не заслуживаютъ одобренія. Эта истина составила для него законный предлогъ нарисовать нсколько эротическихъ сценъ и пріапическихъ картинокъ, ему нтъ дла до того, въ какомъ вид извстныя явленія дйствительно могутъ существовать въ современномъ французскомъ обществ, и онъ придумываетъ ихъ собственнымъ умомъ, сообразно своей узенькой тенденціи. Подводя общіе итоги дятельности такого писателя, вы ршительно не можете сказать, въ чемъ заключается его тенденціозная сторона. Такъ, напримръ, бывало съ пресловутымъ Дюма старшимъ, который въ одномъ роман проводитъ какую-нибудь демократическую, пожалуй, даже соціальную тенденцію, а въ слдующемъ романъ снова является апологистомъ аристократической роскоши, величія двора Людовика XIV и т. п. Здсь, можетъ быть, кстати замтить, что нкоторый художественный аристократизмъ встрчается у всхъ, боле или мене знаменитыхъ корифеевъ французской беллетристики, даже у тхъ, дятельность которыхъ посвящена очень опредленно и сознательно популяризаціи соціальныхъ задачъ и демократическихъ теорій: обыкновенно это своего рода протестъ противъ крайне буржуазнаго строя той эпохи, въ которую расцвлъ французскій романъ и произвелъ наибольшее число замтныхъ дятелей… Иногда крылатый конь необузданнаго воображенія заноситъ автора въ такія Палестины, гд его тенденція, какъ и все остальное, совершенно теряется въ масс всякаго рода фантастическихъ хитросплетеній и невозможностей. Но тмъ не мене тенденція всегда непремнно есть во всякомъ французскомъ роман, хотя иногда она и ускользаетъ отъ вниманія читателя. Французскій романистъ никогда не ставитъ своею задачею художественное воспроизведеніе дйствительности. Исключеніе составляютъ только очень и очень немногіе очерки и этюды Бальзака, но самое исключеніе это только подтверждаетъ общее правило. Французскій романистъ по преимуществу сочиняетъ свои произведенія, разыгрывая передъ читателемъ родъ кукольной комедіи. Дйствующія лица французскихъ романовъ не больше, какъ олицетворенія разныхъ отвлеченныхъ качествъ, добродтельныхъ или порочныхъ, смшныхъ или доблестныхъ. Авторъ, обыкновенно, самою вншнею обстановкою, самою, такъ-сказать, костюмировкою своихъ дйствующихъ лицъ, заблаговременно предупреждаетъ читателя о тенденціозномъ ихъ значеніи, самый выборъ именъ есть у него дло небезразличное. Во всякомъ случа, при первомъ появленіи каждаго дйствующаго лица въ французскомъ роман, вы уже знаете, изображаетъ-ли онъ собою подлежащій наказанію порокъ, или долженствующую торжествовать добродтель,— шутъ или злодй, или герой. А вс эти роли также обязательны во французскомъ роман, какъ и въ любомъ мелодраматическомъ оперномъ, либретто…

А между-тмъ, благодаря этому сочетанію тенденціозности во французской литератур съ ея общедоступностью, съ ея крайне демократическимъ тономъ ‘по плечу всмъ и каждому’, она стала общественною силою, историческимъ факторомъ современной жизни. Не слдуетъ забывать, что предлъ успха произведеній есть вмст съ тмъ и предлъ распространенія грамотности въ народ,— что ея завлекательныя книжки одн читались съ жадностью въ мансардахъ и подвалахъ, гд скучено голодное ремесленное народонаселеніе большихъ городовъ… Весьма интересно было-бы узнать, какого рода осадокъ должно было оставлять чтеніе, ихъ въ умахъ, еще доступныхъ для литературныхъ вліяній, мало знакомыхъ съ гастрономическими утонченностями духовной пищи, доходящей до нихъ въ размрахъ еще боле скудныхъ, чмъ пища плотская, весьма-бы интересно было прослдить, въ какой мр литературныя произведенія этого эстетически довольно грубаго и, пожалуй, даже отчасти балаганнаго рода, удовлетворяли своему назначенію посредничества между вершинами мыслительной дятельности и незримыми ея корнями, т. е. тми многочисленными, но незамтными общественными единицами, которыя ищутъ въ литературномъ произведеніи не просто отдыха и наслажденія, но и знанія житейскаго урока.

На этотъ разъ мы имемъ дло, съ такимъ авторомъ, который боле всхъ своихъ собратій способенъ служить представителемъ вообще французскаго романа въ эпоху высшаго его развитія и соціальнаго значенія, т. е. въ промежутокъ времени около 1830 и 1850 г., въ эпоху такъ-называемой буржуазной Франціи, когда окончательно палъ, въ лиц реставраціоннаго правительства, старый политическій строй и пока еще не установилась вторая имперія, замкнувшая недавнею седанскою катастрофою цлый историческій періодъ политическаго и соціальнаго существованія Франціи.

Евгеній Сю, втеченіе своей слишкомъ двадцатипятилтій литературной карьеры, написавъ боле ста томовъ романовъ самаго разнообразнаго содержанія, откликнулся на вс т явленія, на которыя откликался каждый въ отдльности современный ему французскій романистъ, у него мы найдемъ, по меньшей мр, по одному образцу каждаго изъ направленій, котораго держались другіе замчательные его соперники и друзья. Неистощимая вншняя изобртательность Александра Дюма старшаго и психологическій анализъ Бальзака,— археологическая отчасти художественность Виктора Гюго въ его ‘Notre-Dame de Paris’ и либеральная тенденціозность Жоржъ-Занда съ ея демократическимъ натурализмомъ la Жанъ-Жакъ Руссо,— вс эти разнообразныя свойства и качества составляютъ либо фондъ нкоторыхъ отдльныхъ романовъ Сю, либо смшиваются между собою въ одномъ и томъ-же его произведеніи. Этотъ разносторонній и размашистый талантъ подчинялся кром того еще и нкоторымъ разнообразнымъ иностраннымъ вліяніямъ. При всемъ томъ онъ вовсе не представляется намъ безцвтнымъ зеркаломъ, отражающимъ то, что попадаетъ въ рамки его оптическаго фокуса. Совершенно напротивъ: литературная личность Евгенія Сю не уступаетъ въ самостоятельности и опредленности ни одному изъ помянутыхъ выше беллетристовъ. Боле того, — можно безошибочно утверждать, что каждая французская романическая знаменитость того времени заимствовала у Сю больше, чмъ сама давала ему взамнъ, если не относительно содержанія, то относительно формы. Евгеній Сю значительно обогатилъ арсеналъ тхъ орудій, которыми до него располагалъ французскій романъ, онъ ввелъ въ моду потрясающіе эфекты, трущобную литературу, запутанность и хитросплетенность интриги и тому подобныя качества, ставшія отличительными признаками этого рода беллетристики. Все это въ глазахъ современнаго, особенно русскаго читателя можетъ показаться весьма сомнительною заслугою, но не слдуетъ забывать, что французскій романъ, только благодаря своимъ грубымъ декоративнымъ, или даже, пожалуй, чисто-вывсочнымъ пріемамъ, могъ выполнить свою общественную задачу, состоящую въ популяризаціи нкоторыхъ крайнихъ выводовъ мысли и соціальныхъ теорій, къ которымъ нтъ возможности непосредственнаго доступа людямъ, стоящимъ, такъ-сказать, у подножія общественной лстницы, вдалек отъ тхъ свтлыхъ ея вершинъ, на которыхъ витаютъ мысль и наука… Во всякомъ случа, какъ-бы ни были сомнительны сами по себ эти качества разбираемаго нами беллетриста, они прежде всего показываютъ, что роль его въ современномъ ему литературномъ движеніи была боле, чмъ самостоятельная, такъ какъ его нововведеніямъ подчинялись люди съ репутаціею, уже вполн установившеюся, какъ, напримръ, Бальзакъ, начавшій свою карьеру значительно раньше Сю и стяжавшій уже знаменитость, когда Сю былъ еще мало кому извстнымъ дилетантомъ вальтеръ-скоттовскаго и куперовскаго паправленія… Не трудно въ новйшихъ романахъ Виктора Гюго, особенно въ ‘Отверженнныхъ’ (Misrables) прослдить вліяніе, напримръ, ‘Парижскихъ Тайнъ’, которыя въ свою очередь платили извстную дань ‘Notre-Dame de Paris’, вышедшей въ свтъ почти пятнадцатью годами раньше ихъ и казавшейся Евгенію Сю верхомъ художественно-литературнаго совершенства (см. его письмо къ автору ‘Notre-Dame de Paris’ вскор посл выхода въ свтъ этого произведенія).

‘Я долго не могъ понять, говорилъ мн очень ученый профессоръ французской Швейцаріи,— откуда моя кухарка, старая, полуграмотная женщина, почерпнула нкоторый запасъ либеральныхъ мыслей или фразъ касательно различныхъ соціальныхъ и религіозныхъ вопросовъ. Какъ-то мн попался подъ руку одинъ изъ романовъ Сю,— и я почти слово въ слово прочелъ тамъ эти мысли и эти фразы’… Въ доброе старое время баронъ Брамбеусъ наносилъ смертельный ударъ репутаціи автора, презрительно говоря о его сочиненіи: ‘Ванька, или Сенька! возьми эту книгу себ: она про тебя писана’. Можетъ-быть, читатель, какъ и я, вспомнитъ этотъ отзывъ книжнаго матадора ‘Библіотеки для чтенія’ былого времени по поводу только-что приведенныхъ словъ французскаго профессора. Но только въ настоящее время, даже предполагая, что единственными читателями Евгенія Сю были только одни Сеньки да Ваньки (хотя это совершенно несправедливо, ибо одъ не мене всякаго своего литературнаго собрата пользовался благосклоннымъ вниманіемъ ршительно всхъ классовъ и слоевъ общества), никто, конечно, не поставитъ ему этого въ упрекъ. Совершенно напротивъ: въ нашихъ глазахъ дйствительно громадная численная популярность Сю является весьма важною его заслугою. Его права на наше вниманіе обусловливаются именно тмъ, что онъ вносилъ отголоски и выводы лучшихъ идей своего времени туда, куда имъ нтъ доступа въ ихъ чистот и въ ихъ систематическомъ развитіи. Популяризаторская дятельность Сю иметъ значеніе не только по отношенію къ убогимъ пріютамъ полуграмотной французской черни, которой онъ разширялъ кругозоръ и обогощалъ ея скудную фразеологію, но онъ проникалъ и на общественныя вершины, въ салоны, будуары и кабинеты фешенебельныхъ дэнди, въ которые плодъ систематическаго мышленія и науки не проникаетъ иначе, какъ въ маскарадномъ наряд эфектнаго, потрясающаго и легко читаемаго романа. Несомннно, что по об стороны средняго общественнаго уровня,— то-есть и выше и ниже его,— многочисленныя массы людей обязаны посредничеству Евгенія Сю своимъ знакомствомъ съ политическимъ движеніемъ посл іюльской революціи и съ демократическими теоріями и воззрніями, игравшими столь важную роль въ общественной жизни Франціи сороковыхъ годовъ текущаго столтія.

Будучи такъ-сказать врнымъ сыномъ своего поколнія, Евгеній Сю нсколько разъ измнилъ свое внутреннее содержаніе, переживалъ втеченіе своей литературной карьеры нсколько ступеней умственнаго и нравственнаго развитія. Колоссальный успхъ его произведеній обусловливается главнйшимъ образомъ именно тмъ, что онъ, по выраженію одного своего безымяннаго біографа, ‘мняетъ свое направленіе и взгляды по мр того, какъ мняетъ ихъ и самое общество’, оставаясь однакожъ постоянно, — прибавимъ отъ себя, — настолько впереди средняго уровня, что въ 1848 г. мы находимъ его въ числ весьма немногочисленныхъ литературныхъ приверженцевъ іюньскаго движенія, а въ 1851 г.— въ изгнаніи.

Въ начал сороковыхъ годовъ, съ появленіемъ ‘ Парижскихъ Тайнъ’, пропагандистское направленіе въ Евгені Сю беретъ ршительный перевсъ надъ другими сторонами, преобладавшими въ его прежней дятельности, и устанавляется уже окончательно. До конца своихъ дней онъ уже не сходитъ съ пути, на который навело его общественное броженіе, впослдствіи разразившееся событіями 1848 г. Ниже мы подробне ознакомимся съ характеристическими особенностями его беллетристической пропаганды. Здсь мы должны указать на рдкое искуство, съ которымъ Сю уметъ заставлять свое необузданное и причудливое воображеніе работать въ томъ направленіи, которое указываетъ ему главная тенденціозная мысль,— своя или заимствованная, до этого намъ нтъ дла. Онъ съ такою чуткостью прислушивается къ измненіямъ въ настроеніи лучшей части общественнаго мннія, что романы послдняго періода его дятельности, — періода самого длиннаго, такъ-какъ онъ продолжается четырнадцать лтъ (отъ 1843 до 1857, т. е. до самой смерти автора), представляются намъ фантастическими узорами или арабесками, вышитыми по канв руководящихъ статей передовыхъ политическихъ журналовъ того времени. Хронологическій перечень этихъ позднйшихъ его произведеній можетъ служить указаніемъ на то, что поглощало собою вниманіе передовыхъ политическихъ кружковъ Франціи въ данное время.

Въ начал сороковыхъ годовъ Франція начала убждаться, что, покончивъ счеты съ реставраціонными порядками и водворивъ на трон въ Тюильрійскомъ дворц ‘наилучшую изъ республикъ’ въ лиц ‘короля-гражданина’, она далеко еще не разршила вс могущія возникнуть въ ней политическія и общественныя задачи, наиболе догадливые стали соображать, что, ‘лучшая изъ республикъ’ могла-бы сдлать нчто большее для бдныхъ массъ народонаселенія, нежели просто оставитъ ихъ за избирательнымъ цензомъ и лишить вообще всякаго участія въ гражданской и политической дятельности, наиболе смлые, какъ, напримръ, умренный министръ Гизо, настойчиво высказываютъ мысль о необходимости подавлять эти массы неумренною работою по дешевой цн, чтобы не дать имъ средства опомниться и вдуматься въ свое собственное положеніе. Этимъ бднымъ массамъ все ближе и ближе начинаетъ грозить перспектива остаться вовсе безъ работы, такъ-какъ капиталы начинаютъ отвлекаться отъ обыденнаго производства биржевою спекуляціею и т. п. Въ это самое время (въ 1843.г.) Евгеній Сю издаетъ въ свтъ свое первое предостереженіе торжествующему мщанству — ‘Парижскія Тайны’.

Когда испуганное такими первыми предостереженіями общественное мнніе господствующихъ общественныхъ слоевъ и съ офиціальными своими органами начинаетъ ощущать наплывъ благонамренной готовности къ нкоторымъ либеральнымъ преобразованіямъ, Эжень Сю въ новомъ чудовищномъ и фантастическомъ роман, ‘Вчный Жидъ’, — обращаетъ его вниманіе на одинъ вопросъ, роковой во всякой католической стран и еще боле роковой во Франціи, гд съ самаго XVII столтія онъ уже столько разъ былъ подымаемъ и на литературномъ и на политическомъ поприщ и гд однакожъ онъ до сихъ поръ еще не усплъ обрсти себ даже такого ршенія, до какого доработалась въ послднее время Италія и самая Испанія,— вопросъ о гражданскомъ значеніи и соціальномъ всемогуществ духовенства…

Отъ сознанія зла до стремленія къ его исцленію едвали есть даже и одинъ шагъ, такъ-какъ въ человческой природ самое сознаніе зла есть уже ни боле, ни мене, какъ желаніе избавиться отъ него… Указавъ бездну пауперизма, кишвшую такъ-сказать подъ ногами французскаго общества сороковыхъ годовъ, Сю весьма естественно обращается къ вопросамъ соціальнаго характера, составлявшимъ тогда преобладавшее направленіе французской мысли, онъ изучаетъ, изслдуетъ и анатомируетъ въ своихъ произведеніяхъ т кружки французскаго общества, которыя были предметомъ особеннаго интереса для французской интеллигенціи.

Постоянно возроставшее волненіе и недовольство внизу побдило наконецъ безпечное равнодушіе высшихъ классовъ. Извстно, какою популярностью пользовались въ это время въ кругахъ передовой парижской молодежи страстныя и увлекательныя по своей новизн соціальныя теоріи, пущенныя въ ходъ предшествовавшимъ поколніемъ, но разработанныя подробно только поколеніямъ Евгенія Сю. Подъ вліяніемъ этого направленія онъ возымлъ счастливую мысль изобразить такъ-сказать въ лицахъ одну изъ наиболе замчательныхъ частей его — ‘attraction passionnelle’. Съ этою цлью имъ былъ предпринятъ цлый рядъ романовъ подъ общимъ заглавіемъ ‘ Семи смертныхъ грховъ’, долженствовавшихъ убдить и самаго недальнозоркаго читателя въ той несомннной истин, что самыя пагубныя наши страсти, будучи благоразумно направлены, могутъ послужить стимулами къ весьма почтенной и общеполезной дятельности.

