ЕВАНГЕЛИЕ ВНЕ ЦЕРКВИ*
ЕВАНГЕЛИЕ ВНЕ ЦЕРКВИ*
* И. Н. Ц. И. Благая весть грешника. П. Розеггера. СПб., 1906. Изд. А. С. Суворина.
|
|
П. Розеггер |
И. Н. Ц. И.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Евангелие вне церкви, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
Длинный этот эпиграф, стоящий последними строками во введении, содержит самое зерно той философской и религиозной мысли, какая положена в основание книги, только что переведенной на русский язык. От нее нельзя оторваться, а прочитывается она (406 стр.) в один день… Вот как она произошла. Сирота-мальчик, по ремеслу столяр, переходя от хозяина к хозяину и из города в город, превращается в юношу и в эти-то горячие годы попадает в Гамбург, где сближается с каким-то социалистическим кружком.
Юноше, почти мальчику, впечатлительному, доброму, нежному, пришлось участвовать в выемке жребия при задуманном и решенном покушении на жизнь канцлера. Ему и в голову не приходило, чтобы жребий выпал именно ему. Он ничего не помнил: как дали ему револьвер, указали место, дали знак… Покушение совершилось, канцлер был тяжело ранен, и случилось так, что телеграфное известие о его безнадежном положении разнеслось в тот самый день, когда присяжные вынесли свой приговор юноше, неинтеллигентному, очевидно попавшему, ‘как курица’, в какой-то ‘чужой суп’. Присяжные ожесточились и приговорили его к смертной казни. Книга открывается зрелищем, как из здания суда провозят осужденного мимо народной толпы. В ней несутся первобытные речи:
— Куда мы бежим? Ведь сегодня, во всяком случае, приговор не будет приведен в исполнение. О дне казни объявят в газетах.
— Что ты выдумал? Уверяю тебя, что только почетные гости будут приглашены на это зрелище. Уж прошли времена публичных казней. Народ теперь отодвинут на задний план.
Дети и дикари!.. Сидя между двумя жандармами с ружьями, осужденный жмется, чтобы не стеснить… И вот он в своей одиночке. Он весь дрожит. Следует чудное рассуждение о смертной казни:
Я хотел совершить убийство, а они говорят, что подобное намерение равняется преступлению. Разве не сказано: жизнь за жизнь? Об этом говорится и в Священном Писании. Но только это одно говорится, — ничего больше! Пусть они возьмут мою жизнь нечаянно, внезапно, как и я хотел сделать. Поступать иначе несправедливо! Неужели только малодушие заставляет меня так бояться? Этот ужас… О таком смертельном страхе не упоминается в Писании. Ведь те, которые меня осудили сегодня, тоже люди. Разве они не понимают, что приговор мой произнесен не один, а тысячу раз. Зачем же я живу, если они лишили меня жизни три часа тому назад? Один удар в спину — и все было бы кончено! Неужели у них нет настолько милосердия!.. Сегодня в суде кто-то сказал, что я обязан искупить свой грех. Господи, я сознаю, что я должен умереть, но это уже их преступление, что они тот же час не казнили меня…
Глубокая истина: ужас смерти неизмеримо, несравнимо больнее, чудовищнее, нежели физическая смерть. И более страшного, чем ‘смертная казнь по суду’, во всей ее тяжелой и медлительной арматуре, не существует ничего. Два-три дня между приговором и казнью сокращаются в ‘последние сутки’, сутки в часы, все — медленно, как машина, и неостановимо, как солнце… И вот последний час: но и он высыхает, сжимается, четверть часа, десять минут, три минуты, одна минута… конечно, уж если быть смертной казни, ей быть моментально после суда…
Входит священник. Осужденный — Конрад Ферлейтнер — отказался от исповеди, но не отказался от беседы. Тут является то, вследствие чего разбор этой книги мы хотели бы озаглавить: ‘Евангелие вне церкви’. Это — какое-то глубокое и новое влечение к Евангелию, но тщательно берегущееся всякого прикосновения к стенам церковным. Немного лет назад была переведена на русский язык почти такая же даровитая, пылкая книга, как и лежащая сейчас перед нами: ‘История детской души’, г-жи Корелли (англичанки). Она также проникнута любовью к Евангелию и разрывом с церковною традициею. Итак, к Конраду входит священник. Заключенный, неохотно ведя беседу, кончает просьбою прислать ему Евангелие:
— Вы желаете получить Евангелие?
