Евангелина
Евангелина
Сокращенный пересказ Ольги Петерсон поэмы Лонгфелло
* * *
I.
I.
* * *
II.
II.
—————————-
Евангелина, Лонгфелло Генри Уодсворт, Год: 1847
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Рассказ этот основан на исторических данных. В 1713 г. Акадия, теперь Новая Шотландия, была уступлена Франциею Англии вопреки симпатиям обитателей этой колонии, лишь поневоле признавших над собою британское владычество.
Несколько позже, во время войны Англии с Франциею за Канаду, они были заподозрены в тайной помощи французам, которых они якобы снабжали провизией и оружием. Несмотря на то. что подозрение это не нашло себе подтверждения, британское правительство поступило с жителями Акадии крайне жестоко, выселив их из родных деревень и рассеяв их по другим колониям, между тем как их земли, имущество и скот были конфискованы.
Совсем глух и мрачен стоит первобытный лес. Шумные ели и скрипучие канадские сосны высоко вытягивают свои стволы в таинственном полумраке. Стоят они, как древние друиды, и печален их с отчаянным воплем у скалистого берега и, оплакивая гибель некогда счастливых и беззаботных акадийцев, теперь рассеянных по свету, как листья, подхваченные суровым октябрьским ветром, — долго носились они и кружились, пока не исчезли в дали океана, и прекрасное селение Гран-Пре погибло бесследно, оставив по себе одну только память.
В Акадии, в плодоносной долине, на берегу залива Мины раскинулось небольшое селенье Гран-Пре. Вокруг обширные луга служили пастбищем для массы крупного рогатого скота. Прекрасная плотина, защищавшая селенье со стороны моря, роскошные хлебные поля, огороды и сады, наконец, сами чистенькие, прочные домики, потонувшие в зелени и окруженные цветущими розами — говорили о трудолюбии и довольстве своих счастливых обитателей.
В тихие летние вечера лучи заходящего солнца озаряли улицу, ярко горели в стеклах и золотили кровли и трубы домов. Женщины и девушки в белоснежных чепцах и пестрых юбках собирались на улице, весело болтая и прядя золотистый лен, звонкие голоса их дружно сливались с шумом прялок. С достойным видом, медленно проходил священник, и дети подходили к нему под благословение, женщины и девушки вставали со своих мест и встречали его почтительным приветствием. Наконец и мужчины возвращались домой с поля, солнце тихо закатывалось на покой за ясным небосклоном, и заря мирно погасала, уступая место сумеркам. Звук вечернего колокола раздавался с колокольни, из труб вился голубой дымок и, как фимиам, подымался к небу.
В стороне от деревни, ближе к заливу Мины, жил среди своих владений самый богатый из фермеров Гран-Пре — вдовец Бенедикт Бельфонтен, со своею дочкой, заправлявшею его хозяйством, тихою и кроткою Евангелиной — красою и гордостью всего селенья. Семидесятилетний старик был еще крепок и силен, как дуб, усыпанный пушистым снегом. Как снег, были белы его волосы, а щеки темны, как дубовые листья зимою. Очень красива была его дочка с черными большими глазами, так мягко смотревшими из-под темных ресниц. Еще лучше казалась она в воскресное утро, когда тихо и скромно шла она в церковь с четками и молитвенником в руках, в белом нормандском чепце и голубой юбке, со старинными серьгами в ушах, вывезенными еще когда-то из Франции и сохранявшимися в ее семье из рода в род, как заветная драгоценность. Не один юноша заглядывался на нее в церкви и спешил пригласить ее на танец в день празднования святого — патрона селенья. Но из всех их нравился ей один только Габриэль Лаженесс, сын кузнеца Базиля — один из первых силачей в деревне. Базиль был друг Бенедикта, дети их росли вместе, как брат и сестра, и отец Фелициан, священник и вместе школьный учитель, учил их читать по одной книге и молиться по одному молитвеннику. По окончании же уроков они вместе бежали в кузницу и пристально наблюдали, стоя в дверях, как кузнец захватывал железными клещами копыто лошади, как какую-нибудь игрушку, и шутя прибивал гвоздями подкову, между тем как тут же, в стороне, лежала на угольях раскаленная докрасна шина. В темные осенние вечера, когда мрак густел на улице и лучи света вырывались изо всех отверстий и щелей кузницы, они грелись у огня, наблюдая за работою кузнечных мехов, когда же она прекращалась и последние искры превращались в пепел, они весело смеялись и принимались играть в монахов, отправляющихся на богомолье. Зимою катались они на салазках с ледяной горы, летом карабкались под стропила, подбираясь к гнездам ласточек, жадно ища в них того чудесного камня, который будто бы приносят эти птицы с морского берега, чтобы с его помощью дать зрение своим птенцам. Так быстро шли годы, и из детей они стали взрослыми: он — сильным юношею, способным ко всякой работе, она — кроткою, сердечною женщиной, способною одарить свою семью счастьем и любовью.
