ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ
КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916
‘Евгеній Онгинъ’.
‘Евгеній Онгинъ’.
І.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
‘Евгений Онегин’, Иванов-Разумник Р. В., Год: 1909
Время на прочтение: 61 минут(ы)
4-го ноября 1823 года, посылая изъ Одессы кн. Вяземскому только-что законченный ‘Бахчисарайскій фонтанъ’, Пушкинъ сообщалъ, между прочимъ, своему ‘милому ангелу Асмодею’: ‘пишу теперь не романъ, а романъ въ стихахъ: дьявольская разница! Въ род Донъ-Жуана. Первая пснь или глава кончена, я теб ее доставлю. Пишу его съ упоеньемъ, что ужъ давно со мной не бывало. О печати и думать нельзя’… (‘Переписка’, изд. Имп. Ак. Наукъ* подъ ред. В. И. Саитова, т. I, стр. 83—84, черновикъ).
Вотъ первое изъ дошедшихъ до насъ извстій объ ‘Евгеніи Онгин’. Имя это, которому суждено было создать вокругъ себя цлую литературу, впервые встрчается въ пушкинской переписк мсяцемъ поздне: ‘я на досуг пишу новую поэму, Евгеній Онгинъ, гд захлебываюсь желчью. Дв псни уже готовы’,— писалъ Пушкинъ 1-го декабря 1823 года А. И. Тургеневу (ibid. I, 91). А въ начал слдующаго года ‘Литературные Листки’ уже оповстили читающую публику, что ‘Александръ Пушкинъ написалъ Поему подъ заглавіемъ Онгинъ, которой содержаніе чрезвычайно разнообразно’… Наконецъ, въ начал 1825-го года вышла въ свтъ первая глава этого ‘романа въ стихахъ’, окончаніе котораго публика увидла только черезъ семь лтъ.
Значенія и смысла ‘Евгенія Онгина’ современники Пушкина не могли, конечно, понять, говорю конечно — такъ какъ всякое художественное произведеніе, въ которомъ обрисовывается новый общественный типъ, требуетъ нкоторой историко-литературной перспективы, нуждается въ изученіи на разстояніи, въ немъ таится своего рода ‘actio in distans’… Обломова поняли сразу, такъ какъ онъ былъ ‘послсловіемъ’, былъ типомъ, резюмирующимъ собою цлую полосу нашего общественнаго и умственнаго развитія, Онгину же, волею судебъ, пришлось стать своего рода ‘предисловіемъ’ къ дальнйшей исторіи развитія русской интеллигенціи. И современникамъ Онгина приходилось по предисловію судить о еще ненаписанной книг, немудрено, если они плохо поняли то, что геніальный поэтъ предугадалъ силой творческой интуиціи. Баратынскій писалъ Пушкину, посл появленія уже пятой главы этого романа: ‘большее число его не понимаютъ. Ищутъ романтической завязки, ищутъ обыкновеннаго и, разумется, не находятъ. Высокая простота созданія кажется имъ бдностію вымысла, они не замчаютъ, что старая и новая Россія, жизнь во всхъ ея измненіяхъ проходитъ передъ ихъ глазами’… (ibid., II, 54—55).
И несмотря на это, ‘Евгенія Онгина’ читали, имъ зачитывались. Выходившія главы расхватывались съ рдкой для того времени быстротой, исписывались цлыя горы бумаги различныхъ критикъ и антикритикъ. Находились цнители, въ род Булгарина, провозглашавшіе ‘chute complиte’, полное паденіе таланта Пушкина въ одной изъ лучшихъ главъ этого романа, находились другіе судьи, въ род Надеждина, осуждавшіе весь романъ въ его цломъ, за мелкость, за безсодержательность и беззубо острившіе: ‘для генія не довольно смастерить Евгенія’… Но все это глубочайшее непониманіе не могло помшать широкому распространенію ‘Евгенія Онгина’ среди читающей публики, значенія Онгина не понимали, но все же его читали и перечитывали. ‘Его читаютъ во всхъ закоулкахъ русской имперіи, во всхъ слояхъ русскаго общества,— говоритъ въ 1840-мъ году одинъ изъ современниковъ поэта:— всякій помнитъ наизусть нсколько куплетовъ. Многія мысли поэта вошли въ пословицу. Онгина, покупали, Онгина списывали, Онгина учили на память’. Къ этому времени стало возможнымъ нкоторое обобщеніе онгинскаго типа, такъ какъ передъ глазами читателей и изслдователей въ это время было уже не одно ‘предисловіе’, но и первыя страницы самой книги: николаевская система оказалась благопріятной почвой для культивированія десятковъ ‘лишнихъ людей’, родоначальникомъ которыхъ нельзя было не признать Онгина. Блинскій, въ середин сороковыхъ годовъ, впервые далъ глубокую психологическую и общественную характеристику Онгина, нсколько поздне Герценъ поставилъ Онгина въ связь съ духомъ николаевской системы, заявивъ (и это неврное, какъ увидимъ, утвержденіе стало вскор общепринятымъ), что Евгеній Онгинъ есть результатъ эпохи, послдовавшей за 14 декабря 1825 г. Наконецъ, еще поздне, въ конц пятидесятыхъ и начал шестидесятыхъ годовъ, выросшее на ‘Евгеніи Онгин’ молодое поколніе впервые поняло глубокій внутренній смыслъ этого романа и его историческое значеніе, прочитавъ ‘Дворянское гнздо’ и ‘Обломова’ (такъ разсказываетъ намъ человкъ того поколнія, проф. В. Ключевскій, къ остроумной стать котораго ‘Евгеній Онгинъ и его предки’ мы еще обратимся). ‘Предисловіе’ стало вполн яснымъ только посл появленія ‘послсловія’, родоначальникъ ‘лишнихъ людей’ сталъ понятнымъ для историка культуры и общественной мысли только посл появленія на сцен всхъ своихъ потомковъ, вплоть до Рудина и Лаврецкаго. Боле того, когда пришли и прошли шестидесятые годы, когда жестокое развнчиваніе Писаревымъ Пушкина (именно за ‘Евгенія Онгина’) отошло уже въ область исторіи, когда и семидесятые годы подходили къ концу, то тутъ стало еще ясне все значеніе Онгина въ исторіи русской интеллигенціи, стало ясно, что не только Рудины и Лаврецкіе, но и Базаровы, и кающіеся дворяне необъяснимы безъ Онгина. Достоевскій въ своей знаменитой пушкинской рчи 188о-го года ясно и рзко сформулировалъ этотъ ‘онгинскій вопросъ’, сводя его къ вопросу о разобщенности ‘интеллигенціи’ и ‘народа’, и этимъ вернулся отчасти къ классическому объясненію Блинскаго.
Итакъ, значеніе ‘Евгенія Онгина’ открывалось лишь мало-по-малу цлому ряду поколній. По мр того, какъ въ русской жизни и литератур появлялись одинъ за другимъ различные потомки Онгина — Печорины и Грушницкіе, уздные Гамлеты и Рудины, Чулкатурины и Лаврецкіе — становилось яснымъ значеніе самого Онгина, выяснялось его происхожденіе, познакомившись съ потомками Онгина, возстановляли историко-генетическую линію его предковъ. Выяснялось, такимъ образомъ, громадное значеніе ‘Евгенія Онгина’ для исторіи литературныхъ типовъ1, а вдь литературный типъ является только фиксированіемъ жизни, закрпленіемъ ея въ художественномъ творчеств. Это съ одной стороны. Съ другой — слишкомъ яснымъ является громадное значеніе ‘Евгенія Онгина’ для исторіи творчества самого Пушкина, для послдняго уясненія духовнаго облика великаго поэта. Почти девять лтъ лучшаго періода своей жизни Пушкинъ трудился надъ этимъ своимъ любимйшимъ произведеніемъ, то работая запоемъ (‘пишу съ упоеньемъ’), то надолго забрасывая работу (‘Онгинъ мн надолъ и спитъ, впрочемъ я его не бросилъ’), то снова возвращаясь къ своему роману. Съ весны 1823-го по осень 1831-го года Пушкинъ писалъ этотъ свой романъ, переписывалъ, набрасывалъ на-черно строфы, безпощадно маралъ и передлывалъ ихъ. Вся его жизнь за этотъ періодъ времени, его духовное развитіе, стихійная мудрость его отношенія къ міру, къ людямъ, къ жизни — все это отражалось въ строфахъ ‘Евгенія Онгина’. Самъ Пушкинъ видлъ въ своемъ роман
… собранье пестрыхъ главъ
Полусмшныхъ, полупечальныхъ,
Простонародныхъ, идеальныхъ,
Небрежный плодъ моихъ забавъ,
Безсонницъ, легкихъ вдохновеній,
Незрлыхъ и увядшихъ лтъ
Ума холодныхъ наблюденій
И сердца горестныхъ замтъ.
Но, конечно, мы найдемъ въ этомъ роман не только холодныя наблюденія ума и горестныя замты сердца, мы найдемъ въ немъ прежде всего цльное и ясное пониманіе міра, пониманіе жизни, найдемъ то, что можно назвать безсознательнымъ и стихійнымъ міровоззрніемъ и міровосчувствованіемъ Пушкина.
Такимъ образомъ, выясняются дв стоящія передъ нами задачи. Громадное значеніе ‘Евгенія Онгина’, во-первыхъ, для исторіи литературныхъ типовъ и, во-вторыхъ, для исторіи творчества и міровоззрнія самого Пушкина заставляетъ насъ изучать этотъ романъ, во-первыхъ, какъ проявленіе и отраженіе русской жизни опредленной эпохи и, во-вторыхъ, какъ проявленіе и отраженіе взглядовъ самого Пушкина на всю эту жизнь въ ея цломъ. ‘Евгеній Онгинъ’ и Россія XVIII и XIX ее.— съ одной стороны, ‘Евгеній Онгинъ’ и міровоззрніе Пушкина — съ другой стороны: вотъ дв темы, которыхъ, конечно, мы не можемъ исчерпать на послдующихъ страницахъ, но именно эти дв темы опредляютъ собой все содержаніе настоящаго очерка.
