Еще о смерти Скобелева.
Еще о смерти Скобелева.
‘Русь’, 10-го іюля 1882 г.
Еще о смерти Скобелева, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1882
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Сочиненія И. С. Аксакова.
Общественные вопросы по церковнымъ дламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860—1886
Томъ четвертый.
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886
Съ утратою Скобелева нельзя раздлаться однимъ изъявленіемъ соболзнованія, хотя бы и сильнаго. Скобелевъ — такое явленіе нашей общественной исторической жизни, въ которое надобно вдумываться, которое, чмъ боле о немъ размышляешь, тмъ сильне приковываетъ къ себ мысль обиліемъ назидательныхъ указаній. Мы разумемъ это явленіе во всей его цлости, съ началомъ и концомъ, т. е. дятельность Скобелева, его значеніе какъ военачальника и человка, и эту, внчавшую его по смерти, величественную народную скорбь, выразившуюся съ такой глубиной искренности, въ такихъ колоссальныхъ размрахъ. Въ чествованіи останковъ Скобелева не было и не могло быть ничего искусственнаго и подготовленнаго: какая бы власть могла заставить народъ толпиться около храма и днемъ и, и перебывать въ немъ на поклоненіи тлу почившаго въ числ 57 тысячъ человкъ?! Сколько разъ мы слышали въ народ (котораго къ назначеннымъ заупокойнымъ службамъ въ самую церковь не допускали), чтобъ позволено было отслужить паннихиду на площади,— по это требованіе не было уважено. Вообще оффиціальная сторона печальныхъ церемоній совершенно отодвигалась на задній планъ, а выдвинулась всего сильне ихъ непредусмотрнная сторона, ихъ общественный,— въ частности же военный и народный характеръ. Чувствовалось, что у арміи и у народа одна душа, или врне, здсь сказалась душа самой Россіи… Во всхъ концахъ нашего отечества т же выраженія народной любви и печали, то же ощущеніе горькой утраты. Въ первый разъ проявляетъ народъ, во всю свою величину, такое непосредственное участіе, сердцемъ и помысломъ, въ судьб частнаго лица, хотя бы и полководца. Все это знаменательно и поучительно. Такое отношеніе народа невозможно объяснить (какъ мы уже и говорили, во о чемъ находимъ нужнымъ напомнить) одними личными обаятельными качествами Скобелева и его военною славою.
Есть у насъ не мало дешевыхъ мудрецовъ, особенно въ Петербург и особенно въ высшихъ бюрократическихъ правящихъ сферахъ, которые любятъ трактовать Русскій народъ свысока, всякое предположеніе о ‘народныхъ стремленіяхъ и идеалахъ’ признаютъ ‘иллюзіей’, мечтаніемъ или просто вздоромъ (и даже вреднымъ), и съ самодовольствомъ людей будто бы практическихъ и судящихъ трезво, беззастнчиво утверждаютъ, что народъ нашъ знать не знаетъ и вдать не вдаетъ никакихъ вопросовъ касающихся чести государства, его политическихъ и историческихъ задачъ. Это мнніе ихъ поддерживаетъ и большая часть нашихъ новйшихъ писателей-реалистовъ, спеціально изображающихъ русскаго мужика. Но народъ вдь точно также вдать не вдаетъ, что онъ творецъ одного изъ богатйшихъ языковъ міра и что въ законахъ русскаго слова отразился народный умъ! Станутъ ли наши реалисты и бюрократы отрицать эту научную аксіому народнаго творчества только отъ того, что спрошенные ими, напримръ, пахарь Матвй и разнощикъ Илья никакого подобнаго художества за собой и не подозрваютъ? И однакожъ, какъ Матвй и Илья, такъ и всякій изъ народа, не вдая ни грамматики, ни синтаксиса, очень хорошо понимаетъ: чисто ли, правильно ли но русски говоритъ съ нимъ хоть бы самъ г. бюрократъ, или же рчь его смахиваетъ на иностранную. Упомянутые наши дешевые мудрецы забываютъ (и забываютъ вдь только тогда, когда