Наступала осень, ночи стали длинней и холоднее, перелетные птицы покинули печальные, скованные льдом северные заливы и перенеслись на берега тропических островов. Жатва была уже убрана, и деревья в лесах отчаянно боролись с сентябрьскими бурями. Все предвещало долгую и суровую зиму: пчелы, следуя своему пророческому инстинкту, заготовили меду более обыкновенного, а индейские охотники ждали жестоких морозов, потому что мех лисиц был особенно густ. Так наступала осень, а затем пришло чудное время, названное набожными акадийцами ‘летом всех святых’. Воздух был полон мечтательного магического света, пейзаж рисовался ясным, прозрачным контуром, придававшим ему какую-то особенную свежесть и чистоту. Казалось, мир воцарился на земле, и мятежное сердце океана смирилось, хотя ненадолго. Все звуки сливались в одну гармонию, как-то смягчаясь и понижаясь, солнце как-то ласково смотрело на все сквозь золотистую дымку и сверкало в бриллиантовых каплях росы, покрывавшей кирпично-пурпуровую и золотистую листву деревьев. Сумерки сменили жаркий день, и вечерняя звезда загорелась уже в небе, когда возвратилось домой стадо, сопровождаемое собакою, сторожившею его во время сна пастуха, когда в осенние тёмные ночи стаи волков завывали в соседнем лесу. Поздно, уже при луне, вернулись с лугов телеги, нагруженные душистым сеном, коров подоили, и все затихло, — лишь слышался плеск ручья, да взрывы смеха доносились через поле.
Фермер сидел с трубкою у своего очага. Гигантская тень его то фантастически кивала и разрасталась по стене, то исчезала во мраке. Отблеск пламени перебегал по грубой резбе его кресла и отражался в посуде, расставленной на полках. Старик напевал песню, которую певали еще его предки в своих нормандских садах и бургундских виноградниках. Сидя рядом с отцом, Евангелина пряла лен, и гуденье ее прялки служило аккомпанементом старинной песне. Вдруг послышались шаги, и дверь распахнулась. Бенедикт по стуку каблуков узнал своего друга, кузнеца Базиля, а забившееся сердце Евангелины подсказало ей, что он был не один.
После радушной встречи Базиль уселся у огня и заговорил:
— Счастлив ты, Бенедикт. Всех тяготят тяжёлые предчувствия, а у тебя по-прежнему наготове песня и шутка.
Приняв трубку от Евангелины и раскурив ее углем, он продолжал:
— Вот уже четыре дня, как стоят перед нами английские корабли, обратив на нас свои пушки. Неизвестно, что против нас замышляют, но приказано нам собраться завтра в церкви, чтобы выслушать решение короля. И многие сердца теперь сжимаются от страха!
— Но, может быть, англичане не затевают никакого зла, — сказал Бенедикт, — может быть, жатвы их пострадали от ливня или засухи, и они приплыли сюда за хлебом.
— Не так думают у нас, — горячо возразил кузнец, покачивая в сомнении головою. — Многие убежали уже и попрятались в лесу, с тревогою ожидая завтрашнего дня. Недаром отняли у нас все, сколько-нибудь похожее на оружие.
Веселый фермер отвечал с беззаботною улыбкой:
— Не бойся ничего, милый друг, и не омрачай горестными предчувствиями нашей радости. Мы сегодня подпишем контракт, а завтра и свадьба. Дом готов уже давно, и всего запасено хоть бы на год.