Революція 1848 г. застаетъ нашего романиста за началомъ колоссальной исторической эпопеи,— ‘Народныя Тайны’, въ которой онъ пытается, въ pendant къ офиціальной исторіи французскаго государства, начертать демократическую исторію французскаго народа со временъ галльскихъ и до іюньскаго возстанія 1848 года включительно. Сю особенно дорожилъ успхомъ этого романа, надъ которымъ онъ усердно трудился въ изгнаніи, въ глуши маленькой савойской деревни, близь Аннеси. Въ 1848 и 49 годахъ онъ издалъ только дв первыя его части (весь романъ состоитъ изъ двнадцати большихъ томовъ), посвящая большую часть своего времени иного рода популярнымъ изданіямъ, какъ его ‘Керванскій пастухъ’ и ‘Сельскій республиканецъ’ (Le rpublicain des Campagnes) или демократическія бесды о республик, о претендентахъ, о первомъ президентств и о маленькихъ книжкахъ, выпускаемыхъ въ свтъ гг. академиками нравственныхъ и политическихъ наукъ’…

Этотъ простой хронологическій перечень наиболе замчательныхъ романовъ Сю въ позднйшую пору его дятельности, по нашему мннію, опредляетъ достаточно его характеръ, какъ пропагандиста и позволяетъ читателю, даже вовсе незнакомому съ его произведеніями (предполагая, что могутъ оказаться въ наше время и такіе читатели), судить о степени постоянства и искренности, съ которыми онъ посвятилъ себя на служеніе весьма опредленнаго рода задачамъ. Клевета враждебныхъ партій, въ особенности клерикальной и бонапартистской, старалась всми мрами извратить смыслъ его дятельности, рисуя его человкомъ, лишеннымъ всякаго рода внутренняго содержанія и опредленнаго склада идей, — чмъ-то въ род беллетристическаго флюгера, вращающагося съ одинаковою готовностью то въ ту, то въ другую сторону, смотря по случайному вліянію политическихъ кружковъ. Такое умышленное извращеніе истины иметъ себ единственною опорою только то обстоятельство, что, при начал своей литературной карьеры, Сю дйствительно является горячимъ приверженцемъ феодальныхъ традицій и геральдическихъ предразсудковъ. Такое обращеніе отъ однихъ крайнихъ воззрній къ другимъ — явленіе весьма нердкое въ поколніи, къ которому принадлежалъ этотъ писатель. Ниже мы увидимъ, что перехода отъ крайне аристократическихъ его тенденцій къ воззрніямъ эпохи ‘Семи смертныхъ грховъ’ и ‘Народныхъ Тайнъ’ совершился въ немъ не внезапно и не можетъ быть объясненъ однми вншними побужденіями.

Пропагандистская дятельность Евгенія Сю возбудила противъ него всхъ безъ изъятія блюстителей литературнаго благочинія во Франціи. Единственнымъ его безпристрастнымъ біографомъ былъ другъ и товарищъ его дтства — Александръ Дюма (‘Les morts vont vite’), изукрасившій, по обыкновенію, арабесками своего воображенія, и этотъ историческій документъ, какъ и любой фантастическій изъ своихъ романовъ… Самъ Сю, съ весьма необычною у французскихъ беллетристовъ скромностью, не только не пользуется удобнымъ случаемъ, чтобы въ своихъ произведеніяхъ говорить о себ, но даже обходится безъ роскоши предисловій, на которую, по установившимся во французской литератур обычаямъ, онъ иметъ несомннныя права. Евг. Сю въ послднее время своей жизни писалъ мемуары, но они никогда не были напечатаны. Политическія друзья демократическаго романиста обвиняютъ духовенство Аннеси въ похищеніи ихъ рукописи. Преслдованія, которыя Сю терплъ отъ клерикаловъ со времени изданія ‘Вчнаго Жида’, и одиночество, въ которомъ онъ жилъ, придаютъ нкоторую вроятность этому обвиненію. Такъ или иначе, только небольшой отрывокъ этихъ мемуаровъ былъ напечатанъ еще при жизни ихъ автора (‘Une page de 1 histoire de nies livres.— Bruxelles 1853), но и въ немъ Сю ни слова не говоритъ о себ, а только разоблачаетъ интриги императорской полиціи противъ извстной родственницы Бонапартовъ, Маріи де-Сольмсъ, впослдствіи г-жи Ратацци, добровольно покинувшей Францію, когда она сдлалась вотчиною ея кузена.— Вслдствіе такого умолчанія Евг. Сю о себ и вслдствіе несовсмъ понятнаго молчанія о немъ его друзей и честныхъ противниковъ, память его сдлалась достояніемъ злостныхъ біографовъ въ род пресловутаго Мирекура или безвстныхъ авторовъ безцвтныхъ статеекъ о немъ въ ‘France Littraire’, въ ‘Biographie Universelle’ {Кратко замтка о немъ, помшенная въ этомъ изданіи, боле другихъ свободна отъ систематическаго недоброжелательства и представляетъ лучшій изъ всхъ біографическихъ матерьяловъ, которыя вамъ, удалось собрать объ этомъ писател. Толстые французскіе журналы упорно молчатъ о немъ посл выхода въ свтъ ‘Парижскихъ тайнъ’.} и въ біографическихъ словаряхъ Вапро и Фирмен-Дидота…

II.

Какъ большинство литературныхъ дятелей, съ которыми намъ приходится имть дло въ нашихъ очеркахъ легкой французской литературы половины текущаго столтія, Евгеній Сю тоже врный сынъ поколнія, ‘рожденнаго слишкомъ поздно для имперіи и слишкомъ рано для революціи’. Будучи въ эпоху ранняго дтства свидтелями шумныхъ и эфектныхъ политическихъ событій и героическихъ подвиговъ, люди эти пріобрли нравственный складъ настолько возбужденный и экзальтированный что не могли мирно ужиться съ будничною, безцвтною буржуазною монархіею, которая встрчаетъ ихъ, такъ-сказать, у порога ихъ возмужалости. Вмст съ тмъ, привыкши смолоду не имть передъ собою никакой опредленной цли, они тратили лучшія свои силы на розысканіе этой цли. Когда она наконецъ найдена, то силъ и умнія экономически распоряжаться этими силами оказывалось такъ мало, что первый беззастнчивый противникъ, — вторая имперія, почти безпрепятственно выбросилъ за бортъ этихъ героевъ, считавшихъ себя титанами и атлетами въ дни своей молодости. Такихъ выкинутыхъ за бортъ мы знаемъ много. В. Гюго и Евг. Сю оказываются между ними. Скорая смерть помшала послднему показать, принадлежалъ-ли онъ къ числу тхъ немногихъ избранниковъ, которыхъ помянутая катастрофа только отрезвила и освжила, или къ числу того громаднаго большинства, которое захлебнулось и потонуло совсмъ въ мутныхъ, холодныхъ волнахъ изгнаннической жизни…

По происхожденію, Сю принадлежалъ къ совершенно особаго рода учено-аристократической семь, поставлявшей съ самаго XVII вка для Франціи медицинскихъ знаменитостей. Его дды, дяди и отецъ были вс боле или мене знаменитыми адептами Гиппократова искуства и, черезъ свою медицинскую славу, достигали ‘до степеней извстныхъ’, до почетныхъ государственныхъ и придворныхъ должностей и еще боле почетной интимности съ самыми высокопоставленными людьми, даже коронованными особами. Этого закала люди отличаются обыкновенно олимпійскимъ презрніемъ къ политическимъ треволненіямъ и потрясеніямъ. Такъ точно и отецъ нашего романиста, за своими изслдованіями надъ жизненностью’, ‘надъ обезглавленіемъ’ и т. п.,— весьма замчательными по своему времени, повидимому, совершенно не замчалъ, какъ ‘Великая республика’ смняется имперіею, какъ потомъ вмсто Бонапартовъ ему покровительствуютъ Бурбоны…

Будучи рожденъ въ такой семь, Евг. Сю ipso facto съ малолтства былъ предназначенъ увеличить одною единицею число знаменитыхъ медиковъ своей родины. Будучи крещенъ императрицею Жозефиною и принцомъ Евгеніемъ, онъ точно также съ малолтства предназначался для жизни въ высшихъ сферахъ парижскаго общества. Онъ однакоже не выполнилъ эти наслдственныя предназначенія настолько, насколько произволъ одного человка въ силахъ нарушить предопредленіе почти двухъ вковъ.

Антагонизмъ отцовъ и дтей, поколнія, рожденнаго до рокового перелома французской общественной жизни и посл него, рано начинаетъ разыгрываться въ семь будущаго романиста, причемъ сынъ, весьма естественно, отстаиваетъ въ собственной своей особ свободу личныхъ склонностей, отецъ — семейную традицію. Въ видахъ преуспянія послдней, сына заблаговременно помщаютъ въ классическій Lyce Bonaparte, гд юный его умъ, черезъ достодолжное начиненіе его разными педагогическими ингредіентами, долженъ утратить всякія революціонныя поползновенія къ самостоятельности и преобразиться въ сосудъ, готовый воспринять всякую премудрость, которую въ него будутъ лить свыше. Сынъ настойчиво напрягаетъ всю лнь, на которую можетъ оказаться способною его воспріимчивая и талантливая натура, чтобы сдлать свой умъ совершенно непроницаемымъ для супиновъ, герундіевъ и тому подобнаго, семейная традиція однакоже беретъ верхъ въ этой первой борьб, и будущій романистъ волею-неволею становится карабиномъ (медицинскимъ студентомъ).

Посл перваго пораженія борьба принимаетъ еще боле остервенлый характеръ. Благоразумный родитель, сознавая великую истину, что во всякой войн прежде всего необходимы три вещи, во-первыхъ, деньги, во-вторыхъ, деньги, въ-третьихъ, также деньги,— разсчетливо сводитъ своего сына и противника на самую скудную порцію этого ‘нерва войны’, презрннаго металла. Благодаря таковой мудрой разсчетливости отца, Евг. Сю имлъ случай еще въ нжномъ юношескомъ возраст ознакомиться съ нкоторыми экономическими учрежденіями, процвтающими въ новйшемъ Вавилон къ вящшему удовольствію подобныхъ ему богатыхъ наслдниковъ разсчетливыхъ и строгихъ родителей. Впослдствіи Сю въ нсколькихъ своихъ романахъ рисуетъ всякаго рода соблазны, которымъ подвергается въ Париж fi fs de famille (наслдникъ богатой семьи), въ особенности если отецъ, думая предостеречь его отъ раззоренія, чрезмрно ограничиваетъ его денежныя средства. Юноша тогда неизбжно попадаетъ въ руки особаго рода ростовщиковъ мы маклеровъ, состоящихъ на жалованьи у добродтельныхъ буржуа, жаждущихъ получать со своихъ капиталовъ чудовищные проценты. Маклера эти тщательно роэыскиваютъ повсюду счастливыхъ недорослей, имющихъ впереди врное и заманчивое наслдство, розыскавъ, они учитываютъ ему смерть ею отца, т. е. навязываютъ въ займы боле или мене значительный кушъ, срокомъ по смерть родителей. Благодаря такимъ благодтелямъ подростающаго человчества, Евг. Сю, еще не кончивъ медицинскаго курса и не выходя изъ-подъ строгой отцовской опеки, производитъ, въ будущемъ своемъ имуществ довольно чувствительную брешь. Испуганный родитель спшитъ выпроводить его изъ Парижа и принуждаетъ вступить въ качеств подлекаря (aide-chirurgien) въ дйствующую армію, отправлявшуюся тогда въ Испанію защищать Фердинада противъ либерализма кортесовъ и Ріего.

Въ Испаніи Евг. Сю пробылъ цлый годъ, участвовалъ въ сраженіи при Трокадеро (подл Кадиса), ршившемъ судьбу Испаніи и карбонаризма цлой Европы. Увнчанный боевыми лаврами, не имя еще двадцати лтъ отъ рожденія, онъ возвращается въ 1824 году въ Парижъ къ прежнимъ мирнымъ своимъ экономическимъ операціямъ, но на этотъ разъ отецъ заране былъ на-сторож. Не усплъ сибаритъ удивить своихъ прежнихъ товарищей, и въ ихъ числ А. Дюма, питомца того-же классическаго лицея, какимъ-то особенно щегольскимъ кабріолетомъ и лукулловскою роскошью двухъ-трехъ обдовъ у Верпили Вефура, отецъ предложилъ ему морскую прогулку на острова Тихаго океана и въ Остъ-Индію…

Сю пробылъ цлыхъ пять лтъ подлекаремъ въ военномъ флот и, благодаря протекціи и связямъ отца, почти все это время онъ провелъ въ отдаленныхъ плаваніяхъ и экспедиціяхъ. Въ 1828 г. ему снова пришлось стяжать боевые лавры подъ Навариномъ. Въ слдующемъ за тмъ году, по случаю смерти отца, Евг. Сю оставляетъ службу, возвращается въ Парижъ и вступаетъ во владніе боле-чмъ милліоннымъ состояніемъ. Для него наступаетъ та праздная и роскошная жизнь, которую онъ потомъ клеймитъ въ романахъ своей промежуточной эпохи ‘Артюръ’ и ‘Матильда’, но которая, втеченіе довольно долгаго времени, держитъ его подъ своимъ опьяняющимъ вліяніемъ.

Впослдствіи Евг. Сю приходитъ чуть не въ священный ужасъ при одной мысли о томъ, что значительное количество молодыхъ людей, плохо или даже и вовсе неподготовленныхъ къ жизни первоначальнымъ своимъ воспитаніемъ, неполучившихъ никакихъ прочныхъ нравственныхъ основъ, никакаго опредленнаго направленія, боле или мене внезапно остается безъ всякой руководящей нити въ этомъ лабиринт всякаго рода приманокъ и соблазновъ, который Гейне сравнивалъ съ лсомъ, переполненнымъ хищными зврями, и который по-просту называется Парижемъ… Счастливцу открытъ доступъ ко всмъ наслажденіямъ, которыми тшитъ праздную роскошь этотъ городъ, ставшій всемірнымъ увеселительнымъ центромъ. Ему завидуютъ тысячи голодныхъ бдняковъ, ежедневно истощающихся въ тщетныхъ усиліяхъ обезпечить себ, трудами своихъ рукъ, скудное свое существованіе… Но Евг. Сю, извдавшій собственнымъ опытомъ, что не все то золото, что блеститъ, видитъ нчто фатальное, трагическое въ томъ общественномъ положеніи ‘матушкиныхъ сынковъ’, въ которое онъ погрузился со всею пылкостью своей увлекающейся натуры и которое показалось ему райскимъ блаженствомъ посл его скитальчества по отдаленнымъ морямъ и геройскихъ подвиговъ въ наваринскомъ дыму и пламени…

Да будетъ намъ позволено совершить здсь нкоторый анахронизмъ и начать нашъ очеркъ литературной дятельности Евг. Сю съ ея конца, а не съ начала. За годъ или за два передъ смертью, считая, что окончаніемъ ‘Народныхъ тайнъ’ онъ по мр силъ исполнилъ свой послдніый гражданскій долгъ,— сознавая, что его жизни не хватитъ на выполненіе ‘Всемірныхъ тайнъ’, которыя, по его мннію, одн только могли-бы быть достаточнымъ продолженіемъ только-что оконченной имъ демократической эпопеи,— Сю возвращается къ давно-оставленной имъ (со времени ‘Матильды’) литературной манер и пишетъ романъ по-душ, романъ современно-общественный. Во многихъ отношеніяхъ романъ этотъ несомннно лучшее изъ произведеній Сю и одинъ даетъ ему полное право на то, чтобы передъ смертью воскликнуть вмст съ Нерономъ: qualis arlifex регеат! Впрочемъ, на этотъ разъ мы помтимъ только то, что этотъ предсмертный романъ его озаглавленъ ‘Fils de famille’ и иметъ цлью показать, какимъ образомъ столь завидное и столь привилегированное положеніе наслдника, богатаго семейства, при условіяхъ воспитанія сравнительно благопріятныхъ,— какимъ образомъ это завидное и привилегированное общественное положеніе для молодого человка, одареннаго не хуже и не лучше средняго уровня, служитъ скользкимъ путемъ, ведущимъ къ конечному матерьяльному и нравственному раззоренію,— можетъ быть, къ преступленію и самоубійству.

Въ горахъ Юры, на швейцарской границ, живетъ почтенный, а въ особенности богатый землевладлецъ, воспитывая съ эмилевскою простотою единственнаго своего сына Мориса. Сначала романъ иметъ отчаянно-меланхолическій характеръ. Морисъ Дюмирайль — добрый, здоровый юноша, страстно любитъ свою кузину, сиротку Жанну, которая живетъ у нихъ въ дом и платитъ ему взаимностью. Родители согласны на ихъ бракъ, хотя и предлагаютъ сыну увидть свтъ, Парижъ и его приманки, прежде чмъ въ девятнадцать лтъ отъ роду связать свою судьбу съ двушкою, превосходныхъ качествъ которой онъ даже оцнить порядкомъ не можетъ, потому-что вс качества познаются и оцниваются нами черезъ сравненія, а Морисъ Дюмирайль, кром своей матери и невсты, не видалъ ни одной женщины равнаго съ нимъ общественнаго положенія и развитія. Морисъ Дюмирайль съ гордостью отвергаетъ вс подобныя предложенія и предостереженія. ‘Землевладльцемъ я родился, говоритъ онъ, землевладльцемъ и умру’. И онъ ждетъ-не дождется минуты ступить подъ внецъ со своею прелестною ‘царицею васильковъ’.