— Да, у моей матери была эта книга. Она ее часто читала и объясняла мне. Если бы я мог получить ее теперь, мне стало бы легче.
— Вот что я скажу вам, мой друг. Нет книги лучше Евангелия, недаром она называется Благою Вестью…
— Да, я это знаю. Я теперь как раз и нуждаюсь в этом…
— Но эту Весть надо уразуметь. Странное дело: из десяти человек, читающих Евангелие, понимает его лишь один, да и то не совсем верно. Это слишком божественная книга, в которую надо глубоко вдумываться, ведь сказано же, что на нее наложено семь печатей. Ее должны толковать сведущие люди. Некоторые места я с удовольствием прочту с вами, а пока я вам пришлю для поучения другие книги, из которых вы также можете почерпнуть мир и утешение.
Конрад закрыл лицо руками.
— Вы больной, а я врач, — кончил священник. — Я лучше знаю, чем помочь страждущему. С помощью тех книг вы в то же время можете приготовиться и к покаянию…
Вот эта-то тупость и отталкивает… ‘Возьми нашу семинарию: на дне ее лежит и Евангелие, которое ты в таком случае правильно поймешь, и не впадешь в ересь: а то накануне смерти ты, пожалуй, объявишься еретиком’. И ни секунды мысли об этом осужденном, о читателе, о человеке! Час спустя к Конраду внесли в его ‘No 19’ кипу книг. Это были молитвенники и несколько поучительных рассуждений. Страницы, на которых особенно должен был остановиться заключенный, были заложены полосками бумаги. Но, увы, в этих местах именно говорилось о том, чего уже не в силах была выносить и без того душа юноши: о смерти и приготовлении к ней. Тут были покаянные молитвы и ‘отходные’.
Он просмотрел все книги, принимался читать то одну, то другую, но вскоре с грустью отложил их. Еще усерднее стал он напрягать свою память, чтобы воскресить картины детства, при словах о котором на минуту забылся в разговоре с тюремщиком. Покойная мать особенно живо представлялась ему: она будто встала из могилы, чтобы ободрить своего несчастного сына. Ее облик, слова, песни, ее рассказы о земной жизни Христа наполняли миром душу заключенного. Он понял, что Бог еще не совсем его оставил. Ведь несколько часов тому назад отчаяние доводило его до исступления, а как только начали воскресать милые тени прошлого, из глаз его полились слезы, облегчившие его исстрадавшееся сердце. Всю ночь он не мог заснуть. То молился, то мечтал. Но вдруг им опять овладел прежний ужас, и тело его начинало дрожать, как в лихорадке…
Вот новая почва, через которую многие хотят сблизиться с Христом, отодвигая старую почву священника служебных ритуалов и церковных книг: детство, свое детство, семья своя, родная мать, дом и местность, где все это, невозвратное, протекло…
И в тюрьму светит звездочка. Конрад, привлекавший к себе молодостью и кротким характером, получил лучшую камеру. Окно было очень высоко над полом, и в него виднелся уголок неба, — о, крошечный, но голубой, воздушный. В этом-то уголке показывалась в час ночи золотая звездочка и медленно проползала аршин видимого пространства. Как следил за нею Конрад! В последнюю ночь ему опять привиделась покойная мать.
На ней было праздничное платье, в котором она ходила причащаться. С ней был еще кто-то. Она подошла к жалкому ложу сына и сказала:
— Конрад, я привела к тебе хорошего знакомого.
Когда узник протянул к ней руку, она исчезла. Но среди темной камеры стоял Господь Иисус Христос в белом одеянии. Его длинные волосы спускались на плечи, а сияющий лик был обращен к Конраду.
Видение прошло и кончилось. Душа Конрада страшно потрясена. Он вскочил в темноте, не понимая, что случилось.
— О, небесное видение, я никогда тебя не забуду!
В вечер этой ночи его посетил председатель суда, тот самый, который был так суров во время самого суда.
Он был членом маленького тюремного общества, поставившего задачею всячески заботиться о приговоренных к смерти. Он принес ему известие, что на имя короля пошла просьба о помиловании его, Ферлейтнера, и что еще не все потеряно, ‘может быть’… В этом ‘может быть’ ему придется провести три недели, не меньше: и, может быть, он в чем-нибудь нуждается? Конрад, который и в детстве любил бумагомаранье, — ибо всегда при этом чувствовал, что мысли его проясняются, — спросил бумаги и перьев, и они ему были доставлены. И вот мы застаем его после видения.
