Н. Г. Чернышевский
Этюды. Популярные чтения Шлейдена. Перевод с немецкого профессора Московского университета Калиновского. Москва. 1861.
ПРИМЕЧАНИЯ
Этюды. Популярные чтения Шлейдена. Перевод с немецкого профессора Московского университета Калиновского, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1862
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Чернышевский Н. Г. Сочинения в 2-х т. Т. 2
М., ‘Мысль’, 1987.— (Философское наследие).
Шлейден приобрел себе известность в ученом мире своими трудами и открытиями по части ботаники и растительной физиологии, а публике не ученой он известен, как автор популярного сочинения ‘Растение и его жизнь’. Ботаника, как видите, это его специальность, ею он занимался с успехом, приобрел себе порядочную репутацию, как знаток своего дела, отлично владел микроскопом и анатомическим ножичком, умел следить за растительною пылью и плодотворными крупинками,— кажется, чего же больше? И следовало бы ему всегда подвизаться на этом поприще, где он был как дома, как в своей тарелке, так нет же, область ботаники показалась ему тесною, он рванулся в другие области и другие сферы, воображая, что и здесь ему будет так же привольно, как в ботанике, и здесь он не скомпрометирует себя и сделается мастером дела. Следствием такого порыва и были многие неботанические статьи Шлейдена, несколько скандализировавшие его ученость, в том числе и настоящие ‘Этюды’. Содержание их самое разнообразное: душа растений, мечтание естествоиспытателя в лунную ночь, Валленштейн и астрология, волшебство и суеверие, природа звуков и звуки в природе и т. д. Но самый интересный этюд это — Сведенборг и суеверие, уже одно имя Сведенборга невольно тянет внимание к этому этюду.
Сведенборг был человек весьма замечательный по своей странной судьбе и по тому перевороту, который случился в его голове. В свое время он был знаменитым, первоклассным ученым, отлично знал математику, астрономию, физику и другие естественные науки, не одна теоретическая сторона этих наук занимала его: он трудился над их практическим применением, писал практические и технические сочинения, сделал много разных улучшений в производствах и промышленности, усовершенствовал и почти совершенно преобразовал горное дело в своем отечестве, Швеции. Никак нельзя было ожидать от такого практического человека каких-нибудь мечтательных странностей. И вдруг в 1747 году он удалился от всех деловых занятий, стал часто уединяться и уверял всех, что душа и духовное тело его иногда отрешаются от естественной плоти. В этом состоянии он будто бы мог путешествовать по планетам и другим небесным телам, мог видеть и слышать все, что там делается. Он издавал описания своих путешествий и в них рассказывал свои наблюдения, говорил, что духи на небесах ведут ученые диспуты о предметах, занимающих и нас, земнородных, что на некоторых планетах живут существа, не похожие на людей, имеющие шарообразную форму, а на других — совершенно схожие с людьми, но только не умеющие произносить букв ‘и’ и ‘е’, видал он там и умерших людей, их занятия, образ жизни и развлечения, разговаривал и толковал с ними, беседовал с Лютером, Магометом и другими. Как ни странны были его рассказы и уверения, однакож, нашлись люди, которые от всей души поверили им, признали Сведенборга за духовидца и человека необыкновенного и образовали большую секту, которая существует и до сих пор, твердо веруя в истину слов Сведенборга, и которая, говорят, в последнее время даже сильно стала увеличиваться.— Сведенборг не единственное явление в своем роде, история представляет много личностей, подобных ему, которые тоже проповедывали и выдавали за истину разные сказки и несбыточные фантазии, говорили то, что совершенно противно здравому смыслу и всей природе человека. Однакож им верили, и многие из них приобретали многочисленные кружки и секты последователей. Что же это за личности такие, и что им за охота была проповедывать разные небылицы и уверять людей в очевидных нелепостях? ‘При размышлении о Сведенборге,— говорит Шлейден,— невольно рождается вопрос: был ли он плут, трунивший над простотою легковерных читателей, был ли обманщик, под личиною религиозного мечтательства набиравший последователей для корыстных целей? На это мы отвечаем с полною уверенностью: нет, он не был ни тем, ни другим’. В доказательство он указывает на честный и благородный характер Сведенборга и на все его поведение. То же самое можно сказать и о всех других мечтателях, имевших последователей, подобно Сведенборгу: они не были ни обманщиками, ни плутами, отличались строгостью жизни, честным характером и безукоризненным поведением. Но этого мало: если бы Сведенборг и ему подобные действовали обманом, они бы не имели последователей. Человек, говорящий неискренно, если и может увлечь кого-нибудь, то, во всяком случае, не надолго, сети обмана очень непрочны, кто-нибудь из обманутых может рано или поздно заметить их и образумить других, и тогда — горе обманщику, доверие к нему теряется навсегда. Легковерие удобно поддается обману, но так же удобно и оставляет его. Только искренность убеждения дает человеку силу, покоряющую ум и сердце другого. ‘Кто же был Сведенборг? — спрашивает Шлейден.