Этюды о Мольере. Мизантроп, Веселовский Алексей Николаевич, Год: 1881

Критика
Время на прочтение: 179 минут(ы)
Скачать в PDF

ЭТЮДЫ О МОЛЬЕР

МИЗАНТРОПЪ

(ОПЫТЪ НОВАГО АНАЛИЗА ПЬЕСЫ И ОБЗОРЪ СОЗДАННОЙ ЕЮ ШКОЛЫ)

МОНОГРАФІЯ
Алекся Веселовскаго

МОСКВА. 1881

Мизантропъ Мольера — одно изъ тхъ избранныхъ созданій человческой мысли, которыя съ необыкновенно возбудительной силой способны увлекать изслдователя въ разностороннйшія разысканія и соображенія. Стоитъ прикоснуться къ такому произведенію,— и точно вщая, сказочная сила неотразимо манитъ всмотрться въ глубину его, разглядть вс нити, связывающія его и съ стариною и съ потомствомъ’, вереница вопросовъ и общихъ, широкихъ, и чисто-спеціальныхъ, возникаетъ сама собою. Вмст съ тмъ живо чувствуется, что это созданіе давно минувшихъ лтъ не можетъ утратить своей свжести и для новйшихъ поколній, что они въ состояніи находить въ немъ, отзвукъ своихъ собственныхъ заботъ и стремленій, съ интересомъ видишь, какъ каждое изъ нихъ возвращается къ нему, пытается усвоить его себ, вложить въ него новое содержаніе — и такимъ образомъ мало по малу обрисовывается одно изъ многовковыхъ теченій въ умственной жизни человчества.
Но, подвергаясь издавна тщательному анализу, Мизантропъ только въ наши дни начинаетъ высвобождаться изъ тенетъ формальной эстетической критики. Еще не замолкли старые споры о томъ, задуманъ ли былъ Мольеромъ характеръ главнаго героя пьесы въ смысл лица чисто-комическаго, осужденнаго на смхъ зрителей, или же въ Альцест собрано все, въ чемъ автору грезился идеалъ мужественнаго поборника правды и честности. Еще недалеко отъ насъ то время, когда настоящую комедію можно было разсматривать какъ спокойно-объективное произведеніе, врное старому ложно-классическому пошибу, — когда большинство цнителей пьесы принимало въ буквальномъ смысл ея заглавіе и искало въ ней изображеніе судьбы ‘ненавистника людей’. Лишь съ той поры, когда изученіе біографіи Мольера сдлало серьезные успхи, и задушевная исторія поэта стала доступна нашему пониманію, и Мизантропу придано истинное его значеніе, въ немъ начинаютъ видть искреннйшую авторскую исповдь, выразившую сполна недовольство существующимъ порядкомъ вещей, и отразившую въ судьб героя сердечное горе автора. Передъ этимъ непреложнымъ фактомъ должны были постепенно замолкнуть догадки о комизм Альцеста, и его реформаторскія стремленія, опередившія свой вкъ, выступили ярко наружу. Невозможно было боле толковать и о ненависти къ людямъ при вид страданій человка, который готовъ всю душу положить за возрожденіе человчества.
Приходилось пересмотрть укоренившіеся предвзятые взгляды и сужденія, и на мст ихъ ихъ возвести новое объясненіе пьесы, основанное на точныхъ данныхъ и психологически врное.
Такова была задача, которую мы поставили себ въ настоящей монографіи. Прежде всего пришлось опредлить мсто, занимаемое вообще мизантропіей въ ряду многочисленныхъ проявленій пессимизма, и вмст съ тмъ отличить и въ этомъ душевномъ настроеніи различные характеристическіе оттнки, отъ прямо болзненной ненависти до честнаго негодованія, которое само по себ служитъ источникомъ горячей и благородной дятельности. Альцестъ могъ подойти лишь къ послдней разновидности основного типа, мы убждаемся на каждомъ шагу, что прозвище мизантропа придано было ему подъ вліяніемъ рутины, за отсутствіемъ иного, боле врнаго термина. Сосредоточенный мыслитель, неудавшійся общественный дятель, другъ правды, онъ былъ столько же отраженіемъ новаго типа людей, уже выдвигавшихся. въ обществ временъ Мольера, какъ и выразителемъ убжденій самого поэта — и поэтому необходимо было характеризовать подобныя личности, и вмст съ тмъ возсоздать настроеніе самого Мольера въ пору появленія Мизантропа, одну изъ наиболе тяжелыхъ во всей его жизни. Семейная драма, испытанная Мольеромъ, дала затмъ окончательно ключъ къ фабул его пьесы.
Самостоятельная и въ сильной степени субъективная, она не иметъ такой богатой исторіи предшествовавшаго развитія типа, какою, напримръ, надленъ Тартюффъ, заимствованія и точки соприкосновенія ея съ источниками не многочисленны. Тмъ не мене важно было точно опредлить степень ея самостоятельности, и преимущества пониманія Мольеромъ того характера, который до него изучали такіе соперники, какъ Лукіанъ, Корнель или Шекспиръ. Установивъ такимъ образомъ независимость мольеровскаго творчества, мы шагъ за шагомъ изучали затмъ вс частности комедіи, отъ характеровъ и плана ея до мелочей слога, и разсмотрли различныя теоріи, въ разное время возводившіяся комментаторами пьесы. Но она богата не только этимъ запасомъ пояснительныхъ матеріаловъ, неразлучнымъ съ каждымъ крупнымъ литературнымъ произведеніемъ: у Мизантропа (опять въ противоположность Тартюффу) есть обширное литературное послсловіе, длинный рядъ попытокъ потомства аклиматизировать, переработать, присвоить его себ. Этотъ эпилогъ пьесы мы старались вставить въ культурно-историческія рамки, объяснившія различныя, съ виду капризныя, колебанія въ симпатіяхъ общественнаго мннія и критики.
Но въ этомъ литературномъ потомств Мизантропа самымъ свтлымъ явленіемъ выступаетъ произведеніе, особенно дорогое русскому человку,— грибодовское Горе отъ ума. Составляя неотъемлемую подробность общей картины, оно заслуживало вмст съ тмъ особаго изученія, и съ живымъ удовольствіемъ мы заканчиваемъ свою работу опредленіемъ той тсной духовной близости, которая соединяетъ произведеніе стараго французскаго комика съ классической русской комедіей. Безъ Альцеста не было-бы, можетъ быть, и Чацкаго, — и это не малая заслуга въ ряду достоинствъ, присущихъ Мизантропу.
Такимъ образомъ настоящая работа соединяетъ общія психологическія наблюденія съ критическимъ анализомъ текста, и результатами сравнительнаго изученія старается подкрпить данныя исторіи новой культуры. Во всхъ направленіяхъ давала сильный импульсъ эта богатая содержаніемъ, оживляющая умъ и не старющая пьеса. Да и могутъ ли старть пьесы, такъ глубоко подмтившія основныя черты человческаго духа! Могучимъ рзцомъ проведены въ нихъ сатирическія черты, и въ мысли потомка невольно оживаютъ он, когда текущая злоба дня снова принимаетъ ту же складку, которую пришлось наблюдать старому автору. Слишкомъ двсти лтъ отдляютъ насъ отъ эпохи Тартюффа и Мизантропа, и различіе національности и бытовыхъ условій рзко бросается въ глаза,— но кто-же, напримръ, видя успхъ различныхъ Тартюффовъ въ русскомъ обществ, не готовъ будетъ иной разъ повторить и теперь суровыя порицающія рчи мольеровскаго ‘мизантропа’!…
Для работы нашей мы пользовались, кром книгохранилища парижской Національной Библіотеки, богатою по исторіи стараго театра Библіотекой Арсенала и цннымъ пособіемъ архива Thtre franais, съ признательностью вспоминаемъ мы о радушной помощи такихъ знатоковъ дла, какъ Эд. Тьерри, Поль Лакруа, и редакторъ перваго журнала, посвященнаго Мольеру, Жоржъ Монваль.

I.