Пришел и нотариус, старый, сгорбленный человек, с длинными прядями желтоватых волос и с роговыми очками на самом кончике носа. Пока он толковал со стариками о новостях, Евангелина зажгла и поставила на столе бронзовую лампу и приготовила полный кувшин домашнего пива. Тогда нотариус достал свои бумаги и чернильницу и твердою рукою подписал число и имена жениха и невесты. Все было написано так красиво и чисто, большая печать красовалась, как солнце, на широких белых полях. Когда фермер, достав свой кожаный кошель, выложил на стол деньги, нотариус встал, благословил жениха и невесту и, подняв свой стакан с пивом, выпил за их здоровье, потом торжественно раскланялся и вышел, оставив всех сидящими в полном молчании, пока Евангелина не пододвинула к камину шахматного столика. Старики добродушно принялись за любимую игру, а молодые люди, тихо разговаривая, уселись у окна, наблюдая луну, встававшую над бледным морем и серебрившую туман над полями. В бесконечной и безмолвной вышине одна за другою загорались звезды. Так прошел вечер.
Лишь только пробило на колокольне девять часов, гости встали и простились. Полные любви прощальные слова жениха надолго запали в душу Евангелины, и сердце ее переполнялось радостью при их воспоминании.
Наступило ясное утро. Мягкий ветерок доносился с залива Мины, где все еще стояли английские корабли. Деревня давно проснулась. Со всех сторон стекались к ней в праздничных платьях акадские поселяне. Воздух наполнился веселым смехом и приветственными возгласами, звуки работы затихли, на улице толпился народ, и весёлые группы сидели у крылечка, болтая и греясь на солнце. Все дома были полны гостей, но больше всего собралось народа у Бенедикта, и Евангелина радушно и весело угощала всех пивом. Свадебный обед был уже приготовлен на открытом воздухе, под фруктовыми деревьями, гнувшимися к земле под тяжестью золотистых плодов. В тени, на крылечке, сидели священник с нотариусом, Бенедикт и кузнец Базиль, а недалеко от них расположился музыкант-скрипач, ветер играл его седыми волосами, и пятна тени и света перебегали по ним. Весело пел старик под дребезжащие звуки своей скрипки и отбивал такт своим деревянным башмаком, весело кружились в танце старый и малый под фруктовыми деревьями и на лугу. Всех лучше казались Евангелина, дочь Бенедикта, и Габриэль, сын кузнеца.
Так прошло утро. Но вот с колокольни раздался густой и протяжный призывный звук колокола и пронесся над лугом. Густая толпа мужчин наполнила церковь, женщины в ожидании собрались на кладбище. Тогда явился прибывший на кораблях отряд солдат и гордо промаршировал в церковь. Грозно звенело оружие под темными звучными сводами, церковные двери закрылись, и толпа в безмолвии ожидала, что будет. Начальник отряда, показав народу королевскую грамоту со множеством печатей, громко возвестил:
— Вы собраны здесь сегодня по приказу его величества, короля английского. Снисходителен и добр был он к вам, — но как отплатили вы за его милость? Пусть ваши собственные сердца ответят вам на это. Тяжело будет мне исполнить свой долг, но я должен повиноваться воле монарха. Ваши земли, дома и скот конфискуются казною, а сами вы будете выселены отсюда в другие земли. Дай Бог, чтобы хоть там вы вели себя, как подобает верным подданным и мирным людям. Отныне по воле его величества вы мои пленники.
Как буря, разрушающая дома и побивающая градом поля и животных, обрушились эти слова на акадийцев. После нескольких минут гробового молчания отчаянные и гневные восклицания полились, разрастаясь, как поток, и все, как один человек, безумно рванулись к дверям. Но напрасно! Крики, рыдания и проклятия огласили церковь, и выше всех подымался, размахивая сжатыми кулаками, кузнец Базиль, лицо его исказилось от ярости, голос одичал и хрипел.
— Долой английских тиранов! — кричал он. — Никогда не клялись мы им в верности! Смерть чужеземцам, посягающим на наши дома и жатвы!
Но тут рука солдата одним ударом прервала его речь и сбила его с ног.