— Скажем,— отвечает он же,— категорически: помешанный, но добродушный и совершенно безвредный. Если бы он клялся всем для него священным, что он подлинно видел и слышал все, о чем рассказывает, то это нисколько не мешает ему оставаться в то же время вполне честным и правдивым человеком’. Это вполне может быть применено и к другим восторженным мечтателям вроде Сведенборга. Они твердо были убеждены в том, что проповедывали, и говорили то, что хотя и было в существе дела нелепостью и вздором, но им казалось истиной вследствие их умственного расстройства, все необыкновенные случаи, происходившие только в их расстроенном воображении, представлялись им, по той же причине, действительными фактами. Поэтому они твердо стояли за свою истину, готовы были жертвовать для нее всем, даже самою жизнью, это-то и сообщало их словам убедительность и силу, которой трудно было противиться. Но эта истина есть истина для них, людей, нездоровых умом, а для других, для здравого ума, она есть ложь, которой не следует верить, несмотря на все их клятвы и жертвы, так соблазнительно действующие на сердце. Строго говоря, они обманывали других, потому что обманывались сами, и, таким образом, вместо истины, или вместе с частицей истины, распространяли в большом количестве ложь и неправду, которая соблазняла и губила многих, так как она противоречила основным началам здравого смысла. Поэтому их никак нельзя назвать ‘безвредными’: они стесняли человеческий разум и колебали его доверение к своим силам. Разум видел в их словах противоречие своим законам и не мог принять их положений, но чувство, увлеченное искренностью проповеди, невольно влекло и его к принятию этих положений, он начинал сомневаться в верности своих законов, наконец, совершенно отказывался от них, подчиняясь чувству, и нередко приходил к такому заключению, что законы и требования чувства вернее и обязательнее законов и требований ума даже в той области, которая исключительно принадлежит уму. Все это должно было чрезвычайно замедлить развитие ума.— От чего же происходит то, что мечтатели несуществующие предметы признают действительными, и откуда у них самих берется уверенность в действительном бытии этих предметов? На это Шлейден отвечает так:
‘Вследствие болезненного состояния (в чем бы оно ни заключалось, положим даже в одном только нарушении равновесия нервной силы в отдельных частях нервной системы, что легко может произойти от одностороннего упражнения известных групп нервных волокон) деятельность мозговых волокон, обусловливающая представление определенного предмета, может быть до того жива, что распространяется на зрительный нерв, и, как скоро это случилось, человек теряет единственную возможность отличать мысленные изображения от действительных. Тогда происходит то, что научно называют галлюцинациями, или обманами чувств. Человек видит несуществующие перед ним предметы так ясно и отчетливо, как действительные, слышит голоса там, где никто не говорит, а самого себя почитает в то же время лишь пассивным зрителем всей этой фантасмагории.
Это-то и было с Сведенборгом. Получивши уже в ранней молодости ложное направление, по своей юношеской впечатлительности и потому, что отец его тоже имел большую наклонность к мистической теософии, Сведенборг поддерживал это направление, предаваясь непомерным богословским занятиям и неосторожно углубляясь в философские исследования. Усиленный труд, ночные занятия, постоянное умственное напряжение должны были произвести, даже и в его железном организме, некоторые расстройства, наивно рассказанная им самим комическая сцена первого его видения наводит нас на причину умственного его расстройства, заключавшуюся в брюшных завалах. Поужинав плотно поздно вечером в одном лондонском трактире, к концу ужина он увидел перед собою облако, а вокруг комнаты ползающих отвратительных пресмыкающихся, змей и жаб. Вскоре затем этот мрак рассеялся, и тогда в углу комнаты, посреди ясного блестящего света, он увидал человека, который страшным голосом закричал ему: ‘не ешь так много!’ (Этот же самый человек, давший столь неожиданно нашему великому ученому диэтетический совет, в последующих видениях являлся ему в образе самого бога.) Этими явными признаками сильных приливов крови к голове, повторявшихся потом при всех его видениях, началось его помешательство, оно продолжалось целые 27 лет, составляя в полном смысле слова счастие его жизни. Вследствие этого особенного вида умственного расстройства, он невольно принимал результаты пытливых своих исследований и собственного здравого разума за сообщения посторонних, им самим созданных образов, а потому он твердо верил во все чудесное и невероятное’.