Въ области человческихъ міровоззрній съ незапамятной поры происходитъ борьба двухъ крайнихъ, непримиримо враждебныхъ ученій, обладающихъ одинаково чудотворной особенностью погружать все земное или въ непроглядную, безразсвтную тьму или же озарять все живущее свтлымъ, даже ослпительнымъ, нестерпимымъ солнечнымъ блескомъ. Одно изъ нихъ склонно считать положительнымъ лишь страданіе и горе людское, другое, подъ знаменемъ безсмертнаго доктора Панглосса, считаетъ данный міровой строй наилучшимъ изъ всхъ возможныхъ міровъ. По временамъ одна сторона одерживаетъ верхъ,— и этимъ торжествомъ она всегда обязана тому складу, который приняла окружающая жизнь: дружный порывъ общественныхъ силъ къ обновленію внушаетъ лучшимъ людямъ радужныя надежды на осуществленіе своихъ идеаловъ, тогда какъ давящая реакція, коль скоро ей удается глубоко пустить корни, стать явленіемъ хроническимъ, погружаетъ цлыя эпохи въ тьму безотраднаго унынія и безпомощности. Но въ исторіи человчества рдки свтлыя эпохи возрожденія, когда становится отрадно жить и дйствовать, когда возможна искренняя, почти дтски наивная доврчивость, пора первыхъ освободительныхъ торжествъ реформаціи, сверженіе старыхъ боговъ энциклопедизмомъ и провозглашеніе первыми двигателями революціи правъ личности и народа — такія эпохи въ состояніи вовлечь нетолько сочувственную массу, вообще весьма расположенную къ усыпляющему сознанію благополучія, но и ея вождей, въ миражъ оптимизма. Безмрно щедре судьба на періоды застоя, борьбы противъ этихъ освобождающихъ ученій, попытокъ повернуть жизнь вспять,— и въ этой затхлой атмосфер широко разростается царству пессимизма, бьющагося въ отчаяніи объ эти препятствія и доходящаго въ наши дни до грандіозно чудовищнаго Гартмановскаго проекта самоубійства всего человчества, вмст съ гибелью земного шара {Онъ подробно развитъ въ третьемъ том философіи Безсознательнаго.}.
Потому-то пессимизмъ иметъ за собой такую долгую и сложную исторію, {Новйшее время было очень богато изслдованіями о пессимизм, но они большею частью ограничивали историческую часть весьма скромными размрами (какъ это длаетъ наприм. Солли или Каро) и предпочитали останавливаться на изученіи отдльныхъ системъ, и то преимущественно лишь Шопенгауера, Леопарди, Гартмана. Такимъ образомъ связная исторія постепеннаго развитія пессимистическихъ воззрній еще впереди.} которою не можетъ похвалиться противоположное ему крайнее ученіе. Горькое разочарованіе въ людяхъ слышится намъ чуть не на первыхъ же ступеняхъ исторической жизни человчества, которая уже въ безхитростную эпоху стараго еврейства является для иныхъ суетою суетъ, и отвращеніе къ злу, царящему надъ міромъ, сближаетъ между собою самыя отдаленныя эпохи. ‘Того быть не можетъ, чтобъ честнаго человка не раздражало зло’, говорилъ еще еоорастъ, а за нимъ и Сенека {De ira (Соч. Сенеки, изд. Гаазе, 1852, стр. 46).}, ‘кто жилъ и мыслилъ, тотъ не можетъ въ душ не презирать людей’, повторилъ за ними много вковъ спустя нашъ Пушкинъ, подъ вліяніемъ одной изъ тхъ тяжелыхъ минутъ тоски, о которой свидтельствуютъ его элегіи. И та же нота будетъ неотразимо преслдовать насъ въ произведеніяхъ всхъ временъ и народовъ,— если только въ характер ихъ авторовъ уцлло хоть сколько нибудь энергіи, чуткости къ людской неправд, и чувства независимости. Мы видимъ безконечныя варіаціи на одну и туже тему: зрлище зла должно возмущать честнаго человка, а масса зла, переполнившая мру и торжествующая, должна возбудить въ немъ презрніе къ людямъ, ко всей ничтожной, суетной человческой пород. Въ этихъ варіаціяхъ много весьма тонкихъ оттнковъ, боле ровныя натуры останавливаются на общемъ чувств брезгливости и находятъ — высшую мудрость въ философскомъ отдаленіи отъ зла, они могутъ найти счастье на лон деревенской природы, — куда спасутся, отрясая съ ногъ своихъ, какъ прахъ, всю суету людскую. Скептикъ въ род Эразма или Ларошфуко, въ негодованіи, возведетъ въ систему черствый эгоизмъ людской или заразившій всхъ духъ притворства, объяснитъ имъ вс наши душевныя движенія, не оставивъ мста никакимъ безкорыстнымъ побужденіямъ. Душевно больной Тимонъ аинскій, въ припадк мрачной, почти зврской ненависти къ вроломнымъ друзьямъ, готовъ находить наслажденіе въ лютой мести и отдается самымъ низкимъ влеченіямъ. Авторъ Гулливерова путешествія доведетъ до позорной микроскопичности вс мнимоволканическія или же идеальныя страсти и помыслы, владющіе человчествомъ, и покажетъ намъ тотъ омутъ, въ которомъ оно вращается. Любой представитель новйшей разочарованности, отъ Сенъ-Прэ и Вертера до лермонтовскаго Героя нашего времени, презираетъ по своему и людей, и общество, и часто ищетъ себ избавленія отъ гнета жизни въ пистолетномъ выстрл. Наконецъ это презрніе и вра въ неисходность страданій складывается въ осмысленную философскую систему Шопенгауера, со всми современными ему и позднйшими его послдователями, которые, отрекаясь отъ всякой личной иниціативы, сознавая полную невозможность прогресса, ршаютъ старый Гамлетовскій вопросъ или въ пользу совершеннаго не бытія, или, что еще мучительне, въ пользу смерти заживо, буддійской нирваны.
Вс эти люди, какъ ни разнородны кажутся они намъ на первый взглядъ,— члены одной большой семьи, у нихъ общее вроисповданіе, часто сходные пріемы, но темпераментъ, степень нервной чувствительности, цпь различнйшихъ вліяній среды, воспитанія, традицій, длаютъ потомъ изъ однихъ — фанатиковъ пессимизма, не врящихъ въ полезность борьбы, изъ другихъ — сатириковъ, наставниковъ! народа, изъ третьихъ — іероевъ своего времени, гибнущихъ, жертвой общественной несправедливости. Обычныя сужденія массы о людяхъ и оттнкахъ мнній постоянно смшиваютъ этихъ представителей пессимизма, неразборчиво придавая имъ то одно, то другое изъ отличительныхъ прозвищъ, выработанныхъ вковою наблюдательностью. Т же самые признаки въ человк приводятъ къ награжденію его иногда титуломъ скептика, иногда же прозвищемъ мизантропа и т. п. Въ одну категорію мизантроповъ относятъ и шекспировскаго Тимона и мольерова Альцеста, несмотря на крупное ихъ несходство, — и въ тоже время никто не отнесетъ къ той же категоріи Печорина, для котораго есть опять свое особенное прозвище.
Нигд въ такой степени не чувствуется эта поразительная шаткость номенклатуры, какъ въ приложеніи къ одному изъ характернйшихъ проявленій пессимизма, воплощенному въ геро лучшаго изъ мольеровскихъ созданій, — къ мизантропіи. Выдляя изъ только что обозрнной нами обширной группы пессимистовъ тхъ людей, чьимъ отличительнымъ оттнкомъ признана нелюдимость и ненависть къ человчеству, мы становимся прямо, лицомъ къ лицу, съ вопросомъ, опредлены ли еще специфическія свойства этого болзненнаго состоянія, имемъ-ли мы врное мрило мизантропическихъ убжденій, достаточно-ли растяжимо ходячее обозначеніе человка, презирающаго людей, мизантропомъ, чтобъ охватить собою вс видоизмненія, которыя способенъ принимать подъ вліяніемъ различныхъ условій этотъ основной типъ. Поэтому для насъ необходимо прежде всего разсмотрть современное положеніе даннаго вопроса.
Уже давно высказывалась мысль, что этотъ старинный греческій терминъ (отъ — ненавидть, и ) сталъ слишкомъ неясенъ и одностороненъ. Издатель сатирическаго журнала Le Misanthrope, выходившаго въ Гаг въ начал прошлаго столтія, {Le misanthrope, par Mr. V. E. (Van Essen), nouvelle dition (2-e) revue et augmente de plusieurs discours importants, а La Haye, chez Jean Neaulme, 1726 (перв. изд. въ листкахъ трудно находимо), см. XIV discours, р. 117.} хотя и избралъ его для заглавія своего изданія, спрашивалъ себя, почему это слово не подвергается такимъ же превращеніямъ (rvolutions), какія выпадаютъ на долю многихъ другихъ словъ, ему казалось, что первоначальный, буквальный смыслъ: ненавистникъ людей, не передаетъ всего, что вошло въ это общее понятіе по мр развитія и усложненія жизни. Журналисту восьмнадцатаго вка видимо казалось уже тягостнымъ это давленіе стариннаго воззрнія на мизантропію, сложившагося какъ будто исключительно подъ вліяніемъ легенды о Тимон ему казалось, что можно и сторониться отъ людей и презирать ихъ, и въ тоже время не быть обязаннымъ облекаться въ рубища, жить въ пустын и подстерегать каждаго, кто забрелъ бы туда,— чтобы излить на него всю мру своей ненависти. Мизантропъ представлялся ему уже живущимъ среди порицаемаго имъ общества и открыто исповдующимъ свои убжденія, въ надежд, что этотъ протестъ образумитъ многихъ и увлечетъ ихъ за нимъ.
И научныя данныя, и жизненный опытъ говорятъ намъ постоянно о нсколькихъ градаціяхъ, по которымъ пессимизмъ, разочарованіе въ людяхъ и судьб доходитъ до крайней степени своего напряженія,— до мизантропіи. Предрасположеніе къ разстройству нервной дятельности, къ меланхолической дымк, которая подергиваетъ для человка все въ окружающей его жизни,— и съ другой стороны сильная раздражительность нервная, для которой каждая житейская случайность равносильна рзкому удару, потрясающему недовольствомъ всего человка, составляютъ первую степень этого душевнаго состоянія. Необходимы затмъ вншнія побужденія, которыя должны дать ему пищу и вполн осмыслить его для страдающей личности. Общественная и частная жизнь спшитъ доставить ихъ въ изобиліи, тогда все мрачне и безотрадне становится картина этой жизни въ глазахъ меланхолика, и цлая буря скопляется въ ум вспыльчиваго и нетерпимаго холерика. Для перваго изъ нихъ достаточно одного крупнаго повода, чтобъ потрясти его натуру до основанія, и надолго, быть можетъ навсегда, сложить безотрадное воззрніе на жизнь, сильные контрасты между счастьемъ и несчастьемъ, врой въ людей и измной ихъ, производятъ въ такомъ человк цлый переворотъ. И Лиръ, и Тимонъ изъ числа подобныхъ, сразу надломившихся натуръ, {См. предисловіе Франсуа Виктора Гюго къ его переводу Тимона, Oeuvres de Shakespeare, десятый томъ, стр. 49 и слд.} въ безуміи одного и мизантропіи другого основа одна и та-же. У нервно-раздражительной натуры путь иной. Вчная смна одной людской неправды другою, постоянное зрлище человческой низости или возмутительныхъ дйствій накопляютъ горечь по капл, постоянныя вспышки гнва учащаются, становятся болзненно напряженными, нтъ боле силъ сдерживать себя, рчь становится до нельзя рзка и безпощадна, вс люди сливаются въ одно цлое, достойное презрнія, и человкъ задыхается въ ихъ обществ.
Но всякому живому организму свойственно стремленіе устраниться отъ того, что порождаетъ ему боль или мученія. И человкъ, дошедшій до подобной степени разочарованія тмъ или другимъ путемъ, стремится бросить ненавистное ему общество, удалиться, бжать куда нибудь отъ него, чтобъ только не видать того, что въ немъ происходитъ. Еврейскій пророкъ удаляется для того въ пустыню и оттуда громитъ павшее человчество, аскеты всхъ оттнковъ и всхъ религій находятъ тамъ успокоеніе, туда же спасается и Тимонъ, Фринихъ называетъ героя своей (къ сожалнію утраченной) пьесы {Отрывки изъ нея въ сборник Poetarum comicorum fragmenta post Aug. Meineke recognov. T. II. Bothe, 1855, p. 212.} прямо монотропомъ, т. е. одинокимъ, нелюдимомъ, любящимъ уединеніе, на просторъ, куда бы ни было, рвется Альцестъ, вдаль, въ тотъ миическій ‘уголокъ’, гд нашло бы убжище его оскорбленное чувство, порывается Чацкій, и даже любой, будничный экземпляръ ипохондрика, у котораго нтъ вовсе такого глубокаго содержанія его протеста противъ общества, ни силъ довести его до крайности, хоть и не уйдетъ, быть можетъ, совсмъ отъ людей, но, какъ Мольеровъ мнимый больной, затворится отъ нихъ въ своей больничной комнат, воздвигнетъ себ преграду отъ свта изъ вчно спущенныхъ сторъ, баттарей лекарственныхъ стклянокъ и давящаго полумрака, и заживо схоронитъ себя тутъ.
Но и въ этомъ послднемъ Фазис отчужденіе отъ людей принимаетъ нердко различные оттнки, смотря по степени своего напряженія и продолжительности. Разрывъ можетъ быть вчный, непримиримый, или это только темная полоса въ жизни даннаго лица, и надежда на ободреніе, на возвратъ къ дятельности еще не потеряна. У Нмцевъ есть два очень удачно придуманныхъ и недостающихъ намъ слова для обозначенія этихъ оттнковъ, первый изъ нихъ они назвали бы Menschenhass (ненависть къ людямъ), второй — Menschenscheu (пугливость, боязнь людей), — термины, рзко обособленные и смшивающіеся только у поверхностныхъ наблюдателей, напримръ у Августа Коцебу, въ чьей пьес самое названіе ‘Menschenhass und Reuett заключаетъ уже въ себ неточность. Истинная ненависть къ людямъ иметъ вс признаки долговчнаго патологическаго состоянія, боязнь людей — настроеніе временное, доступное перемн, аффектъ. Люди, подверженные тому или другому изъ этихъ душевныхъ состояній, одинаково бгутъ людского общества, но мизантропъ поступаетъ такъ потому, что ничто боле не привлекаетъ его въ жизни, пустота и безсмысленность ея для него слишкомъ явны, и ничто не въ силахъ разубдить его,— на человка же, съ брезгливостью отворачивающагося отъ людей, видимо подйствовали подавляющимъ образомъ не столько крупныя несчастія, сколько многочисленныя мелкія разочарованія, крушеніе идеаловъ, необходимость разувриться въ близкихъ людяхъ, убдиться въ господств лжи и притворства. Ему начинаетъ казаться, что въ обществ онъ никогда уже не испытаетъ боле ни радостей, ни удовлетворенія, онъ съ скорбью въ душ ломаетъ съ своимъ прошлымъ, и будетъ въ одиночеств хранить свои лучшія воспоминанія.
Нечего и говорить посл этого, что мизантропія въ точномъ смысл слова, какъ чисто болзненное состояніе, можетъ постигнуть безразлично всякую натуру и особенно рзко выразится у людей неразвитыхъ, непосредственныхъ, которыхъ несчастіе вызоветъ наружу вс плохо сдерживаемыя страсти, — другой же оттнокъ мизантропіи свойственъ скоре натурамъ боле тонко организованнымъ, боле чуткимъ, превышающимъ свою среду образованіемъ и цлями жизни. Ихъ настроеніе можетъ быть порождено не разореніемъ, не крушеніемъ каррьеры или подобными личными невзгодами, для нихъ нердко общее, народное горе несравненно ближе, оно ихъ горячо задваетъ за живое, и если они подъ конецъ все таки доходятъ до разрыва, то лишь посл того, какъ изо всхъ силъ пробовали плыть противъ теченія. У людей въ род Тимона нтъ никакой завтной программы дйствій, въ счастіи они щедры и человколюбивы отъ избытка средствъ, изъ тщеславнаго эгоизма, изъ наивной доврчивости. Напротивъ того у людей второй категоріи помыслы о чужой судьб доходятъ нердко до необыкновенно развитого альтруизма, ихъ раздраженныя рчи становятся часто настоящими проповдями честности, уваженія къ уму, заступничествомъ за поруганный здравый смыслъ, за попранную свободу, или же чисто революціонными призывами. Альцестъ въ этомъ отношеніи идетъ объ руку съ любимыми героями Байрона, и съ Манфредомъ, чей протестующій духъ готовъ бороться не только съ людьми, но и съ богами и стихіями, и съ Каиномъ, бросающимъ въ лицо людямъ свои страшныя проклятія судьб, и съ Чайльдъ Гарольдомъ, дрожащимъ отъ негодованія при вид тиранніи и рабскаго повиновенія. У нихъ одинаковая исходная точка, одинаковая цль, и только различные пути.
Но, если темпераментъ подобнаго человка хрупокъ, если собственное его горе и вкоренившееся убжденіе въ несовершенств людей и сил зла глубоко проникаетъ въ душу и терзаетъ его, но не рвется наружу, то оно можетъ иногда сказаться не въ протестующихъ, но въ грустно-жалобныхъ рчахъ, жизнь является недостойною того, чтобъ мыслящій и чувствующій человкъ изживалъ ее, она, со всми своими интересами, кажется только тяжкимъ бременемъ,— и это сознаніе ведетъ за собой гуманное чувство состраданія къ людямъ, соболзнованія объ общей горькой участи. Оно породило всю поэзію пессимизма, оно вдохновляло Леопарди,— ‘пвца смерти’ — {См. недавно открытую его поэму, въ дантовомъ вкус, Приближеніе смерти (l’apressamento della Morte).}, Ленау, А. Аккерманъ. Поэтовъ и мыслителей этого рода такъ-же мало можно назвать мизантропами, какъ и тхъ протестующихъ проповдниковъ обновленія,— точне говоря, они остановились на половин пути, и общечеловческія симпатіи спасли ихъ отъ крайности отчаянія. Такова дйствительно основа всего гуманнаго, но болзненно бездятельнаго и безъисходно грустнаго направленія, за которымъ закрпилось типическое названіе міровой скорби {Объ этой болзни вка см. между прочимъ новый, хотя довольно поверхностный этюдъ П. Шарпантье, Une maladie morale, Le mal du si&egrave,cle, P. 1880.}. Не только личныя несчастія его лучшихъ представителей, но и деморализующее зрлище общаго застоя или торжества реакціи вызывало повсюду подобный складъ мыслей у людей съ громадной впечатлительностью и слабою волей. Революціонныя потрясенія, смнившіяся военнымъ деспотизмомъ Наполеона,— идеалистическія стремленія нмецкой молодежи къ свобод, смнившіяся дикимъ гнетомъ возродившихся мелкихъ правительствъ и ихъ врнаго органа, Bundestag’а,— восторженный либеральный лиризмъ итальянской поэзіи, заглушенный неаполитанской и римской реакціей,— вс эти разбитыя надежды цлыхъ поколній или сильныя нравственныя потрясенія порождали въ предрасположенныхъ къ тому людяхъ чувство пустоты и безцльности жизни, презрніе къ обыденнымъ страстямъ, меланхолическое стремленіе къ одиночеству и къ природ, вчное состояніе волненія и неисходныя жалобы, призракъ самоубійства по временамъ неотразимо манитъ къ себ подобныхъ людей, общая избавленіе отъ всхъ несчастій. Въ сильной степени болзненный, этотъ видъ мизантропіи или скоре разочарованности въ людяхъ все же гораздо выше повальной ненависти Тимона, личности подобнаго рода можно бы назвать скоре печальниками о людяхъ, чмъ врагами человчества. Такъ Леопарди въ тоже время искренно призываетъ избавительницу свою — смерть, и въ знаменитой од къ Италіи пробуждаетъ въ своемъ народ любовь къ свобод и патріотизмъ. Это остается справедливымъ и по отношенію къ тмъ изъ двигателей философствующаго пессимизма, которые по складу мысли родственны пвцамъ міровой скорби. Такъ даже для Шопенгауера есть что-то примиряющее, уравнивающее въ общей всмъ людямъ жалкой дол, вс люди — его собратья по несчастью {Съ этой точки зрнія смотритъ на него одинъ изъ новйшихъ изслдователей его системы, Vittorio Peri, Rivista Europea, 1880,1 luglio, ‘il Wille di Arturo Schopenhauer’.}, если онъ часто обзываетъ ихъ безумцами и потшается надъ ихъ заблужденіями, то это пріемъ дланный, напускной, презрительный хохотъ Мефистофеля ему не къ лицу и позаимствованъ ради эффекта.
Эта погоня за эффектомъ далеко не рдкое явленіе въ обширномъ царств мизантроповъ. ‘Несмотря на то, что вс люди не любятъ самихъ страданій, говоритъ Солли {James Sully. Pessimism, 1877, p. 426.}, большинство ихъ находитъ удовольствіе уврять массу, что они ихъ переносятъ. Въ природ человка мы найдемъ немало поползновеній подвергать себя въ умренной, разсудительной степени мученичеству, изъ-за лестнаго сознанія своего обособленія, которое неминуемо затмъ слдуетъ. Но, конечно, ничто такъ удобно не можетъ доставить этотъ сладостный ореолъ мученика, какъ пессимистическое воззрніе на жизнь. Пессимизмъ льститъ человку, рисуя ему его собственный портретъ, гд онъ является новымъ ‘побжденнымъ Прометеемъ’, терпящимъ свою пытку по вол жестокаго отца Зевеса, но все выносящимъ и гордо борющимся. Въ этомъ представленіи, нужно признаться, немало привлекательности, и неудивительно, что оно такъ нравится и многимъ. Пессимизмъ позволяетъ его послдователю позировать въ качеств оскорбленнаго и страдающаго божества, возбуждая удивленіе и поклоненіе если не всегда въ окружающихъ его зрителяхъ, то хоть въ немъ самомъ’. Отсюда множество жалкихъ подражателей Вертеру и Печорину. Такіе фальшивые страдальцы за человчество, дилеттанты мизантропіи, никогда не пошевельнувшіе пальцемъ для осуществленія своихъ теорій на дл, рдко подтверждающіе ихъ даже простотой и суровостью своей жизни, образуютъ собой громадный кругъ личностей, которымъ мсто скоре въ лагер Тартюффовъ. Ихъ скептицизмъ и горькій юморъ обращаются въ профессію, становятся дешевымъ товаромъ, горячность ихъ — просто аффектація, своеобразный слогъ — просто жаргонъ, въ которомъ при нкоторой смтливости можно легко набить себ руку. Апемантъ въ шекспировомъ Тимон могъ бы быть названъ прототипомъ этихъ доморощенныхъ циниковъ {Paul Stapfer, Shakspeare et l’antiquit, I, 223 pass.}, хотя онъ оригинальне и честне многихъ изъ нихъ, и по крайней мр мирится съ своей бдной долей.
Вчно иронизирующій духъ, неизсякаемая хула только тогда естественна и правдива, когда основой ей служитъ глубина и разносторонность мысли, сила таланта, масса опыта. Свифтъ не рисовался ни своимъ юморомъ, ни своими страданіями, ни своимъ презрніемъ къ людямъ. Зоркій наблюдатель человческихъ слабостей, окруженный нравственно павшимъ обществомъ, сндаемый мучительнымъ честолюбіемъ замчательно умнаго человка, не находящаго нигд приложенія своихъ способностей, онъ является поистин мизантропомъ неудачникомъ, и его раздражительный юморъ, рзкія неровности въ образ дйствій, его переходы отъ одной партіи къ другой, подъ конецъ даже полная измна англійскому патріотизму и свтлая роль вождя ирландскаго національнаго движенія, — все это не аффектація, а правдивая трагедія.
И такъ, анализъ далъ намъ нсколько главныхъ видоизмненій общаго типа мизантропа: это — лютый и насквозь больной человконенавистникъ Тимонъ, воинствующій обличитель Альцестъ, группа поэтовъ міровой скорби и мыслителей пессимизма, мизантропъ-ипокритъ и актеръ, и наконецъ скептикъ. Натуры вообще попреимуществу субъективныя, они, какъ мы уже видли, прежде всего отличаются другъ отъ друга большей или меньшей степенью своихъ общественныхъ или человчныхъ симпатій. Для ипохондрика ихъ не существуетъ вовсе, у ученика Шопенгауера он не поднимаются выше горя объ общемъ несовершенств и мирятся съ умньемъ умирать, какъ завидной конечной цлью, у людей въ род Апеманта он если и являются, то разв только въ качеств новой вывски, у Свифта он уже выростаютъ во внутреннемъ своемъ значеніи и длаютъ порою изъ этого врага людей энергическаго заступника за слабыхъ и угнетенныхъ, но его насмшка все таки можетъ иногда являться орудіемъ мести, она слишкомъ слушается настроенія минуты и допускаетъ, какъ мы видли, непослдовательность и измну убжденій. Такимъ образомъ лишь за тмъ видомъ мизантропа, котораго мы видимъ борющимся среди общества во имя одной и той же идеи, осыпающимъ людей сарказмами въ надежд ихъ исправить, — только за нимъ однимъ остается перевсъ въ общественномъ значеніи. Тимонъ безполезенъ для своихъ согражданъ, философскій пессимизмъ не научитъ ихъ борьб, но покажетъ, какъ ‘перестаютъ желать, стремиться, испытывать страсти, скептицизмъ можетъ иногда лишить привлекательности всякій идеалистическій порывъ, но прозаической борьб не за себя только, а за всхъ, борьб изо дня въ день, и не съ титаническими силами, а съ осязательнымъ, будничнымъ зломъ можетъ помочь, изо всхъ своихъ сверстниковъ, лишь человкъ въ род Альцеста. Его угрюмое недовольство кажется порою непослдовательнымъ: онъ страстно привязывается къ той или другой отдльной личности, можетъ высоко дорожить любовью женщины, врностью друга, но и эти чисто эгоистическія черты въ его характер имютъ совершенно иной, примиряющій смыслъ. Эта вра, эта любовь — послдняя опора его въ жизни, она способна примирять его сколько нибудь съ окружающими людьми, осмысливать стремленіе его къ цли, быть можетъ, недостижимой. Такою любовью Альцестъ любитъ Селимену, меланхоликъ Руссо боготворитъ графиню d’Houdetot, даже для Свифта его первая и искреннйшая привязанность такъ и остается путеводной зв&#1123,здой (Стеллой) въ его неудачной жизни.
Въ людяхъ такого рода скрыты въ необработанномъ вид элементы общественнаго дятеля, но арена ихъ дйствій слишкомъ узка или же условія времени, степень развитія общества и т. д. становятся поперекъ ихъ дороги. Оттого то они и встрчаются всего чаще именно въ такія эпохи, когда ничто не благопріятствуетъ общественной самодятельности, когда и личность подавлена, а между тмъ паденіе общества дошло до крайней степени и близость борьбы уже чувствуется. Это-то сознаніе своего безсилія завязать ее единоличнымъ своимъ отпоромъ наполняетъ отчаяніемъ душу такого человка — и если въ довершеніе всего случай раскроетъ ему лживость даже самыхъ близкихъ ему людей, онъ можетъ поддаться этому отчаянію и броситъ людей на произволъ ихъ судьбы, но онъ и ушелъ то инымъ человкомъ, чмъ Тимонъ, вырвавшись изъ свтской суеты, очутившись въ своей желанной пустын, онъ еще можетъ ожить въ здоровой атмосфер народной жизни, очнуться въ трезвой, трудовой деревенской дйствительности, тотъ же случай еще можетъ послать ему врную дружескую руку, и къ нему можетъ снова вернуться и стремленіе къ труду, и вра въ человка, если не во всхъ людей.
Мизантропія этого рода, дятельная, протестующая и многорчивая, стоитъ такимъ образомъ на грани, отдляющей ее отъ политической и общественной дятельности, съ ея тревогами, раздраженіемъ, горячей полемикой, крушеніемъ партій и минутами унынія. Если основа и въ ней болзненна,— то это не больное воображеніе Донъ Кихота, въ которомъ современная намъ медицина видитъ удивительно врное изображеніе извстнаго психическаго состоянія, рисующаго ему отжившіе и несбыточные образы {См. наприм. любопытный этюдъ одного испанскаго медика, Etude mdico psychologique sur l’histoire de Don Quichotte, par le dr. Morejon, trad, par le dr. J. М. Guardia. Paris, 1859.}. У Донъ-Кихота идеалы позади его, въ давно схороненномъ прошломъ, ему мерещатся несуществующія страшныя злодянія и несправедливость, и на борьбу съ ними онъ отдаетъ вс свои силы,— здсь же вс идеалы впереди, въ свтломъ будущемъ, до котораго должно достигнуть человчество. Онъ борется противъ осязательнаго, всхъ поработившаго зла. У одного вс помыслы витаютъ въ фантастической сфер, у другого они связаны съ трезвой дйствительностью, и въ то время какъ одинъ стоитъ за движеніе впередъ, другому всего дороже удержать подольше достославную ддовскую старину. Такимъ образомъ отличительное названіе мизантропа, въ первоначальномъ смысл этого слова, особенно рзко обнаруживаетъ тутъ свою несостоятельность. Подобную личность нельзя характеризовать обветшавшимъ свойствомъ ненависти къ людямъ: презрніе ея къ существующему порядку вещей, къ современному уровню нравственности велико, но для этихъ же людей и для будущихъ поколній она желала бы испраи ленія и возрожденія, этого не желаешь тому, кого ненавидишь, раздраженіе, повидимому непримиримое, внушено скоре какимъ-то страннымъ чувствомъ любви къ людямъ, въ которомъ, конечно, данное лицо ни за что не захотло бы сознаться. ‘Вы называете меня мизантропомъ, говоритъ Байронъ въ домъ-Жуан,— почему-же? Потому ли, что вы меня ненавидите, а не я васъ {Dou Juan, пснь девятая, 21.}?’ Дйствительно, еслибъ обличительныя рчи такого человка возъимли хотя нкоторый успхъ, желчный характеръ ихъ сталъ бы ослабвать. Для ненавистника же людей вс они кажутся навки потерянными, для него — это громадное скопище животныхъ со всми стадными свойствами, съ низкими инстинктами, грязное, до мозгу костей порочное, лишенное всякой возможности исправленія.
Эта безсознательная вра въ людей, скрывающаяся за рзкимъ негодованіемъ, обязываетъ насъ разъ навсегда обособить эту категорію отважныхъ личностей изъ всего обширнаго круга враговъ человчества. Только потому, что непонятное равнодушіе къ филологической точности въ данномъ случа не дало творческой сил новыхъ языковъ создать соотвтствующій типическій терминъ,— только потому и смшиваются люди этого рода съ субъектами вполн болзненными. Жизнь часто выставляла (въ особенности въ старину) людей, одушевленныхъ крайнимъ праздолюбіемъ и особенно высоко цнимыхъ за прямоту своей рчи, въ виду отсутствія всякой общественной гласности. Державинъ говорилъ о себ, что онъ ‘горячъ и въ правд чортъ’, — и если въ отношеніи къ нему эту характеристику слдуетъ принять съ извстными ограниченіями, то она все таки остается чрезвычайно меткою въ примненіи ко всей особи праздолюбовъ. Сказать истину въ лицо, не стсняясь формой, громко назвать безчестное дло безчестнымъ, вспыхивать бурнымъ гнвомъ при вид малйшей несправедливости, и потому постоянно быть точно на волкан, — разв все это не такіе признаки, которыхъ мы въ прав, по общепринятому понятію, искать у мизантропа? Но этихъ людей никто не называлъ больными, и всякій готовъ былъ удивляться прямодушію ихъ и смлости. Но что же посл этого Альцестъ или Чацкій? Разв боязнь испортить свою будущность, свою карьеру, свои отношенія къ людямъ остановила ихъ когда нибудь въ ихъ обличительномъ негодованіи, — конечно, такъ-же мало, какъ Якова Долгорукаго могла остановить боязнь петровскаго гнва, или герцога Монтозье опасеніе впасть въ опалу у Людовика XIV. И отъ тхъ и отъ другихъ люди сторонятся, они стоятъ особнякомъ въ обществ и въ большей или меньшей степени несутъ вс послдствія этого одиночества. Боле твердые и здоровые выдерживаютъ до конца на своемъ пост, находя опору лишь въ сознаніи своей собственной силы, натуры хрупкія и слишкомъ впечатлительныя не выносятъ, надламываются, и въ отчаяніи ищутъ иногда спасенія въ полномъ отчужденіи отъ общества. Приложите тогда къ нимъ ходячее прозвище мизантропа, и переходъ отъ одного типа къ другому станетъ вполн ясенъ.
Различіе указанныхъ нами видоизмненій отражается и на неодинаковой ихъ пригодности къ литературному воспроизведенію. Ненависть къ людямъ, достигшая уже до степени не укротимо бшеной злобы, почти недоступна ему, читатель или зритель еще можетъ слдить съ интересомъ за ходомъ развитія этой страсти, какъ онъ слдитъ за перипетіями ревности въ Отелло или за возрастающимъ безуміемъ Лира, но зрлище бснованій глубоко больного мизантропа, въ теченіе нсколькихъ актовъ предающагося своей поглощающей иде, невыносимо. Слишкомъ исключителенъ, рдокъ этотъ видъ недовольства людьми, и притомъ слишкомъ патологиченъ, какъ немыслимо основать сюжетъ романа или драмы на такомъ положеніи героя, которое можно представить себ лишь съ извстнымъ усиліемъ воображенія, такъ нельзя перенести госпиталь или maison de sant на сцену, въ надежд произвести какое бы то ни было глубоко художественное впечатлніе. Лишь одинъ Шекспиръ былъ въ состояніи отважиться на нчто подобное въ Тимон,— но еще вопросъ, много-ли прибавила эта пьеса къ его поэтической слав. Напротивъ того, характеръ мизантропа, нестолько ненавидящаго человчество, сколько болющаго объ немъ, такъ доступенъ общему пониманію, такъ реаленъ и способенъ найти себ отголосокъ въ сердц мыслящаго зрителя, что поэтъ получаетъ полное право и возможность воспроизвести этотъ характеръ. Онъ покажетъ намъ этого человка одинокимъ среди люднаго общества, на контраст его убжденій съ господствующими вокругъ него оснуетъ драму, проведетъ его черезъ вс фазисы борьбы до изнеможенія и отчаянія,— и его произведеніе станетъ понятно всегда и везд, гд идетъ эта вковчная борьба личности съ массою. Но подобный характеръ выйдетъ только тогда вполн реальнымъ, когда перенесенъ будетъ на сцену не пріукрашеннымъ въ добродтельномъ вкус, когда явится передъ нами не красноглаголивымъ глашатаемъ полезныхъ истинъ, и съ другой стороны не сплошнымъ брюзгою отъ начала и до конца, но выступитъ со всми своими слабостями, непослдовательностью, даже комическими сторонами, которыя за нимъ несомннно водятся. Послдовательная, прямолинейная мизантропія у подобнаго человка невозможна, у него всегда остается отголосокъ доврчивости или привязанности, которая его порою бситъ, но тмъ не мене не разстается съ нимъ, pour tre dvt je n’en suis pas moins homme, говорилъ о себ Тартюффъ, и почти тоже самое говоритъ о себ съ досадою Альцестъ {C’est tort que sages on nous nommes, — dans tous les coeurs il est toujours de l’homme, актъ V, сц. VIII, стихъ 320—21.}. Въ этомъ то внутреннемъ разлад и необходимо показать намъ героя пьесы, онъ приблизитъ его къ нашему общему уровню, сниметъ его съ ходулъ ложноклассической проповди всевозможныхъ добродтелей. Но и этого еще мало, постоянная горячность, возбуждающаяся мгновенно и длающая всю нервную систему донельзя щекотливою, не можетъ не вовлекать человка въ промахи, длая его порою даже почти смшнымъ. Онъ можетъ обратиться иногда съ своими рчами къ слушателямъ неспособнымъ понять его, можетъ нарушить т или другія приличія, въ запальчивости договориться до такихъ рзкостей или защищать такія парадоксальныя мннія, подъ которыми въ спокойномъ состояніи не могъ бы подписаться, — наконецъ онъ иногда способенъ будетъ возмутиться такъ же искренно и горячо при вид какого нибудь незначительнаго поступка, какъ и подъ впечатлніемъ крупной несправедливости. Это, конечно, уже комическія черты, не главныя въ данномъ характер, но неотъемлемыя отъ него, гнвъ и страстное возбужденіе не даютъ человку возможности рисоваться.
Выполненія этихъ сложныхъ требованій мы въ прав ждать отъ писателя, желающаго возсоздать характеръ мизантропа. Его произведеніе должно съумть невредимо пройти на рубеж трагическаго и комическаго стиля, не склоняясь ни на чью сторону и образуя то, что до сихъ поръ еще кое-гд слыветъ подъ старымъ прозвищемъ высокой комедіи. Онъ долженъ представить намъ не однородный, но чрезвычайно сложный организмъ, чье изображеніе требуетъ отъ него тонкаго знанія человческаго сердца. Скажемъ даже прямо, основываясь на точныхъ ‘актахъ, что только тотъ писатель можетъ совладать съ этой задачей, который самъ испыталъ когда нибудь подобныя ощущенія, кто много и горько думалъ о людяхъ, и въ комъ есть свой сильный задатокъ мизантропіи. Ревность, любовь, зависть, притворство можно скоре возсоздать усиліями воображенія, не испытавъ самому всхъ ихъ тревогъ,— но мизантропію, какъ учитъ насъ опытъ, можно понять и изучить лишь тому, кто способенъ выстрадать ее. Оттого то мы въ прав искать въ соотвтствующихъ пьесахъ Шекспира, Мольера, Грибодова, отголоска личной жизни ихъ авторовъ, ихъ собственныхъ признаній, — такъ въ другой области творчества духъ непримиримой борьбы съ божествомъ и съ людьми у Манфреда или Промется живо воплотился въ образахъ лишь благодаря внутренней связи своей съ рзкими диссонансами въ личной судьб Байрона и Шелли. Столь же необходимо и давленіе среды на наблюдателя. Подъемъ народныхъ силъ, живое движеніе въ обществ или наук, способное навремя оживить въ лучшихъ людяхъ надежды, хоть можетъ быть и не прямо оптимистскія, конечно, подйствуютъ неблагопріятно на развитіе этихъ личныхъ предрасположеній,— но если все, совершающееся вокругъ, свинцовымъ гнетомъ наляжетъ на творчество и свободу поэта, онъ тмъ живе сознйетъ въ себ запасъ мизантропіи и тмъ боле чутко разгадаетъ ее въ другихъ. Это вліяніе вншнихъ условій является третьимъ важнымъ стимуломъ къ воспроизведенію даннаго типа. Чмъ тяжеле эпоха, тмъ плодотворне отражается она въ современномъ пессимизм. Леопарди писалъ именно въ пору самаго тяжкаго застоя въ новйшей итальянской исторіи, Байронъ былъ зрителемъ нестерпимаго консервативнаго маразма въ Англіи, Мольеръ вращался въ обществ, предававшемся гніенію и сознательно топившемъ послдніе остатки стыдливости въ оргіяхъ сластолюбія и лакейства,— такое зрлище въ большей или меньшей степени способно возбуждать негодованіе всхъ честныхъ людей, у кого еще не заглохъ здравый смыслъ, — и потому поэтъ, отдаваясь своему собственному влеченію и воспроизводя личное настроеніе, можетъ разсчитывать на сочувствіе и ободреніе такихъ-же, какъ онъ, недовольныхъ и возмущенныхъ зрителей, которыхъ онъ не знаетъ, быть можетъ, вовсе, но чье присутствіе чуетъ въ народной масс.
Соединялъ-ли въ себ авторъ Мизантропа вс выставленныя нами условія врнаго воспроизведенія избраннаго имъ характера,— вотъ что намъ необходимо выяснить прежде всего(
Современная ему пора была именно изъ числа такихъ удушливыхъ эпохъ, которыя даютъ пессимизму обильную пищу, особенно возбуждая его, какъ противовсъ общему самоуслажденію и увренности, что наступилъ наконецъ на земл золотой вкъ. Черезъ нсколько десятилтій эта борьба съ старымъ порядкомъ научится принимать самыя разнообразныя формы, нападая на врага съ разныхъ сторонъ и, начавъ съ политическихъ псенокъ Вольтера, придетъ къ всеобщему ополченію энциклопедизма. Но пока для отдльныхъ личностей единственнымъ прибжищемъ является рзкое слово, презрительное или насмшливое отношеніе къ людямъ и нравамъ, они не скрываютъ своихъ убжденій и смло идутъ своей дорогой посреди общества, которое мало по малу вынуждено признать ихъ права и примириться съ существованіемъ среди него такихъ обличителей-праздолюбовъ.— Особенно часто мы видимъ подобныхъ Катоновъ, какъ ихъ любили называть въ то время, въ рядахъ потомковъ гугенотовъ, которыхъ изстари и суровая добродтель, и воинственныя традиціи, и роль преслдуемыхъ страдальцевъ за убжденія предрасполагали къ тому. Таковъ былъ герцогъ Монтозье,— какъ увидимъ въ свое время, одинъ изъ предполагаемыхъ оригиналовъ Альцеста. Мать его маркиза Шатобріанъ, ревностная протестантка, женщина съ твердой волей и высоко нравственными принципами, вліяетъ на него съ дтства. Онъ смолоду смотритъ дичкомъ, крутъ, своеобразенъ, съ необыкновенно суровыми, мужественными вкусами. Имя передъ собою живой образецъ въ лиц горделиво угасавшаго тогда бойца за свободу совсти, Агриппы д’Обинье, онъ старался, по мннію его біографа, {Un misanthrope la cour de Louis XIV. Montausier, за vie et son temps, par Am. Roux, P. 1860. Его же Rflexions sur le Misanthrope, Bordeaux, 1867.} и самъ стать такимъ-же стойкимъ и безбоязненнымъ. Онъ съ неудовольствіемъ является въ первый разъ ко двору, его выходки складываютъ ему дурную репутацію, — ‘онъ мудръ до нелпости’ (il est fou force d’tre sage), говоритъ объ немъ м-мъ де Рамбулье. Его тонъ рзокъ, притворство, жеманство салонное его бситъ, онъ вспыльчивъ, и, по словамъ Тальмана де-Рео {Въ его Historiettes: il crie, il est rude, il rompt en visi&egrave,re, et s’il gronde quelqu’un, il lui remet devant les yeux toutes ses iniquits passes.}, въ гнв перечисляетъ одному изъ своихъ собесдниковъ вс его прошлыя низости и проступки. Единственнымъ прибжищемъ и отдохновеніемъ для него служатъ занятія литературой и въ особенности поэзіей, но и тутъ въ значительной степени его привлекаютъ произведенія сатирическія, особенно соотвтствующія его настроенію, любовная лирика возможна для него только тогда, когда онъ искренно охваченъ страстью къ существу избранному, вообще же онъ любитъ читать древнихъ сатириковъ и даже самъ переводитъ произведенія нкоторыхъ изъ нихъ {Такъ въ библіотек Арсенала (manuscrits de Conrart, t. IX, 5675) хранится сдланный имъ рукописный переводъ сатиръ Персія.}.
Неукротимо горячій въ молодые годы, онъ подъ старость сдлался нсколько умренне и уступчиве {Рукописн. Mmoires pour servir l’histoire du duc de Montausier, Biblioth&egrave,que Nation., f. frau., 14345.}, даже принялъ предложенное ему королемъ мсто воспитателя дофина, но и въ эту пору онъ еще вренъ многимъ изъ своихъ прежнихъ воззрній. Онъ ведетъ своего воспитанника въ убогую деревенскую лачугу и показываетъ ему, какъ живутъ люди, чей неутомимый трудъ даетъ правителямъ и дворянству возможность роскошничать и лниться c’est sous ce chaume et dans cette misrable retraite que logent le p&egrave,re, la m&egrave,re et les enfants, qui travaillent sans cesse pour payer Гог dont vos palais sont orns et qui meurent de faim pour subvenir aux frais de votre table]. Онъ отваживается укорять Людовика XIV за его страсть къ игр, {Новыя показанія на этотъ счетъ Сенъ-Симона (въ Papiers indits du duc de St. Simon, изд. Фожеромъ, 1880) изображаютъ эту страсть у Людовика въ самыхъ ужасающихъ чертахъ.} сказавъ ему однажды, въ отвтъ на его опасенія разориться: ‘государь, вы не разоритесь никогда, но вы обремените вашихъ подданныхъ, и они одни понесутъ всю тяжесть вашихъ излишествъ’.— Къ такой-же категоріи суровыхъ праздолюбовъ видимо относился и дядя г-жи Севинье, Hugues de Rabutin, великій пріоръ мальтійскаго ордена. Весьма неглупый и мужественный, по словамъ современниковъ, онъ былъ крутъ и рзокъ въ своихъ рчахъ, и г-жа Севинье недаромъ называла его ‘мой дядя пиратъ’, {Aubenas, Histoire de М-me Sevign, de sa famiille, etc., 1842, p. 27.} что почти равнялось прозвищу мизантропа, которое вс придавали тогда Монтозье, не умя иначе опредлить особенности его направленія.
Но нетолько у подобныхъ людей, за которыми преданіе прямо признаетъ рзко опредленную роль въ обществ, находимъ мы признаки недовольства, пессимизма’, онъ скрывался и у тхъ, кому не удавалось даже выдвинуться въ свт и которые хранили его про себя, составивъ себ для личнаго обихода мизантропическую жизненную программу. Намъ довелось напасть на слдъ любопытнаго автобіографическаго признанія одного изъ такихъ заурядныхъ свтскихъ мизантроповъ того времени, какого-то monsieur de Mrlguat, набросавшаго свой собственный портретъ [portrait de mr de Mer., fait par lui-mme] {Рукопись Библіот. Арсенала (бумаги Конрара, томъ IX, 5675).} за семь лтъ до появленія мольеровской пьесы (въ 1659 г.). Съ откровенностью всхъ подобныхъ исповдей, любящихъ взводить на самаго автора часто даже небывалыя слабости и проступки, по возможности потемне и порельвфне, этотъ герой своего времени признается, что за нимъ водится очень мало знаній, что онъ страшно влюбчивъ, могъ бы быть набожнымъ, но любитъ вставлять въ свой разговоръ вольнодумныя выраженія (такъ какъ это въ мод), что преданъ онъ одному лишь королю и никому больше и т. д. Но рядомъ съ этимъ чувствуется настроеніе человка, котораго дйствительно тяготитъ общепринятая житейская мораль. ‘Когда это нужно для приличія, я бываю любезенъ, говоритъ онъ, но это стоитъ мн большихъ усилій, и поэтому я стараюсь поддерживать себ репутацію необыкновенно щепетильной искренности. Я, конечно, нахожу возраженія на все, что мн ни скажутъ,— до такой степени, что на все на свт смотрю скоре съ дурной стороны, чмъ съ хорошей. Я рдко встрчаю въ людяхъ особыя достоинства, и если иногда и говорю объ этомъ, то только концами губъ, потому что внутренняго, сердечнаго одобренія я все таки не въ состояніи дать. Я люблю одиночество, только потому, что въ свт не нахожу многаго, что могло бы сдлать для меня сношенія съ нимъ пріятными,— или, скажу прямо, потому что въ уединеніи я нахожу мене огорченій, чмъ гд либо’. {Je fais profession de la plus scrupuleuse sincrit du monde. J’aime naturellement trouver redire tout, de sorte que je regarde toutes les choses du monde plustt par le mchant cot que par le bon etc je n’aime la solitude que parce que je n’ay pas la pluspart des choses qui me seraient ncessaires pour trouver le commerce du monde agrable, ou pour dire plus vritablement parceque j’у ay moins de chagrin qu’ailleurs. (стр. 187-198).} Даже такому обыденному, чисто житейскому философу-наблюдателю кажется почетною роль недовольнаго мизантропа, даже онъ говоритъ объ удаленіи изъ общества, какъ о единственной гарантіи душевнаго спокойствія, хотя влеченіе къ одиночеству онъ и объясняетъ въ себ лишь чисто эгоистическими побужденіями.
Если такой, еще смутный, не вполн мотивированный видъ мизантропіи могъ легко привязаться къ представителямъ свтскаго круга, то тмъ съ большею силой и сознательностью это негодующее чувство должно было, съ теченіемъ времени, овладть всми дйствительно мыслящими и независимыми людьми въ быстро разроставшемся образованномъ кругу. Чмъ приниженне становится общій уровень, тмъ тверже и смле поднимаютъ свой голосъ отдльныя личности. Въ обществ для нихъ еще мене мста, чмъ для Монтозье или Мерига, оттого многіе изъ нихъ принуждены жить долгіе годы въ изгнаніи или въ опал, какъ Сентъ-Эвремонъ, Ларошфуко, это изгнаніе замняетъ для нихъ то одиночество, о которомъ мечтаютъ вс мизантропы. По словамъ опытнаго придворнаго, выведеннаго С. Эвремономъ въ одной изъ его мелкихъ сатирическихъ вещицъ, {Oeuvres de mr de Saint Evremond, avec la vie de l’auteur, 1753, III, 209-17.} для человка, вращающагося въ избранномъ обществ, выборъ несложенъ: онъ долженъ или ‘ршиться терпть пороки, распространенные везд въ свт или искать спасенія въ одиночеств, и унести съ собою въ убжище ту добродтель, за которую его ненавидли при двор’. Изъ своего далека они мстятъ людямъ или такъ, какъ Ларошфуко, показавъ имъ тотъ кодексъ нравственности, который ими управляетъ, или, какъ С. Эвремонъ, направляя градъ насмшекъ на современное состояніе двора, общества и литературы, изощряясь наприм. въ изображеніи идеальныхъ свойствъ женщины, какихъ не бываетъ (Portrait d’une femme qui ne se trouve point). Оставшіеся среди людского общества ведутъ такія же рчи открыто, ихъ горячность входитъ въ пословицу, ихъ сторонятся, боятся, и поневол уважаютъ. Образцомъ для нихъ является Катонъ, въ которомъ вс они видятъ высоко идеальнаго, неподкупнаго защитника правды, въ этомъ поклоненіи ему и въ сожалніи, что судьба послала его слишкомъ поздно для спасенія Рима, чувствуется даже что-то въ род республиканскихъ симпатій, идущихъ въ разрзъ съ торжествомъ монархизма. Во французской литературной практик семнадцатаго вка Катонъ является постоянно синонимомъ праздолюбиваго судьи нравовъ (censeur). У Мольера не разъ встрчаемъ мы такое сравненіе, {Наприм. въ Тартюфф, актъ I, сц. 5, ст. 349. Точно также въ Lettre sur la comdie de l’imposteur, отчасти принадлежащей Мольеру, стр. 556.} а Буало, начавъ свою одиннадцатую сатиру, направленную противъ mr de Нагіау, перваго президента парижскаго парламента, словами: En vain ce faux Caton etc., измнилъ этотъ стихъ, поставивъ ‘en vain ce misanthrope, {См. рукописныя замтки Бросетта о его разговорахъ съ Буало, въ Національ. Библіот. (fran., 15275, р. 17).} желая нсколько ослабить прямой намекъ на личность, но очевидно находя, что эта замна ничего не мняетъ въ самой сущности.