‘Онгинъ,— говоритъ Блинскій,— есть самое задушевноепроизведеніе Пушкина, самое любимое дитя его фантазіи, и можно указать слишкомъ на немногія творенія, въ которыхъ личность поэта отразилась бы съ такой полнотой, свтло и ясно, какъ отразилась въ ‘Онгин’ личность. Пушкина. Здсь вся жизнь, вся душа, вся любовь его, здсь его чувства, понятія, идеалы. Оцнить такое произведеніе — значитъ оцнить самого поэта во всемъ объем его творческой дятельности’. Этими извстными и глубоко врными словами Блинскій начинаетъ свою статью объ ‘Евгеніи Онгин’, эти же слова приводитъ Писаревъ въ начал своей статьи ‘Пушкинъ и Блинскій’ (‘Русское Слово’ 1865 г., No 4, стр. і). Какъ извстно, основываясь на этихъ словахъ, Писаревъ и приступилъ къ ‘развнчиванію’ Пушкина: отождествивъ Пушкина съ Онгинымъ и ‘доказавъ’ ничтожность послдняго, Писаревъ вынесъ Пушкину безапелляціонный обвинительный приговоръ, признавъ его за ‘легкомысленнаго версификатора…. погруженнаго въ созерцаніе мелкихъ личныхъ ощущеній и совершенно неспособнаго анализировать и понимать великіе общественные и философскіе вопросы нашего вка’… (ibid., No 6, стр. 66). Этотъ выводъ навсегда останется образцомъ историко-литературнаго курьеза, тмъ боле необходимо подчеркнуть, что исходная точка Писарева вполн сохраняетъ свое значеніе. Вслдствіе цлаго ряда сложныхъ общественныхъ условій, Писаревъ не сумлъ понять ни ‘Евгенія Онгина’, ни Пушкина, но онъ ясно чувствовалъ существующую между Пушкинымъ и Онгинымъ тсную связь, онъ понялъ ее слишкомъ грубо, слишкомъ примитивно, сочтя ее простымъ тождествомъ, но онъ былъ правъ по существу: жизнь Пушкина и жизнь Онгина тсно переплетаются, и распутать эту связь — значитъ сдлать первый шагъ къ пониманію всего романа. Поэтому мы прежде всего прослдимъ шагъ за шагомъ за такъ хорошо извстной каждому изъ насъ шумной и неудачной жизнью Евгенія Онгина, намчая попутно хронологическую нить событій, мы изложимъ краткую біографію Онгина, изучая его не только, какъ нкоторый общественный типъ, но и какъ рзко опредленную индивидуальность, ибо намъ интересенъ тотъ Евгеній Онгинъ, который былъ одно время другомъ Пушкина, съ которымъ они собирались вмст ‘увидть чуждыя страны’, котораго черезъ нсколько лтъ Пушкинъ неожиданно встртилъ въ Одесс… На этомъ пути мы дойдемъ до кое-какихъ, быть можетъ, не лишенныхъ интереса выводовъ.—
Онгинъ, добрый мой пріятель,
Родился на брегахъ Невы,—
этими словами Пушкинъ начинаетъ біографію своего друга (глава I, строфа 2). Объ отц и предкахъ Евгенія Онгина рчь будетъ впереди, а пока намъ слдуетъ возстановить годъ рожденія Онгина: онъ родился въ. 1796 г., ибо посл убійства Ленскаго и передъ путешествіемъ по Россіи Онгину былъ двадцать шестой годъ (‘доживъ безъ цли, безъ трудовъ до двадцати шести годовъ’ VIII, 12), а это случилось, какъ будетъ показано ниже, въ 1821 году.
Въ Петербург прошло все дтство, вся юность Евгенія: мы знаемъ, что ‘сперва madame sa нимъ ходила, затмъ monsieur ее смнилъ’ и сталъ ‘учить его всему шутя’, — пока научившемуся ‘чему-нибудь и какъ-нибудь’. Евгенію пришла пора ‘увидть свтъ’, тогда ‘monsieur прогнали со двора’ (I, 4). Это событіе — появленіе Онгина въ ‘свт’ — случилось въ 18і2 году. Ибо, во-первыхъ, мы знаемъ изъ черновыхъ рукописей романа, что ‘лтъ шестнадцати мой другъ окончилъ курсъ своихъ наукъ’, а, значитъ, это было въ 17964-16=1812 году, а во-вторыхъ, Пушкинъ сообщаетъ, что на жизнь въ ‘свт’ Онгинъ ‘убилъ восемь лтъ’, бросилъ же онъ ‘свтъ’ и уединился въ своей деревн въ 1820 году, какъ увидимъ ниже, опять-таки 1820 — 8 = =18×2 г. Итакъ, Онгинъ появился въ ‘свт’ въ 1812-мъ году — и для него началась угарная, однообразная и пестрая свтская жизнь. Интересно отмтить, что самъ Пушкинъ, въ дошедшихъ до насъ автобіографическихъ наброскахъ, относитъ къ 1812 году свое первое появленіе въ ‘свт’…
‘Наука страсти нжной’, балетъ, вечера и балы, ‘красотки молодыя’, днемъ — сонъ, ночью — скука на балахъ: ‘вотъ какъ убилъ онъ восемь лтъ, утратя жизни лучшій цвтъ’ (IV, 9). Вся первая глава романа посвящена описанію послдняго года этой свтской жизни Онгина въ сезонъ 1819—1820 года: ‘первая глава,— писалъ въ предисловіи къ ея первому и второму изданію Пушкинъ —…заключаетъ въ себ описаніе свтской жизни петербургскаго молодого человка въ конц 1819 года’… Кстати замтить, что это былъ также послдній годъ свтской петербургской жизни Пушкина до его ссылки въ Бессарабію, окончивъ въ 1817 году Лицей, Пушкинъ прожилъ цлыхъ три года той же угарной свтской жизнью, какую онъ описалъ поздне въ ‘Евгеніи Онгин’, такая жизнь очень скоро, однако, прілась Пушкину. Къ этому времени (1819—1820 гг.) относится начало его дружбы съ Онгинымъ:
Условій свта свергнувъ бремя,
Какъ онъ, отставъ отъ суеты,
Съ нимъ подружился я въ то время… (I, 45).
И въ слдующихъ строфахъ этой главы Пушкинъ нсколькими штрихами описываетъ черты этой дружбы, въ дружб этой Онгинъ игралъ роль пушкинскаго Демона ‘духа отрицанія, духа сомннія’, который такъ ярко проявился въ среднемъ період развитія Пушкина и преодолніе котораго является — мы это увидимъ — ключемъ ко всему гармоничному и ясному міровоззрнію нашего поэта.
Дружба Пушкина съ Онгинымъ продолжалась, они собирались даже вмст хать за границу, ‘но скоро были судьбою на долгій срокъ разведены’: у Онгина скончался отецъ, а вслдъ за нимъ, въ начал лта 1820 года, умеръ дядя, ‘деревенскій старожилъ’, оставившій Онгину въ наслдство свою деревню со включеніемъ ‘заводовъ, водъ, лсовъ, земель’. И въ то время, когда Пушкинъ, въ начал мая 1820 года, узжалъ изъ Петербурга въ свою бессарабскую ссылку, Онгинъ ‘летлъ въ пыли на почтовыхъ’ получать наслдство умирающаго дяди, съ этого и начинается романъ.
Возстановимъ въ краткихъ чертахъ дальнйшую хронологическую нить событій жизни Евгенія Онгина.
Итакъ, съ лта 1820 года Онгинъ поселился въ деревн. Во второй, третьей и четвертой главахъ (до 40 строфы), время дйствія — лто 1820 года: тутъ знакомство и съ Ленскимъ, и съ Лариными, тутъ и любовь Татьяны, и ея письмо къ Онгину, и его отвтная проповдь… Строфы 40 и 41 четвертой главы — осень 1820 года, конецъ главы — зима этого же года. Время дйствія пятой и шестой главъ можно опредлить еще точне: это январь 1821 года. Гаданье и сонъ Татьяны — въ крещенскій сочельникъ, ея именины и балъ у Лариныхъ — 12 января. Кстати сказать: Пушкинъ устами Ленскаго сообщаетъ намъ, что ‘Татьяны именины въ субботу’ (IV, 49), но это несомннная licentia poetica, такъ какъ въ дйствительности 12 января 1821 года приходилось на среду… {Согласно изысканіямъ гг. Шлякова и Степанова (см. ‘Извстія отд. русск. яз. и словесн. Имп. Акад. Наукъ’ 1905 г., т. X, кн. 3, стр. 264, и 1908 г., т. XIII, кн. 2, стр. 108—109), ‘Татьяны именины въ субботу’ были въ 1818 и 1824 гг., но эти года совершенно не подходятъ къ очень стройному хронологическому остову романа Пушкина. Другіе годы, въ которые 12 января приходилось на субботу,— напримръ, 1807 или 1829,— подходятъ еще мене.}. Черезъ день посл бала — дуэль Онгина съ Ленскимъ и смерть Ленскаго, это было, слдовательно, 14-го января 1821 года. Описаніемъ весны этого же года начинается седьмая глава романа. Онгина уже нтъ въ деревн: онъ уже ухалъ сперва въ Петербургъ, а потомъ (‘іюня третьяго числа’) — скитаться по Россіи, невста убитаго Ленскаго ‘не долго плакала’ и лтомъ того же года вышла замужъ за улана. А въ начал зимы бдную Татьяну везутъ ‘въ Москву, на ярманку невстъ’, ее привозятъ туда въ начал новаго, 1822 года (только-что минулъ рождественскій сочельникъ, см VII, 41). Ее вывозятъ на балы,— и Пушкинъ, заканчивая главу, ‘поздравляетъ съ побдою Татьяну милую свою’:она становится княгинею, выходитъ замужъ за ‘толстаго генерала’, это происходитъ въ конц того же 1822-го или въ самомъ начал 1823 года (ибо, какъ увидимъ ниже, къ осени 1824 года она замужемъ уже ‘около двухъ лтъ’).
А Онгинъ въ это время — съ ‘іюня третьяго числа’ 1821 года (см. ‘Странствіе Онгина’, строфа III) — скитается по Россіи: онъ детъ по Волг, попадаетъ на Кавказъ, оттуда въ Крымъ, въ 1823 году посщаетъ Бахчисарай (‘спустя три года вслдъ за мною’,— пишетъ Пушкинъ, ibid., XVII, а Пушкинъ былъ въ Бахчисара въ сентябр 1820 года). Изъ Крыма Онгинъ неожиданно прізжаетъ въ Одессу, гд въ то время — съ начала іюля 1823 по конецъ іюля 1824 года — жилъ Пушкинъ.
…. Какимъ же изумленьемъ,
Судите, былъ я пораженъ,
Когда ко мн явился онъ
Неприглашеннымъ привидньемъ,
И какъ заахали друзья,
И какъ обрадовался я! (Ibid., XXVII).
Но недолго друзья пробыли вмст въ Одесс: ‘недолго вмст мы бродили по берегамъ Эвксинскихъ водъ, судьбы насъ снова разлучили…’ Пушкинъ ухалъ 30-го іюля 1824 г. изъ Одессы въ Михайловское, ‘подъ снь лсовъ Тригорскихъ’, а Онгинъ, не разсявъ своей тоски въ скитаніяхъ, около того же времени вновь ‘пустился къ Невскимъ берегамъ’. Въ начал сезона 1824 — 1825 г. Онгинъ, посл трехлтнихъ скитаній, возвратился въ Петербургъ: ‘возвратился и попалъ, какъ Чацкій, съ корабля на балъ’ (VIII, 13). Тутъ онъ встрчаетъ Татьяну — теперь уже княгиню, уже замужнюю ‘около двухъ лтъ’ (VIII, 18). Вся восьмая глава посвящена переживаніямъ Онгина этой зимой 1824—1825 г. Въ начал весны 1825 года (см. VIII, 39) происходитъ послднее объясненіе Татьяны съ Онгинымъ — и этимъ объясненіемъ заканчивается романъ, мы навсегда разстаемся съ Онгинымъ.