Это объяснение совершенно справедливо и в приложении ко всем мечтателям, принимавшим свои фантазии за истину. Если бы нам известна была жизнь каждого из них с такими исторически верными подробностями, какие мы знаем о Сведенборге, то мы могли бы найти объяснение и истолкование их фантазий в разных обстоятельствах и условиях их жизни, могли бы проследить, как они постепенно все более и более увлекались своими мечтами и как, наконец, дошли до того, что эти мечты им показались действительностью.
Но Сведенборг представляет еще одну особенность, отличающую его от других подобных ему мечтателей. Все они были совершенно помешанные, расстройство их умственных способностей было полное, они решительно на все смотрели с своей фантастической точки зрения, тогда как Сведенборг рассуждал совершенно здраво, если дело не касалось специальных предметов его помешательства. Описывая свои путешествия по планетам, он сообщал совершенно верно те научные факты, которые известны были астрономии в его время, и говорил в этих случаях так, как сказал бы самый ученый и здравомыслящий астроном того времени, и затем уже передавал бред своей больной фантазии. Эта особенность Сведенборга тоже не редкость, ее часто можно замечать у самых ученых людей. Иной ученый об одном предмете рассуждает верно и судит здраво, но зато о других предметах говорит точно помешанный, высказывает нелепости похуже бредней Сведенборга. Шлейден говорит: ‘всем известно распространенное явление, что люди в некоторых, даже, может быть, во многих, отношениях весьма умные, о других предметах судят не особенно здраво, даже, быть может, нелепо. (Гуго Гроций и Ньютон долго ломали себе голову над объяснением зверя в апокалипсисе1.) Тихо де-Браге смело измерял системы небесных тел, но робко возвращался домой, когда заяц перебегал ему дорогу’. Стало быть, ученый Шлейден не может оскорбиться, и мы нисколько не унизим его ученых заслуг, если скажем, что и сам он принадлежит к разряду подобных людей и много смахивает на Сведенборга. В области ботаники он умный человек, о ботанических вещах он судит верно и здраво, но как только коснется других предметов, сейчас же пускается в такие фантазии, в которых замечается совершенное отсутствие здравого смысла. Читая его этюды о суеверии или о душе растений, никак не хочешь верить, чтобы их написал Шлейден, автор сочинения ‘Растение и его жизнь’. В этих этюдах он пускается в какую-то странную мистику, по-видимому, что-то усиливается сказать, а между тем из его слов решительно ничего не выходит. Мы уверены, что даже переводчик его, профессор Калиновский, сам не понимал этих этюдов. Шлейден как будто вооружается против суеверия, но потом защищает его, старается найти какую-то разницу между суеверием верным и неверным, отвергает ‘столовых’ духов, но горячо стоит за других духов, вызываемых магией, хотя и вооружается в то же время против волшебства, говорит, что наука естествоведения не разрушает суеверия и не может его разрушить, а потом сам же соглашается, что изучение законов природы разогнало целый облак суеверий. Вот на пробу несколько мест из ‘Этюдов’ Шлейдена:
‘Я придаю большое значение естествознанию, но говорю с полным убеждением, что естественные науки не избавили и никогда не избавят нас от суеверия.— Мало того, я смело прибавляю, что суеверие неизбежно в каждом хорошем человеке, и только совершенно бездушный, углубляясь в себя, мог бы сказать, что совершенно свободен от суеверия’ (стр. 173).