Дйствительно, настоящими Катонами {Замтимъ, что это сравненіе, вмст съ другими ложноклассическими пріемами, перешло у насъ и къ Фонвизину. См. напр. Всеобщую придворную грамматику, гл. I: — ‘т, которыя презрительнйшимъ притворствомъ обманываютъ публику: вн дворца кажутся Катонами, вопіютъ противъ льстецовъ и т. д. Сочин. Ф. Виз., изд. Ефремова, 239).} въ миніатюр смотрли эти люди, когда ораторствовали въ салонахъ или воевали на письм противъ паденія нравовъ и поруганія здраваго смысла. Вс честныя и морализирующія дйствующія лица въ комедіяхъ Мольера, предшествовавшихъ Мизантропу, вс эти Аристы и Клеанты, взяты прямо съ натуры. Такъ говорилъ съ одной стороны Монтозье, ворча и кипятясь противъ всего и всхъ, такъ горячился Вуало и противъ общественныхъ пороковъ и противъ безсильной и педантической литературы, неспособной отвчать запросамъ времени, подъемъ ихъ рчей необыкновенный, они влагаютъ всю душу въ нихъ и сознаютъ важность своей борьбы, они способны завести при малйшемъ повод лютый споръ (стоитъ вспомнить споръ Буало съ Бурдалу изъ-за Паскаля, когда сатирикъ не побоялся высказать открыто свое сочувствіе преслдуемымъ янсенистамъ) {Feug&egrave,re. Bourdaloue, за prdication et son temps.— Письмо г-жи Ceвинье отъ 15 янв. 1690.}, и тогда никакія соображенія лица, времени, приличій, не въ состояніи боле остановить ихъ. Они, быть можетъ, не отдавая себ отчета въ томъ, служатъ ту-же службу обществу, какъ современные проповдники, и правоврные и янсенистскіе, одинаково возстающіе противъ нравовъ вка и оставившіе намъ крайне мрачныя картины современной имъ безнравственности, {Наприм. въ проповди Бурдалу sur l’impuret, которую Фэжеръ имлъ право сблизить съ картиной нравовъ въ домъ Жуан Мольера.} они ведутъ такія же рчи, какія вела сатира или комедія ихъ времени, и вмст съ тмъ ихъ безотрадный взглядъ на жизнь, и презрніе къ вожакамъ свтскаго общества, низость которыхъ они вполн разгадали, находитъ себ отзвукъ въ тхъ безчисленныхъ непечатныхъ псенкахъ, сатирическихъ куплетахъ и эпиграммахъ, которыми здравый смыслъ народа казнилъ лживый блескъ двора, протестовалъ противъ гнета, и которыя, посл смерти Людовика, слились въ такой страшный, трагическій хоръ проклятій и ему и всему его вку. {См. собраніе ихъ въ первомъ том Chansonnier historique publ. par Rauni. 1879.} Такимъ образомъ мизантропы ораторы были въ обществ лишь выразителями того, что думала народная масса, и когда въ свою очередь ихъ собственныя черты слились въ Альцест въ одинъ художественный образъ, онъ воплотилъ въ себ помыслы и желанія не одного только автора, но и многихъ его единомышленниковъ.
Но сверхъ зоркой наблюдательности, которая не могла не показать Мольеру въ современномъ обществ готовые образцы для изученія намченнаго имъ типа, {Наблюдательность эта была неисчерпаема. Нсколько свидтельствъ говорятъ о привычк Мольера, находясь въ обществ, внимательно слдить за отраженіемъ характеровъ говорящихъ лицъ, и, когда что нибудь особенно поражало его, тутъ же записывать это тайкомъ на игральныхъ картахъ, которыя онъ для этого носилъ при себ. Du Tilliet, Le pamasse franais, 1732, стр. 315.— Эта привычка его была даже осмяна на сцен,— именно въ враждебной ему пьес Zelinde, де Визё, сцена VI.} онъ соединялъ въ себ самомъ и другое важное условіе, которое мы уже признали необходимымъ для данной работы. Новйшія біографическія изысканія достаточно подтвердили сдланную еще Буало характеристику его, какъ ‘созерцательнаго мыслителя’ (contemplateur),— склоннаго къ обобщенію и осмысливанію всей массы наблюдаемыхъ имъ жизненныхъ явленій,— но при этомъ необходимо помнить, что эта способность его въ сильной степени окрашивалась издавна меланхолическимъ оттнкомъ. Его помыслы по большей части рисовали ему жизнь и людей съ мрачной стороны, порывы необузданной веселости постоянно смнялись у него глубокой тоской,— признакъ общій всмъ великимъ юмористамъ, — и эта тоска не утихала съ успхами его свтской и литературной каррьеры, а напротивъ все возрастала. Въ обществ, гд отъ него ждали остроумія и веселости, онъ часто бывалъ нестерпимйшимъ гостемъ по своему безмолвію и скучающему виду. Обязанностью его друзей, въ особенности весельчака Шапелля, было какъ нибудь разгонять его мрачное настроеніе, ‘вы во мн найдете человка, который всегда будетъ стараться разсять ваше горе или по крайней мр раздлить его съ вами’, пишетъ ему однажды Шапелль, { Recueil de pi&egrave,ces galantes en prose et en vers de mad. la comtesse de la Suze etc., 1748.} а между тмъ въ эту минуту поводомъ къ горю были только внутреннія несогласія въ сред его труппы…. Когда же съ годами возросла и его болзненность, меланхолическія мысли стали чаще посщать его. Но этотъ пессимизмъ, въ значительной степени подготовленный особенностями его нравственнаго склада, развивался подъ вліяніемъ фактовъ и наблюденій общественной и личной жизни. Стоитъ обобщить вс взгляды на современный общественный строй, разсянные въ различныхъ его комедіяхъ,— для того чтобъ получилась мрачнйшая картина нравовъ, доказывающая, какъ глубока и трезва была его наблюдательность. Это обобщеніе не въ мод у большинства мольеристовъ, предпочитающихъ останавливаться на мелкихъ и частныхъ вопросахъ, но оно представляетъ собою чрезвычайно благодарный трудъ для всякаго, кто хочетъ понять настоящаго Мольера. Въ самомъ дл, что за общество глядитъ на насъ въ мольеровыхъ пьесахъ! Семья подъ дикимъ произволомъ родителей (въ Скупомъ, Тартюфф, Мнимомъ Больномъ), бракъ основанъ на неравенств и деспотизм (теоріи — Арнольфа въ Школ женщинъ), простое и честное крестьянство отдано на произволъ насквозь испорченной аристократіи (въ Донъ-Жуан), среднее сословіе, трудящееся и достигающее нкотораго благосостоянія, портится и искажается отъ неразумной погони за дворянской модой (Мщанинъ въ дворянств, Жоржъ Данденъ), служители церкви обратились въ алчныхъ лихоимцевъ и сластолюбивыхъ притворщиковъ, судъ держится взятками и безстыднымъ пристрастіемъ (Мизантропъ, характеристика суда въ Продлкахъ Скапена, актъ III, явленіе 8-е), личность человка совершенно попрана административнымъ и судебнымъ произволомъ (успшный доносъ Тартюффа, преслдованіе Альцеста по жалоб Оронта), а въ это время наука впала въ педантизмъ или шарлатанство (Prcieuses, Ученыя женщины), литература стала забавой, и наиболе образованные слои общества, вмсто того чтобъ чмъ нибудь содйствовать поднятію умственнаго уровня массы, предаются салонной болтовн объ изящныхъ предметахъ или кропанію безсмысленно-утонченныхъ стиховъ. Постояннаго созерцанія подобныхъ нравовъ, конечно, вполн достаточно, чтобъ навести человка на печальныя мысли, придать его отзывамъ и характеристикамъ оттнокъ нетерпимости, и борьб его — энергію и ршительность. ‘Значеніе общественной дятельности сатирика, какъ врно замтилъ одинъ изъ лучшихъ знатоковъ Мольера, Л. Моланъ, {Oeuvres de Moli&egrave,re, ed. Moland, t. II, p. XXXV.} опредляется степенью крпости и компактности того общества, противъ чьей безнравственности онъ возстаетъ’. Среда же, окружавшая Мольера, была такъ еще крпка и солидарна во всхъ своихъ порокахъ и предразсудкахъ, что и жить въ ней и бороться съ нею должно было стать тяжелою долей для мыслящаго человка.
Въ первое время его дятельности одни лишь наблюденія надъ этой средой могли давать матеріалъ для его обличительнаго раздраженія, и въ пьесахъ той поры его протестъ, заявляемый добродтельными личностями его комедій, еще держится на уровн пожеланій перемны, довольно общихъ. Съ теченіемъ времени не свидтелемъ только, а страдательнымъ лицомъ, преслдуемымъ людской злобой, пришлось ему быть. Месть задтыхъ имъ враговъ становилась поперекъ его дороги везд, писательская, театральная каррьера постоянно отравлялась всевозможными подкопами, десятки пасквилей печатались не только заграницей, но и въ самомъ Париж и изъ-подъ полы распространялись везд, подавались доносы королю на него, обвинявшіе его въ самыхъ низкихъ преступленіяхъ, наконецъ непримиримая вражда, закипвшая изъ-за Тартюффа, вражда, которую мы подробне старались характеризовать въ другомъ мст, отравившая ему безпрестанными преслдованіями вс два года, протекшіе съ перваго представленія этой (еще неполной) пьесы до появленія Мизантропа, показала ему, въ какомъ вертеп онъ находится. Основа для мизантропіи была съ этой поры прочно заложена. Онъ могъ еще вести свой прежній образъ жизни, среди общества, но съ особой отрадой сталъ онъ искать одиночества, гд бы ни шумъ, ни людскія лица не напоминали ему столичную жизнь и жалкую дйствительность. Онъ сталъ чаще уединяться гд нибудь за городомъ, быть можетъ уже тогда въ любимомъ своемъ Отэйл,— въ то время еще простой деревушк, эти странствія были какъ бы его пустыней, этимъ неизбжнымъ прибжищемъ каждаго мизантропа, блуждая подъ деревьями ближайшаго къ Парижу лса, то одинъ, какъ онъ длалъ это потомъ въ Отэйл, то съ кмъ нибудь изъ самыхъ близкихъ друзей, онъ старался думать и говорить о предметахъ, которые успокоивали его умъ, тутъ онъ велъ философскіе споры, вспоминалъ любимые стихи, въ такомъ одиночеств онъ впослдствіи переводилъ высоко цнимаго имъ Лукреція, у котораго находилъ отзвукъ своей грусти. Во время одной изъ такихъ уединенныхъ прогулокъ произошла та встрча съ честнымъ нищимъ, возвратившимъ данную ему по ошибк золотую монету,— которая вызвала въ Мольер извстное, опять чисто мизантропическое восклицаніе: o la vertu va-t’-elle se nicher! {Она подала поводъ къ извстной сцен съ нищимъ въ Донъ-Жуан, какъ это доказалъ еще Taschereau.} Бывали случаи, когда въ тотъ же самый Отэйль онъ отправлялся не затмъ, тогда его сопровождала веселая толпа пріятелей и тутъ начинался пиръ на распашку, однажды достигшій даже истинно гомерическихъ размровъ, {Разгоряченные виномъ собесдники, не зная въ чемъ найти исходъ своему возбужденію, ршили бжать всмъ поголовно къ Сен топиться. Одинъ лишь Мольеръ сохранилъ хладнокровіе и доказалъ подгулявшимъ гостямъ, что, утопившись въ нетрезвомъ вид, они никого не удивятъ, а что слдуетъ напротивъ подождать слдующаго дня.} пиръ во вкус стариннаго французскаго актерства. Но съ каждымъ годомъ онъ все боле чуждался шумной компаніи, его столъ былъ крайне умренъ, привычки скромныя, и не веселья, а забвенія и спокойствія искалъ онъ. Здсь-то приходилось друзьямъ успокоивать его, стараться его разсять, здсь они принимали отъ него весь печальный запасъ его жалобъ.
Но его мизантропія не была безъисходной ненавистью, которая клокочетъ въ душ пораженнаго ею человка, изнуряя его и не принося пользы никому. Посл пароксизмовъ унынія наставало напряженіе силъ, и все, противъ чего возмущался онъ внутри себя, находило себ доступъ въ его произведенія, гласно бичевалось на сцен, и чмъ больше назрвало недовольство, тмъ отважне становился протестъ. Пусть это былъ протестъ не во имя опредленной программы, пусть его основой прежде всего служитъ призывъ общества къ честности и справедливости,— но разв не бываетъ въ исторіи всякаго общества (и скажемъ прямо, въ особенности русскаго) такихъ временъ, когда даже этотъ призывъ становится настоятельнйшимъ и когда люди готовы Богъ всть что отдать за воцареніе въ ихъ жизни хоть нкоторой честности, гуманности и стыда! Такою то порой былъ золотой вкъ великаго Людовика, на людей, еще сохранившихъ нравственное чутье, отрадно дйствовало слово человка, осмливающагося называть вещи по ихъ именамъ. Если Буало ставилъ это себ въ заслугу, {J’appelle un chat un chat, et Rollet un fripon, etc.} то за Мольеромъ ее нужно признать въ величайшей степени. Посл Тартюффа и Донъ-Жуана, гд правда была брошена въ лицо обществу смле чмъ когда либо, онъ захотлъ довершить впечатлніе сатирической своей картины, нсколькими штрихами, показывающими въ немъ великаго мастера. До сихъ поръ онъ вмст съ другими сатириками бичевалъ пороки, рисовалъ возмутительные нравы, — задача ясная, неизмнная во всякой обличительной литератур, теперь внутренняя потребность подсказала ему мысль перейти отъ частнаго къ общему, отъ сатиры къ трагизму, и показать, каково же жить въ изображенномъ имъ обществ умному и честному человку.
‘Мольеръ, говаривалъ потомъ своему собесднику Броссету Буало, въ такой степени обладалъ искусствомъ характеризовать людей, что если ему удавалось узнать одну лишь черту какого нибудь человка, не зная лично его самого, онъ уже былъ вполн увренъ, что можетъ изобразить совершенно цльный и правдивый характеръ этого лица, заставить его длать и говорить многое, истекающее прямо изъ этой извстной ему черты и изъ всего характера’. {Рукопис. Націон. Би6л., fran., 15275, стр. 39.} Ничто, конечно, не было въ эту пору ему ближе и понятне, чмъ отзвуки его собственнаго негодующаго настроенія въ другихъ людяхъ, анализируя свои ощущенія, онъ могъ проврять ихъ по тмъ чертамъ, которыя подмчалъ у встрчаемыхъ имъ въ обществ людей съ знакомымъ ему мизантропическимъ настроеніемъ. Люди въ род Монтозье или Буало могли въ эту пору являться для него желаннымъ предметомъ изученія. Отъ этого двойного анализа и отгадки должны были постепенно отвлекаться основныя, существенныя черты самого типа, который постепенно складывался въ его ум и несомннно долго былъ выношенъ. Думаемъ, что для убжденія въ этомъ достаточно внимательнаго чтенія наиболе сильныхъ рчей Альцеста, это чтеніе, показывающее на каждомъ шагу столько искренности и глубины раздумья въ автор, говоритъ намъ прямо, что мы имемъ дло не съ такимъ произведеніемъ, которое можно импровизовать съ беззаботной легкостью, какъ какія нибудь Продлки Скапена или Impromptu de Versailles, но что его нужно было не только продумать, но и выстрадать. Поэтому въ нашихъ глазахъ является не нелпою, а просто смшною легенда, пущенная въ ходъ (какъ это сдлано было и относительно Тартюффа) современными Мольеру итальянофилами объ исторіи происхожденія его Мизантропа {Примръ этой у узко-патріотическому искаженію фактовъ подавалъ въ особенности Риккобони. Но отголосокъ подобнаго же взгляда находимъ наприм. даже у Бейля, Dictionn. philosophy Amsterdam, 1734, IV, который сочувственно повторяетъ чужое мнніе, что, не будь итальянскихъ комиковъ во Франціи, Мольеръ не достигнулъ бы знаменитости.}. Разсказъ этотъ иметъ всю обстановку реальнаго факта. Мольеръ будто бы незадолго до перваго представленія Мизантропа встртился однажды въ саду Пале-Рояля съ итальянскимъ комикомъ Анжело, исполнявшимъ роли dottore, заведя разговоръ о театральныхъ новостяхъ, Анжело подалъ Мольеру мысль вывести въ одной изъ слдующихъ своихъ комедій характеръ нелюдима, который въ итальянскомъ театр (и именно въ Неапол) былъ съ успхомъ выведенъ на сцен, при этомъ онъ далъ нсколько указаній, какъ именно этотъ характеръ былъ понятъ въ Италіи (между прочимъ въ итальянской пьес былъ уже будто бы выведенъ праздный аристократъ, который, какъ и Le grand flandrin de vicomte въ Мизантроп, плюетъ въ колодезь, любуясь на круги, происходящіе оттого). Прошло нсколько мсяцевъ посл этого разговора, и Анжело былъ не мало изумленъ, увидавъ однажды на аффиш мольеровскаго театра объявленіе о новой пьес, которою и былъ именно Мизантропъ {Этотъ разсказъ записанъ въ рукой, сборник Траллажа, хранящемся въ библіотек Арсенала, и составленномъ вообще безъ особенной разборчивости. Наиболе цнныя данныя по исторіи французскаго театра извлечены изъ него г. П. Лакруа и изданы имъ отдльно въ 1880 г. (Notes et documents sur l’histoire des thtres de Paris etc., объ Анжело см. стр. 7—8).}. Таковъ этотъ разсказъ, неправдоподобный съ перваго слова до послдняго. Скажемъ прежде всего, что въ итальянскомъ театр до мольеровскаго періода характеръ мизантропа былъ выведенъ лишь въ пьес Боярдо, Timone, {Timone, comedia del magnifico conte Matheo Maria Boiardo (traducta de uno dialogo di Luciano). Bologna, 1603: это одна изъ самыхъ раннихъ итальянскихъ пьесъ въ стихахъ.} которая, какъ обозначилъ это самъ авторъ въ заглавіи, была одною изъ многочисленныхъ передлокъ Лукіанова діалога о Тимон, не имющаго (какъ увидимъ ниже) ничего общаго съ сюжетомъ мольеровой пьесы. Легкая импровизованная итальянская комедія воспользовалась этимъ типомъ лишь посл Мольера и притомъ крайне неудачно. {Arlequin misanthrope, напечат. въ VI том Thtre italien de Gherardi ou recueil gnral de toutes les comdies etc.} Стало быть, ни на какіе образцы ссылаться нельзя было. Даже допустивъ, что въ упомянутомъ разговор дйствительно сдланъ былъ Мольеру довольно общій намекъ на пригодность подобнаго сюжета для драматической обработки, все же нельзя было бы понять, какимъ образомъ въ краткій промежутокъ времени могла сложиться глубоко обдуманная и цльная пьеса. Но, когда припомнимъ настроеніе Мольера въ данную пору и т мизантропическія мысли, которыя его постоянно томили, ясно станетъ, что для него не нужно было указаній итальянскаго фарсёра, чтобъ побудить его къ искренной художественной исповди,— и что, если разговоръ съ Анжело дйствительно происходилъ, онъ могъ имть значеніе лишь послдняго повода къ окончанію давно задуманной работы.
Послдній издатель Мизантропа {Oeuvres de Moli&egrave,re (Grands Ecrivains de la France), 5-o volume, publi par P. Mesnard, 1880, p. 367.} находитъ возможнымъ указать приблизительно время, когда начаты были Мольеромъ работы надъ этой пьесой, — именно 1664 годъ, и основывается при этомъ на показаніи Бросетта, которое принимаетъ въ буквальномъ смысл {Бросеттъ запомнилъ очевидно только, что дло шло вообще о какой-то большой комедіи, читанной Мольеромъ у графа де-Бруссена (de Brousраsins),— но въ названіи ея былъ не очень увренъ. Недавно Луазелеръ съ большой убдительностью доказывалъ (въ газет Temps, 12 августа 1880, Moli&egrave,re en province), что рчь здсь шла о первомъ акт Тартюффа, дйствительно, какимъ бы плодовитымъ мы ни считали Мольера, неправдоподобно, чтобъ онъ въ состояніи былъ вести одновременно дв большія комедіи.}. Но это показаніе настолько недостоврно и доступно иному объясненію, что не можетъ въ нашихъ глазахъ служить прочнымъ основаніемъ для хронологіи пьесы. Но если невозможно и здсь съ увренностью указать ни дня, ни часа, когда работа была начата (да и гд-же это возможно, кром тхъ случаевъ, когда авторская аккуратность сама постарается отмтить это для потомства?), то приблизительно точнаго отвта на поставленный такимъ образомъ вопросъ можно искать въ соображеніяхъ, такъ сказать, психологическихъ, не теряя изъ виду ни на минуту тсную связь настоящей пьесы съ личною жизнью Мольера.
Пока мизантропію поддерживало въ Мольер постоянное зрлище людской неправоты и пока она не выходила изъ предловъ сильнаго, по все еще довольно общаго недовольства, и такихъ же наблюденій надъ различными характерами мизантроповъ въ обществ, въ ней не было матеріала для художественнаго воспроизведенія, она еще не могла дать основу для драмы. Необходимо было рзкое трагическое столкновеніе, которое раскрыло бы сатирику мизантропу всю мру его одиночества и несчастій. Этотъ конфликтъ могла дать или открытая борьба съ обществомъ, чья месть за умственное превосходство и независимость породила бы крайнюю степень отчаянія и полный разрывъ съ жизнью — или-же должны были разрушиться послднія надежды и привязанности, еще примирявшія съ жизнью, которая съ этой минуты стала бы нестерпимою. Судьба позаботилась ввести это недостававшее звено въ готовый запасъ мизантропическихъ мыслей, — и съ той минуты организмъ будущей пьесы былъ уже полонъ.
Женитьба Мольера составила несомннный переломъ въ развитіи его мизантропіи. Сколько бы унынія мы порою ни распознали въ его характер въ теченіе предшествовавшаго періода, оно только съ этой минуты пріобртаетъ сложные мотивы и сильную напряженность, вмст съ тмъ возстаетъ и автобіографическое значеніе его произведеній. {Объ этомъ автобіографическомъ ихъ значеніи мы говорили подробне въ иномъ мст (Мольеръ, сатирикъ и человкъ, Встн. Европы, 1878, V).} Уже въ дв пьесы, стоящія на самой грани этой поры перелома, въ Школу мужей и Школу женщинъ, Мольеръ вводить весьма прозрачныя личныя признанія, освщающія его сборы къ новой жизни и надежды на счастье. Общанія, которыя онъ даетъ самъ себ въ первой изъ этихъ пьесъ, основать семейную жизнь на довріи и равноправности, и надежда, что и любимая женщина усвоитъ себ съ такою же честностью эти жизненныя правила, отражаютъ уже взволнованное душевное состояніе, сомннія, съ трудомъ успокоиваемыя идеалистическими разсужденіями съ самимъ собою. Но вра въ счастье еще сильна, — и Мольеру доставляетъ особое удовольствіе, что его кто-то изъ друзей (быть можетъ, Миньяръ) срисовалъ съ натуры въ одной изъ сценъ Школы мужей вмст съ Армандой, съ которой онъ игралъ въ первый разъ вмст, въ описи его имущества сохранилось даже два подобныхъ рисунка, которые напоминали ему и въ поздніе годы краткое время его счастья. {Eudore Souli, Rech&egrave,rches sur Moli&egrave,re et sur su famille, 1863, p. 90.} Но прошло не боле десяти мсяцевъ съ этого времени, и уже въ Школ женщинъ это настроеніе уступаетъ мсто оскорбительному разочарованію и грустному смху обманувшагося человка. Въ наивной двочк, изъ которой онъ надялся своими совтами и руководствомъ сдлать скромную и врную подругу, проснулись инстинкты свтской львицы. Въ Impromptu de Versailles, написанномъ уже въ 1663 году, и выводящемъ на сцену всю труппу Мольера, въ томъ числ и его молодую жену, чувствуется уже какое-то сдержанное отношеніе къ молодой красавиц-жен, которую старый и любящій мужъ готовъ лелять и беречь, но въ которой онъ уже не видитъ своей тихой подруги. Но время идетъ, свтскіе успхи Арманды ростутъ, со времени перваго представленія Princesse d’Elide, она уже окружена роемъ аристократическихъ поклонниковъ, въ дом Мольера водворяется шумный и пустой образъ жизни, принуждающій его часто запираться отъ гостей или искать спасенія въ Отэйльскомъ уединеніи. Нападки на нравы двора и на аристократовъ становятся все озлобленне, отъ потшныхъ Marquis ridicules его первыхъ комедій, отъ смшныхъ барчуковъ въ les Fcheux онъ быстрыми переходами приводитъ насъ къ характеру Донъ-Жуана, въ которомъ съ какимъ-то особеннымъ наслажденіемъ совмщаетъ всевозможныя отталкивающія свойства, но этой мести для него недостаточно. Донъ-Жуанъ слишкомъ крупная, эффектная личность,— и не отъ подобныхъ неотразимыхъ искусителей приходится страдать поэту. Его противники мелки и ничтожны, и всю ихъ привлекательность составляютъ въ глазахъ такихъ женщинъ, какъ Арманда, молодость, неистощимость свтской болтовни, вншнее изящество. Это — микроскопическіе герои, пустые франты, надъ которыми онъ потшался еще со временъ Школы мужей, это Донъ-Жуанъ, размнявшійся на мелочь. Съ такими-то людьми приходится считаться человку, который сознаетъ за собой перевсъ ума, образованности, искренняго чувства и честности!
Еслибъ даже лучшія сцены Мизантропа насъ и не убждали въ томъ,— мы легко можемъ представить себ, опираясь на показанія различныхъ близкихъ къ Мольеру людей, какъ часто должны были происходить между Мольеромъ и его молодой женой тяжелыя объясненія, какъ часто долженъ былъ онъ съ горечью спрашивать ее, какъ Альцестъ Селимену, чмъ прельстилъ ее тотъ или другой изъ его соперниковъ, не своимъ ли Фатоватымъ видомъ, не длинными-ли ногтями не широкими-ли своими панталонами и т. д., всякое новое проявленіе легкомыслія, нарушеніе общаній и увреній должно было все боле отвращать его отъ существа, въ такой степени обманувшаго его ожиданія, разбившаго его жизнь. Но посл пароксизма отчаянія его снова влекло къ этой женщин, онъ снова врилъ въ возможность исправленія ея и взаимнаго счастія, въ наиболе тяжелыя минуты хандры его всего боле мучила и бсила именно эта мысль о неспособности своей высвободиться изъ этого рабства, о сил любви, которую никакіе доводы разсудка не въ состояніи искоренить. Слишкомъ извстный, благодаря эксплоатаціи его всми біографами, разговоръ его въ Отэйл съ Шапеллемъ, пересказанный этимъ послднимъ, живо передаетъ это тревожное состояніе духа, томимаго сознаніемъ рокового характера любви, какъ бы ни ршался онъ забыть Арманду, ея лицо, ея улыбка, вся вншность (дйствительно обаятельная, по словамъ очевидцевъ, хотя черты лица не отличались особой правильностью) {Въ настоящее время мы имемъ возможность судить о немъ благодаря масс превосходныхъ портретовъ, изображающихъ Арманду почти во всхъ ея важнйшихъ роляхъ, и изданныхъ Арсеномъ Гуссэ въ его роскошной, хотя довольно поверхностной книг ‘La femme et la fille de Moli&egrave,re’, P, Dentn, 1880.} проносятся передъ его взоромъ, отнимаютъ у него покой и разбиваютъ вс намренія разрыва.
Мы не станемъ примыкать ни къ огромному числу безусловныхъ противниковъ Арманды, не жалющихъ укоризненныхъ словъ для ея осужденія, ни къ нарождающемуся въ послднее время кружку ея защитниковъ, но признаемъ здсь одно изъ роковыхъ недоразумній, предопредленныхъ несходствомъ натуръ. Внутренняя ломка, происходившая въ Мольер до женитьбы, показываетъ, что онъ смутно предчувствовалъ все, что его могло ожидать въ такомъ брак, и только страстная идеализація одержала верхъ надъ внушеніями разсудка и опыта, — тогда какъ Арманда, молодая, изящная, выросшая въ безцеремонной, въ нравственномъ отношеніи, актерской тогдашней сред, наглядвшаяся съ дтства на всевозможные примры сердечной развязности, охваченная потомъ изящно-распутной придворной атмосферой, гд все говорило о полномъ приволь любовныхъ отношеній, не годилась еще въ ту пору для настоящей семейной жизни и не могла стать на точку зрнія своего пожилого, утомленнаго жизнью мужа. Намъ не приходится поэтому раздавать здсь лавровъ ни той, ни другой сторон, передъ нами тмъ не мене остается грустный фактъ глубокаго несчастія двухъ лицъ, и если мы видимъ, что одно изъ нихъ могло все таки по временамъ скользить по жизни, щебетать и веселиться, что эта женщина лишена была возможности понять и оцнить все великое значеніе своего жизненнаго спутника, и искренно пожалла его только въ ту минуту, когда его не стало, — тогда какъ разбитое счастье мужа постепенно подтачивало его силы, то невольно вся мра сочувствія, позволительная у біографа, сосредоточится на страдальческой судьб поэта.
Человку, одаренному задатками мизантропіи, всегда свойственно быстро переходить отъ частнаго къ общему, и изъ-за одиночнаго разочарованія покрывать презрніемъ все человчество, широко обобщая свои счеты съ отдльными личностями {Поль Стапферъ (Shakspeare et l’antiquit, II, 292) видитъ этотъ процессъ въ мизантропіи Гамлета, который отъ глубокаго отвращенія, внушаемаго ему образомъ дйствій матери, быстро переходитъ къ несправедливому осужденію всхъ женщинъ.}. Но если эти частныя разочарованія скопились во множеств, этотъ обычный процессъ мышленія теряетъ свой характеръ болзненно капризнаго умозаключенія, выводъ основанъ на масс данныхъ, настроеніе вполн сознательное. Оно не восторжествовало окончательно, потому что всегда что нибудь еще привязываетъ такого человка къ жизни, какая нибудь иллюзія остается дорогою для него, вра въ женщину, въ друга, въ завтную идею. При такомъ натянутомъ настроеніи случайнаго открытія достаточно, чтобы разомъ все сокрушилось и чтобъ весь горизонтъ заволокло. Тогда нтъ спасенія для осиротвшаго страдальца, если натура его слаба и легко гнется подъ каждымъ непосильнымъ бременемъ, онъ предастся мрач ной меланхоліи, если сила протеста въ немъ не угасла, онъ соберетъ все свое мужество и разорветъ со всмъ людскимъ обществомъ, и эта участь,— участь Альцеста, самая завидная, она по крайней мр обезпечиваетъ за человкомъ самоопредленіе и независимость воли. Но если то самое чувство, которое привело къ катастроф, пережило ее и налегло позорнымъ гнетомъ на человка, тогда вся дальнйшая жизнь пройдетъ въ вчныхъ синкопахъ, когда вспышки доврія и привязанности будутъ снова разбиваться о новыя разочарованія, и человкъ дойдетъ до могилы, влача за собой безпрерывныя страданія, какъ колодникъ тащитъ за собой прикованную къ нему тачку {Новйшій изслдователь семейной драмы Мольера, Арсенъ Гуссэ, посвятившій ей въ своемъ новомъ труд (La femme et la fille de Moli&egrave,re) цлую главу подъ названіемъ слезы Мольера (les larmes de Moli&egrave,re), находятъ утшеніе въ самомъ факт несчастій поэта. Не будь разлада, говоритъ онъ, не создались бы многія изъ лучшихъ его произведеній (стр. 75).}.
Мольеръ испыталъ на себ всю безнадежность этой послдней участи. Нестерпимость отношеній его къ жен вызывала у него не только попытки разрыва, но и фактическое его осуществленіе, отдльная жизнь супруговъ, чисто дловыя отношенія между ними, встрчи только на сцен,— все какъ будто говорило о томъ, что разрывъ совершился окончательно, и дйствительно, въ подобные періоды, иногда довольно продолжительные, обимъ сторонамъ оно такъ и казалось. Этотъ Альцестъ навки отказывался отъ своей Селимены, возмущенный ея вроломствомъ и фальшивостью. Но много разъ и посл этого произойдутъ между ними временныя сближенія, новыя размолвки, — пока наконецъ передъ самою смертью поэта не начнетъ какъ будто устанавливаться что-то въ род полнаго примиренія.
И такъ, въ жизни поэта не было такого рзкаго, безповоротнаго перелома, какъ въ жизни его героя. Поэтъ не принялъ разъ навсегда такого энергическаго ршенія, которое съ такимъ потрясающимъ эффектомъ замыкаетъ собой судьбу Альцеста, но для созданія той задушевной пьесы, гд онъ выведетъ свое собственное трагическое положеніе, вовсе и не было необходимости въ такомъ буквально-точномъ соотношеніи между вымысломъ и жизнью, вдь не одинъ, а нсколько разъ возобновлялся у него эпизодъ разрыва Альцеста, и каждый разъ онъ казался окончательнымъ и безповоротнымъ. Инстинктъ художника долженъ былъ подсказать ему необходимость избрать основныя черты этого конфликта и разъ навсегда закрпить ихъ въ реальныхъ образахъ, вмст съ тмъ онъ оставляетъ намъ намекъ на возможность и дальнйшихъ колебаній, когда ему приходится изображать въ первыхъ же актахъ мучительную непослдовательность мизантропа въ отношеніи Селимены, частыя размолвки съ нею. Такимъ образомъ мы приходимъ къ убжденію, что замыселъ Мизантропа долженъ былъ возникнуть во время одного изъ такихъ переломовъ, что въ данную минуту онъ былъ въ существенныхъ чертахъ близокъ къ дйствительности, и своимъ характеромъ исповди далъ цлебное удовлетвореніе встревоженному духу.
Въ сложной и до сихъ поръ еще довольно туманной, благодаря масс пасквилей и клеветъ, исторіи супружескихъ отношеній Мольера и Арманды мало хронологическихъ данныхъ, которыя позволяли бы указать начало и продолжительность повременныхъ размолвокъ между ними, данныя, выставляемыя авторами различныхъ пасквилей на эту тему, весьма подозрительны и часто оказываются при проврк ихъ ложными. Самыя надежныя указанія могутъ дать лишь т его пьесы, гд съ особенной, несомннной искренностью выставлено сходное положеніе героя, такъ на основаніи автобіографическаго значенія Жоржа Дандена уже находятъ возможнымъ принять временемъ такой крупной размолвки весну и лто 1668 года {Loiseleur, Les points obscurs de la vie de Moli&egrave,re, 1877, p. 315.}.
Съ такимъ же основаніемъ мы примемъ за несомннный фактъ, что появленію Мизантропа (4 іюня 1666) предшествовалъ одинъ изъ самыхъ острыхъ кризисовъ въ семейной жизни поэта. И этотъ кризисъ, и процессъ созданія Мизантропа, и длинный рядъ представленій этой пьесы, гд играя постоянно съ женой (Селименой), Мольеръ долженъ былъ каждый разъ растравлять свои раны и переноситься изъ области вымысла въ дйствительность, — вс эти причины потрясли здоровье поэта, начинавшее тогда уже слабть {Обыкновенно принимали, что Мольеръ страдалъ аневризмомъ сердца, болзнью, въ такой степени подходящей къ его мизантропіи и раздражительности. Новйшая медицина находитъ у него, напротивъ, на основаніи различныхъ признаковъ, хроническую чахотку.— Moli&egrave,re po&egrave,te et comdien, tude au point de vue mdical, par le dr Brown, traduite par Lennox. Bruxelles, 1870, p. 66.— На нашъ взглядъ, необходимо принять также существованіе сильнаго нервнаго разстройства, авторъ враждебной Мольеру комедіи ‘Elomire hypocondre’, Le Boulanger de Chaiussay, съ большою подробностью передаетъ одинъ случай галлюцинаціи, поразившій Мольера, возвращаясь домой, онъ увидлъ страшный призракъ, преграждающій ему дорогу, и упалъ замертво. Замтимъ, что по новйшей догадк Лакруа, ле-Буланже былъ докторъ. См. Elomire hypocondre, перепеч. 1878 г., 1 актъ, 3 дил., стр. 27.}, утомительная дятельность актера и писателя безъ того уже постоянно разстроивала его. Въ слдующемъ году (1667) онъ принужденъ даже на время оставить сцену, проводя весну среди отэйльскихъ рощъ. Такимъ образомъ исторія Мизантропа дйствительно является чуть ли не самой жгучей страницей въ судьб человка, потрясеннаго и нравственно и физически. Запомнимъ это высокое автобіографическое значеніе нашей комедіи, засвидтельствованное несомннными фактами,— оно должно послужить для насъ надежнымъ оплотомъ противъ цлаго ряда противорчивыхъ толкованій ея.
Отдаваясь невольному влеченію своей натуры, влагая всего себя въ это субъективнйшее изъ всхъ своихъ произведеній, и давая въ немъ свободный истокъ всему запасу своей протестующей мизантропіи, Мольеръ не считалъ себя связаннымъ обычными литературными традиціями. И по форм, и по содержанію, его пьеса была достойной выразительницей этого протеста, къ подобному тону и подобнымъ мыслямъ, смло раздающимся со сцены, масса тогда еще не привыкла. Не того ждала она отъ Мольера, когда за четыре дня до перваго представленія одинъ изъ его любимыхъ актеровъ, Лагранжъ, сдлалъ ей въ конц спектакля обычное предварительное извщеніе о предстоящей новой комедіи. Даже помня послднія его произведенія, Тартюффа, Донъ-Жуана, она могла ждать въ крайнемъ случа сатирическихъ нападковъ на бытъ того или другого сословія,— но въ комедіи, этой присяжной носительниц веселья, увидать трагическую судьбу непризнаннаго умнаго и честнаго человка, слышать отъ него укоры и проклятія всему общественному строю, и уносить съ собой посл развязки пьесы не удовлетворенное, а напротивъ еще боле встревоженное настроеніе, было выше уровня пониманія заурядной французской публики XVII столтія. Она чувствовала смутно, что передъ нею произведеніе образцовое, но не могла себ отдать отчета въ намреніяхъ автора, ошибочно отыскивая ихъ не тамъ, гд слдовало. Ей порою казалось, что ее призвали просто посмяться надъ мизантропомъ, ей по старой памяти чуть не понравился тотъ сонетъ, надъ которымъ потомъ, къ удивленію, Альцестъ изливалъ все свое остроуміе, {Объ этомъ прямо свидтельствуетъ очевидецъ пернаго представленія Де-Визе въ своей любопытной Lettre crite sur la comdie du Misanthrope.} въ горячихъ объясненіяхъ между Альцестомъ и Селименой она готова была видть новый варіантъ тхъ любовныхъ ссоръ, которыя составляли издавна чрезвычайно употребительную тему въ старой французской комедіи, и въ частности у Мольера (начиная съ Dpit amoureux),— и среди всхъ этихъ разнообразныхъ данныхъ новой пьесы совершенно необычно звучали пламенныя рчи ея героя противъ общественныхъ несовершенствъ, въ которыхъ чувствовалось одушевленіе и искренность, возбуждающія невольное уваженіе. Добродушно-наивный отчетъ современнаго газетчика-стихотворца Робине, {Lettre en vers Madame, 12 juin 1666.} присутствовавшаго на одномъ изъ первыхъ представленій пьесы, чрезвычайно правдиво передаетъ отношеніе къ ней даже тхъ людей, которые боле другихъ симпатизировали автору и расположены были удивляться каждому новому его произведенію. Робине принужденъ признать, что ‘Мольеръ никогда еще не писалъ ничего ‘столь возвышеннаго’, тмъ не мене онъ видимо испытываетъ затрудненіе, когда ему приходится формулировать свои впечатлнія. Воздавъ справедливость энергическому слогу, искусному смшенію въ пьес серьезнаго начала съ шутливымъ, онъ спшитъ съ особеннымъ тщаніемъ выставить прикладное, нравственное значеніе пьесы, онъ принимается хвалить мудрость Альцеста, находитъ, что никакая христіанская мораль не можетъ быть достойне его образа мыслей, онъ защищаетъ его отъ возможныхъ обвиненій въ желаніи нападать безразлично на все человчество, и находя, что всякій, увидавъ тутъ изображеніе своихъ собственныхъ слабостей, захочетъ повести отнын иную жизнь, сводитъ все значеніе пьесы къ проповди нравственныхъ правилъ со сцены:
Et le Misanthrope est si sage
En frondant les murs de notre age
Que Von dirait, Benoist Lecteur,
Qu’on entend un Prdicateur….
Вся трагическая сторона сюжета прошла такимъ образомъ не замченною для людей подобнаго разбора,— а Робине, замтимъ мимоходомъ, былъ нетолько расположенъ вообще въ пользу Мольера, но кром того повидимому за нсколько времени передъ тмъ уже зналъ о готовящейся пьес, былъ посвященъ въ тайну ея содержанія. Такъ по крайней мр нужно понять начальныя слова его отзыва: le Misanthrope enfin se joue. Лишь немногія, избранныя личности во всей современной Мольеру театральной Французской публик были въ состояніи вполн оцнить по достоинству его пьесу, въ нихъ самихъ были въ большей или меньшей степени задатки такой же мизантропіи, рчи Альцеста находили глубокій отзвукъ въ ихъ сердцахъ, Вуало въ кружк современныхъ литераторовъ, Moнтозье въ ряду аристократовъ, въ ту пору еще враждовавшіе другъ съ другомъ, и лишь впослдствіи тсно сблизившіеся, были по складу своихъ воззрній если не единственными, то одними изъ немногихъ истинныхъ цнителей пьесы. Даже авторъ ‘письма о комедіи Мизантропъ’ (о которомъ намъ придется еще говорить подробно), Донно де Визе, подвергшій раньше всхъ эту комедію обстоятельному эстетическому разбору,— и тотъ не понялъ многихъ существенныхъ ея сторонъ, не смотря на то, что въ ту пору уже стоялъ близко къ Мольеру, и даже съумлъ такъ устроить, что его письмо издатель предпослалъ комедіи въ качеств предисловія.
Мы не находимъ въ современныхъ свидтельствахъ о ход представленій Мизантропа также никакихъ слдовъ обычнаго покровительственнаго вмшательства въ ея судьбу короля. Дйствительной тому помхой былъ, правда, придворный трауръ по королев-матери, но онъ уже длился настолько долго, что Мольеръ могъ впередъ знать, что это препятствіе не дастъ ему возможности исполнить свою пьесу передъ Людовикомъ. Но онъ не принялъ этого во вниманіе, онъ не посмотрлъ и на то, что самое время года (начало лта) было особенно неблагопріятно для подобнаго серьознаго произведенія (хотя и носящаго названіе комедіи) {Лтомъ ставились тогда, по словамъ Шаппюзо, лишь веселыя пьесы (les comdies rgnent l’Est, la gaye saison voulant des divertissements de mme nature). См. Le thtre franais par Samuel Chappuzeau, rimpr. par Georges Monval, 1877, p. 69. Замтимъ кстати, что, no истинно неисповдимымъ судьбамъ, подлинная рукопись этого сочиненія, столь цннаго для изученія французскаго театра 17-го столтія, находится въ Москв, въ рукописномъ отдленіи Румянцовскаго музея (по катал. иностр. ркп. No 208). Это очень изящный экземпляръ, переплетенный въ красный сафьянъ съ золотымъ обрзомъ, сверху золотомъ вытисненъ гербъ французскихъ королей и надпись pour la troupe du Roy, свидтельствующая, что передъ нами тотъ самый экземпляръ, который былъ поднесенъ авторомъ королевской трупп. На переплет внутри сдлана кмъ-то, можетъ быть, архиваріусомъ труппы, помтка: ‘эта книга была кончена въ тотъ годъ, когда умеръ Мольеръ’.— Варіанты этой рукописи будутъ напечатаны нами въ журнал le Molicriste 1881 года.}, и ограничился обыденной полу-придворной, полу-городской публикой {Въ небольшой и живо написанной брошюр (La premi&egrave,re reprsentation du Misanthrope, 1877) Анри Лавуа набросалъ живую картину перваго представленія, смшивая быль съ правдоподобными догадками.}. Вс эти данныя убждаютъ насъ еще разъ въ справедливости взгляда на высокое субъективное значеніе данной пьесы для ея автора. Въ его душ совершался мучительный переломъ, тоскуя и повряя горе свое лишь немногимъ, онъ испытывалъ боле чмъ когда либо желаніе найти утшеніе въ своемъ творчеств, облегчить душу, возсоздавъ разъ навсегда въ поэтическихъ образахъ всю исторію своей собственной судьбы. Для этого ему не нужна, даже тягостна обычная парадная обстановка королевскихъ спектаклей, Людовикъ, который еще могъ понять смыслъ обличеній въ Тартюфф или Донъ-Жуан, конечно, не въ состояніи былъ бы сочувствовать терзаніямъ и честному протесту Альцеста. Отдаться своему художественному разсчету съ жизнью можно было лучше всего на свобод, въ атмосфер боле непринужденной. Да и т элементы, которые ему были необходимы въ виду соціальнаго значенія его пьесы, были на лицо: придворная и вообще знатная сфера, воспитавшая Оронтовъ, Акастовъ и Клитандровъ комедіи, служащая главной цлью обличеній Альцеста, была все таки представлена тутъ въ значительномъ числ, въ ея рядахъ могли находиться даже именно т люди, которыхъ Мольеръ считалъ своими соперниками. Чувство мести могло быть достаточно удовлетворено. Съ другой стороны тутъ находилась и та нараставшая еще тогда мщанская, боле простая публика, на чьей сторон сочувствіе поэта, въ противовсъ нелпой чопорности и низости маркизовъ-поклонниковъ Селимены, онъ устами Альцеста взываетъ къ честной и правдивой простот нравовъ, удержавшейся лишь въ среднемъ сословіи и въ народ, и своимъ ршительнымъ осужденіемъ придворнаго быта даетъ рзкій и памятный урокъ боле демократической части своихъ слушателей не гнаться за мишурнымъ блескомъ. Въ виду этой толпы, встревоженной необычнымъ складомъ пьесы, но не подозрвавшей ея личной основы, онъ съ страстностью, и порою съ горькимъ смхомъ, на всегда оставшимся потомъ въ памяти нкоторыхъ изъ зрителей, {Наприм. у Буало, который передавалъ объ этомъ Броссетту (ркпс. Націон. Библ., fran., 15275, р. 62), впрочемъ Буало, какъ видно, не вполн понималъ весь затаенный смыслъ этого смха и считалъ его чуть ли не художническимъ только, чисто актерскимъ пріемомъ,— потому что тутъ же сталъ объяснять своему собесднику ‘que le thtre demandait de ces grands traits outrs aussi bien dans la voix, dans la dclamation, que dans les gestes’.} отдавался и своему общему протесту и своимъ личнымъ счетамъ съ тою Селименой, съ которою судьба связала самого его на вки. Пустая, поверхностная, она врядъ ли понимала вполн, что длала, когда, блистая молодостью и красотой, всегда разряженная съ тмъ неразборчивымъ излишествомъ, которое такъ сердило Мольера, она десятки разъ выходила на сцену, чтобы принять всю бурю упрековъ Альцеста, ее могла вознаграждать возможность увлекательно вести вс сцены кокетства и салоннаго злословія. Но, доврчивый въ глубин души, поэтъ ждалъ отъ этихъ частыхъ напоминаній нравственнаго вліянія на эту женщину, онъ съ такимъ же умысломъ вводилъ ее въ подобную обличительную обстановку, какъ въ другія времена, въ прилив нжности, давалъ ей въ своихъ пьесахъ роли, полныя свта и граціи.
Такимъ образомъ созданіе Мизантропа было для Мольера вмст и исполненіемъ гражданскаго долга, призывомъ общества къ отрезвленію, и цлебнымъ облегченіемъ души, необходимою исповдью. Сознавая, что об эти цли удовлетворены, онъ могъ съ большимъ хладнокровіемъ сносить недостаточную понятливость публики, останавливавшейся лишь на одной сторон задачи новой комедіи, ему приходилось убдиться, что въ цломъ своемъ внутреннемъ состав подобная пьеса все таки превышала умственный уровень современнаго общества, опережала свой вкъ. Масса какъ будто расположена была буквально понимать первоначальное заглавіе ея: Atrabilaire (или le misanthrope) amoureux, {Въ реэстр привилегій книгопродавцамъ (Registre des privil&egrave,ges accords aux libraires) пьеса значится подъ двумя заглавіями.— Шарль Ливё (въ Moliriste, 1880, 1 octobre) доказываетъ, что она и дана была на сцен съ двойнымъ заглавіемъ.} любовалась боле всего искуснымъ изображеніемъ характера раздражительнаго человка, смягчаемаго одною любовью, и какъ будто отпугивалась смлымъ протестомъ Альцеста. Посл двадцати слишкомъ представленій, во время которыхъ доходъ театра уменьшился съ 1447 и 1617 ливровъ до 213, {См. въ изданіи Registre de la Orange, Эдуарда Тьерри, 1666 годъ.} пришлось на время пріостановить представленія Мизантропа, онъ уступилъ мсто еще боле свжей новости — Лекарю по невол, и только потомъ, соединяя въ теченіе нкотораго времени об пьесы въ одномъ и томъ-же спектакл, Мольеръ снова нашелъ возможнымъ предоставить Мизантропа его собственной судьб. Вс эти факты, хотя и не подтверждаютъ традиціоннаго разсказа о ршительномъ неуспх настоящей пьесы, обнаружившемся будто бы съ самаго же начала, тмъ не мене прямо свидтельствуютъ, на нашъ взглядъ, о томъ, что недоразумніе между сатирикомъ и публикой было несомннное, и что разладъ между ними долженъ былъ бы неминуемо развиться, еслибъ не предпринятое во время отвлеченіе къ предметамъ боле легкимъ, веселымъ и доступнымъ.
И въ этомъ факт нтъ ничего удивительнаго, иною и не могла быть судьба произведенія, затрогивающаго слишкомъ глубокія язвы общественности, такая пьеса сразу совершаетъ свое тріумфальное шествіе только въ томъ случа, если вся масса уже достаточно подготовлена къ ея воспріятію, и, соприкасаясь съ нею, испытываетъ какъ бы сотрясеніе электрическаго удара, — таковъ успхъ Свадьбы Фигаро,— иначе ее ждетъ или правительственное преслдованіе, какое выпало на долю Горя отъ ума, или, что еще безотрадне, холодность со стороны того самого общества, за которое она выступаетъ въ борьбу, — и это судьба Мизантропа…. Лишь полъ вка спустя {Тогда многіе находили, что Мольеровская пьеса должна была бы явиться лишь въ восьмнадцатомъ столтіи, что она опередила многими годами свой вкъ. Это утверждалъ папрмм. Даламберъ въ своемъ отві Руссо (Lettre sur Particle Gen&egrave,ve de l’Encyclopdie etc., Amsterdam, 1759).}, мы встрчаемся съ врнымъ взглядомъ на великую службу, сослуженную этой комедіей. Вольтеръ, обращаясь къ боле развитой и чуткой публик своего времени, уже въ состояніи былъ провозгласить, что ‘если Корнель заложилъ въ французской жизни основаніе школы величія душевнаго, то Мольеръ основалъ у насъ школу жизни гражданственной’ (une cole de vie civile’), и, говоря это, онъ, конечно, прежде всего долженъ былъ имть въ виду протестъ, предъявленный старому обществу Альцестомъ. И съ той поры въ изученій и оцнк Мизантропа соображенія соціальнаго свойства начинаютъ пріобртать столько же значенія, сколько и чисто эстетическія требованія. Каждое поколніе, увлекаемое господствующими въ его дни политическими идеями и критическими доктринами, пытается понять по своему эту ‘гражданственность’ Альцеста, и вокругъ этого характера постепенно разгорается оживленнйшая борьба, полная интересныхъ моментовъ. Потомство старается разгадать, что именно хотлъ сказать Мольеръ своимъ Альцестомъ, и на вопросъ этотъ отвчаетъ десятками разнообразныхъ теорій. Такова судьба лишь немногихъ произведеній и только однихъ избранныхъ характеровъ, — и этотъ обширный эпилогъ Мизантропа является краснорчивымъ признаніемъ общечеловческаго значенія этой комедіи.
Такимъ образомъ задача нашихъ дальнйшихъ разысканій уже опредлилась. Исторія даннаго типа, не особенно богатая въ до мольеровскій періодъ,— опредленіе источниковъ и заимствованій, которыя можно распознать въ пьес,— изученіе самостоятельной творческой работы Мольера, — и наконецъ обзоръ главныхъ теченій въ послсловіи потомства къ его пьес,— вотъ что намрены мы представить въ дальнйшихъ главахъ настоящаго этюда.