Тогда, среди шумной драки и диких возгласов, отец Фелициан появился на ступенях алтаря. Подняв руку, он сразу водворил тишину и печальным и сдержанным голосом заговорил:
— Что с вами, дети мои? Какое безумие овладело вами? Сорок лет, не только словом, но и делом, поучал я вас любить друг друга. И вот плоды моих трудов, молитв и лишений! Вы оскверняете храм Божий делами насилия и ненависти. Вот Христос смотрит на вас с распятия. Взгляните, какая кротость и сколько сострадания в Его горестном взоре! Уста Его шепчут: ‘Отец мой, прости им!’ И в этот горький час обиды и скорби повторим же и мы вслед за ним: ‘Отец наш, прости им!’
Началась вечерняя служба. Горячо и искренно молился отец Фелициан, и народ следил за ним с переполненным сердцем.
Между тем страшная весть разнеслась по всему селению. Женщины и дети с воплями и стоном бродили из дома в дом. Долго стояла Евангелина на крыльце родного дома, защищая рукою глаза от косых лучей солнца, в ослепительном великолепии закатывавшегося за деревнею, зажигая стекла и обливая кровли потоками золотого света. Долго стоял стол, покрытый белою скатертью и с готовым ужином, долго ждала Евангелина своего отца, пока длинные тени деревьев не перерезали всего луга. Еще больший мрак наполнил ее душу, но не покинули ее небесные дары: милосердие, долготерпеливая кротость и прощение, любовь и надежда. Забыв о себе, ходила она по деревне, ободряя взором и речью убитых отчаянием женщин, медленно возвращавшихся с наступлением ночи к своим домашним заботам. А затем Евангелина, окутанная ночным мраком, остановилась у церкви. Ни звука не доносилось оттуда. Напрасно слушала она у двери и окон. Но ,наконец, волнение одолело ее, и она тревожно стала звать Габриэля. Но могилы мертвых оставались безмолвны, и еще мрачнее их смотрела могила, вдруг поглотившая столько живых. Медленно вернулась девушка в свой опустевший родной дом. Печально повторяло эхо звук ее шагов. Среди мертвой тишины ночи до нея доносился шум дождя, сбивавшего пожелтелые листья со смоковницы, росшей под ее окном, ярко сверкала молния, и раскаты грома напоминали о всесильном Владыке, правящем землею и небом.
Четыре раза вставало и заходило солнце, на пятый день с раннего утра потянулись полями безмолвные и печальные вереницы телег, на которых акадские женщины везли свой домашний скарб на морской берег, поминутно оглядываясь на свои жилища, пока они не скрылись за лесом. Рядом бежали дети и понукали волов, постукивая и побрякивая своими игрушками. На прибрежье залива были свалены в кучу все пожитки. Целый день прибывали телеги со всяким добром, и целый день шмыгали лодки от берега к кораблям.
К закату солнца с кладбища раздался бой барабанов, и теснее столпились женщины и дети. Мрачная процессия выступила из церкви: впереди шли солдаты, а за ними покорные акадские фермеры. Как пилигримы заглушают пением усталость и тоску по родине, так, и наши акадские крестьяне с пением шли к морскому берегу, окруженные женами и дочерями.
На полудороге Евангелина спокойно и печально ожидала процессию, усилием воли побеждая свое горе. Она. увидала бледное от волнения лицо Габриэля, слезы покатились из ее глаз и, кинувшись к нему навстречу, она прошептала:
— Мужайся, Габриэль! Мы любим друг друга, и никакие превратности судьбы нам не страшны!
Улыбаясь, говорила она эти слова, но вдруг умолкла при виде медленно приближавшегося отца. Как он. изменился! Румянец исчез с его щек, глаза потухли, и сами шаги его как будто отяжелели от горя, тяготившего его душу. Вздохнув, но с улыбкою, обняла она его со словами утешения и надежды.
На берегу при отъезде поднялись толкотня и шум, поспешно мелькали лодки, и в общем смятенье жены теряли из вида мужей и матери забывали на берегу своих детей. Габриэль и Базиль попали на разные корабли, а Евангелина в отчаянии стояла еще на берегу со своим отцом. Еще и половины дела не было сделано, когда солнце село и наступила ночь. Отливающее море быстро покидало берег, обнажая песчаную отмель, покрытую тиной и водорослями. Бездомные акадийцы расположились на ночлег среди телег и всякого домашнего скарба, как лагерь цыган или мятежников.
С наступлением ночи коровы вернулись с поля и, мыча, напрасно поджидали своих хозяек. Безмолвие царило на улицах, с колокольни не раздавалось ударов колокола, голубой дымок не вился над трубами, и не было света в окнах.