Осужденный, едва замерцал свет в решетку тюрьмы, схватился за перо, начал писать книгу о земной жизни Иисуса. Письмо первоначально прерывалось притчами возвращавшегося ужаса. Но работа успокаивала, выправляла нервы. Он приучился целыми часами не отрываться от бумаги, глаза его горели, щеки пылали. Он путешествовал теперь с Младенцем-Христом и его Матерью в Египет, с его старым Серапеумом, он как бы вот воочию видел Мальчика-Христа, произносящего перед изумленными книжниками удивительные речи в храме… Вот вблизи Ханаан, заходя, появляются на иерусалимских улицах бедуины и индусские факиры… И все удивительные легенды, в Евангелие не вписанные, но сохранившиеся в апокрифах, те легенды, которые из этих темных книг проникли в народный говор, бродят по улицам, и их слышала в своем детстве его мать и передала их сыну, как знала и как верила, — все это попадает в его трогательную книгу:
Оторвавшись на минуту от своих видений, он испытывал только легкую грусть: это уже не было прежнее отчаяние. Он умел теперь справляться с ним. Все дальше и дальше писал он, не спрашивая себя, изображает ли он Христа так, как о Нем говорит Писание. Это был его Спаситель, — его, Конрада, дитяти своей матери, — и на Него он надеялся всей душой. Великая мировая истина подтвердилась на грешнике.
Следуют слова, центральная мысль книги, которую мы взяли в эпиграфе, — и которые читателю нужно перечитать еще сейчас. Когда кипа листов была исписана и вместе совсем уже близко пододвинулся роковой день, — ‘бедный грешник’ подумал, как же ему назвать труд, произошедший в столь необыкновенных обстоятельствах. Он подошел к столу и на заглавном листе написал просто:
Так произошла эта книга, от которой трудно оторваться… Я недавно читал Ренана: до чего это сухо, бедно… А написал тоже ведь мастер с попытками на нежность и грацию… Иногда кажется, что Христос пришел не для этих смуглых, жестких и вертлявых кельтов, но вот для этой русоволосой страны Гретхен, Фаустов и Гёте, для их Гумбольдтов и Шиллеров, их мудрости и способности к энтузиазму.
Но что же с Ферлейтнером? Автор придумал изумительный по остроумию конец… Прошло три недели, и в камеру осужденного опять зашел священник. ‘Вы меня не зовете, но я сам зашел’. Он увидел рукопись, попросил ее для прочтения. С грустью Конрад смотрел, что у него берут эти листы, с которыми он был так счастлив, и необъяснимо прежние мука и страх стали подыматься в нем. На другой день священник вошел очень довольный:
— Знаете, это можно издать для бедных, для ночлежных приютов. Но как назвать?
— Мне все равно, — ответил Конрад. Между тем пришел роковой отказ в помиловании: канцлер умер. Все правила тюрьмы смягчились для ‘грешника’. В одно утро, размахивая рукописью, входит к нему сияющий священник.
Думая, что вышло помилование, Конрад вскочил с соломы.
— Благая Весть! Благая Весть!
Кровь ударила в голову.
— Значит, помилование?
— Я придумал заглавие. Мы назовем книгу: ‘И. Н. Ц. И., благая весть бедного грешника’.
Конрад зашатался и оперся на стену.
Вышло полное недоразумение. Смену неописуемой радости и опять ледяного ужаса не вынес хрупкий, надорванный организм. Подавая кружку с водой, священник увидел, что губы узника остаются крепко сжаты, а глаза сделались стеклянными. Подошел сторож.
— Так хорошо. Так лучше. Боже, как велико твое милосердие!
Угрюмый и казавшийся злым для заключенных старик тюремщик был в сущности добрее и священника этого, и судьи.
Священник, захватив рукопись, пошел к выходу. В коридоре он встретил судью, медленно выступавшего. Подойдя к нему, судья сказал:
— Вам, к сожалению, придется провести тяжелую ночь. Преступнику Ферлейтнеру потребуется священник. В шесть часов утра он будет казнен.
— Преступник Конрад Ферлейтнер не нуждается более ни в священнике, ни в судье. Он помилован.
НВ. 1906. 26 апр. No 10817. Прил.
Я недавно читал Ренана… — Розанов имеет в виду культовую в дореволюционной России книгу Э. Ренана ‘Жизнь Иисуса’ (СПб., 1906).