II.

Неизбжная спутница человчества съ древнйшей поры его общественнаго устройства, мизантропія рано привлекла вниманіе наблюдателей нравовъ. Они не могли пройти мимо этого своеобразнаго, хоть и явно болзненнаго явленія, слишкомъ выдававшагося изъ сравнительно ровнаго склада всей остальной жизни, неудивительно, что молва о странностяхъ и чудачествахъ одиночныхъ личностей такого рода быстро расходилась, долго, упорно держалась и подавала поводъ къ самымъ разнообразнымъ комментаріямъ. Одною изъ такихъ личностей, пріобртшихъ необыкновенную извстность и долго жившихъ въ памяти потомства, былъ аинянинъ Тимонъ, современникъ пелопоннезской войны, печальную повсть его жизни разносила сначала повсюду молва, а съ той поры, какъ Плутархъ ввелъ ее, въ качеств эпизодической вставки, въ жизнеописаніе Антонія, она стала всеобщимъ достояніемъ, наряду съ прочими біографическими очерками этого популярнаго автора. Плутархово изображеніе даннаго характера и является поэтому первымъ вліятельнымъ источникомъ въ исторіи дальнйшихъ его обработокъ. Тимонъ тутъ — разбитый жизненными неудачами человкъ, переходящій быстро изъ одной крайности въ другую, изъ человколюбиваго, доврчиваго, становящійся непримиримымъ ненавистникомъ людей, его инстинкты, смягченные прежде довольствомъ и нкоторымъ образованіемъ, выказываются въ своей первобытной грубости, онъ предается сильнйшему гнву, дичаетъ въ своемъ одиночеств, ожесточается противъ всхъ Аинянъ, и готовъ подстерегать каждаго изъ нихъ, чтобъ отмстить ему и насладиться его терзаніями, т злыя его шутки, о которыхъ передаетъ Плутархъ, смотрятъ выдумками настоящаго маніака, который, замкнувшись въ себ, отдается одной лишь болзненно преувеличенной мысли о преслдованіи его людьми, и про себя обсуждаетъ средства мщенія.
Такъ смотрли на эту личность еще до Плутарха,— и, что весьма любопытно отмтить, тогда уже видли въ подобномъ характер пригодный матеріалъ для обработки въ драматическомъ произведеніи. Сохранилось не провренное до сихъ поръ преданіе, будто плодовитый комикъ Платонъ написалъ пьесу, главный герой которой имлъ вс тимоновскія особенности. Но, если отъ этой пьесы (равно какъ и отъ пьесъ Антифана и Менандра) не осталось никакихъ слдовъ, за то до насъ дошло нсколько любопытныхъ остатковъ пьесы другого, гораздо боле даровитаго комическаго писателя, Фриниха, представляющей собою вроятно первое по времени драматическое воспроизведеніе характера мизантропа.
Пьеса эта, названная, по прозвищу героя, Монотропомъ (нелюдимомъ), играна была при архонт Хабрі, въ олимп. 91,2 (417 г. до Р. Хр.). Строго говоря, мы лишены были бы возможности судить о проведенной здсь Фринихомъ характеристик ненавистника людей,— но одинъ изъ уцлвшихъ отрывковъ пьесы, благодаря своей наивной откровенности, даетъ намъ достаточное понятіе о томъ. Актеръ, игравшій главное дйствующее лицо, очевидно открывалъ пьесу обращеніемъ къ зрителямъ, которымъ сразу объяснялъ, что онъ за человкъ и какія слабости за нимъ водятся. Имя ему Монотропъ, живетъ онъ жизнью Тимона, онъ не вдаетъ женщинъ, неприступенъ, гнвенъ, никогда не смется, молчаливъ, упрямъ и т. д. { ….
….
, , ,
, , .
Poetarum comic, graecor. fragmenta post A. Meineke recog. Bothe, 1855, p. 212.— Bekker, Anec., 204-344.} Изъ другихъ отрывковъ видно, что и тутъ побудительной причиной вознегодовать на людей было убжденіе въ ненадежности и предательств друзей. Кром того встрчаемое у Поллукса объясненіе самого понятія о монотроп, который отождествляется съ мизогиномъ (ненавистникомъ женщинъ), заставляетъ предположить, что къ особенностямъ характеристики перваго же мизантропа, выведеннаго въ сценическомъ произведеніи, принадлежало одно изъ наиболе болзненныхъ проявленій нелюдимости,— боязнь женщинъ. Въ то время какъ позднйшія (начиная съ Мольера) попытки воспроизведенія даннаго характера ставятъ себ не рдко долгомъ смягчать слишкомъ рзкія черты мизантропіи проблесками любви къ избранной женской личности, и въ этой непослдовательности своего героя видятъ боле правдивую, человчную черту, древность любила изображать и Тимова и всхъ ему подобныхъ больныхъ людей — больными насквозь, безъ просвта. Отрицательное, комическое впечатлніе должны были производить эти свирпые меланхолики, упрямые, бшеные, угрюмые, среди всего склада жизни, стремившагося къ гармоніи и мудрой умренности,— и потому они и должны были оставаться въ ту пору чисто комическими личностями, изображая такой характеръ, актеръ долженъ былъ скрывать лицо свое подъ одною изъ употребительныхъ гнвныхъ масокъ, на которой рельефными чертами обозначались личныя складки, свойственныя страсти гнва,— и съ такимъ то поверхностнымъ поясненіемъ его особенностей мизантропъ совершилъ свое вступленіе на европейскую сцену.
И традиціонная личность Тимона, и это пониманіе его характера на много вковъ укоренилось въ литературной практик. Нужно-ли было кстати сличить какого нибудь чудака и брюзгу съ подходящимъ оригиналомъ, всегда приходила на память исторія Тимона, и именно въ Плутарховомъ ея изложеніи, имя этого аинянина стало почти нарицательнымъ. Переработки его жизнеописанія чрезвычайно рдко осмливались отступать отъ своего образца, наиболе существеннымъ нововведеніемъ можно бы считать замыселъ писателя весьма второстепеннаго, константинопольскаго софиста 2-го вка, Либанія, ввести любовную интригу въ обычную рамку разсказа, {Замтимъ прежде всего, что это — скоре упражненіе въ риторскомъ искусств, далеко не подтверждающее преувеличенную репутацію автора, въ которомъ современники видли прямого преемника Демосена, и, въ довершеніе всего, слишкомъ уже носящее отпечатокъ византійскихъ нравовъ. Разочаровавшись въ женщинахъ, Тимонъ любитъ Алкивіада, который, не хуже Селимены, мучитъ его своимъ кокетствомъ.— См. Libanii opera изд. Морелли, 1606: .— О Либаніевомъ Тимон въ сравненіи съ другими древними обработками этого сюжета см. программу Биндера ‘Ueber Timon den Misanthropen’, Ulm, 1856.} мы могли бы счесть видоизмненнаго такимъ образомъ, какъ бы гуманизированнаго, Тимона прямымъ предкомъ влюбленнаго Альцеста, еслибъ не полная увренность, что Мольеръ вовсе не могъ быть знакомъ съ произведеніемъ такой микроскопической личности, какъ Либаній, на котораго обратила вниманіе лишь новйшая пытливая наука, извлекшая его изъ забвенія,— и кром того еслибъ не очевидный фактъ совершеннаго одиночества этой своеобразной попытки, не вызвавшей въ свое время никакихъ подражаній. За этимъ же исключеніемъ вс старыя обработки данной темы вполн однородны въ этомъ отношеніи, и она становится какъ бы общеизвстной, ходячей. На исторію Тимона ссылаются издавна французскіе писатели,— наприм. Рабле, который въ первой редакціи вступленія къ четвертой части Пантагрюэля, {Oeuvres de Rabelais, publ. par Sardou, 1875, II, 296 97, ancien prologue du quart livre.} пересказавъ подробно анекдотъ о томъ, какъ Тимонъ приглашалъ своихъ согражданъ поспшить повситься у него на смоковниц, повторяетъ то-же приглашеніе своимъ врагамъ, {Замтимъ кстати, какъ давно эта часть разсказа проникла въ русскую литературу. еофанъ Прокоповичъ, составившій, по порученію Петра, особый обличительный трактатъ о лицемрахъ (первый, стало быть, русскій этюдъ о Тартюффств), первый же, сколько мы знаемъ, заговорилъ у насъ нетолько о Тимон, но и о мизантропіи. Ради этого приведемъ соотвтствующее мсто (изъ проповди въ вербную субботу 1718 года, ‘о власти и чести царской’): — Суть нцыи (и далъ бы Богъ дабы не были многій) или тайнымъ бсомъ льстьими, или меланхоліею помрачаеми, которые таковаго нкоего въ мысли своей имютъ урода, что все имъ гршно. и скверно мнится быти, что либо увидятъ чудно, весело, велико и славно, аще и праведно и правильно и небогопротивно, напримръ, лучше радуются вдостьми скорбными, нежели добрыми, самаго счастія не любятъ, и не вмъ какъ то о самихъ себ думаютъ, а о прочихъ такъ: аще кого видятъ здрава и въ добромъ поведеніи, то конечно не святъ, хотли бы всмъ человкомъ быть злообразнымъ, горбатымъ, темнымъ, неблагополучнымъ, и разв въ такомъ состояніи любили бы ихъ. Таковыхъ Еллини древній нарицали мисантропи, ci есть человконенавидцы.’ — Замтимъ, для поясненія нкоторыхъ намековъ, что еофанъ мтилъ тутъ на Стефана Яворскаго и его партію.— См. Чистовичъ, ‘еоф. Прокоповичъ и его время’, стр. 27.} тмъ же сказаніемъ пользуется и Эразмъ въ своей Похвал глупости, произведеніи быстро ставшемъ популярнымъ и въ старой Франціи,— и въ своихъ Апофеегмахъ. {Изд. 1641 года, въ Гаг, стр. 486.} Изображаемый имъ въ первомъ изъ этихъ произведеній суровый и угрюмый философъ въ значительной степени уже воспринялъ черты передового движенія современной ему поры, не въ одной лишь нетерпимости и горячности высказывается его недовольство жизнью, но въ размышленіяхъ и сомнніяхъ, въ недовольств прежде всего самимъ собою, — толпа, по замчанію Эразма, подчасъ сравниваетъ такого человка съ ‘суровымъ Катономъ’,— въ заключеніе же всей этой характеристики и тутъ будетъ непремнно вспомянутъ Тимонъ. ‘Тому, кто захотлъ бы одиночными своими силами пойти наперекоръ всеобщему увлеченію, говоритъ Эразмъ, остается на мой взглядъ лишь одно средство, — онъ долженъ послдовать примру мизантропа Тимона и отправиться куда нибудь въ полнйшее уединеніе, чтобъ наслаждаться тамъ своей достохвальной премудростью’. Намченный было въ совершенно новомъ дух характеръ философствующаго, утомленнаго своими грустными мыслями мизантропа снова сливается тутъ съ стародавнимъ мизантропомъ эгоистомъ, подавленнымъ личными несчастіями.
Благодаря расширявшейся въ новой Европ популярности Плутарха характеръ Тимона рано вошелъ и въ Англіи въ кругъ общеизвстныхъ, любимыхъ публикой героевъ древности. Съ 1575 года его судьба пересказана по Плутарху Пэйнтеромъ въ его Palace of pleasure, въ конц столтія на него уже ссылаются при случа лирическіе поэты и драматурги, а въ 1600 г. (за восемь лтъ до шекспировской пьесы) онъ уже выступаетъ героемъ самостоятельной драмы. {Драма эта была напечатана Дэйсомъ въ 1842 г., во 2 том трудовъ Шекспиров. Общества, какъ полагалъ ея издатель, она предназначена была для исполненія въ какой нибудь школ.} Этотъ возрастающій интересъ къ изученію подобной личности побуждаетъ наконецъ и Шекспира воспользоваться ею въ извстной степени для драматической обработки. Timon of Athens, хотя (какъ признано новйшею критикой) лишь отчасти шекспировское произведеніе, {Заявленная еще Деліусомъ (и теперь многими принятая) догадка считаетъ сотрудникомъ Шекспира нкоего Джорджа Уилькинса. Объ опредленіи размровъ шекспировскаго участія въ пьес подробно говоритъ Fleay въ стать ‘On the authorship of Shaksp. in Timon of Athens’, Transact. of the New Shaksp. Society, 1874.} достойно замыкаетъ собою весь рядъ разнообразныхъ передлокъ основного Плутархова разсказа, представляя въ нкоторыхъ частностяхъ художественно правдивыя черты. Съ тонкимъ чутьемъ, которое одобрила бы даже древне-классическая теорія драмы, представленъ здсь въ наглядной картин контрастъ между счастливой жизнью Тимона въ богатств и его страшнымъ разочарованіемъ и одиночествомъ. Переломъ происходитъ на нашихъ глазахъ, недовольство, изумленіе, гнвъ, постепенно разгораются въ ненависть, и изъ изящнаго, съ барски-красивой небрежностью сыпавшаго бывало во вс стороны благодянія, филантропа и мецената поэзіи и живописи, хлбосола и тонкаго остроумца постепенно развивающаяся въ немъ ипохондрія длаетъ его мстительнымъ, циникомъ въ рчахъ и дйствіяхъ, мятежнымъ вольнодумцемъ даже по отношенію къ богамъ, которыхъ онъ осыпаетъ тяжкими упреками въ несправедливости. {Въ этихъ проявленіяхъ кощунства шекспировскій Тимонъ сходится не съ плутарховымъ, а скоре съ героемъ одного изъ діалоговъ ЛукіанаПоэтому иные (наприм. Tschischwitz, въ стать о Тимон въ 4 том Jahrbuch шексп. общ.) настаиваютъ на вліяніи Лукіана, которое, конечно, могло быть только косвеннымъ.} Но страстность и болзненность этого возбужденія доведены до крайности. Между Тимономъ и Аинянами завязалась вражда отчаянная, неугасимая, никто уже не примиряетъ его съ человчествомъ, если Лиръ замчаетъ искреннюю преданность ему Кента, то на Тимона не производятъ большого впечатлнія любовь и самоотверженіе его прежняго дворецкаго, Флавія, который не забываетъ его и въ рубищахъ и въ нищет. Злоба и жажда мщенія душатъ его, онъ все сильне предается имъ, и послдніе два акта представляютъ уже анти драматическое crescendo бснованія совсмъ больного человка. Оно не смягчено даже, какъ у Лира, случайными проблесками боле вдумчиваго, часто глубоко грустнаго отношенія къ людямъ, — словомъ, тхъ переходовъ отъ вспыльчивости къ унынію, которые такъ характеризуютъ подобный темпераментъ. Его гнвъ рвется неудержимо наружу и замираетъ лишь съ послднимъ его вздохомъ. {Не странно-ли посл этого, что иные комментаторы, въ своей погон за данными для характеристики нравственной личности самого Шекспира, пытались извлекать ихъ нетолько изъ мизантропическихъ рчей Гамлета, что въ значительной степени допустимо, но и изъ яростныхъ тирадъ Тимона Доуденъ (Shakspeare’s mind and art, p. 380) находитъ даже, что въ Тимон шекспирово недовольство свтомъ достигаетъ своего высшаго, идеальнаго выраженія.}
Но у Шекспира характеръ мизантропа уже раздвоился,— и этотъ пріемъ, составляющій большой шагъ впередъ въ изученіи мизантропіи, конечно, прямо свидтельствуетъ о великой прозорливости автора (замтимъ, что и новйшіе комментаторы считаютъ всю роль второго нелюдима въ пьес, Апеманта, несомннно написанною самимъ Шекспиромъ). Апемантъ не испыталъ такой катастрофы, какъ Тимонъ, не знавъ вовсе богатства, не видавъ никогда счастья, онъ примиряется съ своей долей посредствомъ плохо слаженной, уснащенной грубоватымъ остроуміемъ, скептической философіи,— мало того, онъ ею щеголяетъ, драпируется, если врить ему, онъ тшится созерцаніемъ людской нелпости, онъ изучаетъ Тимона и въ счастливые дни и потомъ въ пустын, только какъ интересный субъектъ изъ стада заблуждающихся глупцовъ, отъ его скептицизма ветъ самодовольствомъ, и ни одной энергической ноты, двигающей впередъ, расшевеливающей спячку или глупость, отъ него не услышишь. Везд снуетъ онъ, выставляя на показъ свое саркастически-ухмыляющееся лицо, везд мозолитъ глаза своими діогеновскими замашками, и сходитъ со сцены, предаваясь самой недостойной потх: онъ дразнитъ Тимона, выводитъ его изъ терпнія и удаляется, обмниваясь съ нимъ ругательствами. Такимъ образомъ и этотъ, уже видоизмненный характеръ мизантропа, еще боле близкій къ реальной жизни, чмъ Тимонъ, — и этотъ аффектированный скептикъ сбивается подконецъ на тотъ же тонъ безсердечія и лютой ненависти, который господствуетъ въ рчахъ его сверстника. Когда же, въ конц пьесы Алкивіадъ читаетъ эпитафію, сочиненную Тимономъ для самого себя, и красующуюся на его могильномъ камн, когда онъ даже за гробомъ желаетъ, чтобъ зараза истребила людей, этихъ ‘злыхъ бездльниковъ’, когда онъ признается, что, пока живъ былъ, ‘ненавидлъ всхъ живущихъ на земл’, и зато позволяетъ людямъ проклинать его, когда онъ тревожится даже при мысли, что прохожій можетъ остановиться около его могилы, {Here lies a wretched corse, of wretched soul bereft:
Seek not my name: А plague consume you wicked caitiffs left!
Here lie J Timon, who alive, all living men did hate,
Pass by and curse thy fill, but pass, and stay not here thy gait.
(Timon of Athens, act V, sc. 5).} и своимъ присутствіемъ потревожить мирный сонъ его тла,— то въ этой эпитафіи намъ слышится заключительный выводъ и всей этой двойной характеристики эгоистической мизантропіи.
Къ счастью, древность не всегда смотрла на Тимона подъ тмъ исключительнымъ угломъ зрнія, который былъ установленъ Плутархомъ. Она постепенно научалась разгадывать сходныя съ мизантропіею черты въ людяхъ, подвигаемыхъ къ борьб съ обществомъ высшими стремленіями, проникнутыми уже альтруизмомъ. По мр вымиранія одряхлвшихъ формъ древней цивилизаціи все чаще выступали изъ безгласной массы личности, стремившіяся собственнымъ примромъ побудить вс не совсмъ еще заглохшіе элементы къ обновленію, отреченію отъ суеврій въ религіи, отъ рабства и подавленности въ соціальной жизни, отъ погони за роскошью и матеріальными благами, отучившей Эллиновъ отъ умственной работы.
Въ своемъ протест они могли впадать въ крайность, пренебрегать всми пустыми общественными стсненіями, могли, презирая окружавшую ихъ среду, подчасъ искать одиночества или, подобно Діогену, предпочитать житье въ бочк пребыванію въ роскошныхъ палатахъ. Но въ основ ихъ стремленій лежала не аффектація Апеманта, а живая борьба за права личности на самостоятельность и за общественное перерожденіе, и они не замыкались въ себ, но искали себ адептовъ и старались распространять свое оппозиціонное ученіе. Современники называли ихъ циниками, потомство, останавливаясь лишь на поверхностной сторон ихъ дятельности, умаляло ихъ значеніе до простой роли грубыхъ матеріалистовъ, и даже теперь съ трудомъ отршается отъ такого взгляда на нихъ. {Новый взглядъ на значеніе школы циниковъ и на разладъ между ними и Лукіаномъ высказанъ былъ въ оригинальной работ Бернайса (‘Lucian und die Kyniker’, v. Jacob Bernays, Berlin, 1879).} Но эти-же люди готовы были сносить гоненія, они же переходили потомъ въ христіанство, найдя въ немъ черты родственныя основ ихъ собственнаго ученія, и, подобно Перегрину, {О немъ см. статью Гастона Буассье въ Revue des deux mondes, 1879, 1-er janvier.} гибли на костр.
Если и эти люди были по своему мизантропами, то уже въ совершенно иномъ, боле симпатичномъ дух, съ извстными проблесками сознательной программы дятельности. Горячась и протестуя, подвергая себя добровольному уничиженію, и неся свой крестъ, они пытались вдохнуть новую жизнь въ разлагавшійся античный міръ и погибли вмст съ нимъ. Но понять ихъ цли и значеніе могли лишь немногіе, и не сочувствіемъ, а смхомъ отвчали имъ чаще всего ихъ современники, — и часто бойкимъ, остроумнымъ смхомъ, разжигаемымъ дйствительно странными крайностями ихъ пріемовъ и образа жизни. Этому впечатлнію отдался даже такой скептическій, безъ того уже во все изврившійся, привыкшій потшаться не хуже ихъ надъ религіей, умный человкъ, какъ Лукіанъ. Онъ выводитъ типъ циника, въ лиц Діогена, въ своемъ зломъ сатирическомъ діалог о ‘философахъ, выставленныхъ на продажу’ ( ). Въ его рчахъ заключается извращенное исповданіе вры всего ученія: ‘презирай все, отбрось чувство мры, такъ поучаетъ Діогенъ, будь свирпъ и дикъ, избгай всякаго гостепріимства и дружбы’, пусть рчь твоя станетъ варварскою, голосъ твой суровымъ, похожимъ на собачій лай. Будь прежде всего дёрзокъ, безстыденъ со всми, съ царями равно какъ и съ частными людьми: это заставитъ всхъ обратить на тебя вниманіе и ты прослывешь человкомъ сердечнымъ. Ты долженъ покинуть домъ свой, ты будешь жить въ гробниц, въ покинутой башн, въ бочк’. Себя же Діогенъ называетъ освободителемъ человчества, врачемъ страстей, онъ хочетъ быть провозвстникомъ истины и прямодушія. Эта высокая цль, достигаемая при помощи лживыхъ, притворныхъ средствъ, прямо характеризуетъ взглядъ Лукіана на недобросовстность всхъ такихъ проповдниковъ соціальнаго перерожденія.
Но этимъ посмяніемъ не ограничился сатирикъ. Онъ еще разъ вывелъ типъ такого недовольнаго жизнью человка въ еще живе написанномъ діалог, почти сбивающемся на пріемы комедіи, { . Этотъ діалогъ былъ рано (1654) переведенъ на французскій языкъ.— По поводу этихъ діалоговъ см. между прочимъ De la parodie dramatique chez les Grecs. Par P. Thomas. Mods, 1873.} — и для этого снова ему пригодилась личность Тимона. Опять появляется онъ передъ нами, съ своей разбитой жизнью и разочарованіями, — но онъ здсь мало похожъ на тотъ свой отпечатокъ, который подъ руководствомъ Плутарха сталъ обязательнымъ въ обширной групп литературныхъ произведеній. Это словно другой человкъ, и черты его характера въ свою очередь надолго закрпились въ другой литературной групп. Намъ не изображаютъ вовсе жизнь его до разоренія, мы прямо застаемъ его въ одиночеств, въ пустынномъ пол, которое онъ обрабатываетъ за жалкую поденную плату въ четыре обола. Работая до изнеможенія, онъ возсылаетъ проклятія судьб и громко издвается надъ богами, въ особенности же надъ Юпитеромъ, которому теперь уже никто не молится, котораго никто не боится, а напротивъ всякій свободно обворовываетъ его храмы. Это введеніе религіознаго вольнодумства, въ которомъ Лукіанъ сходился съ циниками, и появленіе на сцену самихъ божествъ, Юпитера, Меркурія, Плутоса, придаетъ наиболе характерный отпечатокъ этому діалогу. Юпитеръ, услышавъ проклятія и насмшки, желаетъ знать, кто этотъ грязный, дерзкій человкъ, должно быть философъ, догадывается онъ. Но Меркурій напоминаетъ ему о недавнемъ богач Тимон. ‘Можно бы подумать, говоритъ онъ, что онъ былъ, жертвой своей доброты, филантропіи, состраданія къ несчастнымъ, — на дл же онъ долженъ винить свою недальновидность, дурной выборъ своихъ друзей. Они объдали и разоряли его, когда-же нечего было боле взять, покинули его’. Юпитеру жалко той участи, которой подпалъ такой нкогда набожный человкъ. ‘У меня еще ноздри полны жертвеннымъ дымомъ отъ его щедрыхъ даровъ’, говоритъ онъ. Желая помочь ему, онъ приказываетъ Плутосу {Въ этой частности своего діалога Лукіанъ близокъ къ мотиву аристофанова Плутоса. О связи между обоими произведеніями см. статью Ле-Бо въ Mmoires de l’Acadmie des inscript, et belles lettres, томъ XXX.} и Гермесу тотчасъ же приблизиться къ нему, т. е. хочетъ возвратить ему утраченное имъ богатство. Но съ неудовольствіемъ встрчаетъ посланныхъ Тимонъ, окруженный, во время труда своего, аллегорическими существами, Бдностью, Терпніемъ, Трудолюбіемъ и т. д., онъ свыкся съ нищетой, которая научила его съ пренебреженіемъ смотрть на ласки льстеца, на ярость толпы, на угрозы сикофанта и хитрые ковы тирана, Плутоса онъ не хочетъ знать, такъ какъ онъ именно былъ причиною его страданій. Но онъ все таки поддастся убжденіямъ, раскапывая землю, находитъ лопатою золото,— и при вид его предается дикой радости, онъ можетъ теперь мстить людямъ., и за то одинъ будетъ наслаждаться богатствомъ, въ немъ чуть не проглядываетъ уже алчность скупца.
Тогда одинъ за другимъ являются къ нему его друзья и почитатели, — и Лукіанъ пользуется этимъ, чтобъ послдовательно заклеймить насмшкой вс темныя стороны современныхъ ему общественныхъ нравовъ. Паразиты, вліятельные политическіе дятели, ораторы подвергаются этому обличенію. Философъ разиклъ является съ проповдью противъ богатства и роскоши, и съ совтами раздать сокровища другимъ людямъ,— и въ томъ числ и ему. Тимонъ сурово относится къ нимъ, побиваетъ ихъ камнями, но не отдается бшенству, иногда изощряетъ надъ ними остроуміе, иронію, — иногда же готовъ въ особенности тшиться сознаніемъ, что теперь можетъ подвергать другихъ людей такимъ же униженіямъ, какимъ еще недавно самъ подвергался, будучи работникомъ. Словомъ, сильно измнился характеръ Тимона въ нсколько столтій, онъ воспринялъ многія черты новыхъ воззрній, научился резонировать, кощунствовать, полу пренебрежительно относиться къ богамъ, онъ не прочь сначала философически принимать свою судьбу, и, по внушеніямъ Бдности, поэтизировать свою независимость. Но, какъ и въ предшествующемъ діалог, такъ и тутъ, умышленно брошена тнь сомннія на это идеалистическое ршеніе. Тимонъ даетъ себя убдить искусителямъ, допускаетъ возвратъ богатства и пользуется имъ сознательно для униженія людей. Въ его характеръ какъ будто вплелись черты циника, неустойчиваго, колеблющагося между эффектностью своего подвижничества и обыкновенными земными вожделніями.
Изъ двухъ древнйшихъ концепцій Тимона послдняя была, по многимъ бытовымъ чертамъ и большей осмысленности недовольства людьми, какъ будто ближе пониманію позднйшихъ поколній. По крайней мр мы видимъ это на дл въ любопытномъ факт особенной популярности Лукіановскаго Тимона въ старой итальянской и французской литератур, — популярности, которую можно бы поставить на ряду съ быстрымъ аклиматизированіемъ плутархова разсказа въ Англіи. Мы уже видли выше, какъ одною изъ первыхъ итальянскихъ пьесъ въ стихахъ былъ Тимонъ извстнаго Боярдо, автора Влюбленнаго Орланда, въ этомъ произведеніи, написанномъ въ честь Эрколе д`Эсте, герцога Феррарскаго, Боярдо перекладываетъ въ пяти актахъ и довольно звучными терцинами всю сущность діалога Лукіана. Въ пролог даже выходитъ на сцену самъ Лукіанъ, рекомендующій себя зрителямъ, какъ урожденнаго Грека, ставшаго теперь, изъ любезности къ нимъ, Итальянцемъ. Многое внесено изъ діалога безъ измненія, аллегорическія существа, то безсловесныя, то наоборотъ насмшливо обличительныя, богатство, бдность, знаніе и т. д., играютъ здсь еще боле выдающуюся роль. Но Боярдо старается смягчить слишкомъ рзкое впечатлніе, производимое прототипомъ его героя, въ то время, какъ у Лукіанова Тимона ненависть еще боле разгарается съ той минуты, когда въ рукахъ его очутилось золото и онъ можетъ чувствительне прежняго мстить людямъ, итальянскій поэтъ старается показать, какъ прежніе земные инстинкты, пробужденные въ Тимон его находкой, приносятъ ему лишь вредъ, портятъ ему характеръ, пробуждаютъ въ немъ алчность, за первымъ кладомъ Боярдо заставляетъ его найти въ забытой гробниц второй, онъ уже пытается присвоить и его себ, хотя догадывается, кому онъ долженъ бы принадлежать. Наконецъ онъ вовремя приходить въ себя, стыдится своего паденія и съ искренной грустью жалетъ объ утраченной имъ, со времени его обогащенія, свобод и независимости духа. Съ той поры не знаетъ онъ боле никакого спокойствія:
….perduto ho di liberta il sentire,
Per mia disaventura io m’inciangiai
Nella Ricchezza, о ben fui male accorto,
Che pi riposo alcun non ebbi mai.
Одумавшись, онъ бросаетъ вс свои сокровища, ршается отнын довольствоваться самой бдной долей, оставаясь уже совершенно вдали отъ людского общества. Этотъ мотивъ въ пьес совершенно новый (для развитія его авторъ прибавилъ къ ней пятый актъ), нисколько впрочемъ не ослабляющій цльности впечатлнія. Тимонъ у Боярдо не раскаявшійся человконенавистникъ, онъ остается вренъ своей основной иде,— онъ только вынесъ еще разъ тяжелый урокъ, увидавъ, какъ много въ немъ самомъ еще осталось житейскихъ, человческихъ поползновеній, несмотря на крпкую броню, которою онъ, казалось, защитилъ себя отъ нихъ.
Гораздо поверхностне посмотрли на это два французскихъ передлывателя той же самой фабулы,— одинъ, современникъ Мольера, написавшій впрочемъ свою пьесу позже Мизантропа, именно Маркуро де Брекуръ {Les flatteurs trompz ou l’ennuy des faux amis, comdie par mr B***. А Caen, chez Jacques Godes, 1699. (Библіот. Арсенала, 11124). Она играна была въ 1684. Первое изданіе подъ заглавіемъ Timon, было въ Руан (Jean Hurel), безъ году.}, другой — писатель начала прошлаго вка Делиль {Timon le misanthrope, comdie en 3 actes par D. (Delisle de la Devreti&egrave,re). 1722.— Любопытно замтить, что эта пьеса считалась въ старину отличной комедіей, украшеніемъ репертуара. См. lettre mr de Crbillon sur les spectacles de Paris, 1761, p. 26.}. У перваго изъ нихъ воспоминанія о діалог Лукіана видимо смшиваются съ слабыми отголосками мольеровской пьесы, такъ въ лиц Партеники, вдовушки, нкогда любимой Тимономъ, какъ будто припомнились автору черты Селимены, — но затмъ онъ надляетъ ее алчностью и заставляетъ ее покинуть своего любовника, какъ только у него истощилось все состояніе. Не слитокъ золота, а цлая золотая гора появляется передъ нимъ по повелнію Юпитера, и вслдъ затмъ къ нему стекаются лживые друзья, и вмст съ нимъ и Партеника. Взбшенный общимъ предательствомъ, онъ разражается чисто Альцестовскимъ протестомъ:
Ah! qui peut vivre encor parmi tant d’artifices!
Quoi! tous les coeurs humains sont rempliz de ce vice,
Chacun trompe ici l’autre,— abandonnons ces lieux.
Когда же за злобу и богохульство Юпитеръ ршаетъ его гибель, Тимонъ, словно Донъ-Жуанъ съ статуей командора, проваливается вмст съ золотой горой, и Меркурій кончаетъ пьесу тривіальнйшимъ обращеніемъ къ публик: ‘вотъ — урокъ тому, кто не уметъ пользоваться своими сокровищами, извлеките-же поученіе изъ него, — а теперь послдуйте моему примру: я ухожу’. Что же касается пьесы Делиля, то (кром того, что она и въ хронологическомъ отношеніи уже относится къ другой пор) она до такой степени переходитъ въ арлекинаду съ переодваньемъ (Тимонъ выпрашиваетъ у боговъ, какъ милости, человческаго образа для его осла, принимающаго имя Арлекина, а Меркурій превращается въ Аспазію), смшиваетъ греческую жизнь съ чертами итальянской импровизованной комедіи, и щеголяетъ самымъ дешевымъ остроуміемъ, — что можно только удивляться, какъ она могла долгое время считаться чуть не украшеніемъ репертуара. Въ ней Лукіаново изложеніе судьбы Тимона окончательно размнялось на мелочь.
Независимо отъ обособленныхъ уже нами теперь двухъ теченій въ литературномъ воспроизведеніи характера мизантропа, можно встртить въ пору, предшествующую мольеровской пьес, нсколько разрозненныхъ попытокъ подойти довольно близко къ пониманію этого характера. Въ числ пьесъ любимаго въ свое время ко’мика, Тристана Л’Эрмита, находимъ комедію ‘La folie du sage’ {Thtre complet de Franois Tristan L’Hennite. La folie du sage, tragicomdie en 5 actes. 1635, Toussainct Quinet.}, гд въ характер Ариста, придворнаго, сохраняющаго въ своей знатной сфер независимость и честность убжденій, есть нсколько любопытныхъ мизантропическихъ чертъ. Здсь именно мы находимъ попытку изобразить разочарованіе нетолько въ людяхъ, но и въ знаніи, въ наук, которая для философски образованнаго Ариста была прибжищемъ среди порочной жизни, его окружавшей. Дочь его отравилась, отвергнувъ сластолюбивыя требованія короля, и отцовское горе, и разочарованіе въ человк, котораго онъ уважалъ, выводятъ его изъ себя, онъ проклинаетъ все, и людей, изъ особенности свои знанія, любимыхъ своихъ писателей и наставниковъ, бросаетъ философскія книги, которыя ‘лживо научали его цнить добродтель, увряя, что съ нею честный человкъ никогда не погибнетъ’ {Et bien, sages docteurs, et bien savants esprits,
Clbrs artisans du pi&egrave,ge ou je suis pris,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Vous avez assur qu’en suivant la vertu
Jamais l’homme de bien ne se treuve abatu.}. Счастливая развязка является кстати, чтобъ излечить его отъ страшнаго отчаянія и кощунства, переходившаго уже въ настоящее сумасшествіе.— Другая пьеса, неизвстнаго автора, появившаяся нсколькими годами позже комедіи Тристана, именно ‘Le sage jaloux’, еще разъ изучаетъ противорчія въ характер человка умнаго, который въ состояніи совершенно подпасть ревности. Страсть такъ и рвется у него наружу, съ трудомъ сдерживается онъ, борется съ собой,— и у него вырывается тутъ горячая похвала отважной рчи и страстному крику: ‘вдь все кругомъ меня, въ природ (восклицаетъ онъ) говоритъ, издаетъ всевозможные звуки, — и зври, и птицы, втеръ, и листья,— зачмъ-же ты, честь моя, хочешь заставить меня молчать?….’ {Le sage jaloux, tragicomdie. Paris, Pierre Lamys, 1648 (Библіот. Арсенала, 1090 B).} Сцены мукъ ревности далеко оставляютъ позади себя, по рзкости и жесткости, изображеніе страданій Альцеста. Герой пьесы, Lucidor (замтимъ кстати, опять придворный) въ состояніи подробно обсуждать, какъ ему убить неврную Діану, утопить ее, или же избрать другой видъ мести!
Но несравненно ближе этихъ слабыхъ пьесъ подходитъ къ комедіи Мольера одно изъ самыхъ раннихъ, молодыхъ произведеній Корнеля, именно комедія La Veuve, относимая новйшимъ ея издателемъ къ 1633 году {Oeuvres de Corneille (Grands Ecrivains de la France), publ. par MartyLaveaux, 1862, I, p. 373.}. На сцен олицетворенъ не только страстный протестъ противъ общаго двоедушія, но и привязанность къ принятой морали, защита здравой системы умолчанія и безучастности, такой пріемъ, особенно усиливающій впечатлніе благодаря этой антитез, впервые употребленъ былъ во французской комедіи Корнелемъ.
Мы уже видимъ тутъ блдный, отдаленный первообразъ Альцеста и Филэнта,— къ тому же и лица эти носятъ здсь чрезвычайно сходныя съ тмъ имена Альсидора и Филиста. Въ пьес, однако, исключительно любовная завязка, даже умренный и часто плаксивый Филистъ является влюбленнымъ. Лишь въ одной сцен (актъ III, явл. 3) между двумя друзьями завязывается оживленный разговоръ на боле общую тему о несовершенств людскомъ, о заразительной маніи людей притворяться и скрывать истинные свои помыслы подъ любезными фразами, въ этомъ разговор характеры обоихъ собесдниковъ всего лучше опредляются. Корнель сдлалъ своего Альсидора, какъ онъ ни блденъ самъ по себ, уже не мизантропомъ въ старомъ смысл слова, а сильно впечатлительнымъ, прямодушнымъ человкомъ, падкимъ на обличительныя рчи {Вотъ діалогъ обояхъ друзей:
Alsidor.
Je rvais que le monde en l’me ne vaut rien,
Du moins pour la plupart, que le si&egrave,cle o nous sommes
А bien dissimuler met la vertu des hommes,
Qu’ peine quatre mots se peuvent chapper
Sans quelque double sens afin de nous tromper,
Et que souvent de bouche un dessein se propose,
Cependant que l’esprit songe toute autre chose.
Philiste.
Et cela t’affligeait? Laissons courir le temps
Et malgr ses abus vivons toujours contents.
Le monde est un chaos, et son dsordre exc&egrave,de
Tout ce qu’on у voudrait apporter de rem&egrave,de.
N’ayons l’oeil, cher ami, que sur nos actions.
Aussi bien, s’offenser de ses corruptions
А des gens comme nous ce n’est qu’une folie.}. Въ этомъ отношеніи Альсидоръ непосредственно предшествуетъ одному изъ героевъ еще боле близкаго по времени къ мольеровской пьес произведенія, именно знаменитаго романа г-жи Скюдери Le Grand Cyrus, Мегабату, въ лиц котораго изображенъ извстный уже намъ Монтозье, правда, нсколько идеализованный. Онъ выставленъ рыцаремъ прямодушія’, онъ ненавидитъ ложь и никому никогда не льстилъ. Еслибъ онъ даже влюбился и находилъ въ любимой женщин недостатки, онъ ни за что не скрылъ бы ихъ. Онъ очень горячъ и рзокъ, свои мннія защищаетъ онъ обыкновенно съ большою запальчивостью, вмст съ тмъ уметъ быть безпристрастнымъ, порою суровымъ въ своихъ приговорахъ {Grand Cyrus, vol. VII, p. 307.}.
Такимъ образомъ послднее слово въ литературномъ изученіи характера мизантропа, сказанное за тринадцать лтъ до появленія мольеровской комедіи, уже близко подвело васъ къ господствующей въ ней, чисто современной точк зрнія. Больной, раздраженный, или скептически-насмшливый Тимонъ старыхъ временъ остался далеко позади, — и мы угадываемъ уже приближеніе вполн реальной, живой личности, близкой намъ по духу.
Принимаясь за воспроизведеніе подобной личности посл столькихъ предшественниковъ, Мольеръ, какъ бы своеобразно ни взглянулъ на нее, сколько бы ни вдохнулъ въ характеръ героя личныхъ своихъ свойствъ и завтныхъ мыслей, не могъ, разумется, обойтись безъ извстнаго соприкосновенія съ нкоторыми изъ старыхъ произведеній на ту же тему. Пересматривая инвентарь его имущества, напечатанный Эдоромъ Сулье, мы находимъ въ списк его книгъ (конечно, не полномъ) наряду съ Монтенемъ, сборниками Французскихъ и испанскихъ комедій, и т. д., три тома Плутарха, и кром того сочиненія Лукіана (neuf autres volumes in-quarto de Lucien, voyages et autres) {Eudore Souli. Recherches sur Moli&egrave,re et sur sa famille, pp. 269 et 284.}. Тимонъ, какъ его изобразили оба эти автора, могъ послужить вообще первообразомъ для Альцеста по пламенности рчи, страсти къ преувеличеніямъ и излишествамъ въ обличеніяхъ и проклятіяхъ. Такія выходки, какъ заявленіе Альцеста, что онъ не можетъ доле оставаться среди людей, которые живутъ между собой, какъ волки, что онъ долженъ вырваться изъ этого дремучаго лса, изъ этой разбойничьей норы (Tirons nous de ce bois et de ce coupe-gorge. Puisque entre humains ainsi vous vivez en vrais loups, traitres! Vous ne m’aurez de ma vie avec vous, — актъ V, сц. 1),— могли бы быть вполн умстными въ устахъ стараго аинскаго мизантропа. Но рчи Тимона еще разъ пригодятся Мольеру,— хотя на этотъ разъ он взяты изъ иного, также знакомаго уже намъ источника, онъ введетъ въ одно изъ наиболе рзкихъ заявленій Альцеста (актъ I, сц. 1) переводъ фразы, которую Эразмъ заставляетъ въ своихъ Апофеегмахъ произнести Тимона (въ отвтъ на вопросъ, почему онъ преслдуетъ всхъ людей своею ненавистью, Тимонъ сказалъ, что злыхъ онъ ненавидитъ, какъ они этого заслуживаютъ, другихъ же-зато, что они не умютъ ненавидть негодяевъ).
Перечисленныя нами пьесы стараго французскаго театра также могли быть хорошо знакомы Мольеру, такъ какъ до развитія его самостоятельной авторской дятельности, во время долгихъ кочеваній его труппы въ провинціи, онъ принужденъ бывалъ изъ нихъ составлять свой репертуаръ, — и не подлежитъ сомннію, что приведенный нами діалогъ изъ корнелевой Вдовы запалъ ему настолько въ память, что отразился на общемъ содержаніи споровъ между Альцестомъ и Филэнтомъ. Отмтимъ въ особенности, что и Филэнтъ и его прототипъ одинаково замчаютъ слабости людскія, но не хотятъ портить себ жизнь, да и не видятъ средствъ къ исправленію людей, {Срав. наприм. C’est une folie nulle autre seconde de vouloir se mler de corriger le monde.— У Корнеля: son dsordre exc&egrave,de tout ce qu’on у voudrait apporter de rem&egrave,de… s’offenser… ce n’est qu’une folie.} рядомъ съ этимъ и оба протестующіе героя въ очень сходныхъ выраженіяхъ нападаютъ на общую страсть людей маскировать непріязнь подъ обманчивыми фразами.
Казалось бы, посл сдланнаго нами анализа, нечего и говоритъ здсь о возможности вліянія Шекспирова Тимона. Но это мнніе заявлялось иногда,— по крайней мр намъ встртилось въ пролог къ одной изъ итальянскихъ пьесъ прошлаго столтія {Il misantropo а caso maritato о sia l’orgoglio puuito, commedia divisa in cinque atti. In Bologna, 1748, въ пролог, гд авторъ называетъ свою пьесу совершенно новою и впервые живо изобразившею характеръ мизантропа, встрчаемъ слдующее выраженіе…. la Francia seppe osar la prima effeminar lo spirto de Misantropi, chedal suol Brittanno le piacque trapiantar nelle sue scene.} самое опредленное указаніе, что ‘Франція заимствовала характеръ мизантропа изъ британской среды и измнила, ослабила его’, между тмъ вс старанія охотниковъ до загадочныхъ сближеній съумли открыть лишь слабое сходство между двумя фразами Тимона и Альцеста и притомъ такое, которое побудило ихъ же самихъ прибавить, что оно объясняется скоре ‘заимствованіемъ, сдланнымъ обоими авторами изъ одного источника, — именно изъ свойственнаго имъ обоимъ знанія человческаго сердца’ {Shakspeare et Moli&egrave,re, статья J. Guillemot въ журнал Le Moliriste, 1879-80, стр. 208.}. Точно также сравненіе между пьесой Мольера и трагикомедіей Боярдо, какъ уже было замчено нами выше, приводитъ къ убжденію въ полной ихъ разнохарактерности. Такимъ образомъ дв догадки, искавшія корня Мизантропа то въ Италіи, то въ Англіи, падаютъ сами собой.
Если въ заключеніе упомянуть о возможности вліянія указаннаго выше мста изъ Grand Cyrus на общую характеристику Альцеста, — то затмъ мы поневол принуждены будемъ перейти къ области мелкихъ заимствованій или пересказовъ, гд рчь идетъ уже не о существенныхъ сторонахъ сюжета, а о какомъ нибудь меткомъ, подходящемъ выраженіи, любимомъ стих, слоговомъ украшеніи и т. д. При обширной начитанности и памяти Мольера, раскрываемой съ каждымъ годомъ его комментаторами, неудивительно, что и въ этой, наиболе оригинальной, его пьес, число подобныхъ заимствованій довольно значительно. Когда между двумя Фатами, Акастомъ и Клитандромъ, завязывается (актъ III, сц. 1) споръ о томъ, кто изъ нихъ боле нравится Селимен, — Мольеру, въ шаловливую минуту, припомнился стихъ изъ Родогуны Жильбера, гд Дарій говоритъ Артаксерксу: je suis le misrable, et toi le fortun, заставляя произнести это Акаста, поэтъ прибавляетъ новую черту къ характеристик его. Акастъ, человкъ свтскій и съ закулисной опытностью, уметъ кстати привести подходящую цитату {Это только что указало Эдуардомъ Тьерри въ богатомъ комментарі къ изданнымъ имъ документамъ изъ архива Thtre franais, касающимся постановки Мнимаго Больнаго (Documents sur le Malade Imaginaire, 1880, p. 7).}. Отголоскомъ изученія поэмы Лукреція De rerum natura, которую Мольеръ, по сохранившемуся преданію, перевелъ прозой и стихами {Судьба этого перевода загадочна. Повидимому, онъ былъ проданъ вдовой Мольера одному книгопродавцу, и, быть можетъ, когда нибудь увидитъ свтъ, если случай наведетъ на него опытнаго библіофила.}, явилась прелестная эпизодическая картинка, которою Эліанта характеризуетъ привычку влюбленныхъ восхвалять до небесъ совершенства любимой женщины, изощряясь придумывать даже для ея недостатковъ самые изящные синонимы, удивляясь въ располнвшей красавиц величественной ея осанк, сравнивая блдную съ чудеснымъ жасминомъ, и называя даже замарашку — une beaut nglige (актъ II, сц. 5, стихи 265—284). Ироническое замчаніе римскаго поэта получило въ новой обдлк (къ тому же вложенное въ уста симпатичной Эліанты) особый отпечатокъ граціозной насмшливости.— Въ сонетъ Оронта вошла одна строчка изъ старой испанской псенки {Это раскрыто было въ стать Puymaigre, въ журнал le Correspondant, 1869.}, ране Мольера уже эксплоатировавшейся другими Французскими поэтами, наприм. Ронсаромъ {По поводу заимствованій Мольера у старыхъ французскихъ поэтовъ укажемъ кстати на добросовстную работу, сдланную скромнымъ труженикомъ. Это именно программа евангелической гимназіи въ силезскомъ городк Лаубан (Ce que Moli&egrave,re doit aux anciens po&egrave,tes franais, Lauban, 1880), за сообщеніе которой выражаемъ признательность автору, г. Вильке.} (Belle Philis, on dsesp&egrave,re, alors qu’on esp&egrave,re toujours). Когда, раздраженный нелпостью сонета, Альцестъ набрасываетъ тонкую пародію плохого стихотворца, и Оронтъ готовъ въ каждой черт узнавать себя,— je ne dis pas cela, повторяетъ нсколько разъ съ различными комическими интонаціями Альцестъ,— и этотъ весьма недурной сценическій эффектъ заимствованъ изъ Roman comique, Скаррона. {Roman comique, изд. В. Фурнеля, 1857, томъ I, часть 2, глава X.} Затмъ мы находимъ нсколько мелкихъ заимствованій у Сенеки, Бальзака, и даже у апостола Павла (изъ посланія къ Римлянамъ)
Но, коль скоро рчь ужь идетъ о передлк или транскрипціи извстнаго числа стиховъ, нельзя умолчать о тхъ займахъ, которые Мольеръ, по свойственной ему привычк, длаетъ и у самого себя. Какъ въ Тартюфф, такъ и въ Мизантроп мы встрчаемъ повторенія различныхъ мстъ изъ раннихъ его комедій,— и въ этомъ не было бы ничего умаляющаго значеніе пьесы, или заслуживающаго особаго упоминанія,— еслибъ самымъ обширнымъ изъ этихъ заимствованій не пользовались, время отъ времени, различные представители той критической школы, которая старалась умалить значеніе Мизантропа, низвести его на степень увеселительной пьесы, и отвергала его автобіографическій характеръ. Мы говоримъ именно о несомннной связи между Мизантропомъ и довольно ранней (1661 года), неудачной, и потому вообще малоизвстной пьесой Мольера Don Garcie de Navarre. Связь эта особенно ясно выказалась въ довольно точномъ повтореніи сущности трехъ сценъ (и нкоторыхъ стиховъ) изъ Don Garcie во второмъ и третьемъ явленіи 4-го акта Мизантропа. Ранняя пьеса эта была на бду навяна Мольеру посредственною итальянскою драмой Чиконьини {Le gelosie fortunate del prencipe Rodrigo, opera di Giac. Andrea Cicognini. Это тотъ самый Чиконьини, чья драма ‘Il tradimento per ГЬопоге была одною изъ первыхъ свтскихъ пьесъ русскаго театра при Петр (въ перевод она носитъ названіе ‘Честный измнникъ, или Фридерико фонъ-Поплей и Алоизія, супруга его’).}, также основанной на изображеніи мукъ ревности и бурныхъ упрековъ, которыми герой осыпаетъ любимую имъ женщину. Выводъ изъ этого можно было предсказать. Если Мольеръ могъ повторяться въ подобныхъ сценахъ, и притомъ брать себ чужой образецъ, то, стало быть, вс догадки объ отраженіи его семейной драмы въ Мизантроп должны подвергнуться сильному сомннію. Но несостоятельность такого отважнаго построенія обнаруживается при близкомъ сравненіи трехъ пьесъ. Слабо очерченная у Чиконьини ревность получила въ дом Гарсіи часто краснорчиваго и пламеннаго выразителя. Но и онъ тмъ не мене представляетъ собой самую ординарную личность, зауряднаго героя любой старой трагикомедіи, принцъ наваррскій, онъ окруженъ испанскими знатными лицами, чья національность по типичности своей не уступаетъ испанскимъ бытовымъ краскамъ гд нибудь въ комической опер. Ревность его слпа и несправедлива, онъ напрасно оскорбляетъ любимую имъ донну Эльвиру, онъ кается въ легкомысліи и съ живой радостью выслушиваетъ изъ устъ Эльвиры прощеніе. Ни одной черты не обронено здсь для характеристики соціальныхъ требованій героя, въ его гнв не видно и слда глубокаго недовольства людьми. Едва ли вообще можно считать его прототипомъ Альцеста,— во всякомъ случа онъ относится къ нему такъ, какъ безтлесный образъ, тнь, относится къ живому, страстному человку, у котораго кровь бьетъ ключемъ. Мы уже отмтили привычку Мольера вводить иногда повторенія своихъ старыхъ стиховъ,— что-же удивительнаго, если онъ и тутъ вспомнилъ нсколько удачныхъ выраженій, которыя при случа могли врно передать душевное состояніе Альцеста? Но эти выраженія, даже цлыя эти дв сцены совсмъ потонули въ волнахъ того энергически-протестующаго, мужественнаго краснорчія, которымъ въ рчахъ Альцеста отразилось глубоко переродившееся настроеніе самого Мольера.
Теперь надемся, уже ясно обнаружилась вся мра заимствованій, соприкосновеній и подражаній, которыя позволительно констатировать въ Мизантроп, — и кто же не скажетъ, что эти чуждые элементы вошли въ него все таки въ чрезвычайно скромномъ размр, и что присутствіе ихъ въ пьес нисколько не нарушаетъ правильности взгляда, признающаго, что она отлита была вся изъ одного куска. Но наряду съ источниками книжными, необходимо принять здсь въ разсчетъ и источники бытовые, жизненные, — вс т личности, чмъ либо выдвигавшіяся и показавшіяся сатирику пригодными для внесенія въ его произведеніе, — или же подслушанные и подмченные случаи и сцены изъ обыденной жизни. Здсь, точно также какъ и въ Тартюфф, мы встрчаемся съ нсколькими, боле или мене застарлыми, пустившими корни, указаніями на т лица, которыя служили будто бы оригиналами для мольеровскихъ копій,— и вмст съ тмъ снова выдвигается вопросъ о портретности дйствующихъ лицъ въ комедіи. Къ счастью, галерея мнимыхъ оригиналовъ въ данномъ случа небогата,— но миновать ее нельзя.
Изучая по отношенію къ Тартюффу вс подобныя легендарныя указанія, мы пришли уже къ убжденію, что главное лицо пьесы являлось тамъ въ полномъ смысл слова собирательнымъ, что авторъ, руководствуясь врнымъ взглядомъ на типическое значеніе, этого лица, какъ бы отвлекалъ отъ каждой встрченной имъ подходящей личности наиболе рзкія особенности, сливая ихъ въ такой цльный образъ, который впослдствіи могъ чрезвычайно подходить ко многимъ людямъ и тмъ подкрплять позднйшія указанія на его портретность. Къ этому же убжденію приводитъ насъ и изученіе бытовыхъ источниковъ Альцеста. Зная, что въ современномъ обществ такія личности появлялись уже изрдка, легко допустить у Мольера желаніе проврить и дополнить анализъ своихъ собственныхъ ощущеній на чертахъ характера лицъ, боле или мене однородныхъ съ нимъ. Такихъ людей мы насчитаемъ лишь двухъ,— именно герцога Монтозье, и друга Мольера, Буало. Масса разсказовъ, ходившихъ тогда въ обществ о странностяхъ Монтозье,— быть можетъ, и указанный выше отрывокъ изъ Grand Cyrus, обратившій вниманіе Мольера на этого чудака-аристократа,— быть можетъ, рдкія встрчи съ нимъ и наблюденія за нимъ втихомолку (близко познакомились они лишь посл представленія пьесы),— вс эти поводы могли остановить подольше вниманіе комика на этомъ лиц. Вспыльчивость герцога, переходившая иногда въ смшную крайность, пригодилась въ пьес, чтобъ оттнить серьезность убжденій Альцеста’, рзкое, желчное обнаруженіе въ житейскомъ разговор, прямо въ лицо человку, его недостатковъ, точно также могло быть изучено на обычномъ тон рчей Монтозье (за самимъ Мольеромъ никто, даже изъ враждебныхъ ему писателей, не признаетъ этого свойства) {Можно прибавить также и сходство Альцеста съ Монтозье въ смшеніи противорчій, отличающемъ ихъ обоихъ. Сомезъ въ своемъ Grand dictionnaire des prcieuses, выводя Монтозье подъ именемъ Mnalidus, свидтельствуетъ, что въ немъ соединялись черты, казалось бы, несовмстимыя: онъ былъ нженъ съ дамами и храбръ, гордъ и учтивъ и т. д.}. Но затмъ сходство обоихъ характеровъ въ значительной степени ослабляется. Въ Монтозье были и темныя стороны, не безъизвстныя въ свтскомъ кружк,— и такія именно стороны, которыя плохо гармонировали съ его коренными убжденіями. Онъ имлъ, напримръ, по словамъ своего біографа, связь съ горничной своей жены, когда же она перестала ему нравиться, выдалъ ее замужъ за довольно виднаго чиновника въ провинціи, ‘такъ что она и потомъ оставалась въ его распоряженіи’. Злые языки прибавляли впослдствіи, что жена его доставляла любовницъ королю, и облегчила ему сближеніе съ Лавальеръ. Въ то же время Монтозье былъ чрезвычайно религіозенъ, и набожность свою доводилъ до мелочности,— опять черта, совершенно чуждая Альцесту. Оттого-то Монтозье пользовался такою почетной репутаціей въ высшихъ кругахъ образованнаго духовенства,— такъ что Флешье въ надгробной рчи въ память его {Oraison fun&egrave,bre de Mr de Montausier, premi&egrave,re partie, 1690. Oeuvres compl&egrave,tes, 1782.} могъ находить въ его характер прямой отголосокъ доблестей, свойственныхъ лучшимъ евангельскимъ личностямъ (il ne voulut apprendre d’autre langage que celui de l’vangile, oui, oui, non, non etc.).
Но и въ иномъ отношеніи онъ также не сходится съ героемъ Мизантропа. Альцестъ заклятый врагъ манерности въ поэзіи, цнитъ искренность и простоту въ деревенской псенк, онъ сторонникъ того направленія, которое вводили тогда въ литературу Мольеръ, Буало и другіе новые писатели, столь же оппозиціонно настроенные противъ старой школы. Но Монтозьё былъ все таки человкъ стараго закала, ему, правда, не нравилась излишняя тонность, господствовавшая въ знаменитомъ отел Рамбулье, съ которымъ ему пришлось сблизиться вслдствіе своей женитьбы, но онъ воспитался въ поклоненіи Бенсераду, Шаплену, даже Котену, словомъ, всмъ отжившимъ, поблекшимъ корифеямъ придворной галантной поэзіи. Отъ нихъ онъ научился презирать новичковъ, тому, кто не находилъ достоинствъ въ Pucelle Шаплена (именно нкоему Ла-Менардьеру) онъ грозилъ палочными ударами,— чуть не разсорился съ королемъ изъ за пенсіи, назначенной Буало, — наконецъ, страшно негодовалъ на Мольера, когда сказали, что онъ вывелъ его въ Альцест. Самъ Монтозье могъ иногда писать томныя и плохія стихотворенія (на это, можетъ быть, и намекаютъ слова Альцеста, отвчающаго Оронту, что ‘къ сожалнію, онъ самъ въ состояніи писать столь же плохіе стихи, но только не станетъ ихъ показывать другимъ’,— j’en pourrais, par malheur, faire d’aussi mchants, mais je me garderais de les montrer aux gens). Нсколько лтъ онъ томился любовью къ томной двиц, Julie d’Angenues, которая плнила его брата, а потомъ и его самого, — и по смерти брата поднесъ ей извстную стихотворную Гирлянду Юліи, отмнно переписанную и разукрашенную…. Куда же двалась, при ближайшемъ изученіи, его первоначально тсная близость съ Альцестомъ! Но Монтозье и самъ позаботился подтвердить мнніе безпристрастной критики, что одинъ онъ не могъ быть прототипомъ мольеровскаго героя. Сначала взбшенный сплетнею о пасквил на него, будто бы введенномъ въ пьесу Мольеромъ, онъ, казалось, готовъ былъ и тутъ расправиться, въ дух добраго стараго времени, бастоннадой {Роль палочной расправы въ тогдашнихъ литературныхъ нравахъ характеризована въ любопытной брошюрк Виктора Фурнеля ‘Du rle des coups de bton dans les relations sociales. P. 1858.— Отмтимъ также и весьма характерное въ этомъ отношеніи стихотвореніе нкоего аббата Перрена въ собраніи рукописей Коврара, томъ XI, стр. 29 (Библіот. Арсенала): La bastonnade, satyre contre Boileau, virelay ddi au duc de Montausier. Оно относится къ пор враждебныхъ отношеній Монтозье къ Буало и Мольеру. Намекъ на послдняго очень любопытенъ: авторъ ставитъ Буало въ вину, что
Il censure, blme, syndique
Et confond, par politique,
Pour plaire au Hros mimique,
L’aigle avec le houbereau,
Le cygne avec le corbeau.
При этомъ выноска на поляхъ поясняетъ, что подчеркнутыя слова означаютъ le hros des farceurs (опять Мольеръ прямо не названъ), qui, par interest, tache de dtruire les bons autheurs dans l’esprit de sa majest.— Орелъ и воронъ — символы хорошихъ и дурныхъ писателей.} — но сначала захотлъ самъ посмотрть пьесу, нашелъ ее очень умною, и, съ большой добросовстностью, не могъ не найти, что ‘авторъ заслуживаетъ упрека лишь въ томъ, что недостаточно подражалъ оригиналу, я бы очень желалъ, сказалъ онъ, быть такимъ, какъ его мизантропъ, — онъ честный человкъ’. Въ этихъ словахъ ясно указано все то существенное измненіе, которое данный характеръ потерплъ въ рукахъ Мольера. Монтозье могъ дйствительно не узнавать себя, — несравненно осмысленне, серьозне и симпатичне стало его обычное нетерпливое брюжжанье.
Если для той изъ цлей автора, которая имла прямое отношеніе къ борьб противъ манернаго стихотворства, настроеніе Монтозье совершенно не давало матеріала,— то, наоборотъ, тутъ именно могла вполн пригодиться горячность, съ которой обыкновенно Буало гремлъ противъ плохихъ стихотворцевъ, горячность, вошедшая тогда почти въ поговорку. Буало оставилъ прямое показаніе, что слышалъ это отъ самого Мольера. Въ сцен съ Оронтомъ Альцестъ долго сдерживается свтскимъ тактомъ, и только подъ конецъ доходитъ до взрыва, совершенно въ дух Буало,— но полнйшее сходство съ традиціоннымъ складомъ литературныхъ сужденій этого поэта проявляется въ разсказ Филэнта о томъ, какъ происходило вынужденное примиреніе между Альцестомъ и обиженнымъ авторомъ сонета (актъ IV, сц. 1).
И такъ, мы уже имемъ два лица, нкоторыя черты которыхъ должны были показаться пригодными для Мольера, и увидли, что, несмотря на то, оба эти источника немного дали ему существеннаго. Но за ними выступаетъ еще одно лицо, или, лучше сказать, китайская тнь, даже безъ имени, вызванная брошенною неожиданно въ разгаръ полемики теоріею, которая доказываетъ, что Альцестъ — янсенистъ, и что вншніе его пріемы, а можетъ быть и вс подробности его судьбы, срисованы съ кого нибудь изъ выдававшихся тогда янсенистовъ. Творецъ этой теоріи, желающій во что бы то ни стало видть въ комедіи Мольера какую то великую ‘загадку’, неразршимую ‘тайну’ — нкто Gerard du Boulan (псевдонимъ, подъ которымъ, какъ говорятъ, скрывается кто-то изъ извстныхъ французскихъ экономистовъ.) {L’algme d’Alceste, par Grard du Boulan, Paris, Quentin, 1879.}. Съ большой отвагой, достойной лучшихъ намреній, онъ доказываетъ, съ фактами въ рукахъ, всю основательность недовольства людей въ род Альцеста современнымъ положеніемъ французскаго народа,— какъ будто кто нибудь отрицалъ это, съ привычкою экономиста вращаться въ области цифръ и цнностей, онъ сообщаетъ намъ, напримръ, данныя относительно налога на соль, изображаетъ страданія массы отъ габеллы, рисуетъ караваны барокъ съ солью, плывущіе по главнымъ французскимъ ркамъ (удивленный читатель продолжаетъ искать и тутъ энигмы Альцеста), когда накопилось достаточно подобныхъ данныхъ и въ экономической и въ нравственной области, и когда общая картина вышла, какъ и слдовало ожидать, вполн мрачною, авторъ рзкимъ переходомъ приводитъ насъ къ своему конечному выводу: если Альцестъ, видя все это разложеніе и паденіе, возмущался и протестовалъ, если несмотря на притягательную силу придворнаго блеска и почестей, онъ воздерживался отъ принятія какой бы то ни было должности и держался въ сторон,— ясно, что Альцестъ янсенистъ.
Но если это логически ясно для самого изслдователя, то у него очевидно особая логика. Слдовало бы сначала доказать, что вся сила оппозиціи сосредоточивалась тогда исключительно въ кружкахъ янсенистовъ, и что, не принадлежа къ нимъ, нельзя было возмущаться и протестовать. Но вдь негодовать на извращеніе справедливости въ процесс, какъ это длаетъ Альцестъ, могъ всякій честный человкъ, поставленный въ такое же положеніе. Находить поборы непомрными, чувствовать всю тяжесть деспотически-безтолковаго финансоваго хозяйства, такъ подробно изображаемаго г. дю-Буланомъ, все это могъ точно также живо ощущать всякій обыкновенный смертный, такъ какъ для этого не нужно не только религіознаго (!), но и элементарнаго экономическаго развитія,— что, конечно, допуститъ и самъ изслдователь, спеціалистъ по народному хозяйству. Презрніе ко всмъ людямъ и стремленіе къ общественному перерожденію точно также не составляло отличительной черты янсенизма, презиравшаго только враждебную ему церковную партію, виновницу затменія умовъ,— для всхъ же людей желавшаго проявленій божественной милости, благости (grce). Но, еслибъ предположеніе и могло быть врно, то поразительно было бы, почему вся роль Альцеста лишена малйшаго оттнка набожности, хотя бы самой общей, неопредленной. Авторъ признается самъ, что одна очень образованная женщина сдлала ему это возраженіе, ‘отчего же этотъ янсенистъ никогда не говоритъ о Бог’, спросила она. Онъ, конечно, въ разъясненіи своемъ спшитъ сослаться на то, что истинно набожные люди не всегда говорятъ о божеств, но проявляютъ вру свою въ чистой, нравственной жизни. На это уже шевелится у читателя естественное возраженіе, что такимъ же образомъ можно зачислить въ ликъ угодниковъ всхъ, кто ведетъ подобную жизнь, хотя бы повинуясь самымъ разнообразнымъ, чисто мірскимъ побужденіямъ. Но тмъ временемъ нашъ авторъ усплъ уже получить подкрпленія, и торжественно выступаетъ съ новымъ аргументомъ: а пустыня, говоритъ онъ, — та пустыня, куда стремится спастись Альцестъ,— что она такое, какъ не прямое указаніе на Port Royal des champs, прибжище и центръ всхъ янсенистовъ, высоко цнимая обитель ихъ почтенныхъ отшельниковъ. Разорвавъ навсегда съ обществомъ, Альцестъ можетъ мечтать, что найдетъ за стнами этого монастыря желанное душевное спокойствіе. Такимъ образомъ мы прямо уже подошли къ монастырской оград и, оглядываясь оттуда на все земное поприще героя, мы почти готовы уже видть въ немъ что-то въ род монастырскаго подвижничества за вру. Но что-же однако длать, если обозрніе различныхъ характеровъ мизантропа, выставленныхъ и классическими и новйшими литературами, показало намъ, что то-же естественное стремленіе уйти куда-нибудь подальше отъ людей увлекало не разъ мизантроповъ въ глушь, или прямо въ пустыню, т. е. въ безлюдное уединенье! Нельзя же заурядъ заподозрить въ янсенизм и Тимона, каковъ онъ былъ въ дйствительности и какимъ его изображали Плутархъ, Лукіанъ, Шекспиръ!
Если подобная старательно возведенная теорія падаетъ при ближайшемъ изученіи, то что-же сказать о другой, которая, хотя и ограничиваясь скоре общими указаніями, тоже иметъ соотношеніе съ янсенистскимъ движеніемъ, задаваясь притомъ прямо противоположной цлью. Сейчасъ Альцестъ былъ янсенистомъ, и все сочувствіе Мольера было на его сторон, тутъ-же является янсенисткой Селимена, и комику приписывается желаніе осмять закулисную сторону мнимо набожныхъ нравовъ {См. любопытное въ своемъ род письмо неизвстнаго автора къ одному изъ раннихъ комментаторовъ Мольера, г. Брэ, въ Journal encyclopdique ou universel, ddi son ait. le duc de Bouillon. 1776. III, partie 1, Bouillon. Letre mr. Bret, auteur des commentaires sur Moli&egrave,re, 517.}. Героиней является извстная м-мъ де-Лонгвилль, которая дйствительно посл бурнаго прошлаго, посвященнаго любви, проводила послднюю часть жизни въ тсной связи съ поръ-рояльскими старцами, предаваясь молитв. Желая отвчать на нападки враговъ, будто бы получаемыхъ янсенистами, Мольеръ выбралъ одинъ изъ скандальныхъ эпизодовъ молодости г-жи де Лонгвиллъ, и, въ лиц уважаемой янсенистами свтской дамы, отмстилъ имъ всмъ. Въ подтвержденіе этому приводятся и мста изъ мемуаровъ madame de-Motteville, и зачмъ то даже изъ Histoire amour, des Gaules, Бюсси Рабютена, пересказывающія исторію писемъ свтской красавицы къ ея поклонникамъ, внезапно ставшихъ гласными вслдствіе мести одного изъ нихъ. Эти цитаты взаимно побиваютъ другъ друга уже тмъ, что одно и тоже происшествіе разсказывается тутъ въ различной обстановк, дйствующимъ лицомъ являются то графъ Колиньи, то Бофоръ, то Марсильякъ. Но, что всего поразительне, дло везд идетъ лишь объ томъ, что разсорившіеся любовники, чтобъ отмстить другъ другу, показали кое-кому компрометтирующія письма, — милая черта, которая, надо думать, стара, какъ міръ, она вроятно не разъ примняется и въ ваше время усовершенствованнаго шантажа,— но, конечно, процвтала и въ эпоху великаго Людовика, въ такой степени пропитанную духомъ самаго разнообразнаго ухаживанья (galanterie). Мольеръ могъ слышать о многихъ подобныхъ случаяхъ изъ свтской жизни (не написали бы свои насыщенныя фактами и сплетнями книжки ни Бюсси, ни Талъманъ, еслибъ вокругъ нихъ не размножались въ такой степени самыя сложныя любовныя интриги!), но, конечно не воспользовался ни однимъ изъ нихъ въ частности. Самое же письмо Селимены, о которомъ идетъ рчь, заключаетъ въ себ насмшливые портреты всхъ ея поклонниковъ, и такимъ образомъ даетъ Мольеру возможность однимъ ударомъ удалить отъ кокетки всхъ оскорбившихся тмъ альцестовыхъ соперниковъ,— о такомъ же характер мнимо-подлиннаго письма названная теорія не упоминаетъ вовсе. Да и вообще это указаніе, выхваченное на удачу изъ старыхъ ддовскихъ сплетенъ (оно сдлано боле чмъ черезъ сто лтъ посл представленія Мизантропа), не заслуживало бы упоминанія, еслибъ не сопровождалось своеобразнымъ объясненіемъ холоднаго пріема, сдланнаго публикою этой комедіи, публика будто бы сразу догадалась, на кого мтилъ Мольеръ, обидлась за г-жу де-Лонгвилль, которой привыкла прощать ея прошлое ради настоящей примрной ея жизни, и отвернулась отъ поэта, выказавшаго столько мстительности и злобы….
Въ заключеніе пройдемъ бглымъ обзоромъ вс остальныя указанія оригиналовъ дйствующихъ лицъ комедіи, нкоторыя мелкія частности и тутъ могутъ оказаться сколько нибудь цнными. Филэнта отождествляли часто съ стариннымъ другомъ Мольера, Шапеллемъ, главнымъ образомъ это мнніе опирается только на примненіи къ нимъ обоимъ одного выраженія Альцеста, вспоминающаго, что онъ вмст съ Филэнтомъ росъ подъ одною и той же заботливой охраной (sous mmes soins nourris),— что и относили къ пребыванію Мольера вмст съ Шапеллемъ въ Coll&egrave,ge de Clermont и къ совмстному слушанію уроковъ Гассенди. Но мы обратимъ вниманіе на то, что въ число издавна любимыхъ Мольеромъ художественныхъ пріемовъ входило развитіе главной мысли произведенія въ двойственномъ олицетвореніи, при чемъ героями часто являются два брата или близкихъ родственника, не схожіе натурой и расходящіеся во взглядахъ (напримръ, въ Школ мужей, Школ женщинъ). Приведеннаго аргумента, однако, мало для оправданія прямыхъ указаній на Шапелля, необходимо было бы найти сходныя черты между характеромъ его и тми свойствами, которыми Мольеръ надлилъ своего Филэнта. Это-же совершенно невозможно. Личность Шапелля достаточно ясно обрисовывается и изъ показаній лицъ, знавшихъ его, и изъ немногихъ собственныхъ его произведеній (въ род извстнаго юмористическаго описанія его путешествія по Лангедоку и Провансу съ Башомономъ) {Voyage de Chapelle et de Bachaumont, вновь перепеч. въ 1854, Oeuvres de Chap, et de B., publ. par T. de Latour.— Шапелль (читаемъ мы въ весьма цнномъ біографическомъ вступленіи къ изданію сочиненій Мольера въ Амстердам, 1725, стр. 81) ‘постоянно попрекалъ Мольера его задумчивымъ настроеніемъ, ему хотлось, чтобъ онъ вращался въ такомъ же пріятномъ обществ, какъ и самъ Шапелль, онъ старался совсмъ передлать его по своему, чтобъ онъ ни о чемъ не тужилъ и всегда готовъ былъ къ веселью’.}. Шапелль везд является эпикурейцемъ въ полномъ смысл слова, весельчакомъ и острословомъ, по дружески относится онъ къ Мольеру, утшаетъ его (какъ мы уже видли) даже въ малйшихъ его горестяхъ, старается расшевелить, разсмшить его. Словомъ, это въ своемъ род такой же типическій представитель старой галльской веселости, какимъ былъ наприм. другой товарищъ Мольеровой юности, Сирано де-Бержеракъ. Легко посудить, какъ далеко отъ этого втренаго характера до умреннаго, вполн уравновшеннаго житейскаго мудреца, Филэнта, которому излишняя веселость, поползновеніе жить на распашку, должно казаться столь же предосудительно-смшнымъ явленіемъ, какъ и излишняя горячность и правдивость Альцеста.— Затмъ слдовало бы упомянуть объ указаніяхъ прототиповъ Оронта, Акаста, Клитандра и т. д., но они лишь доказываютъ, что лица эти изображены были такъ живо, что каждый могъ, оглядвшись вокругъ себя въ обществ, подъискать поразительное сходство съ своимъ знакомымъ, плохимъ поэтомъ или свтскимъ Фатомъ. Исключеніе нужно сдлать только для обрисованнаго вскользь, въ сцен салоннаго злословія у Селимены, чудака Тиманта, — этого смшного любителя таинственности, который ходитъ везд заряженный великими секретами и даже слово bonjour! произноситъ вамъ на ухо. На его счетъ есть прямое указаніе Буало (въ его разговорахъ съ Бросеттомъ, уже неразъ служившихъ намъ полезнымъ подспорьемъ), гд, со словъ самого Мольера, названъ оригиналомъ Тиманта одинъ старый придворный, mr de Saint-Grilles.
Наконецъ и для остальныхъ двухъ лицъ комедіи, — для Эліанты и Арсинои, найдены оригиналы, хотя на этотъ разъ въ совершенно иной сред. Для того чтобъ заручиться извстной точкой опоры, обратились къ одному изъ самыхъ раннихъ эпизодовъ жизни Мольера, отмченному въ его творчеств юношеской его комедіей Le dpit amoureux. Въ этой комедіи онъ съ обычной откровенностью разсказалъ подлинную исторію своихъ колебаній между двумя красавицами-актрисами своей труппы, въ которыхъ онъ поочередно влюблялся, отвлекаемый отъ тихой и любящей де-Бри искуснымъ кокетствомъ дю-Паркъ. Въ пору созданія Мизантропа, де-Бри, не переставшая и посл женитьбы Мольера питать къ нему искреннюю дружбу, оставалась еще въ его трупп, тогда какъ непостоянная дю-Паркъ, избалованная всеобщимъ поклоненіемъ, хотя настолько уже постарвшая, уже готовилась измнить своему прежнему товарищу и перейти во враждебную ему труппу Htel de Bourgogne. Мы не станемъ отрицать нкоторой правдоподобности перваго указанія. Въ характер Эліанты и въ личныхъ свойствахъ де-Бри, которую преданіе называетъ обычной утшительницей Мольера во время его размолвокъ съ женой, много сходныхъ чертъ, Эліанта питаетъ къ Альцесту совершенно такую же симпатію, ненарушаемую явнымъ предпочтеніемъ Селимены, выказываетъ такую же готовность помочь ласковымъ словомъ и совтомъ, какую мы находимъ у подруги юныхъ лтъ Мольера. Прибавимъ, что по всмъ догадкамъ (точныхъ данныхъ относительно распредленія ролей при первомъ представленіи мы не имемъ {Регистръ Лагранжа не входитъ въ такія подробности, современная газета распространяется лишь объ общемъ характер пьесы, различные анекдоты, связанные съ первыми представленіями комедіи, страннымъ образомъ обходятъ этотъ вопросъ.} и сама роль Эліанты, быть можетъ, не безъ умысла была вврена де-Бри. Но пригодность ссылки на дю-Паркъ является весьма сомнительною. Правда, что старый взглядъ на Арсиною, какъ на разрушающуюся, чуть не дряхлую кокетку, не выдерживаетъ ближайшаго разслдованія {Изрдка заявлявшееся и прежде сомнніе высказано было въ новйшее время съ особенною убдительностью Эдуардомъ Тьерри въ Revue de France, 1878, p. 402—407, гд онъ сочувственно отнесся къ мысли новой дирекціи Thtre franais дать эту роль изящной и далеко не старой актрис, г-ж Фаваръ.}, и мы видимъ въ ней скоре свтскую львицу, которая вышла изъ поры первой молодости, не можетъ простить своимъ юнымъ соперницамъ, что они затемняютъ ея путь, и мало по маху подготовляетъ себ отступленіе за твердый оплотъ благоразумія и благонравія. Но ршительно не подходитъ къ этой характеристик блестящая личность дю-Паркъ, о которой съ восхищеніемъ говорятъ столько современниковъ, несмотря на свои тридцать-три года, она кружила всмъ голову, не говоря о свтскихъ поклонникахъ, четыре литературныя свтила, Корнель, Мольеръ, Лафонтенъ, Расинъ, поочередно были у ногъ ея,— и долго еще потомъ ходили легенды о чарахъ обольстительной маркизы {Это была просто часть ея фамиліи — Marquise de Gorla.— Ея личность достаточно характеризована и въ посланіи къ ней старика Корнеля, и въ памфлет La fameuse Comdienne и во мн. друг. современныхъ произведеніяхъ.}. Словомъ, она вовсе не сбиралась записываться въ полкъ чопорныхъ дамъ, — и если вообще сближеніе съ нею могло впослдствіи оказать какую нибудь пользу при созданіи Мизантропа, то, конечно, скоре всего оно могло дать автору нсколько лишнихъ чертъ для характеристики Селимены: страдая отъ кокетства жены своей, поэтъ могъ сближать его съ безсердечными уловками, отъ которыхъ ему приходилось страдать въ молодые годы.
Таковы итоги всхъ указаній первообраза мольеровыхъ героевъ,— какъ видимъ, итоги далеко не блестящіе. Еще разъ подтверждаются слова человка близко знавшаго его, наблюдавшаго процессъ его творчества,— Лагранжа: въ комедіяхъ своихъ онъ изображалъ весь свтъ, всхъ людей,— уже потому что выводилъ въ нихъ прежде всего самого себя, со всми своими интимными заботами. ‘Это, говорить Лагранжъ, ближайшіе къ нему люди не разъ замчали.’ Нужно ли прибавлять, что въ данномъ случа передъ нами именно послдній случай! Себя самого, свои заботы (les affaires de sa famille et qui regardaient ce qui se passait dans son domestique) возсоздалъ онъ въ сценическомъ произведеніи, — и только потребность въ художественной полнот заставила его дорисовать слишкомъ хорошо знакомые ему два главныхъ характера нсколькими заимствованными чертами, и сложить обстановку Альцеста изъ ряда мелкихъ наблюденій надъ реальными лицами и нравами.
Источники, открывавшіеся передъ Мольеромъ и въ литературной старин и въ современной общественной новизн, намъ теперь извстны, участіе этихъ чуждыхъ элементовъ введено въ опредленныя рамки. На очереди становится изученіе самостоятельной творческой работы. Вооружимся же вполн надежнымъ документомъ,— самою пьесой, и попробуемъ отвчать, независимо отъ всякихъ навязанныхъ извн теорій, на застарвшій вопросъ, — что же въ самомъ дл хотлъ Мольеръ сказать своимъ Мизантропомъ?