Зато на берегу запылали костры из досок и обломков кораблей и лодок, выброшенных на берег бурею. Вокруг них расположились мрачные фигуры с печальными лицами, раздавались голоса мужчин и женщин, слышались крики и плач детей. Ободряя и утешая, священник переходил от костра к костру. Наконец подошел он и к тому месту, где сидела Евангелина с отцом, и при мерцающем свете увидал лицо старика, исхудалое, бледное, одичалое и совершенно безжизненное. Напрасно ласково говорила с ним Евангелина, напрасно предлагала ему пищу, — он оставался неподвижен и сидел с бессознательным взором, устремленным на вспыхивающее пламя.
— Бенедикт! — обратился к нему с состраданием священник и ничего не мог сказать больше: сердце его сжалось и слова замерли на устах при виде такого страшного горя. Молча опустил он руку на голову девушки и обратил полные слез глаза к небу, где по-прежнему спокойно сияли безмолвные звезды, недоступные людскому горю и страданию.
На юге выплывала осенняя кровавая луна и простирала свои лучи над горами и лугами, обливая светом скалы и ручьи и еще более сгущая мрак. Ярче и ярче освещала она соломенные кровли деревни и озаряла небо и море со стоявшими на якорях кораблями. Вдруг взвились к небу столбы освещённого дыма, крутясь и свертываясь, замелькали языки пламени, поднялся ветер и, подхватывая раскалённые головни и пылающую солому, носил и кружил их в воздухе, черный дым, светясь искрами, вырвался разом из-под сотни крыш.
Безмолвная, пораженная толпа замерла при этом виде, — но затем поднялись отчаянные вопли и крики. Где-то закричал петух, обманутый ярким светом, по ветру доносилось тревожное мычание скота и лай перепуганных собак. Но вот пронесся ужасный звук, пробуждающий и леса и прерии, когда дикие табуны или стада буйволов, мчатся вихрем, охваченные паникою: испуганный скот и лошади, вырвавшись на свободу, рассыпались по полям. Как ошеломленные, смотрели на эту картину священник и девушка, и когда они обратились к своему безмолвному товарищу — он неподвижно, мертвый, лежал на морском песке…
Все помутилось в глазах Евангелины, и голова ее бессильно опустилась на грудь. Долго пролежала она в бесчувственном полусне, очнувшись, она увидала себя в толпе, и дружеские лица с участием глядели на нее, освещённые заревом пожара, заливавшим небо багровым светом. Знакомый голос проговорил невдалеке:
— Похороним его здесь, у моря. Когда настанут для нас лучшие дни, и мы вернемся сюда из чужбины, мы перенесем его тело на кладбище.
Наскоро при свете пожара вырыли они на морском прибрежье могилу и без колокольного звона похоронили в ней фермера Бенедикта, лишь печальный звук морского прибоя вторил их молитве.
Лодки опять забегали от берега к морю, и с наступлением нового отлива корабли вышли из гавани, покинув берег со свежею могилой и разрушенным селением.
Не один долгий год прошел с тех пор, как отплыли из залива Мины корабли с несчастными изгнанниками. Далеко, в различных местах, высадились акадийцы, одинокие, бездомные, безнадежные, переходили они из города в город, от холодных северных озер до душных южных саванн, ища друзей и крова, многие в отчаянии, с разбитым сердцем, искали могилы. Долго встречалась среди них девушка, покорно и кротко покорявшаяся своей доле. Она была еще молода и красива, но жизнь представлялась ей безотрадною, безмолвною- пустыней, усеянною могилами погибших друзей, в которых горе и страдание уже убило способность жить и надеяться. Что-то странное было в ее жизни — неполное и неоконченное, как будто июньское солнце вдруг остановилось на пути во всем своем блеске и, медленно погасая, стало опускаться назад, к месту восхода. Иногда останавливалась она в городах, пока внутренняя тревога и неутомимое стремление вперед не прогоняли ее на новые скитания и поиски. На кладбищах она читала надписи на крестах и плитах или присаживалась на безыменную могилу, думая, что, может быть, в ней погребен прах того, кого она так долго искала. Иногда она встречала людей, знавших ее когда-то в забытых уже ими местах.