У отца Дюмирайля есть сестра, вдова неаполитанскаго посланника Санъ-Привато, и у нея сынъ,— парижскій донъ-Жуанъ самаго высшаго полета. Не имя и двадцати пяти лтъ отъ рода, Альбертъ Санъ-Привато изъздилъ чуть не всю Европу со всякаго рода дипломатическими порученіями, разукрашенъ всевозможными орденами, обладаетъ самою счастливою наружностью, умомъ, талантами и, вдобавокъ ко всему, иметъ какой-то дипломатическій знакъ отличія вмсто сердца. Удовлетворять всмъ мимолетнымъ своимъ капризамъ и постоянному непомрному честолюбію.— единственная цль его жизни, заставлять всхъ окружающихъ плясать по своей дудк — его любимое времяпрепровожденіе. Короче говоря, изъ всевозможныхъ великосвтскихъ совершенствъ, этому баловню неаполитанскаго короля, своей маменьки и природы, недостаетъ только одного — состоянія. Бда, впрочемъ, поправимая, потому-что этимъ послднимъ качествомъ обладаетъ въ весьма значительной степени деревенскій увалень Морисъ. обстоятельства сложились такъ, что провались этотъ злополучный Морисъ сквозь землю или инымъ путемъ исчезни съ лица нашей планеты, Альбертъ Санъ-Привато законнымъ путемъ наслдства пріобртаетъ себ вс богатства Дюмирайлей. Чтобы еще боле заинтересовать Санъ-Привато въ погибели Мориса Дюмирайля, авторъ заставляетъ дипломатическаго донъ-Жуана, при первомъ его свиданіи съ красавицею Жанною, разгадать въ ней такое богатство натуры, ума и страстей, какого онъ еще не встрчалъ ни въ одной великосвтской героин. Чтобы достигнуть цли, которую подсказываютъ Санъ-Привато корыстный разсчетъ, любовная ревность и инстинктивная антипатія, которую онъ ощущаетъ къ своему двоюродному брату, т, е. чтобы погубить Мориса вконецъ, ему остается только тмъ или инымъ путемъ увлечь деревенскаго юношу въ Парижъ и тамъ сблизить его съ образцовою великосвтскою камеліею, баронессою Гансфельдъ, которая своимъ вліяніемъ сирены только ускоряетъ естественный ходъ событій. Общественное положеніе Fils de famille длаетъ остальное.

Мы не намрены пересказывать здсь содержанія этого длиннаго романа. Скажемъ вкратц, что въ Париж Морисъ Дюмирайль находитъ добродтельнаго генія въ лиц нкоего Шарля Дельмара, незаконнаго отца его невсты, Жанны. Дельмаръ спасаетъ его отъ шпаги великосвтскаго бреттера, но никто и ничто не въ силахъ спасти неопытнаго и страстнаго юношу отъ растлвающаго вліянія его общественнаго положенія наслдника богатаго семейства, fils de famille. Черезъ нсколько лтъ мы уже встрчаемъ Мориса живущимъ на содержаніи у отвратительной бабы, содержательницы кухмистерской. Въ заключеніе, Жанна увозитъ его отъ жандармовъ, преслдующихъ его за поддлку денежнаго акта, а потомъ и за убійство. Морисъ спасается отъ тюрьмы, а быть можетъ, и отъ эшафота, только тмъ, что поэтически бросается въ пропасть вмст съ прежнею своею возлюбленною, въ родныхъ своихъ горахъ. Мораль этой тенденціозной кукольной трагедіи высказывается много разъ устами добродтельнаго Дельмара, играющаго въ ней роль Правдина или Стародума: ‘дти всегда бываютъ тмъ, чмъ ихъ длаютъ родители’.

Мы не кончили-бы никогда, еслибы вздумали приводить здсь изъ романовъ Евг. Сю все то, что высказано имъ въ разныя времена на вышеуказанную тему, которую, по справедливости, можно назвать его любимымъ конькомъ и обязательнымъ содержаніемъ большей части его романовъ, непосвященныхъ пропаганд демократически-общественныхъ идей. ‘Вы ничего не видите лучшаго для вашихъ дтей, какъ обезпеченное, боле или мене блестящее положеніе въ свт, повторяетъ онъ на всевозможные лады французскимъ родителямъ, чтобы завщать имъ эту вожделнную роскошь и довольство, вы терпите сами всевозможныя лишенія и считаете, что блистательно исполнили свою родительскую обязанность, если, посл смерти, оставили имъ нсколько десятковъ или даже и сотенъ тысячъ франковъ годового дохода. Но подумали-ль вы, что этимъ самымъ вы подготовили имъ участь Мориса Дюмирайля, вовсе не потому, чтобы за каждымъ изъ нихъ стоялъ какой-нибудь хищническій Санъ-Привато, коварно жаждущій ихъ погибели, а потому, что съ дтства пріучивши ихъ видть единственную цль въ жизни — удовольствіе и накопленіе денегъ, какъ необходимаго орудія къ достиженію этой цли,— вы уже тмъ самымъ нравственно погубили ихъ съ колыбели, сдлавши неспособными къ честному труду, отдавши ихъ беззащитными на жертву страшнаго врага высшихъ классовъ современнаго человчества — сластолюбивой праздности… Смертельныя опасности, которымъ я безъ особенной надобности подвергаю своего Мориса на каждомъ шагу, совершаемыя имъ преступленія и уголовныя преслдованія, отъ которыхъ онъ спасается только самоубійствомъ, — все это мелочныя подробности, случайности, зависящія отчасти отъ темперамента вашихъ дтей, но главнымъ образомъ отъ той скорости, съ которою они растратятъ отъ васъ унаслдованное имущество,— все это только пряности, которыми я вынужденъ уснащать свой разсказъ, чтобы вы дочитали его до конца, — вывсочныя краски, которыми я размалевываю свою мораль, чтобы она не ускользнула отъ вашего невнимательнаго взгляда’. Впрочемъ Сю, рядомъ съ печальною судьбиною Мориса Дюмирайля, т. е. недоросля, проматывающаго свое состояніе и попадающаго изъ блестящей категоріи свтскихъ франтовъ въ мрачную когорту паціентовъ уголовнаго суда, рисуетъ и оборотную сторону медали, т. е. тхъ немногихъ мощныхъ избранниковъ, которые, въ великосвтской борьб за удовлетвореніе мелкаго самолюбія и жажды животныхъ наслажденій, играютъ роль не жертвъ, а палачей въ установленныхъ приличіями границахъ. Такова, его Ришара. д’Отремонъ въ только-что упомянутомъ роман, таковъ графъ де-Сернэ въ роман ‘Артюръ’, о которомъ дальше еще придется намъ сказать нсколько словъ, — разсчетливый, сдержанный, нелишенный по-своему нкоторой силы воли, потому-что онъ никогда не переложить червонца изъ ‘кошелька любви’ въ ‘кошелекъ игры’, когда послдній истощится неблагопріятною серіею тузовъ или двоекъ, падающихъ упорно на сторону его противника. Въ этомъ случа онъ благоразумно отойдетъ отъ игорнаго стола, точно также благоразумно броситъ она. и любовницу, еслибы для поддержанія сердечныхъ отношеній съ нею понадобилось переложить червонецъ изъ ‘кошелька игры’ въ ‘кошелекъ сердца’.

Эта мораль великосвтскихъ романовъ его, конечно, и снова, и снова, и самый романистъ, разбираемый нами на этихъ страницахъ. Но, къ сожалнію, вчно юны и новы уродливые типы, обрисованные имъ и взятые прямо изъ жизни.

Если читатель потрудится припомнить все то, что ему удавалось читать въ разнообразныхъ романахъ Евгенія Сю на эту поучительную для французскихъ родителей тэму, то онъ, конечно, замтитъ, что одинъ нсколько своеобразный мотивъ свойственъ ршительно всмъ подобнымъ изображеніямъ нашего романиста. Мотивъ этотъ всего сильне развитъ въ томъ-же его ‘Le fils de famille’, который заключаетъ въ себ какъ-бы сводъ воззрній автора на тэму разложенія французскаго буржуазнаго общества, но тотъ-же мотивъ повторяется почти везд съ весьма примтнымъ однообразіемъ…

Много разъ вы встрчаете въ романахъ Сю нжно-любящаго отца, сосредоточившаго всю свою привязанность на единственномъ сын. Отецъ этотъ обыкновенно труженикъ, на собственныхъ своихъ плечахъ вынесшій всю тяжесть нищеты и связаннаго съ нею униженія, а потому его любовь прежде всего заставляетъ его заботиться о томъ, чтобы не коснулась его сына выпитая до дна имъ чаша. Таковъ отецъ добродтельнаго Дельмара въ предсмертномъ роман Сю. Смолоду онъ былъ простымъ каменьщикомъ, потомъ разбогатлъ. Онъ могъ-бы теперь жить въ роскошныхъ дворцахъ, которые прежде штукатурилъ, вися подъ крышею, какъ у Щедрина мужикъ, прокормившій двухъ генераловъ: онъ могъ-бы обращаться за панибрата съ тми, передъ кмъ снималъ шляпу и почтительно сторонился на улиц. Но у старика осталось настолько здраваго смысла, что онъ понимаетъ смшную роль, которую ему пришлось-бы играть въ столь несвойственной ему аристократической сфер. Привычки скудной трудовой жизни оковали его до конца: его желудокъ не варитъ тонкаго гастрономическаго обда, и онъ съ ребяческимъ наслажденіемъ утоляетъ голодъ кускомъ сквернаго сыру на ломт хлба, онъ не можетъ обойдтись безъ своей работничьей трубки, набитой вонючимъ табакомъ… Его милліоны пропадаютъ безплодно, на нихъ онъ можетъ себ купитъ только насмшки и презрніе безчисленныхъ блюдолизовъ… Но у старика есть сынъ, маленькій Шарль, находящійся еще въ томъ нжномъ возраст, когда будущаго человка можно лпить, какъ изъ глины. Богатый старикъ будетъ жить въ роскошныхъ хоромахъ, наслаждаться всми прелестями аристократическаго far niente, прельщать самыхъ изящныхъ салонныхъ царицъ — въ лиц своего наслдника и сына. Остатокъ его дней наполненъ этою радужною мечтою, онъ только и молитъ Бога о томъ, чтобы дожить до ея осуществленія… Ему и въ голову не можетъ придти, что онъ своею заскорузлою, но нжно-любящею рукою слагаетъ ткань будущей негодности и несчастій на своего маленькаго кумира…

Если вспомнить, что литературная дятельность Сю начинается въ достопамятномъ для Франціи 1830 году, то нельзя не призвать, что эта несложная фабула, варьируемая имъ на всевозможные лады, есть какъ-бы символическое изображеніе всего тогдашняго общества. Изъ кого, въ самомъ дл, слагалось оно тогда, когда измельчавшіе и утратившіе всякій смыслъ подонки дореволюціонной аристократіи вторично бжали заграницу или скрылись по своимъ замкамъ и деревнямъ отъ іюльскаго переворота, въ которомъ имъ мерещились уже новый конвентъ и Робеспьеръ, новая конфискація и т. п. призраки 1793 года? Изъ такихъ стариковъ Дельмаровъ, разбогатвшихъ лавочниковъ, подрядчиковъ, спекулянтовъ и ихъ дтей, которымъ также систематически, какъ и Шарлю Дельмару, внушалосьпрезрительное отношеніе къ труду, ко всякому обязательному занятію.

Можетъ показаться, что жизнь богатаго мщанства ничмъ не отличалась отъ жизни кровной аристократіи минувшихъ временъ, и не намъ, конечно, защищать тотъ отжившій элементъ французскаго общества, который напрасно пытались возстановить посл внскаго конгресса, такъ-что вс эти попытки привели только къ смшнымъ анахронизмамъ царствованія Карла X. Осталась ли-бы феодальная аристократія на своихъ мстахъ или нтъ — это ршительно все равно, потому-что самый складъ феодально-аристократической жизни прошелъ и наступило время жизни буржуазно-аристократической. Потомки Рогановъ и Гизовъ, оставшіеся при измнившихся условіяхъ жить въ Париж, стали въ сущности такими-же мщанами въ дворянств, какъ, и потомки ихъ разбогатвшихъ вассаловъ, съ которыми имъ пришлось теперь брататься въ великосвтскихъ салонахъ. Классическое благородство (noblesse oblige) обязывало къ тысяч нелпостей, а иногда даже преступленій: но оно все-таки выводило человка изъ предловъ животной угодливости своимъ похотямъ и страстямъ. Деньги, — эмблема новаго благородства, — не обязывали ровно ни къ чему — или даже обязывали именно къ этой узкосебялюбивой угодливости: возможность жить въ свое удовольствіе составляла единственное отличіе счастливыхъ избранниковъ отъ презрнной толпы, которую безденежье вынуждало наполнять свою жизнь объективными интересами.

III.

По смерти отца, т. е. съ 1829 г., Евгеній Сю бросается въ блестящій водоворотъ той великосвтской жизни, пустота и дрянность которой имъ-же такъ живо и образно очерчены. Мы уже указали въ немъ смолоду стремленіе къ артистической роскоши, свойственное впрочемъ всмъ безъ исключенія талантливымъ натурамъ того времени. Достаточно напомнить читателю маниловскія мечтанія Бальзака о двнадцати литературныхъ маршалахъ на жалованьи отъ правительства, — достаточно напомнить шумную карьеру ближайшаго собрата, соперника и пріятеля молодости Сю,— Александра Дюма старшаго, нсколько разъ милліонера и нсколько разъ бжавшаго отъ тюремнаго заключенія за долги,— Гораса Верне и т. п. Мы не станемъ распространяться о тхъ роскошныхъ атрибутахъ, которыми Сю украшаетъ свою праздную жизнь въ Париж,— о лошадяхъ, которыхъ онъ выписываетъ изъ Англіи, о восточной изнженности убранства его парижскаго отеля и о его загородномъ замк, въ которомъ онъ ежегодно проводилъ нсколько недль на берегу моря, на юг Франціи. Воображеніе, создавшее фантастическія невозможности, ‘Вчнаго Жида’, ‘Парижскихъ’ и ‘Народныхъ Тайнъ’, не могло оказаться скуднымъ на изобртеніе средствъ прожить въ нсколько лтъ милліонъ, унаслдованный отъ родителя.

Къ чести нашего героя надо сказать однакоже, что пустота и безсодержательность его существованія ненадолго могли укрываться отъ него самого за блестящими погремушками непривычной для него обстановки. Нельзя не замтить, какъ, съ самаго начала своей великосвтской карьеры, онъ усиленно мечется во вс стороны, тщетно ища спасительной соломинки, которая-бы помшала ему завязнуть въ болот блестящей пошлости, хотя это море и кажется ему единственною возможною сферою человческаго существованія, такъ-какъ вн его онъ видитъ только грязную, уродливую нищету и жизнь, сведенную на борьбу за скудное удовлетвореніе непосредственныхъ животныхъ нуждъ и потребностей. Подобное нравственное качаніе изъ стороны въ сторону почти всегда выражается въ форм дилетантизма. И мы дйствительно встрчаемъ Сю дилетантомъ въ живописи, въ музык, въ литератур. Онъ пишетъ модныя статейки въ журнал модъ и въ ‘Фигаро’,— сочиняетъ плохіе водевили въ сотрудничеств съ нкоторыми салонными литераторами. Между прочимъ, трудно встртить писателя, который былъ-бы въ равной съ нимъ мр чуждъ легкаго юмора и водевильнаго остроумія, необходимыхъ для преуспянія этого рода литературныхъ попытокъ… Онъ работаетъ въ мастерской одного извстнаго пейзажиста, и т. д.

Вроятно, прискучивъ его плохими водевилями, которые принимались отъ него въ уваженіе его положенія въ свт, какой-то директоръ театровъ замтилъ однажды ему:

— Вы бывали на мор, а теперь въ мод Фениморъ Куперъ и морскія приключенія. Отчего-бы вамъ не написать эфектной драмы съ кораблекрушеніями и другими морскими ужасами?

— Радъ-бы душевно, но надо сюжетъ.

— Сюжетъ готовъ и не безъ пикантности. У меня есть старый кучеръ. Въ молодости онъ былъ матросомъ на судн какого-то пирата. Однажды за ними погнался англійскій корветъ, они отстрливались, пока хватало огнестрльныхъ снарядовъ. Истощили весь запасъ и пришлось пропадать. Но въ трюм былъ порядочный запасъ мшковъ съ талерами и испанскими піастрами. Пиратъ началъ отстрливаться награбленнымъ серебромъ и такимъ образомъ избжалъ вислицы.