III.

Par la sangbleu, messieurs, je ne croyais pas tre
Si plaisant que je suis!
Misanthrope, acte II, sc&egrave,ne VII.

Передъ нами избранное придворное общество, живущее интересами двора, милостями короля, поглощенное мелкими интригами, прикрытыми условнымъ этикетомъ и банальной любезностью. Въ его толкахъ,— какъ въ пересудахъ передней у знатнаго барина,— отражается приливъ и отливъ руководящихъ мнній въ самыхъ высшихъ сферахъ, холопство глубоко вкоренилось во всхъ умахъ, вс фальшивятъ и передъ высоко поставленными лицами, и между собой. Неразборчивость въ нравственномъ отношеніи всеобщая, въ этомъ кругу не стоитъ быть честнымъ человкомъ, потому что знатные или вліятельные негодяи встрчаютъ со всхъ сторонъ не только одинаковый почетъ съ порядочными людьми, но и явное предпочтеніе.
Изъ толпы этихъ раздушенныхъ, разодтыхъ, убранныхъ кружевами и разноцвтными лентами маркизовъ и графовъ выдвигается вполн своеобразная личность. Этотъ человкъ не ниже ихъ по происхожденію, его знаетъ и король и весь дворъ,— но Арсиноя не даромъ находитъ, что его достоинства несправедливо забываются, что ей бы слдовало постараться напомнить о нихъ и привести въ движеніе ‘извстныя машины’ (III, 7). Но онъ не созданъ для этой жизни. Своимъ образованіемъ и умомъ онъ слишкомъ высоко сталъ надъ своей средой. Вмст съ другомъ своимъ Филэнтомъ онъ воспитанъ былъ заботливо, и у нихъ обоихъ остался потомъ и въ разговорахъ и въ сужденіяхъ отпечатокъ развитія, который поражаетъ въ сравненіи съ пошлой болтовней окружающихъ, въ ихъ воспитаніи очевидно играла извстную роль философія, такъ какъ они оба усвоили себ критическій взглядъ на смыслъ общественныхъ явленій, хотя у каждаго изъ нихъ есть своя житейская философія. Литературное образованіе Альцеста тонко и оригинально, онъ не можетъ выносить фигуральнаго стиля, которымъ пишутъ модные стихотворцы, среди общей манерности поэзіи, онъ громитъ безстрастныя, холодныя произведенія (un froid crit assomme, I, 2), жаждетъ простоты и естественности (ce n’est point ainsi que parle la nature), смется надъ писательскимъ зудомъ, овладвшимъ массою бездарныхъ писателей, и все, чему принято въ данную минуту удивляться, онъ готовъ отдать за старинную народную псенку, {Не смотря на многія разысканія, до сихъ поръ не найдена ни въ какихъ сборникахъ народныхъ псенныхъ произведеній эта псня. Вопросъ, поставленный редакціей Мольериста еще въ 1879 году ‘А quelle poque remonte la chanson du roy Henry?’ остался до сихъ поръ безъ отвта.} хотя сложили ее люди простые, грубоватые (nos p&egrave,res, tout grossiers). Самъ онъ пробуетъ иногда свои силы въ этомъ симпатичномъ ему поэтическомъ занятіи, по недоволенъ тмъ, что и у него выходятъ (быть можетъ, подъ невольнымъ вліяніемъ господствующаго вкуса) такіе же плохіе стихи, какіе въ состояніи сложить какой-нибудь Оронтъ (j’en pourrais, par malheur, faire d’aussi mchants). Тмъ не мене онъ иметъ репутацію свдущаго литературнаго судьи, и Оронтъ является къ нему на судъ, желая любезностью расположить его въ свою пользу.
И такъ, въ Альцест мы уже имемъ передъ собой человка тонко образованнаго и съ самостоятельнымъ направленіемъ. Уже въ литературныхъ его вкусахъ ярко выступило его сочувствіе народной старин,— и ту-же черту замчаемъ мы и въ его взглядахъ на жизнь и въ его соціальныхъ теоріяхъ. На это прямо указываетъ Филэнтъ (I, 1, стихъ 154—55), противополагая тотъ нравственный строй, который дорогъ Альцесту, текущей дйствительности, какъ отраженія двухъ различныхъ вковъ (cette grande roideur des vertus des vieux ges heurte trop notre si&egrave,cle et les communs usages). Но врядъ ли кто можетъ назвать за это Альцеста старовромъ. Онъ не можетъ видть признаковъ прогресса въ той новизн, которая принесла съ собой общую деморализацію, придала наиболе образованному сословію духъ рабства и, принижая все передъ властью, вывтрила вс порядочныя стремленія въ людяхъ. Въ старин, гд такъ легко припомнить черты народнаго героизма, свтлыя страницы исторіи, гд съ большею независимостью сказывался народный духъ, онъ скоре найдетъ симпатичныя ему стороны, впадая въ весьма простительную идеализацію, онъ готовъ считать эту суровую старину патріархальною, и всякій отголосокъ ея дорогимъ. Такъ и любимая псенка его относится къ чрезвычайно популярной пор Генриха IV.
Да и какова-же, въ самомъ дл, эта хваленая новизна? Какъ члену привиллегированнаго кружка, ему всего ближе приходится наблюдать придворные и столичные обычаи,— и не удивительно поэтому, что главною цлью его обличеній являются именно они. Въ первомъ же разговор съ Филэнтомъ онъ произноситъ полное и ршительное осужденіе ихъ,— ‘и въ город и при двор, говоритъ онъ, я постоянно встрчаю лишь то, что поднимаетъ во мн желчь’, — изъ своего приговора онъ никого не исключаетъ (je veux n’pargner personne sur ce point). Дороже всего для него была-бы въ людяхъ искренность и правдивость,— и ихъ-то онъ не встрчаетъ вовсе въ обществ, въ конецъ изолгавшемся: въ немъ ‘везд низкая лесть, несправедливость, разсчетъ, предательство, плутовство’, нтъ дружбы, потому что стараются утопить того, кого за нсколько часовъ передъ тмъ называли лучшимъ другомъ, нтъ любви, потому что ее замнило кокетство и развратъ. Злословіе, сплетни, составляютъ лучшій предметъ разговоровъ. Повздоривъ или же прямо враждуя съ кмъ нибудь, человкъ считаетъ вс виды мести дозволенными. Оронтъ обиженъ тмъ, что Альцестъ считаетъ его плохимъ поэтомъ,— и тотчасъ же бжитъ наябедничать на него въ connetablie, {Особый судъ, составленный изъ маршаловъ Франція, назначенный для сужденія о длахъ чести. Онъ носилъ также названіе marchausse.} затвая противъ него дло изъ-за мнимаго оскорбленія чести. Ихъ съ трудомъ примирили, но месть его все еще неудовлетворена,— и вотъ, воспользовавшись новой сплетней, называющей Альцеста авторомъ какого-то гнуснаго пасквиля, {Весьма вроятно, что въ упоминаніи объ этомъ пасквил есть отголосокъ тхъ многочисленныхъ извтовъ, которые тогда сыпались на Мольера,— но во всякомъ случа это мсто (V, 1) умышленно запутано и не можетъ быть прямо приложено къ Мольеру, такъ какъ въ дйствительности его никто никогда не обвинялъ въ составленіи подобныхъ книгъ.} онъ употребляетъ вс усилія, чтобъ подкрпить ложь и очернить Альцеста въ глазахъ общественнаго мннія. И это глухое преслдованіе Альцеста сплетней, клеветой, далеко не первое,— раньше ссоры своей съ Оронтомъ онъ уже указываетъ Филэнту на чьи-то старанія распространятъ о немъ предосудительные слухи (semer de vilains bruits, I, 1, стихъ 171). Оттого-то онъ ршительно отвергаетъ предложеніе Арсинои принять какое нибудь мсто при двор, его обычное настроеніе прямо требуетъ, чтобъ онъ держался отъ него подальше, самый большой талантъ, который онъ за собою знаетъ,— правдивость и искренность, тамъ неумстенъ,— поэтому онъ предпочитаетъ не имть съ дворомъ ничего общаго и любитъ жить вн дворской атмосферы (hors la cour).
Но есть-ли для него успокоеніе и въ другой общественной сред, куда онъ спасется отъ дворцовыхъ интригъ? Вдь самъ же онъ находилъ одинаково низко упавшимъ въ нравственномъ отношеніи и городъ! И дйствительно, замыкаясь въ частной жизни, онъ не уйдетъ отъ столь же тягостныхъ столкновеній съ общей порочностью. Самымъ ближайшимъ, понятнымъ изъ нихъ является для него злосчастная судьба его процесса. Въ процесс этомъ дло идетъ о небольшой сумм (именно о двадцати тысячахъ франковъ, V, 1), — но онъ слишкомъ живо затрогиваеть принципъ справедливости и правосудія, чтобъ Альцестъ могъ относиться къ нему спокойно. Дло его правое, оно ясно какъ день, — но его противникъ необыкновенно ловокъ, и процессъ затягивается. Альцестъ не длаетъ ни одного шага, чтобъ повліять на ходъ дла и полагается только на свою правоту, — противникъ же искусно подбираетъ себ клевретовъ (une cabale), ходитъ по всмъ судьямъ, {Одинъ изъ новйшихъ изслдователей судебныхъ нравовъ старой Франціи (Les plaideurs de Racine et les moeurs judiciaires du XVIII si&egrave,cle, par Adrien Desprez, Revue de France, 1880, 1 juillet) полагаетъ, что если Альцестъ не подчинялся общему обычаю захаживать къ судьямъ и просить ихъ (solliciter), то единственно изъ духа противорчія съ принятымъ образомъ дйствій, а не изъ уваженія къ правосудію. Не говоря уже о томъ, что выпрашиваніе справедливости не могло мириться съ независимымъ характеромъ Альцеста, любопытно было бы знать, не думаетъ ли авторъ, что эти визиты судьямъ ограничивались только разговорами?..} и задариваетъ ихъ, а это не можетъ не дйствовать на нихъ, такъ какъ, по обычаю того времени, они сами немало заплатили за свое мсто и должны стараться вознаграждать себя за убытокъ, иные же изъ ихъ числа давно уже съумли сдлать изъ своей профессіи выгоднйшій источникъ обогащенія. Злая эпитафія, сочиненная по случаю смерти одного изъ такихъ ненасытныхъ судейскихъ волковъ, Тардьё, бывшаго такъ называемымъ ‘lieutenant criminel’,— всего за годъ до Мизантропа, рисуетъ намъ въ достаточно яркихъ краскахъ, каковы были въ дни Альцеста блюстители правосудія {Вотъ эта эпитафія (Библ. Арсенала, бумаги Конрара, IX, стр. 499):
Су gist ce magistrat, dont l’enonne avarice
Se servit du poignard, et du poids de Thmis,
De Tun, pour obliger d’acheter la justice,
De l’autre, pour la mettre au prix.}. Вполн естественно поэтому, что Альцестъ теряетъ свой процессъ, и завдомый плутъ заставляетъ судей ‘приговоромъ своимъ увнчать его преступленіе’. Альцестъ можетъ, конечно, воспользоваться правомъ обжалованія,— но еслибъ даже это и привело къ какому нибудь результату (что сомнительно при сметливости его противника), Альцестъ даже не намренъ вовсе добиваться кассаціи приговора. Для него онъ дорогъ, какъ разительный примръ людской низости, и онъ хочетъ, чтобъ этотъ укоръ оставался надолго позорнымъ пятномъ на современномъ ему обществ. У него вырывается примчательное восклицаніе, въ которомъ слышится и требованіе гласности суда, и инстинктъ общественной солидарности передъ врагомъ, и призывъ къ потомству:
Je me garderai bien de vouloir qu’on le casse,
On y voit trop plein le bon droit maltrait,
Et je veux qu’il demeure la postrit
Comme une marque insigne, un fameux tmoignage
De la mchancet des hommes de notre ge.
Но впечатлній, вынесенныхъ изъ соприкосновенія съ судомъ, еще недостаточно, чтобъ показать Альцесту и мщанскую дйствительность въ настоящемъ свт. Онъ на себ испытываетъ, въ какой степени личность человка не обезпечена отъ произвола. Исторія, такъ быстро разыгравшаяся вслдъ за ссорой его съ Оронтомъ, показываетъ, какъ легко было замшать ни въ чемъ неповиннаго человка въ уголовное дло. Она представляетъ большое сходство съ столь же быстрымъ успхомъ первой жалобы Тартюффа на Оргона, вызвавшей появленіе къ нему въ домъ судебнаго пристава, и затмъ доноса на того же Оронта по политическому длу, когда уже выступаетъ на сцену exempt de police. Но въ пьес есть намекъ на иную опасность, которою грозилъ Альцесту тотъ же порядокъ вещей, намекъ, обыкновенно упускаемый изъ виду. Когда противникъ его, одержавшій только что верхъ въ процесс, придумываетъ извстный уже намъ извтъ въ сочиненіи пасквиля, онъ прямо бьетъ на то, чтобъ Альцестъ былъ арестованъ. Немногаго недостаетъ, чтобъ это домогательство увнчалось успхомъ, — но, къ счастью, клеветникъ не въ мру поусердствовалъ, и въ такой степени преувеличилъ все въ своемъ донос, что несообразность его слишкомъ уже бросилась въ глаза подлежащимъ властямъ, и продлка не удалась (ce que votre partie ose vous imputer n’а point eu le crdit de vous faire arrter). Но Филэнтъ напрасно думаетъ, что недоказанная клевета можетъ обратиться во вредъ самому доносчику, — Альцестъ твердо увренъ, что онъ вовсе не боится послдствій доноса, время такое, что доносчикамъ хорошее житье,— такъ и этотъ негодяй иметъ разршеніе быть отъявленнымъ мерзавцемъ’, и происшедшее съ нимъ приключеніе не только не повредитъ ему, но доставитъ ему отнын гораздо почетнйшее положеніе. Взяточничество, ябеда и лживый доносъ дополняются такимъ образомъ еще и политическимъ, оплаченнымъ шпіонствомъ.
Таковы отношенія Альцеста къ дйствительной жизни, ея строю и учрежденіямъ. Мы видимъ на дл, въ какой степени были правы т изъ цнителей настоящей пьесы, которые (какъ наприм. Chamfort) {Eloge de Moli&egrave,re, Oeuvres de Chamfort, 1795. Это похвальное слово не разъ перепечатывалось въ старыхъ изданіяхъ Мольера.} признавали, что ни одному изъ французскихъ комическихъ писателей не удавалось съ такой подробностью высказать свой взглядъ на всю систему общественнаго порядка, или-же находили (какъ Оже) {Въ его комментаріяхъ къ Мизантропу (Oeuvres de Moli&egrave,re, 1819—1825). Оже остается до сихъ поръ однимъ изъ наиболе свдущихъ и умныхъ комментаторовъ.}, что никогда еще въ узкую рамку комедіи никто не вводилъ такую значительную область общественной жизни. Дйствительно, посл того какъ въ Тартюфф выведена была жизнь средняго круга и бытъ церковниковъ, — обстановка Альцеста показываетъ намъ и дворъ, и городское общество, и судъ, и полицію, и уровень литературы. Но Альцеста недаромъ упрекаютъ въ излишнемъ философствованіи, онъ привыкъ нетолько чутко относиться къ проявленіямъ ненормальности современнаго ему государственнаго и общественнаго порядка,— онъ становится и на высшую точку зрнія, разсматривая извстныхъ субъектовъ не какъ судей, придворныхъ или стихотворцевъ, но какъ людей вообще. Проникнутый духомъ гуманности, онъ не можетъ переносить зрлища враждебности людей между собой, и сравненіе ихъ съ волками и другими хищными животными само напрашивается къ нему. Привыкнувъ замыкаться въ себ, лелять свою внутреннюю жизнь, онъ тмъ сильне поражается пошлостью и низкимъ эгоизмомъ,— и когда, въ своихъ столкновеніяхъ съ людьми, онъ ставитъ имъ на видъ необходимость этого нравственнаго самовоспитанія, такія рчи должны казаться его слушателямъ вполн неудобопонятными. Самъ искренній и откровенный, онъ всего боле возмущается предательствомъ и измной, и въ его частыхъ столкновеніяхъ съ Селименой, главнымъ и наиболе горькимъ для него поводомъ является нестолько втреность и непостоянство любимой женщины, сколько ея способность искусно обманывать его въ глаза.
Сознавая свое одиночество, онъ чрезвычайно привязчивъ къ людямъ, въ которыхъ ему чудится сродное ему настроеніе. Такъ онъ очевидно долго поддерживалъ дружескія отношенія къ Филэнту,— вплоть до той поры, когда тотъ съ полной откровенностью сталъ высказывать сложившееся въ немъ примирительное настроеніе. Но и тогда онъ не забываетъ, что иметъ дло все же не съ дурнымъ человкомъ, и, хотя и заявилъ ему въ самомъ начал пьесы, что пересталъ быть его другомъ и требуетъ, чтобъ тотъ выбросилъ это даже изъ памяти,— онъ поддерживаетъ съ нимъ сношенія и дальше, споритъ съ нимъ часто и горячо, допускаетъ нкоторое вмшательство въ свои личныя дла (наприм. въ примиреніе съ Оронтомъ). Всего этого онъ не допустилъ-бы ни съ чьей стороны, и знаетъ, что его судьба и счастье не вполн безразличны для спокойнаго Филэнта. Онъ еще боле доступенъ вліянію женской дружбы и любви. Его взоры остановились на двухъ женщинахъ, и онъ можетъ житъ лишь въ непосредственной близости отъ нихъ. Одну изъ нихъ вншнія преимущества изящества и кокетства безъ того уже выдвинули изъ всего женскаго круга,— внутреннія же достоинства другой, скрытыя за скромной, хоть и чрезвычайно миловидной вншностью, могли быть разгаданы лишь тонко развитымъ человкомъ. Онъ цнитъ эти достоинства, Эліанта симпатична ему, какъ граціозно-цломудренное созданіе, онъ понялъ и ея затаенную любовь къ нему, и разсудокъ не разъ указывалъ ему на нее, какъ на существо, достойное любви (ma raison me le dit chaque jour). Но его чувство — безразсудное, роковое (fatal), и влечетъ его къ существу полному недостатковъ, но неотразимо привлекательному, и онъ становится совершенно рабомъ Селимены.
Въ любви онъ то младенчески наивенъ, то ревнивъ и притягателенъ, то снова доврчивъ. Т же вспышки, которыми отличаются его обычныя отношенія къ людямъ, неразлучны и съ его любовью. На нашихъ глазахъ онъ два раза навсегда порываетъ съ измнницей, и посл перваго разоблаченія съ письмомъ, онъ снова у ногъ ея, только стоило ей съ самообладаніемъ уврять его, что письмо было писано къ женщин, — и онъ уже поврилъ этому. За то въ иныя минуты требовательность его дйствительно доходить до наивной откровенности, не стсняясь неудобной обстановкой, не принимая въ разсчетъ неловкость положенія Селимены, онъ при Оронт, своемъ заклятомъ враг, требуетъ отъ нея немедленнаго объясненія, кого изъ нихъ она предпочитаетъ, съ тмъ чтобъ отверженный сейчасъ же удалился (V, II), — и конечно Селимена, при всей своей находчивости, приходитъ въ большое затрудненіе {Та-же самая ситуація повторена была потомъ, въ боле развитомъ вид, въ Ученыхъ женщинахъ, актъ I, сцена 2, тутъ же находимъ и отголосокъ пререканій между Селимовой и Арсиноей.}.— Въ Селимен ему чудится богатая натура, испорченная воспитаніемъ, средой, быть можетъ, и бракомъ, — и онъ увренъ, что силою любви и вліянія онъ съуметъ вызвать наружу ея свтлыя стороны, одно только это, по словамъ его, и примиряетъ его хоть нсколько съ обычнымъ впечатлніемъ, которое производитъ явное кокетство Селимены, втайн онъ увренъ (какъ о томъ и проговаривается Филэнту), что и она его любитъ. Но, проницательный относительно другихъ людей, онъ не въ состояніи вполн понять характеръ Селимены, не можетъ отгадать, къ какой любви она способна. Видно вообще, что онъ мало опытенъ въ любви, если не совершенный новичокъ въ ней, и если Селимена не первая его любовь. Онъ хочетъ того глубокаго чувства, на которое способна лишь натура въ род Эліанты, хотя онъ презираетъ всхъ людей и, стало быть, не считаетъ ихъ способными къ благороднымъ ощущеніямъ, онъ все-таки завидуетъ будущему счастью Эліанты и Филэнта, и желаетъ имъ надолго сохранить взаимную симпатію (puissiez vous, Tun pour Vautre, jamais garder ces sentiments, V, 8). По его мннію, идеальный союзъ двухъ людей приводитъ къ тому, что одинъ находитъ въ другомъ все (vous n’tes point en des liens si doux, pour trouver tout en moi, comme moi tout en vous, говоритъ онъ Селимен въ минуту окончательнаго разрыва). Эта ревнивая исключительность пробуждаетъ въ немъ иногда странныя для него самого желанія, прямо враждебныя любимой женщин: въ эти минуты онъ хотлъ бы, чтобъ она никому не нравилась, чтобъ вс находили ее некрасивой, чтобъ она лишена была богатства и положенія въ свт, — и чтобъ ему удалось своимъ самоотверженіемъ доставить ей полное счастье (IV, 3). Но насколько онъ страстно требователенъ, онъ одаренъ и высоко человчной способностью прощать, забывать все. Посл того, какъ разоблаченія послдняго письма нетолько подтвердили его всегдашнія подозрнія, но показали ему Селимену въ еще худшемъ свт, чмъ онъ думалъ, — онъ съ задушевной искренностью открываетъ ей свои объятія, готовъ объяснить ея проступки общей порочностью вка, общаетъ забыть нанесенное ему оскорбленіе, изгладить въ душ вс его слды. Такимъ образомъ у этого ‘ненавистника людей’ безконечный запасъ гуманности и всепрощенія,— и только тогда онъ переходитъ къ презрнію и разрыву, когда протянутую имъ руку отвергли чуть не со смхомъ.
Въ этихъ постоянныхъ столкновеніяхъ его чувства съ холодностью и пустотой, въ переходахъ отъ доврія къ ревнивымъ мученіямъ, совмщено много чертъ истинно-трагическихъ. Нельзя спокойно видть душевныя терзанія этого человка, бьющагося въ отчаяніи въ стяхъ рокового чувства, — и вмст съ тмъ эти терзанія изображены правдиво, безъ эффектной подрисовки, иныя черты могутъ, при нкоторомъ желаніи, быть истолкованы въ ущербъ цльности характера Альцеста. Такъ, въ минуту сильнаго негодованія на Селимену, онъ обращается, въ отместку ей, къ Эліант съ словами любви и уваженія, хочетъ ‘принести ей въ жертву сердце свое’ (IV, 2). Можетъ показаться страннымъ это ршеніе внезапно создать въ себ любовь къ другой женщин, и вмст съ тмъ явится наивнымъ предположеніе, что Эліанта, все время видвшая развитіе его страсти къ Селимен, можетъ серьозно встртить этотъ сердечный поворотъ, внушенный досадой. Но стоитъ вчитаться въ т слова, въ которыхъ отражается тревожное состояніе Альцеста въ эту минуту, чтобъ не удивиться, а пожалть. Такъ и сквозитъ безнадежное горе, ищущее хоть какой нибудь опоры, въ дружб-ли, въ любви-ли. Эліанта является для него желаннымъ прибжищемъ, она наврно укроетъ, успокоитъ его,— и онъ отплатитъ ей всмъ, на что только способна его отзывчивая натура, и ‘глубокой любовью, и заботливымъ уваженіемъ, и неутомимыми услугами’, онъ такъ откровененъ и въ этомъ, что, не скрываясь, проситъ Эліанту помочь ему въ мести. Но чуткое сердце Эліанты знаетъ цну этого внезапнаго обращенія. Она отвчаетъ ему словами состраданія и надежды на скорое примиреніе двухъ любящихся.
Одинаково неровный, нетерпимый, безпокойный и въ общественной и въ личной жизни, Альцестъ при всемъ этомъ производитъ въ окружающей его сред впечатлніе, въ которомъ сказывается невольное уваженіе. Женщинамъ онъ очень нравится, Филэнтъ прямо указываетъ ему на это. Для отцвтающей Арсинои этотъ умный, насмшливый человкъ кажется необыкновенно привлекательнымъ, и она употребляетъ вс усилія, чтобъ завлечь его въ свои сти. Эліанта втайн молится на него, любуется его отважной откровенностью, и считаетъ ее рдкимъ и завиднымъ геройствомъ. Селимена ставитъ его выше другихъ своихъ поклонниковъ, самая его ворчливость интересуетъ ее, и она отгадываетъ въ немъ глубокую честность,— но легкомысліе и молодость побуждаютъ ее одинаково играть и его чувствомъ, и любовнымъ капризомъ его соперниковъ. Въ сочувствіи къ нему Филэнта, несмотря на разность ихъ взглядовъ, не можетъ быть и сомннія. Наконецъ, какъ весьма врно замтилъ одинъ нмецкій критикъ {Moli&egrave,re’s Misanthrope und die Urtbeile der Kritik, v. Dr. Mahrenholz, въ Archiv fr das Studium der neuer. Sprachen etc. 1877, S. 268.}, даже вся окружающая его знатная мелкота относится къ нему съ извстнаго рода уваженіемъ. Эти люди хорошо видятъ, какъ онъ имъ враждебенъ, онъ вмшивается въ ихъ разговоры съ Селименой, стыдитъ ихъ, требуетъ отъ нея ихъ удаленія,— и въ отвтъ на все это они лишь иной разъ скажутъ два, три сердитыхъ, но чрезвычайно сдержанныхъ слова. Конечно, это нетолько не мшаетъ имъ дйствовать противъ него втайн, сплетнями, доносами, но даже прямо наводитъ ихъ на подобную тактику.
Но разв въ Альцест ршительно нтъ комическихъ сторонъ, спроситъ читатель. Мы далеки отъ мысли отрицать это, тмъ боле, что въ самомъ вступленіи къ настоящему этюду выставили именно это смшеніе величавыхъ и житейски-прозаическихъ чертъ однимъ изъ важныхъ условій правдивости изображенія мизантропа.
Повинуясь своему темпераменту, Альцестъ порою бываетъ забавно вспыльчивъ и въ такія минуты невоздерженъ на языкъ. Тогда ему нипочемъ сказать, что онъ ‘готовъ умереть отъ одного стыда’, что онъ ‘пошелъ бы тотчасъ повсился’ еслибъ хоть разъ покривилъ душой въ житейскомъ разговор, ‘мн измнили, меня зарзали’, говоритъ онъ, найдя первое письмо Селимены, слова ‘измнникъ, предатель’ не сходятъ у него съ языка, весь лексиконъ старо-французскихъ jurons всегда къ его услугамъ. Онъ забавенъ, когда кипятится при вид своего слуги, который, имя сообщить ему какую-то важную новость, не можетъ никакъ дойти до нея и забываетъ дома оффиціальную бумагу. Онъ пресерьозно можетъ потребовать отъ Селимены, чтобъ она добровольно потеряла свой процессъ, съ тмъ только чтобъ необходимость хлопотать объ немъ не вела къ частымъ свиданіямъ ея съ ненавистнымъ Альцесту соперникомъ, Клитандромъ. Нужно все добродушіе Филэнта, чтобъ терпливо сносить градъ рзкостей и постоянныхъ попрековъ, которыми при малйшемъ случа осыпаетъ его Альцестъ. Но необходимо же признать, что и эти забавныя стороны его выходокъ являются естественною принадлежностью его быстро воспламеняющагося характера. Онъ самъ знаетъ за собою это свойство взволноваться до самозабвенія,— и дважды (IV, 3, je ne suis plus moi, je suis tout la rage, V, 1, je n’ai point sur ma langue un assez grand empire, de ce que je dirais je ne rpondrais pas et je me jetterais cent choses sur les bras) высказываетъ это открыто. Большихъ усилій стоитъ ему удерживаться при чтеніи сонета, и онъ призываетъ къ себ на помощь все свое свтское воспитаніе,— но и тутъ не въ состояніи долго крпиться и внезапно прорывается {Намъ случайно встртилось довольно удачное объясненіе вспыльчивости Альцеста въ сцен сонета. Изъ-за такой бездлицы не стоило выходить изъ себя, но Оронтъ пришолся подъ дурную руку, когда Альцестъ только что взбшенъ противорчіями Филэнта. См. въ сборник Quatre saisons littraires, 1807, статью Sur le Misanthrope.}.
Это смшеніе въ одномъ и томъ же характер чертъ глубоко трагическихъ съ такими, которыя невольно вызываютъ улыбку, приводило не разъ въ недоумніе критиковъ пуританъ. Августъ Шлегель {Чтенія о драм. искус. и словесности, II томъ.} видлъ въ этомъ пріем Мольера грубый промахъ противъ основныхъ законовъ комедіи, люди нравственные и высоко набожные, со временъ Фенелона {Fnlon, Oeuvres, 1843, Ш, 439 (разговоръ Сократа, Алкивіада и Тимона), также-и его Lettre l‘Acadmie.} негодуютъ на дерзкую мысль автора сдлать добродтель смшною. Ла-Гарпъ, {Lyce, tome VI. Онъ думалъ, что Мольеръ хотлъ dmontrer cette vrit qu’avaient mconnue les plux fameux philosophes anciens, que la sagesse mme et la vertu ont besoin d’une mesure, sans laquelle elles deviennent inutiles, ou mme nuisibles etc.} а за нимъ и кое-кто изъ новйшихъ изслдователей, выводитъ успокоительное заключеніе, будто въ пьес, осмявшей все рзкое и крайнее, Мольеръ хотлъ возвеличить мудрость умренности, и что такимъ образомъ настоящимъ героемъ ея является собственно Филэнтъ. Везд у такихъ цнителей навязчиво проглядываетъ мысль о томъ, что въ Альцест они обязаны непремнно отыскать комическій характеръ. Такъ и кажется, что, увидавъ надъ пьесой надпись, гласящую, что она — комедія, они тотчасъ же въ какомъ то священномъ благоговніи принимаютъ это старое названіе въ буквальномъ смысл, и доискиваются, хоть и безуспшно, предмета осмянія. То, что прямо вызывалось художественною потребностью правдиваго и цльнаго изображенія характера, въ которомъ благородство помысловъ столь же неотъемлемая принадлежность, какъ и нервная щекотливость и болзненное раздраженіе, принималось, и къ удивленію до сихъ поръ принимается иногда, за умышленную приставку, за одностороннее комическое освщеніе. Еще недавно видли мы такую попытку, предпринятую однимъ изъ даровитйшихъ французскихъ театральныхъ критиковъ, Франсискомъ Сарсэ {Въ газет Temps, 28 іюля, 11,18, 25 августа 1879 года,— ‘Etude sur le Misanthrope’.}, который, высказавъ по поводу извстной уже нашему читателю новой теоріи о янсенизм Альцеста много врныхъ мыслей, возвратился къ стародавнимъ доказательствамъ смшныхъ сторонъ героя, впадая при томъ въ разсужденія о необходимости свтскаго вжливаго притворства, соблюденія принятыхъ обычаевъ и неудобства высказывать людямъ голую истину,— разсужденія, отзывающіяся иной разъ нсколько филэнтовскимъ духомъ…
То-же искаженное представленіе объ отношеніи Мольера къ своему герою проникло и въ театральный Французскій міръ. Современные намъ первостепенные исполнители роли Альцеста, Брессанъ или Делоне, выступали всегда на сцену загримированными возможно ближе къ мольеровскимъ портретамъ, одтыми въ любимый костюмъ автора пьесы и, стало быть, явно признавали автобіографическое значеніе Мизантропа. Но наряду съ этими воззрніями по временамъ высказывалось совершенно противоположное, и не дале, какъ нсколько мсяцевъ тому назадъ, талантливый актеръ Thtre franais, Коклэнъ старшій, возбудилъ большое смятенье и въ печати, и вообще во всемъ стан почитателей Мольера своей бесдой о его Мизантроп, произнесенной въ salle des Capucines, лекторъ становился на сторону общества, порицаемаго Альцестомъ, находилъ лишь одн смшныя стороны въ геро,— невыносимую пуританскую добродтельность, исключительную и неразумно колкую. Мольеръ, по мннію Коклэна, имлъ въ виду своей пьесой заступиться за терпимость, за свободу мнній (не тамъ ли, наприм., гд Филэнтъ проповдуетъ необходимость скрывать мннія?). Доведенная до послдней крайности, теорія эта доказывала такъ очевидно свою несостоятельность, что даже г. Сарсэ, также принявшій живое участіе въ завязавшемся спор, {Въ немъ принялъ участіе и другой изъ присяжныхъ мольеристовъ, Анри де-ла-Поммре, не допускавшій уже вовсе смшныхъ сторонъ въ Альцест.— Борьба происходила главнымъ образомъ въ аудиторіи публичныхъ чтеній. Коклэнъ устроилъ особую отвтную confrence, и потомъ началъ даже съ своей лекціей артистическое путешествіе по Бельгіи.— Его лекція уже печатается у Оллендорфа и вскор выйдетъ отдльно.} счелъ долгомъ поступиться частью заявленнаго имъ незадолго передъ тмъ объясненія пьесы, провести демаркаціонную линію между возвышенными и комическими сторонами въ характер Альцеста, и выразить сожалніе, что Коклэнъ, еслибъ ему пришлось играть эту роль, можетъ изобразить въ Альцест только личность смшную.
Замчательно, что традиція, послднимъ представителемъ которой является Коклэнъ, держалась преимущественно въ кругу исполнителей, актеровъ, — и потому нашъ лекторъ съ гордостью ссылается на примръ одного изъ свтилъ прежняго французскаго театра, Моле, который именно въ такомъ дух велъ всю роль мизантропа. Но этой ссылк можно прямо противопоставить свидтельство лицъ, видвшихъ игру прямого преемника Мольера въ исполненіи этой роли, Барона, воспитанникъ и любимецъ поэта, очевидецъ первоначальнаго созданія роли, Баронъ стоялъ, конечно, у самого источника традиціи, и при всемъ томъ не только не подходилъ къ пониманію даннаго характера у Моле, но велъ его въ діаметрально противоположномъ дух. ‘Въ его игр было много достоинства и благородства, и въ этомъ человк чувствовался запасъ гуманности, который заставлялъ любить мизантропа, какимъ бы страннымъ ни казался его характеръ. Въ его вспышкахъ не было ничего грубаго, но он вс были облагорожены,— и при этомъ онъ никогда не декламировалъ, но говорилъ просто. Словомъ, онъ показывалъ въ немъ фанатика добродтели, который хотлъ бы возвратить къ ней всхъ, людей’ (il le montrait comme un homme fanatique de la vertu et qui eut dsir у ramener tous les hommes’ {Le Nouveau spectateur ou examen des nouvelles pi&egrave,ces de thtre, P, 1776, No 6, Lettre d’un homme de l’autre si&egrave,cle au Misanthrope, p. 370.}.
Это свидтельство мы считаемъ однимъ изъ драгоцннйшихъ подтвержденій защищаемаго нами мннія. Въ подобномъ истолкованіи Альцеста намъ слышится настоящее завщаніе самого Мольера, разъясняющее окончательно его творческія намренія потомству. Дйствительно, если мы уже разъ допытались, въ какой сильной степени Мольеръ вложилъ свои собственныя ощущенія въ созданный имъ характеръ, если онъ заставилъ остальныхъ дйствующихъ лицъ въ пьес чувствовать къ нему или открытое удивленіе или невольное уваженіе, если съумлъ тронуть насъ изображеніемъ мучительнаго душевнаго состоянія героя,— могла ли ему придти мысль сдлать Альцеста смхотворнымъ? Если въ иныхъ мстахъ онъ заставляетъ насъ улыбаться, то, кром желанія выставить вполн реально данный характеръ, имъ могло руководить стремленіе на время ослабить слишкомъ трагическое впечатлніе,— но отъ этого художественнаго пріема до приписываемаго нкоторыми Мольеру поползновенія ‘принести Альцеста въ жертву веселости партерра’, еще безмрно далеко. Лессингъ уже давно разъяснилъ {Hamburgische Dramaturgie, acht und zwanzigstes Stck, 4 Aug. 1767 (Hempel’s Ausgabe, 176).} по поводу подобныхъ же нареканій на Мольера, что смхъ и посмяніе не одно и тоже, что они далеко расходятся между собой, что мизантропъ отнюдь не становится въ нашихъ глазахъ презрннымъ, и что смхъ, проистекающій изъ тхъ положеній, въ которыя ставитъ его авторъ, не лишаетъ Альцеста ничуть нашего уваженія къ нему’. Въ самомъ дл, вмсто того чтобъ въ поискахъ за истиннымъ предметомъ осмянія придти къ убжденію, что имъ въ этой комедіи (какъ и во многихъ другихъ первокласныхъ пьесахъ) служитъ само общество, автору навязываютъ желаніе позабавиться надъ любимымъ своимъ героемъ,— что же можетъ быть странне этого зрлища! Не въ прав ли былъ бы и самъ Мольеръ повторить своимъ критикамъ т негодующія слова, съ которыми его Альцестъ обратился къ своимъ свтскимъ собесдникамъ, когда въ отвтъ на его запальчиво-честную выходку, онъ слышитъ ихъ смхъ: ‘par la sangbleu! Messieurs, je ne croyois pas etre si plaisant queje suis,— чортъ возьми, господа, я не думалъ вовсе, что такъ смшонъ, какъ вамъ кажусь’…
Стендаль въ одномъ изъ своихъ этюдовъ {Racine et Shakspeare, 1854, p. 78 pass.}, негодуя на Мольера за мнимое желаніе унизить образованныхъ женщинъ въ Femmes Savantes, и сдлать невозможнымъ успхъ ихъ въ жизни, находилъ, что этимъ онъ не далъ выдвинуться ‘женщинамъ, способнымъ полюбить мизантропа Альцеста’. Г-жа Ролланъ полюбила бы его, продолжаетъ онъ развивать свою мысль, оговариваясь, что это имя у него стало собирательнымъ для женщинъ замчательно одаренныхъ въ умственномъ и нравственномъ отношеніи, для такихъ женщинъ, которыя не перевелись по сю пору. И человкъ, поддержанный такою женщиной, способною его понимать, могъ бы сдлаться героемъ, гражданиномъ, Гэмпденомъ.’ Въ этомъ случайно оброненномъ, но меткомъ намек умнаго наблюдателя много врнаго. Альцестъ именно способенъ сойтись навсегда съ женщиной, которая могла бы понимать и поддерживать его, она была бы его первою и послднею любовью, спутницей во всхъ испытаніяхъ, онъ не въ состояніи усвоить себ легкомысленную влюбчивость, распространенную везд вокругъ него,— и въ этомъ онъ опять своеобразенъ. Онъ и въ Селимен преслдуетъ созданный имъ идеалъ, вритъ въ ея перерожденіе, ждетъ отъ нея перваго доказательства любви и исправленія,— удаленія отъ свта, и въ ея отказ для него чуть ли не всего мучительне разочарованіе въ существ, которое онъ считалъ уже своимъ будущимъ товарищемъ. Но какъ бы врно мы ни опредляли, какою должна была бы явиться эта желанная женская личность,— иронія судьбы посылаетъ ее не въ образ самоотверженной и умной madame Rolland, но въ лиц кокетки Селимены и даетъ ей тиранническую власть надъ человкомъ, не вдохновляетъ его новыми силами для борьбы, но доводитъ его до отчаянія и разрыва съ людьми.
Если относительно Альцеста бывали курьозныя попытки придать ему символическое значеніе, то и Селимена не избжала подобной же участи. Авторъ одного полу-фантастическаго изслдованія о различныхъ переработкахъ легенды о Донъ-Жуан {Les renaissances de Don Juan, histoire morale du thtre moderne, par Dsir l’averdan, 1864, 2-e volume, p. 412.— Тотъ же авторъ написалъ не мене странную пьесу изъ жизни своего героя: Don Juan converti, drame en 7 actes.} сличилъ Селимену съ этимъ демономъ-искусителемъ, и придалъ ей наравн съ нимъ характеръ зловщаго, хищнаго существа, воплотившаго въ себ всю властолюбивую плотоядность, на которую способны чувственные инстинкты человка, развитые въ крайней степени. Тогда какъ Донъ-Жуанъ горячъ, ея натура черства, улыбка холодная, — и тмъ боле отталкивающее впечатлніе производитъ она, тамъ, гд Жуанъ страстно бросается, очертя голову, на поиски за интригой, Селимена прячется, поджидаетъ прохожаго на перекрестк и потомъ захватываетъ себ добычу. Для нея вс мущины безразличны, она всхъ ихъ одинаково хотла бы подчинить своей власти, въ ней, однимъ словомъ, скрыта великая сила, но сила дьявольская…. Далеко отвлекла нашего критика отъ реальной точки зрнія страсть донельзя обобщать мольеровскіе характеры, изящная Селимена, принесенная въ жертву этой теоріи, превратилась въ чудовище, чуть не въ Лукрецію Борджію или въ Мессалину. А между тмъ истину не слдовало вовсе искать такъ далеко, чмъ прибгать къ помощи демоническихъ силъ, можно было бы остаться въ совершенно обыкновенной, земной сред. Сильный характеръ, будь онъ хоть настоящимъ геніемъ истребленія и злобы, не можетъ не проявить своей мощи передъ наблюдателемъ прозорливымъ,— и сильный духомъ Альцестъ сознавалъ бы, что судьба свела его съ существомъ одинаковой съ нимъ силы. Но въ томъ-то и бда, что онъ самъ видитъ насквозь слабости и легкомысліе Селимены, довольно ординарная натура ея, скрашенная большой находчивостью, сквозитъ во всхъ ея рчахъ, и не съ театральнымъ эффектомъ несокрушимаго величія сходитъ она со сцены, а въ смущеніи и покаяніи, хотя и не полномъ. Странное впечатлніе, которое производитъ зависимость энергической натуры Альцеста отъ такой именно женщины, поражаетъ стороннихъ свидтелей этой любви, и въ особенности Филэнта.
Попробуемъ и для нея, какъ для Альцеста, собрать вс данныя, разсянныя въ пьес. Селимен всего двадцать лтъ, а она уже вдовушка. Непродолжительная брачная жизнь оставила ее неудовлетворенной среди шумныхъ свтскихъ удовольствій, она, очевидно, рано вышла замужъ, и не успла вполн насладиться независимой беззаботностью двичества, и теперь хочетъ возвратить потерянное. Около нея нтъ никого, ни родителей, ни мужа, она госпожа всмъ своимъ поступкамъ. Теперь у нея всегда полонъ домъ гостей (по словамъ Арсинои, объ этомъ идутъ толки во всемъ сосдств) и она совсмъ окунулась въ обычный образъ жизни современныхъ львицъ. Ее нельзя назвать красавицей, — и никто изъ ея поклонниковъ не восхваляетъ ее въ этомъ смысл,— но она очень граціозна, и этимъ въ особенности плнила Альцеста (elle se fait aimer, за grce est la plus forte, I, 1). Ее ребячески тшитъ толпа поклонниковъ, она хотла бы въ этомъ отношеніи превзойти другихъ своихъ соперницъ, Белизу, Арсиною, передъ послдней она даже прямо въ лицо хвастаетъ множествомъ своихъ обожателей, и вызываетъ ее помриться съ нею въ этомъ. У нея есть извстный запасъ остроумія или скоре тонкаго злословія Jesprit mdisant), она усвоила себ искусство находчиво лгать и мгновенно импровизовать увертки. Въ лицо Альцесту она выдумываетъ оправданіе своей любезности съ Акастомъ, который будто бы можетъ быть ей полезенъ въ ея судебномъ дл (трудно сказать, зачмъ понадобилось Мольеру снабдить и Селимену процессомъ), затмъ объясняетъ ласковое обращеніе съ Клитандромъ опасеніемъ, какъ бы человкъ этотъ не повредилъ ей въ общественномъ мнніи, и наконецъ самого Альцеста увряетъ, что любитъ его и что онъ долженъ быть счастливъ этимъ сознаніемъ.
Любитъ ли она его сколько нибудь? Въ извстной степени это можно допустить, она, хоть и смутно, понимаетъ его превосходство, съ нимъ она иначе держитъ себя, чмъ съ другими своими обожателями, употребляетъ большія усилія, чтобъ разубждать его и не утратить его добраго мннія. Даже въ послднемъ письм, гд она такъ безпощадна для всхъ, она говоритъ о немъ всего мягче: ‘человкъ съ зелеными лентами {Зеленые банты изъ лентъ на башмакахъ, колнахъ, плечахъ составляютъ до сихъ поръ неизмнную принадлежность костюма Альцеста, къ нему же они перешли отъ самого Мольера, который имлъ пристрастіе выходить на сцену въ костюмахъ, убранныхъ зелеными лентами. См. замтку L’homme aux rubans verts въ Мольерист 1879.} забавляетъ меня иногда своими рзкостями и недовольнымъ ворчаньемъ, но я могу насчитать сто случаевъ, когда я нахожу его досаднйшимъ изъ всхъ людей.’ И такъ, именно то, что составляетъ самую характерную черту Альцеста въ сравненіи съ остальнымъ кружкомъ, его горячность и недовольство, могутъ пріятно на нее дйствовать (divertir), хотя, казалось бы, иміамъ обыкновенныхъ ея поклонниковъ долженъ былъ бы скоре вліять на нее. Въ Альцест ее можетъ привлекать именно его мятежная натура, не поддающаяся такъ легко, требовательная, безпощадная, она находитъ въ немъ своего побдителя, и принуждена бороться противъ него ложью, увреніями въ любви или насмшливыми (но не дерзкими, не колкими) попреками его вчной страстью противорчить. Но склонность эта довольно безсознательная (Эліанта, видящая ихъ постоянно вмст, не берется категорически отвтить на вопросъ о томъ Филэнта, IV, 1), и инстинкты втрености, неуходившейся молодости и тщеславія берутъ свое, для нея особое удовольствіе вести разомъ нсколько интригъ съ людьми, надъ которыми она смется, и мучить человка, котораго втайн уважаетъ. Когда же вс покидаютъ ее, когда она опозорена, осмяна, она не сметъ глазъ поднять на него, позволяетъ ему ненавидть ее,— и, конечно разсудочно, быть можетъ даже скрпя сердце, сама говоритъ ему, что готова пойти за него замужъ {См. весьма любопытный этюдъ о характер Селимены въ забытомъ теперь сборник ‘Les quatre saisons littraires par F. J. М. Fayolle, 1807, Hiver, стр. 314—21 (Des coquettes et du rle de Celim&egrave,ne.— Статья по поводу исполненія данной роли г-жею Тальма).}. Но чувство ея было не глубоко, и при первой же жертв, которой онъ потребовалъ, оно снова заслонилось истинными требованіями ея натуры.
Для Альцеста мучительно слышать отказъ ея,— но для насъ онъ понятенъ: Селимена не изъ тхъ женщинъ, которыя въ состояніи сдлать такой отважный шагъ,— для него у нея недостаетъ героической струнки въ характер, къ тому же она еще очень молода и жаждетъ наслажденій. Она ужасается одной мысли, что ей ‘придется отказаться отъ свта, прежде чмъ старость наступила’, ‘похоронить себя въ Альцестовой пустын’, ‘уединеніе устрашаетъ душу двадцатилтняго существа, недостаточно сильную для такого ршенія’, — и въ этихъ словахъ дйствительно звучитъ искренній ужасъ вспугнутой молодой натуры, передъ которой раскрывается страшная бездна одиночества! Посл этого признанія Мольеръ не влагаетъ боле никакихъ рчей въ уста Селимен, она должна удалиться подъ впечатлніемъ послднихъ укоризнъ Альцеста, и ни одного указанія не дано авторомъ, въ какомъ настроеніи должна она выйти со сцены.
Въ числ театральныхъ французскихъ преданій одно, весьма распространенное, сохранило память о необыкновенно ловкомъ взмах вера, которымъ бывало кончала роль свою знаменитая ш-lle Mars, этотъ маневръ какъ будто долженъ былъ выразить внезапную вспышку оскорбленной гордости и презрнія въ кокетк, то, что произошло, ей ни почемъ, она еще можетъ утшиться. Этой попыткой досказать недоговоренное Мольеромъ, роль замыкается довольно врно, хотя, быть можетъ, въ степени раздраженія Селимены г-жа Марсъ и ошиблась. Допускалъ же близкій къ Мольеру авторъ ‘Письма о комедіи Мизантропъ’, что хотя Селимена и не согласилась соединить свою судьбу съ Альцестомъ, понявъ несходство обоихъ характеровъ, но подъ впечатлніемъ перенесеннаго ею тяжкаго урока, она можетъ еще исправиться, даже живя въ обществ и не удаляясь ради того въ глушь. Стало быть, нтъ еще основанія думать, что въ виды Мольера непремнно входило намекнуть, что отнын Селимена снова примется за прежній образъ жизни. Поэту было дороже всего нанести въ конц пьесы потрясающій ударъ кокетству своей героини,— и онъ нанесъ его, заставивъ гордую женщину склониться передъ ворчливымъ мизантропомъ.
И такъ, передъ нами не демоническая сила, вочеловченная на зло людямъ, а вполн реальный, земной характеръ,— и, если мы станемъ доискиваться причины, почему именно такимъ сдлалъ его авторъ, мы безошибочно придемъ опять къ своей исходной точк, автобіографическому значенію комедіи. Такова была Арманда, перенесенная въ пьесу съ возможно врнымъ отпечаткомъ ея вншности, ея разговоровъ, колебаній въ отношеніяхъ къ мужу и поклонникамъ. Чтобъ еще боле убдиться въ томъ, всякій, кто сколько нибудь знакомъ съ складомъ семейной жизни Мольера, можетъ повторить тотъ опытъ, который, съ легкой руки Поля Линдау, недавно былъ весьма остроумно произведенъ Арсеномъ Гуссэ, ему стоитъ въ сценахъ объясненій Альцеста и Селимены, и въ изліяніяхъ грусти Альцеста Филэнту или Эліант поставить вмсто этихъ именъ Мольера, его жену, Шапелля и де-Бри, и близость къ дйствительной жизни будетъ доходить иногда до иллюзіи. Въ то время, какъ въ характеръ Альцеста вошло много сложныхъ чертъ, и онъ служитъ столько же отраженіемъ душевнаго состоянія автора, сколько и всего склада мизантропическихъ мыслей, подмченныхъ у другихъ лицъ, характеръ Селимены изученъ былъ по единственному живому образцу, который за то слишкомъ хорошо былъ знакомъ автору.
Нельзя сказать того же о Филэнт. Въ немъ творчество Мольера вступаетъ въ полныя свои права, и въ этой личности сосредоточиваетъ черты, свойственныя масс людей, быть можетъ, доброй половин человчества. Подобно гоголевскому Чичикову, Филэнтъ — въ полномъ смысл слова средній человкъ, не оскорбляющій никого рзкими сужденіями и дйствіями, всегда умренный, примиряющій, сдержанный, живое олицетвореніе духа компромисса. Житейскій мудрецъ, изъ тхъ, которымъ всего боле везётъ на свт, онъ не впадаетъ ни въ пошлости Клитандровъ и Оронтовъ, ни въ безразсудную горячность Альцеста, но невредимо проходитъ на благоразумной грани между этими крайностями. Весьма ошибется тотъ, кто захотлъ бы счесть его за явнаго оптимиста, умышленно сопоставленнаго въ комедіи съ представителемъ пессимизма. Филэнтъ не закрываетъ глаза на несовершенство существующаго порядка вещей (j’observe, comme vous, ceut choses tous les jours qui pourraient mieux aller, prenant un autre cours), но съ одной стороны онъ убжденъ, что одиночными усиліями ничего сдлать нельзя, что стре миться къ тому было бы настоящимъ безумствомъ (une folie nulle autre seconde), съ другой же онъ находитъ тутъ лишній случай развить въ себ философское отношеніе къ жизни и людямъ: пороки ихъ неразлучны съ ихъ природой,— если нельзя ставить коршунамъ или волкамъ въ вину ихъ хищничество, то нечего считать страшно преступными и людей’, еслибъ вс люди были искренни, справедливы и прямодушны, большая часть нашихъ добродтелей была бы излишня (V, 1). Эта философія составляетъ предметъ особой гордости Филэнта, онъ считаетъ, что ‘его флегма иметъ такой же философскій смыслъ, какъ и желчность Альцеста’ (I, 1), находитъ въ своемъ образ дйствій много гуманности, терпимости,— словомъ, онъ очень доволенъ собой.
Столь же ошибется тотъ, кто захотлъ бы счесть его порочною личностью, способною мириться съ низкими поступками, быть можетъ, даже поступать въ такомъ же дух. Одна лишь недальновидность могла побудить Фабръ д’Эглантина сдлать героя своей пьесы {Le Philinte de Moli&egrave,re on la suite du Misanthrope, comdie en 5 actes, 1790.} отъявленнымъ негодяемъ, и несправедливость этого взгляда бросилась тогда же въ глаза даже такому плохому литературному судь, какъ Наполеонъ I. {Mmoires de Mr de Bausset, II, 184.} Идя по слдамъ Руссо, иные моралисты и въ наше время, {La morale de Moli&egrave,re, par С. I. Jeanne], 1867, p. 44 et 52.— О нравственной сторон мольеровскихъ произведеній срави. также статью Викъ де-Лаи рада ‘іа morale de Moli&egrave,re’ въ Correspondant, 1876, августъ, точка зрнія здсь въ сильной степени консервативная, хотя исключеніе и сдлано для Мизантропа.} попрекаютъ Филэнта двусмысленной безпечностью, не вникая въ характеристику его, сдланную Мольеромъ. Если мы только-что могли найти точки соприкосновенія между нимъ и Чичиковымъ, то найдемъ и рзкое различіе. Филэнтъ никакъ уже не пріобртатель, для себя онъ ничего не добивается, выросши вмст съ Альцестомъ, онъ повидимому принадлежитъ къ зажиточному классу, И въ его примирительныя рчи никогда не вкрадываются молчалинскія разсужденія: ‘въ чинахъ мы не большихъ’, ‘мы покровительство находимъ, гд не мтимъ’, ‘нельзя намъ смть свое сужденіе имть’. Чинъ, т. е. положеніе его, достаточно великъ, въ покровительств онъ не нуждается, свое сужденіе иметъ и даже философствуетъ. Нигд не видно также, чтобъ онъ помогалъ другимъ длать низости (исключая разв довольно слабое его участіе въ сплетняхъ у Селимены). Онъ прежде всего холоденъ по темпераменту, и сознаетъ это, кром того онъ натура разсудочная, — и эти оба свойства постоянно въ немъ сказываются. Эліанта ему нравится, но онъ говоритъ ей о своей любви съ величайшимъ спокойствіемъ, точно о какомъ нибудь зрло обдуманномъ предпріятіи, онъ знаетъ хорошо, что ей больше нравится Альцестъ,— но, еслибъ свадьба его съ Селименой состоялась и тмъ надежды Эліанты были разстроены, не захочетъ ли она обратить свои взгляды на него?— онъ будетъ ждать (IV, 1). Вы шутите, отвчаетъ ему Эліанта,— но онъ вовсе не шутитъ, а говорить пресерьозно. Онъ удовольствуется остаткомъ симпатіи, отверженной Альцестомъ, и въ этомъ отношеніи составляетъ опять полную противоположность съ нимъ: разочаровавшись въ Селимен, Альцестъ не сметъ уже искать руки Эліанты, не можетъ отдать ей ‘сердце, оттолкнутое женщиной гораздо ниже ея (le rebut d’un coeur qui ne vous valait pas, V, 8).