— Габриэль Лаженесс? — говорили ей иногда: — о, да, мы его видели с Базилем кузнецом: они теперь в прериях известные охотники и звероловы.
— Габриэль Лаженесс? — говорили ей другие: — мы его знали: он был проводником в Луизиане.
Многие советовали ей забыть о нем и пойти замуж за сына нотариуса, любившего ее уже много лет. Но Евангелина упорно отказывалась, желая остаться верною своему далекому жениху. Отец Фелициан поддерживал ее, говоря, что любовь даже и в разлуке приносит отраду, просветляя и укрепляя душу.
В прекрасный майский день по золотистым водам широкой и быстрой Миссисипи плыла лодка, которою правил акадиец. Группа изгнанников — мужчин, женщин и детей — руководимая или просто надеждой, или слухами, отправилась искать своих близких в прериях прекрасной Опелузы. С ними была и Евангелика с отцом Фелицианом. День за днем среди темных и диких лесов спускались они вниз по течению реки, ночь за ночью проводили они на берегу у пылающих костров. Они въезжали в царство вечного лета, где река величественно поворачивает к востоку и течет под тенью апельсинных и лимонных рощ. Следуя течению реки, они скоро попали в целый лабиринт рукавов с почти стоячею водой. Тенистыми арками сплетались, над ними ветви темных кипарисов, обвивавшие их ползучие мхи волновались от ветра. Глубокую, мертвую тишину нарушали лишь цапли, с закатом солнца с. криком возвращавшиеся в гнезда, да совы, встречавшие луну своим демонским смехом, лунные лучи, пробиваясь сквозь густой растительный свод, серебрили спокойные воды и озаряли колоннаду кипарисов и кедров, как-то туманны и призрачны становились окружающие предметы, грустное чувство овладевало душою, — какое-то странное предчувствие неведомой и неотвратимой беды. Странная фантазия овладела Евангелиной и поддерживала ее бодрость: ей все казалось, что раньше нее Габриэль плыл уже под этими темными зелеными сводами и что каждый удар весла приближал их друг к другу.
Только к полудню следующего дня вышли они из тенистых протоков. Перед ними простирались, освещённые золотыми лучами солнца, озёра Атчафалуи, мириады водяных лилий покачивались от ударов весел, и золотые цветы лотоса перерастали головы гребцов, полуденный воздух дышал ароматом цветущих магнолий и роз. Утомленные бессонною ночью путники причалили к зеленому тенистому островку и заснули под развесистым кедром, счастливые и радужные сны посетили Евангелину.
Между тем, мелькая среди бесчисленных островов, быстро неслась к ним лодка под сильным напором весел охотников и звероловов. Она направлялась к северу, в страну бизонов и бобров. На руле сидел юноша с озабоченным и задумчивым взглядом, лицо его было печально не по летам. Быстро пронеслись они с противоположной стороны мимо острова и не могли видеть привязанной в кустах лодки, и шум весел не разбудил наших утомленных путников…
Вечернее солнце пожаром зажгло небо и воду, когда лодка акадийцев вошла в реку Тэчу, прорезывающую зеленые луга Опелузы. В ароматном воздухе над лесом взвивался дымок, указывая на близость жилья, слышались звуки рога и мычание коров.
Под тенистыми дубами, обвитыми гирляндами испанских мхов, окруженный роскошным садом, стоял дом, построенный из кипарисовых бревен, с покатою широкою кровлей. Ползучие розы и виноград обвивали столбы, поддерживавшие просторную веранду. Вдали на лугу всадник, широкое и смуглое лицо которого скрывалось под большою испанскою шляпой, остановил коня и с спокойным видом хозяина любовался мирною картиной. Затем он приставил к губам рог, и по звуку его стало собираться стадо белорогих коров. При виде молодой девушки и священника всадник двинулся к ним навстречу, но вдруг, пораженный, соскочил с седла и побежал к ним с распростертыми объятиями. Это был сам кузнец Базиль. Смеясь и плача, они обнялись и, не находя сразу, что сказать, молчали. Не видя Габриэля, Евангелина чувствовала сомнение и беспокойство.
— Неужели, проезжая Атчафалуей, вы не встретили лодки моего Габриэля? — спросил наконец Базиль.
Узнав, что Габриэль уехал, Евангелина зарыдала.