Вмсто драмы, Сю выкроилъ изъ этого разсказа свой первый романъ: ‘Kernock le Pirate’, имвшій успхъ довольно посредственный, какъ имлъ-бы его въ то время всякій романъ, обладавшій стилистическими достоинствами, въ особенности-же романъ моднаго куперовскаго жанра. За этимъ первымъ послдовало нсколько другихъ,— ‘Атаръ Гюль’, ‘Саламандра’ и пр.,— и Сю скоро пріобрлъ себ опредленное литературное положеніе морскою романиста. Впрочемъ эпитетъ морского невполн идетъ къ нему, даже и въ эту первую пору его дятельности. Въ молодости.— какъ мы уже знаемъ,— Сю былъ отчасти морякомъ противъ воли, и, вроятно, это обстоятельство помшало ему ощутить къ морской стихіи ту пламенную страсть, которую, говорятъ, она зажигаетъ въ сердц отдающихся ей героевъ. Море, морская жизнь и морскіе нравы играютъ въ этихъ первыхъ романахъ Сю вовсе не такую главную роль, какъ, напримръ, въ романахъ почти современнаго съ нимъ Корбьера. У Евгенія Сю эти элементы остаются постоянно на заднемъ план, какъ вншняя сторона, декорація или обстановка. Его вниманіе привлекаетъ къ себ человкъ, т. е., собственно говоря, человкъ великосвтскій, такъ-какъ въ эту пору его развитія слово ‘свтъ’, въ своемъ ограниченномъ салонномъ значеніи вмщаетъ въ себ, по его понятіямъ, весь міръ, заслуживающій того, чтобы имъ занимался благовоспитанный писатель.

Оставаясь по форм врнымъ послдователемъ Фенимора Купера, Сю въ то-же время боле подчиняется эпидемическому господству байронизма того времени. Объ огульномъ фатальномъ вліяли Байрона на цлое поколніе было говорено такъ много, что намъ нтъ надобности вступать въ какія-бы то ни было разсужденія по этому предмету: мы скажемъ лишь о томъ, въ какой форм эта родовая черта отразилась на индивидуальномъ развитіи и значеніи разбираемаго нами романиста.

Сю нсколько разъ, устами нкоторыхъ своихъ любимыхъ героинь и героевъ, высказываетъ, что Вальтеръ-Скоттъ былъ дли него самымъ лучшимъ противуядіемъ противъ Байрона, мрачную поэзію котораго онъ сравниваетъ съ таинственнымъ замкомъ Манфреда: ‘она манитъ васъ къ себ своимъ таинственнымъ живописнымъ видомъ, но только-что войдя въ нее, вы чувствуете себя околдованнымъ. У васъ съ болью вырываютъ самыя дорогія ваши врованія, а вы не можете ни бжать, ни бороться’. Однажды исторгнутыя съ болью врованія, какъ и вырванный зубъ, конечно, не выростаютъ вновь у взрослаго человка. А между тмъ Сю до гробовой доски сохранилъ столько наивныхъ и чистыхъ мечтаній, столько неподдльной вры въ людей и въ природу, что охлаждающія впечатлнія ‘Манфредова Замка’, если онъ дйствительно подвергался имъ, могли освободить его разв только отъ такого излишка этихъ качествъ, какой мы находимъ въ Манилов.

Ограничивая свой кругозоръ фэшенебельною толчеею великосвтскихъ салоновъ,— созерцая сквозь условную призму геральдическихъ и олигархическихъ предразсудковъ, навязанную ему первоначальнымъ воспитаніемъ, Сю долго не можетъ понять, что томящая его пустота есть неизбжный результатъ жизни безъ дла, и онъ пытается наполнить эту пустоту тмъ, что раздуваетъ до чудовищныхъ размровъ личные капризы и причуды, мелкія себялюбивыя страстишки свтскихъ людей. Ихъ сонную скуку и праздное нытье онъ старается довести до размровъ титаническаго страданія. Такимъ образомъ онъ создаетъ цлый рядъ героевъ,— Шаффи, Водрэ, аббатъ-де-Тилли и пр.,— будто-бы разочарованныхъ скептиковъ, таящихъ въ груди нечеловческую мощь, изливающуюся въ форм ядовитой и жгучей ироніи, но въ сущности препустыхъ людей, не въ мру начитавшихся байроновскаго ‘Донъ-Жуана’, и несмотря на вс свои геральдическія притязанія, сильно нуждающихся въ лоскуткахъ байроновскаго художественнаго дэндизма, чтобы прикрыть свою непривлекательную наготу и свое сродство съ прилавковъ и банкирскою конторою… Таковы герои большей части морскихъ романовъ Сю, игравшіе относительно моднаго парижскаго общества ту-же роль, которую лермонтовскій Печоринъ игралъ нсколько позже въ Россіи. Самые романы читались легко: ихъ нсколько фантастическая обстановка нравилась публик, многіе изъ нихъ обладали несомннными литературными достоинствами, такъ-что репутація ихъ автора очень скоро установилась.

Сю съ самаго начала своей карьеры отличался чрезвычайною легкостью и быстротою, съ которою онъ выполнялъ свои, часто колоссальныя по размрамъ, романтическія фантазіи. А между тмъ, чмъ дальше,— тмъ боле ощущалъ онъ потребность въ серьезномъ труд, ибо литературный дилетантизмъ, какъ и всякой другой, не могъ пополнить черезчуръ многочисленныхъ пробловъ его великосвтскаго образованія. Въ такихъ нравственно-гигіеническихъ видахъ онъ задумалъ писать исторію французскаго флота съ пятнадцатаго столтія до нашихъ временъ.

Въ 1835 г. онъ выпустилъ первый, а нсколько позже четыре послдующихъ тома этого произведенія, оказавшагося настолько ниже посредственности, что издатель отказался печатать продолженіе. Несмотря на эту неудачу, историческій трудъ подйствовала. благодтельно на писателя. Онъ основательно ознакомился съ царствованіемъ Людовика XIV и пріобрлъ такимъ образомъ довольно солидный и интересный матерьялъ для романовъ въ род Вальтеръ-Скотта, бывшаго тогда неменьшею знаменитостью, чмъ и самъ Куперъ. Впрочемъ отъ Ев. Сю, какъ и вообще отъ французскаго романиста, не слдуетъ ждать тяжелой археологической учености и художественной объективности, составляющихъ отличительную черту шотландскаго повствователя. Историческіе романы Ев. Сю имютъ общаго съ В. Скоттовскимъ жанромъ только чисто-вншнюю свою форму и отчасти, пожалуй, то, что содержаніе тхъ и другихъ большею частью зазаимствованы изъ эпохи религіозныхъ междоусобій.

Первымъ плодомъ перехода нашего романиста изъ области морскихъ своихъ романическихъ фантазій на почву историческаго романа былъ ‘Латреомонъ.’ А. Дюма въ біографіи Сю, въ которой онъ вообще очень сочувственно относится къ своему сопернику и пріятелю, говоритъ, что этотъ романъ безусловно плохъ, хотя и выказываетъ въ автор большія способности. Мы однакожъ не раздляемъ этого мннія. Послдующіе, вообще немногочисленные, историческіе романы Сю, и въ особенности ‘Жанъ Еавале, вождьсевеннскихъ фанатиковъ’, несомннно лучше ‘ Латреомона’, но и этотъ первый опытъ Сю на вальтеръ-скоттовскомъ поприщ позволяетъ намъ уже поставить его, какъ историческаго романиста, несравненно выше Дюма. Для Сю историческая эпоха не служитъ, какъ для его собрата, только предлогомъ для живописной декоративной обстановки своихъ романовъ: онъ старается схватить внутреннюю физіономію эпохи и ея духъ. ‘Латреомонъ’ не есть цлостная историческая картина, а скоре этюдъ, — но этюдъ, набросанный мастерски и со смысломъ. Авторъ съ особенною тщательностью очерчиваетъ общій историческій фонъ, на которомъ выступаетъ образъ его героя, одного изъ тхъ безпардонныхъ рубакъ и пройдохъ, которыми религіозныя междоусобія щедро надлили всю Европу въ XVII столтіи.

Il foui’ba jusqu au tombeau,

Il fourba meme le bourreau,

Evitant une mort infme,

Il fourba le diable en ce point.

Qu’il crut emporter son me,

Mais le fourbe n’en avait point *).

*) Онъ плутовалъ до гроба, онъ надулъ даже палача, избгнувъ позорной смерти, онъ надулъ чорта тмъ, что тотъ думалъ взять его душу, а у плута ея не было.

Въ этихъ нсколькихъ стихахъ Сю представляетъ всю біографію своего героя. Но за его рзкою и топорною фигурою выступаетъ образъ ‘великаго короля’ Людовика XIV, на которомъ авторъ сосредоточиваетъ всю свою мизантропію и приноситъ его въ жертву своему демократическому чувству. Его отрицательное отношеніе къ королю, которому литераторы и историки этого времени щедро курили фиміамъ за то, что въ его время во Франціи жили великіе люди, несомннно односторонне и преувеличено, какъ преувеличены и односторонни вс доктрины и тенденціи, которыя Сю проводилъ въ своихъ романахъ, — какъ односторонни и преувеличены свта и тни на театральныхъ декораціяхъ. Но тмъ не мене, въ своемъ ‘Латреомон‘, Сю уже выказываетъ то, чего недостаетъ Александру Дюма въ его историческихъ романахъ,— опредленное отношеніе къ затрогиваемымъ имъ историческимъ именамъ и событіямъ. Разумется,.при одномъ этомъ своемъ солидномъ преимуществ, Сю не выдержалъ-бы конкуренціи съ только-что помянутымъ своимъ собратомъ, еслибы вмст съ тмъ онъ не ровнялся съ нимъ въ искуств литературнаго ‘чесанія пятокъ’, котораго столь настоятельно требовала отъ беллетристики тогдашняя французская публика. Въ историческихъ своихъ романахъ, какъ и во всякихъ другихъ, Сю платитъ обильную дань этому требованію. Исключительные любители ‘эфектовъ’ преобладаютъ въ числ обычныхъ читателей французскихъ романовъ, и авторъ, неимющій намренія довольствоваться платоническимъ Succs d’estime, обыкновенно посвящаетъ разговорамъ, разсужденіямъ и описаніямъ только небольшіе промежутки между отдльными ‘эфектами’, матерьяльно необходимые для того, чтобы нервы читателя успли отдохнуть отъ потрясенія и стать способными къ смакованію новой катастрофы. Оттого-ли, что историческіе романы Сю относятся къ эпох (преимущественно ко времени возстановленія нантскаго эдикта), въ которой дйствительно больше ‘дйствовали’, чмъ разсуждали и разговаривали, но только въ нихъ онъ поддерживаетъ вышеуказанный интересъ дйствія безъ насилованій здраваго смысла и дйствительности, столь часто портящихъ даже лучшія его произведенія. Историческая правда, являясь въ форм драгонадъ, способна была удовлетворить даже самыхъ взыскательныхъ любителей потрясающихъ эфектовъ. Съ другой стороны, возбужденный до крайняго предла духовный строй темныхъ фанатиковъ, которыхъ Сю изображаетъ въ лучшемъ своемъ историческомъ произведеніи ‘Жанъ Кавалье, вождь севеннскихъ кальвинистовъ’, длаетъ исторически врными т натянутыя добродтели, которыя по справедливости воротятъ душу читателя, когда услужливый романистъ навязываетъ ихъ словцо снятому съ модной картинки современному герою, замкнутому, какъ улитка, въ своей завитой и раздушенной субъективности.

Повторяемъ, въ историческихъ своихъ романахъ Евгеній Сю больше, чмъ гд-либо, уметъ сдержать свое черезчуръ ретивое воображеніе въ предлахъ, неоскорбляющихъ на каждомъ шагу эстетическое чувство читателя, Дйствія въ нихъ вообще много, и оно развивается живо, характеры въ большей части случаевъ обрисованы яркими и широкими штрихами, но согласно со смысломъ изображаемой эпохи. Въ подробностяхъ обстановки, въ язык, которымъ говорятъ его дйствующія лица, авторъ уметъ соблюсти историческій колоритъ, не вдаваясь въ отдаленную археологическую трущобность…

Встрчаемая въ первый разъ на страницахъ ‘Латреомона’ ненависть Евгенія Сю къ ‘великому королю’, высказавшему пресловутую апотеозу ‘l’Etat cest moi ‘ составляетъ у автора не случайный мотивъ, а точку отправленія той внутренней переработки, которая впослдствіи привела его къ опредленному и сознательному общественному міровоззрнію послдняго періода его дятельности, къ тому глубокому демократическому стремленію, которымъ отличались послднія его произведенія. Съ этихъ поръ литературная репутація Сю становится на твердую почву и дятельность его принимаетъ тотъ опредленный характеръ, которому онъ уже не измнилъ до конца своей жизни.

IV.

Въ 1838 г., т. е. вскор посл ‘Латреомона’, вышелъ въ свтъ ‘Артюръ, журналъ неизвстнаго’, который, вмст съ появившеюся три года спустя ‘Матильдою (Записки молодой женщины)’, произвелъ фуроръ и послужилъ однимъ изъ краеугольныхъ камней колоссальной извстности Сю въ салонныхъ и литературныхъ кружкахъ не одной только Франціи. Теперь, безъ сомннія, оба эти произведенія забыты, какъ забытъ какой-нибудь самый блдный и безцвтный разсказъ, который вс мы съ наслажденіемъ прочли, можетъ быть, нсколько разъ и заучили наизусть въ года ‘невозвратно минувшаго дтства’. Но таково свойство французской беллетристики вообще: она не создаетъ настольныхъ книгъ, а лишь боле или мене удачныя и жадно глотаемыя публикою эфемериды. Сила большей части ея писателей, въ томъ числ и Евг. Сю, заключается главнымъ образомъ въ томъ, что они съумли приспособиться лучше другихъ къ этому ея назначенію. Въ числ эфемеридъ конца тридцатыхъ и начала сороковыхъ годовъ ‘Артюръ’ и ‘Матильда’ Евг. Сю представляются слишкомъ крупными и многозначительными явленіями.

‘Артюръ’ является первымъ самостоятельнымъ произведеніемъ Евг. Сю. Видно, что авторъ пережилъ внутренній переломъ, который по частямъ былъ переживаемъ цлымъ французскимъ обществомъ того времени. Вра въ нерушимость порядковъ, установившихся іюльскою революціею 1830 г., примтно начинаетъ проходить. Счастливцы, выдвинутые этимъ поворотомъ капризной судьбы на заманчивыя общественныя вершины, не отдавая себ отчета въ томъ, что происходитъ въ нихъ самихъ и вокругъ нихъ, безсознательно начинаютъ поддаваться новому духу времени…

Тотчасъ посл іюльскаго переворота, привилегированныя сословія французскаго общества, только-что вступивъ въ обладаніе новыми правами и преимуществами, помышляютъ единственно о томъ, чтобы создать новую преграду, которая отдляла-бы ихъ отъ большинства смертныхъ такою-же китайскою стною, какою нкогда была аристократическая чистота крови и происхожденія въ золотую годину феодализма. Французскій дэнди 1830 г. понималъ очень хорошо, что единственный цензъ, возвышавшій его надъ столь непривлекательною для него массою или толпою, состоялъ въ деньгахъ, а он, какъ извстно, вещь не только наживная, но и проживная по преимуществу. Притомъ, этотъ наживной и проживной атрибутъ соціальнаго могущества и значенія, отдляя весьма чувствительно обладающаго имъ счастливца отъ сволочи, стоящей за предлами ‘свта’, въ то-же время полагалъ непреодолимую преграду сліянію новой аристократіи съ уцлвшими остатками прежней, подавлявшей своимъ скрытымъ презрніемъ и всею тяжестью своихъ геральдическихъ преимуществъ честолюбивыя притязанія новичковъ. Раззорившись, кровный аристократъ становился привилегированнымъ человкомъ въ несчастьи, тогда какъ новый его собратъ, будучи постигнутъ такою-же злополучною случайностью, переставалъ вовсе быть привилегированнымъ существомъ и становился ‘всякимъ’.— Надлежало, слдовательно, создать такіе атрибуты новой аристократіи, которые-бы, будучи однажды усвоены счастливымъ смертнымъ, длали изъ него однажды навсегда существо избранное и отличное отъ вульгарнаго. Надъ такимъ созданіемъ усердно трудится французская великосвтская жизнь и литература начала тридцатыхъ годовъ. Она потому и хватается такъ жадно за Байрона, что его артистическій дэндизмъ казался чрезвычайно удобнымъ и привлекательнымъ суррогатомъ геральдическихъ преимуществъ. Счастливецъ получалъ увренность, что цлая пропасть отдляетъ его уже отъ простыхъ смертныхъ и что обратно перешагнуть черезь эту пропасть въ ряды презрнной толпы не заставятъ его никакія неблагопріятныя случайности и невзгоды. Вся первоначальная дятельность Сю есть только рядъ усилій изобразить идеальный типъ такого счастливаго дэнди.

Такое настроеніе передовыхъ, или, по крайней мр, высшихъ, общественныхъ слоевъ было слишкомъ мелочно и искуственно для того, чтобы быть долговчнымъ. И дйствительно, не прошло и десяти лтъ съ тхъ поръ, какъ стремленія достаточной буржуазіи занять возвышенное и изолированное мсто прежней феодальной аристократіи крови получило себ законную санкцію,— и уже боле проницательные люди не могли не замтить, что положеніе это само черезчуръ шатко и непрочно, а потому старанія поуютне и попріятне устроиться на немъ — совершенно несвоевременны и тщетны.