Съ этой флегматической разсудочностью онъ относится ко всему въ жизни. Онъ. какъ мы уже сказали, все видитъ и оцниваетъ, иной разъ не хуже Альцеста, но не даетъ ходу своему недовольству или порицанію, во первыхъ, это было бы смшно, къ тому же онъ привыкъ выполнять заведенные изстари обычаи (такъ онъ совтуетъ Альцесту посщать судей, но не потому, чтобъ сочувствовалъ взяточничеству, но потому, что такъ заведено, и безъ того ничего не добьешься въ судебномъ мір),— наконецъ для него дорого собственное спокойствіе и добрыя отношенія къ людямъ. Только поэтому онъ идетъ на компромиссъ, и въ такія минуты онъ вполн малодушенъ. Но въ немъ все таки какъ будто два человка: когда мы видимъ его въ обществ, выслушиваетъ ли онъ сонетъ Оронта или сплетничаетъ съ гостями Селимены, онъ заурядный свтскій кавалеръ, когда же онъ наедин съ Альцестомъ или Эліантой, сквозь эту кору проглядываютъ иногда черты симпатичныя. Ему жалко Альцеста и онъ распинается за него, хотя продолжаетъ бранить его, и въ глаза и заочно, онъ по своему, тихо, спокойно, любитъ или скоре уважаетъ Эліанту, онъ высказываетъ Альцесту необинуясь свои взгляды на жизнь и людей. Наконецъ посл того какъ Альцестъ удаляется отъ нихъ навсегда, Филэнтъ первый предлагаетъ Эліант, теперь уже его невст, поспшить за Альцестомъ и постараться отговорить его отъ исполненія задуманнаго плана. Словомъ, онъ везд оказывается среднимъ человкомъ, ни хорошимъ, ни дурнымъ, ни притворщикомъ, ни искреннимъ, все уравновшено умренностью и спокойствіемъ. Такимъ образомъ этотъ характеръ можетъ съ полнымъ правомъ явиться противовсомъ характера Альцеста, они противоположны другъ другу, какъ два полюса, и отражаютъ въ себ два крупныхъ теченія въ человческой мысли. На чьей сторон стоитъ самъ авторъ,— вопросъ праздный, хотя и многихъ занимавшій, онъ внушается обыкновенно наивнымъ желаніемъ всегда и во всемъ допытаться, каково-же настоящее воззрніе поэта на изображаемое лицо или событіе,— желаніемъ, не допускающимъ и возможности сколько нибудь объективныхъ пріемовъ. Въ какой бы степени Мольеръ ни вложилъ свою душу въ Альцеста, онъ тмъ не мене знаетъ за такимъ характеромъ угловатыя крайности и, не жаля его, выставляетъ ихъ наружу, он сильно смягчены у Филэнта, но зато они приводятъ къ квіетизму, у него больше терпимости, но она граничитъ съ равнодушіемъ. Основная мысль автора раздвояется,— и это, какъ мы уже видли, не первый примръ въ его комедіяхъ, по выраженію одного изъ лучшихъ знатоковъ Мольера, {Эжена Депуа, къ сожалнію умершаго раньше окончанія своего монументальнаго труда, образцоваго изданія Мольера въ коллекціи Grands Ecrivains de la France. Относительно Мизантропа сохранились только бглые наброски его мыслей, сообщенные его преемникомъ, П. Манаромъ. Oeuvres de Mol., V, 381.} поэтъ просто хотлъ изобразить въ Филэнт свтскаго человка, въ Альцест же — человка вполн честнаго, каждый изъ насъ, руководясь своими вкусами, склонностями, привычками, можетъ удовольствоваться удобной, покладливой добродтелью, или же предпочтетъ добродтель суровую, — Мольеръ предоставляетъ намъ выборъ… Я же убжденъ, что вс симпатіи Мольера были на сторон Альцеста’, заканчиваетъ свое замчаніе почтенный критикъ,— и посл всего, что выяснилось во время нашей работы, мы можемъ съ полнымъ убжденіемъ присоединиться къ этому заявленію.
Въ галере женскихъ характеровъ Мольера немного найдется такихъ граціозныхъ образовъ, какъ Эліанта, она очерчена лишь весьма слабыми штрихами, но, словно контуры на иныхъ превосходныхъ гравюрахъ стараго времени, очертанія эти живо рисуютъ всю личность. Она выросла въ той же сред, изъ которой выходятъ Селимены и Арсинои, но счастливо сберегла въ себ свжесть духа, она могла бы, можетъ быть, еще боле блистать въ свт, чмъ ея кузина Селимена,— она положительно красавица, и это прямо признаетъ въ ней Альцестъ. Но она одарена великой чуткостью ко всему фальшивому, и обычное ихъ общество отталкиваетъ ее, про себя она давно леляла идеалъ прямодушной натуры, которая идетъ въ жизни своей дорогой, мыслитъ независимо и высказывается открыто (je suis pour les gens qui disent leur pense, V, 3),— и осуществленіе этого идеала она увидала въ Альцест. Ни однимъ неосторожнымъ словомъ она не обнаружила своей любви къ нему, но ея лицо такъ откровенно, что выдало ея тайну, и самъ Альцестъ, и Филэнтъ догадываются уже, кого она любитъ.
Въ Альцест ее привлекаетъ именно то, что вызываетъ во всхъ окружающихъ лишь удивленіе, смхъ или злость, въ его откровенности она видитъ выраженіе его благородства и героизма, она цнитъ эту рдкую добродтель и желала бы видть ее усвоенною всми людьми. Для него она была бы, можетъ быть, вполн подходящею подругой, но на опыт убдилась, какъ прихотлива любовь. Альцестъ съ нею только ласковъ, чувствуетъ къ ней лишь дружескую симпатію,— и она съ сожалніемъ видитъ его страдающимъ отъ кокетства Селимены. Но она не ревнуетъ его къ ней, напротивъ, еслибъ это отъ нея зависло, она соединила бы его съ тою, которую онъ любитъ (moi-mme, ce qu’il aime, on me verrait Punir). Одна лишь надежда остается у нея: быть можетъ, онъ вовремя убдится въ своей ошибк, пойметъ, гд ждетъ его истинная привязанность,— тогда она не посмотритъ на недавнее прошлое и, можетъ бытъ, согласится принять его предложеніе. Но это счастье ей не суждено: когда въ минуту ревнивой вспышки Альцестъ самъ ищетъ любви ея, Эліанта видитъ насквозь этотъ мимолетный капризъ чувства и отклоняетъ его, когда же разрывъ уже произошелъ, и, стало быть, настала минута, которую давно призывала Эліанта, самъ Альцестъ уже не сметъ боле и заговорить съ ней о своемъ разбитомъ чувств, считаетъ себя недостойнымъ ея. Тогда она старается успокоить и его, и себя тмъ, что ршается на разсудочный бракъ съ спокойнымъ, холоднымъ Филэнтомъ, который ей кажется все же не дурнымъ человкомъ,— но, когда Альцестъ навсегда ее покидаетъ, она бросится ему вслдъ, вмст съ своимъ женихомъ, чтобъ удержать и вернуть его. Отъ перваго своего появленія и до заключительной сцены она не разстается съ этимъ ореоломъ самоотверженія, такая натура не холодна, не прозаична {Die nichts weniger als romantische Eliante, называетъ ее Богъ всть почему одинъ изъ свдущихъ однако нмецкихъ мольеристовъ, Адольфъ Лаунъ. См. первый выпускъ его Moli&egrave,re’s Werke mit deutschem Kommentar. Leipzig, 1873, S. 86.},— напротивъ, она согрта внутреннимъ огнемъ, полна воодушевленія, и только поневол осуждена вчно замыкаться въ себ.
Поодаль стоятъ остальныя, уже совсмъ второстепенныя, эпизодически выводимыя дйствующія лица, необходимыя и какъ фонъ для картины, и какъ представители среды, обличаемой Альцестомъ. Изображая ихъ, Мольеръ не подчеркиваетъ ни одной изъ порочныхъ ихъ чертъ, не сгущаетъ ихъ душевную черноту ради того, чтобъ доставить Альцесту больше нравственнаго блеску. {Гумбертъ (Moli&egrave,re, Shakspeare und die deutsche Kritik, Leipz., 1869, 464) находитъ, что въ этой объективности изображенія антипатичныхъ ему характеровъ Мольеръ превосходитъ и Шекспира въ Гамлет и Гёте въ Гасс, не смотря на то, что оба эти произведенія такъ же отражаютъ личное настроеніе ихъ авторовъ, какъ Мизантропъ.} Онъ выводитъ ихъ, какъ они есть, показавъ намъ каждаго за своимъ дломъ: Оронтъ, любуясь на самого себя, съ сладострастной манерностью продекламируетъ свои стихи, Акаетъ съ Клитандромъ, какъ два настоящихъ blass, завязываютъ лестный для нихъ разговоръ о своихъ побдахъ, пересыпанный мелкими фамильярностями и шуточками современнаго франтовского жаргона,— или же взапуски сплетничаютъ въ салон Селимены, одинъ изъ заурядныхъ свтскихъ визитовъ Арсинои, почти уже отставной кокетки, ударившейся въ морализирующее направленіе, {Намъ уже пришлось упомянуть о новйшемъ истолкованіи этого характера, возвратившемъ Арсино ея (конечно, сравнительную) молодость. Въ пользу этого толкованія говорятъ въ особенности старанія ея завлечь Альцеста, надежды, что ей удастся заставить его забыть Селимену: все это было бы, конечно, немыслимо, еслибъ одного взгляда на Арсиною было достаточно, чтобъ увидать совершенно отцвтшее лицо, изрзанное морщинами. Правда, Селимена смется надъ ея страстью къ притираньямъ (elle met du blanc et veut paratre belle, III, 5),— но это, по всей вроятности, лишь одна изъ первыхъ попытокъ остановить начинающееся увяданіе. Вся роль Арсинои въ пьес и обусловлена желаніемъ показать, что она еще молода, и можетъ имть успхъ, потому и обдуманная месть ея Селимен иметъ такой рзко-выдержанный характеръ. Добавочной чертой является у нея набожность, конечно, вншняя, поднимаемая въ свт на смхъ, это — опять попытка подготовить себ заблаговременно почетное отступленіе. Мольеръ любилъ часто рисовать такой оттнокъ ханжества, — таковъ наприм. портретъ подобной личности въ Школ женщинъ, актъ IV, 3, затмъ Оранта и Пернелла въ Тартюфф.} точно также перенесенъ на сцену съ отчетливой врностью. Если это можетъ показаться недостаточнымъ, галерея сатирическихъ набросковъ, складывающаяся изъ пересудовъ Селимены и ея гостей, явится полезнымъ дополненіемъ, завистливый проныра Адрастъ, который не можетъ выносить повышенія или наживы другихъ людей и потому постоянно ворчить противъ двора, молодой Клеонъ, извстный только тмъ, что у него хорошій поваръ, вздорный педантъ Дамисъ, щеголяющій изысканнымъ вкусомъ, находя, что все вокругъ него, и разговоры, и мысли, и стихи, слишкомъ вульгарны, Жеральдъ, помшанный на лошадяхъ, собакахъ и экипажахъ, Клеонтъ, осмиваемый за то, что на пріем въ Лувр онъ высокимъ особамъ показался слишкомъ страннымъ, не имющимъ хорошихъ манеръ,— такова эта длинная вереница портретовъ, усиливающая впечатлніе, производимое маркизами комедіи. Вс эти ничтожныя личности тмъ несносне, что имютъ возможность вліять на дла,— и какой нибудь Акаетъ можетъ, сославшись съ похвальбой на то, что онъ ‘иметъ нкоторое право считать себя благороднымъ’, заявлять, что въ силу положенія, созданнаго ему его происхожденіемъ, немного найдется должностей, из которыхъ онъ бы не могъ занять. Точно также въ рукахъ Арсинои находится немалое вліяніе на раздачу милостей и должностей, и она можетъ заманивать Альцеста блестящей перспективой, такъ какъ знаетъ, что въ состояніи исполнить общаніе. Заботы всхъ этихъ людей вращаются только вокругъ двора, мы думаемъ даже, что въ демонстративно-частомъ упоминаніи о двор иной разъ слдуетъ видть маскированное указаніе на самого короля (наприм. въ желаніи Арсинои, чтобъ дворъ обратилъ на Альцеста благосклонный взоръ и воздалъ ему должное), его милостей добиваются вс они, одни лишь оказанныя ему услуги зачисляютъ себ въ достоинство,— за то Альцестъ, очевидно не безъ умысла, противополагаетъ этому дятельность на пользу всему государству (service l’Etat, III, 7) и не хочетъ добиваться почестей уже потому, что для общей пользы ничего не сдлалъ.
Такимъ образомъ вся эта толпа ничтожествъ, окруженныхъ мишурнымъ блескомъ, получаетъ, несмотря на свою видимо второстепенную роль въ пьес, немалое значеніе въ развитіи основной ея мысли. Она оправдываетъ негодованіе Альцеста и вмст съ тмъ вызываетъ въ зрител презрніе къ дворской атмосфер, развнчиваетъ версальскихъ боговъ. Но исходною точкой въ раздач милостей всмъ этимъ неспособнымъ людямъ, въ допущеніи ихъ къ вліятельнйшей роли въ стран, главною причиной того, что въ высшихъ сферахъ невозможно дышать честному человку, является все таки король, хотя онъ остается все время невидимымъ, скрытъ за кулисами,— и потому къ кому-же, какъ не къ нему именно, должна относиться вся сущность высказываемыхъ въ пьес укоризнъ! Моланъ былъ поэтому вполн правъ, замчая, что въ Мизантроп размахъ сатиры пронесся у самого трона, задвъ и его настолько, насколько это было возможно въ данную пору.
Подвергнувъ выведенные Мольеромъ характеры подробному изученію, мы получаемъ возможность проврить одинъ изъ весьма распространенныхъ взглядовъ на слабую способность нашего автора къ характеристик вообще. Этотъ взглядъ всего чаще высказывался нмецкими эстетиками {Въ этомъ ополченія отличались посл А. И. Шлегеля Крейссигь, Эйхендорфъ, Марквальдъ и друг. Нанеся имъ въ названной уже книг своей жестокое пораженіе, Гумбертъ какъ бы въ назиданіе имъ собралъ множество сочувственнйшихъ отзывовъ о Мольер, высказанныхъ въ англійской литератур. См. его книгу Englands Urtheil ber Moli&egrave,re. Bielefeld, 1878.}, вообще съ какою то принципіальной нетерпимостью ополчавшимися неразъ противъ Мольера: изрдка затрогивался онъ и во французской критик {Въ особенности недавно Стапферомъ въ обширномъ приложеніи ко второму тому его книги о Шекспир,— приложеніи, посвященномъ мольеровской критик (см. стр. 428).}, у насъ онъ чуть ли не впервые высказанъ былъ Пушкинымъ {Записки А. С. Пушкина (Соч., изд. Анненкова, томъ пятый, стр. 10).}. Сообразно этому мннію, Мольеръ въ значительной степени лишенъ былъ способности тонко мотивировать колебанія въ характер своихъ героевъ, у него выводятся все сплошныя, единообразныя натуры, безъ градаціи, безъ усложненій и оттнковъ. Пушкинъ находилъ, что лица, созданныя Мольеромъ, ‘суть типы такой-то страсти, такого-то порока, а не существа живыя, исполненныя многихъ страстей, многихъ пороковъ, какими ихъ рисуетъ Шекспиръ’,— и въ доказательство своего мннія поэтъ ссылался на то, что ‘у Мольера скупой скупъ — и только, у Шекспира Шайлокъ скупъ, смтливъ, мстителенъ, чадолюбивъ, остроуменъ’, и противополагалъ сложный характеръ шекспировскаго Анджело Тартюффу, который везд и всегда остается лицемромъ. Нельзя не согласиться съ тмъ, что Мольеръ не любитъ предпосылать непосредственному дйствію своихъ героевъ поясненіе ихъ предшествовавшей жизни, тхъ обстоятельствъ, которыя вліяли на образованіе ихъ характеровъ, такой Vorgeschichte у него не встртишь, — и въ противоположность шекспировскому Тимону, который является намъ сначала въ счасть, а за тмъ въ гор, Альцестъ сразу показанъ намъ такимъ, какимъ сдлала его антипатичная ему среда. Но еще остается далеко не ршеннымъ вопросъ, въ какой степени названный пріемъ обязателенъ въ драматическомъ творчеств, и въ подтвержденіе того стоитъ сослаться на такого тонкаго знатока художественныхъ законовъ, какъ Гёте, который, принимая сторону Мольера противъ нмецкихъ его критиковъ {Въ разговорахъ съ Экерманомъ.} выражалъ недоумніе, почему прошлое дйствующаго лица не можетъ быть раскрыто искусно вплетенными въ первые же акты намеками и ссылками. Въ этомъ же дл умнье Мольера излагать всю сущность сюжета сразу въ экспозиціи, давно уже признано, взаимныя отношенія всхъ дйствующихъ лицъ опредлены и характеры ихъ вполн намчены съ первой же сцены Мизантропа.
Но допустимъ даже, что пьеса дйствительно слишкомъ рзко вводитъ въ дло уже готовые характеры, — неужели, посл произведеннаго нами анализа, можно утверждать, что это все простыя, одностороннія воплощенія страстей или пороковъ! Вдь по аналогіи съ Пушкинскимъ положеніемъ, что ‘у Мольера скупой скупъ и только’, пришлось бы сказать, что мизантропъ Альцестъ только и длаетъ, что высказываетъ ненависть къ людямъ, — это же было бы очевидной несправедливостью. У Альцеста именно одна изъ тхъ сложныхъ натуръ, которыя такъ нравились Пушкину у Шекспира. Онъ презираетъ людей, но для человчества желалъ бы лучшей будущности, его пессимизмъ иметъ какъ бы идеалистическую подкладку, способный страстно ненавидть, онъ жаждетъ сочувствія, дружбы, можетъ безумствовать отъ любви и ревности, безпощадный ко всмъ, онъ полонъ гуманности и всепрощенія по отношенію къ Селимен, знатный по происхожденію и воспитанію, онъ любуется незатйливыми полевыми цвтами народной поэзіи. А все зрлище его колебаній и волненій, когда онъ то вритъ и надется, то снова жаждетъ разрыва, то неожиданно ищетъ спасенія у Эліанты, — неужели все это свойства прямолинейной натуры, которая, разъ поддавшись извстной страсти, не вдаетъ уже никакихъ отклоненій, а только скряжничаетъ, или лицемритъ, негодуетъ, или развратничаетъ! Но Альцестъ (къ которому, однако боле всего обращаются вс подобныя нареканія) не составляетъ исключенія изъ всего персонала комедіи. И въ характер Филэнта намъ бросилось въ глаза далеко не дюжинное мастерство нарисовать средняго человка, балансирующаго между нсколькими направленіями, — свойство опять не прямолинейное, внутренняя борьба въ Эліант и даже въ Селимен (этомъ наимене сложномъ характер изъ всхъ) выдвигала наружу самыя сокровенныя черты, часто неожиданныя и какъ будто противорчащія одна другой. Все это свидтельствуетъ скоре о желаніи поэта настаивать на томъ, что нравственный организмъ человка чрезвычайно сложенъ, и что обязанностью художника является изображать его именно во всей этой мнимо-нестройной сложности. И полнйшимъ подтвержденіемъ нашей мысли опять же явятся слова самого Мольера, вложенныя въ уста его главному герою: ‘напрасно зовутъ насъ мудрецами, — внутри у насъ всегда остаются чисто-человческія стремленія’,— эти же слова произноситъ Альцестъ всего за нсколько мгновеній до разрыва, т. е. въ ту самую минуту, когда ему всего легче было бы выказать себя вполн послдовательнымъ и несокрушимымъ.
Если подобный пріемъ воспроизведенія характеровъ былъ почти еретической новинкой въ царств старой французской эстетики, то изучаемая нами комедія должна была возбуждать недоумніе и другими своими сторонами, столь же своеобразными. Слогъ ея (въ отличіе отъ слога другихъ пьесъ Мольера) былъ часто шероховатъ, версйфикація не всегда правильная, и Вольтеръ, и Буало, и Лагарпъ находили нсколько несомннныхъ погршностей въ этомъ отношеніи. Гд для римы, наряду съ новйшей формой avec вытянется длинное старое avecques, гд потребуется зачмъ-то слишкомъ много словъ для выраженія простой мысли (замтимъ, кстати, всегда лишь во второстепенныхъ сценахъ), наприм. c’est un homme jamais ne me le pardonner, II, 3, или et, si c’tait qu’ moi la chose pt tenir, IV, 1), гд вдругъ прорвется иное словечко, идущее прямо вразрзъ съ обстановкой: il faut suer sans cesse chercher que lui dire, говоритъ у себя въ салон Селимена про свтскую же даму (II, 5), и рядомъ съ этимъ звучатъ превосходныя по своей законченности и меткости выраженія, быстро вошедшія въ пословицу. Эта неровность слога была вовсе не во вкус современной цивилизованной публики, да и потомъ зачлась въ счетъ прегршеній автора. Но мы, къ счастью, отошли уже на далекое разстояніе отъ первой Оцнки пьесы и получили возможность относиться и къ этой ея сторон съ объективно психологической точки зрнія. Признаемся, что полная безукоризненность слога показалась бы намъ здсь просто неестественной. Комедія писалась авторомъ въ такомъ взволнованномъ состояніи, отъ сердца, что выравнивать стихи по ранжиру и оттачивать академически-правильныя фразы было для него просто немыслимо. Тамъ, гд онъ самъ задтъ за живое, не встрчаются вовсе и эти небрежности, языкъ ему вполн послушенъ, стихи такъ и льются, остроты и рзкости такъ и сверкаютъ, въ второстепенныхъ же сценахъ, наполняющихъ промежутки между крупными переходами дйствія, онъ нетерпливъ, небреженъ, самъ не замчая того, — онъ спшитъ перейти къ существенному. То же можно подмтить и въ нкоторыхъ другихъ комическихъ произведеніяхъ, имющихъ одинаковую связь съ внутренней исторіей ихъ авторовъ. Кому не вспомнится при этомъ наше Горе отъ ума, чьи слоговыя неровности, надъ которыми издвалась педантическая критика двадцатыхъ годовъ, не помшали ему стать украшеніемъ родного слова! Но обыкновенно нужно не мало времени, чтобъ критика поняла смыслъ такихъ неровностей, подобно тому какъ и вообще своеобразная непринужденность слога, совершенно отступающаго отъ правилъ, не скоро пріобрла прелесть въ глазахъ знатоковъ. Буало былъ искренно преданъ Мольеру и понималъ значеніе его дятельности, но не могъ примириться съ его непокорной творческой манерой и ставилъ ему въ вину его любовь къ народности, которая будто бы мшала полному торжеству его какъ художника. Мольеръ, говоритъ онъ, {L’art potique, пснь III.}
Peut-tre de son art et remport le prix,
Si, moins ami du peuple, en ses doctes peintures,
Il n’et point fait souvent grimacer ses figures.
Онъ ставилъ ему, какъ извстно, заурядъ въ вину и бойкую веселость его мелкихъ комедій и Фарсовъ, гд уже дло ограничивалось не однми гримасами, онъ никакъ не могъ понять, что одно и то же лицо могло написать и Мизантропа и Продлки Скапена (dans le sac ridicule ou Scapin s’enveloppe je ne reconnais plus l’auteur du Misanthrope). Словомъ, Мольеръ былъ, въ его глазахъ, недостаточно ровенъ и пластически изященъ везд и во всемъ. Но, къ счастью, потомство давно перестало смотрть на вещи глазами Буало, какимъ бы передовымъ критикомъ онъ ни былъ для своей эпохи. Поэтому мы вправ принять подъ свою охрану и слогъ Мизантропа, прощая ему ту великую вину, что онъ не всегда согласенъ съ Словаремъ Академіи.
Намъ остается разсмотрть строеніе пьесы, развитіе фабулы, дробленіе комедіи на акты и степень законности ея развязки. Въ немаловажномъ для драматическаго писателя умнь составить стройный остовъ своего произведенія, и затмъ гармонически сочетать вс отдльныя его части Мольеру нердко отказывали, ссылаясь главнымъ образомъ на Мизантропа, его попрекали вмст съ тмъ и недостаточно быстрымъ развитіемъ главнаго дйствія отъ одного акта къ другому. Въ такихъ отзывахъ нельзя отрицать извстной доли справедливости. Какъ слогъ данной комедіи, такъ и ея структура не лишены неровностей. Первый актъ составляетъ блестящее исключеніе и всегда удовлетворялъ самыхъ взыскательныхъ судей, повидимому сожалвшихъ, что такія художественно выполненныя врата ведутъ въ такое бдное зданіе. Дйствительно, все, что зрителю необходимо сразу знать, чтобъ оріентироваться въ ход пьесы, уже сгруппировано тутъ. Альцеста мы видимъ и въ его житейскихъ отношеніяхъ къ людямъ, и въ его столкновеніяхъ съ принятою моралью, и въ его интимной жизни, главные оттнки его убжденій, презрніе къ дворскому міру, отношеніе къ суду, литературные вкусы показаны съ достаточной ясностью, противоположность его съ Филэнтомъ, несчастная любовь къ Селимен, томленія Эліанты заставляютъ предугадывать будущее развитіе его судьбы. Второе главное лицо, Селимена, еще не являлось, но роковое присутствіе его уже живо чувствуется (пріемъ, употребленный Мольеромъ въ Тартюфф, гд онъ не торопится выпускать своего ханжу на сцену, но постепенно подготовляетъ насъ къ его появленію), не показалась еще во всей крас придворная обстановка, но въ лиц Оронта дано зрителю достаточное предвкушеніе, уже недурно знакомящее съ нею, и вмст съ тмъ Альцесту дана возможность показать на дл свое праздолюбіе и пренебреженіе къ обычаямъ. Словомъ, въ первомъ акт совмщено множество данныхъ для пониманія и среды и дйствующихъ лицъ. Де-Визе находилъ, что даже во второй сцен этого акта можно было бы найти сотню разнообразныхъ примровъ, доказывающихъ великій умъ автора.
Уступая въ живости первому акту, второе дйствіе добавляетъ однако существенную черту къ наличному составу пьесы. О любви Альцеста мы узнаемъ тутъ уже не изъ признаній его, но видимъ ея отличительныя свойства на дл, въ горячихъ объясненіяхъ его съ Селименой, въ ревнивыхъ упрекахъ, рзкостяхъ съ соперниками. Придворный бытъ окончательно обрисованъ, кром Арсинои, вс дйствующія лица уже выведены. Съ этой поры зритель въ прав ожидать, что дйствіе будетъ развиваться быстро, но — ожиданія эти не вполн оправдываются. Въ третьемъ акт прибавится собственно только вмшательство Арсинои и ея ссора съ Селименой, и затмъ уже предвидится катастрофа: Арсиноя захочетъ мстить и постарается открыть глаза Альцесту. Четвертое дйствіе сводится къ объясненію между мизантропомъ и Селименой изъ-за письма ея къ Оронту, случайно добытаго мстительницей, притомъ нсколько поражаетъ сходство конечныхъ сценъ второго и четвертаго дйствія, приставленныхъ съ одинаковой цлью — найти предлогъ, чтобъ удалить Альцеста со сцены: въ первомъ изъ этихъ двухъ актовъ его вызываетъ посланецъ отъ трибунала господъ маршаловъ, во второмъ собственный его слуга, чтобъ передать присланную изъ суда бумагу. Наконецъ дйствіе снова оживляется въ пятомъ и послднемъ акт, страсти разгорлись, конфликтъ дошелъ до крайней степени напряженія, разрывъ Альцеста съ обществомъ является неизбжнымъ, и зритель разстается съ пьесой подъ давленіемъ сильнаго впечатлнія.
Слдуетъ ли изъ того, однако, что недостатокъ вншней живости дйствія (который допускалъ, наприм. даже такой горячій защитникъ пьесы, какъ Даламберъ, отдававшій въ этомъ отношеніи предпочтеніе Тартюффу) нанесъ существенный ущербъ всей комедіи? Мы ршительно думаемъ, что нтъ. Взамнъ театральныхъ эффектовъ здсь вступила въ свои права работа художника-психолога, онъ воспользовался малйшей сценкой, чтобъ обрисовать вс изгибы характера и главныхъ и мелкихъ дйствующихъ лицъ, такъ отъ разговора между Филэнтомъ и Эліантой (IV, 1) ходъ пьесы почти ничего не выигралъ, но за то у насъ есть по окончаніи его масса новыхъ данныхъ для пониманія Альцеста, самоотверженіе Эліанты и рефлексія Филэнта нигд такъ ярко не обнаруживаются, и подобно этому въ наимене необходимыхъ съ виду сценахъ разсяно множество самыхъ цнныхъ указаній на душевныя движенія и внутреннюю борьбу героевъ, или же напротивъ чертъ описательно-бытовыхъ. Если Мизантропу суждено принять упрекъ въ недостаточной стройности плана, то онъ можетъ раздлить и его съ грибодовскимъ Горемъ отъ ума, которое точно также весьма уязвимо съ этой стороны. Но и оправданіе у обихъ пьесъ одинаковое. Он въ равной степени произведенія субъективныя, авторамъ ихъ дороже всего высказать задушевныя свои мысли, дать волю своему отрицательному отношенію къ людямъ, изобразить терзанія героя, кровно близкаго имъ, — и передъ этой цлью они порою забываютъ строгія правила всякихъ литературныхъ теорій. Мольеръ повидимому и самъ понималъ, что ему могутъ сдлать подобный упрекъ, и, вроятно съ его вдома, авторъ ‘Письма о комедіи Мизантропъ’, предупреждая обвиненія, раскрывала масс, какова была цль автора при созданіи этого произведенія: ‘онъ вовсе не хотлъ написать комедію, преисполненную происшествій (incidents), но лишь пьесу, въ которой онъ могъ бы возстать противъ нравовъ вка. Это побудило его избрать героемъ мизантропа, — а такъ какъ это слово означаетъ врага людей, то, конечно, всякій согласится, что выборъ былъ сдланъ удачно, — разумется, никто не можетъ такъ хорошо говорить противъ людей, какъ ихъ врагъ. Выборъ сдланъ къ тому же необыкновенно удачно и въ сценическомъ отношеніи, горести, столкновенія, странности и горячія вспышки Мизантропа являются благодарнымъ матеріаломъ для игры.’ Такимъ образомъ главная цль и тутъ почти прямо самимъ авторомъ сводится къ потребности протеста и къ воспроизведенію грустной судьбы личности развитой и умной. Не спрашивайте меня ни о чемъ больше, скромно говоритъ современнымъ ему критикамъ авторъ, не ждите отъ меня эффектно замыкающихся актовъ, животрепещущей занимательности дйствія, я вывелъ передъ вами нсколько людей изъ вашей среды, передалъ ихъ судьбу,— вникните въ нее, и я устранюсь даже отъ заключительнаго вывода.
Нкоторыя мста въ письм де-Визе проникнуты умышленно объективнымъ отношеніемъ къ пьес. Сочувственные отзывы, разбросанные то тутъ, то тамъ, по всей вроятности принадлежатъ самому автору, незадолго передъ тмъ побжденному Мольеровской музой и перешедшему въ ряды ея усерднйшихъ чтителей {Ему приписываются дв пьесы, направленныя противъ Мольера, Zelinde и les Nouvelles nouvelles. Фурнель, Contemporains de Mol., Ш, 1875, пытался приписать первую изъ этихъ пьесъ де-Виллье.— Де-Визе вообще былъ не совсмъ лишенъ дарованій и съ извстнымъ запасомъ недовольства. Любопытный образчикъ его сужденій представляютъ напечатанныя недавно два его письма. Deux lettres par le fondateur du Mercure galant publ. par Tamizey de Larroque, въ журнал Cabinet historique, mars-avril, 1880. Въ нихъ находимъ очень недурно проведенное осужденіе придворныхъ нравовъ.}, но въ основныхъ взглядахъ Письма намъ слышится отголосокъ сужденій съ самого Мольера. Онъ вообще слишкомъ любилъ пояснять свои произведенія или въ предисловіяхъ къ нимъ, или въ полемическихъ своихъ пьесахъ (въ род Критики на Школу женщинъ), или же наконецъ въ особыхъ Письмахъ, для которыхъ прибгалъ (какъ въ Письм о Тартюфф или въ чрезвычайно любопытномъ отвтномъ письм на критику Донъ-Жуана), {Недавно Livet разъяснилъ, кто былъ, но его мннію, авторомъ пасквиля, вызвавшаго этотъ отвтъ. Онъ былъ янсенистъ и звали его Барбье д’Окуръ. См. статью Ливе, Quel est Fauteur des Observations sur le Fes’ tin de Pierre въ Moniteur universel, 1878, 14 mars, 38.} къ содйствію какого нибудь анонима,— трудно предположить, чтобъ онъ могъ пропустить безъ такого же поясненія своего Мизантропа, дававшаго немалую пищу толкамъ.
Если же мы дйствительно допустимъ въ основной части Письма вліяніе Мольера, {Этому не противорчитъ вовсе ходившій въ то время слухъ, будто письмо де-Визе было напечатало при пьес противъ желанія Мольера. Хвалебные отзывы автора могли быть даже смягчены по требованію поэта, который вмст съ тмъ ввелъ въ письмо нсколько личныхъ своихъ поясненій.} то пріобртутъ особый интересъ разсужденія, замыкающія собой это произведеніе. Тутъ сводятся итоги пьесы, перечисляются изображенные въ ней характеры,— но въ основномъ вопрос умышленно не произнесено никакого ршительнаго сужденія, за кмъ осталось преимущество, за рзкостью или за умренностью, намъ не говорятъ. Филэнтъ названъ человкомъ разсудительнымъ (въ другомъ мст: осторожнымъ), которому всмъ намъ слдовало бы подражать, но вмст съ тмъ за Альцестомъ признано умнье, не смотря на нсколько забавный тонъ его рзкостей, высказывать очень врныя мысли, если иной разъ можетъ показаться, что онъ требуетъ отъ людей слишкомъ многаго, то и это извинительно, потому что необходимо многаго требовать, чтобъ добиться хоть чего-нибудь. Затмъ выставлена также на видъ практическая полезность урока, который должны вынести изъ пьесы различныя лица, имющія право найти тутъ сходство съ собою, эти разсужденія сильно отзываются ходячей моралью,— но рядомъ со всмъ этимъ какъ будто случайно промелькнули дв, три искренно сказанныя фразы, которыя для чуткаго читателя говорятъ несравненно больше всхъ этихъ разсужденій. ‘Мольеръ, читаемъ мы тутъ, съ свойственнымъ лишь ему одному искусствомъ, заставляетъ насъ везд отгадывать боле, чмъ онъ въ дйствительности говоритъ,’ {Замтимъ, что, по показаніямъ очевидцевъ, этимъ оттнкомъ всегда отличалась и игра одного изъ лучшихъ мольеровскихъ учениковъ, Барона. Этотъ же замчательные актеръ, конечно въ дух воспринятыхъ имъ совтовъ, произвелъ вообще переворотъ въ сценическомъ исполненіи, ршительно возставъ противъ декламаціи. См. Le comdien, par Rmond de Sainte Albine (Collect, des mmoires sur l’art dramat., VI-е livraison). P. 1825, 215.} — и когда читатель призадумается надъ этими словами, онъ найдетъ разгадку ихъ въ одной изъ предшествующихъ фразъ. Авторъ противополагаетъ обыкновенныя комическія пьесы, отличающіяся мелкимъ и избитымъ остроуміемъ, пьес Мольера. ‘Я считаю комедіи въ ея род, говоритъ онъ, гораздо боле занимательными, хотя тутъ смхъ совсмъ не такой громкій, он не только развлекаютъ человка, но вызываютъ его симпатію и постоянно пробуждаютъ въ немъ внутренній, задушевный смхъ’ (elles attachent, elles font continuellement rire dans l’me). Вотъ истинная цль пьесы, пробужденіе ‘смха сквозь незримыя міру слезы’, и судьба героя, близкаго сердцу автора, даетъ къ тому непосредственный поводъ, все сосредоточилось на изображеніи психологическихъ моментовъ, — и притомъ авторъ умышленно оставляетъ многое недосказаннымъ. Удивительно-ли посл этого, что за осуществленіемъ этой цли оставлены были въ сторон мелкія техническія частности, и юмористъ-психологъ на этотъ разъ заслонилъ опытнаго драматурга!
Но, если, отршаясь отъ обычныхъ сценическихъ требованій, мы остановимся исключительно на основныхъ чертахъ развитія Фабулы Мизантропа, грховность Мольера въ значительной степени умалится. На это давно и весьма метко указалъ одинъ изъ забытыхъ теперь провинціальныхъ нмецкихъ мольеристовъ, Гертъ {Ueber den Misanthropen des Moli&egrave,re, v. Dr С. А Е. Gerth, Programjnenschrift des Pdagogiums zu Putbus, 1841.}. Изучая строеніе комедіи, онъ принималъ, что, по отношенію къ дйствію, въ ней два главныхъ лица,— добродтельный Альцестъ и легкомысленная Селимена, изъ ихъ взаимныхъ отношеній, какъ обожателя къ предмету любви, исходитъ завязка пьесы, затмъ противоположность ихъ характеровъ вызываетъ въ насъ интересъ и скрпляетъ узелъ интриги, наконецъ разоблаченіе Селимены разрубаетъ этотъ узелъ и замыкаетъ пьесу. Эта весьма несложная основа, получающаяся посл устраненія многихъ, подробностей, развита вполн правильно, затмъ, ‘въ силу всеобщности нравственнаго содержанія обоихъ главныхъ лицъ, она какъ бы расширяется, переносится изъ тснаго круга семейнаго происшествія на арену общественной жизни и ея сложныхъ отношеній, и такимъ образомъ, наряду съ частнымъ интересомъ везд проявляется общее значеніе изображаемыхъ явленій’. Разсматриваемая съ этой, совершенно уже трезвой, точки зрнія, пьеса какъ бы получаетъ обратно отнятую у нея стройность, и возраженія противъ этой стороны ея разршаются въ примирительномъ дух.
Но, допустивъ и это, остается открытымъ вопросъ, вполн ли естественна развязка комедіи и, что въ особенности безпокоитъ строго-нравственныхъ судей, допустима ли она съ точки зрнія здравой морали въ произведеніи драматическомъ. Нельзя отрицать, что развязка дйствительно должна была многимъ казаться неслыханной ересью: наперекоръ общепринятой теоріи благоразумной сатиры, добродтель здсь нетолько не торжествуетъ, но изгоняется изъ общественной среды, и на сторон порока все таки остается если не прямое торжество, то все же перевсъ. Обширный кружокъ, въ которомъ блистаютъ Оронты и Селимены, сомкнется посл удаленія Альцеста и снова предастся своей обычной жизни, онъ, пожалуй, не замтитъ даже его отсутствія, не вспомнитъ о нелюдим, который въ странномъ самомнніи предпочелъ житье въ глуши свтлому приволью цивилизованной жизни,— если же вспомнитъ о немъ, то въ тон пренебрежительнаго удивленія чудаку, который ‘гордъ былъ, не ужился съ нами’…. Какъ бы ни былъ непріятенъ подобнымъ судьямъ такой истинно трагическій исходъ пьесы, оставляющій тяжелое впечатлніе, мы должны однако признать, въ силу всхъ особенностей характера Альцеста, что инымъ исходъ этотъ и быть не могъ. Непонятый современниками, одинокій въ многолюдномъ обществ, наконецъ оттолкнутый единственнымъ дорогимъ для него существомъ, Альцестъ не можетъ противостоять естественному стремленію уйти подальше отъ своихъ мучителей. Оставить его жить среди общества было бы такъ же немыслимо, какъ немыслимо, наприм., для насъ представить себ Чацкаго въ Фамусовскомъ обществ посл бала и сцены въ сняхъ, съ примирительными поползновеніями и зачаткомъ молчалинскаго квіетизма. Правда, былъ бы для него иной исходъ, который, быть можетъ, многихъ удовлетворилъ бы — и не отчаянію, не бгству отъ людей, но неутомимой дятельности и борьб съ ними предался бы тогда Альцестъ, и сошелъ бы, можетъ быть, совсмъ иначе со сцены. Но тогда его натура не была бы такою болзненно-надломленною, его энергія была бы свжа, словомъ, вся постановка характера мольеровскаго героя была бы иная.
Мольеръ какъ будто понималъ возможность возраженій противъ данной развязки, и, на нашъ взглядъ, напрасно сдлалъ имъ небольшую уступку. Посл того какъ Альцестъ скрылся, авторъ влагаетъ въ уста Филэнту два стиха довольно прозаическихъ, особенно посл страстной вспышки Альцеста:
Allons, madame, allons employer toute chose,
Pour rompre le dessein que son coeur se propose.
Съ этими словами Филэнтъ удаляется съ своей невстой вслдъ за Альцестомъ, чтобъ убдить его остаться,— и благодаря этому зритель и по окончаніи пьесы находится въ неизвстности, удалось ли двумъ друзьямъ уговорить мизантропа, не вернулся ли онъ потомъ снова къ людямъ, не подпалъ ли опять вліянію Селимены, или же, быть можетъ, исправился, раскаялся. Иные критики, изъ числа сочувственнйшихъ цнителей пьесы (какъ наприм. Эженъ Рамберъ {Corneille, Racine et Moli&egrave,re, deux cours sur la posie franaise au XVII si&egrave,cle, par Eug&egrave,ne Rambert. Lausanne, 1862.}, находятъ, что въ этой загадочности развязки есть особая прелесть, что благодаря ей ‘надъ драмой проносится волшебная тайна поэзіи, и передъ замечтавшимся зрителемъ раскрывается цлый міръ мыслей. Послднія слова комедіи — слова сомннія и надежды’. Но разв и безъ этихъ словъ, слишкомъ уже близко ставящихъ возможность переломить ршеніе Альцеста, неизвстность относительно его будущей судьбы недостаточно была выставлена? Вн себя отъ скорби, удаляется онъ, и Богъ всть, что будетъ съ нимъ, гд онъ найдетъ желанную свою пустыню, и найдетъ ли ее вообще, гд положитъ голову осиротвшій скиталецъ,— эти мысли невольно пронесутся въ ум каждаго зрителя, у котораго зашевелилось глубокое состраданіе къ несчастному человку. Вдь самъ же Рамберъ, сравнивая настроеніе Гамлета и Альцеста, находилъ, ‘что мысли, волнующія Гамлета, изъ числа тхъ, отъ которыхъ можетъ вскружиться голова, и избавленіе отъ нихъ можно найти лишь въ смерти, тогда какъ у Альцеста есть по крайней мр убжище въ немъ самомъ,— онъ сможетъ прожить въ уединеніи’, пусть же и останется за нимъ ореолъ мученика, гонимаго за убжденія, вчнаго скитальца, непреклоннаго въ своемъ протест, и пусть не намекаютъ намъ на возможность раскаянія и исправленіи. Это — дло тхъ добродушныхъ литераторовъ-обывателей, которые никакъ не могутъ спокойно видть образцоваго произведенія безъ надлежащаго конца и употребляютъ великія старанія, чтобъ присочинить по крайнему своему разумнію этотъ конецъ и приставить его куда слдуетъ,— совсмъ такъ какъ къ античному изваянію примазываются иногда усердными руками художника-штукатура недостающіе и совсмъ непропорціональные члены {Число развязокъ и транскрипцій Мизантропа, очень напоминающихъ, въ большинств случаевъ, наши ‘третьи части Мертвыхъ Душъ’, Утра посл бала у Фамусова и т. д., весьма велико. Въ слдующей глав мы коснемся важнйшихъ изъ нихъ, теперь же приведемъ для образца нсколько титуловъ пьесъ одного лишь прошлаго столтія, порожденныхъ тмъ же желаніемъ заглянуть въ будущее Альцеста: l Philinte de Moli&egrave,re, Фабра д’Эглантина, 1790, Le misanthrope corrig, comd. par mr А***, avocat an parlement, L. Cellot, 1776.— Alceste la campagne ou le misanthrope corrig, comd. en 3 actes par Demoustier, 1798.— Le misanthrope travesti, comdie par le citoyen Dauban, 1797.— Diog&egrave,ne la campagne, coin, eu prose avec prologue par J. А. М. de М. (Mezi&egrave,res), Gen&egrave,ve, 1758 (съ выходками противъ Руссо, нападавшаго на Альцеста).— Le misanthrope l’preuve, corn, en 1 acte, en prose, du thtre de l’Ambigu, помчено въ Registre des petits spectacles du thtre franais, 24 сент. 1788 (cm. рукописный словарь пьесъ Анри Дюваля, въ Нац. Библіот., fran. 15050, — Dictionnaire des ouvrages dramatiques depuis Jodelle jusqu’ nos jours).}. Въ числ подобныхъ приставовъ можно остановиться лишь на одной, чуть ли не самой своеобразной изъ всхъ. Она сдлана была въ Германіи, въ прошломъ вк, неизвстнымъ нмецкимъ поклонникомъ Мольера, {Эта развязка помщена въ лучшемъ изъ старыхъ нмецкихъ переводныхъ изданій Мольера, появившемся въ 1752 году въ Гамбург, у Герольда, подъ заглавіемъ ‘Des Herrn Moli&egrave,re smmtliche Lustspiele nach einer freien und sorgfltigen Uebersetzung.— Издатель говоритъ, что одинъ нмецкій дворянинъ, владя искусно французскимъ стихомъ, движимый жалостью къ герою Мизантропа, написалъ новую сцену для завершенія пьесы.— Эта сцена напечатана была снова Гумбертомъ въ Мольерист 1879, стр. 122, и въ Moli&egrave,re-Museum доктора Швейцера, Leipz., I, XLIII.} сентиментальному этому читателю пьесы показалась слишкомъ тяжелою мысль о бдственной участи Альцеста, онъ вооружился всми своими свдніями по французскому языку и сочинилъ за Мольера цлую сцену (къ счастію, не цлую пьесу), которая должна была замнить собою при представленіяхъ послднее явленіе комедіи. Селимена не уходитъ посл упрековъ Альцеста, но, сильно потрясенная ими, внезапно устремляется къ нему и, къ удивленію всхъ присутствующихъ, останавливаетъ его. ‘Arrtez! le moment o je perds votre coeur, rappelle ma raison et me rend l’honneur’, говоритъ она ему, coглашается отказаться отъ свта, дослдовать за нимъ въ его скитаньяхъ, но молитъ простить ей за то ея преступленье. Когда Альцестъ готовъ счесть и эту попытку съ ея стороны новымъ обманомъ, она раскрываетъ ему свою душу, обвиняетъ во всемъ свою молодость, но вмст съ тмъ и отталкивающее вліяніе его крайней мизантропіи, наконецъ на глазахъ ея показываются слезы. Увидавъ ее плачущею, Альцестъ ощущаетъ и самъ желаніе отречься отъ прежнихъ своихъ взглядовъ, Селимена примирила его съ жизнью и сдлаетъ изъ него, одичавшаго, нетерпимаго мизантропа — друга людей и мудреца (vous ferez d un sauvage, d’un misanthrope outr, l’ami de l’homme, un sage). Чудесное изцленіе человконенавистника приписано здсь сил любви, торжествующей надъ темными сердечными влеченіями, она одерживаетъ верхъ нетолько надъ Альцестомъ, но и надъ Селименой, которая длаетъ первый шагъ къ примиренію, и пьеса, полная тревогъ и терзаній, заканчивается гармоническимъ аккордомъ. Не говоря уже о томъ, какъ въ этой наивно придуманной развязк сказывается сентиментальное настроеніе нмецкой мысли въ ту пору, когда уже близокъ былъ разсвтъ шиллеровскаго идеализма,— какъ живо раз вязка эта напоминаетъ объ инстинктивномъ стремленіи массы людей избгать въ комедіи слишкомъ близкаго сходства съ дйствительною жизнью, и о желаніи сводить все тяжелое, что можетъ закрасться въ комическое произведеніе, къ веселому концу! Но чутье настоящаго реализма удержало Мольера и отъ подобной слезоточивой развязки, какъ и отъ всхъ другихъ, навязываемыхъ ему {Въ конц прошлаго столтія господствовало почему-то убжденіе, что Мольеръ задумывалъ написать продолженіе Мизантропа, гд главнымъ героемъ долженъ былъ сдлаться Филэнтъ. Такъ какъ достоврно извстно, что многія Мольеровскія бумаги, заботливо сохранявшіяся посл его смерти его труппой, были однако потеряны или похищены въ конц 18-го вка,— враги Фабръ д’Эглантина утверждали, что для своей комедіи онъ воспользовался прочитанными имъ и утаенными набросками Мольера.— Bibliogr. inoliresque, p. P. Lacroix, p. 142}, и онъ предпочелъ лучше оставить своего героя несчастнымъ, чмъ трогательно изобразить возвращеніе этого блуднаго сына въ лоно общества. Быть можетъ, и тогда уже ему приходилось слышать возраженія противъ избранной имъ развязки (Буало ставилъ же ему на видъ неудовлетворительность послднихъ сценъ Тартюффа и предлагалъ свой планъ окончанія этой пьесы {Попытка подобной перекройки плана мольеровской пьесы и была сдлана Жан. Батист. Руссо въ его Flatteur. Буало хотлъ, чтобъ изъ комедіи устранена была исторія о шкатулк съ компрометирующими бумагами и появленіе королевскаго посланнаго, онъ предпочелъ бы, чтобъ, узнавъ о захват Тартюффомъ дома, оставшіеся обсудили, что имъ длать, быть можетъ, они прогнали бы палочными ударами Тартюффа, потомъ явилась бы на сцену разсерженная Пернелла, партеръ смялся бы,— теперь же пьеса оставляетъ въ публик слишкомъ трагическое впечатлніе (разсказъ Бросетта).}, но, по высоко любопытному показанію Броссетта, какъ только Мольеру удавалось, на его собственный взглядъ, выполнить извстный планъ, осуществить предположенную идею, онъ уже не соглашался боле ни на какія измненія и снова весь отдавался увлеченію другими планами.
Съ такими своеобразными пріемами въ слог, расположеніи пьесы, характеристик, съ такой отвагой обобщенныхъ обличеній настоящая комедія естественно должна была въ то время казаться совершенно необычнымъ, страннымъ явленіемъ, даже для тхъ, кто не имлъ вовсе основанія считать себя лично ею задтымъ. ‘Не можетъ быть, чтобъ Мольеръ написалъ дурную пьесу’,, сказалъ Расинъ въ отвтъ на непріязненные отзывы о Мизантроп, хотя въ ту пору уже началась у него сильная размолвка съ комикомъ. Этотъ ршительный приговоръ плохому достоинству комедіи, пристрастно произносимый современными литературными кругами, живо отражаетъ ихъ смущенное состояніе въ виду несоразмрныхъ ни съ чмъ пріемовъ пьесы {Для знакомства съ господствовавшими тогда литературными взглядами до сихъ поръ остается очень пригодною книга Дельтура Les ennemis de Racine au XVII si&egrave,cle, вышедшая въ 1879 году Змъ изданіемъ.}. Недавно кто-то удачно сравнилъ ея появленіе съ Эффектомъ извстнаго предисловія В. Гюго къ его Кромвелю, послужившаго какъ бы манифестомъ народившагося французскаго романтизма, если въ этомъ любопытномъ документ, вызвавшемъ вскор такія же заявленія другихъ вождей школы, излагались прямо отъ лица автора, въ сосредоточенной форм, основы его новаго исповданія, то въ Мизантроп не въ догматическомъ вид, а прямо на дл устанавливались взгляды и понятія, выходившія далеко за современный эстетическій уровень. Съ еще большей силой, чмъ въ Тартюфф или Донъ-Жуан, здсь поднято было знамя высокой комедіи, загово рившей неслыханно мужественнымъ языкомъ, но не чуждавшейся изображенія житейскихъ мелочей, на сцен послышался и смхъ, но какой-то новый, точно также странный: не бойкій аристофановскій смхъ, который вскор на мгновенье возродитъ Расинъ въ своихъ Plaideurs, не здоровый юморъ прежнихъ мольеровскихъ произведеній, но волнующій и щемящій ‘смхъ въ глубин души’, этотъ провозвстникъ новйшей рефлексіи.
И не только для своего времени, но и навсегда Мизантропъ остался такимъ же своеобразнымъ явленіемъ, и одинъ изъ искреннйшихъ почитателей этой комедіи, Гёте, могъ съ полнымъ основаніемъ утверждать, что она стоитъ одиноко среди всемірной литературы, оставляя далеко за собой вс произведенія, схожія съ нею по тем, не исключая и шекспировскаго Тимона. На взглядъ Гёте, Тимонъ долженъ рядомъ съ Мизантропомъ показаться ‘простымъ комическимъ сюжетомъ’, по мннію новой нмецкой критики {Френцель, Berliner Dramaturgie, 1877, 1-er Band, 249—56, статья, написанная по поводу попытки поставить въ Берлин Тимона.}, онъ поражаетъ сравнительною грубостью контуровъ, отсутствіемъ чувства мры и близости къ жизни, по отзывамъ французовъ (напр. Стапфера) онъ можетъ быть названъ превосходнымъ либретто для оперы, но не драмой. Изъ прочихъ литературныхъ сверстниковъ Альцеста, которыхъ намъ еще придется обозрть, ни одинъ не въ состояніи даже издали помриться съ нимъ. Одно лишь Горе отъ ума въ прав было бы принять вызовъ въ состязаніи, — но, сходясь во многомъ съ пьесой Мольера, оно предпочло, однако, сатирическое, остроумное обличеніе нравовъ патетическому подъему личныхъ испытаній героя, и стало въ свою очередь совершенно незавмопко въ области комическихъ произведеній новаго времени.
Оставимъ же въ виду этой своеобразности произведенія старую привычку пригонять его непремнно въ готовую эстетическую колодку, будемъ (по выраженію Пушкина) судить драматическаго поэта по законамъ, имъ самимъ надъ собою поставленнымъ, и примемъ Мизантропа такимъ, каковъ онъ въ дйствительности, когда его не обезличиваютъ не въ мру усердные комментаторы. Мы не будемъ усиливаться видть въ немъ во что бы то ни стало совершеннйшаго изъ смертныхъ, и не будемъ наоборотъ надвать на него смхотворную маску {Къ числу приведенныхъ уже объясненій пьесы прибавимъ самое новйшее. Недавно (12 марта нов. стиля) въ засданіи парижской Академіи политическихъ и нравственныхъ наукъ Поль Жане прочелъ послднюю главу изъ только что оконченнаго имъ изслдованія о ‘философіи Мольера’. Въ этой стать, насколько она вамъ извстна по газетнымъ отчетамъ (вся работа Жане, группирующая вмст съ тмъ и выводы изъ Тартюффа и Донъ-Жуана, какъ мы узнаемъ въ послднюю минуту, только что напечатана въ Revue des deux mondes, 15 марта), авторъ, справедливо возставая противъ односторонняго объясненія Альцеста, какъ комическаго характера, въ тоже время попытался представить новый выводъ изъ пьесы Мольера: ‘Добродтель и честь (формулируетъ этотъ выводъ г. Жане) должны держаться въ извстномъ отдаленіи отъ свта, но имъ не нужно изолироваться, искать убжища въ глуши, чтобы избгнуть близости людей,— потому что это была бы новая форма эгоизма. Человкъ честный долженъ сносить обязательства, порождаемыя приличіями или предразсудками общества, въ такой мр, которая могла бы согласоваться съ его достоинствомъ,— и это онъ долженъ длать безъ всякихъ эффектовъ, безъ вызывающихъ выходокъ, соблюдая сдержанность, которая при случа была бы для него самого прибжищемъ’. Авторъ, какъ видно, совершенно упустилъ изъ виду болзненность Альцеста, которая преждевременно сламываетъ его (не холодный же, разсчетливый эгоизмъ заставляетъ его искать спасенія въ пустын), и искренность его, не допускающую никакихъ эффектовъ.}. Для безукоризненно совершеннаго человка, какъ говаривалъ на своихъ лекціяхъ Сенъ-Маркъ-Жирарденъ, нтъ мста въ комедіи,— да врядъ-ли есть оно для него и въ обыкновенной жизни. Тмъ ближе къ намъ и реальне становится Альцестъ, его слабости и излишества заслоняетъ собою его коренная правдивость и стой* кость убжденій, его мизантропическія вспышки отступаютъ на второй планъ передъ затаенными общечеловческими симпатіями. На немъ не только оправдывается остроумное замчаніе Беранже, утверждавшаго, что мизантропія ничто иное, какъ любовь, вошедшая внутрь (ud amour rentr), но подтверждается неполнота этого опредленія: не только любовь къ одиночной женской личности, но и сочувствіе лучшимъ народнымъ силамъ, желаніе для нихъ свтлаго будущаго залегло въ душ Альцеста. Въ немъ дйствительно есть т задатки, изъ которыхъ въ другой, боле благопріятной сред, выработался бы талантливый сатирикъ, публицистъ или ораторъ, умющій двигать массами, дйствующій на нихъ не фейерверкомъ фразъ, но благородствомъ убжденій. Старый газетчикъ недаромъ обмолвился, назвавъ его проповдникомъ. Дйствительно, онъ проповдникъ освобождающихъ идей, не худому училъ онъ и слова его западали въ душу многимъ поколніямъ, содйствуя ихъ нравственному воспитанію. Самъ онъ не смогъ вынести борьбу до конца, но на его ободряющій примръ могли потомъ опираться пошедшіе слдомъ за нимъ люди, одаренные большей энергіей и выдержкой.
И теперь, когда, наряду съ этою свтлой ролью его, мы вспомнимъ, сколько своего, личнаго, внесъ въ этотъ характеръ Мольеръ, какъ осложнилъ его изображеніе грустной повстью первой и послдней неудавшейся его любви, и когда вспомнимъ вопль отчаянія, съ которымъ Альцестъ исчезаетъ съ глазъ нашихъ, — намъ становится вполн ясно, что хотлъ сказать Мольеръ своимъ Мизантропомъ.