— Не теряй бодрости, дитя мое, — говорил Базиль, стараясь ее утешить: — Габриэль отправился в путь лишь сегодня. Безумный мальчик покинул меня одного с моими стадами и табунами. Душа его не знала ни радости, ни покоя, и он не выдержал долее нашей мирной жизни. Думая лишь о тебе одной и о тебе одной лишь говоря, он наскучил нам всем здесь, и, наконец, я надумал послать его в город продавать испанцам наших мулов. Оттуда отправится он в страну краснокожих охотиться на лисиц и ловить бобров. Не приходи же в отчаяние: он плывет против течения и не мог уйти далеко, так что мы скоро его нагоним, отправившись за ним завтра с зарей.
Скоро явился и скрипач Микель, уже несколько лет живший под кровлей Базиля. Прибывшие акадийцы с удивлением видели богатство бывшего кузнеца и слушали рассказы о чудесном климате и почве, о бесчисленных стадах, пасшихся в прериях и не имевших хозяев, — бери, кто хочет! Каждый начинал надеяться, что и он устроится не хуже.
На другой день яркое солнце только что встало, когда Евангелина и Базиль, простившись с отцом Фелицианом, отправились в путь. Весело и радостно начали они свой путь в это утро, отправляясь в погоню за тем, кого прихотливая судьба гнала вперед, как сухой лист в пустыне. Но ни в этот день, ни на следующий, ни на третий не напали они на его след, много дней прошло, — одни неопределенные слухи направляли их в ту или другую сторону, наконец в маленькой гостинице испанского города Адайнони узнали они, что лишь накануне Габриэль с товарищами и проводниками покинул деревню и направился в прерии.
Далеко на запад простирается пустынная, гористая страна, с высокими снежными вершинами и узкими, глубокими ущельями, по которым переселенцы с трудом пролагают себе путь в долину Орегона. На востоке стремится с гор прихотливая Небраска. На юге с песчаных и скалистых гор шумят и бегут к океану бесчисленные потоки. Между этими потоками простираются роскошные прерии, на которых пасутся стада бизонов, лосей, косуль и диких лошадей. Вдоль берегов быстрых рек растут темные леса, в которых анахоретами живут мрачные медведи. В эту-то страну отправился Габриэль с другими охотниками и звероловами.
День за днем в сопровождении краснокожих проводников шли тем же путем и Базиль с Евангелиной, надеясь каждую минуту нагнать его. Иногда им казалось, что они видели вдали дымок, вившийся в прозрачном утреннем воздухе над его стоянкой, — но вечером, дойдя до того места, находили лишь остывшие уголья и пепел. Грустно бывало у них на душе, и тело их изнемогало от усталости, однако надежда, как обманчивая фата Моргана, манила их все дальше и дальше.
Раз как-то, когда они вечером сидели у огня, в их лагерь молча вошла краснокожая женщина. Лицо ее носило отпечаток горя и терпения. Она была из племени шауни и возвращалась домой из страны жестоких команхов, убивших ее мужа. Тронутые ее рассказом, путники усадили ее у своего костра и угостили ужином, состоявшим из жареного бизоньего мяса и печеных на угольях овощей. Утром она вместе с ними отправилась в путь и рассказала им дорогой, что на западном склоне гор жил в своей деревне начальник миссии и учил народ, рассказывая ему о Святой Деве и Иисусе. Путники радостно ухватились за это известие и направились прямо к миссионерам, надеясь что-нибудь разузнать от них. С закатом солнца они достигли реки и на прибрежном лугу увидали палатки иезуитской миссии. Посреди деревни к стволу развесистого дуба было прикреплено распятие. Место это служило часовней, и все население собралось туда на вечернюю молитву. Путники молча присоединились к ним.
Начальник миссии с радостью услышал звуки родного языка. Проводив путников в свой вигвам, он усадил их на звериные шкуры и угостил маисовыми лепешками и водой из своей фляжки. Не прошло и шести дней с тех пор, как Габриэль, отдыхая здесь на том же месте, где сидела Евангелина, рассказал ему ту же печальную повесть. Но затем он отправился далеко на север, рассчитывая однако же осенью, по окончании охоты, вернуться в миссию. При известии, что и тут они опоздали, Евангелина почувствовала почти ужас, однако упросила иезуита позволить ей остаться в миссии в ожидании возвращения Габриэля. Это казалось всего благоразумнее, и, простившись с Евангелиной, Базиль со своими товарищами и проводниками на другое же утро отправился в обратный путь.