(‘Вера живет неизгладимо в каждом из нас: она принадлежит к условиям существования человека, чтоб он мог чувствовать не мертвую вещественность, но духовную жизнь.— Не вера в бессмертие в том мире, с сонмом духов, возвышает человека над окружающею его бесчувственною борьбою мертвых масс и сил, а убеждение, что лучезарный небесный мир нисколько не отличен от окружающего нас мира, но кажется различным только вследствие ограниченных понятий человека’ (это что-то вроде Сведенборга). ‘Но бессмертие и свободное общение с духами, все это остается для человека вечно непостижимым. И как душа его чувствует потребность сознавать соприсутствие этого непостижимого, говорить о нем, то человек должен употреблять условные знаки, которые образно объясняют ему непостижимое. Побуждение нашего сердца заставляет нас в каждом явлении природы видеть высшее значение, искать за ней чего-то лучшего, нежели разумную законность природы’ (стр. 175).
‘Понятие о предопределении сильно и живо поддерживает моральное наше чувство в жизни, составляет твердую, самостоятельную основу нашего благочестия.
Для удержания этого чувства по всей его чистоте мы нуждаемся в подчинении себя закону изящного, всякий символ, следовательно, и в моральном смысле слова имеет эстетическое значение. Поэтому можно назвать нелепым суеверием всякое отвратительное, нелепое выражение наших высоких убеждений. В ворожбе и толковании знамений высказывается одно только убеждение, что мы постоянно находимся под эгидою всемогущей любви, которая все сочетала и устроила для нашего блага, но противно думать, что мы ищем и полагаем найти предостережение, одобрение и т. п. предсказания в кофейной гуще, в ничего не значащих формах расплавленного свинца или в засаленных картах оборванной нищенки, хотя астрология заслуживает с этой стороны уже меньшего порицания. Когда простосердечный селянин, в молчаливом кружке своей семьи, рано утром, сияв с седых волос шапочку, набожно читает: ‘хлеб наш насущный даждь нам днесь’, то каждый рассудительный человек сочувствует такой живой вере. Читая же в жизни Стиллинга историю о том, как доктор, погрязший по уши в долгах от беспорядочного домохозяйства, падая с женою на колени, просит небо, как потом, получив с почты нежданные деньги, он приписывает это непосредственному действию своей молитвы,— мы отворачиваемся с отвращением от такого суеверия’ (стр. 179—180).)
‘Мы можем делать различие между неизвинительным и извинительным, между грубым и утонченным суеверием, но мы не можем освободиться от него вовсе, если не хотим отказаться от всей силы моральных идей’ (стр. 286). ‘Мы видим постоянно в истории, что, по мере возрастающих человеческих знаний, мало-помалу распадается и превращается в прах фантастическое громадное здание суеверия’ (значит, наука разрушает суеверия). ‘Но вообще я сомневаюсь, чтоб в настоящее время наука могла иметь влияние на подобные вещи (?). Но не существовало еще привидение, которое бы устояло против полицейской власти, как скоро она преследовала его неподкупно. Я, с своей стороны, отделался бы от докучливого привидения, прося помощи не у заклинателей духов и философов, но у современных Фуше’ (то есть министров полиции, стр. 311).
Отчего же происходит такая странность у людей ученых и умных вообще, отчего они о некоторых предметах рассуждают умно и здраво, а о других совершенно бестолково и нелепо? На этот вопрос Шлейден отвечает так:
‘Ни одна часть нашего тела не имеет такого сложного устройства и такой чувствительности, как нервная система. Сотни тысяч волокон, составляющих нервную систему, может быть, не более одного раза в течение тысячелетия имеют такое совершенное строение и развитие у человека, что все вместе служат одинаково и превосходно для отправлений духа. Большею частью большие или меньшие партии их остаются недоразвитыми, вследствие этого дух не может, сообразно высшему своему развитию, проявляться нормально в соответственных частях, может случиться, что это явление будет еще заметнее, чем более развиты другие части к большему ущербу общей гармонии. На этом основывается общеизвестное явление, что люди умные о некоторых предметах судят не здраво, даже нелепо’.
Этим можно объяснить и странности самого Шлейдена, видно, у него меньшие ботанические партии нервов развиты хорошо, а большие, так сказать, философские, остались недоразвитыми, вследствие чего, он и запутался во мраке суеверия и даже считает его необходимым.
Рецензия впервые опубликована в ‘Современнике’ (1862. No 1) без подписи автора.
В этой небольшой работе Чернышевский подвергает критике известного немецкого натуралиста за непоследовательность в отвержении ненаучных гипотез о характере живой природы и ‘странную мистику’.
1 Апок. 13, 1-3.