IV.

Человческія поколнія, смняя другъ друга, вносятъ поочередно свой вкладъ не въ одну лишь сферу нравственныхъ принциповъ, соціальныхъ теорій, или научныхъ истинъ, воспринимая наслдіе предшественниковъ и затмъ внося въ него данныя, добытыя собственною жизненною работой. Тотъ же безконечный процессъ прироста и видоизмненія особенно близкихъ народному уму понятій происходитъ испоконъ вку въ міровой литератур и искусств, нетолько исторія различныхъ художественныхъ школъ, безпрерывно смнявшихся и ведшихъ борьбу между собою, говоритъ намъ объ этомъ, — то, что въ наше время принято называть исторіею типовъ, служитъ однимъ изъ убдительнйшихъ свидтельствъ той живой эволюціи, которая отличаетъ въ сильной степени область художественнаго творчества. Такъ въ изученной нами въ иномъ мст исторіи развитія литературнаго типа лицемра ясно обнаруживались вс существенныя измненія, которыя претерпвалъ этотъ типъ, сообразно народности, бытовымъ условіямъ, степени общественнаго и религіознаго развитія. Но и подобная исторія типовъ не исчерпываетъ еще собою эту преемственную работу человчества, мы найдемъ слдъ ея и въ совершенно своеобразной смн различныхъ взглядовъ на одни и т-же художественныя созданія. Эта честь, конечно, можетъ выпасть на долю лишь немногихъ, избранныхъ произведеній, характеровъ вчно живыхъ, общечеловческихъ. Въ то время какъ историку типа приходится отмчать сродство между различными лицемрами, многими представителями разочарованности, педантизма, скупости и т. п., и Тартюффъ становится у него рядомъ съ Масеттой, Целестиной, аретиновымъ Ипокритомъ, тутъ съ неустанной пытливостью мысль возвращается постоянно къ одному и тому-же характеру, пытаясь усвоить его себ, сближая его съ нравственнымъ содержаніемъ данной эпохи, повинуясь невольному стремленію, она рядитъ его въ современныя одежды, чтобъ онъ сталъ еще доступне народному пониманію. И когда наблюдателю представляется возможность окинуть взглядомъ превращенія, послдовательно пережитыя такимъ характеромъ, онъ не можетъ не придти къ убжденію, что иметъ передъ собой проявленіе не выясненнаго еще историко-эстетическаго закона, который долженъ объяснить эту родовую связь нисходящаго ряда литературныхъ воззрній.
Наряду съ Гамлетомъ, истолкованіе котораго всевозможными школами до сихъ поръ не прекращается, мольеровскому Альцесту выпала завидная доля побуждать одни литературныя поколнія за другими къ попыткамъ доставить ему у себя полное право гражданства, назвать его вполн своимъ. Классики, романтики, филантропы, республиканцы, Французы, Итальянцы, Англичане предъявляли свои права на завладніе этимъ характеромъ, и, переживая вмст съ ними вс ихъ тревоги, проникаясь ихъ идеалами, онъ то и дло принималъ новое обличье, хотя основа оставалась неизмнно та-же, и борьба честной личности съ обществомъ не утрачивала нисколько своего ореола. Для такого протестующаго вольнодумца, какъ Альцестъ, каждая эпоха подставляла свою программу, намчая вопросы, которые въ данную минуту могли бы всего боле привлекать его или возмущать,— и, по отношенію къ чисто-человческимъ сторонамъ его, сочувствовала его рзкимъ странностямъ, сострадала его любви или же порицала его слабости и требовала сплошной энергіи.
На эту послдующую объяснительную работу мало обращается обыкновенно вниманія. Иногда ограничиваются (какъ сдлалъ это наприм. недавно Сарсэ) чрезвычайно общей ея характеристикой, по большей же части сосредоточиваютъ вс наблюденія на полемик Руссо противъ Альцеста, представляющей лишь одинъ изъ эпизодовъ борьбы, {Нкоторое исключеніе составляетъ добросовстная работа Огюста Видаля ‘Des divers caract&egrave,res du misanthrope’, 1851, въ которой собрано нсколько бглыхъ характеристикъ предшественниковъ и потомковъ Альцеста, но съ тою же отрывочностью и не полнотою, которая отличаетъ вс подобныя работы по настоящему вопросу.} даже въ изданіи Менара упоминанія о различныхъ отдльныхъ явленіяхъ въ литературномъ потомств Мизантропа выступаютъ безъ всякой внутренней связи съ вызывавшимъ ихъ настроеніемъ общества, литературы и политики. Попытаемся же сдлать починъ въ этомъ дл,— и, добывъ уже единственно-возможнымъ положительнымъ методомъ художественный итогъ пьесы, какъ она задумана была Мольеромъ, тмъ съ большей объективностью вглядимся въ раскрывающуюся передъ нами пеструю ‘смсь одеждъ и лицъ, племенъ, нарчій, состояній’.
Едва замолкли первые толки, порожденные появленіемъ комедіи, и безъименные авторы эпиграммъ и пасквилей, оскорблявшихъ память Мольера даже въ минуту смерти, {Число эпиграммъ и насмшливыхъ эпитафій Мольеру было необыкновенно велико. Он почти вс собраны недавно по случаю перепечатки сочувственной поэту ‘Oraison fun&egrave,bre de Moli&egrave,re’ par De Viz, P. 1879. Темы ихъ очень не разнообразныя и остроуміе плоское.} перестали нагло выдавать созданіе характера Альцеста за такой же шутовской пріемъ настоящаго арлекина, какъ умнье передразнить глупца или плута, {Такъ смотритъ на него авторъ Enfer burlesque (Кёльнъ, 1677), говоря про арлекина-Мольера, что
Tantt ce digne personnage
Faisait voir dedans son visage
Les traits d’un homme gnreux,
Tantt d’un niais, tantt d’un gueux.} — стали слышаться анализирующія сужденія и толкованія пьесы. Первыми отозвались просвщенные церковники, изъ небольшого кружка тхъ клерикальныхъ писателей, которые умли воздерживаться отъ нетерпимости Боссюэта или Бурдалу, находили большія достоинства у Мольера, но, съ своей умренной и строго-нравственной точки зрнія, видли существенную ошибку въ постановк характера героя. Фенелонъ, поставивъ на видъ въ особомъ письм къ академіи весь вредъ, проистекающій изъ поползновенія Мольера сдлать добродтель смшною, написалъ, нсколько въ стил Лукіановыхъ разговоровъ, діалогъ Сократа, Алкивіада и Тимона. Съ первыхъ же словъ нетрудно увидать тутъ живой отголосокъ мольеровской пьесы, двое изъ разговаривающихъ, Алкивіадъ и Тимонъ, т же Филэнтъ и Альцестъ. Первый, называемый здсь филантропомъ, высказываетъ примирительнйшіе взгляды, совтуетъ примняться къ людямъ, предоставлять обычаямъ и представленіямъ каждаго народа просторъ,— но уже у него есть задняя мысль, онъ желаетъ эксплоатировать общее довріе къ нему: ‘везд, говоритъ онъ, я высказываю радость,— и длаю изъ людей, что захочу (partout je me rjouis, et je fais des hommes ce que je veux). Наоборотъ Альцестъ-Тимонъ ненавидитъ людей не изъ безчеловчности, но невольно, за ихъ отталкивающія свойства.
Но Фенелонъ недаромъ общалъ въ самомъ заглавіи изобразить нчто среднее (juste-milieu) между человколюбіемъ Алкивіада и мизантропіей Тимона,— и въ качеств истиннаго примирителя крайностей выступаетъ у него Сократъ. Его проповдь иметъ цлью водвореніе гуманныхъ отношеній къ людямъ, избгая политической разсчетливости Алкивіада, побуждающей его притворяться другомъ людей, слдуетъ, по его словамъ, любить людей не за ихъ коварство, но изъ-за возможности ихъ исправить, поднять нравственно. У автора очевидна мысль о необходимости существенной поправки къ мольеровскому изображенію Альцеста. Суровое, мрачное прямодушіе Тимона должно быть смягчено, въ христіанскомъ дух, сострадательной любовью, которою тутъ надленъ Сократъ, и истинный характеръ идеальнаго Альцеста долженъ сложиться лишь изъ этихъ двойственныхъ элементовъ. Мы видимъ тутъ первое проявленіе сожалнія о недостаточности нравственной силы и человколюбія у Альцеста, которому впослдствіи суждено получить широкое развитіе. Фенелонъ сочувствуетъ ему вообще, и въ примыкающемъ къ діалогу ‘проект трактата о комедіи’ признаетъ, что Мольеръ великій комикъ,— но жалетъ о его слабости льстить черни и ради смха ея искажать основу характера образцоваго. Кто знаетъ, не исключилъ ли бы Фенелонъ изъ пьесы вс предосудительныя мста (еслибъ только имлъ на то право) и не далъ ли бы потомству что нибудь въ род извстныхъ очищенныхъ изданій классиковъ для дтей!
Въ этой ранней формаціи Альцестъ становится такимъ образомъ представителемъ гуманнаго сердоболія, съ нсколько апостольскимъ оттнкомъ, — толкованіе естественное въ устахъ набожнаго и просвщеннаго духовнаго сановника, поставленнаго судьбой среди порочнаго общества и скорбящаго о паденіи добродтели. Иначе должна была взглянуть на него совершенно иная среда, въ гражданственномъ отношеніи боле здоровая, издавна служившая прибжищемъ для всхъ гонимыхъ Альцестовъ, защитниковъ развитія и свободы, Голландія. Ея писатели, боле привыкшіе къ смлости публицистики и сатиры, могли находить характеръ Альцеста не слишкомъ рзкимъ или комическимъ, но скоре недостаточно поглощеннымъ заботами практической жизни, дятельностью настоящаго исправителя злоупотребленій и нравовъ. Для боле сдержаннаго, трезваго голландскаго народнаго духа должна была, конечно, казаться не всегда понятною нервная горячность героя пьесы,— но онъ готовъ примириться и съ нею, предпочесть ее ‘подлой вжливости придворныхъ любезниковъ, у которыхъ слова утратили уже точный смыслъ,’ — лишь бы вс богатыя душевныя силы этого человка были прямо примнены къ:длу. Такъ смотрлъ на него издатель названнаго уже нами сатирическаго журнала Мизантропъ, выходившаго въ Гааг въ 1710 году въ подражаніе популярнымъ тогда англійскимъ сатирическимъ журналамъ. Онъ опредленно высказываетъ то, что уже грезилось въ извстной степени Фенелону: его смущаетъ эпитетъ мизантропа, приданный Альцесту и не подходящій вполн къ его свойствамъ, онъ недоволенъ этимъ словомъ и какъ заглавіемъ для журнала, и употребилъ его только за отсутствіемъ боле подходящаго термина. Не такіе бываютъ отъявленные мизантропы, и сочувствіе массы къ Альцесту вызвано въ немъ не глухимъ чувствомъ ненависти. Но, строго говоря, Альцестъ не совсмъ удовлетворяетъ и нашего положительнаго сатирика, щеголяющаго степенной разсудительностью {Тмъ не мене онъ высоко цнитъ нравственное значеніе подобныхъ произведеній для потомства и высказываетъ желаніе, чтобъ въ воспитаніе молодежи непремнно входило знакомство съ произведеніями Мольера.— Le misanthrope, 2-е dition, II vol., p. 386.}. Для него непонятна непослдовательность человка, который, ‘только что осыпавъ настоящаго друга тысячью рзкостей, идетъ вздыхать у ногъ совершенно порочной женщины, несмотря на то, что онъ вполн знаетъ ее за такое существо, и, по своимъ убжденіямъ, долженъ былъ бы чувствовать къ ней лишь ненависть и презрніе’. Степенному нашему Фламандцу, который, такъ и кажется, вышелъ изъ рамки какой нибудь теньеровской картинки, непонятна та трагическая сторона въ судьб Альцеста, которая проявляетъ собой великое мастерство Мольера. Вообще онъ бы хотлъ видть мудраго мизантропа, всецло преданнаго разуму, и, допуская извстное снисхожденіе къ образу мыслей его соотечественниковъ, ратующаго на дл противъ различныхъ золъ современности.
И, стараясь доказать это собственнымъ примромъ, какъ бы надвая на самого себя маску такого преображеннаго мизантропа, редакторъ и единственный сотрудникъ этого оригинальнаго журнала осуществляетъ въ немъ программу дятельности, которая подобала бы людямъ въ род Альцеста. Въ своихъ статьяхъ и очеркахъ онъ заступается за свободу совсти, нападаетъ на недостатки суда, воспитанія, на современную язву петиметрства (противъ котораго такъ воюетъ вся сатира прошлаго вка), на притворство въ церковной и общественной жизни, на паденіе литературы, причиняемое плохими стихотворцами. Альцестъ такимъ образомъ становится тутъ трезвымъ, практическимъ дятелемъ, гражданиномъ дятельно перевоспитывающагося свободнаго государства, иногда такимъ же смлымъ ораторомъ, какимъ онъ былъ у Мольера, подъ часъ даже прямо публицистомъ. Его дворская обстановка и высокія связи стали недоступны пониманію демократической публики, и она постаралась перевести его поближе къ себ, сдлать его совершенно своимъ человкомъ.
Тотъ же процессъ демократизаціи Альцеста произведенъ былъ однимъ изъ выдающихся комическихъ писателей поры англійской реставраціи, Уичерли {The plain dealer, by William Wycherley. Сочиненія его были изданы Ли Гонтомъ (Leigh Hunt) въ 1840 году.}. Сидя въ тюрьм за долги, онъ случайно остановился на мысли попытаться переложить Мизантропа на англійскіе нравы, и тмъ, быть можетъ, поправить свое положеніе. Переиспытавъ много на своемъ вку, принужденный вращаться въ обществ невысокаго полета, гд игроки, куртизанки, закладчики, мелкіе сутяги адвокаты, всевозможные искатели приключеній сбивались постоянно въ пеструю толпу, онъ могъ лишь по своему понять смыслъ появленія среди нея прямодушнаго и правдиваго человка. Атмосфера, окружавшая Альцеста, сразу значительно понижается. Отъ него отпадаетъ все развитіе, весь свтскій лоскъ, высокія общественныя требованія, онъ уже не въ изящномъ кафтан съ зелеными лентами, но въ грубой рабочей одежд капитана корабля, и на его складъ ума, на его рчи и отзывы о людяхъ наложила сильный отпечатокъ постоянная жизнь на мор, борьба съ бурями и непріятелемъ. Если у мольеровскаго героя сказывалась въ рчахъ и дйствіяхъ значительная смлость, то у его англійскаго двойника, капитана Мэнли (Manly) она развилась въ отчаянную храбрость,— онъ разъ пустилъ ко дну корабль, чтобъ онъ не достался Французамъ. Презирая опасности, онъ и на суш вращается смло въ самой неприглядной сред, не стсняясь говорить всмъ правду въ глаза, а при случа пробивая себ дорогу или отстаивая свои права силой. Людямъ онъ не вритъ, и готовъ постоянно повторять, что у человка можетъ быть въ жизни лишь одинъ другъ, и единственная, первая и послдняя любовь. Онъ и искалъ долго подобной привязанности среди того общественнаго слоя, гд приходится вращаться вчно работящему моряку во время его рдкихъ появленій на суш,— казалось бы, это трудъ напрасный, но ему почудилось, что онъ нашелъ наконецъ честную и любящую женщину. По своему онъ идеализируетъ Оливію, ради нея готовъ даже совсмъ отказаться отъ жизни на мор и зажить настоящимъ семьяниномъ, — но въ минуты негодованія способенъ осыпать ее страшнйшими укоризнами и матросской бранью: заставъ у Оливіи толпу постителей, онъ не скупится на презрительныя имена для нихъ, разгоняетъ ихъ всхъ, и почти прямо приравниваетъ Оливію къ продажнымъ, публичнымъ женщинамъ, ‘изъ тхъ, что гнздятся позади Тоуэра’.
Селимена также утратила много изящества, освоившись на англійской народной почв, хотя взамнъ того въ ней проглянули живыя черты мстнаго быта. Оливія дйствительно вульгарная англійская кокетка низшаго разбора, распространяющая сферу своихъ дйствій на задворки общества и не отступающая передъ обманомъ, кражей, бгствомъ съ чужими деньгами. Стоитъ заглянуть въ любой изъ современныхъ намъ англійскихъ процессовъ на подобную тему, чтобъ увидать, какъ живучъ этотъ типъ англійскихъ женщинъ до сихъ поръ: въ исторіи какого нибудь наивнаго прізжаго провинціала или, что еще чаще, моряка, не привыкшаго къ столичнымъ трущобамъ, является постоянно эта сирена — Оливія, которая изъ агнца кротости неожиданно превращается въ опытную и безстыдную авантюристку. Такова и героиня Уичерли. Она скоре просто чувственная натура, чмъ побдоносная кокетка, авторъ заставляетъ ее даже въ конц пьесы внезапно влюбиться въ безбородаго мальчика (переодтую женщину) и изъ-за его красоты пуститься въ цлый рядъ обмановъ и низостей. Тмъ ужасне разочарованіе Мэнли, когда отъ видитъ себя совсмъ осмяннымъ и опозореннымъ. Оглядываясь посл этого послдняго удара на все, что окружаетъ его, на всю грязь и сутолоку жизни, онъ въ состояніи придти къ чисто, тимоновскому убжденію, замыкающему собою, пьесу: ‘не слдуетъ ничему врить, ни слезамъ, ни клятвамъ, ни любви, ни другу еще не испытанному на дл’. Авторъ увидалъ необходимость смягчить впечатлніе этого мрачнаго разочарованія, и ввелъ въ пьесу, вмсто Эліанты, одно изъ многочисленныхъ повтореній шекспировской Віолы, граціозную головку изъ кипсека, она везд слдуетъ за любимымъ ею Мэнли, переодтая мужчиной, сноситъ все, даже сцены любви его къ ея соперниц, и подъ конецъ спасаетъ его. Но она словно тутъ не у мста, на первомъ план стоятъ личности совсмъ другого пошиба, и въ ихъ изображеніи Уичерли является настоящимъ сатирикомъ. Нужды нтъ, что иныя сцены скопированы въ общихъ чертахъ съ мольеровскихъ (и притомъ не изъ одного лишь Мизантропа, но и изъ Школы женщинъ),— въ нихъ выступаетъ настоящая лондонская жизнь конца семнадцатаго столтія въ цлой групп типическихъ представителей. Судейскій бытъ, лишь издали показанный въ пьес Мольера, здсь живо освщенъ благодаря эпизодическому лицу, старух Блекэкръ, в4но ведущей процессы и знающей вс ходы и выходы суда. Филэнтъ получилъ новый оттнокъ, превратившись въ флегматическаго съ виду англійскаго лорда, охотно окунающагося до общественныхъ подонковъ и проповдующаго довольно двусмысленную мораль, которая позволяетъ всегда хорошо говорить о людяхъ, кром тхъ случаевъ, когда ихъ нтъ на лицо. Это одинъ изъ тхъ пошлыхъ аристократовъ, которыхъ въ слдующемъ столтіи будутъ съ такимъ умньемъ рисовать Фильдингъ, Ричардсонъ и другіе родоначальники новаго романа.
Всмъ имъ ржетъ правду въ лицо герой пьесы. Онъ и характеризованъ не мизантропомъ, не проповдникомъ, — онъ просто Plain-dealer, потому что дйствуетъ всегда на чистоту, не знаетъ церемоній, кидается съ каждымъ врагомъ прямо на абордажъ. Конечно, иногда онъ можетъ быть слишкомъ рзокъ, но и это опять вытекаетъ изъ всей постановки характера. Нечего его сравнивать съ Мизантропомъ, сцена за сценой, нечего выводить изъ этого сравненія слишкомъ порицающее сужденіе объ англійской комедіи. Передъ нами просто новое видоизмненіе коренного характера, принявшее всю окраску отъ времени, національности и среды. И что пьеса эта (на которую Маколей {The comic writers of the Restauration (Critic, and histor. essays), въ обычномъ тон отзывовъ о пьес Уичерли виднъ постоянно отголосокъ сужденій Маколея, безъ ихъ проврки данными самой пьесы.} напрасно извергаетъ одн лишь высоко-нравственныя укоризны) была врна дйствительности,— доказываетъ особенная популярность ея въ Англіи и въ пору появленія, и въ восьмнадцатомъ вк (упомянемъ кстати и объ томъ, что ею бдный арестантъ достигъ и другой цли,— Яковъ II, узнавъ, что онъ все еще находится въ тюрьм, неожиданно назначилъ пенсію столь талантливому писателю).
На такое истолкованіе Альцеста, грубовато-мужественнаго, неспособна была Италія прошлаго вка, быстро обезличивавшаяся и слабвшая духомъ. Она рано уже имла свой переводъ Мизантропа {Переводъ этотъ находится во второмъ том Ореге del Moliere tradotte da N. Castelli, Lipsia, 1698. За два года передъ тмъ неизвстнымъ авторомъ было составлено на итальянскомъ язык либретто оперы на сюжетъ Тимона (il Timone Misantropo, dramma per musica all’augustissima maesta cesaree nel camevale dell’anno 1696 in Vienne etc.).— Cm. l.ione Allacci, Dramaturgie, Venezia, 1765, pp. 765 e 532.}, но, когда попыталась выставить сколько-нибудь самостоятельное переложеніе его на итальянскіе нравы, она способна была лишь на слабые, совсмъ блдные образы. Въ названной уже выше пьес неизвстнаго автора (Il misantropo a caso maritato) герой, не покидающій тутъ имени Альцеста, показанъ въ семейной обстановк, онъ племянникъ зажиточнаго стараго дворянина, Пандольфа, которому причиняетъ много заботъ своею дикостью и безтолковостью, дядя хочетъ непремнно женить его по собственному вкусу, несмотря на нерасположеніе его къ браку, и благословляетъ свою необразованность, которая дала ему прожить хорошо, никогда не помшавъ распознавать добро отъ зла. У Альцеста же все дурное происходитъ отъ излишнихъ знаній, весь кабинетъ его заваленъ книгами, атласами, гербаріями, скелетами,— и это-то и сдлало его нелюдимомъ и грубымъ. Такъ и поясняетъ это Пандольфъ служанк Элиз: in fin tu sai, ehe un filosofo egli , cio а dir brutale (наконецъ ты вдь знаешь, что онъ философъ, т. е. человкъ свирпый). Героиней пьесы является просто втреная двушка, которая хотла позабавиться, приручивъ нелюдима и сдлавъ его смирнымъ обожателемъ. На всемъ лежитъ отпечатокъ безобидной насмшливости, передъ нами семейная картинка, и Альцестъ является чмъ то въ род отбившагося отъ рукъ cadet de bonne maison, слишкомъ заучившагося или же просто непокорнаго, — какими часто судьба награждаетъ самыя степенныя столбовыя фамиліи, словомъ, чмъ-то въ род грибодовскаго ‘химика и ботаника князь-едора’.
Но немногимъ выше и другое итальянское переложеніе нашей темы, хотя и принадлежитъ оно перу человка съ извстной писательской репутаціей. Въ запискахъ Гольдони {Mmoires de Goldoni (Collection des mmoires sur l’art dramatique, 4 livraison), II, 173.} находимъ живое отраженіе необыкновеннаго впечатлнія, которое произвело на него виднное въ Париж, на сцен Thtre franais, исполненіе мольеровскаго Мизантропа. Вообще чрезвычайно воспріимчивый и увлекающійся, онъ не зналъ, чему боле всего удивляться, глубин ли мыслей или изяществу стиха, или наконецъ искусству актеровъ. Все слилось у него въ такую обольстительную картину, что онъ не могъ сдержать чувство соревнованія и далъ себ слово когда нибудь написать пьесу, которая хотя нсколько могла бы приблизиться къ этому образцовому произведенію, — и вдобавокъ, ему хотлось именно написать ее по-французски. Исполненіемъ этого общанія была очень популярная въ свое время и во Франціи и въ Италіи пьеска Le bourru bienfaisant, или подъ итальянскимъ ея титуломъ Il burbero bnfice (Чудакъ-филантропъ) {Свое удивленіе Мольеру Гольдони выразилъ между прочимъ и въ особой пьес ‘Il Moliere, commedia in 5 atti, rappresentata in Torino, 1751, гд вывелъ въ лицахъ интимную исторію поэта.}.
Но очень отдаленнымъ отзвукомъ исторіи Альцеста явилась она, не подойдя къ мольеровской пьес и по вншнему своему складу, и по обрисовк характеровъ, окрашенной тою добродушной наивностью, которая вообще составляетъ одну изъ особенностей стиля Гольдони. Фабула совершенно измнена, такъ что все кокетство Селимены, чье изображеніе было бы слишкомъ непосильно для незлобиваго автора, исчезло изъ пьесы. Альцестъ, носящій тутъ имя Жеронта, постарлъ, не покинулъ свта или, быть можетъ, возвратился изъ своего уединенія и живетъ своимъ домомъ, вмст съ дтьми своего брата, но старая невоздержность въ рчахъ осталась за нимъ, онъ страшно горячъ, и въ эти минуты донельзя пугаетъ всхъ своими рзкими пріемами. Но это крутое своенравіе скрываетъ за собой очень доброе сердце, онъ — мученикъ своего темперамента, и часто хотлъ бы сдлать гуманный поступокъ, приласкать слабое существо, но при малйшемъ противорчіи весь вспыхиваетъ, забывается, и портитъ все дло. Онъ сознаетъ, что слдовало бы выдать замужъ племянницу, но онъ не дастъ ей назвать имени человка, котораго она любитъ, да и попавъ разъ на вопросъ о брак, невольно вдается въ свои обычные нападки на брачную жизнь, лишающую человка свободы и спокойствія (Volete maritarуі? Perdere la liberta, la tranquillita? Ebbene, tanto peggio per voi. Si, vi maritero, atto I, 1). Филэнта пьесы зовутъ Дорвалемъ, къ его обществу прибгаетъ Жеронтъ всегда, когда сильно взволнованъ, усаживаетъ его за шахматы и старается развлечься. Подобная сцена между ними, которою открывается второй актъ, напоминаетъ, по тону, стычки Альцеста съ Филэнтомъ (Жеронтъ кстати попрекаетъ своего собесдника и флегматичностью,— voi con la vostra (lemma mi fareste arrabbiare). Но житье въ мщанской сред испортило характеръ и этого потомка Альцеста, онъ не высказываетъ уже широкаго протеста противъ общихъ золъ, но негодуетъ скоре на втреность женщинъ, на неповоротливость слуги, на кутежи и игру племянника, онъ даже доходитъ до того, что въ одной сцен (II, 14), казалось, скопированной со сцены между Альцестомъ и его слугою Дюбуа, онъ въ запальчивости бьетъ его ни за что, и потомъ (точно купецъ Островскаго или помщикъ стараго времени) хочетъ деньгами заставить его забыть обиду. Иной разъ онъ способенъ весь домъ разогнать своими выходками, — но уже самый титулъ пьесы заране подйствовалъ на зрителя успокоительно, — въ конц концовъ страхъ этотъ уступитъ мсто радости, и ворчунъ долженъ оказаться на дл благодтелемъ и филантропомъ. Къ этой конечной цли и спшитъ дйствіе комедіи, все боле принимая оттнокъ чувствительности и торжества добраго начала, и дйствительно, пьеса оканчивается при громкихъ виватахъ прямодушному хозяину дома, который устроилъ счастіе влюбленныхъ, спасъ погибавшихъ и т. д.
И такъ, и эта пьеса, какъ бы легко она ни смотрлась на сцен, какъ бы характеръ Жеронта ни былъ выпукло обрисованъ {Это однако не даетъ намъ права утверждать, вмст съ Гверцони (Il teatro italiano nel secolo XVIII, Milano, 1876, 264), что пьеса Гольдони служитъ ‘архи-типомъ того, что на школьномъ язык принято называть комедіей характеровъ’. За исключеніемъ Жеронта, остальныя дйствующія лица — условные комическіе манкены избитаго сорта.},— является снова прснымъ переложеніемъ сильной и глубокой темы, вмсто произведенія съ соціальнымъ значеніемъ, мы имемъ передъ собой невинную комнатную комедію, которая отлично можетъ обойтись тремя единствами. Все это — естественныя слдствія итальянскихъ жизненныхъ условій прошлаго вка, задавленная и вдвинутая въ тсныя рамки домашней, кабинетной жизни, общественная мысль мельчала и безсильна была подняться до высокаго пониманія рзкаго протеста или міровой скорби. Ея дятели воздлывали дома цвты невиннаго юмора или сладостной поэзіи, или же десятками шли на чужбину, въ Парижъ, Вну, чтобъ тамъ, въ часто двусмысленномъ положеніи наемныхъ стихотворцевъ услаждать досуги иноземныхъ дворовъ, часто враждебныхъ Италіи. Оттого-то настоящій Альцестъ былъ имъ не по плечу, и, чтобъ освоиться съ нимъ, они обезличивали его на свой образецъ, оставляя за нимъ вншнія черты, но лишая его внутренняго огня и честнаго негодованія. А между тмъ все вокругъ нихъ, казалось, располагало бы людей съ головою скоре къ неутшной мизантропіи: и зрлище раздробленной страны, и паденіе патріотизма, апатія и безпечность массы, отсутствіе простора для развитія личности. Смя, брошенное мольеровской пьесой, не могло бы упасть на боле благопріятную почву. Но для мужественныхъ словъ или же для искренно-глубокой гражданской скорби въ ту пору еще не наступило время въ Италіи, лишь черезъ нсколько десятилтій раздадутся въ ней, отдаваясь изъ края въ край, мощные диирамбы свобод и протесты противъ общественнаго паденія, но не изъ устъ какихъ нибудь Гольдони, Метастазіо или Зено, но изъ полной груди Альфьери, молодого Монти, Леопарди…
Но въ то время, какъ Италія прошлаго вка могла довольствоваться слабыми копіями съ превосходнаго оригинала, современная ей Франція, вступивъ въ великій періодъ своего умственнаго и соціальнаго перерожденія, не могла не обратиться съ благодарной памятью къ имени того, кто былъ однимъ изъ предтечъ новаго движенія и своими единичными усиліями пролагалъ ему путь, не видя себ почти ни въ комъ поддержки. Вс оттнки въ большомъ стан дятелей просвтительной поры какъ будто соревновали въ своихъ симпатіяхъ къ старому мизантропу. Сторонники чистаго энциклопедизма, подобно Даламберу, дружно пли хвалы Альцесту за его борьбу противъ предразсудковъ и неустройствъ общественныхъ’, поклонники гуманной филантропической дятельности, падкіе на всякіе эксперименты надъ человческой природой, любили тшиться мыслью о той дятельности, которой Альцестъ долженъ былъ предаться въ своей пустын, о его столкновеніяхъ съ деревенской дйствительностью и о смягчающемъ воздйствіи ихъ на его характеръ’, наконецъ, и въ такомъ совершенно независимомъ отъ всякихъ партій отшельник отъ міра и меланхолическомъ мыслител, какъ Руссо, образъ мизантропа, впервые вызванный къ жизни Мольеромъ, возбудилъ много думъ, соображеній и пожеланій, вызвалъ его на обстоятельный критическій обзоръ пьесы и даже на творческія грезы. Эти мннія должны были встртиться рано или поздно,— и вокругъ Альцеста завязалась въ первый разъ оживленнйшая полемика, — одинъ изъ самыхъ любопытныхъ эпизодовъ въ литературной исторіи прошлаго вка. Исполнялось на дл давнее предсказаніе. Пьеса, опередившая свое время, дожила наконецъ до той поры, когда интеллигентнйшая часть общества приняла ее близко къ сердцу, съ любовью изучала ее и находила отраду въ борьб, начатой для отстоянія ея памяти.
Первый толчокъ къ полемик былъ поданъ Руссо. Едва оправившись отъ сильнаго впечатлнія, которое везд произвела заявленная имъ въ знаменитомъ отвт Дижонской академіи парадоксальная теорія о вред возрожденія наукъ и искусствъ, {См. любопытный сборникъ всхъ возраженій и отвтовъ, вызваи ныхъ разсужденіемъ Руссо (всего 19 статей), изданный въ 1753 году въ Гот, у Мевіуса: Recueil de tontes les pi&egrave,ces qui ont t publies l’occasion du discours de Mr J. J. Rousseau sur cette question propose par l’Acadmie de Dijon, si le rtablissement des sciences et des arts а contribu purer les moeurs, 2 тома.} обширный уже тогда кругъ приверженцевъ просвтительнаго движенія былъ снова озадаченъ новымъ, не мене ршительнымъ заявленіемъ тхъ же взглядовъ, примненнымъ въ частности къ доказательству вреда театра. Въ отвтъ на статью Даламбера о Женев, помщенную въ седьмомъ том Энциклопедіи и высказывавшую между прочимъ сожалніе, что важный умственный и религіозный центръ Французской Швейцаріи чуждается устройства постоянной сцены, которая могла бы оживить монотонный характеръ его жизни,— Руссо выступаетъ съ суровымъ обличеніемъ нетолько темныхъ сторонъ театральнаго быта, способнаго, по его мннію, привить неиспорченной еще масс пагубные пороки, но и вреда, наносимаго народной нравственности господствующимъ направленіемъ драматическихъ произведеній, опирающихся на соблазнительное обаяніе сценической обстановки {J. J. Rousseau, citoyen de Gen&egrave,ve, Mr D’Alambert sur son article Gen&egrave,ve dans le VII volume de l’Encyclop., Amsterdam, Marc Michel Rey, 1768.}. Въ развитіи своей теоріи, какъ бы она ни казалась одностороннею, Руссо явился вполн послдовательнымъ, врнымъ завтной своей проповди объ отреченіи отъ нжащей и разслабляющей цивилизаціи, и о возвращеніи къ бодрому и свжему, естественному складу жизни. Понятно, что душныя театральныя залы, въ которыхъ массы народа насилуютъ свою нервную систему, страстно слдя за досужими вымыслами поэта и въ мечтахъ своихъ рисуя всевозможныя болзненныя грёзы,— понятно, повторяемъ, что он не могли казаться Руссо настоящими разсадниками здоровыхъ, возрождающихъ возбужденій, и онъ, споря съ Даламберомъ, могъ вполн серьозно противополагать театру простодушные виды стараго женевскаго веселья, игры, псни, катанье по озеру, упражненія на открытомъ воздух и т. д.
Но не ради новаго развитія любимой темы взялся въ данномъ случа авторъ за перо. Его заявленіе удовлетворяло боле глубокой внутренней потребности, оно тсно связано съ его душевнымъ настроеніемъ, оно услаждало его одиночество, и, выступая на его защиту, возставая противъ театра, онъ возставалъ тмъ самымъ и противъ всего склада городской жизни, ставшей для него такою антипатичною. Изъ своего затишья, окруженнаго мягкими лсными ландшафтами, онъ съ грустью смотрлъ на безумную, разслабляющую суету мнимо-цивилизованнаго быта. Самая книга его писалась въ унылыя минуты: ‘онъ былъ боленъ и печаленъ’, еслибъ не поддерживала его мысль объ исполненіи долга, онъ сто разъ бросилъ бы свою рукопись въ огонь, — и, втягиваясь въ работу, изобртая различныя отступленія и поясненія, онъ длилъ ее, находя въ этомъ удовольствіе (предисловіе, стр. XIV—XV). Онъ находился совершенно въ положеніи Альцеста, не ужившагося съ обществомъ, и нетолько составившаго планъ полнаго разрыва съ нимъ, но и приведшаго его въ исполненіе. Отшельническій пріютъ его въ Эрмитаж былъ для него тою пустыней, которая для мольеровскаго героя представлялась вообще въ неясномъ вид, онъ уже испыталъ одиночество, пытался закалить себя въ немъ, и научился высоко цнить свою душевную независимость. Давно уже его противники при случа любили попрекнуть его сходствомъ съ мизантропомъ Мольера, {Въ назван. сборник, Recueil de toutes les pi&egrave,ces, etc., томъ II, стр. 45.} находя, что онъ усвоилъ себ слишкомъ презрительное отношеніе къ людямъ. Да и онъ самъ, въ своихъ возраженіяхъ критикамъ его дижонской рчи, не соглашаясь признать въ себ презрніе, тмъ не мене какъ бы раздляетъ вообще такой взглядъ, и выступаетъ защитникомъ отчужденія отъ людей, житья въ безвстности и одинокаго размышленія.
Удивительно-ли посл этого, что въ своемъ строгомъ приговор противъ драмы онъ сдлаетъ особое исключеніе для Мизантропа и что онъ долго остановится на изученіи и этой пьесы и ея главнаго героя, столь близкаго ему по духу! Везд видно, съ какою необыкновенной внимательностью изучилъ онъ пьесу (замтимъ кстати, что, по его собственному признанію, онъ длаетъ свои цитаты на память, такъ какъ не иметъ у себя книгъ) и какъ много думалъ надъ каждымъ художественнымъ пріемомъ Мольера, котораго привыкъ считать лучшимъ изъ всхъ когда либо писавшихъ комическихъ авторовъ (on convient et on le sentira chaque jour davantage, que Moli&egrave,re est le plus parfait Auteur comique dont les ouvrages nous soient connus,— p. 50). Но на первый разъ насъ можетъ поразить, что авторъ, оговорившись, что не уступитъ никому въ удивленіи Мольеру, находитъ много возраженій противъ пониманія имъ характера Альцеста, и въ результат приходитъ къ необходимости включить и эту превосходную пьесу въ свой общій строгій приговоръ новйшей драм,— и трудно даже представить, сколько бумаги было исписано всми участвовавшими въ полемик съ Руссо, чтобъ опровергнуть его доводы, сколько усилій тратится порою даже теперь иными изслдователями вопроса ради той же цли. Необходимо поэтому вникнуть внимательне въ высказанныя Руссо критическія замчанія, разъяснить кажущееся противорчіе и увидать, насколько оправдывается на дл все это неистощимое полемическое усердіе.
Исходной точкой его анализа является предубжденіе противъ приписываемой имъ Мольеру склонности приносить даже добродтель въ жертву потребности смха. Мы видли., что это предубжденіе высказывалось уже представителями совсмъ иной, клерикально-литературной партіи, но ошибочно было бы думать, что побужденія въ обоихъ случаяхъ были одинаковы. Людьми въ род Фенелона могла руководить щепетильная заботливость объ охраненіи христіанской нравственности, ничмъ не оскорбляемой въ комедіи Мольера, и малйшій намекъ они готовы были обобщать, какъ длали это такіе же ревнители благочестія въ пору появленія Тартюффа, усиливаясь доказывать, что въ немъ осмяно не ханжество только, а сама вра. На Руссо же производили тяжелое впечатлніе нкоторыя комическія стороны въ характер Альцеста,— потому что онъ любилъ этого нелюдима, сочувствовалъ ему, — скажемъ прямо, потому, что Альцестъ былъ плотью отъ плоти его и костью отъ его костей. Ему хотлось бы, чтобъ трагическая судьба такого непонятого человка производила сплошь сильное впечатлніе, воспитывающее, а не смшащее зрителей, онъ находилъ прозвище мизантропа, приданное ему, неточнымъ, потому что ‘настоящій мизантропъ просто чудовище*, Альцестъ же ‘ненавидитъ не людей, но ихъ пороки и общую снисходительность къ этимъ порокамъ, еслибъ не было ни плутовъ, ни льстецовъ, онъ полюбилъ бы весь свтъ,— да и нтъ вообще честнаго человка, который не былъ бы самъ мизантропомъ въ этомъ смысл‘. Но вмст съ тмъ Руссо хотлось бы видть у Альцеста боле стойкости и энергіи, онъ долженъ былъ бы мужественне переносить удары судьбы,— ‘пусть лживая женщина измняетъ ему, недостойные пріятели покрываютъ его безчестьемъ, а слабые друзья покидаютъ его,— онъ долженъ сносить это безропотно, ибо онъ знаетъ людей’. Словомъ, онъ недоволенъ тмъ, что Альцестъ можетъ быть признанъ мизантропомъ лишь въ половину, и ищетъ тому объясненія въ потребностяхъ театральныхъ, которыя могли заставить Мольера ослабить и смягчить рзкости характера героя. Самъ Руссо допускаетъ, что такая пьеса, чье главное дйствующее лицо вполн подходило бы къ его требованіямъ, наврно не имла бы успха въ публик, и въ особенности французской.
То же ошибочное представленіе заставило Руссо счесть за ‘добродтельное лицо’ пьесы Филэнта, и онъ не щадитъ остроумныхъ насмшекъ, чтобъ достойно заклеймить по этому поводу всхъ лично ему ненавистныхъ, самодовольныхъ, вчно спокойныхъ защитниковъ умренности, тормозящихъ всякое движеніе впередъ своимъ восхваленіемъ даннаго порядка вещей, онъ доходитъ даже до того, что считаетъ мораль, развиваемую Филэнтомъ, моралью настоящаго плута (fripon) и съ оттнкомъ ироніи сожалетъ, что авторъ не догадался дать Филэнту боле активную роль въ пьес и показать, какъ этотъ человкъ, въ такой степени флегматично взирающій на общія бдствія, способенъ бситься отъ малйшей невзгоды, касающейся лично его. Словомъ, по мннію Руссо, настоящее добродтельное лицо пьесы слишкомъ обезцвчено человческими слабостями и смшными крайностями, и взамнъ того его роль навязана жалкой, двусмысленной личности, истолковательниц самой пошлой морали.
Въ этихъ заботахъ о возстановленіи вполн симпатичнаго образа Альцеста Руссо можетъ показаться иногда слишкомъ нетерпимымъ, черезъ чуръ неумолимымъ поклонникомъ послдовательности, врагомъ слишкомъ сложныхъ натуръ, — но онъ всегда искренъ и не впадаетъ въ несправедливость. Онъ не въ состояніи сплошь порицать Мольера за нравственный ущербъ, нанесенный имъ герою,— онъ не скрываетъ отъ насъ, что въ пьес есть мста, производящія прямо противоположное, симпатичное впечатлніе. Нельзя сказать, говоритъ онъ, чтобъ Альцестъ былъ и у Мольера сплошь комическимъ лицомъ,— и при этомъ ему вспоминаются герои боле раннихъ, веселыхъ мольеровскихъ комедій, которые, не переставая, смшатъ публику своими угловатыми ужимками. Про Альцеста нельзя сказать того же,— иногда зритель невольно чувствуетъ къ нему уваженіе и сочувствіе. Руссо съ удовольствіемъ отмчаетъ этотъ фактъ, и, чтобъ объяснить его, старается уврить себя, что въ эти минуты богатая художественная натура Мольера нападала на настоящій путь какъ бы противъ его воли, заставляя его безсознательно воздать должное характеру, односторонне понятому имъ (стран. 58—59).
Эта самая оговорка, показавшаяся критику необходимою, приходится совершенно кстати, чтобъ дорисовать намъ настоящее отношеніе Руссо къ мольеровской пьес. Онъ порицалъ ее и какъ лицо въ значительной степени заинтересованное, и вмст съ тмъ невольно вторя заявлявшимся вокругъ него мнніямъ о комическомъ значеніи характера Альцеста. Взамнъ того, онъ набрасываетъ свой силуэтъ мизантропа,— и, странное дло, этотъ силуэтъ донельзя похожъ на тотъ образъ Альцеста, который сложился у насъ посл точнаго анализа пьесы и который мало по малу становится достояніемъ всей современной намъ критики. Для насъ уже Альцестъ не смшонъ, а привлекателенъ, зритель съ грустью разстается съ нимъ, сопровождая его втеченіе всей пьесы своимъ сочувствіемъ, забываетъ его слабости и цнитъ гуманное отношеніе къ нимъ автора. Руссо является такимъ образомъ настоящимъ провозвстникомъ врнаго взгляда на настоящую пьесу, и хотя и высказываетъ между прочимъ мысль, что слдовало бы написать новаго Мизантропа (стран. 66), въ совершенно иномъ дух, но самъ останавливается въ недоумніи передъ нкоторыми частностями комедіи, какъ бы находя, что т мысли, которыя самому ему грезятся, уже намчены были и отчасти развиты самимъ Мольеромъ.
Когда, посл появленія письма Руссо, отовсюду посыпались возраженія на него, {Начало, строго говоря, было сдлано Даламберомъ: Lettre mr J. J. Rousseau sur Particle Gen&egrave,ve etc., Amsterdam, Zacharie Chatelain, 1759Но за годъ передъ тмъ появилась уже брошюра Лаваля: P. А. Laval, comdien, mr. Rousseau, cit. de Gen&egrave,ve, sur les raisons qu’il expose pour rfuter mr D’Alambert…. qui prouve que l’tablissement d’une comdie dans cette ville у ferait runir la sagesse de lAcdmone la politesse d’Ath&egrave,nes, La Haye, 1758.— За тмъ явились: L. H. Dancourt, arlequin de Berlin, mr Rousseau, Amsterd., 1759, Rponse de Marmontel la lettre adresse par mr Rousseau etc. Gen&egrave,ve, 1759 (сначала въ Mercure de France), J. L. B. (Leboeuf) citoyen de Marseille, son ami, sur l’atrocit des paradoxes du contemptible J. J Rousseau, 1760. Послднія заявленія касаются больше спора изъ-за нравственнаго значенія театра вообще, съ этой стороны примкнули къ полемик маркизъ Ximenz (lettre sur l’effet moral des thtres, 1758), Грессе (Lettre de mr deGresset, Tun des quarante de l’acad. franaise, А mr*** sur la comdie).} эта полемика приняла оживленный, своеобразный характеръ. Тема, затронутая Руссо, оказалась неистощимою, вс главныя и побочныя стороны вопроса были разслдованы съ обстоятельностью, мало чмъ уступавшей спору изъ за вопроса о вред наукъ. Одни (какъ наприм. Мармонтель) заступались за женщинъ, которымъ Руссо приписывалъ одну изъ вреднйшихъ сторонъ въ вліяніи театра на нравы, и которыхъ, въ лиц Селимены, предавалъ ршительному осужденію. Другіе заступались вообще за театръ (нкоторые скоре за профессію актера), оживляя нескончаемый, многовковой споръ о его нравственномъ значеніи,— и въ этомъ спор раздавался дребезжащей нотой разслабленный голосъ недавняго вольнодумца Грессё, теперь каявшагося и ханжившаго старика. Третьи старались найти объясненіе запальчивости Руссо въ личныхъ его счетахъ съ актерами,— и нкій Лаваль уврялъ его, что онъ только потому возстаетъ теперь противъ театра, что съ 1752 года, когда пьеса его l‘Amant de lui mme пала, онъ пересталъ считать актеровъ своими друзьями. Но при этомъ почти вс возвращались постоянно къ оцнк Альцеста, которая являлась какъ бы оселкомъ ихъ критическаго чутья. Руссо создалъ себ своего Альцеста, по своему образу и подобію,— и весь хоръ его противниковъ находилъ, что это съ его стороны одна изъ обычныхъ капризныхъ его затй, Мармонтель находилъ, что Мизантропъ Руссо представляетъ собой личность идеальную и фантастическую, образецъ такого нравственнаго совершенства, которое нигд встртить нельзя, тогда какъ Мольеровъ Мизантропъ — живой человкъ, какихъ легко можетъ намъ представить обыденная жизнь. И каждый фантазировалъ, объяснялъ по своему, какимъ человкомъ считаетъ онъ Альцеста. Для Даламбера, стоявшаго скоре на отвлеченной почв философскаго развитія, прививавшагося энциклопедизмомъ, и неспособнаго примкнуть къ рзкому протесту Руссо, вся комедія является превосходнымъ урокомъ настоящей мудрости, авторъ спшитъ поймать на слов Руссо, и въ отвтъ на его ироническое замчаніе, что слушать иныя рчи Альцеста одно и тоже, что пойти выслушать проповдь, настаиваетъ на польз пропаганды именно такого рода. Альцестъ любезенъ ему, какъ другъ правды, и онъ желалъ бы только видть въ немъ боле сдержанности и философскаго такта, онъ слишкомъ увлекается своимъ презрніемъ къ людямъ, не въ состояніи перенести ни малйшей ихъ слабости, — а между тмъ онъ долженъ бы знать, что ‘люди гораздо боле ограничены, чмъ злы, и что ихъ нужно презирать, не высказывая имъ этого въ лицо’. Филэнтъ боле подходитъ къ требованіямъ критика, но, хотя и отстаивая его отъ нападковъ Руссо, дйствительно черезмрныхъ, онъ не можетъ не найти въ его характер слишкомъ мало ршительности, и, наряду съ мудростью жизненныхъ правилъ, слишкомъ много лживости въ образ дйствій. Такимъ образомъ идеалъ Даламбера — Альцестъ, смягченный лучшими свойствами Филэнта, боле тер пливый, гуманный, но не вялый и не уступчивый. Въ его философской одежд легко распознать въ немъ энциклопедиста, съ свойственнымъ ему трезвымъ отношеніемъ къ жизни, соболзнованіемъ объ ограниченности, т. е. темнот, скудости свдній, развитія въ народной масс, склонностью къ распространенію новыхъ идей въ форм поучительной общественной проповди, съ нравственной выдержкой и прямодушіемъ. Рядомъ съ непреклоннымъ мизантропомъ-пустынникомъ Даламберъ выставилъ другую разновидность основного типа, которая столь же реальна была, какъ и образъ, очерченный Руссо, — уже потому, что для ея точнйшаго опредленія Даламберу стоило оглядться въ окружавшемъ его образованномъ обществ, уже богатомъ такими Альцестами-философами.
Но просвтительный вкъ былъ, можетъ быть, еще богаче идеалистами-филантропами, которые способны были уноситься въ грёзы о нравственномъ перерожденіи, которое должны произвести въ людскомъ обществ задумываемыя ими благодтельныя реформы. Мечтая то о ‘созданіи новой породы людей’, то о коренномъ смягченіи нравовъ существующаго поколнія, они любили рисовать себ мирную картину сельской жизни, согртой честнымъ трудомъ, въ вид противоядія испорченности свтской, тамъ, въ трудовой атмосфер, должны возродиться и отдохнуть вс наболвшія натуры, вкусившія отъ цивилизаціи и разочарованности. Такова дйствительно обстановка, въ которую приводитъ Альцеста Мармонтель въ своемъ нравоучительномъ разсказ ‘Мизантропъ исправленный’. {Le misanthrope corrig, conte moral. Oeuvres compl&egrave,tes de Marmontel, 1787, tome 3-me.— Эта сказка была давно переведена по русски: ‘Альцестъ, излечившійся отъ своенравія’, Спб. 1777.} Пустыня, манившая къ себ героя комедіи, пришлась здсь какъ нельзя боле кстати, и послужила поводомъ къ новому развитію любимой темы о жизни по природ. Пустыня эта — просто Французская деревенька въ Вогезахъ, близъ Лаваля, на берегахъ рки Vologne. Альцестъ живетъ среди крестьянъ, ихъ же жизнью, у него нтъ никакихъ заботъ и обязанностей, онъ весь принадлежитъ себ, иногда читаетъ, изрдка устраиваетъ себ какую нибудь физическую работу. Его утшаетъ зрлище обработки пашни, которая кормитъ народъ полудикій, но счастливый, съ трогательнымъ чувствомъ смотритъ онъ на своихъ сосдей-крестьянъ, радуясь тому, что они остаются въ этомъ состояніи дикости,— иначе они стали бы скоро порочными, еслибъ цивилизовались. Проникнутый такими убжденіями, онъ живетъ рядомъ съ этими людьми, не отступая однако для нихъ отъ своего пренебрежительнаго отношенія ко всей человческой пород. Но мало по малу жизнь втягиваетъ и перерождаетъ его, у него устанавливается сильное тяготніе именно къ меньшей братіи, и съ тхъ поръ, какъ онъ близко сходится съ однимъ изъ просвщенныхъ мстныхъ аристократовъ, виконтомъ Лавалемъ, который всего себя отдаетъ на попеченіе о бдныхъ крестьянахъ и является ихъ геніемъ-хранителемъ, онъ увлекается этимъ примромъ, какъ бы прозрваетъ, снова находитъ счастье и цль существованія. Мы уже впередъ видимъ, какимъ гуманнымъ филантропомъ во вкус восьмнадцатаго вка сдлается онъ, какъ замнитъ прежнюю горячность и нетерпимость методически выдержанной дятельностью на пользу ближняго. Въ изображеніи его Мармонтелемъ не мало чувствительности, самая мысль представить непремнно мизантропа исправившимся проникнута благонамренной тенденціозностью, но мы тмъ не мене должны признать тсную связь между этимъ истолкованіемъ даннаго характера и цлою полосой въ развитіи общественной мысли прошлаго вка. Альцестъ долженъ былъ заплатить такую же дань филантропіи, какую онъ принесъ воинствующему протесту Руссо.
Но живой ходъ исторіи оставилъ вскор далеко позади вс отвлеченныя философскія и соціальныя ученія, реальные факты и запросы времени, вызванные наружу революціоннымъ движеніемъ, должны были въ свою очередь повліять и на характеръ перерождавшейся литературы, и на отношеніе къ образцовымъ произведеніямъ прежняго времени, и двигатели революціи, и вожди республики много заботились о поднятіи уровня театра, какъ общественно-воспитательнаго учрежденія, надясь достигнуть этой цли искуственными средствами, вліяніемъ на драматическихъ писателей и директоровъ различныхъ театровъ. Въ нсколькихъ декретахъ комитета безопасности и генеральнаго совта послднимъ категорически предъявлялось требованіе очистить ихъ репертуаръ, съ тмъ чтобы ‘ихъ театры стали дйствительно школами нравовъ и приличія’, а не разсадниками разврата. Приходилось изощряться въ постановк новыхъ патріотическихъ пьесъ, съ сильными, возбуждающими монологами, нападками на тираннію и старый порядокъ, но, такъ какъ наличный составъ драматурговъ отличался въ этомъ отношеніи гораздо боле либеральнымъ усердіемъ, чмъ талантливостью {Въ новйшее время снова пробудился интересъ къ изученію театра временъ революціи. Въ короткое время появились книги Жоржа Дюваля (Le thtre rvolutionnaire, 1879), Молана (небольшой сборникъ пьесъ того времени), и Анри Вельшенже (Le thtre de la rvolution, 1881, съ неизданными документами).}, то невольно позаботились объ освженіи въ народной памяти лучшихъ пьесъ прежняго репертуара, — хотя въ нихъ заботливо устранялось и измнялось все, что могло сколько нибудь заманчиво рисовать отжившій періодъ. Въ эту пору вспомнили и о мольеровомъ Альцест, котораго такъ высоко ставили бывало и философы, предтечи переворота. Мизантропъ становится одною изъ любимыхъ пьесъ современной публики, для которой нападки Альцеста на порочность двора и общества получали особый симпатичный смыслъ. Правда, установившаяся подъ конецъ (посл свободы театровъ, провозглашенной Учредительнымъ Собраніемъ) цензура театральныхъ произведеній наложила свою руку и на эту пьесу, и въ 1793 году генеральный совтъ коммуны произвелъ въ ней нсколько весьма неуклюжихъ измненій {Они указаны были Жюлемъ Жаненомъ въ Journal des Dbats 1833, 12 августа, измненія сдланы были тогда и въ невинной пьес Коцебу, названной Misanthrope et repentir, потому что въ ней слишкомъ часто встрчаются ‘упоминанія о виконтахъ, графахъ и т. д., оскорбляющія слухъ республиканцевъ’.}. Тмъ не мене она дйствовала необыкновенно сильно и вызывала энтузіазмъ даже въ передовыхъ политическихъ дятеляхъ, казалось, совершенно увлеченныхъ волненіями борьбы. Такимъ поклонникомъ Альцеста былъ въ особенности Камиллъ Демуленъ, который очевидно не разъ мысленно возвращался къ мольеровской комедіи, когда факты окружающей жизни возрождали передъ нимъ различныя подробности сатирической картины Мольера.
Вглядываясь въ современное общество и вникая въ характеры главнйшихъ его дятелей, Демуленъ искренно жалетъ, что среди нихъ никто не надленъ энергической невоздержностью Альцеста или Тимона. Правда, и теперь проявляется среди насъ (иронически замчаетъ ему старый Cordelier, собесдникъ его, {Le vieux Cordelier, Journal rdig par Camille Desmoulins, dput la Convention, et doyen des jacobins, an II.} мощная ненависть къ пороку, о которой говорилъ Альцестъ: Геберъ доноситъ въ своемъ листк на Лежандра, какъ на дурнаго гражданина, Лежандръ указываетъ якобинцамъ на Гебера, какъ на наемнаго клеветника. Но пусть бы по крайней мр они доносили и клеветали открыто и энергично, а не съ щепетильностями и уловками. ‘Не въ мру лучше невоздержность демократіи на языкъ, пессимизмъ вчныхъ хулителей даннаго порядка вещей, чья желчь направляется противъ всего окружающаго, чмъ этотъ холодный ядъ боязни, который заставляетъ мысль скрыться на дн души, мшаетъ ей вырваться наружу на трибун или въ печати (Vieux cordelier, No 7, стр. 130). И Демуленъ развиваетъ дале свой взглядъ назначеніе въ народной жизни смлаго и свободнаго заявленія мнній, поклонникъ свободной печати, онъ съ одинаковымъ уваженіемъ относится и къ свобод трибуны, вообще къ нестсненному ни страхомъ, ни приличіями, высказыванію убжденій. Въ этомъ онъ видитъ истинно-республиканскую добродтель, и вс, кто когда либо отличался такою неустрашимостью, являются въ его глазахъ предшественниками окончательнаго воплощенія республики, хотя бы вся жизнь ихъ протекла въ сред монархической,— и первыми изъ числа такихъ людей ему вспомнятся Монтозье и его литературное отраженіе, Альцестъ Мольера. ‘По какимъ свойствамъ узнается настоящій республиканецъ, истинный Cordelier? По добродтельному его негодованію на измнниковъ и негодяевъ, по рзкости его сужденій. Республиканца характеризуетъ не столтіе, когда онъ живетъ, и не правительство, современное ему, но прямота его рчи. Монтозье былъ республиканцемъ даже среди общества Круглаго Окна (Oeil de boeuf). Мольеръ въ своемъ Мизантроп изобразилъ превосходными чертами характеры республиканца и роялиста. Альцестъ — якобинецъ, Филэнтъ же — совершеннйшій Feuillant’ {Членъ умренной роялистской партіи, прозванной такъ по мсту сборищъ ея клуба въ прежнемъ монастыр des Feuillants, близъ Тюильрійскаго дворца.} (стр. 122).
Это превращеніе мольеровскаго героя является послднимъ словомъ возраставшаго уваженія, которое питалъ къ нему восемнадцатый вкъ. Несмотря на его аристократическую обстановку, представлявшую какъ бы квинтъ-эссенцію стараго порядка, въ немъ разгадана была затаенная основа его независимаго характера, и двигатели одного изъ наиболе рзкихъ переворотовъ въ міровой исторіи считали за честь назваться его преемниками. Эту роль нравственнаго образца придала ему и комедія Фабръ д’Элантина, какъ бы попытавшагося выразить въ сценическомъ произведеніи то, что высказано было Демуленомъ въ форм культурно-историческаго наблюденія. Авторъ этой пьесы не обладалъ большой талантливостью, и самая мысль его представитъ въ своей комедіи ‘продолженіе Мизантропа’ является слишкомъ отважною. Тмъ не мене, какъ отраженіе взглядовъ, господствовавшихъ въ его время, и она не лишена значенія. Въ ней снова являются передъ нами старые знакомцы, Альцестъ съ своимъ врнымъ слугой, Филэнтъ и жена его Эліанта. Несмотря на то, что изъ всхъ ихъ, по смыслу заглавія пьесы, главнымъ лицомъ является Филэнтъ, интересъ попрежнему распредляется между нимъ и его неукротимымъ другомъ. Въ дом Филэнта неожиданно появляется Альцестъ, котораго они предполагали гд нибудь въ глуши и долго оставались вовсе безъ извстій о немъ. Но противоположно герою мармонтелевской сказки, онъ не нашелъ изъ своемъ уединеніи желаннаго спокойствія:
Je cherchais, sur la terre, un endroit cart
O d’tre homme d’honneur on et la libert,
Je ne le trouve point. H, quel endroit sauvage
Que le vice insolent ne parcoure et ne ravage?
Ainsi de proche en proche, et de chaque cit
File au loin le poison de la perversit (acte I, 3).
Въ деревн, гд онъ жилъ, господствуетъ не аркадская чистота нравовъ, но хищничество и несправедливость. Онъ сталъ защищать своихъ крестьянъ отъ захвата ихъ земли какимъ-то дерзкимъ сосдомъ-кулакомъ, снова запутанъ въ процессъ, имлъ столкновеніе съ полиціей, и долженъ скрываться. Но онъ не оставитъ этого дла, и, если и оно ему не удастся, покинетъ Францію и пустится по блому свту искать желанный уголокъ для своего оскорбленнаго чувства. Филэнтъ встрчаетъ его радушно,— но это не мольеровскій флегматикъ философъ, а тотъ подловатый афферисть, какимъ онъ казался Руссо. Фабръ какъ будто принялъ къ сердцу ироническое сожалніе женевскаго критика, что Мольеру не пришлось доставить въ своей пьес Филэнту активную роль, и постарался выставить его въ наиболе неприглядныхъ краскахъ. Онъ способенъ мириться съ самыми низкими продлками и можетъ говорить о подобныхъ вещахъ съ безстыдствомъ и холодной насмшливостью. Когда ему говорятъ, напримръ, о несчастномъ положеніи человка, котораго заставятъ заплатить по подложному векселю и тмъ разорять его въ конецъ, онъ отвчаетъ хладнокровно, что тутъ произойдетъ просто перемщеніе цнностей изъ одного кошелька въ другой (Eh bien! c’est un trsor qui changera de bourse (актъ II, 9). Онъ своекорыстенъ, пытается пробить себ дорогу во чтобы то ни стало, уже украсилъ себя титуломъ графомъ де-Валансе, длаетъ Эліанту несчастною, въ досад осыпаетъ Альцеста безцеремонными попреками, передъ серьозной опасностью труситъ, теряется. Рядомъ съ этимъ тмъ эффектне возвышается образъ Альцеста, увидавъ еще ближе, чмъ прежде, всю низость характера друга своего дтства, онъ тмъ не мене готовъ заступиться за него, но не ради его, а изъ любви къ Эліант, чье несчастье онъ видитъ, въ чьей симпатіи глубоко увренъ (она проговаривается даже мужу, что ‘думаетъ объ Альцест, только объ одномъ Альцест, V,1). Онъ употребляетъ всевозможныя усилія, чтобъ выручить его изъ уголовнаго дла, самъ принимаетъ на себя его имя, чтобъ спасти его семью отъ безчестья, но, устроивъ все къ лучшему, рвется снова на волю и зоветъ къ себ въ деревенскую глушь единственнаго честнаго человка, котораго усплъ встртить во время своихъ тревогъ въ столиц,— адвоката, ведшаго его дло. Вся эта вымышленная исторія его новаго столкновенія съ жизнью и людьми изображаетъ еще разъ въ лицахъ контрастъ роялистскихъ и независимо-республиканскихъ убжденій. Хотя бы Фабръ и находился подъ сильнымъ вліяніемъ взгляда Руссо на Филэнта, какъ на негодяя, вообще не подлежитъ сомннію, что, рисуя въ подробности обстановку своего героя, онъ имлъ передъ собою готовые образцы въ тхъ-же лживыхъ друзьяхъ переворота, преслдовавшихъ одн лишь личныя свои цли, — которые такъ возмущали Демулена. Всхъ ихъ онъ какъ бы зачислилъ въ ряды Филэнтовъ, и въ своемъ Альцест изобразилъ если не якобинца, то во всякомъ случа человка, сндаемаго тоскою неудовлетворенности и жаждой настоящей общественной дятельности.
Но миновали и дни республики, пришла къ концу и наполеоновская эпопея, и въ осдавшемъ на почв великихъ событій буржуазно-консервативномъ сло страстное недовольство Альцеста должно было встртить вражду и презрніе. Съ двадцатыхъ годовъ ныншняго столтія начинается та жалкая педантическая война противъ него, которую повела, подъ руководствомъ Августа Шлегеля, цлая армія мелкихъ филистеровъ, распластывавшихъ комедію на нестройныя части, утшавшихся открытіемъ малйшей неисправности слога, прикладывавшихъ къ Альцесту и его спутникамъ абсолютныя правила старой эстетики или же суровую чопорно-нравственную мрку. Въ этой непонятно ожесточенной полемик, отзывавшейся національной нетерпимостью и желаніемъ унизить и достоинство Мольера (Шлегель съ забавнымъ упорствомъ предпочиталъ ему второстепенныхъ французскихъ комиковъ Пикара и Леграна!), Альцестъ былъ свергнутъ съ пьедестала, на которомъ красовался цлыхъ полтора вка, и превращенъ былъ въ ходульнаго героя риторически добродтельной комедіи, въ лицо безцвтное, лишенное всякихъ связей съ обществомъ и жизнью. Къ чести нмецкой народности, лучшіе ея представители, Лессингъ и Гёте, открыто стояли всегда на сторон Альцеста, взирая на него какъ на образецъ мужественнаго человка, ободряющій и воспитывающій людей, безъ различіи времени и народности, — и отстаивали его отъ нападковъ противной партіи. Альцестъ былъ для нихъ не французскимъ гражданиномъ, не нмецкимъ мечтательнымъ поклонникомъ свободы, а общечеловческимъ типомъ честнаго, хорошаго человка.
Но не безъ нападковъ на Мольера, вызванныхъ тмъ же Альцестомъ, обошлось въ ту пору дло и во Франціи, и французскіе критики навремя слились въ одинъ хоръ съ своими зарейнскими сосдями. Превращеніе, испытанное нашимъ мизантропомъ благодаря имъ, было и плачевнымъ, и несправедливымъ искаженіемъ истины. Оно и вызвано было только узкимъ духомъ литературной партіи, нетерпимымъ ко всему, что носитъ не ея ярлыкъ, и способнымъ негодовать безъ разбору на все, коль скоро призракъ классицизма встанетъ передъ нимъ. Таковъ былъ ршительный приговоръ, произнесенный надъ Альцестомъ даже такимъ остроумнымъ и независимымъ писателемъ, какъ Стендаль, на котораго съ такимъ уваженіемъ смотрятъ теперь современные намъ Французскіе реалисты. Въ названной уже книг своей о Расин и Шекспир Стендаль объявляетъ войну Мизантропу, какъ комедіи ложно классическаго репертуара, останавливается на факт ея появленія среди полнаго разцвта стараго режима, подчеркиваетъ близость Мольера къ Людовику XIV, принимаетъ на вру устарвшій взглядъ, гласящій, что вся мораль пьесы заключается въ жизненныхъ правилахъ, высказываемыхъ Филэнтомъ, видитъ злой умыселъ въ томъ, что авторъ заставилъ своего мизантропа любить Селимену, а не умную и энергическую женщину, — и приходитъ къ убжденію, что вся пьеса была написана въ видахъ потворства королевскимъ притязаніямъ и что въ Альцест нанесенъ былъ ударъ всмъ независисимымъ людямъ того времени. Выводъ изъ такого критическаго построенія очевиденъ: хорошъ же посл этого классическій репертуаръ, если при ближайшемъ разсмотрніи, такая жемчужина его, какъ Мизантропъ, оказывается проникнутой сервильностью, дышащей преданностью деспотизму и обыденнйшей морали tre comme tout le monde! Въ своемъ рьяномъ сокрушеніи классическихъ идоловъ, Стендаль не смогъ разглядть своею человка въ чужомъ стан, зачисливъ по заведенному хронологическому порядку Мольера въ число насадителей и вождей ложнаго классицизма, смшавъ его независимыя литературныя теоріи и сатирическое направленіе съ рутиннымъ пошибомъ старой комедіи вообще, онъ прошелъ мимо всего, что наше время привыкло считать реформаторской дятельностью Мольера, и въ Мизантроп не замтилъ глубоко искренной, субъективной его основы. И бдный Альцестъ, который еще недавно способенъ былъ вести за собой легіоны благородныхъ бойцевъ за развитіе и свободу, вынесъ незаслуженную муку, принесенъ былъ въ жертву борьб классиковъ съ романтиками, и изъ передовыхъ рядовъ перешелъ въ темную кучку осмянныхъ и затертыхъ личностей…
Но уже близко было время, когда на смну вчнымъ колебаніямъ въ оцнк его долженъ былъ выступить трезвый, истинно научный, историческій методъ, который долженъ былъ разсять все туманное и произвольное, и дать сужденіямъ о комедіи прочную фактическую основу. Починъ въ этомъ отношеніи сдланъ былъ Ожэ и въ особенности Сентъ-Бэвомъ, который въ своемъ прекрасномъ ‘литературномъ портрет Мольера’, помченномъ 1835 годомъ, {Онъ перепечатанъ во 2-мъ том его Portraits littraires, 1862.} снова высоко поставилъ эту пьесу, и, воспользовавшись біографическими данными, возстановилъ и по отношенію къ ней, и въ общей связи мольеровскаго творчества, привлекательнйшій образъ Мольера, какъ поэта и человка. А затмъ сложилось понемногу и современное намъ направленіе мольеризма {Мало кому извстно, что обозначеніе людей, занимающихся изученіемъ мольеровскихъ произведеній, мольеристами, относится къ эпох, современной самому поэту. Въ пьес Дюфрени Le Ngligent одному изъ дйствующихъ лицъ, заступающихся за Мольера, ставятъ въ вину, что онъ — un peu moliriste.}, которое принялось за тщательное изслдованіе всхъ фактовъ жизни и творчества Мольера, собрало массы матеріаловъ, приступило къ классификаціи и освщенію ихъ, закипла дружная работа, которая должна была привести къ врному пониманію и первенствующихъ произведеній Мольера и его мимолетныхъ бездлокъ. И если и теперь иногда можетъ проскользнуть иное неудачно-парадоксальное объясненіе Альцеста (въ род извстной уже читателю теоріи о его янсенизм), если и теперь встрчаются иногда попытки переложить его исторію на нравы конца девятнадцатаго вка, {Въ упомянутой выше работ своей о философіи Мольера, Поль Жане длаетъ остроумную параллель между Мизантропомъ и одною изъ пьесъ Александра Дюма-сына Le demi-monde, повторяющей главныя ситуаціи мольеровской комедіи, — и эта параллель чрезвычайно мало льститъ нашему времени. ‘Селимену, увы, изображаетъ куртизанка, которой не приходится спасать ни честь, ни репутацію, и которая поэтому просто захватываетъ съ собой кассу. Альцестъ 19-го вка далеко не иметъ уже величія своего предка, а Филэнтъ сталъ разуврившимся скептикомъ и разражается нестерпимыми сарказмами’ и т. д.}, то все это не въ состояніи уже пошатнуть того прочно установившагося взгляда, распространенію котораго мы попытались содйствовать настоящимъ изслдованіемъ.