‘Артюръ’, родъ психической автографіи, представляетъ уже безчисленные признаки указанной перемны общественнаго настроенія. Весь кругъ дйствія этого романа еще строго ограниченъ высшими аристократическими сферами, — но міръ, стоящій вн этихъ лучезарныхъ предловъ, міръ нищенства и остервенлой борьбы за удовлетвореніе непосредственныхъ житейскихъ нуждъ все чаще и неотступне навязывается ихъ герою и автору, тщетно пытающимся расплатиться съ нимъ щедрою филантропіей). Прежніе герои Евг. Сю бросаютъ иногда туго набитые кошельки голодной сволочи съ прибавкою какого-нибудь привтствія въ род: ‘allez, solez vous’ (ступайте, напейтесь). Новые его герои все боле и боле считаютъ своею нравственною и гражданскою обязанностью облегчать нужду и страданія тхъ темныхъ существъ, которыебезвстно копошатся гд-то у нихъ подъ ногами. Съ ‘Артюра’ собственно начинается метаморфоза этихъ великосвтскихъ хлыщей, долженствующая преобразить ихъ въ добродтельнаго принца Рудольфа ‘Парижскихъ тайнъ’, этого фантастическаго современнаго донъ-Кихота, посвятившаго весь животъ свой и достояніе изцленію общественныхъ язвъ и экономической неправды и угнетенія. Въ добродтельныхъ герояхъ ‘Матильды’, въ графахъ де-Мортан и де-Рошгюн, эта метаморфоза уже почти осуществлена. Но о нихъ рчь еще впереди, и мы пока обращаемся къ Артюру…

…’Рычагъ всхъ человческихъ побужденій — золото, самые благородные характеры подъ вліяніемъ нищеты унижались до подлости преступленія. Чтобы до конца остаться честнымъ, надо до конца остаться богатымъ. Всякое самопожертвованіе иметъ своекорыстную заднюю мысль, всякій человкъ подкупенъ, но цна и монета, на которую покупается тотъ или другой, измняется, смотря по личностямъ. Всякая привязанность иметъ свой отрицательный моментъ, а потому безразсудно возлагать надежды на чувство, которое рано или поздно намъ измнитъ…’

Такими наставленіями снабжаетъ умирающій, страстно любящій родитель своего двадцатилтняго сына Артюра.

‘…Въ особенности почитай себя счастливымъ, говоритъ онъ,— за то, что у тебя нтъ ни братьевъ, ни сестеръ. Человкъ такъ устроенъ, что въ братств онъ неизбжно видитъ уменьшеніе наслдства. Будучи одинокъ, ты черезъ это останешься чистъ отъ того будничнаго, размненнаго на мелочь братоубійства, которое большинство людей совершаютъ каждодневно, какъ мелкій гршокъ…’

‘Въ золот и счастье, и честь: не забывай этого и умй жить одинъ. Истинная мудрость, по моему мннію, заключается въ умньи принимать человческій родъ за то, что онъ есть, не обольщая себя несбыточными надеждами…’

Начиненный заблаговременно такими мудрыми и скептическими афоризмами, молодой Артюръ является въ свтъ съ трезвымъ признаніемъ того, что онъ самъ ‘нехуже и нелучше другихъ людей’, что по себ онъ можетъ судить о другихъ, что самонаблюденіе гораздо боле почтенное и производительное занятіе, чмъ постоянное хожденіе на ходуляхъ,— ни на чемъ неоснованное предположеніе въ себ и другихъ всякихъ противоестественныхъ добродтелей.

Такой дебютъ общаетъ много, но романа, вообще длитъ участь юношей, подающихъ на самыхъ первыхъ порахъ черезчуръ блестящія надежды, т. е. въ конц перваго-же тома онъ совершенно срывается съ колеи и блуждаетъ до конца во всякаго рода неопредленностяхъ и туманахъ. Первыя главы ‘Артюра’, имющія характеръ задушевной исповди автора, производятъ сильное впечатлніе своею искренностью, реальною правдою и изобличаютъ въ автор замчательный талантъ психическаго анализа и наблюденія. Дале слдуетъ цлое море великосвтскихъ любовныхъ интригъ и скачекъ съ препятствіями, сраженій съ морскими разбойниками и платоническихъ дружбъ, гаремной жизни на остров Хіос съ тремя невольницами d’agrment и пр. и пр. и пр. Надъ всмъ этимъ мутнымъ водоворотомъ ярко и опредленно выступаетъ только одно то, что авторъ позналъ тщету кумира, которому ревностно поклонялся до сихъ поръ и, очевидно, не нашелъ еще новаго…

‘Артюръ’ — несомннный представитель того-же артистическаго дэндизма, который первоначально представляется въ глазахъ Сю идеаломъ человческихъ стремленій, къ тому-же представитель наиболе безобидный, ибо его общественное положеніе избавляетъ его отъ необходимости общипывать другихъ, въ то-же время его природный тактъ и унаслдованная имъ психическая премудрость родителя мшаютъ ему перейдти въ столько-же непривлекательный разрядъ общипываемыхъ жертвъ по образу Мориса Дюмирайля. При всемъ томъ ‘Артюръ’ въ глазахъ самого автора есть уже отрицательный герой, долженствующій убдить читателя въ несостоятельности байроновскаго дэндизма и скептической великосвтской мудрости. Мораль романа — та, что великосвтская жизнь есть искуственная и извращенная среда, въ которой добродтельнйшая женщина является отптою Мессалиною, человкъ съ горячимъ и честнымъ сердцемъ — пустымъ хлыщомъ и фатомъ… Артюръ обртаетъ нравственное равновсіе только тогда, когда бжитъ отъ этихъ извращенныхъ вершинъ съ любимою женщиною въ деревенскую глушь, гд усердно занимается науками и филантропіей.

Между прочимъ романъ представляетъ довольно поучительный эпизодъ: сопоставленіе французскаго дэнди, Артюра, съ англійскимъ лордомъ, Фальмутомъ. Интересно въ этомъ эпизод не то развитіе, которое автора, даетъ въ немъ этимъ двумъ столь сходнымъ и столь различнымъ въ то-же время между собою характерамъ, а интересна та неизмримая пропасть, которая отдляла англійскую кровную аристократію отъ французскаго высшаго общества тридцатыхъ годовъ: лордъ Фальмутъ въ самыя минуты разгара своихъ чайльдъ-гарольдовскихъ причудъ и фантазій не можетъ вовсе утратить общественнаго смысла, котораго Артюръ не можетъ пріобрсти въ наиболе счастливыхъ изъ своихъ свтлыхъ минутъ. Лордъ Фальмутъ, въ видахъ эксцентрическаго развлеченія, детъ въ Калькуту собирать матерьялы для спича, который онъ намревается произнести въ парламент объ остъ-индскомь вопрос, или-же въ Грецію — помогать Канарису жечь турецкіе суда.— Артюръ въ подобныхъ видахъ и случаяхъ обыкновенно ограничивается тмъ, что отъ темной брюнетки перепорхнетъ къ розовой блондинк или наоборотъ. Когда лордъ Фальмутъ, въ порыв своей пламенной дружбы, предлагаетъ ему изучать политическое и соціальное устройство разныхъ государствъ Европы и, подготовивъ себя такимъ изученіемъ, посвятить свои замчательныя способности гражданской дятельности, — Артюръ посылаетъ къ чорту и Фальмута, и дружбу вообще — и отправляется въ свой фантастическій palazzo на Хіос, въ объятія трехъ сладострастныхъ рабынь… Какъ ни ничтожны сами по себ вс эти подробности, он однакоже служатъ выраженіемъ чрезвычайно крупнаго историческаго факта и отчасти заключаютъ въ себ ключъ къ разгадк ныншняго непонятнаго безсилія и упадка Франціи. Добившись власти въ 1830 г., французская буржуазія словно дожила до желаннаго воскресенья и заботится о томъ, чтобы свалить съ себя грузъ всякихъ заботъ и обязательныхъ занятій. Пока она ни на минуту не сомнвалась въ прочности своей побды, она устремляла вс свои помыслы на то, чтобы конфортабельне размститься въ хоромахъ и дворцахъ, изъ которыхъ только-что выгнала феодально-законныхъ ихъ владльцевъ, когда же эта золотая увренность прошла, когда подъ своими ногами она почуяла грозный ропотъ врага, о которомъ она и думать было-забыла съ тхъ поръ, какъ загребла жаръ закорузлыми его руками,— она ничего лучшаго не могла придумать, какъ припрягаться вовсе, вручивъ свою собственную защиту тому, кто первый припугнулъ ее и нсколькими выстрлами по бульварамъ разогналъ немногихъ ея смльчаковъ, дерзнувшихъ, было что-то пробормотать о своихъ правахъ и о священныхъ традиціяхъ 1789 года…

Блдные намеки и указанія, заключающіеся въ ‘Артюр‘, достигаютъ въ ‘Матильд‘ надлежащей ясности и полноты. Прежніе кумиры автора подвергаются здсь уже явному поруганію, ‘свтъ’, съ его эстетическою утонченностью и свободою отъ суровостей и невзгодъ житейской борьбы за существованіе, рисуется здсь уже какого-то мрачною трущобою козней, злодйства и порока. Если на палуб какой-нибудь потерпвшей крушеніе ‘Медузы’, люди свирпо пожираютъ другъ-друга подъ вліяніемъ всесокрушающаго животнаго инстинкта голода, то въ этой раздушенной и артистически-обстановленной сред, гд вс требованія нормальнаго человческаго существованія удовлетворены съ утонченнйшею роскошью и избыткомъ, по мннію будущаго автора ‘Парижскихъ тайнъ’, въ силу самаго пресыщенія пробуждаются инстинкты не мене зврскіе и свирпые и во имя этихъ инстинктовъ идетъ немене ожесточенная борьба. Дожно сознаться, что въ этой борьб, особливо въ томъ ея вид, въ которомъ она воспроизводится въ ‘Матильд‘, наиболе отвратительная роль выпадаетъ вовсе не на долю ‘героевъ зла’, въ род изображаемаго имъ мулата Лугарто, а на долю тхъ безцвтныхъ и безличныхъ созданій, каковъ мужъ Матильды, де-Ланкри. Съ первыми хоть отчасти примиряетъ насъ вовсе не титаническая или демоническая сила, запасъ которой предполагается скрывающимся въ ихъ груди, а ихъ призрачность, выдуманность: глядя на нихъ, самый непроницательный читатель очень хорошо понимаетъ, что эти романическіе злоди, введенные въ моду Евгеніемъ Сю, принадлежатъ къ довольно безвредной пород драконовъ, малюемыхъ китайцами на щитахъ, чтобы наводить ужасъ на непріятеля. Что же касается послднихъ, людей такъ-называемыхъ ни то-ни се, обладающихъ обыкновенно репутаціею добрыхъ малыхъ и разнообразными пріятными въ обществ талантами, то они по самому существу своему настолько реальны, что не перестаютъ казаться таковыми даже при невозможной мелодраматической обстановк и при’ фантастическомъ освщеніи романовъ Сю…

Коснувшись супружескихъ отношеній Матильды, мы должны замтить какъ-бы въ скобкахъ, что Е. Сю, непричисляемый обыкновенно къ защитникамъ женской эманципаціи и высказывающійся, особенно въ послднихъ своихъ произведеніяхъ, горячимъ приверженцемъ какого-то древне-галльскаго семейнаго начала, въ своей ‘Матильд‘ выставляетъ въ чрезвычайно яркомъ свт рабскую участь, къ которой присуждаетъ женщину гражданское законодательство Франціи. Какъ побочная тенденція въ роман, бывшемъ весьма знаменательнымъ литературнымъ явленіемъ своего времени, это обстоятельство, мн кажется, заслуживаетъ быть упомянутымъ…

Напрасно, какъ-будто самъ испугавшись того поруганія, которому онъ подвергаетъ такъ недавно еще дорогіе ему кумиры, Евг. Сю старается въ послднихъ главахъ ‘Матильды’, изображеніемъ добродтельныхъ патриціевъ въ род принца Дерикура, сгладить или, по крайней мр, смягчить впечатлніе цлаго. Это уже боле не въ его власти. Читатель явственно видитъ, что авторъ пережила’ эпоху преклоненія передъ узкими и мелкими идеалами первой поры своей молодости и медоваго мсяца іюльской монархіи. Онъ рисуетъ, по обыкновенію, неврными, преувеличенными штрихами несостоятельность той среды, на которой такъ недавно весь міръ сходился клиномъ въ его представленіи, по врность избранника, имъ мотивовъ изображеній сквозитъ чрезъ декоративную утрировку тоновъ и рисунка. Онъ изображаетъ судьбу двухъ женщина., представляющихъ крайнюю противоположность одна другой по своему положенію въ свт, по воспитанію и темпераменту. Въ его роман об он идутъ исключительнымъ, натянутымъ, вымышленнымъ путемъ, но тмъ немене об доходятъ до конечныхъ результатовъ, которыя дйствительно ждутъ сродную каждой изъ нихъ натуру въ этой искуственной и существенно неблаговидной сред: Матильда, кроткая и впечатлительная, склонная къ созерцательности и сдерживанію своекорыстныхъ порывовъ, становится, какъ и въ дйствительности, жертвою перваго прощалыги, которому отдаетъ ее на жертву рулетка брака. Урсула, дятельная и энергическая, становится бездушною куртизанкою не въ силу своей порочности, а въ силу того, что быть жертвою или палачомъ — удлъ каждой избранницы, для которой открываетъ свои объятія этотъ плнительный свтъ.— Точно то-же можно сказать и о всхъ другихъ лицахъ и изображеніяхъ этого романа.

Французскіе критики и біографы Сю обращаютъ вниманіе на обстоятельство, которое можетъ показаться читателю совершенно вншнимъ и мелочнымъ, — именно, что прежняя великосвтская брезгливость уже совершенно покидаетъ романиста въ его ‘Матильд’. Вульгарныя сцены въ cafe Leboeuf, гд гарсоны пальцами вынимаютъ пауковъ изъ напитковъ, подаваемыхъ ими публик, служатъ, по ихъ мннію, несомннною прелюдіею къ тмъ сценамъ въ подземныхъ харчевняхъ и кабакахъ, которыми изобилуютъ послдовавшія затмъ ‘Парижскія тайны’. Гораздо боле существенную роль, нежели коллекція шутовъ кафе Лебефа, мелко-буржуазный міръ играетъ въ ‘Матильд‘ въ лиц Сегрена, мужа Урсулы, и его матери, удовлетворяющихъ нравственнымъ требованіямъ въ несравненно большей степени, чмъ вс великосвтскіе корифеи и протагонисты этого произведенія.

Въ ‘Матильд‘-же, какъ уже было сказано, въ лиц графа Мортаня и его питомца Рошгюна, совершаетъ первое свое появленіе новый разрядъ героевъ, долженствующихъ играть очень важную роль въ послдующихъ произведеніяхъ, особливо-же въ ‘Парижскихъ тайнахъ’. Это герои чисто-утопическаго свойства, представители чисто-метафизической соціальной добродтели въ томъ вид, въ какомъ ее понимаетъ авторъ. А потому онъ щедро надляетъ ихъ всми качествами, которыя въ его глазахъ имютъ какую-бы то ни было цнность. Счастливая наружность. аристократическая чистота крови, атлетическая сила, почти безумная отвага и т. п. составляютъ совершенно неизбжные ингредіенты каждаго изъ нихъ, точно также, какъ и развитое въ нихъ до крайности чувство высокой справедливости, рыцарская любовь къ приключеніямъ и готовность помочь неправоугнетеннымъ. Типъ этиъ героевъ послдовательно измняется и развивается у Евгенія Сю, по мр того, какъ развиваются его воззрнія на жизнь и соціальную добродтель. Отдльные элементы или проблески этого типа мы находимъ уже въ лорд Фальмут и въ Артюр. Но окончательно онъ обрисовывается въ первый разъ въ граф Морган, мужественномъ покровител Матильды. Теперь ему остается пережить только немногочисленный рядъ прогрессивныхъ и послдовательныхъ видоизмненій.

Нкоторая таинственность прикрываетъ еще собою довольно интересную для насъ сторону этого перваго представителя новаго рода странствующаго рыцарства, которымъ Евгеній Сю такъ пользуется и злоупотребляетъ впослдствіи. Въ легитимистскихъ салонахъ графини де-Маранъ Мортань пользуется репутаціею отптаго вольтерьянца, революціонера и карбонара. Но мы знаемъ, какъ легко стяжать себ подобную репутацію въ подобныхъ салонахъ. ‘Онъ дамамъ къ ручк не подходитъ!’ ‘Онъ пьетъ одно стаканомъ красное вино!’ Или ‘онъ химикъ! онъ ботаникъ!’ Вс эти обвиненія въ обветшалыхъ мозгахъ всевозможныхъ тетушекъ и кумушекъ съ неимоврною быстротою слагаются въ представленіе чего-то ужаснаго, пагубнаго, что только и можете, быть выражено какимъ-нибудь невполн удобопонятнымъ, но тмъ боле потрясающимъ эпитетомъ ‘вольтерьянецъ, фармазонъ, нигилистъ, карбонаръ’, смотря по тому, что первое пуститъ въ ходъ такая-же кумушка, но обладающая сравнительно большею эрудиціей… Мортань былъ заключенъ австрійскою полиціею въ ‘pioinbi’ дожева дворца, гд его длинная борода посдла и онъ утратилъ часть атлетической мощи, но мы знаемъ, что этимъ онъ не обязана, клевет тетушки де-Маранъ. У Мортаня есть какія-то важныя дла, отвлекающія его отъ самаго существеннаго дла его жизни, отъ покровительства Матильд. По нкоторымъ намекамъ автора можно предполагать, что онъ въ самомъ дл состоитъ въ преступныхъ связяхъ съ какимъ-нибудь столь ужаснымъ тайнымъ обществомъ, что карбонары передъ этою невдомою ассоціаціею могутъ заслужить только презрительные эпитеты, которыми Расплюевъ обзываетъ фокусника Боско при сравненіи его съ Кречинскима… Однакоже въ роман этомъ читатель присутствуетъ при государственномъ переворот 1830 г. и вовсе не замчаетъ, чтобы бородатый и мускулистый Мортань или его юный alter ego Рошгюнъ принимали при этомъ какое-бы то ни было участіе. Правда, Рошгюна манитъ въ ряды защитниковъ греческаго освобожденія, но онъ точно также отправляется и на Кавказъ, гд сражается противъ горцевъ, заводитъ тсную дружбу съ какимъ-то казачьимъ офицеромъ, имвшимъ дурную привычку избивать женщинъ и дтей въ черкескихъ аулахъ. Спасши взаимно другъ другу жизнь (герои романовъ Сю обыкновенно спасаютъ другъ другу жизнь вмсто того, чтобы обмняться визитными карточками, или угостить другъ друга сигаркою), Рошгюна. проситъ этого варвара (охота-жъ была дружиться съ нимъ и добровольно становиться подъ одяо съ нимъ знамя, если подъ этимъ знаменемъ точно совершались такіе ужасы) оставить эту дурную привычку — во имя Матильды.