дло идетъ о Русскомъ народ!), что народъ есть цльный организмъ, живущій и развивающійся въ вкахъ, и что органическій процессъ совмстной духовной работы единицъ (непрерывно народъ составляющихъ и обновляющихся) неизслдимъ, какъ тайна жизни: онъ раскрывается въ исторіи, по знается въ событіяхъ, въ народномъ творчеств, въ преданіяхъ, сказаніяхъ и въ тхъ влеченіяхъ, которыя называются народнымъ инстинктомъ, въ которыхъ выражаются его повидимому безсознательные идеалы. Отрицать присутствіе у Русскаго народа такихъ историческихъ инстинктивныхъ влеченій или идеаловъ — вотъ это именно и есть ‘мечтаніе’, да притомъ самое опасное, особенно для лицъ призванныхъ такъ или иначе распоряжаться народной судьбою. Мыслимо ли, чтобъ народъ, тысячелтнимъ многострадальнымъ трудомъ создавшій Русское государство и возсоздавшій его вновь, когда оно подъ напоромъ своихъ и чужихъ измнниковъ сокрушилось, оставался равнодушенъ къ вопросамъ государственной чести и достоинства, какъ скоро эти вопросы поставлены и выражены наиболе понятнымъ ему языкомъ — языкомъ событій? Можно ли допустить, чтобъ народъ, исполненный жизненной силы, утратилъ въ себ инстинктъ исторической тысячелтней жизни? Разумется нтъ, а такъ какъ идти наперекоръ такому инстинкту значитъ насиловать, искажать самую природу народа, осуждать весь народный организмъ на разстройство, на болзнь и муки, то государственнымъ дятелямъ, казалось бы, было бы по меньшей мр прилично: тщательно изучать всякое проявленіе этого инстинкта, принимать его въ соображеніе,— слдовать, однимъ словомъ, въ своей политик вншней и внутренней такъ-называемому ‘народному направленію’.
Все это истины старыя-престарыя, но въ томъ-то и трагизмъ нашего положенія, что он отрицаются или даже не сознаются именно тамъ, гд он должны были бы служить жизненнымъ руководящимъ началомъ, т. е. въ нашихъ правящихъ сферахъ. Въ указаніяхъ опыта недостатка нтъ, но наша дипломатическая и бюрократическая канцелярія и видя не видитъ, и слыша не слышитъ. Могъ ли бы Скобелевъ пріобрсти такую, никмъ ужъ кажется теперь не оспариваемую всезнаемость, еслибъ онъ — не то. что подписалъ, а былъ бы только способенъ подписать Берлинскій трактатъ? Повредили ли Скобелеву въ мнніи Россіи знаменитыя рчи, произнесенныя имъ въ Петербург и Париж? Не только не повредили, но сдлали его имя еще боле дорогимъ и арміи, и народу, и всей здоровой части русскаго общества,— хотя и навлекли на него негодованіе, ненависть, ругательства Нмцевъ, какъ заграничныхъ, такъ и нашихъ доморощенныхъ, т. е. нашихъ дипломатовъ, бюрократовъ и той несчастной фракціи въ нашемъ обществ, которая поставляетъ себ за священный долгъ, почитаетъ необходимымъ условіемъ ‘либерализма’ и ‘прогресса’ — расходиться съ своимъ народомъ во всхъ завтнйшихъ его чувствахъ, обливать грязью все, что народу дорого и свято! Разв это случайность, что колоссальная знаменитость, народное уваженіе, народная любовь достались на долю именно тому человку, который плакалъ, какъ ребенокъ, отступая съ русскими войсками отъ стнъ Константинополя, который громко, непостыдно исповдывалъ свою вру въ Россію и въ ея призваніе, какъ православно славянской державы, который постоянно указывалъ ей на Босфоръ и Св. Софію? Мало того. Имя Скобелева даже невольно связывалось съ представленіемъ о грядущихъ тяжкихъ войнахъ и громадныхъ экономическихъ тратахъ… и однакожъ ‘такая перспектива, ужасающая нашихъ грошовыхъ благоразумниковъ, не умаляла любви и преданности къ нему народа?… Говорите же, посл того, что Русскій народъ равнодушенъ къ чести, достоинству и историческимъ задачамъ созданнаго имъ государства.
Но, скажутъ намъ, Скобелевъ обладалъ такимъ сочетаніемъ даровъ и всхъ условій* обаянія, что онъ былъ бы, вроятно, столь же любимъ и независимо отъ своихъ ‘политическихъ’ и такъ-называемыхъ нкоторыми ‘славянофильскихъ’ убжденій. Положимъ что такъ, хотя и нельзя не подивиться такому капризу судьбы, что она надлила этимъ геніемъ, этимъ богатствомъ даровъ именно человка не способнаго подписать Берлинскій трактатъ, а способнаго мечтать о Константинопол и Босфор,— и наоборотъ, постоянно отказывала и отказываетъ въ сильныхъ дарованіяхъ русскимъ людямъ направленія противоположнаго, т. е. способнымъ стать ближайшими радтелями Берлинскаго трактата, пренебречь русскою государственною честью, ронять русское знамя, презирать русское народное чувство, заискивать благосклонности у нашихъ враговъ, предоставлять наше историческое наслдіе и весь міръ Славянскій во власть Западной Европы! Но согласимся оставить пока Скобелева въ сторон. Поищемъ другихъ популярныхъ именъ въ Россіи. Ихъ не много, но и т, какія есть, чмъ заслужили они почетную извстность и расположеніе въ народ, хотя и не окружены такимъ ореоломъ любви и славы, какъ имя Скобелева? Нтъ, напримръ, человка во всхъ концахъ Россіи, который бы не зналъ и не чтилъ имени Черняева. Почему? Ради чего? Не ради же покоренія Ташкента, о чемъ народныя массы едвали и вдали, а ради того, что этотъ человкъ явилъ примръ самопожертвованія за дло, которое Русскій народъ призналъ святымъ и своимъ, что онъ самовольно и добровольно, пренебрегая личными удобствами и выгодами, кликнулъ кличъ борьбы за освобожденіе христіанъ-братьевъ отъ турецкаго ига. Не во имя уменьшенія податей или увеличенія надловъ (интересы но мннію нашихъ бюрократовъ и мнимопрогрессивной печати, единственно дорогіе народнымъ массамъ, единственно доступные ихъ пониманію!) выкинулъ Черняевъ свое знамя, не земные, личные прибытки сулилъ онъ Русскому народу, а призывалъ его къ подвигу смерти, указывалъ ему въ будущемъ свободу славянскихъ братьевъ, торжество христіанства! И вотъ,— о чудо! (чудо съ точки зрнія опять-таки тхъ же нашихъ бюрократовъ и литературныхъ ненавистниковъ народной ‘самобытности’) весь народъ, весь этотъ великанъ-народъ отъ Перми до Тавриды, отъ Финляндіи до Кавказа, и т. д., становится, къ удивленію Петербурга, ‘славянофиломъ’: на площадяхъ служатъ молебны о ниспосланіи побдъ ‘славянскому вождю’, ‘архистратигу славянскихъ силъ’!… Втреная память нашего якобы ‘образованнаго’ общества уже вышвырнула все это изъ своей слабой головы, та петербургская печать, которой, по самой ея натур, претитъ всякое проявленіе русской народности, вдоволь наругалась надъ этой народной эпопеей,— а великій народъ нашъ хранитъ благодарное воспоминаніе о Черняев, окружаетъ любовью и уваженіемъ это имя! Ну не странно ли? Что онъ сдлалъ для народа? Ровнехонько ничего,— только послужилъ народной чести и тмъ ‘историческимъ русскимъ задачамъ’, которыя нкоторые обзываютъ у славянофильскими теоріями’… Глупцы!
Возьмемъ другой примръ. Есть и еще одно популярное въ Россіи имя, хотя можетъ-быть и въ меньшей степени, чмъ Черняева: Игнатьевъ. Не годъ управленія Министерствомъ внутреннихъ длъ, и даже не два года временнаго Нижегородскаго генералъ-губернаторства снискали ему почетную славу въ народ, хотя, безъ сомннія, усилили ее, пріумножили народное къ нему сочувствіе. Еще до назначенія его въ 1879 году генералъ-губернаторомъ во время Нижегородской ярмарки, пользовалось его имя всеобщею въ въ Россіи симпатіей (кром, конечно, Петербурга и всего еже съ нимъ и подъ нимъ подразумвается) и извстностью. Какая же тому причина? Какое, повидимому, дло народу до дипломатической дятельности русскихъ представителей за границей? Можетъ ли она входить въ сферу разумнія простой ‘необразованной’ массы населенія? Понятна популярность людей военныхъ,— ихъ подвиговъ храбрости, отваги, искусства непосредственными свидтелями солдаты — тотъ же народъ, но дипломатическая борьба, но политическая работа посланниковъ и пословъ, казалось бы, не можетъ быть предметомъ народной оцнки. И однакожъ, вышло наоборотъ. Народъ (да, народъ) съ зоркимъ вниманіемъ слдилъ за всмъ ходомъ прошлой войны, не исключая и дипломатическихъ переговоровъ, въ народное вдніе и ране войны перешло, что есть въ Константинопол русскій посолъ не похожій на прочихъ нашихъ представителей, высоко держащій русское знамя, всегда отстаивающій русскіе интересы, всегда заступающійся за Русскихъ, а не отгоняющій ихъ отъ дверей посольства, какъ длаютъ другіе наши послы, всегда стыдящіеся своихъ соотечественниковъ и пуще всего боящіеся безпокоить изъ-за нихъ иностранныя начальства! Дло въ томъ, что Игнатьевъ — человкъ вполн, искренно русскій.— и всякій это зналъ и чувствовалъ. А такъ какъ русскихъ людей въ высшихъ русскихъ властныхъ сферахъ можно по пальцамъ перечесть, то уже по одному этому имя его стало вдомо и любезно народу. Но что боле всего усилило его популярность,— это Санъ-Стефанскій договоръ, которымъ Россія все же до извстной степени (даже не вступивъ войсками въ Царьградъ) могла гордиться и который мы такъ позорно замнили, съ позволенія сказать, Берлинскимъ трактатомъ!!! Однимъ словомъ, Игнатьевъ, по своимъ чувствамъ, по своимъ убжденіямъ и по своей дипломатической дятельности, принадлежалъ и принадлежитъ къ людямъ зараженнымъ ‘славянофильской теоріей’ (!), т. е. дорожащимъ выше всГего достоинствомъ и честью Россіи, ея призваніемъ на Восток, ея назначеніемъ какъ Славянской, восточнохристіанской державы… Когда Игнатьевъ прізжалъ въ первый разъ въ Нижній-Новгородъ на генералъ-губернаторство, то все это несмтное множество съхавшихся со всей Россіи торговцевъ, даже самыхъ ‘срыхъ’, и вмст, и каждый порознь, привтствовали и чествовали его за его русскую дятельность въ Константинопол. Одинъ изъ нихъ, человкъ ‘простой’, какъ онъ самъ себя, да и другіе его называли, держалъ ему даже такую рчь: ‘Когда мы по своему купецкому длу разсылаемъ своихъ прикащиковъ съ товаромъ, то мы и знаемъ, что тотъ прикащикъ хорошъ, который хозяйскій товаръ уметъ пустить въ славу: который же его обезцниваетъ, тотъ по нашему никуда не годенъ. Т же прикащики и царскіе наши послы за границей. И знаемъ мы, что изо всхъ этихъ царскихъ прикащиковъ только вы одинъ держали нашъ русскій товаръ въ чести, продавали его дорогою цною,— вс же прочіе это обезцнивали. Вотъ за что мы васъ любимъ и чтимъ — а зачмъ у васъ повадилось держать такихъ прикащиковъ, что рус# скій товаръ за границею, предъ иностранцами, обезцниваютъ — это намъ невдомекъ’… Графъ Игнатьевъ не перестаетъ и теперь пользоваться довріемъ и любовію въ народ, а что князь Бисмаркъ скрежещетъ зубами при одномъ его имени, это только возвышаетъ графа во мнніи Россіи: она знаетъ, что при имени главнаго русскаго радтеля Берлинскаго трактата германскій канцлеръ веселится душою,— оно ему любезно. Этимъ все сказано… Остается прибавить, что (не говоря уже о Скобелев) Черняевъ и графъ Игнатьевъ въ представленіи народномъ являются людьми прежде всего не казенными, живыми, чуждыми бюрократической канцелярщины, врными слугами Царя, но въ то же время и людьми вполн русскими, такъ-сказать земскими.
Мы назвали три популярныхъ въ Россіи имени — больше вдь ихъ и нтъ, какъ ни напрягай память!— и смемъ думать, что эта популярность многознаменательна, что причины ея объяснены нами врно, и что разумное правительство должно въ этомъ явленіи искать себ указаній для своей собственной политики, вншней и внутренней. Все, что идетъ и дйствуетъ въ направленіи противоположномъ тому, которое снискало такую почетную всезнаемость и любовь вышеназваннымъ именамъ, то, стало-быть, народу несочувственно и не даетъ живаго плода, не вызоветъ творческаго содйствія могучаго народнаго духа. Жалки т, которымъ не внятенъ былъ языкъ народной скорби, сказавшейся по поводу смерти Скобелева! Когда мы проходили, вслдъ за гробомъ, мимо этихъ хранящихъ строгое, благоговйное молчаніе, съ выраженіемъ сосредоточенной печали на лицахъ, несмтныхъ народныхъ массъ, когда мы отъ этого исполинскаго народнаго образа переносились мыслью въ Петербургъ, къ этому казенно-фабричному бюрократическому міру и созданному его духомъ нашему обществу — Боже, какая противоположность! какой рзкій контрастъ, какая страшная рознь, какая пучина взаимнаго бдственнаго недоразумнія! Здсь мощь — тамъ немощь, здсь величіе — тамъ ничтожество: здсь умъ — тамъ несмысленность, здсь богатство — тамъ убожество духа, здсь видится вамъ самый кряжъ народный въ его несокрушимой крпости, тамъ — рыхлое, безнародмое общественное тло, здсь тотъ самый историческій земскій духъ, что создалъ и держитъ наше государство — тамъ канцелярія по нмецкому образцу, отрицающаяся, пугающаяся земскихъ государственныхъ основъ, бюрократствующая, мудрящая надъ невдомою ей русскою жизнью, здсь дйствительныя условія правительственной силы,— тамъ условія правительственъ наго безсилія, здсь, несмотря на страшную скорбь, бодрая (хотя уже и недоумвающая) въ себя вра,— тамъ бодрящееся, да и бодриться уже кажется переставшее, безвріе въ себя или даже уныніе!.. Противопоставьте только нравственному образу Скобелева корифеевъ нашей дипломатіи и бюрократической казенщины,— какими карликами умомъ и духомъ покажутся они! Тоска охватитъ вашу душу, и вы поймете вдругъ причины нашей слабости, безславія, безурядицы, безденежья богатйшей въ мір страны,— поймете самый источникъ разъдающаго насъ нигилизма! О, если бы нашъ Государь, который издалека внялъ народному чувству и въ знакъ уваженія къ нему назвалъ именемъ Скобелева морское судно (еще было бы отрадне, еслибъ его именемъ названы были полки, всхъ видовъ оружія!) — еслибы Онъ могъ лично насладиться этимъ зрлищемъ — такъ безкорыстно, не объ эгоистическихъ, а объ общерусскимъ интересахъ скорбящаго Русскаго народа, много бы откровеній воспріяла Его царствепная мудрость! Онъ разомъ почувствовалъ бы себя во сто разъ могущественне, онъ почерпнулъ бы въ этомъ зрлищ ту бодрость духа, ту силу упованія, ту вру въ Россію, которыхъ не могутъ Ему дать окружающія Его оффиціальныя бюрократическія сферы.
Не въ Петербургской канцеляріи, не въ бюрократизм, не въ казенно-полицейскомъ стро коренятся истинныя условія правительственной силы, равно какъ и не въ ухищреніяхъ европейскихъ биржевиковъ кроется тайна умноженія нашихъ денежныхъ средствъ! Только вызовите народную земскую силу, только пробудите въ народ его земскій зиждительный историческій духъ, только станьте сами на почву народную и историческую, только энергически, смло, высоко держите русское государственное, оно же и народное, знамя, ревниво оберегая русскую честь, твердо провозгласивъ врность историческому славянскому призванію Россіи,— и все, что теперь нметъ — оживетъ, и невсть откуда родится мощь, и естественныя богатства, которыми надлена наша страна паче всхъ странъ въ мір, ставъ наконецъ производительными, обогатятъ насъ преизбыткомъ средствъ!.. Воспрянетъ духъ — будутъ и деньги, и исчезнетъ всякій нигилизмъ, котораго законнорожденный родитель — мертвечина казенщины! Не угашайте же народнаго земскаго духа въ Русской земл, не давайте никнуть святому, здоровому чувству народной любви къ отчизн. Мы изнемогаемъ отъ пригнетенія нашей народной чести и достоинства, отъ бюрократическаго бездушія… Такъ нужно намъ проявленія на нашихъ общественныхъ вершинахъ живаго, бодраго самосознанія, живой, бодрой русской силы, русской воли,— проявленія животворящаго русскаго духа!