V.
АЛЬЦЕСТЪ и ЧАЦКІЙ.

Въ литературномъ потомств, вызванномъ къ жизни Мизантропомъ, яркой звздою блистаетъ грибодовское Горе отъ ума. Далеко позади него остаются слабыя подражанія Уичерли, Фабръ-д’Эглантина, Гольдони, скромно слдующія за указкой великаго комика. Только одному русскому сатирику Мольеръ какъ-бы завщалъ творческую тайну, положенную въ основаніе его пьесы, и научилъ его тому рзкому протесту, который, отлившись въ желзномъ стих, будетъ воспитывать грядущія русскія поколнія, какъ онъ воспитывалъ и ободрялъ насъ и отцовъ нашихъ. Опредлить степень вліянія ранняго и чужого образца на произведеніе, которое вс мы, по праву, признаемъ чисто-національнымъ, является поэтому благодарной задачей, тмъ боле, что до послдняго времени на это вліяніе указывалось обыкновенно лишь вскользь — какъ будто изъ боязни, что, останавливаясь дольше на его разсмотрніи, критикъ этимъ самымъ выкажетъ недовріе къ оригинальности грибодовскаго творчества. Была, дйствительно, пора въ исторіи этой многострадальной комедіи, когда касаться такого вопроса не приходилось людямъ, сочувствовавшимъ ей: то былъ самый ранній періодъ ея существованія, когда вмст съ дворянскими и нравственно-полицейскими подкопами подъ нее велись во враждебныхъ журналахъ, да и въ обществ, нападки на маскированную несамостоятельность пьесы, которую называли то сколкомъ съ Абдеритовъ Виланда {Geschichte der Abderiten, появилась въ Германіи въ 1781 году, по-русски перевед. профессоромъ Гавриловымъ, М. 1793—95.}, то съ Мизантропа. Тогда призвать какое-либо вліяніе иностраннаго образца было бы, можетъ быть, ошибкой со стороны молодой литературной партіи. Но теперь и время то уже далеко отъ насъ, и неувренность въ оцнк Горя отъ ума миновала, и мы можемъ вполн объективно отдаться нашему разслдованію.
Нельзя не назвать счастливой случайностью, что русскій театръ, какъ только, благодаря Волкову, онъ получилъ наконецъ навсегда право гражданства въ общественной жизни, воспринялъ съ первыхъ же дней своего существованія сильное вліяніе Мольера. Стоитъ бгло обозрть хронологическія данныя, добытыя по сю пору {См. Драматич. Словарь Новикова, 1787, недавно вновь перепечатанный, или брошюру Лонгинова: ‘Русскій театръ въ Петербург и Москв’ (1749—1774).}, чтобъ тотчасъ же бросилось въ глаза необыкновенное обиліе переводовъ мольеровскихъ комедій. Въ 1757 году (слдующемъ посл оффиціальнаго открытія театра) поставлено шестъ различныхъ произведеній Мольера: первымъ изъ нихъ являются Скапиновы обманы, а послднимъ, даннымъ на сцен 22-го декабря названнаго года, былъ Мизантропъ, въ перевод Елагина. Пьеса, насколько мы можемъ судить, понравилась публик (по выраженію Драматическаго Словаря, она не выходитъ изо вкуса, т. е. не перестаетъ нравиться) и знаменитый Дмитревскій сдлалъ роль Альцеста однимъ изъ украшеній своего репертуара. По настоящаго пониманія пьесы образованною частью зрителей мы, конечно, не станемъ и ожидать въ эту пору. Небольшой еще кружокъ развитыхъ или, врне, литературно-начитанныхъ людей относился и къ этой горячо написанной соціальной комедіи, какъ и къ другимъ французскимъ пьесамъ, признаннымъ классическими, скоре съ чувствомъ обязательнаго благоговнія, любуясь хорошимъ стихомъ, сильными мстами, благородной дикціей актера. Нужно было сильно проникнуться духомъ освобождающаго западнаго развитія, усвоить себ строгія требованія отъ жизни и затмъ почувствовать глубокій разладъ между ними и русскою дйствительностью, чтобъ находить въ словахъ Альцеста отзвукъ того, что бушевало у себя на сердц. Для елизаветинскаго поколнія, чье дтство и ранняя молодость совпала съ бироновщиной, было много поводовъ смотрть безотрадно на жизнь, но это чувство не выходило изъ какого-то неяснаго, стихійнаго состоянія, личность еще не выработалась и не смла предъявлять свои права на самоопредленіе и критику общественныхъ отношеній. Т, кто къ сердцу принималъ вс отрицательныя явленія жизни, часто, какъ бы слдуя примру старика Кантемира, исполняя свой гражданскій долгъ обличенія, искали вмст съ тмъ душевнаго успокоенія въ философскомъ уединеніи отъ нечестиваго и безнравственнаго общества, воздлывали свой внутренній міръ въ дух мудрой умренности. Дятельность немолчнаго обличителя нравовъ, отважнаго, запальчиваго, вращающагося въ томъ самомъ обществ, которое онъ обличаетъ, становится возможною лишь въ слдующій періодъ, когда идеи просвтительнаго вка коснулись, наконецъ, и русской молодежи. И, говоря это, мы гораздо мене имемъ въ виду ту ея часть, которая довольствовалась извстнымъ, вообще довольно скромнымъ, запасомъ научныхъ и философскихъ данныхъ, получавшихъ свободное обращеніе въ русскомъ обществ,— но именно тхъ, правда, немногочисленныхъ новыхъ людей, которые шли къ самому источнику знаній, на западъ, и возвращались съ богатымъ, сознательно усвоеннымъ запасомъ знаній и жизненныхъ цлей. Для Радищева и его друзей этотъ возвратъ въ Россію, столкновеніе съ только что разгоравшеюся реакціей, разрушавшей ихъ свтлыя надежды, долженъ былъ равняться сильнйшему душевному потрясенію,— но не подавленностью, не уныніемъ разршалось оно, а, напротивъ, непреодолимымъ задоромъ къ борьб. Даже впослдствіи, въ Сибири, вступая въ чьи предлы, онъ повторялъ себ стихъ Данта: ‘Lasciate ogni speranza voi ch’intrate’ {Письмо Радищева къ Воронцову изъ Тобольска, 8-го мая 1791. Архивъ князя Воронцова, книга V.}, онъ не поддался вполн этой безнадежности, а нашелъ столько силъ и наблюдательности, чтобъ и въ сибирскую обстановку занести свой испытующій, реформаторскій духъ. Въ молодые же годы, когда жизнь его впереди, силы нетронуты, его горячность безпредльна, презрніе къ общей порочности велико, и пропаганда любимыхъ идей принимаетъ страстный, вызывающій характеръ.
Для такого человка, многосторонне начитаннаго, не можетъ не быть симпатичною личность Альцеста, презрніе къ людямъ у обоихъ иметъ одинаковую основу. Это не глухая ненависть шекспировскаго Тимона и не пересмшничанье Апеманта, здсь чувствуется опредленный складъ убжденій, за которыя борется человкъ, онъ громитъ современный порядокъ вещей и подчасъ можетъ показаться нетерпимымъ мизантропомъ, но, еслибъ его проповдь возъимла хотя малйшій успхъ, и еслибъ общественная нравственность стала хоть нсколько стыдливе, мы увидали бы въ такомъ мизантроп искренняго друга человчества. ‘Путешествіе изъ Петербурга въ Москву’ прямо признаетъ такихъ людей высоко полезными въ государств, несмотря на ихъ нетерпимость и раздраженіе, истина, изгоняемая обыкновенно изъ царскаго дворца, является къ царю въ сновидніи и, убждая его не бояться ея гласа, говоритъ ему: ‘есть-ли изъ среды народныя возникнетъ мужъ, порицающій дла твои, вдай, что той есть другъ твой искренній, чуждый надежды мзды, чуждый рабскаго трепета, онъ твердымъ голосомъ возвститъ теб о мн. Блюдись и не дерзай его казнить, яко общаго возмутителя. Призови, угости его, яко странника, ибо всякъ, порицающій царя въ самовластіи, есть странникъ земли, гд все предъ нимъ трепещетъ… Но таковыя твердыя сердца рдки, едва одинъ въ цломъ столтіи явится на свтскомъ ристалищ’ {Путешествіе изъ Петерб. въ Москву. Лейпцигск. изданіе, 1876, стр. 45-46.}.
Эта выписанная нами фраза пріобртаетъ особое значеніе, если сопоставить ее съ цлой статьею о мизантропіи и различныхъ ея видахъ, которую мы находимъ за годъ до изданія радищевскаго путешествія въ извстномъ крыловскомъ журнал Почта духовъ {Почта духовъ, 1789, письмо четвертое, отъ Сильфа Дальновида къ волшебнику Маликульмульку, стран. 29—42.}. Нсколько лтъ тому назадъ шла весьма оживленная полемика {Поводомъ къ ней послужила статья А. Н. Пыпина: ‘Крыловъ и Радищевъ’, ‘Встникъ Европы’, 1868, кн. 5.} о томъ, въ какой степени слдовало бы приписать честь изданія этого журнала Радищеву, въ ту пору очень близкому съ будущимъ баснописцемъ, и, по мннію противной партіи, вопросъ остался и теперь открытымъ. Отъ насъ, конечно, далека мысль входить здсь еще разъ въ разсмотрніе этого вопроса, но нельзя не признаться, что изученіе названной выше статьи, прямо относящейся къ предмету нашего изслдованія, приводитъ къ ршительному указанію на авторство Радищева. Не говоря уже о томъ, что во всемъ этомъ этюд о мизантропахъ сказывается въ каждой строк развитіе и начитанность, въ ту пору немыслимыя у полуобразованнаго Крылова,— сама основа статьи, представляющей широкое развитіе только-что выписанной нами общей мысли изъ Путешествія, и тождественность нкоторыхъ мстъ въ обоихъ произведеніяхъ вполн убждаютъ насъ въ этомъ.
Это горячо написанное похвальное слово мизантропіи заслуживаетъ быть, наконецъ, извлеченнымъ изъ справедливаго забвенія, въ русской литератур прошлаго вка это — одна изъ оригинальнйшихъ страницъ. Авторъ письма ‘не только извиняетъ, но даже прямо хвалитъ поступки и образъ мыслей тхъ людей, которымъ даютъ названіе мизантроповъ’, онъ считаетъ, что иначе и не могутъ ни мыслить, ни поступать люди съ честными убжденіями. Зрлище пороковъ ‘учинитъ ихъ суровыми, унылыми и задумчивыми’, рчь ихъ по невол станетъ рзка и груба, но эта рзкость — не преступленіе, а добродтель. ‘Пусть осуждаютъ, сколько хотятъ, грубость и странные поступки мизантроповъ,— я буду всегда утверждать, что почти невозможно быть совершенно честнымъ человкомъ, не бывъ нсколько имъ подобнымъ’. Заступаясь, такимъ образомъ, за право этихъ людей говорить истину, авторъ совершенно опредленно оговаривается, что не желалъ бы, чтобы столь любимыхъ имъ мизантроповъ {Слово это онъ переводитъ въ подстрочномъ примчаніи: нелюдимъ или человконенавидецъ.} смшивали съ тми ‘бшеными и несноснйшими врагами самимъ себ и всему роду человческому’, образецъ которыхъ онъ видитъ въ Плутарховомъ (замтимъ мимоходомъ, что не шекспировскомъ) Тимон, для подобныхъ людей у него нтъ пощады, и онъ желалъ бы строгихъ мръ для обузданія, даже искорененія ихъ.
Но, въ противоположность тому, онъ самъ ставитъ столь симпатичныхъ ему мыслителей подъ эгиду мольеровскаго творчества. Какъ мы предршили по самой аналогіи ихъ общественной роли, Альцестъ ему ближе всхъ подобныхъ людей. ‘Мизантропъ Мольера, — говоритъ онъ (стр. 33),— боле сдлалъ добра Франціи, нежели проповди Бурдаловы и прочихъ ему подобныхъ проповдниковъ. Итакъ, когда простой списокъ произвелъ столь много пользы, то что должно ожидать отъ подлинника?’ Для блага общества онъ желалъ бы, чтобъ въ немъ было возможно боле такихъ подлинниковъ, не книжныхъ, а жизненныхъ героевъ, прямо высказывающихъ мысли свои, онъ ихъ считаетъ наставниками и учителями рода человческаго, порою, глядя на нихъ, онъ представляетъ ихъ себ врачами, окруженными множествомъ больныхъ, которые не хотятъ излечиваться обыкновенными лекарствами и потому должны принять хоть и горькія, но радикальныя лекарства. Чмъ больше такихъ благодтелей общества, тмъ оно счастливе, правители же должны въ особенности высоко цнить ихъ,— эту мысль авторъ выражаетъ почти вполн тождественно съ извстнымъ уже намъ мстомъ изъ радищевскаго Путешествія: ‘еслибъ при дворахъ государей,— говоритъ онъ, — было нсколько мизантроповъ, то какое счастіе послдовало бы тогда для всего народа! Каждый государь, внимая гласу ихъ, познавалъ бы тотчасъ истину’.
Въ этой защитительной рчи намъ такъ живо слышится субъективная нота, она такъ очевидно произнесена pro domo sua, что мы не можемъ отршиться отъ мысли, что передъ нами искреннее автобіографическое признаніе человка съ радищевскимъ многостороннимъ развитіемъ и серьознымъ направленіемъ къ дятельности общественной. Кто же, дйствительно, не распознаетъ въ обязанностяхъ, которыя онъ налагаетъ на мизантропа-праздолюба, черты настоящаго служенія своему народу! Протестующія его рчи получаютъ какъ-бы характеръ публицистическій, и въ стран, гд нтъ свободной печати, он являются однимъ изъ немногихъ прибжищъ независимой мысли. Таково было положеніе длъ и при Людовик XIV, и въ конц екатерининскаго царствованія, — и оно еще разъ повторилось у насъ въ глубокую пору начала двадцатыхъ годовъ ныншняго вка, когда устная проповдь Чацкихъ могла, дйствительно, получить значеніе призывнаго набатнаго колокола. И если позволительно думать, что изученный нами бглый листокъ изъ автобіографическихъ признаній, затерявшійся въ старомъ, забытомъ журнал, принадлежитъ Радищеву, то мы въ прав будемъ принять, что на постепенное возмужаніе его для общественной дятельности и на ршимость предъявить въ своемъ первостепенномъ произведеніи рзкій протестъ, возъимлъ хоть скромное, можетъ быть, вліяніе примръ мольерова Альцеста, оцненнаго имъ по заслугамъ. Въ комедіи Мольера онъ видлъ, по его собственнымъ словамъ, врный списокъ съ натуры,— самъ же былъ однимъ изъ рдкихъ везд и всегда подлинниковъ.
Отголоски вліянія Альцеста мы могли бы найти въ бглыхъ чертахъ нкоторыхъ другихъ произведеній конца прошлаго вка. Такъ, въ одной пьес Клушина, какъ извстно, также-принадлежавшаго сначала къ крыловскому кружку, именно въ комедіи ‘Смхъ и Горе’, сдлана попытка вывести на сцену человка съ мизантропическими убжденіями. Но авторъ, съ которымъ потомъ разошелся и Крыловъ, вслдствіе шаткости его взглядовъ и незамтно пробившагося въ немъ низкопоклонства, не въ силахъ былъ бы совладать съ избраннымъ имъ типомъ, и поэтому онъ не только съузилъ его, заставивъ его быть скоре представителемъ ноющаго, плаксиваго настроенія, составляющаго контрастъ съ смющимся и веселымъ, не только придалъ двумъ такимъ олицетвореніямъ, доморощенному Демокриту и Гераклиту, какъ ихъ назвалъ еще Крыловъ {С. Петербургскій Меркурій, 1793, II.}, имена Хохоталкина и Плаксина, но въ довершеніе всего сдлалъ своего мизантропа притворщикомъ, который иметъ лишь въ виду завладть имніемъ богатой вдовы-кокетки {Пьеса эта появилась въ 1793 году, замтимъ, что оба лица названы тутъ ложными философами. Плаксинъ въ своихъ унылыхъ рчахъ возстаетъ противъ женщинъ, противъ науки, театра, считаетъ всхъ людей предопредленными къ грху:
Бги отъ женщинъ прочь, одинъ ихъ нжный взглядъ
Преображаетъ нашъ покой въ смертельный ядъ,
Театра берегись и берегись познаній,
Не исполняй своихъ ни мало ты желаній.}. Не безъ косвеннаго вліянія мольеровской пьесы дло обошлось и въ, ябед’ Капниста, питавшаго большое уваженіе къ французскому комику, что не мшало ему, однако, грубовато перекладывать его пьесы на русскіе нравы {Такимъ способомъ, онъ переложилъ комедію ‘Le cocu imaginaire’, причемъ герой Сганарель превратился въ ‘Сганарева, богатаго мщанина’, Горжибюсъ въ купца Торговина и т. д.— Отмтимъ кстати, въ числ старыхъ русскихъ подражаній Мольеру Княжнинскаго ‘Сбитеньщика’, главное дйствіе котораго, какъ думала критика старыхъ временъ, взято изъ Ecole des maris.}. Въ характер главнаго героя ‘Ябеды’, Прямикова, есть нкоторыя черты непримиримой любви къ правд, отличающей Альцеста. И тотъ, и другой ведутъ процессъ съ закоснлымъ ябедникомъ, наперекоръ всему, правое дло умышленно чернится, стачка судей и истца торжествуетъ, но Прямиковъ, какъ и Альцестъ, не хочетъ никакихъ сдлокъ или уступокъ, они оба не унизятся до взятокъ, и всю силу свою видятъ въ правот своего дла. ‘Нтъ, права моего ничто не помрачитъ. Я не боюсь: законъ подпора мн и щитъ’, отвчаетъ Прямиковъ повытчику Доброву, уговаривавшему его ‘давать тмъ, которые берутъ’: ‘Mais qui voulez-vous donc qui pour vous sollicite?’ спрашиваетъ Филэнтъ Альцеста (актъ I, сц. 1). ‘Qui je veux? отвчаетъ Альцестъ:— la raison, mon bon droit, l’quit!’ Съ этимъ характеромъ непреклонной стойкости Прямиковъ не разстается въ теченіе всей пьесы, хотя въ остальныхъ отношеніяхъ, какъ напримръ, въ качеств романическаго героя, онъ совершенно безцвтенъ, да и само назначеніе пьесы, которая изъ всхъ разнообразныхъ причинъ недовольства общественнымъ строемъ выдляетъ лишь спеціальную область суда, не благопріятствовало вовсе широкой обработк даннаго типа. Для этого не было задатковъ и въ характер самого автора: умный и даровитый отъ природы, но выросшій въ деревенской нг старой Украйны, онъ только разъ былъ потрясенъ наглымъ извращеніемъ истины въ важномъ для него процесс, излилъ всю накипвшую тогда желчь въ своей комедіи,— а потомъ снова удалился въ свое благодатное затишье, которое нердко воспвалъ въ недурныхъ стихахъ, и это добровольное уединеніе не было для него пустыней, куда бжитъ отъ ненавистныхъ людей Альцестъ, но уютнымъ пристанищемъ, гд можно отдаваться умренному философствованію, лни и дружб.
Но тмъ временемъ жизнь ставила уже серьозныя задачи, короткій промежутокъ нсколькихъ лтъ былъ пережитъ порывисте и полне, чмъ жилось, бывало, въ цлыя десятилтія. Удушливый конецъ прошлаго вка смнился радужной либеральной эрой, пробудившіеся общественные инстинкты опирались на дятельность отдльныхъ, развитыхъ личностей, выдлявшихся смло изъ массы, въ столичныхъ салонахъ кипла живая рчь этихъ новыхъ дятелей. Надежда мечтательнаго радищевскаго Сильфа исполнялась,— не мало уже было пророковъ ‘истины’, съ широкими цлями впереди. Но поперекъ этимъ стремленіямъ становится воинственная горячка наполеоновскихъ войнъ, и затмъ настаетъ тяжкое отрезвленіе. Кругомъ вся жизнь спшитъ снова вернуться въ старое, казалось, совсмъ высохшее русло, для нея не нужны пророки и облечители, она ‘гонитъ и клянетъ’ ихъ. Какая богатая почва для развитія міровой скорби, отчаянія, мизантропіи! Казалось бы, драма не можетъ не отразить въ себ этого живого мотива безвыходной борьбы. Но у нея еще своихъ словъ нтъ. Она, пожалуй, отвтила по-своему на этотъ запросъ, но и отвтъ ея звучитъ чмъ-то уже отжившимъ, архаическимъ.
Тотчасъ по окончаніи войны, 13-го декабря 1815 года, вліятельная въ тогдашнемъ литературномъ и театральномъ мір личность, ед. ед. Кокошкинъ, ставитъ сначала на московской, а затмъ на петербургской сцен свою передлку мольеровскаго Мизантропа на русскіе нравы. Онъ придаетъ этому дянію своему большое значеніе, обставляетъ исполненіе пьесы самыми лучшими силами (такъ главную роль въ ней исполнялъ сначала старикъ Мочаловъ, потомъ знаменитый сынъ его), но вс эти старанія и долгая сценическая жизнь этой передлки не въ состояніи прикрасить ея полнйшую несостоятельность. Видно, что Кокошкинъ смутно понималъ необходимость перенести характеръ героя въ русскую общественную среду, но принялся за это неуклюжимъ образомъ. Альцестъ у него, превратился въ Крутона — въ силу своего крутого характера (какъ будто только и была въ немъ эта типическая черта!), Селимена стала госпожей Прелестиной, Арсиноя — Смирениной, а одинъ изъ обожателей Селимены получилъ даже наименованіе ‘барона Втрана’. Слогъ пріобрлъ необыкновенную высокопарность, дйствующія лица объяснялись на какомъ-то принужденномъ, дланномъ язык, пьес приданъ былъ въ крайней степени ложно-классическій пошибъ, отсутствующій въ оригинал, и на русской сцен она явилась худосочнымъ тепличнымъ растеніемъ. Актеры добраго стараго времени раскатисто произносили свои громкіе стихи, ходульная декламація приводила въ восторгъ и публику, и самаго Кокошкина, который смотрлъ на себя, какъ на послдняго знатока настоящаго театральнаго искусства и руководителя эстетическаго вкуса.
Ничто, на нашъ взглядъ, такъ живо не характеризуетъ все это безжизненное направленіе, какъ глухая вражда, которую и Кокошкинъ, и московскіе друзья его проявляли по отношенію къ ‘Горю отъ ума’ съ первыхъ же дней появленія этой комедіи. Казалось бы, для людей, съ такими стараніями пытавшихся незадолго передъ тмъ аклиматизировать мольеровскую сатиру въ русской обстановк, должна быть симпатична еще боле радикальная попытка въ томъ же род. Но, видно, сатира эта имла цну въ ихъ глазахъ лишь тогда, когда, лишенная всякой національной и временной опредленности, она пріобрла боле или мене безобидный характеръ, относясь какъ-бы къ общечеловческимъ порокамъ. Когда же она оживилась богатымъ, новымъ содержаніемъ, когда въ ней проступили ясныя черты русской и въ особенности московской жизни, когда, выражаясь словами Грибодова, нашихъ задли, — тогда поклонники Альцеста съ ненавистью набросились на его законнаго преемника. Правда, они вели противъ него интригу скоре изподтишка и въ глаза льстили Грибодову, особенно, когда его слава была уже упрочена, — но онъ превосходно зналъ цну этой лести, и оттого-то у него вырывались порою такія рзкія, презрительныя сужденія обо всей старомодной московской литературной клик.
Итакъ, нашелся, наконецъ, человкъ, который могъ не только врно понять (какъ это сдлалъ еще Радищевъ) главную мысль мольеровой пьесы, но и возсоздать ее въ самостоятельномъ произведеніи. Разнообразіемъ своего развитія онъ превосходилъ своихъ ближайшихъ предшественниковъ и потому не могъ не выработать въ себ большую чуткость въ эстетическомъ отношеніи. Вмст съ тмъ, ему не нужно было создавать себ искусственный, книжный интересъ къ изученію Мизантропа, его собственный характеръ, рзкая и правдивая рчь, необузданность честнаго негодованія, и такое же душевное одиночество среди враждебнаго общества, — все это побуждало его сродниться съ мольеровымъ героемъ. Въ раннемъ знакомств его съ произведеніями французскаго комика сомнваться невозможно, оно въ т времена обязательно входило въ кругъ первоначальнаго воспитанія барскихъ дтей, Пушкинъ въ самомъ раннемъ дтств наслушался мастерского чтенія отцомъ его различныхъ произведеній Мольера и на девятомъ году уже подражалъ ему {Въ пьеск l‘Escamoteur, которую, по призванію ребенка-автора, il escamota de Moli&egrave,re.}. Въ университет же Грибодовъ, изучая подъ вліяніемъ Вуле любимый предметъ изслдованій этого профессора,— основы драматической поэзіи, могъ усвоить себ неизмнную симпатію Буле къ ‘драм сатирической’, или высокой комедіи, однимъ изъ лучшихъ образцовъ которой явится со временемъ въ его глазахъ Мизантропъ. Но профессоръ останавливался на половин пути и не могъ отршиться отъ пристрастія къ классическому театру, тогда какъ ученикъ шелъ гораздо дальше, не съуживалъ добровольно своего горизонта, и лучшія созданія новйшаго европейскаго театра ставилъ на одинаковой степени съ прославленными античными образцами. Прислушиваясь къ его теоріямъ о свобод и самоопредленіи драматическаго писателя, вполн своеобразнымъ, чуть не еретическимъ въ то время, иной разъ можно бы предположить извстное вліяніе мольеровскихъ протестовъ противъ господства старыхъ правилъ. Въ своемъ умномъ письм къ Катенину {Оно первоначально было напечатано въ журнал ‘Всемірный Трудъ’, 1868, кн. 2, а потомъ въ ‘Русской Библіотек’, томъ пятый.}, написанномъ въ защиту Горя отъ ума отъ придирчивыхъ нападковъ этого блюстителя ложно-классическихъ теорій, Грибодовъ въ оригинальной, непринужденной форм повторяетъ то, что говорилъ, бывало, Мольеръ въ своей ‘Critique de l’Ecole des femmes’, и заканчиваетъ смлымъ заявленіемъ: ‘я какъ живу, такъ и пишу свободно’. И когда Пушкинъ высказывалъ въ своей оцнк грибодовской пьесы, {Въ письм, написанномъ вскор посл появленія ея въ рукописи. Сочин. Пушкина, изд. Анненкова, I, 128.} мысль, особенно меткую въ данномъ случа, что ‘драматическаго писателя нужно судить по законамъ, имъ самимъ надъ собою доставленнымъ’, онъ, быть можетъ, повторялъ въ этихъ словахъ теорію, нкогда слышанную имъ изъ устъ самого Грибодова.
Интересъ къ мольеровскому творчеству очевиденъ у Грибодова по многимъ признакамъ. Мы встрчаемъ у него и сочувственныя общія оцнки, и невольныя воспроизведенія отдльныхъ мстъ изъ комедій,— явленіе неизбжное, невольное, коль скоро для человка извстное чтеніе стало издавна привычнымъ, любимымъ. Въ примръ критическихъ оцнокъ мы укажемъ заключеніе только-что упомянутаго нами письма къ Катенину, отстаивая отъ строгаго Аристарха свою пьесу и въ особенности отстраняя укоры въ портретности дйствующихъ лицъ, Грибодовъ набрасываетъ свою собственную теорію о законности портретовъ въ комедіи, и въ подтвержденіе ея прямо ссылается на авторитетъ Мольера, находя, что у него главнйшія дйствующія лица, за нкоторыми лишь исключеніями — ‘портреты, и превосходные’. Переходя же къ невольнымъ, какъ мы сказали, отголоскамъ отдльныхъ стиховъ Мольера въ ‘Гор отъ ума’, мы найдемъ ихъ, быть можетъ, въ большемъ количеств, чмъ это обыкновенно думаютъ, и притомъ стихи эти взяты не изъ одного только ‘Мизантропа’, но и изъ другихъ комедій, что опять подтверждаетъ наше предположеніе о близкомъ знакомств автора со всмъ мольеровскимъ творчествомъ. Такъ, когда въ послднемъ акт (явленіе XII) Молчалинъ развиваетъ передъ Лизой свою житейскую философію, объясняя, что по совту отца, онъ угождаетъ всмъ безъ изъятья, начальнику, слуг, швейцару, дворнику, ‘собак дворника — чтобъ ласкова была’,— это прямой переводъ стиха изъ Femmes savantes (сцена третья)….. Jusqu’au chien du logis il s’efforce de plaire’. Но, заимствуя этотъ стихъ, Грибодовъ совершенно измнилъ его примненіе и придалъ ему необыкновенную меткость. Въ подлинник его произноситъ женщина (Генріетта), полу-иронически объясняя, до какой степени простирается угодливость любовника, который хочетъ во что бы то ни стало достичь своей цли и свидться съ любимой женщиной,— у Грибодова же эта черта выразила всю мру лакейскаго низкопоклонства, на которое способенъ человкъ въ род Молчалина. Извстная выходка Чацкаго противъ европейскаго костюма, которому онъ противополагаетъ умный и практичный ддовскій нарядъ, иметъ много общаго съ тмъ разговоромъ между Сганарелемъ и Аристомъ, которымъ открывается Школа мужей: т же насмшки надъ безцльными нововведеніями моды, та же твердая ршимость предпочитать старый нарядъ, ‘ainsi qu’en ont us sagement nos aieux’ (Ecole des maris, I, 1, стихъ 73).— ‘Охъ, нтъ, братецъ! У насъ ругаютъ везд, а всюду принимаютъ’, говоритъ Чацкому Платонъ Михайловичъ, характеризуя отношеніе свтскаго общества къ Загорцкимъ. Альцестъ говоритъ то же Филэнту (актъ I, сц. I, стихи 125 -140) о порочной снисходительности свта къ отъявленнымъ плутамъ и набрасываетъ портретъ лица, вполн подходящаго къ Загорцкому. Мы находимъ тутъ, между прочимъ, такой отзывъ:
Nommez le fourbe, infme et sclrat maudit,
Tout le monde en convient, et nul n’у contredit.
Cependant sa grimace est partout bienvenue,
On l’accueille, on lui rit, partout il s’insinue.
Напомнимъ, наконецъ, минуя другіе боле мелкіе и. быть можетъ, совершенно случайные отголоски различныхъ мольеровскихъ стиховъ {Наприм., совпаденіе признанія Софьи Чацкому въ своей виновности, актъ IV, явл. XIII, съ такимъ-же, но боле развитымъ, признаніемъ Селимены Альцесту, актъ V, сц. VII.— Замтимъ, кстати, любопытное въ своемъ род, но, конечно, совершенно случайное совпаденіе разговора между Софьей и Лизой, въ первомъ акт, съ подобной же сценой въ знакомой уже читателю итальянской пьес прошлаго столтія, написанной на ту же тэму (Il misantropo а caso maritato о sia Porgoglio punito, Bologna, 1748). Тутъ то же напоминаніе субретки о прежней любви ея барышня къ Альцесту, т же оправданія, то же напоминаніе ‘не брать излишней вольности’: Іо moglic? іо moglie? восклицаетъ Дорализа, — ehe ti pensi, stolta, ora parlar con una del tuo range?— Элиза: Un di l’amaste pnre, e li giuraste col labro almeno eterno amore e fede?— Дорализа: Taci una volta, же volgare, e pensi, come pensavan l’atave nostre. Credi di me quel ehe ti pare, e piace. Se pur Гатяі, or lo detesto, e aborro (Мн быть его женой? Глупая, теб врно кажется, что ты говоришь съ кмъ нибудь изъ своей братіи.— Но вдь было время когда вы любили его, и, покрайней мр кончиками губъ, клялись въ вчной любви и врности.— Замолчи, у тебя низкія понятія, ты думаешь такъ, какъ думали наши предки. Если когда нибудь я его любила, то теперь презираю и ненавижу).}, наиболе выдающійся и, кажется, общеизвстный,— именно чрезвычайную близость тхъ него* дующихъ восклицаній, съ которыми сходятъ со сцены и Альцестъ, и Чацкій (chercher snr la terre un endroit cart, o tre homme d’honneur on ait la libert,— искать по свту, гд оскорбленному есть чувству уголокъ).
Приведенные примры, надемся, доказали уже въ общихъ чертахъ живой интересъ нашего автора къ мольеровскому творчеству. Но этотъ интересъ не остановился на запоминаніи отдльныхъ меткихъ стиховъ или на наблюденіяхъ надъ искусной характеристикой дйствующихъ лицъ. Мы должны увидать отраженіе его на дл и выяснить непосредственное его вліяніе на выполненіе завтнаго плана Грибодовской комедіи.
Автобіографическое значеніе характера Чацкаго не подвергается боле сомннію, — и это обязываетъ насъ вглядться пристальне въ т свойства характера самого писателя, которыя предрасполагали его къ избранію героемъ пьесы именно такой надломленной личности. Одинъ изъ типичнйшихъ ‘меланхолическихъ весельчаковъ’, Грибодовъ зналъ за собой свойственные всмъ имъ рзкіе переходы отъ взрывовъ веселости къ мрачному унынію. Оно проявляется въ немъ рано, когда еще жизнь его впереди (напр., въ глубоко грустномъ стихотвореніи Прости, отечество, 1819 года), и съ годами все усиливается, доходя порою до мысли о самоубійств. ‘Скажи мн что-нибудь въ отраду,— пишетъ онъ въ 1825 году изъ еодосіи къ Бгичеву:— я съ нкоторыхъ поръ мраченъ до крайности. Пора умереть! Не знаю, отчего это такъ долго тянется… Со мною повторилась та ипохондрія, которая выгнала меня изъ Грузіи, но теперь въ такой усиленной степени, какъ еще никогда небывало… Подай совтъ, чмъ мн избавить себя отъ сумашествія или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди’. Эта хандра поддерживалась не только потрясеніями въ личной жизни поэта, но и постояннымъ противорчіемъ между его стремленіями и уровнемъ окружающей среды. ‘Мученье быть пламеннымъ мечтателемъ въ краю вчныхъ снговъ’, восклицаетъ онъ въ другомъ письм’, ‘у насъ Шереметевъ затмилъ бы Омира’. Но, несмотря на этотъ болзненный характеръ его грустнаго настроенія, оно не вырождается у него въ крайнее, нетерпимое презрніе къ людямъ. Мечты ему дороги, несмотря на ихъ мучительность, онъ остается вренъ имъ, высказываетъ ихъ во всеуслышанье, и въ эти минуты ‘кровь сердца играетъ у него въ лиц’, по словамъ очевидца — Александра Бестужева {Отечественныя Записки, 1860, октябрь, ‘Знакомство Бестужева съ Грибодовымъ’.}. Однимъ словомъ, его мизантропія, строго говоря, не заслуживаетъ этого устарвшаго, слишкомъ односторонняго названія, и недовольство всмъ строемъ современности не затуманиваетъ у него надежды на лучшее будущее.
И Чацкій является достойнымъ его отголоскомъ. Если собрать воедино вс т презрительные отзывы о людяхъ, порядкахъ, нравахъ, идеяхъ, которые щедрой рукою разсяны въ его рчахъ, то, конечно, составится такая мрачная, пессимистическая картина, которая прямо заставитъ предположить мизантропическія склонности въ человк съ такими взглядами. А между тмъ этотъ же страстный обличитель, передъ которымъ ничто не находитъ пощады, все-таки врить въ возможность обновленія, не замчая, что такихъ людей, какъ онъ, въ современномъ ему обществ еще слишкомъ мало, онъ уже ссылается на духъ времени, находитъ, что ‘нынче свтъ ужъ не таковъ’, что теперь ‘вольне всякій дышетъ’, эта доврчивость, представляющая такой контрастъ съ безотрадной оцнкой дйствительности, объясняетъ и его неукротимую горячность въ пропаганд: онъ отдается ей не потому только, что его увлекаетъ темпераментъ, что вообще онъ не можетъ молчать, но и потому, что его не покидаетъ обманчивая надежда тронуть, наконецъ, эти окаменвшія сердца, сбросить застоявшуюся плсень.
Совершенно т же черты мы нашли и у самого Мольера, и у главнаго лица его пьесы, живо отразившей самое тяжелое настроеніе духа во всей жизни автора. Печальныя мысли преслдовали тогда Мольера везд, онъ задумывается среди веселаго пира, окружающее его довольство не тшитъ его, и отъ людей онъ прячется въ своемъ сельскомъ уединеніи, бродитъ по лсу одинъ, предаваясь хандр, или же изливая свои горести близкому другу {Это сосредоточенно-грустное выраженіе лица его превосходно передано на портрет, принадлежащемъ герцогу Омальскому. Этотъ портретъ, чуть ли не лучшій изъ всхъ, сдлался извстенъ публик лишь въ послдніе два года. Сначала онъ изданъ былъ въ Gazette des beaux arts, а мсяца четыре тому назадъ приложенъ къ любопытной книг Лотхейссена ‘Moli&egrave,re, sein lben u. seine Werke’. Frankfurt, 1880.}. Свтъ и людей онъ слишкомъ хорошо узналъ, придворная жизнь его давно уже возмущаетъ, терзанія, которымъ подвергается, со времени гоненія на Тартюффа, его творческая независимость, его глубоко потрясаютъ, семейный разладъ разбиваетъ послднія надежды на счастіе,— его мизантропическое настроеніе впередъ уже оправдывается всмъ складомъ обстоятельствъ. А между тмъ онъ не поддается ему вполн, не измняетъ длу, въ жизни — онъ вритъ еще и въ дружбу, и въ честное признаніе поэзіи, въ раскаяніе и любовь жены, ждетъ добра отъ здоровыхъ элементовъ средняго общественнаго слоя, въ комедіи — онъ влагаетъ въ уста Альцесту, на ряду съ самыми страшными проклятіями людямъ, и слова доврчивости, одушевленія, любви. Для Альцеста еще жива любовь, онъ доступенъ обаянію искренней поэзіи,— и, что важне всего, онъ готовъ къ борьб за право тхъ людей, которыхъ вообще привыкъ презирать.
Для человка съ убжденіями и настроеніемъ Грибодова найти такое замчательно близкое сродство съ художественнымъ созданіемъ мірового писателя должно было, конечно, казаться настоящимъ кладомъ. Первоначальный, полу-дтскій замыселъ его комедіи, которая должна была просто набросать нсколько обличительныхъ картинокъ московской барской жизни, долженъ былъ переродиться и созрть не только подъ вліяніемъ большаго опыта, долгаго уединенія въ Персіи и на Кавказ, но, думается намъ, и подъ вліяніемъ превосходнаго литературнаго образца. Въ самомъ признаніи его, что онъ имлъ сначала въ виду написать нчто въ род комедіи для чтенія, и что тогда ‘начертаніе этой сценической поэмы было гораздо великолпне и высшаго значенія’, мы видимъ какъ бы прямое тому подтвержденіе. Назначеніе комедіи было такъ высоко и серьозно, что автору не приходило и мысли о возможности сценическаго ея исполненія при тогдашнихъ цензурныхъ условіяхъ, потомъ уже, ‘поддаваясь ребяческому удовольствію слышать стихи свои въ театр’, онъ сталъ портить свое созданіе, приспособляя его къ театральнымъ приличіямъ. Такимъ образомъ, перевсъ насмшливости, остроумія, легкости стиха замнилъ собою боле серьозный или, какъ выражается самъ авторъ, великолпный складъ его пьесы, въ чемъ насъ убждаютъ уцлвшіе отрывки первоначальной редакціи ‘Горя отъ ума’, гд мизантропическое настроеніе Чацкаго подчеркнуто гораздо ярче (напр., въ монолог его, въ послднемъ акт, явленіе 10-е: ‘о, праздный, жалкій, мелкій свтъ’ и т. д. {См. эти варіанты въ стать нашей ‘Очеркъ первоначальной исторіи ‘Горя отъ ума’, Руск. Архивъ, 1874, No 6.}). При этомъ-то серьозномъ взгляд на свое произведеніе, которое должно было подойти къ идеалу ‘высокой комедіи’, примръ Мизантропа могъ быть въ особенности полезенъ.
Но не остановимся передъ общими соображеніями и перейдемъ къ сравнительному изученію частностей обихъ пьесъ: оно лучше всего покажетъ и точки соприкосновенія, и разногласіе ихъ между собою,— разногласіе не случайное, мелкое, но вполн сознательное и оригинальное. Начнемъ съ плана пьесы. Въ обоихъ произведеніяхъ мы видимъ въ лиц героя развитого и умнаго человка, доходящаго до крайняго пессимизма, рзкаго въ своихъ сужденіяхъ и отношеніяхъ къ людямъ, его одиночество среди нихъ скрашиваетъ лишь привязанность къ одной женщин, которая предпочитаетъ ему глупца, не вря этому вполн, онъ ее идеализируетъ, прощая ей слабости и надясь на ея исправленіе. Случайность (находка и чтеніе письма Селимены {Замтимъ кстати, что Просперъ Меримё въ стать о Гогоі, въ сборник Carmen etc., уже давно находилъ въ этой сцен чтенія письма, съ колкостями противъ присутствующихъ лицъ, первообразъ предпослдней сцены въ гоголевскомъ ‘Ревизор’.}, подслушанные Чацкимъ толки о немъ въ швейцарской и сцена между Софьей и Молчаливымъ) открываетъ ему глаза, послднія надежды рушатся, онъ порываетъ вс связи съ обществомъ. Сходство плана, въ элементарныхъ его чертахъ, очевидное. Но выполненіе его тотчасъ же обнаруживаетъ крупныя различія, ту-же разносторонность обработки основного сюжета мы съ правильною послдовательностью находимъ во всхъ произведеніяхъ, сколько-нибудь вдохновленныхъ мольеровской пьесой. Мы уже видли, въ какой степени характеръ протестующаго Альцеста пользовался везд и всегда особыми симпатіями передовыхъ силъ творчества и критики, какъ каждое поколніе, каждая литературная или критическая школа старалась присвоить его себ и вложить въ него живое содержаніе завтныхъ идей и стремленій своею времени,— какъ въ разнообразныхъ этихъ нарядахъ Альцестъ являлся и энциклопедистомъ, и сентиментальнымъ филантропомъ, и революціонеромъ, и угловатымъ, правдивымъ англійскимъ матросомъ, сыномъ народа. Въ этой смн ‘одеждъ и лицъ’ очередь была за русскимъ бытовымъ содержаніемъ, дло такого же воплощенія было выполнено Грибодовымъ: Альцестъ сталъ декабристомъ, и его обступила русская свтская толпа двадцатыхъ годовъ. Отсюда и возникаетъ полная самостоятельность комика въ изображеніи нравовъ, обрисовк очередныхъ общественныхъ вопросовъ, формулированіи программы передовой молодежи.
Но различіе идетъ дальше и касается уже нравственныхъ сторонъ характера героя. Орудіемъ обличительной пропаганды у Чацкаго является насмшка, часто легкая и бойкая, лишь по временамъ принимающая суровый оттнокъ и проникающаяся паосомъ. У Альцеста негодованіе строгое, улыбка рдко показывается на его устахъ, и тонъ его рчей почти везд однороденъ. Современной полу-образованной пошлости оба они склонны противополагать старое время, незатйливое, но нравственно-чистое,— и сочувствіе Альцеста къ стариннымъ доблестямъ (vertus des vieux ges) идетъ объ руку съ тми рчами, за которыя Чацкій боится прослыть старовромъ. Въ неумніи сдерживать себя, промолчать гд нужно, они опять сходятся. Фамусовъ напрасно проситъ своего молодого гостя ‘завязать на память узелокъ’, слушая похвалы Москв и прославленія придворной старины, Чацкій не выдерживаетъ и горячо вмшивается въ разговоръ. Точно также и Альцестъ, присутствуя (актъ II, сц. V) въ салон Селимены на пріем ея свтскихъ поклонниковъ, слушаетъ, съ трудомъ удерживая негодованіе, какъ вс они, слдомъ за хозяйкой, перебираютъ общихъ знакомыхъ, съ наслажденіемъ сплетничаютъ и клевещутъ, и, наконецъ, вн себя, прерываетъ ихъ восклицаніемъ: allons, ferme, poussez, mes bons amis de cour, etc.— и осыпаетъ ихъ рзкими эпитетами, прямо обвиняя ихъ льстивость и поддакиванье необдуманному злорчію Селимены въ томъ, что они испортили ея характеръ.
Но въ отношеніяхъ обоихъ героевъ къ любимой женщин и въ самой личности ея мы видимъ опять разнородные оттнки, свидтельствующіе о самостоятельности русскаго поэта. Чацкаго связываютъ съ Софьей свтлыя дтскія воспоминанія и первые проблески молодого чувства, она въ теченіе очень еще недолгой двической жизни (ей семнадцать лтъ) не успла, думается ему, узнать свтъ и людей. Онъ страшится соперника въ любви, который могъ замнить его въ ея сердц во время его отсутствія, но не можетъ допустить мысли о Молчалин, хотя на него указываютъ прямо весьма недвусмысленные признаки. Смутно что-то подозрвая, онъ клеймитъ, въ глаза Софь, Молчалива насмшками, удивляясь, чмъ онъ могъ плнить ее (то же длаетъ Альцестъ, въ первой сцен второго акта, осмивая всю вншность и пріемы Клитандра). Но у Мольера Селимена уже вдовушка, хотя и очень молодая (ей всего двадцать лтъ), но опытная въ житейскомъ отношеніи, независимо поставленная въ свт, окруженная роемъ поклонниковъ’, она постигла въ совершенств тайны кокетства и тшится тмъ, что кружитъ голову и такимъ вертопрахамъ, какъ Акаетъ или Клитандръ, и такимъ уже пожилымъ селадонамъ, какъ придворный поэтъ Оронтъ, и такому ворчуну и брюзг, какъ Альцестъ. Тутъ уже бдному мизантропу трудно заблуждаться, какъ это длаетъ Чацкій, кокетство слишкомъ явно, втреность и другія слабости Селимены ему хорошо извстны, и любовь поддерживается въ немъ не невдніемъ, а обманчивой надеждой, что его честное чувство и энергическіе совты когда-нибудь вырвутъ эту женщину изъ пошлой среды. Такимъ образомъ, сходныя сначала, по общимъ чертамъ, характеристики обихъ героинь расходятся существенно, и типъ заскучавшей московской барышни съ ея закулисной, будничной интригой и лакействующимъ героемъ ея взятъ прямо изъ жизни.
Ни Мольеръ, ни Грибодовъ не думали выставлять центральное лицо въ своихъ произведеніяхъ безусловно образцовымъ во всхъ отношеніяхъ, какъ-бы идеальнымъ и по направленію, и по образу дйствій. Грибодовъ заставляетъ Чацкаго сдлать довольно умренную оцнку и себя самого, и подобныхъ ему людей (въ пятомъ явленіи 2-го дйствія и въ монолог конца третьяго акта), передъ нами не всеобъемлющій умъ, не цльная натура, у Чацкаго много чистыхъ стремленій, къ искусствамъ творческимъ, высокимъ и прекраснымъ, къ наук, у него ‘найдется пять, шесть мыслей здравыхъ’, и онъ смло и гласно объявляетъ ихъ,— но еще вопросъ, только ли въ форм протеста, усвоеннаго Чацкимъ, представлялась широко образованному Грибодову, другу главнйшихъ декабристовъ, общественная дятельность людей выдающихся. Точно также и Мольеръ не хочетъ закрывать глаза на извстныя слабости своего героя, на излишнюю его горячность и запальчивость, которая разгорается иногда отъ незначительныхъ поводовъ, на нетерпимость, отзывающуюся иногда чуть не доктринерствомъ. Въ запальчивости оба склонны къ крайнимъ выходкамъ, которыя нельзя принимать буквально, а объяснить можно лишь раздраженіемъ, выходящимъ изъ предловъ. Альцестъ въ состояніи сгоряча сказать Селимен, что ‘ни судьба, ни демоны, ни разгнванное небо не въ состояніи были создать такое злое существо, какъ она’, онъ обзываетъ общество ‘разбойничьей берлогой’, ‘лсомъ, гд люди живутъ настоящими волками’, изъ-за малйшей уступки общей безнравственности онъ ‘готовъ съ горя повситься сейчасъ же’. Чацкій также не обходится безъ такихъ излишествъ, сгоряча онъ явится, пожалуй, защитникомъ китайской неподвижности, старовромъ, забывая въ эти минуты о своихъ научныхъ и политическихъ симпатіяхъ, онъ изъ-за Софьи готовъ сейчасъ же броситься въ огонь и т. д. И при всей этой горячности, безпокойной, неудобной въ житейскомъ отношеніи, при всей назойливой ревности, которою оба они преслдуютъ любимую женщину, она, несмотря на свое кокетство, втреность или же зарождающуюся пошлость, инстинктивно отгадываетъ большія достоинства характера и ума. Софья, даже разлюбивъ Чацкаго, не можетъ не найти, что онъ остеръ, уменъ, краснорчивъ, въ послдней сцен съ нимъ она доходитъ даже до того, что передъ нимъ обвиняетъ себя кругомъ. Селимена внутри себя полу-презрительно относится ко всмъ своимъ поклонникамъ кром Альцеста, ей смутно нравится его ‘суровая добродтель’, его неукротимый духъ, придавая своему кокетству съ другими видъ забавы, она очень заботится о томъ, чтобъ не потерять въ глазахъ Альцеста, она искусно отводитъ вс подозрнія, длаетъ ему уступки и подъ конецъ тоже кается передъ нимъ, въ письм, гд она осмяла своихъ обожателей, она пощадила только его. Въ этомъ отношеніи московская барышня значительно уступаетъ ей, она способна на время возненавидть Чацкаго, отдаться низкой мстительности и сознательно распространять про него нелпую сплетню, все это — опять черты правдивыя, вытекающія изъ бытовой постановки этого характера у Грибодова.
Мы уже напомнили, что Альцестъ умышленно не лишенъ слабостей и излишествъ. Для противовса поставленъ рядомъ съ нимъ представитель сдержанной умренности и практической житейской мудрости въ лиц Филэнта, который время отъ времени, какъ Санчо Панса относительно Донъ-Кихота, долженъ охлаждать непомрные порывы своего друга, истолковывать ему жизненныя отношенія въ ихъ обыкновенномъ свт и помогать ему въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, имъ же самимъ вызванныхъ. Продолжая нашу параллель обихъ пьесъ, мы, конечно, станемъ искать русскаго Филэнта,— тмъ боле, что вообще въ пьесахъ, созданныхъ подъ вліяніемъ Мизантропа, безъ такой личности дло не обходится. На первый взглядъ что-то подобное Филэнту (по крайней мр по отношенію къ главной его сторон,— умренности и аккуратности) намъ представится въ характер Молчалива, составляющемъ умышленно рзкій контрастъ съ порывистымъ Чацкимъ, Молчаливъ проникнутъ такимъ же убжденіемъ въ необходимости вполн ладить съ дйствительностью, принимать господствующія мннія. Но, провряя это общее сходство, мы снова найдемъ живые признаки самостоятельности обоихъ авторовъ. Такое лицо, какъ Молчалинъ-Филэнтъ, было имъ одинаково нужно, какъ ходячее олицетвореніе общепринятой житейской морали,— но каждый изъ нихъ придалъ своему исповднику умренности особый отпечатокъ. Отнесясь къ Филэнту безъ предвзятой мысли, мы нашли, что онъ въ сущности далеко не такъ дуренъ, какъ его вообще изображаютъ. Прежде всего, онъ не подначальное лицо, которое, запомнивъ на всю жизнь, каково было ‘коптть въ Твери’, изо всхъ силъ рвется къ обезпеченности и служебной карьер, подавляетъ въ себ чуть не вс человческія стремленія и способно ‘любить по должности’. Филэнтъ выросъ и воспитывался вначал вмст съ Альцестомъ, онъ, повидимому, человкъ состоятельный, и не изъ нужды выработалъ себ примирительную тактику, а посл зрлаго наблюденія надъ жизнью. Альцестъ долго не подозрвалъ въ немъ измнившихся убжденій (Молчалина же Чацкій давно знаетъ и относится къ нему съ презрніемъ) и, только замтивъ и въ немъ ту же позорную уступчивость, которая возмущаетъ его въ другихъ, хочетъ сразу разорвать съ нимъ дружбу.
Moi, votre ami? Rayez cela de vos papiers.
J’ai fait jusques ici profession de l’tre,
Mais, apr&egrave,s ce qu’en vous je viens de voir paratre,
Je vous dclare net que je ne le suis plus.
Къ горячности Альцеста онъ относится большей частью саркастически (n’en dplaise votre aust&egrave,re honneur etc.), но вмст съ тмъ въ извстной степени уважаетъ честность его убжденій, лишь находя ихъ непрактическими и подчасъ даже просто забавными. Онъ не только сметъ свое сужденіе имть, но, когда его другу грозитъ опасность или даже хоть мелкая непріятность, онъ по-своему волнуется и вмшивается. На многія вещи онъ смотритъ такъ же, какъ и Альцестъ, но помнитъ, что эти взгляды нужно высказывать умючи и кстати, что есть мста, гд полная откровенность мнній показалась бы смшною или непозволительною (il est bien des endroits o la pleine franchise deviendrait ridicule, et serait peu permise). Онъ не филантропъ, какъ его хотли выставить иные и какъ, пожалуй, сгоряча обозвалъ его однажды самъ Альцестъ (l’ami du genre humain), и въ то же время не безнравственный софистъ, у котораго найдется оправданіе для каждой темной продлки, — онъ представляетъ собою мастерское и широко задуманное олицетвореніе идеи компромисса, царящей испоконъ-вку надъ человчествомъ.
Рядомъ съ нимъ Молчаливъ является гораздо точне обрисованнымъ извтвленіемъ того же родового типа. Въ комедіи, впрочемъ, онъ не одинъ служитъ представителемъ морали въ филэнтовскомъ вкус, т же взгляды высказываютъ, кром него, при разныхъ случаяхъ и Софья, и Фамусовъ, при томъ, Чацкаго связываетъ съ Софьей такая же близость съ дтства, какъ двухъ друзей въ мольеровской пьес, и совершившаяся въ ней перемна такъ же глубоко поражаетъ его. Взятый же отдльно, характеръ Молчалива опять выкажетъ намъ такое же своеобразное, чисто-русское объясненіе общаго типа, какое мы видли въ Софь. Это русскій чиновникъ, съ глубоко-усвоеннымъ имъ съ дтства (эта черта живо приводитъ на память отцовскія наставленія Чичикову), совсмъ заматервшимъ въ немъ кодексомъ лакейскихъ убжденій. Такую форму низкопоклонство способно было принимать въ особенности у насъ, вслдствіе различныхъ историческихъ вліяній. Это — своего рода дворовый, для котораго важно было пріобрсти съ ‘чиномъ ассессора’ дворянство, но который остался навсегда съ типическими особенностями крпостного слуги, съ его наружнымъ раболпіемъ, и потаеннымъ обманомъ. Впереди ему грезится обезпеченная жизнь, до которой онъ готовъ добраться ползкомъ,— и до судьбы другихъ людей ему дла нтъ. Ему некогда философствовать и обобщать,— въ пору только изживать подначальную свою жизнь, въ ожиданіи лучшаго. Если онъ чему-нибудь удивляется въ Чацкомъ, позволяя себ въ этомъ отношеніи имть свое сужденіе, то именно отсутствію въ немъ дловой, чиновничьей практичности, которая доставляетъ человку возможность ‘служить, и награжденья брать, и весело пожить’. Наконецъ, онъ способенъ притворяться влюбленнымъ въ Софью, уврять въ сильной любви и Лизу, съ которой на дл просто хочетъ завязать мелкую интригу,— тогда какъ спокойный и разсудочный Филэнтъ, почувствовавъ привязанность къ кроткой и искренней Эліант, откровенно проситъ ея согласія на бракъ по разсудку, безъ особой страсти, но съ взаимнымъ уваженіемъ.
За изученными нами тремя главными дйствующими лицами обихъ комедій, которыми исчерпывается существенное сродство пьесъ (для Фамусова нтъ прототипа у Мольера), выступаетъ множество личностей аксессуарныхъ, особенно многочисленныхъ у Грибодова. Но тутъ уже открывается широкое раздолье для бытовыхъ, нравоописательныхъ картинъ, которыя, по справедливости говоря, гораздо полне въ сатирическомъ освщеніи ‘Горя отъ ума’, чмъ въ грозно-обличительномъ тон Мизантропа. Русскій писатель, въ такой степени умвшій отстоять свою независимость при обрисовк положеній и характеровъ, общихъ съ его стариннымъ образцомъ, здсь является уже полнымъ, неограниченнымъ властелиномъ, увковчивъ живыя черты русскаго общества начала текущаго вка, съ его мутными и здоровыми теченіями, и на этомъ преимущественно основавъ соціальное значеніе своей комедіи.
Кончая сравненіе обихъ пьесъ, намъ кажется, что результатъ его можно назвать утшительнымъ. Въ виду несомнннаго сходства двухъ произведеній, пришлось проврить главныя ихъ черты, одну за другой,— и, когда постепенно отпадали случайные, наружные признаки этой близости, обнаруживалось все ясне высшее, духовное сродство двухъ писателей съ одинаковыми задатками характера, одинаковымъ положеніемъ среди общества и типической субъективностью творчества. Потомокъ прошелъ по пути, проложенному его великимъ предкомъ, но на основ, завщанной ему, съумлъ возвести свое, самобытное зданіе, и русскій человкъ, сознавая это, можетъ только добромъ помянутъ мольеровскаго Альцеста, безъ котораго, кто знаетъ, не было бы, можетъ быть, и Чацкаго, по крайней мр въ томъ вид, въ какомъ онъ сталъ дорогъ всмъ намъ.

УКАЗАТЕЛЬ ЛИЧНЫХЪ ИМЕНЪ.

А.

Аккерманъ, А., 9.
Алкивіадъ, 51, 55, 136.
Альсидоръ, 64.
Альфьери, 146.
Аллаччи, Ліоне, 142.
Анненковъ, П., 176.
Анжело, итал. комикъ, 31.
Антоній, 48.
Апемантъ, 11, 12, 54.
Аристъ, 24, 25, 58.
Арлэ, 24.
Аспазія, 62.

Б.

Байронъ, 8, 14, 18.
Бальзакъ, 69.
Барбье д’Окуръ, 122.
Баронъ, 123.
Башомонъ, 79.
Бернайсъ, 56.
Бенсерадъ, 73.
Бестужевъ, Александръ, 180.
Биндеръ, 51.
Боссювтъ, 135.
Боярдо, 32, 60, 61, 67.
Брекуръ, Маркуро де, 61.
Брессанъ, 97.
Броссеттъ, 30, 32, 44, 80, 129.
Броунъ, докторъ, 39.
Брэ, комменъ Мольера, 77.
Бруссенъ, графъ, 32.
Буассье, Гастонъ, 6.
Бурдалу, 24, 25, 135.
Буало, 24, 25, 29, 30, 42, 44, 71-4, 80, 116.
Бэйль, 31.
Бюсси Рабютенъ, 78.

В.

Вельшенжэ, Анри, 156.
Вертеръ, 3, 11.
Видаль, Огюстъ, 135.
Вильке, 68.
Вольтеръ, 46, 116.
Воронцовъ, 167.

Г.

Гартманъ, 2.
Гамлетъ, 37, 134.
Гассенди, 79.
Гавриловъ, профессоръ, 166.
Гверцони, 145.
Генрихъ IV, кор. Франц., 86.
Геберъ, 157.
Гертъ, 124.
Гете, 111, 130, 161.
Гильмо, 67.
Гольдони, 143—6, 165.
Грессе, 153.
Грибодовъ, 18, 116, 176—90.
Гумбертъ, Клаасъ, 111, 127.
Гуссе, Арсенъ, 36, 38, 105.
Гюго, Франсуа Викторъ, 6.

Д.

Даламберъ, 46, 120, 146.
Данкуръ, 152.
Дантъ, 167.
Де-Бри, 81, 105.
Де-Боссе, 107.
Девиллье, 121.
Де-Визе, 41, 42, 119, 121—2, 135.
Демуленъ, Камиллъ, 157—8.
Демутье, 127.
Демосенъ, 51.
Делиль, 61.
Деліусъ, 53.
Дсльтуръ, 129.
Делоне, 97.
Дела Поммре, 98.
Денуа, Эженъ, 109.
Діана, 63.
Діогенъ, 57.
Дмитревскій, 166.
Добанъ, 127.
Доуденъ, 53, 54.
Долгорукій, Яковъ, 15.
Донъ-Жуанъ (Байрона), 14, 101.
Донъ-Кихотъ, 13, 14.
Дюваль, Жоржъ, 156.
Дюваль, Анри, 127.
Дюма, Алекс., 165.
Дю-Буланъ, Жераръ, 75-6.
Дю-Паркъ, 81.
Дэйсъ, 53.

Е.

Елагинъ, 166.

Ж.

Жане, Поль, 107, 131.
Жаннель, 107.
Жильберъ, 68.
Жюли д’Анженъ, 73.

К.

Каинъ, 8.
Катонъ, 23, 52.
Кантемиръ, 167.
Катенинъ, 176—7.
Каро, 2.
Кастелли, Ник., 142.
Капннстъ, 172—3.
Клеантъ, 24.
Клушинъ, 171—2.
Княжнинъ, 172
Колиньи, 78.
Копленъ, 98.
Конраръ, 74.
Корнель, 46, 63, 66, 82.
Кокошкинъ 174.
Коцебу, 7.
Крейссигъ, 114.
Кребильонъ, 61.
Крыловъ, 169—70.
Ксименесъ, 153.

Л.

Лаваль, 153.
Лавуа, Анри, 43.
Лаверданъ, Дезирэ, 101.
Лагарпъ, 96, 116.
Лаунъ, Адольфъ, 111.
Лагранжъ, 40, 81, 82.
Лакруа, Поль, 31, 40, 128.
Ларошфуко, 3, 23.
Ла-Менардьеръ, 73.
Лафонтенъ, 82.
Лапрадъ, Викъ, 107.
Легранъ, 161.
Ле-Бо, 58.
Ле-Буланже де Шалюссэ, 10.
Ленноксъ, 39.
Ленау, 9.
Леопарди, 2, 9, 10, 18, 146.
Лессингъ, 99.
Лебефъ, 152.
Лежандръ, 157.
Либаній, 51.
Лиръ, 6, 16, 54.
Ли-Гонтъ, 139.
Ливе, 45, 122.
Линдау, Поль, 105.
Лонгвиллъ, 77—8.
Лонгиновъ, 166.
Лотхэйссенъ, 181.
Лукіанъ, 53, 56, 59—61, 65, 77.
Луазелёръ, 33, 39.
Лукрецій, 68.
Лукреція Боржія. 102.
Людовикъ XII, 15, 21, 25, 43, 171.

М.

Манфредъ, 8.
Маренгольцъ, 95.
Марквальдтъ, 114.
Мармонтель, 152, 155—6.
Марсильякъ, 78.
Марти-Лаво, 63.
Мейнеке, 49.
Менандръ, 49.
Менаръ, Поль, 32, 109, 135.
Мегабатъ, 65.
Мезьеръ, 127.
Мериме, 183.
Мерига, 21, 23.
Мессалина, 102.
Миньяръ, 34.
Монотропъ, 49.
Монти, 146.
Моланъ, Л., 27, 113, 156.
Морелли, 51.
Монтень, 65.
Монтозье, 15, 21, 23, 42, 65, 71—2.

Н.

Наполеонъ I, 9.
Новиковъ, Н., 166.

О.

Оже, 90, 163.
Омальскій, герцогъ, 181.
Отелло, 16.

П.

Павелъ, апостолъ, 69.
Пантагрюэль, 51.
Паскаль, 24.
Партеника, 61.
Печоринъ, 4, 11.
Перегринъ, 56.
Пикаръ, 161.
Плутархъ, 48, 49, 50, 52, 55, 57, 65.
Поллуксъ, 50.
Прокоповичъ, еофанъ, 51.
Пушкинъ, А. С., 114—15,131,175—6.
Пюимэгръ, 68.
Пэйнтеръ, 53.
Пыпинъ, А. Н., 169.

Р.

Рабле, 51.
Рамберъ, Эженъ, 126.
Радищевъ, А. Н., 169—71.
Расинъ, 82.
Рабютенъ, Гюгъ, 21.
Рамбулье, 20.
Ричардсонъ, 141.
Ремонъ де Сентъ-Альбинъ, 123.
Ряккобони, 31.
Ролланъ, г-жа, 160.
Ронсаръ, 68.
Робине, 41—2.
Руссо, Жанъ-Батистъ, 129.
Руссо, Жанъ-Жакъ, 13, 46, 107,127, 113, 147—55.

О.

Сарсэ, Франс. 97, 134.
Свифтъ, 3, 11, 12.
Севинье, г-жа, 21.
Сентъ-Эвремонъ, 23.
Сенъ-Прэ, 3.
Сенъ-Маркъ Жирарденъ, 131.
Сенека, 269.
Сенъ Симонъ, 21.
Сирано де-Бержеракъ, 80.
Сократъ, 136.
Солли, 2, 10.
Сомезъ, 72.
Скюдери, 65.
Стендаль, 100, 162.
Стапферъ, Поль, 11, 37, 114.
Сулье, Эдоръ, 34, 65.

Т.

Тальманъ де-Рео, 78.
Тамизе Деларрокъ, 121.
Ташро, 28.
Томонъ, 3—5, 8, 13, 16, 48—62, 67, 130, 136, 157.
Тралажъ, 31.
Тристанъ Л’Эрмитъ, 62—3.
Томи, 57.

У.

Удето, 13.
Уичерли, 139—42, 165.

Ф.

Фабръ д’Эглантинъ, 127—8, 159—61.
Фаваръ, г-жа, 81.
Фенелонъ, 96, 136—7, 150.
Филистъ, 64.
Фильдингъ, 141
Флешье, 72.
Флэй, 53.
Фонвизинъ, 24.
Френцель, 130.
Фринихъ, 6, 49.
Фурнель, Викъ, 69, 73, 121.
Фэйолль, 104.

Х.

Хабрій, 49.

Ц.

Цшишвицъ, 53.

Ч.

Чацкій, 6, 15, 179—89.
Чайльдъ-Гарольдъ, 8.
Чиконьини, 67, 69—70.
Чистовичъ, 52.

Ш.

Шатобріанъ, маркиза, 19.
Шамфоръ, 90.
Шарпантье, 9.
Шапелль, 26, 36 79, 105.
Шаппюзо, 43.
Шапленъ, 73.
Шайлокъ, 114.
Шекспиръ, 16,18, 53, 54, 77, 111, 114.
Шлегель, А. В., 96, 114, 161.
Швейцеръ, 127.
Шелли, 18.
Шопенгауэръ, 2, 3, 10.

Я.

Яковъ II, кор. англ., 142.
Яворскій, Стефанъ, 52.

.

еофрастъ, 2.
разиклъ, 59.

Э.

Эразмъ, 3, 52, 66.
Эйхендорфъ, 114.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Предисловіе
Глава первая. Пессимизмъ. Различные его оттнки. Мизантропія, ея зарожденіе и развитіе. Поэзія и философія міровой скорби, мизантропія болзненная, притворная, скептическая, воинствующая. Альтруизмъ Альцеста. Автобіографическое значеніе пьесы и связь съ современностью. Мизантропы въ обществ временъ Мольера. Личныя свойства автора и его соціальные взгляды. Исторія пьесы. Первое ея представленіе
Глава вторая. Главные характеры мизантропа въ домольеровскій періодъ. Монотропъ Фриниха, Тимонъ Плутарха, Лукіана, Либанія, Боярдо, Шекспира. Апемантъ. Циники. Пьесы Брекура, Делиля, Тристана и Корнеля, романъ Скюдери. Опредленіе заимствованій Мольера изъ этихъ источниковъ. Розысканія первообразовъ дйствующихъ лицъ. Новая теорія о янсенизм Альцеста
Глава третья. Подробный анализъ пьесы. Характеръ Альцеста. Его отношенія въ дйствительной жизни. Альцестъ, какъ главный герой пьесы. Вопросъ о комизм его характера. Селимена, Филэнтъ и Эліанта. Свтскій кругъ. Общій взглядъ на пріемы мольеровской характеристики. Слогъ пьесы. Ея строеніе и планъ. Письмо де-Визе о Мизантроп. Развязка пьесы
Глава четвертая. Литературное потомство Мизантропа Діалогъ Фенелона, голландскій журналъ, пьеса Уичерли. Дв итальянскія комедіи. Письмо Руссо и вызванная имъ полемика. Мнніе Даламбера, сказка Мармонтеля. Камиллъ Демуленъ о Мизантроп. Комедія Фабръ д’Эглантина. Взгляды на пьесу въ девятнадцатомъ вк. Стендаль и Сентъ-Бэвъ
Глава пятая. Альцестъ и Чацкій. Ранніе переводы и подражанія Мизантропу въ Россіи. Елагинъ, Клушинъ, Капнистъ, Кокошкинъ. Радищевъ о мизантропахъ. Статья въ Почт духовъ. Грибодовъ. Параллель между нимъ и Мольеромъ. Мизантропъ и Горе отъ ума. Сравненіе ихъ, заимствованія и опредленіе самостоятельности Грибодова
Указатель личныхъ именъ
Веселовский Алексей Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Мольер, Веселовский Алексей Николаевич, Год: 1896
  2. Мольер, Веселовский Алексей Николаевич, Год: 1884
  3. А. С. Грибоедов, Веселовский Алексей Николаевич, Год: 1911
  4. Гоголь и Чаадаев, Веселовский Алексей Николаевич, Год: 1895
  5. Паломничество Чайльд-Гарольда (Байрона), Веселовский Алексей Николаевич, Год: 1904
  6. Дидро Дени, Веселовский Алексей Николаевич, Год: 1893
  7. Гёте, Веселовский Алексей Николаевич, Год: 1893
  8. Байрон, Веселовский Алексей Николаевич, Год: 1902
Электронная библиотека