Собственно это и требовалось доказать. Добродтельные утопическіе герои Евгенія Сю, въ первую пору своего эмбріологическаго развитія, дйствуютъ вс ‘во имя Матильды’, т. о. во имя эгоистической личной привязанности. Такъ точно Артюръ становится благодтелемъ своего околодка во имя избранницы своего сердца, точно также Матильда замышляетъ завести народную школу и пріютъ, чтобы понравиться своему мужу, но она оставляетъ эту мысль, когда супругъ объяснилъ ей, что для осуществленія этого филантропическаго проекта надо-бы было перевести его охотничьихъ собакъ въ мене удобное помщеніе…

Въ послдующій періодъ своего развитія, когда утопически добродтельная личность стала уже называться принцомъ Рудольфомъ ‘Парижскихъ тайнъ’, она, по понятіямъ Евгенія Сю, дйствуетъ уже нсколько инымъ образомъ: облегчать нужды и страданія несчастнаго человчества не въ форм единичной благотворительности, а въ вид основанія новыхъ экономическихъ учрежденій особаго рода — кажется принцу Рудольфу занятіемъ достаточно почтеннымъ и ненуждающимся въ прикрытіи имени какой-нибудь Матильды, Маріи и т. п.

Наконецъ, нижеслдующая сцена изъ ‘Народныхъ тайнъ’ свидтельствуетъ, что впослдствіи въ сознаніи Сю эта утопическая личность пережила еще одну изъ позднйшихъ ступеней развитія…

Добродтельный негоціантъ и патріотъ г. Лебренъ приходитъ предлагать руку своей дочери страстно влюбленному въ нее и пользующемуся взаимностью тоже добродтельному юнош, бдному работнику, столяру. Послдній вн себя отъ радости,— не вритъ своимъ ушамъ…

‘Мое согласіе на вашъ бракъ однако не безусловное, говоритъ отецъ невсты: — вы должны общать, что не принадлежите и не будете принадлежать ни къ какому тайному обществу. Членъ политическаго общества, какъ солдатъ, долженъ подчиняться нкоторой дисциплин. Теперь время смутное и со дня-на-день должно ждать, что наши тайныя общества потребуютъ своихъ членовъ на баррикады, я знаю васъ и убжденъ, что вы не станете дезертиромъ въ минуту опасности. Я очень цню гражданскую доблесть, но согласитесь, я не могу подвергать свою дочь опасности остаться вдовой чрезъ нсколько дней посл свадьбы…’

Выразивъ своею особою рядъ физіологическихъ и патологическихъ признаковъ отчаянія, юноша не даетъ будущему тестю требуемаго общанія и отказывается принять на этомъ условіи руку своей возлюбленной.

Читатель видитъ, что фантастическая личность идеально-добродтельнаго героя романовъ Евгенія Сю слдуетъ въ своемъ постепенномъ развитіи по тому-же точно пути, по которому шло и современное ей общество. Сначала оно ищетъ элементовъ величія личности въ какой-то противуестественной гипертрофіи страстей, въ раздуваніи эгоистическихъ побужденій до чудовищныхъ, якобы титаническихъ и грандіозныхъ размровъ: это эпоха общественнаго поклоненія байроновскимъ героямъ. Мало-по-малу оно начинаетъ сознавать, что когда-то столь модное страданіе, расплывающееся въ безконечной всемірной скорби, если и можетъ быть интересно для кого-нибудь, то разв для самого паціента. Условіемъ благородства страстей, въ эту пору своего развитія, оно ставитъ то, чтобы страсти эти вдохновляли человка на общеполезные и почтенные подвиги. Эта эпоха изобилуетъ героями, которыхъ только пламенная любовь можетъ спасти отъ бездны зла и порока. Героини этого времени мечтаютъ, какъ о высшемъ своемъ назначеніи, объ обращеніи посредствомъ внушаемой ими любви всякихъ злодевъ на путь добродтели и истины. Но однажды выйдя на этотъ путь, общество уже не долго можетъ оставаться на такой промежуточной его точк и не отдать нравственнаго преимущества человку, который длаетъ свое дло, не требуя, чтобы тутъ непремнно была нжно-любящая рука, которая-бы гладила его по головк. Мрка для оцнки человческой личности перестаетъ, такимъ образомъ, быть узкоэгоистическою и становится объективною, общественною, перемщаясь въ то дло, которое длаетъ человкъ, принимая во вниманіе степень энергіи и преданности, съ которою онъ его длаетъ.

Въ 1842 г. ‘Journal des Dbats’ началъ печатаніе ‘Парижскихъ, тайнъ’. По тмъ отголоскамъ^ и подражаніямъ, которыя этотъ замчательный романъ вызывалъ десятки лтъ во всевозможныхъ литературахъ, читатель легко можетъ судить о громадномъ успх, встртившемъ этотъ романъ при первомъ его появленіи. Типографія счастливой газеты, пріютившей его на страницахъ своего фельетона, не могла удовлетворять требованіямъ публики. Было очевидно, что авторъ снова попалъ въ тонъ общественнаго настроенія, и на этотъ разъ уже не одного какого-нибудь кружка.

Люди передовыхъ политическихъ партій радостно привтствовали обращеніе даровитаго романиста къ ихъ знамени, хорошо понимая то значеніе, которое должна была имть его филантропическая пропаганда въ то время, когда слово пролетарьятъ и пауперизмъ были на язык у всхъ и каждаго, когда сыновья самыхъ сановитыхъ тузовъ спекуляціи и биржи становились членами фаланстерій менильмонтанской общины, когда В. Консидеранъ посвящалъ королю свой трактатъ о ‘судьбахъ общественности.’

Кружки чисто литературные радовались тому, что отечественная беллетристика обогащается новымъ самостоятельнымъ произведеніемъ. Великосвтская молодежь видла въ принц Рудольф прототипъ новаго вида дэндизма, являвшагося на смну нсколько поизносившагося скептическаго и разочарованнаго донъ-жуанства тридцатыхъ годовъ. Громадное численное большинство читателей съ наслажденіемъ упивались новинкою, съ восторгомъ встрчая на каждомъ шагу неожиданные, потрясающіе эфекты еще неизвданнаго имъ рода. Люди, которымъ никогда и въ голову не приходила мысль объ интегральныхъ человческихъ нравахъ, которые сочли за государственную измну и чуть не за оскорбленіе божественнаго Промысла всякую попытку серьезнаго исцленія роковыхъ экономическихъ золъ, еслибы она была предложена имъ въ мало-мальски теоретической и систематической форм, умилялись гуманностью воззрній автора, чуть не рыдали надъ страданіями Флеръ-де-Мари, мысленно протягивали дружескую руку мрачному Шуринеру… Автору сотнями адресовались трогательныя благодарственныя письма, даже посылались деньги съ просьбою, чтобы онъ по собственному усмотрнію употребилъ ихъ на облегченіе нуждъ, которыя онъ такъ мастерски описываетъ въ этомъ своемъ произведеніи…

Громкая слава романа росла не по днямъ, а по часамъ. Извстность его проникала далеко за предлы обычнаго читательскаго міра. Любопытство задвается въ людяхъ, никогда ничего не читавшихъ и даже мало опытныхъ въ этомъ многотрудномъ искуств. Они по складамъ разбираютъ фельетоны ‘Journal des Dbats’ и, въ свою очередь, не безъ удовольствія находятъ, что авторъ пресловутаго романа доступенъ для большинства, и что хоть и не накормитъ своей филантропическою проповдью голоднаго человчества, а все-же спасибо ему и на добромъ слов.— Драма, которую Евгеній Сю впослдствіи выкроилъ изъ ‘Парижскихъ тайнъ’, иллюстраціи къ этому роману лучшихъ тогдашнихъ рисовальщиковъ, доводятъ популярность Сю въ этотъ моментъ до ея апогея. Издатели предлагаютъ ему значительныя суммы за будущія его произведенія. ‘Constitutionnel’ покупаетъ за сто тысячъ, такъ-сказать, еще на корню ‘Вчнаго жида’, который хотя превосходитъ ‘Парижскія тайны’ художественными красотами, однакожъ иметъ значительно меньшій успхъ.

Ошибочно было приписывать этотъ меньшій успхъ ‘Вчнаго жида’ тому, что въ это новое свое произведеніе Сю, такъ-сказать, безъ обиняковъ вводитъ фантастическій элементъ и заставляетъ легендарнаго Агасфера принимать дятельное участіе въ драм, заимствованной изъ современной парижской жизни. Вдь и принцъ Родольфъ ‘Парижскихъ тайнъ’, пользующійся правами феодальнаго государя въ Париж тридцатыхъ годовъ, — и между прочимъ правомъ непосредственнаго суда и смертной казни,— ни чуть не мене фантастиченъ, чмъ и самый вчный жидъ въ роман того-же имени. Романы Е. Сю вс фантастичны, и относительное ихъ достоинство слдуетъ опредлять не степенью той беззастнчивости, съ какою баснословные элементы принимаетъ въ нихъ участіе: никто не думаетъ измрять достоинство, напримръ, басенъ Крылова степенью участія въ нихъ мифологическихъ и плеторическихъ персонажей. Это нехудо-бы принять во вниманіе тмъ подражателямъ разбираемаго здсь романиста, которые и теперь еще отъ времени до времени появляются въ нкоторыхъ европейскихъ литературахъ. Напримръ, авторъ ‘Петербургскихъ трущобъ’,— т. е. послдняго изъ извстныхъ намъ переложеній ‘Парижскихъ тайнъ’,— тщательно старается отршить свое произведеніе отъ фантастическихъ невозможностей преизобилующихъ въ подлинник, вроятно, думая черезъ это усилить реалистическое значеніе своего романа, между тмъ реалистическое значеніе ‘Парижскихъ тайнъ’ и имъ подобныхъ беллетрическихъ винегретовъ включается единственно въ томъ, что они даютъ готовыя и до крайности общедоступныя формулы для нкоторыхъ понятій, уже назрвшихъ въ обществ, но еще неразмненныхъ, такъ-сказать, на мелкую ходячую монету, ихъ значеніе измряется единственно самымъ кругомъ вульгаризируемыхъ ими идей, предломъ ихъ вульгаризаціи и, главное — ихъ своевременностью. ‘Парижскія тайны’ потому и были чрезвычайно знаменательнымъ явленіемъ своего времени, что соединяли эти условія въ крайне благопріятной для себя пропорціи.

‘Вчный жидъ’ иметъ значеніе гораздо боле ограниченное, такъ-какъ онъ не даетъ такихъ ходячихъ формулъ для обобщенія понятій и чувствъ, повсюду назрвавшихъ тогда во Франціи. Это вызовъ, брошенный тогдашней клерикальной партіи, которая подъ покровомъ имперіи, а въ особенности послднихъ лтъ реставраціи, успла совершенно исцлиться отъ ударовъ, нанесенныхъ ей событіями второй половины XVIII столтія. Буржуазная монархія, мелко скептическая и вольтерьянская, томимая недоброжелательствомъ къ галликанскому духовенству, — очень хорошо знала и о нерасположеніи къ себ этого духовенства, но не имла мужества и энергіи ни выяснить и установить свои гражданскія къ нему отношенія, ни обуздать его завдомо-реставраціонныя козни и интриги. Понятно, съ какимъ радостнымъ потираніемъ рукъ м-сье Прюдомъ, — представитель мелкихъ избирателей царствованія Люи-Филиппа, — долженъ былъ привтствовать смльчака, дерзнувшаго, своимъ ‘Вчнымъ жидомъ’ бросить перчатку этому дородному коту, которому весь ‘совтъ мышей’ не смлъ привсить колокольчика. Но этимъ отважнымъ подвигомъ и ограничивается все значеніе только-что помянутаго нами романа…

Эпоха ‘Парижскихъ тайнъ’ и ‘Вчнаго жида’, несмотря на совершенно неровный успхъ этихъ двухъ произведеній, обозначаетъ собою высшую точку, до какой когда-либо достигала слава и популярность Е. Сю. Его необычайно плодовитая изобртательность, очевидно, утомилась и нуждалась во временномъ отдых, а между тмъ, обстоятельства сложились такъ, что онъ не могъ выпустить изъ рукъ пера до самаго 1850 г. Съ одной стороны, приверженцы крайней демократической партіи, только-что причислившіе его къ рядамъ своихъ, постоянно ждали отъ него новыхъ заявленій его окончательнаго обращенія отъ легитимистскихъ и католическихъ воззрній его молодости къ новымъ началамъ, да и самъ онъ не хотлъ дать остыть впечатлнію, произведенному ‘Парижскими тайнами’, — съ другой стороны, онъ уже давно усплъ растратить состояніе, наслдованное отъ отца, и только благодаря неутомимой и усиленно плодовитой литературной дятельности, могъ поддерживать роскошный образъ жизни, съ которымъ уже слишкомъ сроднился.

Одинъ изъ-извстныхъ парижскихъ издателей беретъ на аренду талантъ пресловутаго романиста за сто тысячъ франковъ въ годъ. Сю обязывается поставлять въ обмнъ этой суммы немене десяти томовъ неизданныхъ своихъ сочиненій. Такимъ образомъ является въ свтъ до нельзя растянутый ‘Мартинъ-Найденышъ’, родъ современнаго ‘Жиль-Блаза’, имющій цлью обратить вниманіе читателей на особый разрядъ жалкихъ парій, статистическая цыфра которыхъ, безспорно, весьма значительна среди современнаго французскаго общества, и которые, терпя страданія и невзгоды, неразрывно связанныя съ крайнею необезпеченностью матеріальнаго существованія, стоятъ какъ-то въ промежуткахъ между офиціально-признанными классами и сословіями. По тенденціи, этотъ двадцати-томный романъ можетъ быть уподоблена, диккенсову ‘Оливеру Твисту’… Но мы боимся долго останавливаться на этомъ произведеніи, чтобы не утомить вниманія читателя.

Явившіеся вслдъ за ‘Мартиномъ’ ‘Семь смертныхъ грховъ’ носятъ на себ, еще въ большей степени, тотъ-же отпечатокъ скоросплости и утомленнаго воображеніи. Евг. Сю, какъ сказано, предпринялъ этотъ рядъ повстей и романовъ съ цлью популяризировать ученіе Шарля Фурье о значеніи и роли страстей въ ‘гармоническомъ’ общественномъ устройств. Но авторъ, очевидно, самъ еще слишкомъ недавно ознакомился съ этимъ замчательнымъ утопическимъ ученіемъ и не усплъ еще вполн усвоить и переработалъ въ себ его существенный смыслъ. Усталостью воображенія легко можно объяснить безхитростность и дтскую простоту нкоторыхъ изъ романовъ этой серіи, но въ нкоторыхъ, наприм., ‘Скупаетъ’ или ‘Обжорство’,— авторъ впадаетъ даже въ явныя противорчія съ существеннымъ смысломъ фурьеристской доктрины: въ иныхъ случаяхъ, подъ видомъ фурьеристской теоріи ‘attraction passionelle’, онъ проповдуетъ чисто сен-симонистское искупленіе плоти, въ другихъ — даетъ какъ-бы свою санкцію такимъ общественнымъ явленіямъ, противъ которыхъ очень энергически возстаетъ Шарль Фурье и его послдователи… Въ силу такихъ многочисленныхъ погршностей автора, его ‘Семъ смертныхъ грховъ’ не знакомятъ читателя съ существеннымъ смысломъ того ученія, которое онъ хотлъ вульгаризировать. Это, однакоже, не препятствовало этой серіи романовъ имть нкоторый успхъ, успхъ довольно заслуженный, такъ-какъ ‘Семъ смертныхъ грховъ’, при всхъ своихъ недостаткахъ, выводятъ тмъ не мене французскую беллетристику изъ избитой колеи ходячихъ моралистическихъ воззрній.