Медленно тянулись дни, недели и месяцы. Едва зеленевшие —маисовые поля пожелтели, наконец отошла и жатва, пришла и прошла осень, а за нею и зима, — но Габриэль не возвращался в миссию. Наконец вернулась весна, и птицы запели в лесах, а Габриэля все не было. Лишь летом дошла весть, что он поселился далеко на северо-западе, в лесах Мичигана, на берегу реки Сагинау. Тогда Евангелина, примкнув к возвращавшимся домой на север проводникам, покинула миссию. Но когда после долгого, тяжёлого и часто опасного пути она пришла в леса Мичигана — жилище охотника стояло пусто и разорено.
Так проходили долгие печальные годы, и Евангелину встречали то среди миссионеров, то с войсками на полях битвы, то в уединенных деревушках или во многолюдных городах. Как привидение, она появлялась и исчезала бесследно. Красива и молода была она в начале своего странствия, но каждый год скрадывал частицу ее красоты, оставляя за собою отпечаток горя и уныния, и волоса мало-помалу поседели на ее голове.
Шумный город стоит в прекрасной лесной долине на берегах Делавара. Тут-то остановилась окончательно Евангелина, находя что-то родственное и напоминавшее ей Акадию в его квакерском населении. На склоне лет она как будто помирилась со своею судьбой. Она не забыла Габриэля, — но он точно умер и сохранялся в ее памяти тем же цветущим юношей, каким она его знала. Жизнь, полная горя и лишений, научила ее терпению и самоотречению, и любовь ее стала шире. Несколько лет была она сестрой милосердия и посещала убогие жилища в самых дальних закоулках города, где гнездилась крайняя нищета, ведя за собою болезнь и горе. Ночь за ночью проводила она у больных и лишь утром возвращалась домой отдохнуть.
Страшная эпидемия посетила город. Ни богатство, ни молодость не спасали от болезни, особенно же много гибло бездомных, бесприютных бедняков, и сестрам милосердия было много работы. В одну из суббот, утром, входя в больницу, Евангелина остановилась в. саду нарвать цветов, чтобы порадовать ими какого-нибудь бедняка. В длинных коридорах было тихо и прохладно, в открытые окна доносились звуки церковного пения. Неслышно двигалась она среди больных, делая свое дело, — но вдруг остановилась, пораженная удивлением и страхом, краска сбежала с ее липа и цветы выпали из рук: перед ней на койке лежал седой старик, но лихорадка, казалось, возвращала его лицу краски молодости… Умирающий лежал неподвижно и в полном беспамятстве, на рубеже сна и смерти. Но крик ужаса достиг его слуха: он узнал голос Евангелины. Тогда еще раз во сне увидел он свое детство, леса и горы Акадии, свою деревню и поля, а среди них Евангелину, слезы навернулись у него на глаза, и когда он медленно поднял веки — видение исчезло… Но Евангелина на коленях стояла у его постели. Звук ее имени замер на его губах, и он остался по-прежнему недвижим, — свет навсегда погас в его глазах…
Итак, всему настал конец: надежде, страху, горю и терпенью! Евангелина, благодаря Бога за это позднее свиданье, покорно опустила голову…
Безмолвен и глух стоит первобытный лес. Далеко, далеко от него рядом воздвигаются две могилы: никому неведомые Габриэль и Евангелина покоятся на скромном католическом кладбище среди многолюдного города. Бесконечно течет жизнь кругом них: движутся руки и ноги, бьются сердца, работает мозг, — а они давно уже успокоились, окончив свой долгий путь.
Безмолвен стоит первобытный лес, но в его тенистой прохладе живет теперь иное племя, с иным языком и иными нравами. Лишь по печальным берегам туманного Атлантического океана ютятся немногие акадийцы, предки которых вернулись из изгнания, чтобы умереть на родине. В их домах по вечерам идет еще рассказ об Евангелине, и печально вторят ему лес и шумные волны океана, разбиваясь с отчаянным воплем у скалистого берега.
Источник текста: журнал ‘Родник’, No 10, 1891, с. 397—416.