Таковъ возстановленный нами точный хронологическій остовъ романа, несомннно имвшійся въ виду самимъ Пушкинымъ. ‘Смемъ уврить, что въ нашемъ роман время расчислено по календарю’,— иронически отвчалъ Пушкинъ критикамъ, находившимъ анахронизмъ въ третьей глав (изъ-за опечатки: зимой летятъ вмсто домой летятъ, III, 4). Говоря такъ, какъ видимъ теперь, Пушкинъ не только иронизировалъ, нтъ никакого сомннія, что онъ дйствительно имлъ передъ своими глазами возстановленную выше хронологическую канву романа. Предположить это вполн необходимо: иначе совершенно невроятными являются вс эти точныя совпаденія событій жизни Пушкина и Онгина, причемъ нкоторыя изъ датъ получаются отсчитываніемъ отъ одного года назадъ, другія — присчитываніемъ отъ другого года впередъ, какъ мы только-что длали, возстановляя эту хронологическую схему. Вроятность случайныхъ совпаденій до того ничтожна (ее легко вычислить математически), что почти съ полной увренностью мы можемъ сказать: Пушкинъ, несомннно, самъ составилъ приведенную выше хронологическую канву своего романа.
Это интересно во многихъ отношеніяхъ. Не говоря уже о томъ, что интересно по отдльнымъ разбросаннымъ хронологическимъ замчаніямъ Пушкина возстановить ту страничку, которая несомннно была въ пушкинскихъ черновикахъ, хотя и совершенно не дошла до насъ, не говоря уже объ этомъ, еще боле важными представляются два другіе вывода. Первый и главный — это та тсная переплетенность событій жизни Онгина и жизни самого Пушкина, которую мы подчеркнемъ нсколько ниже, изучая ‘Евгенія Онгина’, какъ проявленіе и отраженіе чувствъ самого поэта. Второй выводъ, ясный и по другимъ соображеніямъ, о которыхъ мы сейчасъ скажемъ, заключается въ подтвержденіи того обстоятельства, что самъ Пушкинъ вполн намренно и совершенно опредленно ограничилъ время дйствія своего романа 1820—1825 годами. Это важно вотъ почему.
Герценъ въ своей извстной книжк ‘Du dveloppement des ides rvolutionnaires en Russie’ счелъ Онгина слдствіемъ ‘печальныхъ годовъ, послдовавшихъ за 14 декабря 1825 г.’, и мнніе это стало одно время почти общепринятой формулой. Герценъ имлъ право на свой выводъ потому, что онъ могъ руководствоваться только годами появленія ‘Евгенія Онгина’ въ печати, а мы знаемъ, что это были какъ-разъ 1825—1832 годы. Но непонятно, какимъ образомъ мнніе это могло сохранить силу въ глазахъ тхъ историковъ нашего общественнаго развитія, которые знали годы написанія отдльныхъ главъ ‘Евгенія Онгина’, а это стало общеизвстно въ пятидесятыхъ годахъ, посл появленія анненковскаго изданія сочиненій Пушкина. Стало извстно, что къ концу 1825 года было закончено почти пять главъ — около 273 строфъ изъ всхъ 410 строфъ романа, т.-е. ровно 2/з его, къ весн 1826 года были закончены первыя шесть главъ романа, въ которыхъ Онгинъ обрисованъ уже съ ногъ до головы. Однако, несмотря на это, многіе продолжали держаться явно ошибочнаго герценовскаго мннія. Въ своей интересной рчи въ собраніи московскаго университета 6 іюня 1880 г. проф. В. О. Ключевскій подчеркнулъ, что потомки служилаго русскаго дворянства были съ 1815 по 1825 годъ декабристами, а съ 1825 года разбитые декабристы стали лишними людьми, изъ записокъ и воспоминаній декабристовъ мы знаемъ, — говоритъ Ключевскій, — ‘чмъ бгли Онгины посл 1815 года, поэма Пушкина разсказываетъ, чмъ стали они посл 1825 года…’ формула эта совершенно врна, поскольку она относится къ Онгинымъ, но она совершенно ошибочна, поскольку касается Евгенія Онгина. Дйствительно, на почв эпохи, послдовавшей за 14 декабря, выросли вс духовные потомки Евгенія Онгина, вс многочисленныя разновидности Онгиныхъ, но пушкинскій Евгеній Онгинъ сформировался, какъ типъ, несомннно до 1825 года. Евгеній Онгинъ есть именно типъ двадцатыхъ годовъ, показывающій намъ вовсе не то, чмъ стали сторонники декабризма посл 1825 года, а то, чмъ были нкоторые русскіе люди какъ-разъ въ эпоху декабризма, т.-е. въ десятилтіе 1815—1825 годовъ. Это неоспоримо хотя бы по одному тому, что Онгинъ былъ вполн нарисованъ Пушкинымъ въ 1823—1825 гг., это подтверждается и полученнымъ нами выводомъ, что самъ Пушкинъ совершенно точно опредлилъ время дйствія своего романа пятилтіемъ съ 1820 по 1825 годъ. Конечно, этому не противорчитъ то обстоятельство, что въ седьмой глав романа ‘большой свтъ’ описанъ Пушкинымъ по его впечатлніямъ 1827—1830 гг., что впечатлнія и настроенія этихъ лтъ отразились на двухъ послднихъ главахъ романа, несомннно то, что впечатлнія эти не отразились и не могли отразиться на уже вполн законченномъ къ тому времени тип Евгенія Онгина. Правда, по мр того, какъ Пушкинъ писалъ романъ, мнялось его отношеніе къ Онгину, но иначе, конечно, и быть не могло. Пушкинъ началъ писать романъ ‘буйнымъ юношей’, а кончилъ его зрлымъ мужемъ, постепенное преодолніе Онгина — это, какъ мы уже замтили, ключъ къ пониманію развитія пушкинскаго міросозерцанія. Отношеніе Пушкина къ Онгину измнялось, измнялось пушкинское пониманіе Онгина, но, обрисованный съ самаго начала твердой рукой, Онгинъ оставался величиной постоянной.
Итакъ, повторяю еще разъ: Евгеній Онгинъ есть типъ, вполн сформировавшійся уже въ 1820 году, Пушкинъ рисовалъ этотъ типъ въ 1823—1826 гг., дйствіе романа отнесено самимъ Пушкинымъ къ 1820—1825 годамъ {Еще одно подтвержденіе послдняго обстоятельства легко найти въ новооткрытой десятой глав ‘Евгенія Онгина’.}. Все это достаточно ясно вскрываетъ непростительный, но довольно обычный анахронизмъ объясненія онгинскаго типа результатами и слдствіями катастрофы 14 декабря. Дйствительно, широкое распространеніе онгинства, словно эпидемической болзни, въ различныхъ кругахъ русскаго общества тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, въ значительной мр объясняется николаевской системой оффиціальнаго мщанства, но при чемъ же тутъ самъ Евгеній Онгинъ? И какъ можно объяснять характеръ и типъ человка событіями послдующаго десятилтія? Существованіе ‘лишнихъ людей’, духовныхъ потомковъ Онгина можно объяснять николаевской системой, но, чтобы понять самого Евгенія Онгина, мы должны подняться къ истокамъ русской жизни XVIII вка, познакомиться съ предками Онгина. Надо узнать, нтъ ли въ прошломъ какихъ-либо явленій, которыми можно было бы объяснить существованіе онгинскаго типа въ эпоху декабризма. Вдь не какъ deus ex machina появился Онгинъ въ русской жизни, вдь были же соціальныя условія и причины, способствовавшія нарожденію этого типа. Когда мы соединимъ эти общія причины съ частнымъ фактомъ, съ уже извстной намъ біографіей Евгенія Онгина, то тогда только мы будемъ въ состояніи понять самого Онгина и оцнить значеніе этого типа въ русской жизни.
Вопросъ о предкахъ ‘лишнихъ людей’, а значитъ и о предкахъ Евгенія Онгина, былъ уже давно блестяще и тонко разработанъ Тургеневымъ въ его родословной Лаврецкаго (Дворянское гнздо, гл. VIII), поздне мысль Тургенева развилъ и дополнилъ проф. В. Ключевскій въ своей остроумной стать ‘Евгеній Онгинъ и его предки’ (‘Русская Мысль’, 1887 г. No 2, стр. 291 — 306). Мы остановимся на той историко-генетической нити, которую прослживаютъ и Тургеневъ и Ключевскій. Оба они видятъ предковъ Онгина въ старинномъ служиломъ русскомъ дворянств, которое въ теченіе всего XVIII вка, посл революціонной реформы Петра, приспособлялось къ различнымъ быстро смнявшимся вяніямъ и теченіямъ. Школьная латынь и религіозныя разномыслія русской жизни конца XVII вка смняются военно-технической выучкой эпохи Петра, затмъ идетъ бироновщина, за нею — гвардейскіе кутежи елизаветинской эпохи, и, наконецъ, европейская лощеность двора Екатерины. Не успвало одно поколніе служилаго дворянства приспособиться къ новому пути, какъ неожиданный толчокъ выбивалъ его изъ колеи и бросалъ на непроторенную дорогу, къ которой снова приходилось приспособляться. Прапраддъ Евгенія Онгина былъ, вроятно, чмъ-нибудь въ род Гаврилы Аанасьевича Ржевскаго (изъ пушкинскаго ‘Арапа Петра Великаго’): въ юности — походы въ Крымъ, поздне — молчаливая оппозиція петровскимъ реформамъ. Но несмотря на эту оппозицію, ему пришлось отдать своего сына въ петровскій полкъ или волей-неволей послать за границу. Этотъ праддъ Евгенія Онгина, родившійся, вроятно, въ самомъ начал XVIII вка, былъ либо, подобно прадду Пушкина, чмъ-нибудь въ род каптенармуса лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка, либо изучалъ за границей навигацію и фортификацію, сынъ его, ддъ Евгенія Онгина, тоже прошелъ въ ранней юности черезъ военную выправку школы Петра, тоже ломалъ голову надъ навигаціей и остался совершенно не у длъ въ эпоху Елизаветы, когда вс эти навигаціи оказались въ совершенномъ загон. Тогда, вроятно, онъ, подобно Андрею Петровичу Гриневу (отцу героя ‘Капитанской дочки’), вышелъ въ отставку премьеръ-маіоромъ и поселился въ своей деревн, гд впослдствіи съ желчью и досадой читалъ получаемый имъ ежегодно ‘Придворный Календарь’, пожимая плечами и повторяя вполголоса: ‘Генералъ-поручикъ!.. Онъ у меня въ рот былъ сержантомъ!.. Обоихъ россійскихъ орденовъ кавалеръ!.. А давно ли мы?..’ Когда у него въ середин XVIII вка родился сынъ, то онъ записалъ его сержантомъ въ Семеновскій полкъ и въ свое время — вопреки тому, что разсказано въ ‘Капитанской дочк’ — отправилъ его въ Петербургъ получать свтское воспитаніе и длать карьеру. Такъ какъ этотъ ‘гвардіи сержантъ’ былъ отцомъ Евгенія Онгина, то намъ слдуетъ остановиться на немъ немного подробне.