Въ конц 1848 г. появляются первыя главы новаго романа ‘Народныя тайны’, который, съ точки зрнія замысла, представляется несомннно грандіознйшимъ произведеніемъ всей новой французской беллетристики. Въ нкоторыхъ отдльныхъ частяхъ этого романа, Евг. Сю выказываетъ снова силу воображенія и художественнаго дарованія, какую мы встрчаемъ только на немногихъ лучшихъ страницахъ наиболе знаменитыхъ его сочиненій, но не таково, къ сожалнію, самое начало ‘Народныхъ тайнъ’. Два первые эпизода: ‘Драгунская каска’ и ‘Ядро каторжника’, относящіеся къ еще неостывшей тогда современности, т. е. къ февральскимъ и іюньскимъ событіямъ того-же самаго достопамятнаго 1848 г., носятъ слды блдности и усталости воображенія, зато въ этомъ роман, съ первыхъ-же его глазъ, Евг. Сю выказываетъ опредленность и законченность политическихъ воззрній, которой у него не было въ эпоху наибольшей его знаменитости. Изъ человка съ тенденціями — онъ сталъ дятелемъ политической партіи, т. е. именно тмъ, въ чемъ Франція наиболе нуждалась въ данную минуту.

Въ силу этой новой метаморфозы автора, начало ‘Народныхъ тайнъ’ встрчаете успхъ весьма близкій къ тому, которымъ были встрчены ‘Парижскія тайны’ при первомъ ихъ появленіи. Евг. Сю снова во множеств получаетъ письма отъ вовсе незнакомыхъ ему людей, но на этотъ разъ не съ денежными вкладами, а съ предложеніями выступить кандидатомъ демократическо-соціальной партіи въ законодательное собраніе. Посл нкоторыхъ колебаній нашъ романистъ принимаетъ это лестное для него предложеніе и терпитъ два раза сряду неудачу на выборахъ, благодаря главнымъ образомъ ненависти къ нему клерикальной партіи, — ненависти, которую онъ заслуживаетъ еще больше своими ‘Народными тайнами’, чмъ ‘Вчнымъ жидомъ’.

Несмотря на несосгоявшуюся кандидатуру, Евг. Сю, втеченіи всего 1849 г., посвящаетъ только урывками очень немного времени продолженію начатаго романа. Сближеніе съ политическими кружками и боле непосредственная политическая пропаганда поглощаютъ его главнйшимъ образомъ. Въ это время онъ издаетъ родъ республиканскаго катехизиса, спеціально предназначавшагося для жителей деревень, — два тома ‘демократическихъ бесдъ’ объ указанныхъ выше предметахъ въ форм неперіодически выходящаго сборника подъ заглавіемъ ‘Керванскій пастухъ’ и памфлетъ, обращенный къ умренной республиканской партіи — ‘На что вы жалуетесь’? Вс эти изданія составляютъ теперь библіографическую рдкость. Впрочемъ, для оцнки личности и значенія Евг. Сю они представляютъ немного интереснаго, такъ-какъ роль его въ этомъ случа ограничивается только тмъ, что онъ давалъ литературную форму мнніямъ и стремленіямъ кружка, стоявшаго какъ-бы на рубеж между передовыми членами временного правительства (изъ числа которыхъ Этьенъ Араго былъ наиболе близкимъ пріятелемъ нашего романиста) и вожаками іюньскаго возстанія. ‘Народныя тайны’ гораздо боле уяснятъ намъ политическое міросозерцаніе автора въ этотъ позднйшій періодъ его жизни, чмъ только-что помянутыя его публикаціи, потонувшія, довольно безслдно въ наполнявшемъ Францію въ это время мор памфлетовъ и брошюръ… Не останавливаясь на нихъ, мы вкратц доскажемъ здсь дальнйшую судьбу писателя и закончимъ бглымъ обзоромъ ‘Народныхъ тайнъ’, составляющихъ дйствительно внецъ его беллетристической дятельности.

Въ 1850 г. соціально-демократическій конклавъ избралъ Евг. Сю депутатомъ въ новое законодательное собраніе (т. е. въ Assemble Legislative, которую не должно смшивать съ Assemble Constituante, имвшей своимъ назначеніемъ создать новую конституцію для вновь провозглашенной республики). Какъ и большая часть его литературныхъ собратій, составившихъ себ политическую славу на чисто-беллетристическомъ поприщ, Сю скоро долженъ былъ почувствовать себя не на мст на куру лье кихъ креслахъ отца отечества. Парламентская его дятельность, къ которой онъ. столь мало былъ подготовленъ всею предыдущею своею карьерою, ршительно не заслуживаетъ вниманія. Своею искренностью и чистотою своихъ намреній Сю пріобрлъ себ многихъ политическихъ друзей изъ числа депутатовъ лвой. На рукахъ одного изъ нихъ, — полковника Шарраса, — онъ умеръ въ 1857 г. въ изгнаніи… Единственнымъ его чисто-политическимъ подвигомъ было сопротивленіе, оказанное имъ, въ числ прочихъ, государственному перевороту 2-го декабря, что и привело его сперва къ кратковременному тюремному заключенію, а потомъ къ изгнанію… Сохраняя до конца своихъ дней твердую вру въ то, что катастрофа, прервавшая революціонное движеніе 1848 г., есть не боле какъ ‘кратковременная остановка въ грязи’, Евг. Сю словно боится удалиться отъ границъ своей родины, къ которой онъ пылаетъ до конца романическою страстью. Не желая въ то-же, время оставаться въ Женев, которая стала центромъ французской эмиграціи, шумной и переполненной всякихъ интригъ и мелочныхъ треволненій, какъ и всякая другая, онъ избираетъ мстомъ своего пребыванія Савойю, тогда принадлежавшую пьемонтскому королевству. Здсь онъ съ усиленнымъ прилежаніемъ принимается за работу, словно желая наверстать потерянное время и укоротить годы ожиданія второго пришествія столь возлюбленной имъ галльской республики. Газета ‘Sicle’ купила себ исключительное право изданія новыхъ его произведеній, и онъ тотчасъ-же, по освобожденіи изъ тюрьмы, печатаетъ въ ней продолженіе ‘Народныхъ, Тайнъ…’ Но бонапартистская полиція и ненависть клерикаловъ не оставляютъ его въ поко въ изгнаніи. Первая вскор пріостанавливаетъ изданіе этого злополучнаго романа. Въ тоже время галликанская церковь обрушиваетъ на него свои громы, нкоторые французскіе и даже итальянскіе епископы издаютъ актъ экскомуникаціи противъ читателей ‘Вчнаго Жида’ и ‘Народныхъ Тайнъ ‘.

‘Въ это время, говоритъ Сю въ единственномъ извстномъ намъ небольшомъ отрывк своихъ мемуаровъ, — я дятельно работалъ надъ окончаніемъ ‘Народныхъ, Тайнъ’, убждаясь все боле и боле, что мое посвященіе въ тайны дятельной политической жизни способствовало въ высшей степени уясненію моихъ воззрній, особснпо на нкоторыя стороны безсмертной революціи 1789—1793 годовъ…’

‘Я жилъ въ небольшомъ крестьянскомъ домик, въ деревушк Annecy-le-Vieux. Фермеръ съ своей семьею жилъ надо мною. Часто, во время длинныхъ зимнихъ посидлокъ, безхитростныя псни моихъ хозяевъ и ихъ гостей, долетая до меня черезъ дурно сложенный полъ, доставляли мн пріятное развлеченіе среди моихъ занятій…

‘Существенно противу-клерикальное направленіе моего романа удвоило старинную ненависть ко мн католическаго духовенства. Въ 1853 году архіепископъ аннесійскій счелъ нужнымъ пригрозить анафемою тмъ изъ правоврныхъ своей эпархіи, которымъ-бы вздумалось прочитать ‘Вчнаго Жида’ или-же мое новое произведеніе.

‘Священникъ нашей деревни, добрый малый въ душ, какъ и большая часть нашего мелкаго сельскаго духовенства, часто встрчалъ меня во время моихъ прогулокъ и вступалъ добродушно со мною въ богословскіе споры. Ему казалось, что вжливость обязывала его предупредить меня заблаговременно о косвенномъ отлученіи, которое онъ долженъ былъ изречь противъ меня съ своей кафедры въ ближайшее воскресенье. Въ субботу вечеромъ онъ постучалъ въ мою дверь… Я былъ въ горахъ… Моя старая служанка, добрая и честная француженка, но вовсе не ханжа, отворила и приняла гостя съ достодолжнымъ почетомъ…

— Дитя мое, вы рдко приходите къ обдн.

— Что прикажете длать, господинъ священникъ: мой хозяинъ завтракаетъ какъ-разъ въ это время.

— Да и у вечерни я васъ нечасто вижу.

— Тутъ онъ какъ-разъ обдаетъ.

— Такъ могли-бы зайдти хоть попозже на Аме-Магіа.

— Въ этотъ часъ онъ полдничаетъ…

‘Плутовка, чтобы оправдаться, длала изъ меня сущаго Гаргантюа, несмотря на мое обычное воздержаніе.

— Ну хорошо. Но такъ-какъ вамъ все-же могло-бы завтра придти благочестивое желаніе побывать у обдни, то я долженъ предупредить васъ о дл крайне важномъ.

— Что прикажете, господинъ священникъ?

— Завтра я долженъ буду у обдни прочесть эпархіальное посланіе нашего монсеньора. Онъ находитъ нкоторыя сочиненія вашего господина столь нечестивыми, что вынужденъ грозить отлученіемъ каждому, кто вздумалъ-бы ихъ читать. Вы понимаете, что это равняется косвенному отлученію отъ церкви самого сочинителя… Теперь вы предупреждены.— Прощайте.

— Покорнйше благодарю за внимательность, господинъ священникъ.

‘Въ воскресенье утромъ служанка является ко мн, разряженная, какъ на свадьбу.

— Если вамъ меня не надо, то не отпустите-ли вы меня сегодня къ обдн?

— Идите съ Богомъ, мой другъ, но съ чего-же вамъ вдругъ вздумалось сегодня?…

— А сегодня будутъ васъ предавать анафем. Я-же никогда не слышала, какъ это длается…

— Въ такомъ случа идите, идите непремнно. Потомъ вы мн разскажете, какъ было дло.

…’Служанка ушла, и я принялся за работу, и именно за окончаніе эпизода, относящагося къ крестовому походу противъ альбигойцевъ.— предметъ, нелишенный нкотораго эфекта въ данномъ случа.

— Ну что? спросилъ я служанку, когда она вернулась.

— Ахъ, Боже мой! ахъ, Боже мой!— повторяла бдная женщина, задыхаясь отъ смха.

— Ну, разсказывайте. Папа, монсеньоръ и нашъ священникъ, конечно, не остались-бы довольны, еслибы ихъ анафема произвела на всхъ прихожанъ такое-же дйствіе, какъ на васъ.

— Да вы знаете-ли Нану?— спросила она, едва говоря отъ смха.

— Тетку Нану, что живетъ у мостика?…

— Ну да! она самая и есть… Выходимъ, мы съ нею изъ церкви, она и говоритъ мн: Господи Іисусе! А я-то горемычная лтъ десять тому назадъ купила себ картинку съ вчнымъ жидомъ и съ какими-то стишками: да еще приклеила ее на стну, на самомъ видномъ мст. Какъ-только прибгу домой, сейчасъ-же сорву проклятую и сожгу ее въ печк, а-то какъ-разъ, Боже сохрани, попадешь подъ анафему.

Во французскихъ деревняхъ картинки съ изображеніемъ вчнаго жида и съ его легендою, изложенною въ стихахъ, самаго благочестиваго свойства, точно также популярны, какъ у насъ суздальскія изображенія ‘похоронъ кота мышами’, ‘царицы Милитрисы Кирбитьевны’ и имъ подобныя…

Грозить анафемою читателямъ чего-бы то ни было въ деревн, гд едва-ли и одинъ процентъ всего народонаселенія окажется грамотнымъ,— было, конечно, довольно излишнею роскошью. Духовенство разсчитывало этою мрою возбудить противъ изгнанника католическій фанатизмъ полудикихъ савойскихъ горцевъ и такимъ образомъ отравить его жизнь посредствомъ цлаго ряда мелочныхъ, а иногда и очень крупныхъ непріятностей, при помощи которыхъ ему удавалось не разъ выживать изъ той или другой католической мстности, — или же и вовсе изъ сей скорбной юдоли, — ненавистныхъ ему людей, напримръ, протестантскихъ проповдниковъ въ калабрійскихъ городкахъ и деревушкахъ…

Относительно Евг. Сю эта мра не удалась. Онъ заблаговременно усплъ привязать къ себ своихъ аннесійскихъ согражданъ тою сознательною и отчасти соціалистическою филантропіею, которую со временъ Артюра онъ проповдывалъ почти въ каждомъ своемъ произведеніи. Вс, лично знавшіе нашего романиста, единогласно утверждаютъ, что онъ постоянно выказывалъ благодушіе и кротость обращенія, смирявшія даже самыхъ заклятыхъ его враговъ. Въ голов савойскаго простолюдина, какъ-бы онъ ни былъ нафанатизированъ враждебными вліяніями, совершенно не укладывалось представленіе объ этомъ простомъ и добромъ гражданин, всегда готовомъ помочь »каждому нуждающемуся кошелькомъ, совтомъ или деньгами, — изучавшемъ проявленія ихъ несложныхъ нуждъ и изобртавшемъ средства облегчать ихъ не унизительною единичною и лично’) подачкою, а организаціею новыхъ общеполезныхъ учрежденій,— какъ объ изверг рода человческаго, заслужившемъ грозную анафему церкви…— Такъ или иначе изъ Annecy le Vieux выжилъ Евг. Сю не католическій клиръ, а аневризмъ, открывшійся (1857 г.) прежде, чмъ сбылись его упованія на вторичное пришествіе французской республики, ‘единой и нераздльной’, ‘демократической и соціальной…’ Короче говоря, галльской республики, въ томъ значеніи этого эпитета, которое онъ стремится развить и популяризировать въ своихъ ‘Народныхъ тайнахъ или исторіи семьи пролетарія съ древнйшихъ вковъ…’

Быть можетъ, мы задли любопытство читателя на счетъ этого лучшаго изъ произведеній Евг. Сю. Быть можетъ, любопытство его было уже задто прежде этимъ романомъ, остававшимся столь долгое время въ качеств запретнаго плода,— романъ, о которомъ много приходится слышать, но прочитать или добыть который нелегко, такъ-какъ до сихъ поръ его существуетъ только одно полное и довольно дорогое изданіе, вышедшее въ Брюссел, уже по смерти автора. При жизни своей Евг. Сю неоднократно находилъ издателей для ‘Народныхъ тайнъ’ въ Бельгіи и въ Швейцаріи, но изданіе не доводилось до конца, потому-что таможенные и полицейскіе аргусы тщательно заграждали ему путь во Францію.— Къ сожалнію, удовлетворить столь законному любопытству на этотъ счетъ мы можемъ только отчасти — между прочимъ уже и потому, что потребовался-бы по меньшей мр цлый томъ для изложенія содержанія этого длиннаго и состоящаго изъ искуственно-связанныхъ между собою отдльныхъ историческихъ эпизодовъ романа.

Читателю уже извстно, что въ роман этомъ существуетъ добродтельный г. Лебренъ, онъ-же и глава ‘семьи пролетарія’, судьбы которой авторъ предпринялъ разсказать съ древнйшихъ галльскихъ вковъ и до нашего времени. Однакожъ Марикъ Лебренъ не можетъ быть причисленъ къ современному пролетаріату, потому-что онъ очень богатъ и ведетъ въ Париж торговлю холстомъ. Лавка его состоитъ подъ патронажемъ ‘меча Бренна’, и на ея вывск изображенъ сей почтенный галльскій вождь въ тотъ моментъ, когда онъ бросаетъ свой мечъ на всы гордой столицы міра… Эта нсколько странная вывска и еще боле странныя и чисто-галльскія имена членовъ семьи Лебрена, — то обстоятельство, что въ его лавк не встрчается даже въ качест прислужника ни одного лица, которое-бы не было чисто бретонской (ergo галльской) крови,— съ первыхъ-же строкъ романа предупреждаютъ читателя, что продажа холста, совершающаяся въ его лавк, иметъ нчто общее съ классическою ‘продажею угля’ блаженной памяти карбонаризма.