Къ шестилтнему гвардейцу — говоритъ объ отц Евгенія Онгина В. Ключевскій — выписывали какого-нибудь М-r Raoult, который не только могъ ‘преподавать le franais’, ‘но и въ томъ, что называется belles lettres — былъ гораздо свдущъ’. Кром того, быть можетъ по совту этого же ‘гораздо свдущаго’ француза, ‘отецъ выписывалъ для сына изъ Голландіи, пріюта французскихъ мыслителей, библіотеку assez bien choisie изъ лучшихъ французскихъ поэтовъ и историковъ, и лтъ съ 12-ти гвардейскій сержантъ уже освоивался съ Расиномъ, Корнелемъ, Буало и даже съ самимъ Вольтеромъ’. Немного поздне юноша халъ за границу — конечно въ Парижъ, гд на него смотрли какъ на русскаго дикаря, вернувшись на родину, онъ поступалъ на службу въ какую-нибудь Комиссаріатскую комиссію и самъ начиналъ считать всхъ русскихъ дикарями. Онъ былъ типичнымъ ‘вольтерьянцемъ’ и, разумется (подобно и отцу Пушкина), членомъ масонской ложи какого-нибудь ‘Свернаго Щита’. Но вольтерьянство — само по себ, а крпостничество — само по себ: въ этомъ была наиболе характерная черта всхъ людей этого поколнія, Вольтеръ и Руссо съ одной стороны, конюшня и арапникъ съ другой вполн совмщались въ громадномъ большинств русскихъ ‘культурныхъ’ людей конца XVIII вка. Объ этомъ много говорилось и писалось, но.никто не вскрылъ этого явленія глубже, лучше и художественне, чмъ Тургеневъ: вспомните его ‘Дворянское гнздо’. Европейская лощеность и западное просвщеніе были только вншней оболочкой этихъ вольтерьянцевъ и крпостниковъ XVIII вка, иногда только позой, о которой такъ ядовито писалъ въ ‘Евгеніи Онгин’ Пушкинъ:
Намъ просвщенье не пристало
И намъ досталось отъ него
Жеманство — больше ничего (II, 24).
Таковы были отцы, таковы были предки Онгиныхъ, такое духовное наслдство получилъ Евгеній Онгинъ. Въ наслдств этомъ наиболе характерными являются дв черты, которыя необходимо обрисовать съ возможной рельефностью. Это, во-первыхъ, отмченное Пушкинымъ ‘жеманство’, поза, во-вторыхъ — это разладъ со средой, возрастающій съ каждымъ новымъ поколніемъ.
Обратите вниманіе: отъ прапрадда Евгенія Онгина до его отца мы имемъ прогрессивно возрастающій разладъ со средой. Тутъ рчь идетъ не о томъ расхожденіи ‘интеллигенціи’ и ‘народа’, которое было неизбжнымъ слдствіемъ петровской революціи, которое стало трагичнымъ для русской интеллигенціи только во второй половин минувшаго вка и которое въ наши дни нкоторые наивные публицисты открываютъ точно какую-то новую Америку. Нтъ, тотъ разладъ, о которомъ мы говоримъ по поводу предковъ Онгина, есть не только ихъ расхожденіе съ народомъ, но и разладъ съ ихъ же средой, съ массой приспособившихся людей, съ той соціальной сословной атмосферой, которой дышали вс эти люди. Массы людей всегда приспособляются къ сред и составляютъ ту плотную стну духовнаго мщанства, передъ которой иногда опускаются въ безсиліи руки даже самыхъ сильныхъ людей. Эти сравнительно немногіе сильные духомъ люди, представители индивидуализма, представители настоящей интеллигенціи, не примиряются съ пассивнымъ приспособленіемъ къ сред, ихъ задача обратная — приспособленіе среды къ вчно новымъ запросамъ человческаго духа. А между этими двумя берегами мщанства и индивидуализма, между молотомъ и наковальней — находятся люди, не умющіе ни приспособиться къ сред, ни приспособить ее. Ихъ можно назвать вообще ‘лишними людьми’, ихъ можно найти всюду и везд — во всхъ вкахъ, у всхъ народовъ, они — типичные ‘ни павы, ни вороны’, отставшіе отъ одного берега и не приставшіе къ другому.
Этотъ ‘лишній человкъ’ — не типъ своего времени, ибо такимъ типомъ является человкъ массы, представитель мщанства, но онъ и не исключеніе, такъ какъ такимъ исключеніемъ является представитель индивидуализма своей эпохи. Кто же въ такомъ случа этотъ лишній человкъ? Онъ — типическое исключеніе (по счастливому выраженію Ключевскаго), онъ слишкомъ типиченъ, чтобы быть исключеніемъ и достаточно исключителенъ, чтобы быть типомъ. Все это относится ко всмъ лишнимъ людямъ всхъ эпохъ, но бываютъ эпохи, особенно благопріятствующія появленію лишнихъ людей — и именно такой эпохой русской общественной жизни было столтіе съ середины XVIII по середину XIX вка. Все сказанное выше относится ко всмъ предкамъ Онгина и притомъ въ тмъ большей степени, чмъ ближе мы подходимъ къ самому Евгенію Онгину. Въ ‘Евгеніи Онгин’ все это впервые закрпляется геніальнымъ художникомъ, отмченная нами черта достигаетъ въ немъ своего апогея и длаетъ Онгина настоящимъ духовнымъ родоначальникомъ всхъ лишнихъ людей послдующихъ поколній.
Вторая характерная черта — отмченная Пушкинымъ ‘поза’, ‘жеманство’ — является неизбжнымъ слдствіемъ первой. Вспомните, сколько неестественныхъ позъ, сколько жеманныхъ гримасъ пришлось перемнить предкамъ Онгина, начиная со временъ петровской реформы! Разладъ со средой шелъ crescendo, а потому и позы становились все неестественне, пока не достигли своего апогея опять-таки въ Евгеніи Онгин. У предковъ Онгина, и чмъ ближе къ нему, тмъ больше, ‘были естественныя позы, нервные судорожные жесты, вызывавшіеся мстными неловкостями общихъ положеній, — скажемъ мы въ послдній разъ словами Ключевскаго.— Эти неловкости чувствовались далеко не всми, но жесты и мины тхъ, кто ихъ чувствовалъ, были всмъ замтны, бросались всмъ въ глаза, запоминались надолго, становились предметомъ художественнаго воспроизведенія. Люди, которые испытывали эти неловкости, не были какіе-либо особые люди, были какъ вс, но ихъ физіономіи и манеры не были похожи на общепринятыя. Это. были не герои времени, а только сильно подчеркнутые отдльные нумера, стоявшіе въ ряду другихъ, общія мста, напечатанныя курсивомъ. Такъ какъ масса современниковъ, усвшихся боле или мене удобно, рдко догадывалась о причин этихъ ненормальностей и считала ихъ капризами отдльныхъ лицъ, не хотвшихъ сидть, какъ сидли вс, то эти несчастныя жертвы неудобныхъ позицій слыли за чудаковъ, иногда даже ‘печальныхъ и опасныхъ’.— И чмъ ближе дло шло къ началу XIX вка, къ типу самого Евгенія Онгина, тмъ ярче и рельефне проявлялись эти характерныя черты лишнихъ людей, и въ этомъ случа Евгеній Онгинъ является опять-таки истиннымъ родоначальникомъ лишнихъ людей послдующихъ поколній.
Вотъ въ самыхъ общихъ чертахъ т условія, которыя объясняютъ не только причины появленія Онгиныхъ, но и самый характеръ Евгенія Онгина. Теперь, зная и его происхожденіе, и его личную біографію, мы можемъ вплотную подойти къ изученію этого типическаго исключенія русской жизни двадцатыхъ годовъ прошлаго вка.
Теперь ясно: не какъ deus ex machina явился Евгеній Онгинъ въ русской жизни начала XIX вка, нтъ, онъ былъ
Всевышней волею Зевеса
Наслдникъ всхъ своихъ родныхъ (I, 2)
— и въ прямомъ и въ переносномъ смысл. Онъ былъ наслдникомъ не только денегъ и долговъ, ‘заводовъ, водъ, лсовъ, земель’ своихъ предковъ, но и духовныхъ свойствъ ихъ, ихъ характерныхъ чертъ. Между этими двумя родами наслдствъ есть большая разница: отъ денегъ и долговъ своихъ предковъ можно отказаться, если пассивъ больше актива, а отъ духовныхъ свойствъ — нельзя. Когда умеръ отецъ Евгенія Онгина — тотъ самый, который ‘земли отдавалъ въ залогъ’, жилъ долгами, ‘давалъ три бала ежегодно и промотался наконецъ’ (I, 3) — и когда ‘передъ Онгинымъ собрался заимодавцевъ жадный полкъ’, то Онгинъ —
Наслдство предоставилъ имъ,
Большой потери въ томъ не видя,
Иль предузнавъ издалека.
Кончину дяди-старика (I, 51).
Къ сожалнію, нтъ возможности отказаться тмъ же способомъ отъ другого рода наслдства — отъ наслдственности… Ее всегда получаютъ полностью, независимо отъ того, чего въ ней больше — актива или пассива, и даже, пожалуй, въ послднемъ случа ее получаютъ съ особенной щедростью и неизбжностью.
Такова была судьба и Евгенія Онгина. ‘Наслдникъ всхъ своихъ родныхъ’, онъ получилъ отъ нихъ въ наслдство вс выясненныя выше черты разлада со средой, всю вковую изломанность духа, и притомъ вс эти типичныя черты достигли въ Онгин исключительной степени. Конечно, все это старое наслдство вылилось въ новую форму, старый разладъ и изломанность задрапировались новымъ плащемъ, новой позой, но сущность осталась прежняя, наслдственная. ‘Москвичъ въ Гарольдовомъ плащ’ — вотъ геніальная формула, вскрывающая одновременно и старую сущность и новую позу. Да, Евгеній Онгинъ — ‘москвичъ’ по своей духовной сущности, по тому наслдству, которое онъ получилъ отъ. своихъ предковъ, типичныхъ moscovites civiliss, но эта его наслдственная сущность проявляется въ новой поз, ‘въ Гарольдовомъ плащ’, потому что ко времени возмужалости Онгина старую позу вольтерьянства смнила новая поза — нарождающагося байронизма.
Мы знаемъ, когда наступила для Евгенія Онгина пора возмужалости, пора ‘юности мятежной… пора надеждъ и грусти нжной’: это было въ эпоху войны съ Наполеономъ за освобожденіе Европы. Когда улеглась военная буря, когда въ 1815—1816 гг. русское служилое дворянство вернулось домой изъ европейскаго похода съ запасомъ новыхъ чувствъ, мыслей, идеаловъ, то ясне, чмъ раньше, обозначилось дленіе русскаго ‘культурнаго’ общества на т три слоя, о которыхъ у насъ была рчь выше. Съ одной стороны — та ко всему приспособляющаяся мщанская толпа, которую мало интересовали вс эти новые идеалы и чувства, съ другой — та сравнительно небольшая группа интеллигенціи, дятельностью которой характеризуется вся исторія русской общественной мысли эпохи 1815—1825 г., т.-е. будущіе декабристы, и наконецъ, посредин между этими двумя полюсами русской жизни — слабовольные, изломанные лишніе люди, ‘типическія исключенія’, одинаково неспособные и смшаться въ толп приспособляющейся массы и увлечься идеалами борьбы за приспособленіе среды.
Одинъ изъ такихъ ‘типическихъ исключеній’ своего времени — Евгеній Онгинъ. Онъ не типъ своего сословія, своей эпохи, потому что такимъ типомъ является тотъ человкъ массы, толпы, сплоченной посредственности, портретъ котораго Пушкинъ такъ удивительно нарисовалъ двумя-тремя штрихами въ десятой строф послдней главы своего романа: это тотъ, кто постепенно созрвалъ, постепенно приспособлялся къ жизни и сред,
Кто страннымъ снамъ не предавался,
Кто черни свтской не чуждался,
Кто въ двадцать лтъ былъ франтъ иль хватъ,
А въ тридцать — выгодно женатъ,
Кто въ пятьдесятъ освободился
Отъ частныхъ и другихъ долговъ,
Кто славы, денегъ и чиновъ
Спокойно въ очередь добился,
О комъ твердили цлый вкъ:
N. N.— прекрасный человкъ!
Евгеній Онгинъ — не этотъ ‘прекрасный человкъ’ толпы, мщанства, сплоченной посредственности, самъ Пушкинъ беретъ его подъ свою защиту отъ тхъ людей, которымъ ‘посредственность одна… по плечу и не странна’, которые хотли бы и въ Онгин видть эту посредственность, хотли бы, чтобы и онъ былъ ‘добрый малый, какъ вы да я, какъ цлый свтъ’… (VIII, 8—9). Но въ томъ-то и дло, что Онгинъ выше посредственности, хотя бы по одному тому, что скоро ‘ему наскучилъ свта шумъ’, что имъ овладла хандра, что, бросивъ свтъ, не добиваясь ни денегъ, ни чиновъ, онъ заслъ за чтеніе: ‘отрядомъ книгъ уставилъ полку, читалъ, читалъ…’ (I, 37—44). Нтъ, онъ не человкъ посредственности, отъ мщанскаго берега онъ отчалилъ безповоротно.
Но онъ не могъ пристать къ другому берегу, не могъ, въ силу полученнаго имъ духовнаго наслдства,— и въ этомъ вся трагедія Онгина, какъ и вообще всхъ лишнихъ людей. Онъ не могъ стать тмъ ‘исключеніемъ’, какимъ были лучшіе представители декабризма, онъ былъ волею судебъ ‘наслдникъ всхъ своихъ родныхъ’… Не было силы воли, не было дисциплины ума, не было энергіи, настойчивости, вры въ себя. И Онгинъ не могъ бы стать ни членомъ Союза Благоденствія, ни членомъ кружка ‘любомудровъ’ двадцатыхъ годовъ, ни товарищемъ Павлова и Веневитинова, ни сотрудникомъ Пестеля, Муравьева, Николая Тургенева. А вдь теченіе ‘декабризма’ было тогда (посл 18і6 года) въ полномъ блеск своего развитія, серьезные политическіе и соціальные вопросы волновали общество и стали модными даже среди ‘свтской черни’ того времени. Въ одномъ неоконченномъ произведеніи Пушкина (‘Отрывки изъ романа въ письмахъ’, 1831 г.), герой его, Владиміръ Z., представляющій собой варіацію типа Онгина, такъ вспоминаетъ въ письм къ другу объ эпох декабризма: ‘…. ты отсталъ отъ своего вка — и цлымъ десятилтіемъ. Твои умозрительныя и важныя разсужденія принадлежатъ къ 1818 году. Въ то время строгость правилъ и политическая экономія были въ мод. Мы являлись на балы, не снимая шпагъ: намъ неприлично было танцовать и некогда заниматься дамами. Честь имю донести теб, что это все перемнилось: французская кадриль замнила Адама Смита’… Такова была мода той эпохи, когда общественными вопросами и политической экономіей занялись даже свтскія дамы (‘иная дама толкуетъ Сея и Бентама’ I, 42). Сила моды захватила и Онгина, вдь мы знаемъ, что онъ ‘читалъ Адама Смита и былъ глубокій экономъ’ (какъ иронически сообщаетъ про своего друга самъ Пушкинъ),—
То-есть, умлъ судить о томъ,
Какъ государство богатетъ,
И чмъ живетъ, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продуктъ иметъ… (I, 7).
Дальше этой характерной для эпохи двадцатыхъ годовъ амальгамы физіократизма съ фритредерствомъ Онгинъ не пошелъ, ограничившись салонными разговорами съ дамами объ Адам Смит, Се и Бентам… И это какъ-разъ въ то время, когда Николай Тургеневъ печаталъ свой серьезный ‘Опытъ теоріи налоговъ’, а Пестель писалъ свою замчательную ‘Русскую Правду’. Онгинъ не могъ стать такимъ, сравнительно говоря, исключеніемъ изъ общаго типа приспособившихся къ жизни, точно такъ же, какъ не могъ стать и типичнымъ представителемъ такихъ приспособившихся. Ему суждено было стать ‘типическимъ исключеніемъ’, ни павой, ни вороной, вчнымъ скитальцемъ между двумя полюсами русской жизни. И когда онъ, желая порвать съ нелпой жизнью среди ‘свтской черни’, заперся въ своемъ кабинет и ‘отрядомъ книгъ уставилъ полку’, то онъ не могъ, несмотря на все свое желаніе, дойти и доплыть до другого берега: для этого у него не было достаточнаго запаса духовныхъ силъ. Онъ ‘читалъ, читалъ — а все безъ толку’: чтеніе не могло помочь ему побдить того разлада со средой, которымъ болли вс его предки. Приспособиться къ сред онъ не могъ: онъ былъ выше нея, приспособлять среду онъ тоже не могъ: у него для этого не хватало силы. Оставалась одна дорога — дорога непроизвольной, безсознательной ‘позы’, опять-таки полученной по наслдству отъ предковъ, и позой этой явилось разочарованіе.
Отрядомъ книгъ уставилъ полку,
Читалъ, читалъ — а все безъ толку:
Тамъ скука, тамъ обманъ и бредъ,
Въ томъ совсти, въ томъ смысла нтъ,
На всхъ различныя вериги,
И устарла старина,
И старымъ бредитъ новизна… (I, 44).
И разочарованіе это какъ-разъ пришлось ко времени, чтобы его можно было облечь въ новую тогу — въ ‘Гарольдовъ плащъ’, лишенный почвы, уставшій отъ нелпой жизни, лишній человкъ ищетъ опоры въ кстати нарождающемся байронизм. Этимъ онъ окончательно входитъ въ рядъ своихъ предковъ, разладъ со средой и вковая изломанность духа достигаютъ въ Онгин своего апогея, хотя и проявляются въ новой форм. И вотъ какъ-разъ къ тому времени, когда Онгины охладли къ ‘шуму свта’ и стали со скучающимъ видомъ то читать книги, то продолжать по инерціи жить въ свт, какъ-разъ къ этому времени (1818—1820 гг.) появляются и въ жизни и въ литератур первые ‘москвичи въ Гарольдовомъ плащ’, первые байроническіе герои на русской почв, появляются ‘Кавказскіе плнники’, Алеко, Онгины. Не потому появились они, что пришла мода на разочарованность, хандру, байронизмъ, а наоборотъ, потому-то такъ и пришелся ко двору байронизмъ, что въ Онгиныхъ были уже налицо вс его элементы. Оттого-то и байронизмъ оказался у насъ такимъ русифицированнымъ, такимъ московскимъ.
Кавказскій плнникъ, Алеко, Онгинъ — все это родные братья по духу и по историко-генетическому происхожденію, это одинъ и тотъ же типъ, почти одинъ и тотъ же характеръ, но въ различныхъ его проявленіяхъ, въ различныхъ положеніяхъ. И вс они нарисованы или. по крайней мр, задуманы Пушкинымъ въ періодъ его южной ссылки 1820—1824 гг., т.-е. въ тотъ періодъ пушкинскаго творчества, который былъ отмченъ вліяніемъ Байрона. Интересно, однако, отмтить, что ‘Кавказскій плнникъ’, въ которомъ Пушкинъ, по собственному признанію, хотлъ обрисовать свой же характеръ, былъ написанъ Пушкинымъ до знакомства съ Байрономъ, или, по крайней мр, при самыхъ первыхъ шагахъ этого знакомства. Сравнительно недавно историки литературы обратили вниманіе на старое замчаніе критики двадцатыхъ годовъ, что въ ‘Кавказскомъ плнник’ отразились черты вліянія Шатобріана, что въ ‘плнник’ нтъ почти никакихъ характерно-байроническихъ чертъ. Это лишній разъ подтверждаетъ, что байронизмъ былъ только одной изъ возможныхъ формъ проявленія ‘онгинства’, герои Байрона были только одними изъ духовныхъ предковъ Онгиныхъ, но вовсе не ихъ родоначальниками. Начиная отъ Saint-Preux, героя ‘Новой Элоизы’ Руссо, проходя черезъ гетевскаго Вертера и героевъ нарождающагося нмецкаго и французскаго романтизма, въ род Ренэ того же Шатобріана, и кончая героями Байрона {Несомннное вліяніе Шатобріана на Байрона — давно извстный фактъ, еще боле тсная связь Шатобріана съ творчествомъ Руссо также достаточно извстна. Здсь передъ нами постепенное развитіе одной и той же нити литературной эволюціи, имющей свое основаніе и обоснованіе въ исторіи общественной жизни Европы второй половины XVIII вка.}, мы имемъ рядъ духовныхъ предковъ и родственниковъ Онгина, мы имемъ однородные по существу характеры и типы при всемъ громадномъ различіи ихъ проявленій. Психологическая основа въ нихъ почти одна и та же, мы уже говорили, что ‘лишніе люди’ — явленіе всеобщее, міровое, но что въ различныхъ условіяхъ они проявляются различно. Характерныя же черты ихъ типа всюду и всегда остаются тождественными: у всхъ ихъ неизбженъ разладъ со средой, у всхъ неизбжна та или иная поза (часто далекая отъ всякаго жеманства, часто наполовину безсознательная). Разладъ со средой еще со временъ Руссо характеризуется возрастающимъ разрывомъ съ формами и духомъ современной культуры, эта черта стала одной изъ главнйшихъ въ физіономіи нарождающагося ‘романтизма’. Черта эта своеобразно преломилась и въ творчеств Пушкина (‘плнникъ’ и черкесы, Алеко и цыганы) въ наиболе ‘романтическій’ періодъ его жизни и творчества — въ указанную выше эпоху 1820—1824 гг.
Мы видимъ, такимъ образомъ, что извстное мнніе Мицкевича — да и не одного его — объ этомъ період творчества Пушкина должно считаться сильно преувеличеннымъ. Именно, по мннію великаго польскаго поэта, въ отмченные нами выше годы ‘Пушкинъ попалъ въ сферу притяженія Байрона и вращался около этого свтила, какъ освщенная его лучами планета. Сюжеты, характеры, идея, форма — все это байроновское въ произведеніяхъ Пушкина его перваго періода’. Да и самъ Пушкинъ замтилъ, что въ эту эпоху (1820—1824 гг.) онъ отъ Байрона ‘съ ума сходилъ’. Конечно, вліяніе Байрона на Пушкина еще боле несомннно, чмъ предшествовавшее вліяніе Шатобріана на Байрона и Руссо на Шатобріана, несомннно, что форму и отчасти сюжеты Пушкинъ бралъ не безъ вліянія Байрона, но настолько же несомннно, что и идея и характеры произведеній оставались вполн пушкинскими, вполн русскими, вполн ‘московскими’. Иначе и быть не могло, такъ какъ слишкомъ различны были по существу своихъ талантовъ великій ‘романтикъ’ Байронъ и великій реалистъ Пушкинъ.
У Байрона обычный разладъ ‘лишнихъ людей’ со средой углубляется до разрыва человка съ міромъ, съ вселенной, съ Богомъ. Безмрныя, титаническія силы нужны для того, чтобы нести на себ слдствія этого разрыва, этого ‘богоборчества’, какъ принято говорить въ настоящее время, и вс настоящіе герои Байрона — такіе титаны по сил духа. Безпредльная мощь человческаго духа, смло возставшаго противъ Бога, противъ всего міра, — вотъ постоянная тема Байрона, вотъ характерная черта его ‘романтизма’, его стремленія ‘за предлы предльнаго’ человческаго дерзанія. Этотъ романтизмъ англійскаго поэта былъ совершенно чуждъ Пушкину, который — мы это еще увидимъ — съ такой удивительной ясностью духа принималъ весь міръ въ его цломъ, который доходилъ до разрыва съ обществомъ, но не человчествомъ, до разрыва съ культурою, но не съ міромъ. Пушкинъ былъ въ этомъ смысл, быть можетъ, величайшимъ ‘реалистомъ’ изъ всхъ великихъ поэтовъ, онъ былъ ‘весь земной’, онъ любилъ это солнце, эту землю, этотъ міръ трехъ измреній, эту темную, слабую душу человческую, титанизмъ былъ ему совершенно чуждъ. Никогда онъ не былъ романтикомъ, его байроническій псевдо-романтизмъ былъ поэтому, только вполн мимолетнымъ и неглубокимъ явленіемъ даже въ его творчеств 1820—1824 гг.
И когда Пушкинъ самъ понялъ, врне — безсознательно почувствовалъ это, онъ задумалъ ‘Евгенія Онгина’, крайне интересно отмтить, что онъ задумалъ его еще въ Крыму, т.-е. какъ-разъ въ то время, когда писалъ ‘Кавказскаго плнника’ (Крымъ — ‘c’est le berceau de mon Онгинъ’, замтилъ въ одномъ изъ писемъ 1836 г. самъ Пушкинъ). Въ ‘Кавказскомъ плнник’, въ ‘Братьяхъ разбойникахъ’, въ ‘Бахчисарайскомъ фонтан’, наконецъ въ ‘Цыганахъ’—онъ пробовалъ придавать черты титанизма, черты духовной силы тому ‘онгинскому’ типу, происхожденіе котораго мы прослдили и въ которомъ Пушкинъ такъ врно видлъ, какъ уже сказано выше, собственныя свои черты. Но чмъ дальше, тмъ больше чувствовалъ онъ, что въ сопоставленіи ‘онгинства’ съ ‘силою духа’ таится какое-то непримиримое противорчіе, что ‘волна и камень, стихи и проза, ледъ и пламень не столь различны межъ собой’, какъ сила духа съ одной стороны и ‘лишніе люди’ — съ другой. И замтьте — характернйшее явленіе!— что и въ ‘Кавказскомъ плнник’, и ‘Бахчисарайскомъ фонтан’, и ‘Цыганахъ’ Пушкинъ, быть можетъ самъ того не сознавая, въ конц концовъ, снималъ со своихъ героевъ маску силы, смывалъ гримировку титанизма, не характерно ли, что во всхъ этихъ поэмахъ передъ нами проходитъ одинъ и тотъ же мотивъ: противопоставленіе слабаго мужчины сильной женщин? Мотивъ этотъ, съ такой геніальной простотой проведенный Пушкинымъ и въ ‘Евгеніи Онгин’, впослдствіи не даромъ сталъ главнымъ мотивомъ всего творчества Тургенева, этого наиболе ‘пушкинскаго’ таланта русской литературы, этого постояннаго бытописателя типа ‘лишняго человка’ въ его разновидности сороковыхъ-пятидесятыхъ годовъ. На русской почв лишній человкъ всегда былъ слабымъ человкомъ, безконечно далекимъ отъ байроновскаго титанизма, и Пушкинъ прозрлъ это даромъ творческой интуиціи еще задолго до ‘Евгенія Онгина’. Столкновеніе этого ‘типическаго исключенія’ своей среды съ женщиной всегда кончалось духовной побдой послдней и нравственнымъ пораженіемъ слабаго духомъ героя. Вспомните: вялый, тоскующій Кавказскій плнникъ, который ‘безъ упоеній, безъ желаній’ вянетъ ‘жертвою страстей’, — и освобождающая его изъ плна цною своей жизни черкешенка, нсколько мелодраматическій, тоскующій татарскій ханъ, надъ которымъ вскор смялся самъ авторъ съ друзьями,— и Зарема, готовая принести въ жертву своей любви и свою и чужую жизнь. Еще рельефне это противопоставленіе въ ‘Цыганахъ’: къ этому времени поэтъ все ясне и ясне сознавалъ, что постоянный герой его поэмъ — слабый человкъ, которому совершенно не къ лицу тога демонизма и титанизма. Алеко, несомннно, самый сильный духомъ изъ всхъ героевъ Пушкина — но насколько слабе онъ этой сильной въ своей непосредственности Земфиры! Окончаніе ‘Цыганъ’ — слишкомъ явное признаніе нравственнаго пораженія Алеко, то, что еще не ясно намчается въ ‘Кавказскомъ плнник’ и ‘Бахчисарайскомъ фонтан’, уже ясно сказывается въ ‘Цыганахъ’. Пушкинъ все ясне и ясне осознавалъ характеръ и типъ своего героя, въ то же время онъ все боле и боле преодолвалъ въ себ самомъ отрицательныя черты обрисовываемаго характера. И если въ ‘Кавказскомъ плнник’ онъ хочетъ выставить самого себя, если онъ герою ‘Цыганъ’ довольно подчеркнуто даетъ свое имя, то тутъ же вскор онъ и смется надъ своими созданіями (‘мы вдоволь надъ нимъ — Кавказскимъ плнникомъ — посмялись’). И когда Пушкинъ пишетъ ‘Евгенія Онгина’, то тутъ онъ уже торопится въ первой же глав подчеркнуть, что Онгинъ — не онъ, не Пушкинъ:
Всегда я радъ замтить разность
Между Онгинымъ и мной,
Чтобы насмшливый читатель,
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здсь мои черты,
Не повторялъ потомъ безбожно,
Что намаралъ я свой портретъ,
Какъ Байронъ, гордости поэтъ… (I, 56).
Конечно, въ Пушкин было много онгинскихъ чертъ, такъ же какъ и во всхъ герояхъ ‘байроническихъ’ поэмъ Пушкина, но въ тхъ герояхъ черты эти были закутаны флеромъ демонизма и титанизма, тхъ героевъ Пушкинъ старался выставить сильными людьми, хотя это ему и не удавалось. Теперь онъ творческимъ чутьемъ пришелъ къ признанію своей ошибки, онъ понялъ, что слабый духомъ человкъ es плащ титана — характерная черта русифицированнаго московскаго байронизма. Вотъ что значитъ яркое опредленіе — ‘москвичъ въ Гарольдовомъ плащ’, это значитъ: слабый человкъ, пытающійся загримироваться — ну, титаномъ не титаномъ, а по крайней мр сильнымъ душою героемъ. И когда Пушкинъ понялъ, когда Пушкинъ почувствовалъ это,— онъ пересталъ ставить на ходули тотъ типъ, который подсказывался ему самой жизнью. Онъ взялъ слабаго душою потомка изломанныхъ душою предковъ, взялъ его такимъ, какимъ видлъ въ жизни — закутаннаго въ Гарольдовъ плащъ, по байронической мод и поз той эпохи, но только спустилъ его съ ходуль на землю. Тогда появился Онгинъ.
Вотъ связь ‘Евгенія Онгина’ со всмъ предшествовавшимъ творчествомъ Пушкина, вотъ связь его и съ ‘байронизмомъ’ поэта. Несомннно, что начало ‘Евгенія Онгина’ относится еще къ ‘байроническому’ періоду жизни Пушкина, не даромъ и самъ Пушкинъ въ предисловіи къ первому и второму изданію первой главы своего романа отмтилъ, что глава эта ‘напоминаетъ Беппо, шуточное произведеніе мрачнаго Байрона’. Позднйшей критикой дйствительно установлена нкоторая чисто-вншняя связь между манерой письма ‘Беппо’ и ‘Евгенія Онгина’, также какъ и между героями этихъ произведеній, графомъ и Онгинымъ. Но и въ томъ и въ другомъ случа связь эта до того вншняя, до того маловажная, что должна быть отмчена только мимоходомъ, какъ интересная мелочь, характерная для изученія байроновскаго вліянія на форму письма Пушкина двадцатыхъ годовъ, но не для изученія внутренней сущности пушкинскаго ‘романа въ стихахъ’. Эта сущность мало-по-малу складывалась и выяснялась подъ давленіемъ ‘романтизма’ вообще и байронизма въ частности еще въ періодъ 1820—1824 г., туманный обликъ Кавказскаго плнника пріобрлъ боле опредленныя черты въ Алеко, а поставленный съ ходуль на землю Алеко оказался Онгинымъ. И по мр того, какъ Пушкинъ писалъ свой романъ, все ясне и ясне длался для него обликъ героя всхъ его поэмъ. Слабый человкъ — вотъ его сущность, стремленіе казаться сильнымъ и ‘разочарованность’ — вотъ его поза, его столкновеніе съ сильной женщиной — вотъ фатальная психологическая завязка и развязка пушкинскихъ поэмъ и романовъ.
И все это выражено Пушкинымъ въ ‘Евгеніи Онгин’ съ особенной ясностью, съ окончательной опредленностью. То, что смутно было намчено поэтомъ въ ‘плнник’ и черкешенк, въ Алеко и Земфир, теперь раскрылось во всей своей полнот въ Онгин и Татьян, то, что тамъ было окутано псевдо-романтическимъ флеромъ, здсь сведено на землю, выражено въ яркихъ реалистическихъ образахъ, въ безсмертныхъ реальныхъ типахъ. При столкновеніи съ Татьяной обнаруживается въ конецъ духовная сущность Онгина, и намъ необходимо познакомиться поближе съ Татьяной, понять ее и сказать тогда послднее слово о геро ея романа, о геро всхъ поэмъ Пушкина. Вдь послднее слово объ Онгин сказала именно Татьяна.
Итакъ — она звалась Татьяной…
Дика, печальна, молчалива,
Какъ лань лсная боязлива,
Она въ семь своей родной
Казалась двочкой чужой… (II, 25).
Этими словами Пушкинъ начинаетъ характеристику Татьяны, и слова эти сразу вскрываютъ передъ нами главную черту того типа, къ которому принадлежитъ Татьяна: намъ сразу становится ясно, что Татьяна — такое же типическое исключеніе своей среды, какъ Евгеній Онгинъ — своей. А если мы прибавимъ, что среда эта въ обоихъ случаяхъ одна и та же, то сразу намъ станетъ яснымъ полное сходство и историко-генетическаго происхожденія Онгина и Татьяны, и ихъ принадлежности къ промежуточному слою нарождающихся лишнихъ людей. При этомъ, однако, они принадлежатъ къ двумъ совершенно различнымъ психологическимъ типамъ, что съ неизбжностью обусловливаетъ собою и завязку и развязку пушкинскаго романа.
Что историко-генетическое происхожденіе Татьяны и Онгина общее — въ этомъ врядъ ли возможны сомннія. Почти все, что мы говорили о ддахъ и праддахъ Евгенія Онгина, можно чуть ли не дословно повторить о бабушкахъ и прабабушкахъ Татьяны, и это въ значительной степени объяснитъ намъ ея характеръ. Дйствительно, за два вка европейскаго просвщенія русскія женщины испытали не меньше ‘волшебныхъ измненій милаго лица’, чмъ ихъ отцы, мужья и братья. Если прапрабабушка Татьяны была еще русской боярыней-затворницей середины XVII вка, то зато прабабушка ея — какая-нибудь Наталья Гавриловна Ржевская, невста ‘арапа Петра Великаго’ — была уже насильно вывезена на петровскую ассамблею, такъ красочно и ярко нарисованную Пушкинымъ въ третьей глав только-что названнаго романа. Изъ душегрекъ и шушуновъ ее насильно нарядили въ фижмы и робронды и заставили кланяться и присдать въ менуэтахъ — ‘по царскому наказу, по боярскому приказу, на смхъ всему міру, по нмецкому маниру’. Ея дочь, бабушка Татьяны, уже съ молодыхъ лтъ воспитывалась по такому ‘нмецкому маниру’, а поздне — вращалась въ обществ, зараженномъ, словно эпидемической болзнью, галломаніей, просмотрите любой изъ сатирическихъ листковъ начала царствованія Екатерины, и вы найдете портретъ бабушки Татьяны въ безчисленныхъ снимкахъ и копіяхъ. У этой петербургской культурной дикарки середины XVIII вка была дочь Pachette — мать Татьяны. Этой ci-devant Pachette, впослдствіи Парасковь Лариной, Пушкинъ посвятилъ рядъ мткихъ, добродушно-ядовитыхъ строфъ въ ‘Евгеніи Онгин’, какъ живая стоитъ она передъ нами. Она получила бонтонное воспитаніе въ московскомъ французскомъ пансіон, у какой-нибудь ‘эмигрантки Фальбала’, въ результат этого воспитанія —
….. писывала кровью
Она въ альбомы нжныхъ двъ,
Звала Полиною Прасковью
И говорила нараспвъ,
Корсетъ носила очень узкій,
И русскій Н, какъ N французскій,
Произносить умла въ носъ (II, 33),
конечно, она была тайно влюблена, предметомъ ея страсти былъ нкій ‘славный франтъ, игрокъ и гвардіи сержантъ’. Но ‘скоро все перевелось’: ее выдали замужъ за бригадира въ отставк Дмитрія Ларина, который увезъ ее ‘въ свою деревню, гд она, Богъ знаетъ кмъ окружена, рвалась и плакала сначала’, а потомъ ‘привыкла и довольна стала’. Покойно катилась привольная помщичья жизнь, вся пропитанная той смсью старо-русскаго помщичьяго быта съ французскимъ языкомъ, которая и понын еще сохранилась въ рдкихъ глухихъ уголкахъ. Ларины —
Хранили въ жизни мирной
Привычки мирной старины,
они ‘любили круглыя качели, подблюдны псни, хороводъ’, и въ то же время дти ихъ росли на французскихъ романахъ, на французской литератур: Татьяна ‘по-русски плохо знала… и выражалася съ трудомъ на язык своемъ родномъ’ (III, 26), что даже совершенно неправдоподобно, если вспомнить о нян Филипьевн, взлелявшей Татьяну. Но, во всякомъ случа, вотъ обстановка, въ которой воспиталась и выросла Татьяна.
И Татьян, подобно Онгину, нельзя было отказаться отъ духовнаго наслдства, и въ ней съ неизбжностью отразились черты, воспитанныя въ русской женщин всей жизнью XVIII вка. Конечно, въ Татьян не было и не могло быть никакихъ чертъ того городского ‘вырожденства’, которыя, несомннно, просвчивали въ Онгин, не могло быть хотя бы по одному тому, что всю свою двичью жизнь Татьяна прожила въ глухой деревн.. Уже по одному этому изъ Татьяны не могло выйти той полной аналогіи Онгину, какою были жеманныя ‘младыя граціи Москвы’, ея кузины, съ которыми она познакомилась впослдствіи. Но зато не могла не отразиться на Татьян та наслдственная раздвоенность понятій, мыслей, чувствъ, та душевная раздвоенность, которая сказалась на Онгин гримасой, позой, быть можетъ, безсознательной гримасой, искренней позой — пусть такъ, но все же позой. Избжать этой раздвоенности Татьяна не могла.
Умъ съ сердцемъ не въ ладу, книжныя французскія мысли не въ ладу съ чувствомъ, не въ ладу со всмъ бытомъ,— въ этомъ была трагедія многихъ Татьянъ той эпохи. Передъ нами
Татьяна — русская душою,
Сама не зная почему,
какъ великолпно говоритъ о ней Пушкинъ (V, 4), передъ нами до глубины души русская двушка. Такова ея внутренняя сущность, таковъ глубокій складъ ея духа, но на этой сущности — рядъ постороннихъ наслоеній. Знакомясь съ Татьяной, мы невольно вспоминаемъ ея далекую предшественницу, отдленную отъ Татьяны столтіемъ, невсту арапа Петра Великаго, Наталью Гавриловну Ржевскую. Пушкинъ набросалъ ея недоконченный портретъ легкими и тонкими штрихами. Передъ нами двушка, которая была ‘воспитана по старинному, т.-е. окружена мамушками, нянюшками, подружками и снными двушками, шила золотомъ и не знала грамоты’, и въ то же время она учится ‘пляскамъ нмецкимъ… менуэтамъ и курантамъ’ у плннаго шведскаго офицера. Не то ли же самое было и съ Татьяной: воспитаніе подъ крыломъ старушки-няни Филипьевны (пушкинская Арина Родіоновна), яркаго воплощенія русскаго народнаго духа, и рядомъ съ этимъ, вмсто ‘плясокъ нмецкихъ’ — французскіе романы? На душу русской двушки ложились наслоенія чужихъ, наносныхъ идей и чувствъ, и вотъ, выбитая изъ колеи, бродитъ она ‘съ печальной думою въ очахъ, съ французской книжкою въ рукахъ’ (VIII, 5). Старушка-няня, русскія сказки и поговорки, ‘старинныя были и небылицы’, разговоры о старин — и тутъ же рядомъ, въ письм къ Онгину, пересказъ вычитанной изъ романовъ, а можетъ быть и слышанной отъ Ленскаго, теоріи предназначенности другъ другу ‘родныхъ душъ’. Вдь Ленскій недаромъ былъ ‘поклонникъ Канта и поэтъ’, ‘поклонникъ Шеллинга’, долженъ былъ сказать Пушкинъ, если бы хотлъ взять наиболе общій типъ ‘любомудровъ’ двадцатыхъ годовъ. Но не въ этомъ дло, а въ томъ, что проповдуемыя Ленскимъ мысли почти буквально повторяетъ Татьяна.
Онъ врилъ, что душа родная
Соединиться съ нимъ должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждетъ она (II, 8).
Вдь почти все письмо Татьяны къ Онгину составляетъ перифразу этихъ мыслей Ленскаго:
‘То въ высшемъ суждено совт,
То воля Неба: я твоя!
Вся жизнь моя была залогомъ
Свиданья врнаго съ тобой’…
Итакъ, ‘круглыя качели, подблюдны псни, хороводъ’ — съ одной стороны, а съ другой — романтическая теорія любви, французскіе романы,— какъ же не сказать, что и Татьяна не могла избгнуть той искренней позы, которая была удломъ типическихъ исключеній этого поколнія?
Искренняя поза — это сочетаніе словъ нсколько странно, но оно вполн соотвтствуетъ дйствительности. Искренняя поза — это значитъ непроизвольная поза, безсознательная поза, и именно таково было положеніе типическихъ исключеній онгинскаго поколнія. Правда, когда онгинство разлилось широкой волной, когда оно перешло въ мщанскую массу, то оно дйствительно стало дланной, сознательной позой, — мы это еще увидимъ, тогда появились безчисленные уздные кавалеры, напускавшіе на себя разочарованность, хандру, байронизмъ. А Онгинъ — и въ этомъ вся разница, и большая разница — не напускалъ на себя хандры, но былъ дйствительно въ ея власти. Точно такъ же и Татьяна: она дйствительно была во власти своихъ двойственныхъ чувствованій и переживаній, она не была одной изъ тхъ ‘идеальныхъ двъ’, у которыхъ весь романтическій экстазъ наполовину дланный, напускной.
Татьяна не была ни ‘идеальной двой’, о которыхъ такъ зло писалъ Блинскій, ни одной изъ тхъ ‘уздныхъ барышень’, о которыхъ такъ часто съ добродушною ироніей говорилъ Пушкинъ. ‘Т изъ моихъ читателей, которые не живали въ деревняхъ, не могутъ себ вообразить, что за прелесть эти уздныя барышни!’ — восклицаетъ Пушкинъ устами Блкина въ ‘Барышн-крестьянк’, въ (Евгеніи Онгин’ поэтъ посвящаетъ дв строфы описанію альбома уздной барышни (IV, 28, 29) и даетъ этимъ прелестную характеристику всего типа уздныхъ барышень. Наконецъ, очень милую уздную барышню Пушкинъ нарисовалъ въ образ Ольги Лариной — веселой, простодушной двицы, какихъ такъ много и въ жизни и въ литератур:
….. любой….. романъ
Возьмите и найдете врно
Ея портретъ: онъ очень милъ,
Я прежде самъ его любилъ,
Но надолъ онъ мн безмрно… (II, 23)’
Эти уздныя барышни являются типомъ двушки той среды и эпохи, сравнительнымъ исключеніемъ изъ нихъ, но исключеніемъ довольно печальнымъ, являются ‘идеальныя двы’. Это о нихъ говорилъ Пушкинъ въ одной изъ черновыхъ строфъ четвертой главы своего романа:
Что можетъ быть, страна святая,
Несноснй барышень твоихъ,
Плаксивыхъ, скучныхъ, своенравныхъ…
Простилъ бы имъ ихъ сплетни, чванство…
И неопрятность, и жеманство —
Но какъ простить имъ модный бредъ
И неуклюжій этикетъ?
Объ этомъ тип ‘идеальныхъ двъ’ очень мтко и зло писалъ Блинскій, разсказывая, какъ эти идеальныя двы запоемъ читаютъ книги и думаютъ, что понимаютъ ихъ, какъ он мечтаютъ, глядя на луну, какъ списываютъ стишки въ завтныя тетрадки, какъ ведутъ переписку (огромными тетрадищами) съ какой-нибудь подругой, которая живетъ въ томъ же дом, только въ разныхъ комнатахъ. ‘Сверхъ того, каждая изъ нихъ ведетъ свой дневникъ, весь наполненный ‘выписными чувствами’, въ которыхъ… нтъ ничего живого, истиннаго, только претензіи и идеальничанье. Он презираютъ толпу и землю, питаютъ непримиримую ненависть ко всему матеріальному… Многія изъ нихъ не прочь бы и отъ замужества, и при первой возможности вдругъ измняютъ свои убжденія и изъ идеальныхъ двъ скоро длаются самыми простыми бабами, но въ иныхъ способность обманывать себя призраками фантазіи доходитъ до того, что он на всю жизнь остаются восторженными двственницами и, такимъ образомъ, до семидесяти лтъ сохраняютъ способность къ сентиментальной экзальтаціи, къ нервическому идеализму’. Вотъ кто получилъ сполна по наслдству всю духовную изломанность цлаго ряда предковъ, вотъ чьей участью стала дланная поза, гримаса, жеманство…
Татьяна, повторяю еще разъ, и не несносная ‘уздная барышня’ и не слезоточивая ‘идеальная два’, она и не общій шаблонный типъ и не печальное исключеніе, не дланная поза и гримаса, она, какъ я уже сказалъ, типическое исключеніе своей среды и эпохи. Въ ней мы имемъ передъ собою типъ двушки съ сильной душой, порывающейся прочь отъ той среды, въ которую ее закинула судьба. Правда, отъ наслдственныхъ вліяній никто не можетъ отказаться, но вотъ яркій примръ борьбы сильно очерченной индивидуальности съ наслдственными родовыми и бытовыми типическими чертами. Почему Ольга Ларина — кость отъ костей и плоть отъ плоти своихъ родителей, типичная ‘уздная барышня’, а ея сестра, Татьяна — съ раннихъ лтъ ‘въ семь своей родной казалась двочкой чужой’? Здсь вступаетъ въ свои права, какъ говоритъ устами добродушнаго Блкина Пушкинъ, ‘особенность характера, самобытность (individualit), безъ чего, по мннію Жанъ-Поля, не существуетъ человческое величіе’ (‘Барышня-крестьянка’). Сильная и глубокая индивидуальность Татьяны жаждетъ цльности, единства, но ей не дано преодолть наслдственнаго раздвоенія души и найти самоё себя. Русская душою, она всегда будетъ думать по-французски, есть печать эпохи, печать воспитанія, печать быта, которую могутъ до извстной степени стереть только совершенно исключительные люди. Это было не по силамъ милой, поэтичной Татьян, не находя исхода, она искала спасенія въ одиночеств, въ замкнутости, въ книгахъ.
И вотъ судьба столкнула ее съ человкомъ, котораго она полюбила, въ которомъ надялась найти поддержку, защитника, спасителя. Два раза пришлось ей столкнуться съ нимъ въ жизни, и оба эти столкновенія окончательно вскрываютъ передъ нами характеры Татьяны и Онгина.
Если бы Татьяна была представительницею массоваго типа русской провинціальной двушки того времени, если бы Татьяна была того же типа, какъ ея сестра Ольга, то романъ Пушкина терялъ бы свой смыслъ, или, врне сказать, пріобрталъ бы совершенно иной смыслъ: встрчи Онгина съ одной изъ тьмы темъ ‘уздныхъ барышень’. Конечно, и эта задача представляетъ художественный интересъ, и интересно, что, только-что окончивъ ‘Евгенія Онгина’, Пушкинъ въ 1831 г. принялся именно за такой романъ (отъ него остались только ‘Отрывки изъ романа въ письмахъ’). Герой этого романа, Владиміръ Z., о которомъ мы уже упоминали — все тотъ же Онгинъ, настолько тотъ же, что даже ‘надпись къ портрету княжны Ольги’ онъ сочиняетъ въ стил сужденій Онгина про Ольгу Ларину (Онгинъ: ‘кругла, красна… какъ эта глупая луна’, Владиміръ Z: ‘глупа, скучна — et cetera’…). Это второе изданіе Онгина ухаживаетъ въ деревн за своей петербургской знакомой, Лизой, и въ то же время ‘развлекается’ со своей родственницей Машей, типичной ‘уздной барышней’. На этомъ романъ обрывается, но дальнйшій ходъ его ясенъ: конечно, Владиміръ Z. разорветъ нить своего романа и съ той и съ другой и вернется продолжать онгинствовать въ Петербургъ, одна изъ главныхъ темъ этого неоконченнаго романа — столкновеніе этого Онгина съ ‘уздной барышней’. Но психологическая задача ‘Евгенія Онгина’ совсмъ другая, эта тема, эта задача, которую впослдствіи такъ богато развилъ и разработалъ Тургеневъ, является въ то же время и постоянной темой Пушкина. Я уже указывалъ, что тема эта — столкновеніе слабаго мужчины гг сильной женщины.
Сильная женщина, сама не сознающая своей духовной силы, и въ то же время безсильная въ борьб со средою, полюбила слабаго мужчину, загримированнаго чуть ли не титаномъ. Уже давно ея ‘душа ждала… кого-нибудь’, кто-бъ не былъ похожъ на узднаго франтика Птушкова, на Буянова, на гусара Пыхтина — вообще на всхъ тхъ, за кого мечтали бы выйти замужъ вс ‘уздныя барышни’. Душа ждала —
И дождалась. Открылись очи,
Она сказала: это онъ! (III, 8).
Этотъ ‘онъ’ — былъ Евгеній Онгинъ. Конечно, Татьяна не могла видть въ немъ того, кмъ онъ дйствительно былъ, вдь онъ былъ героемъ ея романа, въ немъ она видла черты всхъ героевъ прочитанныхъ ею романовъ:
Вс для мечтательницы нжной
Въ единый образъ облеклись,
Въ одномъ Онгин слились… (III, 9).
Она мечтаетъ о немъ, она идеализируетъ своего героя, она вритъ, что съ нимъ начнется для нея новая жизнь, что самой судьбой предназначены они другъ для друга, что онъ спасетъ ее отъ той среды, гд она задыхается.
Все это выражено въ томъ письм Татьяны, равнаго которому нтъ въ русской литератур, все оно пропитано ароматомъ нжной и глубокой распускающейся двической души. Тутъ все такъ наивно и такъ глубоко по чувству, тутъ такая глубокая страсть и такой горькій призывъ о помощи, что даже Онгинъ ‘живо тронутъ былъ’, но, конечно, разочарованный во всемъ, онъ совершенно не сумлъ оцнить всей непосредственной прелести этого письма, всей глубины натуры Татьяны. Онгинъ не былъ Пушкинымъ, который ‘свято берегъ’ это письмо и перечитывалъ его ‘съ тайною тоскою’. {‘Письмо Татьяны предо мною, его я свято берегу, читаю съ тайною тоскою — и начитаться не могу’ (III, 31), повидимому, это — автобіографическое признаніе Пушкина. Эти строки написаны имъ въ Михайловскомъ, въ конц 1824 г., когда Пушкинъ читалъ и перечитывалъ письмо своей ‘Татьяны’ — графини Е. К. Воронцовой. См. стих. ‘Сожженное письмо’, 1825 г. О литературныхъ источникахъ письма Татьяны — французскихъ романахъ — см. статью В. Сиповскаго: ‘Онгинъ, Ленскій, Татьяна’.} Онгинъ не могъ понять и оцнить мятущуюся душу Татьяны. А вдь она искала въ немъ защиты, опоры, спасенія. Она убждена, что онъ, сильный духомъ герой, посланъ ей Богомъ, что онъ ея избавитель. Въ уцлвшей программ письма Татьяны Пушкинъ заставляетъ ее высказывать слдующія мысли:, я ничего не хочу, я хочу васъ видть, у меня нтъ никого, придите, вы должны бытъ то и то, если нтъ, меня Богъ обманулъ’… Подчеркнутая нами фраза не передана дословно въ самомъ письм, хотя этой мыслью и проникнуто все письмо, мысль эта — какъ-бы лейтъ-мотивъ его. Татьяна готова на все, она готова на жертву, на страданія, но въ то же время она ждетъ защиты и спасенія:
…..судьбу мою
Отнын я теб вручаю,
Передъ тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю…
Вообрази: я здсь одна,
Никто меня не понимаетъ,
Разсудокъ мой изнемогаетъ
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единымъ взоромъ
Надежды сердца оживи…
Никто ее не понимаетъ, но — что еще хуже — она сама себя не можетъ понять. Гд-то и въ чемъ-то есть спасеніе… Но гд и въ чемъ? О, конечно, въ сильномъ геро, въ Онгин: ‘вы должны быть то и то (читай: сильный духомъ герой, руководитель и т. п.), если нтъ — меня Богъ обманулъ’…
Да, дйствительно, ‘Богъ обманулъ’ бдную Таню: вра въ Онгина обманула ее. Это случай общій, характерный для цлой эпохи развитія русской женщины. Долго и мучительно искала она дороги и всегда избирала путеводителями Онгиныхъ разныхъ родовъ: княжна Мери — Печорина, Лиза — Лаврецкаго, Наталья — Рудина. И вс Онгины отвчали всмъ Татьянамъ однимъ и тмъ же: полнымъ непониманіемъ. И всегда это столкновеніе Онгиныхъ съ Татьянами происходило точно по одному трафарету, такъ геніально просто намченному Пушкинымъ: сильная женщина встрчалась со слабымъ мужчиной и искала въ немъ поддержки, пути къ новой жизни, спасенія, Онгины почти всегда или не умли поддержать, или отталкивали ее, и только впослдствіи понимали, что они утратили… Но тогда было уже поздно: вс эти сильныя женщины начинали понимать всю духовную слабость своихъ героевъ. Такъ это было и съ Татьяной. Посл холодной отповди Онгина на письмо Татьяны, посл убійства имъ Ленскаго
… начинаетъ понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь ясне, слава Богу,
Того, по комъ она вздыхать
Осуждена судьбою властной…
Когда она прочла книги библіотеки Онгина — произведенія Байрона и еще ‘два-три романа, въ которыхъ отразился вкъ’, — то она, вроятно, съ трепетомъ, съ болью подумала, что, быть можетъ, ея герой вовсе не титанъ, не ‘надменный бсъ’, а только
….. подражанье,
Ничтожный призракъ, иль еще
Москвичъ въ Гарольдовомъ плащ,
Чужихъ причудъ истолкованье,
Словъ модныхъ полный лексиконъ…
Ужъ не пародія ли онъ?
Ужель загадку разршила?
Ужели слово найдено? (VII, 24—25).