Читателю также извстно, что есть въ этомъ роман добродтельный юноша столяръ, Жоржа, Дюпонъ, который трудами своихъ рукъ кормитъ не только себя, но еще престарлаго своего дда, когда-то подобравшаго его на парижской мостовой, всхолившаго его дтство съ такою нжною заботливостью, что въ околодк его прозвали за это ‘Pre-Nourrice’, Впослдствіи ‘Pcre-Nourrice’ лишился руки на фабрик, гд работалъ всю свою жизнь, и доживаетъ мирно свой вкъ на попеченіи у нжноблагодарнаго внука…

Мы уже знаемъ, что Жоржъ Дюпонъ страстно влюбленъ въ дочь г. Лебрена, который согласенъ на ихъ бракъ подъ тмъ однакожъ условіемъ, чтобы будущій зять не принадлежалъ ни къ какому тайному обществу. Жоржъ отвергаетъ доблестно, счастье всей своей жизни, ибо онъ за нсколько дней передъ тмъ принятъ съ фантастическою обстановкою массонскихъ ложъ въ тайное общество, ‘Frres du Guy’ — и скоре готовъ лишиться и счастья, и самой жизни, чмъ измнить однажды добровольно принятому на себя обязательству…

Лебронъ привлекаетъ его въ свои объятія: только такому человку и можетъ принадлежать его дочь. Къ тому-же она сказала, что будетъ принадлежать Жоржу — или никому, а она недаромъ бретонка. Назначеніе женщины — быть матерью семьи, и Марикъ Лебрена, считалъ-бы для себя проклятіемъ, еслибы воспрепятствовалъ своей дочери исполнить это священное назначеніе. Но Лебрена, не только будущій тесть Жоржа — онъ его духовный отецъ, такъ-какъ онъ президентъ общества ‘Frres du Guy’.— Въ качеств духовнаго отца онъ рекомендуетъ юнош отложить пока вс личныя мечтанія и заботы, а приготовить ружье, ибо дло происходитъ въ достопамятный день 23 февраля 1848 г. Предсдатель ‘Frres du Guy’ очень скептически относится къ Одилону Баро и къ реформистскимъ банкетамъ, но онъ предвидитъ въ нихъ поводъ къ народному волненію и не можетъ допустить, чтобы народъ еще разъ былъ обманутъ…

Во время этого объясненія Лебрена съ будущимъ зятемъ, въ лавку ‘Бренова меча’ заходитъ молодой и красивый драгунскій полковникъ, который уже нсколько дней похаживаетъ вокругъ нея и заглядываетъ въ ея стекла, когда M-lle Лебренъ одна остается за придаваемъ. Полковникъ хочетъ сдлать Лебрену значительный заказъ и проситъ его зайти къ нему на слдующее утро. Онъ оставляетъ визитную карточку съ великолпнымъ графскимъ гербомъ. Жена г. Лебрена не безъ ужаса читаетъ на ней имя: ‘Гонтранъ де-Плюэрнель’.

Отель Плюэрнель — чудо артистическаго и аристократическаго совершенства. На слдующій день мы застаемъ юнаго полковника въ его щегольскомъ утреннемъ кабинет, въ скандальномъ обществ очаровательной лоретки, прозванной Праделиною за необычайный талантъ импровизаціи. Она иначе не говоритъ какъ тутъ-же сочиненными псенками на модный тогда напвъ ‘de la Rifla’, акомпанируя себ ножомъ по бокалу…

Лакей почтительно докладываетъ о неожиданномъ посщеніи кардинала Плюэрнеля, дяди полковника. Восьмидесятилтній старикъ съ умнымъ лицомъ, до крайности похожимъ на выразительное типическое лицо полковника, входитъ за нимъ слдомъ… Праделина едва успваетъ проскользнуть въ двери, оставляя свой пеньюаръ на кресл.

Племянникъ смущенно прикрываетъ ея поспшное отступленіе и извиняется передъ сановитымъ родственникомъ… Дядя никогда, впрочемъ, и не предполагалъ, чтобы драгунскіе офицеры жили по образу трапистовъ, но если его племяннику есть время заниматься такими пустяками въ такую критическую минуту, то ему, кардиналу, ршительно некогда говорить о нихъ… Онъ пріхалъ…

Но тутъ раздается звонкая псня Праделины, которая на голосъ ‘de la Rifla’ проситъ передать ей оставленный ею пеньюаръ, а при сей врной оказіи также и дядюшкино кардинальское благословеніе…

‘Въ доброе старое время ее сожгли-бы за это, хотя у нея премилая ножка, разсянно замчаетъ кардиналъ, — многое изъ добраго стараго времени можетъ ожить теперь, еслибы…’ Онъ вздыхаетъ и бросаетъ презрительный взглядъ на племянника, который путается въ доспхахъ Праделины, передавая ихъ ей черезъ дверь вмст съ упреками за ея нахальство. Лакей докладываетъ о прибытіи Лебрена… Полковникъ велитъ проводить его въ портретную… ‘Мн некогда, говоритъ кардиналъ, — я хочу сказать, что моя карета готова къ твоимъ услугамъ, если ты хочешь хать со мною…’ — ‘Куда?’ изумленно спрашиваетъ племянникъ, который вовсе не за тмъ звалъ къ себ Лебрена, чтобы бжать отъ него куда-бы то ни было.— ‘Обратить въ деньги все, что ты можешь собрать изъ своего имущества, перевести ихъ на Лондонъ и слдовать за мною, куда укажутъ обстоятельства’.— ‘Да, помилуйте, съ чего такъ вдругъ?..’ — ‘Вольно-же теб было не замтить раньше, что длается вокругъ тебя и не подготовить своего отъзда исподоволь…’ — ‘Неужели вы придаете такое значеніе собраніямъ этой сволочи? Вы преувеличиваете. Правительство даже такъ мало обращаетъ на это вниманія, что войскамъ не приказано до сихъ поръ собраться въ казармахъ’.— ‘Такое ослпленіе правительства меня радуетъ. Вообще наступаютъ времена крайне для насъ благопріятныя, но надо дйствовать. Ты, наслдникъ Плюэрнелей, не можешь измнить намъ въ эту давно ожиданную минуту. Подавай въ отставку, пока еще не вышелъ приказъ собираться войскамъ: вечеромъ сегодня будетъ ужо поздно…’ — ‘Бжать, когда вы сами говорите, что сраженіе неизбжно не сегодня — завтра!’

— ‘Сраженіе противъ кого? противъ безвстной сволочи! Умереть гд-нибудь въ канав, защищая монархію Люи-Филиппа!..’

— ‘Вы знаете, что я не приверженецъ этого правительства, но я не могу бжать передъ сраженіемъ. Пусть сбудется ваше мрачное предсказаніе, но прежде, чмъ меня убьютъ, я успю изрубить хоть нсколькихъ изъ этой сволочи….— ‘Таковы вы вс! презрительно сказалъ кардиналъ: — и изъ-за васъ мы еще разъ можемъ потерять столь благопріятную минуту’.— ‘Я не понимаю, какимъ образомъ эта минута для васъ такъ особенно благопріятна?’ — ‘Ты не понимаешь, ты не можешь этого понять! заговорилъ кардиналъ съ живостью: — Орлеаны будутъ изгнаны, республика провозглашена. Одно изъ двухъ: или республика эта будетъ идти по стопамъ 1793 г. (это самое лучшее для насъ: страна не долго будетъ выносить террористическое управленіе и сама падетъ къ нашимъ ногамъ, видя въ насъ однихъ свое спасеніе), или республика будетъ умренная, благодушная, глупая: тогда ждать намъ придется дольше, но зато мы будемъ съ лихвою вознаграждены за долготерпніе, мы опутаемъ страну стью нашихъ интригъ подъ носомъ у правительства, мы наводнимъ ихъ камеры своими агентами, которые будутъ парализировать всякую разумную и полезную мру, мы затормозимъ всякое движеніе, мы доведемъ страну до оцпеннія и крайняго изнеможенія, тогда она къ намъ-же обратится за спасеніемъ, будетъ умолять насъ дать ей нашего Генриха V, видя въ немъ единственную свою надежду, но мы все-таки останемся непреклонны, пока она не приметъ всхъ нашихъ условій…’

Кардиналъ де-Плюэрнель съ жаромъ развиваетъ передъ племянникомъ свою политическую систему, съ помощью которой плевелы, посянные концомъ XVIII столтія на французской почв, могутъ быть искоренены до тла, но племянникъ прочно ретранширокался за ‘честью своего знамени’ и за тайною мечтою объ удач предпринятаго имъ клубничнаго похода противъ М-lle Лебренъ. Недобившись отъ него ничего, осыпавъ его презрительными упреками, дядя, даже не простившись съ нимъ, узжаетъ.

Разставшись съ дядею, Гоптранъ де-Плюэрнель идетъ въ залу, гд г. Лебренъ, въ ожиданіи его, занялся обзоромъ фамильной галереи портретовъ. Изъ числа ихъ вниманіе его обращаетъ на себя родоначальникъ Плоэрнелей, франкскій вождь, полунагой, съ татуированною грудью. Длинныя космы рыжихъ волосъ, собранныя назадъ, поддерживаются на макушк золотымъ обручемъ и падаютъ густыми прядями на его плечи. Большіе рыжіе усы подъ орлинымъ носомъ, направленные внизъ, и ярко-алыя губы, виднющіяся изъ-подъ нихъ, придаютъ ему мрачное, дикое выраженіе. Свтлые, холодно-сверкающіе глаза, нсколько округленные и далеко отстающіе другъ отъ друга, длаютъ его похожимъ на хищную птицу. Этотъ-же самый хищническій и гордый типъ повторяется съ однообразіемъ, бросающимся въ глаза, въ каждомъ изъ многочисленныхъ членовъ семейства Плюэрнелей, которыхъ изображенія Лебренъ видитъ здсь передъ собою во множеств, въ аристократическихъ костюмахъ всхъ вковъ. Видъ нкоторыхъ изъ нихъ возбуждаетъ въ немъ особенное неудовольствіе, и онъ съ ребяческимъ негодованіемъ показываетъ имъ свой мощный плебейскій кулакъ. Вошедшій полковникъ тоже поражаетъ его своимъ сходствомъ съ портретами предковъ…

Полковникъ обходится съ гостемъ свысока-любезно, разспрашиваетъ о длахъ, о семь, вскользь длаетъ ему значительный заказъ и приглашаетъ съ женою и дочерью на праздникъ, который онъ намревается дать своимъ драгунамъ. Лебренъ отвчаетъ почтительнымъ языкомъ мольеровскихъ жокрисовъ и рогоносцевъ. Гонтранъ въ восторг отъ его уступчивости, но роль скоро мняется: отецъ тмъ-же почтительнымъ языкомъ высказываетъ, что онъ очень хорошо видитъ, куда ведетъ любезность и щедрость его амфитріона. Полковникъ приходитъ въ негодованіе.

— Видя въ васъ замашки и воззрнія волокитъ XVII вка, я думалъ быть вамъ пріятнымъ, говоря съ вами языкомъ рогоносцевъ и обманутыхъ отцовъ мольеровскихъ комедій. Дайте мн честное слово, что *-вы не имете позорныхъ замысловъ на счетъ моей дочери, и я поврю вамъ.

Негодованіе амфитріона усиливается.

— Помилуйте, отвчаетъ глава семьи пролетарія:— теперь ужь не т времена, когда вы могли обольстить мою дочь, избить меня розгами и повсить на воротахъ вашего замка, какъ этотъ Гонтранъ де-Плюэрпель (онъ указалъ на одинъ портретъ) поступилъ съ однимъ изъ моихъ предковъ, или какъ этотъ другой и т. д. Теперь вы должны деньгами покупать себ право обращаться съ нами, какъ съ презрнною, низшею породою. Но на деньги не всякій податливъ, и вы подвергаете себя опасности, что какой-нибудь необтесанный плебей по-плебейски раздлается съ вами…

— Это что? Угроза? запальчиво вопрошаетъ полковникъ.

— ‘Нтъ: это урокъ’, — отвчаетъ негоціантъ, и дйствительно даетъ своему амфитріону длинный урокъ исторіи. Гонтрана поражаетъ, что этотъ плебей, точно также какъ и его кардиналъ дяди, видитъ для Франціи возможность только двоякаго исхода: либо возвращеніе ко всмъ соціальнымъ ужасамъ аристократически-клерикальнаго самовластія, либо неуклонности по пути, на которой она выступила съ событіями 1789 г.— Во Франціи, по убжденіямъ Лебрена, подтверждаемымъ многочисленными ссылками автора на первоклассныхъ историковъ, до сихъ поръ во всей первоначальной чистот своего первоначальнаго раздвоенія, сохранились дв расы,— побжденная галльская и хищническая франкская раса побдителей, забравшая себ достояніе и животы первоначальныхъ обитателей галльской территоріи.

Розыгрывается уличная кровавая драма февральской революціи. Возвращаясь побдителемъ съ барикады, Марикъ Лебренъ спасаетъ раненнаго Плюэрнелл отъ рукъ разъяренныхъ инсургентовъ. Въ благодарность за это онъ принимаетъ отъ него единственный даръ — его измятую отъ сабельныхъ ударовъ драгунскую каску, которую тотчасъ-же прячетъ въ особой комнат. Дверь этой комнаты всегда заперта на ключъ, и ни одинъ изъ членовъ семьи не можетъ входить туда прежде достиженія совершеннолтія…

Второй эпизодъ относится къ 1849 г. Марикъ Лебренъ, скомпрометированный іюньскимъ возстаніемъ, является намъ каторжникомъ въ тулонской тюрьм. Его освобождаетъ Гонтранъ деПлюэрнель, который, бывъ проученъ февральскими событіями, оставилъ службу и бжалъ къ своему дяд. Кардиналъ отправилъ его обратно во Францію, гд онъ долженъ служить орудіемъ клерикальной партіи, что однакожъ вовсе не мшаетъ ему быть генераломъ въ войскахъ республики и играть значительную роль въ ея управленіи.

Освобожденный изъ тулонской тюрьмы, Марикъ Лебренъ возвращается въ Парижъ и спшитъ устроить тамъ свои дла, т. е. обвнчать свою дочь съ Жоржемъ и утвердить своего сына Сакровира, теперь достигшаго совершеннолтія, въ своихъ гражданскихъ и конспираціонныхъ правахъ. Самъ онъ посвятитъ остатокъ своихъ дней, чтобы предотвратить очевидно грозящее Франціи исполненіе предсказаній кардинала де-Плюэрнеля. Передъ отъдемъ онъ отпираетъ заповдную дверь и ведетъ свою семью въ потаенную Комнату, куда въ то-же время относится ядро, которое онъ, согласно французскимъ порядкамъ, носилъ прикованнымъ къ ног во время своего пребыванія на каторг.

Комната эта есть своего рода археологическій музей ‘семьи пролетарія.’ Марикъ Лебренъ оказывается потомкомъ галльскаго вождя, который въ свою очередь по прямой линіи происходилъ отъ Бренна. Будучи осуждена на рабство, эта семья, со времени перваго римскаго завоеванія, завела обычай, въ силу котораго каждый ея членъ неизмнно передавалъ старшему изъ своихъ потомковъ какой-нибудь знакъ вмст съ рукописнымъ разсказомъ о замчательнйшихъ событіяхъ своей жизни. Такимъ образомъ въ этой заповдной кладовой парижской лавки оказывается вковчная коллекція предметовъ отъ ‘серпа друидессы’ и ‘ошейника римскаго раба’ рр ‘драгунской каски’ и ‘ядра каторжника’ включительно, изъ которыхъ каждый, относясь къ опредленной’ эпох, напоминаетъ ‘семь пролетарія’ о томъ или другомъ притсненіи,, вынесенномъ ея членами отъ римскихъ или франкскихъ побдителей. Для большаго романическаго удобства, авторъ заставляетъ галльскій родъ Лебрена быть въ постоянныхъ столкновеніяхъ съ франкскою феодальною семьею Плюэрнелей, обращающею Лебреновъ въ своихъ рабовъ и вассаловъ по праву завоеванія.

Романъ этотъ есть не что иное, какъ собраніе эпизодовъ, относящихся ко всмъ замчательнымъ эпохамъ французской исторіи. Въ сложности онъ составляетъ своего рода курсъ отечественной исторіи въ лицахъ, излагаемой отъ лица представителей низшихъ общественныхъ слоевъ. Основное воззрніе автора этой ‘исторіи съ-низу’, въ противуположность исторіи общественныхъ вершинъ, которая одна только и существовала втеченіе столь долгаго времени въ европейскихъ литературахъ, основное воззрніе Евгенія Сю на соціально-историческую задачу Франціи его времени, высказывается устами Марика Лебрена въ портретной зал отеля Плюэрнелей: — ‘во Франціи остаются несмшанными до сихъ поръ два различныя племени: галльское и франкское. Побжденные готовы забыть вс притсненія, которыя они до сихъ поръ вытерпли отъ побдителей, но они не хотятъ терпть новыхъ притсненій…’ Освобожденіе униженной и обезземеленной галльской расы неутомимо проводится ассоціаціею ‘Frres du Guy’, которую, какъ самое свое дорогое наслдство, заботливо хранятъ и передаютъ изъ рода въ родъ члены ‘семьи пролетарія…’

Не станемъ распространяться о множеств другихъ, мене замчательныхъ романовъ Евгенія Сю. Та значительнйшая часть его дятельности, которую мы охватили въ нашемъ обзор, достаточно уясняетъ его характеръ, какъ полнйшаго и разностороннйшаго выраженія демократической Франціи на беллетристическомъ поприщ. Романистъ этотъ, какъ мы видли, переживалъ лично вс т ступени, черезъ которыя проходило современное ему поколніе. Отъ эпикурейски-аристократическихъ стремленій начала тридцатыхъ до экзальтированнаго республиканскаго цивизма сороковыхъ годовъ онъ откликнулся на все, чмъ жило и волновалось его поколніе. Какъ оно, и онъ уступилъ передъ переворотомъ 2 декабря, какъ оно, и онъ не понялъ его истиннаго историческаго значенія… Аневризмъ, унесшій его въ 1857 г., закрылъ ему глаза на-вки. Дай Богъ, чтобы седанская катастрофа, этотъ неожиданный аневризмъ, унесшій теперь цлый историческій періодъ существованія Франціи, открылъ глаза его преемникамъ и потомкамъ…

Э. Денегри

‘Дло’, No 2, 1871

ЕВГЕНІЙ СЮ.

Читайте также: