ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,
СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.
Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.
Когда мн довелось провести въ Париж пять мсяцевъ (съ апрля по сентябрь 1870 г.), я не имлъ намренія познакомиться съ Ренаномъ: я всегда совстился отнимать у знаменитыхъ людей время, подъ предлогомъ засвидтельствованія имъ своего почтенія. Но посл того, какъ Тэнъ, ближайшій другъ Ренана, неоднократно приглашалъ меня навстить ‘своего друга-филолога’, я собрался съ духомъ и, снабженный рекомендательнымъ письмомъ Тэна, явился однажды въ улицу Ваннъ, въ одномъ изъ домовъ которой Ренанъ жилъ въ третьемъ этаж. Квартира его была необыкновенна проста. Съ тхъ поръ, какъ его лишили каедры еврейской литературы въ ‘Collè,ge de France’, онъ не имлъ никакого опредленнаго дохода, и только первое, самое популярное сочиненіе его доставило ему порядочныя средства.
Судя по сочиненіямъ и по портрету Ренана, я представлялъ его себ похожимъ на Жюля Симона, кроткимъ, добрымъ, держащимъ голову нсколько на бокъ, на дл же я встртилъ чело вка крайне смлаго и ршительнаго, какъ въ своихъ мнніяхъ, такъ и въ манер говорить. Въ немъ, правда, замчалась скромность, свойственная истиннымъ ученымъ, но въ то-же время сказывались также увренность и аппломбъ свтскаго человка. Ренану было въ то время 47 лтъ отъ роду. Я увидлъ за письменнымъ столомъ человка небольшого роста, широкоплечаго, нсколько сутуловатаго, съ большой, какъ бы свшивавшейся отъ собственной тяжести, головой. Черты лица его были грубоваты, кожа не отличалась нжностью, глаза проницательны и вокругъ рта — умная складка, даже когда онъ молчалъ. Некрасивое, но пріятное лицо, выражавшее выдающійся умъ и громадное трудолюбіе, было обрамлено длинными темно-русыми, начинавшими уже серебриться на вискахъ, волосами. Вся его фигура напомнила мн его же выраженіе: ‘наука чужда аристократизма’.
Въ ранней молодости сочиненія Ренана мн не понравились, это вообще писатель не для юношества. Самое популярное, но вмст съ тмъ самое слабое сочиненіе его, которое я прочелъ въ то время, отличается сентиментальностью, нкоторою елейностью,— по всей вроятности, результатъ семинарскаго воспитанія его,— словомъ все то, что должно было показаться юнош или слащавымъ, или дланнымъ, помшало мн въ начал отдать должную справедливость его крупнымъ и литературнымъ, и ученымъ дарованіямъ. Это первое впечатлніе впослдствіи изгладилось, прекрасное собраніе его ‘Этюдовъ по исторіи религій’ раскрыло передо мною его почти женскую деликатность, которая только очень юнымъ, заносчивымъ умамъ можетъ казаться чмъ-то недостойнымъ мужчины, и я сталъ находить совершенно понятнымъ то, что онъ, котораго не безъ основанія называли ‘самымъ робкимъ изъ смльчаковъ’, меланхолически отзывался о своемъ исключительномъ положеніи въ слдующихъ выраженіяхъ: ‘Самымъ большимъ мученіемъ, которымъ человкъ, путемъ борьбы дошедшій до жизни рефлексіи, платится за свое исключительное положеніе, является то, что онъ видитъ себя исключеннымъ изъ большого религіознаго семейства, къ которому принадлежатъ лучшіе люди на земл, что т, съ которыми онъ желалъ бы жить въ тсномъ духовномъ общеніи, смотрятъ на него, какъ на пропащаго человка. Нужно быть очень увреннымъ въ самомъ себ, чтобы не поколебаться, когда жена и дти обращаются къ человку съ мольбой: ‘О, врь подобно намъ!’
Я ошибся, однако, въ своемъ предположеніи найти въ обыденной бесд Ренана отзвукъ этого элегическаго тоня. Основною чертою бесды его была полнйшая умственная свобода, широкій размахъ геніальнаго свтскаго человка. Въ основ его разсужденій лежало такое безграничное презрніе къ толп, котораго мн до сихъ поръ не доводилось ни у кого встрчать, но въ которомъ, однакоже, нельзя было найти и слда человко-ненавистничества или горечи. Уже при первомъ нашемъ свиданіи онъ навелъ разговоръ на человческую глупость, онъ, между прочимъ, сказалъ, очевидно, для того, чтобы вдохнуть молодому собесднику мужество для борьбы съ ожидавшими его впереди житейскими бурями: ‘Большинство людей вовсе не люди, а обезьяны’, но сказалъ это безъ всякой злобы. При этомъ мн вспомнились слова Жерюза: ‘Зрлый возрастъ презираетъ съ терпимостью’. Это спокойное презрніе замчается и въ его предисловіяхъ, нсколько лтъ спустя, оно нашло себ поэтическое выраженіе въ его продолженіи Шекспировской ‘Бури’, лучше же всего онъ самъ опредлилъ его въ своемъ предисловіи къ сочиненіямъ Ламеннэ. Онъ пишетъ: ‘Мы встрчаемъ у Ламеннэ слишкомъ много гнва и недостаточно презрнія, а этотъ недостатокъ ведетъ къ очень серьезнымъ литературнымъ послдствіямъ. Гнвъ вызываетъ трескучія фразы, грубость, часто оскорбленія, презрніе же почти всегда выражается приличнымъ и достойнымъ слогомъ. Гнвъ ощущаетъ потребность быть раздленнымъ, презрніе — это такое тонкое, охватывающее всего человка, наслажденіе, которое не нуждается въ постороннемъ участіи, оно находитъ удовлетвореніе въ самомъ себ’.
Въ манер Ренана говорить есть что-то живое, порывистое, бьющее ключомъ, безъ чего никто не въ состояніи стяжать у французовъ эпитета ‘очаровательный’, который въ Париж неизмнно прилагается къ Ренану. Въ его устной рчи не было и слда той торжественности, которой не чуждъ его слогъ. Въ немъ не было ничего семинарскаго, равно какъ не было и напускного паоса мученика за свободу мысли. Онъ нердко предпосылалъ какому-нибудь своему возраженію любимое восклицаніе свое: ‘Diable’, и настолько быль далекъ отъ впаденія въ озлобленный или элегическій тонъ, что его уравновшенность напоминала собою скоре олимпійское величіе. Всякій, которому извстны были ребячески-злостныя нападки, которымъ онъ постоянно подвергался со стороны клерикаловъ, кто, подобно мн, былъ свидтелемъ того, какъ въ извстныхъ журнальныхъ кружкахъ мвнія раздлялись только относительно того, заслужилъ-ли Ренанъ своимъ еретичествомъ повшенія или разстрлянія, — естественно долженъ былъ спросить, много-ли пришлось Ренану потерпть за свои убжденія. ‘Нисколько’, отвтилъ онъ.— ‘Я не имю никакихъ сношеній съ клерикалами, я знаю только одного изъ нихъ, который состоитъ вмст со мною членомъ ‘Академіи Надписей’ и съ которымъ мы — величайшіе друзья. Тхъ Филиппинъ, которыя произносятъ противъ меня, я не слышу, брошюръ, которыя противъ меня пишутъ, я не читаю. Значитъ, какой-же вредъ могли-бы они принести мн?’ По мннію Ренана, искренне-убжденные католики составляютъ не боле одной пятой всего населенія Франціи, но за то они гораздо фанатичне, чмъ ортодоксальные католики гд бы то ни было: въ Испаніи и въ Италіи напр. на католицизмъ слдуетъ смотрть, какъ на дло привычки, между тмъ какъ во Франціи онъ пріобртаетъ характеръ боевой, будучи постоянно раздражаемъ интеллигентной оппозиціей.
Ренанъ (въ іюн 1870 года) относился очень насмшливо къ тогдашнимъ событіямъ въ Рим, гд обсуждался вопросъ о папской непогршимости. ‘Пію IX’,— говорилъ онъ,— слдовало-бы воздвигнуть монументъ: это по-истин замчательный человкъ. Посл Лютера никто не оказалъ такихъ громадныхъ услугъ длу религіозной свободы, какъ онъ. Онъ подвинулъ этотъ вопросъ впередъ лтъ на триста. Не будь его, католицизмъ, герметически-замкнутый густымъ слоемъ паутины и пыли, въ состояніи былъ-бы продержаться въ неизмнномъ вид еще лтъ триста. Теперь распахнули двери и всякій можетъ видть, что помщеніе пусто и что тамъ ничего и никого нтъ’. Онъ въ начал опасался, что во время обсужденія вопроса о непогршимости папы, въ послднюю минуту, еще будетъ найденъ какой-нибудь компромиссъ, благодаря которому все останется по старому, но эта возможность устранена была какъ разъ около того времени, и нетрудно было предвидть, что ультра-католики не отступятъ ни отъ чего, не побоятся даже того, что предвидлъ Ренанъ, а именно раскола въ лон католицизма, въ род того, который вызванъ былъ протестантизмомъ. Однако событія доказали, что ультра-католики разсчитали свои шансы врне, чмъ то предполагали ихъ противники: возникшій было расколъ не оказался ни глубокимъ, ни широкимъ, и о такомъ раздвоеніи, которое хотя бы приблизительно могло быть сравнено съ протестантизмомъ, не было и помину. Что касается Ренана, то онъ, имя главнымъ образомъ въ виду Францію, полагалъ, что французская буржуазія, которая посл февральской революціи почти вся ринулась въ объятія католицизма и которая въ послднее время съ безпокойствомъ взирала на обскурантизмъ папской власти, посл этого окончательно прозритъ.
Викторъ Шербюлье, въ своемъ интересномъ роман ‘Владиславъ Бльскій’, слегка посмялся налъ нкоторыми изъ любимыхъ теорій Ренана, вложивъ въ уста добродушнаго, но совершенно неспособнаго дйствовать ментора своего героя ученіе Ренана о томъ, что истина — нчто весьма деликатное, изъ чего вытекаетъ необходимость приближаться къ ней лишь съ крайнею осторожностью и осмотрительностью. Жоржъ Ришардэ полагаетъ, подобно Ренану, что весь вопросъ только въ оттнкахъ, что истина — не блая и не черная, а лишь оттнокъ того или другого цвта, но эта его теорія оттнковъ терпитъ постоянное фіаско, Жоржъ Ришардэ желаетъ осуществить въ жизни ту идею, которую Ренанъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій выразилъ въ слдующихъ словахъ: ‘Такъ же нелпо было бы замахиваться дубиною на летающее наскомое, какъ стремиться охватить съ помощью знанія область чувства. Логика не въ состояніи схватить оттнковъ, а между тмъ моральныя истины всецло зиждутся на оттнкахъ. Поэтому никакого проку не будетъ отъ того, если кто вздумаетъ ринуться на истину съ неуклюжей свирпостью дикаго вепря, легкая и зла стичная истина уклонится отъ удара и вс усилія пропадутъ втун’. Тому, кто хорошо знакомъ съ манерой Ренана писать, отлично извстно, насколько все, имъ написанное, проникнуто вышеприведеннымъ взглядомъ. Но совсмъ иное дло, когда онъ говоритъ. Между тмъ какъ Тэнъ, часто очень рзкій въ своихъ писаніяхъ, въ разговор бываетъ очень умренъ и мягокъ, старается руководствоваться лишь соображеніями строжайшаго безпристрастія и справедливости. Ренанъ въ разговорахъ своихъ не боится крайностей и нимало не заботится о соблюденіи оттнковъ. Только по одному пункту они оба были одинаково ршительны въ своихъ выраженіяхъ,— а именно когда вопросъ касался той спиритуалистической философіи Франціи, которая искала себ опоры въ союз съ католицизмомъ, которая въ на чал расположила къ себ отцовъ тмъ, что выставила на своемъ знамени догматы и добродтель и которая общала, вмсто открытія новыхъ истинъ, обогатить страну, съ помощью своихъ научныхъ изслдованій, добрыми нравами. Эта философская школа въ т времена занимала еще вс каедры во Франціи. Въ Сорбонн представителями ея являлись Жанэ и Каро, первый изъ нихъ, какъ человкъ деликатный и не лишенный вкуса, стремился къ тому, чтобы понять своихъ противниковъ и отнестись къ нимъ справедливо, между тмъ какъ Каро, человкъ вполн дюжинный, старался стяжать благоволеніе своихъ слушателей сильной жестикуляціей, громкими фразами и разглагольствованіями о свобод воли. Для Ренана, который въ одномъ изъ своихъ этюдовъ очень мягко отнесся къ Кузену, какъ къ оратору и писателю, въ устной бесд вся эклектическая философія была не что иное, какъ ‘оффиціальная похлебка’, ‘созданіе посредственностей. разсчитанное на посредственности же’. И онъ былъ настолько упоренъ по этому вопросу, что, будучи вообще сторонникомъ оттнковъ, никогда не соглашался признать хотя бы долю искренности и истины за спиритуализмомъ. Къ Тэну, напротивъ, онъ относился съ почти страстнымъ увлеченіемъ. ‘Тэнъ, — человкъ истины, олицетвореніе любви къ истин’ — говаривалъ онъ. Несмотря на бросающееся въ глаза различіе ихъ темпераментовъ и дарованій,— слогъ Тэна бьетъ вверхъ съ силой фонтана, слогъ Ренана, подобно стиху Ламартина, напоминаетъ журчаніе источника,— Ренанъ открыто признавалъ солидарность съ своимъ другомъ по всмъ главнымъ вопросамъ. Когда я однажды коснулся предмета, въ то время составлявшаго предметъ оживленныхъ толковъ въ Париж, а именно вопроса о томъ, насколько право общественное мнніе, жалуясь постоянно на умственный упадокъ Франціи, Ренанъ снова возвратился къ Тэну. ‘Что значитъ упадокъ?— возразилъ онъ.— ‘Все это понятія относительныя. Разв напр. Тэнъ не значитъ больше, чмъ Вильменъ и Кузенъ вмст взятые? Нтъ, во Франціи еще много ума’,— повторилъ онъ неоднократно.
Подобно почти всмъ образованнымъ французамъ, Ренанъ относился къ Жоржъ-Зандъ съ почтеніемъ, близкимъ къ благоговнію. Эта замчательная женщина съумла распространить свое вліяніе на боле молодыя поколнія Франціи, не измняя въ тоже время идеаламъ своей юности. Такого идеалиста, какъ Ренанъ, она привлекала къ себ своимъ идеализмомъ, такого натуралиста, какъ Тэнъ,— таинственной природной силой своего существа, Дюма-младшій, относительно котораго можно было-бы думать, что герои и героини Жоржъ-Запда, на которыхъ его драмы порою заключаютъ въ себ строгую критику, ему особенно антипатичны, былъ, можетъ статься, тмъ изъ писателей посл-романтической эпохи, который лично стоялъ ближе всего къ ней. Восторженное отношеніе Дюма къ Жоржъ-Зандъ являлось, быть можетъ, слдствіемъ его литературной чувствительности вообще, но энтузіазмъ къ ней Ренана былъ, во всякомъ случа, боле глубокаго свойства. Насколько сильно онъ былъ долженъ ненавидть Беранже, въ которомъ онъ видитъ олицетвореніе всего легкомысленнаго и прозаичнаго во французскомъ народномъ характер и стихотвореніе котораго ‘Dieu des bonnes gens’ являлось сучкомъ въ глазу для пантеиста-мыслителя и мечтателя, — настолько же сильную симпатію онъ долженъ былъ, понятно, чувствовать къ автору ‘Делій’, ‘Спиридіона’ и столькихъ другихъ мечтательныхъ произведеній.
При всей ширин своего кругозора, Ренанъ, въ своихъ литературныхъ симпатіяхъ, все же не чуждъ извстной національной односторонности. Разговорившись объ англійской литератур, онъ не нашелъ добраго слова для Диккенса, и относился къ нему даже безъ самой обыденной справедливости. ‘Слогъ Диккенса полонъ претензій’,— говорилъ онъ, — ‘и производитъ на меня такое же впечатлніе, какъ слогъ какой-нибудь провинціальной газеты’. При вид того, какъ онъ изъ-за нкоторыхъ недостатковъ Диккенса совершенно игнорируетъ его достоинства, мене станешь удивляться его несправедливой стать о Фейербах: доведенная до болзненности наклонность къ классическому, сдержанному способу выраженія заставляетъ Ренана относиться несочувственно къ юмористическимъ особенностямъ стиля Диккенса и къ странному слогу Фейербаха, геніальная оригинальность англичанина кажется ему чмъ-то провинціальнымъ, а рзкость нмецкаго мыслителя представляется ему отрыжкой какого-то педантическаго, студенческаго атеизма. Въ этомъ отношеніи, онъ съ ногъ до головы романецъ и парижанинъ.
Въ начал лта 1870 года, Ренанъ собирался совершить, въ свит принца Наполеона, путешествіе на островъ Шпицбергенъ. Не задолго до предполагаемаго отправленія въ путь, онъ коснулся какъ-то въ разговор тогдашняго политическаго положенія. ‘Наполеона III’,— говорилъ онъ,— ‘какъ нельзя лучше характеризуютъ его сочиненія. Это журналистъ на трон, публицистъ, постоянно желающій узнать общественное мнніе. Такъ какъ власть его основана главнымъ образомъ на послднемъ, то для него требуется больше искусства, чмъ для Бисмарка, который ни на что не обращаетъ вниманія. До сихъ поръ онъ ослаблъ только физически, а не умственно, но онъ сдлался крайне остороженъ и въ немъ замчается недовріе къ себ, котораго въ немъ прежде но было’. Словомъ, Ренанъ судилъ о Наполеон приблизительно такъ же, какъ и Сентъ-Бёвъ въ извстной его стать о ‘жизни Цезаря’. Къ Олливье, съ которымъ онъ давно уже былъ лично знакомъ, онъ относился очень строго. ‘Олливье и Наполеонъ какъ нельзя боле подходятъ другъ къ другу’, — говорилъ Ренанъ,— ‘у нихъ обоихъ замчается тоже мистическое честолюбіе, они, такъ-сказать, породнились черезъ химеру’. Оказывается, что еще въ 1851-мъ году Олливье говаривалъ Ренану: ‘какъ только я стану у кормила правленія, какъ только я сдлаюсь первымъ министромъ…’ ‘.
Когда я при тогдашнихъ моихъ бесдахъ съ Ренаномъ касался существенно-важнаго, по моему убжденію, вопроса о необходимости обязательнаго обученія, которое мн всюду приходилось отстаивать и къ которому почти всюду относились, какъ къ нелпости или какъ къ устарвшимъ бреднямъ, Ренанъ вдавался въ такіе, на мой взглядъ, парадоксы, что мн не хотлось врить тому, чтобъ онъ говорилъ серьезно. Доводы его интересны въ особенности потому, что они повторяются — хотя-бы и въ нсколько измненной форм — многими выдающимися людьми во Франціи. Вопервыхъ, Ренанъ утверждалъ, будто принужденіе въ дл образованія — тираннія.— ‘Вотъ, напр., у меня — болзненный ребенокъ’,— говорилъ онъ.— ‘Разв не было бы деспотизмомъ — отни мать его у меня, для того чтобъ учить его?’ — Я возразилъ на это, что всякій законъ допускаетъ исключенія.— ‘А въ такомъ случа’,— отвтилъ онъ,— ‘никто не станетъ посылать своихъ дтей въ школу. Вы не знаете нашего французскаго крестьянина. Предоставьте ему обработывать его участокъ земли и платить подати, или дайте ему ружье въ руки и ранецъ за спину — и вы получите лучшаго солдата въ мір. Что годится для одного племени, то совершенно непригодно для другого. Франція — это совсмъ не то, что Шотландія или Скандинавія, пуританскіе или германскіе обычаи окажутся здсь совершенно безпочвенными. Франція, напр., страна отнюдь не религіозная, и всякая попытка сдлать ее таковою ни къ чему не поведетъ. Это страна способная производить только великое и изящное (du grand et du fin). Въ этихъ двухъ словахъ находитъ себ выраженіе идеальная потребность населенія, помимо того оно желаетъ только веселиться, при помощи увеселеній ощущать то, что оно живетъ. И кром того я твердо убжденъ въ томъ, что ‘элемевтарное’ образованіе положительное зло. Что такое человкъ, умющій читать и писать, т. е. умющій только читать и писать? Животное, глупое, мнящее о себ животное. Учите человка, если вы найдете то возможнымъ, лтъ 15, 20 — прекрасно, въ противномъ случа, лучше — ничего! Всякое иное ученіе нисколько не сдлаетъ ихъ умне, уничтоживъ въ нихъ симпатичную непосредственность, инстинктивный здравый смыслъ, и сдлаетъ ихъ несносными. Что можетъ быть хуже добившихся власти семинаристовъ? Единственная причина, почему намъ теперь приходится заниматься этимъ вопросомъ, кроется въ томъ, что эта орава уличныхъ мальчишекъ когда то навязала намъ всеобщую подачу голосовъ. Нтъ, не можетъ быть сомннія въ томъ, что образованіе хорошо только въ томъ случа, если оно достигаетъ извстной высоты, что на людей полуобразованныхъ слдуетъ смотрть лишь какъ на смшныхъ и безполезныхъ обезьянъ’. Я заговорилъ о децентрализаціи, о необходимости поднять провинціальные города, какъ напр Ліонъ. ‘Вы такъ полагаете?’ — перебилъ онъ меня.— ‘Ну, а я вамъ скажу, что всякая попытка сдлать провинціальные города умственными центрами повела-бы лишь къ усиленію въ нихъ вліянія епископовъ’. ‘Нтъ’,— присовокупилъ онъ коми чески-убжденнымъ тономъ, — ‘въ такихъ городахъ никогда ничего не будутъ длать, кром глупостей’. Эти слова человка, который боле чмъ кто-либо другой боролся за реформу высшаго образованія во Франціи, могутъ, быть можетъ, служить нкоторымъ объясненіемъ тому, почему въ этой стран мы встрчали, рядомъ съ преувеличеннымъ рвеніемъ католическаго духовенства, почти полнйшее равнодушіе либераловъ каждый разъ, когда вопросъ заходилъ о томъ, чтобы вывести низшіе классы изъ того невжества, которое впослдствіи оказалось столь опаснымъ для вншней и для внутренней безопасности страны. Старикъ Филаретъ Шаль, котораго однако отнюдь нельзя считать шовинистомъ, однажды, въ ма 1870-го года, ужасно потшался надъ моей врой въ дйствительность и въ силу обязательнаго обученія, и называлъ послднее тмъ универсальнымъ средствомъ, той Revalenta arabica, съ помощью которой я надюсь навсегда осчастливить родъ человческій. Онъ спросилъ меня, между прочимъ, неужели я полагаю, что крестьяне и безъ школьныхъ учителей не окажутся достаточно хорошими отцами семействъ и солдатами. Нсколько мсяцевъ спустя, война научила этихъ господъ тому, что умніе солдата читать и писать — это такая сила, на которую до сихъ поръ не было обращаемо достаточнаго вниманія. Но странно было видть, какъ такія идеи, которыя невольно хотлось бы приписывать исключительно католическому духовенству, какъ напр., идея о безусловномъ вред неполнаго знанія, мало-по-малу получили такое широкое распро страненіе въ проникнутой католицизмомъ стран, что ихъ раздляли, съ небольшими отступленіями въ форм, даже извстные противники католицизма.
Другое, не мене интересное примненіе тезиса Ренана о томъ, что для Франціи не пригодно многое такое, что можетъ оказаться прекраснымъ въ Германіи или Скандинавіи, — мн пришлось однажды выслушать на дач его, въ Севр. Разговоръ коснулся столь распространенныхъ во Франціи браковъ ради приличія. Одна дама, нмка по рожденію, близкая Ренану и вполн проникнутая его идеями, защищала французскій обычай, по которому переговоры происходятъ исключительно между искателемъ руки и родителями невсты, причемъ, посл очень немногихъ визитовъ и при совершенно недостаточномъ знакомств заинтересованныхъ сторонъ, устраивается самая свадьба. ‘Этотъ способъ заключать браки’,— утверждала она,— ‘не могъ бы существовать, еслибъ онъ не обусловливался серьезными причинами, Но я, родившись нмкой, хотя и получила воспитаніе во Франціи, вышла замужъ не такъ. Какъ только мн предлагали взглянуть на искателя моей руки, я объявляла, что вовсе не желаю его видть, уже одного того обстоятельства, что онъ являлся въ такой роли, было достаточно для того, чтобы я смотрла на него съ предубжденіемъ. Съ моимъ мужемъ я познакомилась за много лтъ до нашего супружества. Но можно-ли возразить что-либо при вид того, чему мы бываемъ такъ часто свидтелями, — и она назвала нсколько именъ,— что люди познакомились другъ съ другомъ за недлю до свадьбы, и что затмъ этотъ бракъ оказался удачнымъ и счастливымъ для обихъ сторонъ!’
Я увидлъ въ этихъ словахъ частью уловку для того, чтобы не вступать въ боле обстоятельное обсужденіе отношеній хорошихъ знакомыхъ, частью проявленіе французской способности выставлять всякую національную способность, какъ бы она ни была прискорбна, неизмнною племенною примтою, но одинъ изъ присутствовавшихъ, французскій писатель, сравнительно чуждый предразсудковъ, сказалъ, положивъ руку на головку своей двухлтней дочери: ‘Значитъ, вы полагаете, что мн слдуетъ отдать мою двочку первому встрчному мужчин, который, помимо насъ, ея родителей, съуметъ проложить себ путь къ ея сердцу? Но не упускайте изъ виду, до чего доходитъ неопытность молодой двушки, не забывайте того, что такое наше общество, сколько въ немъ негодяевъ, каковы могутъ быть прошлое и порочныя наклонности молодого человка, что въ состояніи разглядть только опытный глазъ отца, но о существованіи чего молодая двушка не можетъ, да и не должна подозрвать. Міръ — это не пріятель. Неужели-же я не буду защищать изо всхъ силъ мою дочь противъ этого непріятеля? Если, лтъ пятнадцать спустя, явятся искатели ея руки, то я, если доживу до тхъ поръ, поступлю слдующимъ образомъ: я, во-первыхъ, отдлю тхъ, которые не могутъ идти въ счетъ, или по общественному положенію своему, или вслдствіе моральной и физической слабости, просявъ такимъ образомъ искателей, я, подобно другимъ родителямъ, позволю затмъ ей выбрать изъ остальныхъ мужа себ по вкусу’.— Для уразумнія подобныхъ взглядовъ на этотъ предметъ нужно имть въ виду совершенно замкнутую систему воспитанія французскихъ двушекъ въ монастыряхъ или пансіонахъ. Имя въ виду эту посылку, а равно и значительную живость темперамента и чувственность романскихъ націй, мы, пожалуй, должны будемъ признать сдланное изъ этой посылки заключеніе отчасти основательнымъ.
Во время объявленія франко прусской войны, я проживалъ въ Лондон, и такъ какъ я имлъ случай сноситься тамъ съ нкоторыми безпристрастными и проницательными людьми, то сталъ предчувствовать раньше, чмъ вс знакомые мн французы, вс т бдствія, которыя война навлечетъ на Францію. При возвращеніи моемъ въ Парижъ, тамъ вс были преисполнены надеждъ и самонадянности, и высказывалось даже такое самообожаніе, которое должно было производить самое непріятное дйствіе на всякаго постороннаго человка. Люди серьозные и ученые не раздляли, впрочемъ, этой самонадянности. Дло не доходило еще до серьезнаго сраженія, но уже извстіе о самоубійств Прево-Парадоля въ Сверной Америк не могло не возбудить тягостныхъ предчувствій во всякомъ, кто зналъ этого человка и которому извстно было, насколько близко ему знакомы подготовленность и средства Франціи, ибо никто не сомнвался въ томъ, что онъ наложилъ на себя руки, хотя и въ болзненномъ припадк, но въ то же время вполн сознательно и преднамренно. То, что онъ не ограничился простой подачей прошенія объ отставк, объяснялось, повидимому, тмъ, что онъ былъ слишкомъ гордъ для того, чтобы когда-либо сознаться въ ошибк, онъ не длалъ этого даже при обыкновенныхъ спорахъ. Теперь же онъ совершилъ троякую ошибку: онъ поврилъ въ искренность конституціонныхъ стремленій Наполеона III, домогался должности французскаго посланника въ Вашингтон и, наконецъ, не отказался отъ этой должности тотчасъ же посл того, какъ глупая комедія майскаго всеобщаго голосованія ясно показала, что скрывается за мнимыми конституціонными вожделніями цезаризма. И вотъ послдовало объявленіе войны, которое казалось ему равносильнымъ гибели Франціи, и онъ предпочелъ смерть такому положенію, въ которомъ онъ не считалъ возможнымъ оставаться и изъ котораго онъ не въ состояніи былъ выпутаться безъ униженія, которое казалось ему невыносиме самой смерти. Этотъ пистолетный выстрлъ, раздавшійся изъ-за океана какъ бы въ вид предвстія сотенъ тысячъ ужасныхъ залповъ, произвелъ потрясающее впечатлніе на друзей и единомышленниковъ Прево-Парадоля. Тэнъ, только что совершившій поздку въ Германію, въ видахъ собиранія матеріаловъ для статей о Шиллер,— статья эта осталась не написанной по случаю войны,— тоже былъ сильно озабоченъ мыслями о грядущихъ событіяхъ. ‘Я только что возвратился изъ Германіи’,— говорилъ онъ мн, — ‘гд имлъ случай бесдовать со многими образованными, частью даже выдающимися людьми. Если я только подумаю о томъ, сколько труда стоитъ родить ребенка, вскормить, воспитать, обучить и поставить на ноги, если я дале подумаю о томъ, сколько борьбы и лишеній ему самому придется вынести для того, чтобъ устроить свою жизнь,— и затмъ, представлю себ, что все это собираются свалить въ общую яму, въ вид безобразной груды окровавленнаго мяса,— мною овладваетъ глубокая горесть. Будь въ Европ два такихъ буржуазныхъ правителя, какъ Луи-Филиппъ,— и войны еще можно бы было избжать, но при двухъ такихъ воителяхъ, какъ Бисмаркъ и Людовикъ-Наполеонъ. она становится необходимой’. Въ ту эпоху Тэнъ былъ первый французъ, изъ устъ котораго я услышалъ сознаніе возможности превосходства и торжества Германіи.
Затмъ, стали получаться, одно за другимъ, извстія о серьезныхъ неудачахъ, прерванныя лишь на короткое время, вскор посл сраженія при Вейссенбург, извстіемъ о побд, да и то оказавшимся ложнымъ. Мрачно и печально было настроеніе города въ т дни, когда появлявшіеся на улицахъ бюллетени передавали извстія о проигранныхъ сраженіяхъ и разбитыхъ арміяхъ, особенно печаленъ былъ день 6-го августа, первая половина котораго прошла въ безумномъ ликованіи по поводу мнимой побды, а вторая — въ мрачномъ уныніи, которое было бы, безъ сомннія, еще сильне, если бы парижское населеніе могло предчувствовать исходъ происходившаго въ эти самые часы сраженія при Вёрт. Когда въ этотъ день, поутру, распространился слухъ о большомъ выигранномъ сраженіи, весь Парижъ расцвтился флагами, маленькіе флажки виднлись на шляпахъ мужчинъ, на сбру лошадей. Я сидлъ въ одной кофейной, напротивъ городской ратуши, посматривая на окружавшіе площадь дома, разукрашенные сотнями флаговъ, вдругъ изъ окна сосдняго дома высунулась рука, которая убрала одинъ изъ воткнутыхъ подъ окномъ флаговъ. Никогда не забуду я этой руки и этого жеста. Какъ ни ничтоженъ былъ этотъ случай, все же онъ обратилъ на себя мое вниманіе, ибо въ жест этой руки сказывалось столько разочарованія, что у меня въ голов тотчасъ же промелькнула мысль: ‘извстіе о побд, по всей вроятности, не оправдалось’. Вскор и изъ другихъ оконъ стали высовываться руки, убиравшія флаги, и по прошествіи какой-нибудь четверти часа, на всей площади не видно было больше ни одного флага: оказалось, что появилась правительственная прокламація, въ которой сказано было, что ‘сегодня съ театра войны не получено никакихъ извстій и что полиція разъискиваетъ распространителей ложныхъ слуховъ для того, чтобъ подвергнуть ихъ строжайшему наказанію’. Какъ будто возбужденная фантазія и нетерпніе большого города не были главными виновниками ложныхъ слуховъ!
Приблизительно недлю посл того, 12-го августа, я встртился съ Ренаномъ. Онъ возвратился изъ своей поздки на сверъ ране предположеннаго времени. Никогда еще не видалъ я его такимъ возбужденнымъ, онъ просто былъ въ отчаяніи, мало того, въ этомъ столь спокойномъ и уравновшенномъ человк сказывалось положительное отчаяніе. Никогда еще,— утверждалъ онъ,— не бывало примра, чтобы несчастнымъ народомъ управляли такіе глупцы, какъ-то случилось съ Франціей. Можно было-бы подумать, будто Наполеонъ III подвергся припадку сумасшествія. Главная бда въ томъ, что онъ окруженъ самыми презрнными льстецами. Многіе высшіе офицеры прекрасно знали, что прусскія орудія не въ примръ лучше прославленныхъ французскихъ митральезъ, но они не ршались сказать это Наполеону, такъ какъ онъ самъ себя считалъ прекраснымъ артиллеристомъ, немного поправлялъ чертежи этихъ митральезъ, и поэтому, на оффиціальномъ язык, считался изобртателемъ ихъ. ‘Никогда еще не бывало такого безголоваго министерства’,— говорилъ Ренанъ,— ‘императоръ самъ это понималъ, я знаю людей, которымъ онъ это говорилъ,— и вдругъ онъ-же вздумалъ вести войну съ такимъ-то министерствомъ. Видано-ли когда-либо подобное безуміе! Вдь тутъ есть отъ чего въ отчаяніе прійти! Насъ эта война надолго выбьетъ изъ колеи. И какъ подумаешь, что все то, что мы, люди науки, стремились создавать въ теченіе 50 лтъ, рухнуло разомъ,— и международныя симпатіи, и взаимное пониманіе, и плодотворная совмстная дятельность народовъ. Какой жестокій ударъ подобная война наноситъ стремленію къ истин! Съ какимъ наслажденіемъ одинъ народъ, въ теченіе, по крайней мр, пятидесяти лтъ, будетъ внимать отнын всякой лжи, всякой клевет относительно другого, и какъ все это отдалитъ оба народа другъ отъ друга! Какое замедленіе въ ход европейскаго прогресса! Мы не въ состояніи будемъ снова выстроить даже и въ теченіе ста лтъ того, что эти господа разрушили въ теченіе одного дня!’ — Расколъ между обими великими націями тмъ сильне долженъ былъ огорчать Ренана, что онъ въ теченіе долгаго времени считался во Франціи сторонникомъ германской науки, о которой онъ всегда отзывался съ величайшей симпатіей и признательностью. Онъ, напримръ, говаривалъ: ‘въ нмецкой голов больше мста для знаній, чмъ въ какой-либо другой’. Лично онъ не питалъ особаго сочувствія къ нмцамъ, онъ отрицалъ развитіе у нихъ идеи права, но за то постоянно съ уваженіемъ отзывался о нмецкомъ ум, причемъ онъ признавалъ за южными германцами гораздо большую даровитость во всхъ отношеніяхъ, кром административнаго, въ сравненіи съ сверными германцами, въ этомъ мнніи съ нимъ сходится большинство образованныхъ французовъ.
Ренанъ разсказывалъ мн, что первое серьезное извстіе объ угрожавшей войн застало его и его спутниковъ въ норвежскомъ город Берген, но никто изъ нихъ не врилъ въ возможность ея. Онъ и принцъ Наполеонъ взглянули другъ на друга, причемъ принцъ, человкъ, какъ извстно, очень неглупый, сказалъ: ‘нтъ, они этого не сдлаютъ’, и затмъ сдлалъ необходимыя распоряженія для продолженія путешествія. Они отправились моремъ въ Тромзе, и, по прибытіи туда, застали дв телеграммы къ принцу,— одну отъ секретаря послдняго, а другую — отъ Эмиля Олливье. Въ послдней встрчались слова: ‘война неизбжна’. Они стали совщаться о томъ, что длать. Но все это дло показалось имъ дотого нелпымъ, посл того, какъ принцъ Леопольдъ Гогенцоллернскій взялъ назадъ свою кандидатуру на испанскій престолъ, предлогъ войны показался имъ до того невозможнымъ, въ виду того, что онъ долженъ будетъ возстановить противъ Франціи не только Германію, но и всю Европу, имъ дотого хотлось добраться до Шпицбергена и увидть ‘царство льда’,— что они, въ конц концовъ, ршили хать на слдующее утро дальше. Они разошлись спать. Комната Ренана была возл комнаты адъютанта принца. Рано утромъ онъ слышитъ, что камердинеръ будитъ адъютанта для передачи ему телеграммы. Они встали, отправились на пароходъ и вышли въ море, но, къ величайшему удивленію Ренана, они взяли курсъ не на сверъ, а на югъ. Принцъ сидлъ въ мрачномъ отчаяніи, уставивъ взоръ въ одну точку. Наконецъ, онъ воскликнулъ: ‘Вотъ послднее ихъ безразсудство’! И дйствительно, онъ оказался пророкомъ: это было послднимъ ихъ безразсудствомъ. ‘Я самъ вполн раздлялъ это мнніе’,— прибавилъ Ренанъ.— ‘Я зналъ, что мы были плохо подготовлены къ войн, но кто могъ подозрвать, что дла пойдутъ такъ быстро къ развязк. Нтъ, для насъ уже невозможна побда! При настоящемъ император мы не одержали еще ни одной такой побды, которая могла-бы считаться счастливымъ предзнаменованіемъ въ такомъ серьезномъ дл, какъ война съ Пруссіей. Не могутъ же идти въ счетъ наши побды надъ какими-то арабами!’ И неоднократно онъ восклицалъ: ‘Слыханное-ли дло! Бдный принцъ! Бдная Франція!’ Онъ до того разгорячился, что сталъ бранить безъ разбора всхъ правителей Франціи, которые, по его мннію,— теперь уже безъ всякихъ оттнковъ,— или глупцы, или негодяи. ‘Что такое этотъ генералъ Монтобапъ, графъ Паликао? Воръ, отъявленный воръ, передъ которымъ запираются вс порядочные дома! А о другомъ его товарищ всему свту извстно, что онъ — преступникъ, убійца, который только бгствомъ за границу спасся отъ уголовной кары! И въ рукахъ такихъ-то людей находится наша судьба!’
Я замтилъ слезы на глазахъ его и простился съ нимъ. Съ того дня я его больше не видалъ. Человкъ вообще очень спокойный и уравновшенный, Ренанъ въ это наше свиданіе оказался не тмъ, какимъ онъ представляется намъ, напр., когда онъ пишетъ: ‘Ученый — простой свидтель міровыхъ событій. Міръ составляетъ для него лишь предметъ изученія, и даже въ томъ случа, еслибъ онъ могъ преобразовать его, онъ, быть можетъ, найдетъ его настолько оригинальнымъ, что пожелаетъ оставить таковымъ, какъ онъ есть. ‘Врядъ-ли можно принимать буквально эти холодныя, презрительныя къ міру слова Ренана, во всякомъ случа, въ 1870-мъ году онъ испыталъ нчто такое, что составляетъ рзкій контрастъ съ этими словами.
Трудно опредлить съ точностью, какое деморализующее вліяніе оказывала на французскихъ ученыхъ при второй имперіи жизнь подъ вліяніемъ, подъ гнетомъ совершившагося факта. Французская наука при Наполеон III вообще отличалась наклонностью къ квіетизму и къ фатализму, къ одобренію всего, разъ совершившагося. Слды этого вліянія замчались во всей общественной жизни, въ каждомъ разговор. Отсутствіе всякаго энтузіазма казалось самымъ врнымъ признакомъ образованности и умственной зрлости. Молодому иностранцу ежедневно приходилось дивиться сдер жанности и пассивности даже лучшихъ людей тогдашней Франціи, какъ только рчь касалась какой-либо практической цли. Я помню, что я какъ-то разъ вечеромъ, въ ма 1870 года, возвратился домой очень недовольный всмъ видннымъ и слышаннымъ мною и занесъ въ мою записную книжку: ‘Когда-то была иная Франція’. И дйствительно, когда-то была Франція бодрая, воодушевленная, поэтическая, чувствующая за все человчество. Повидимому, такая Франція снова мало-по-малу поднимется изъ своего униженія, которое, при всхъ дурныхъ своихъ послдствіяхъ, будетъ по крайней мр имть хоть то хорошее вліяніе, что оно снова обратило вс благородные умы на путь стремленія къ истин и къ реальности.
Но для достиженія этой послдней цли, прежде всего, необходимо, чтобы во Франціи поняли истинное значеніе вынесеннаго Франціей униженія, а равно и то, что такое въ наши дни Германія, и чтобъ французы не довольствовались тмъ, чтобы смотрть на своего сосда въ обезображивающее зеркало ненависти. Въ этомъ отношеніи, на выдающихся наиболе образованныхъ французахъ лежитъ тяжелая отвтственность, и въ особенности на Ренан, который за послднія 15 лтъ, не безъ основанія, считался самымъ тонкимъ умомъ Франціи. Иные, какъ напр. Викторъ Гюго, имютъ боле обширный кругъ читателей, иные, какъ-напр., нкоторые драматурги, боле шумную популярность, но среди избранной части французскаго народа никто не пользуется такимъ глубокимъ уваженіемъ и даже преклоненіемъ, какъ Ренапъ. Его манера писать считалась и считается самой благородной, самые строгіе знатоки дла, самые глубокіе умы, самые серьезные ученые и даже т изъ дамъ, мннія которыхъ имютъ извстное значеніе, никогда не согласятся поставить какое-либо прозаическое произведеніе, по своимъ достоинствамъ, на ряду съ произведеніями Ренана. Большинство писателей, при сравненіи съ нимъ, должны казаться грубыми, ординарными, искусственными, безцвтными или, наоборотъ, слишкомъ пестрыми. Назовете вы, напр., Гонкуровъ — и вамъ отвтятъ: ‘Можно-ли ставить ихъ рядомъ съ Ренаномъ! У нихъ нтъ и слда той простоты, что у Ренана’. Заговорите вы о Тэн,— и васъ попросятъ не сравнивать ума, работающаго какъ-бы подъ давленіемъ пара, съ такимъ, въ произведеніяхъ котораго не замчается ни малйшей принужденности, Абу — просто забавникъ, Флоберъ — холерикъ, вс они, по сравненію съ Ренаномъ, оказываются или грубыми, или неестественными. Вс они похожи на людей, осдлавшихъ ословъ, онъ одинъ сидитъ на спин высокаго размашисто-шагающаго верблюда. Вотъ какое впечатлніе вынесъ я изъ многихъ разговоровъ еще въ 1879 году.,
Уже въ 1870 году слава Ренана достигла той степени, что противъ него не возвышался ни одинъ голосъ и что даже не возбудило ни малйшаго удивленія и неудовольствія то, что онъ въ извстномъ письм своемъ къ Штрауссу выступалъ представителемъ французскихъ идей въ Германіи: вс молчаливымъ согласіемъ признали за нимъ эту принятую имъ на себя миссію. До 1870 года онъ, какъ было уже сказано, выступалъ и на своей родин ходатаемъ за нмецкія идеи. Не было-бы ничего удивительнаго въ томъ, еслибы посл того онъ пересталъ это длать, но мало того — онъ заговорилъ въ совершенно-противоположномъ тон. Въ патріотическомъ раскаяніи, какъ-бы желая заставить забыть прежнія свои симпатіи къ Германіи, онъ сталъ въ каждой своей стать высказывать свои анти-германскія наклонности. Въ письмахъ своихъ къ Штрауссу, онъ далъ послднему урокъ, правда, отчасти заслуженный, но въ своемъ сочиненіи ‘Антихристъ’ (т. е. Неронъ) онъ не совсмъ кстати вставилъ въ разсказъ о разрушеніи Іерусалима Титомъ свои воспоминанія объ осад нмцами Парижа. Въ своей вступительной рчи во французской академіи онъ счелъ нужнымъ сдлать вылазку противъ Германской имперіи ‘съ ея безмозглымъ дворянствомъ и съ ея великими, не прибгающими къ громкимъ словамъ, полководцами’, но сдлалъ это такъ неловко, что эта выходка получила характеръ насмшки надъ французами Онъ здсь выставляетъ какъ-бы образцомъ генерала Дюкро, произнесшаго громкую фразу, что онъ ‘вернется въ Парижъ или по бдителемъ, или трупомъ, и вернувшагося ни тмъ, ни другимъ, между тмъ, какъ Мольтке предпочитаетъ молчать, но за то безъ шума и трескотни выигрываетъ сраженіе за сраженіемъ, и тщетно, впослдствіи, Ренанъ пытался объяснить эту неловкость въ своемъ ‘письм къ нмецкому другу’,— письм, впрочемъ, очень остроумномъ, такъ и брызжущемъ умомъ, какъ и все, что когда-либо написано было Ренаномъ.
Драма Ренана ‘Калибанъ’ обратила на себя всеобщее вниманіе. Въ этомъ философски-поэтическомъ продолженіи ‘Бури’ Шекспира обнаруживается новая сторона дарованія Ренана. Эта драма не что иное, какъ выраженное въ поэтической форм сожалніе великаго ученаго объ успхахъ демократіи, обнаружившихся посл паденія имперіи. Это самая тонкая иронія. Нельзя не замтить пренебреженія, настолько полнаго и зрлаго, что оно въ состояніи быть терпимымъ, въ выраженіи Калибана, что онъ, умывшись и причесавшись, въ состояніи сдлаться такимъ-же настоящимъ консерваторомъ, какъ кто-либо другой, заключить союзъ съ церковью и покровительствовать наукамъ и художествамъ. Вообще получается такое впечатлніе, что человкъ, который, по собственному своему сознанію, могъ-бы удовольствоваться тмъ, чтобъ оставить при себ свое презрніе къ міру, ничего не иметъ, однакоже, противъ того, чтобы намеками, косвенно, дать понять своимъ соотечественникамъ, какъ безгранично его презрніе къ нимъ.
Комедія ‘Колодезь молодости’ является какъ-бы продолженіемъ ‘Калибана’. Но сколько ее ни читай, сколько ни наслаждайся тми олимпійскими мыслями, которыя такъ хорошо уметъ выражать Ренанъ, все-же, въ конц концовъ, нельзя не прійти къ тому убжденію, что цль этой комедіи заключается главнымъ образомъ въ томъ, чтобы примирить демократію съ собою и себя съ демократіей, но вдругъ авторъ почему-то находитъ нужнымъ вывести на сцену въ четвертомъ акт нмецкаго посланника, и при этомъ не нашелъ ничего боле умнаго и новаго, какъ нарисовать вамъ старую, избитую каррикатуру на нмцевъ, которая давно уже успла всмъ набить оскомину. Всякому, хоть сколько-нибудь знакомому съ французской литературой, хорошо извстно, что непосредственно посл эпохи, въ которой французы изображали нмцевъ дтски незлобными, правдивыми, нсколько наивными, голубооко-невинными и сердечными, наступила эпоха, въ которой самые лучшіе писатели, какъ напр. Дюма, Шербюлье и многіе другіе, находили особое удовольствіе изображать нмцевъ фальшивыми, безсердечными, грубыми, холодно и разсчетливо жестокими. Посл того какъ во Франціи, въ теченіе цлыхъ пятидесяти лтъ, съ легкой руки г-жи Сталь, въ Германіи видли не что иное, какъ добродушную страну идиллій, въ которой блокурыя и одтыя въ блое пасторскія дочки читаютъ Клопштока и Шиллера, въ обществ блдныхъ и неловкихъ кандидатовъ теологіи,— во Франціи вдругъ стали видть въ нмецкихъ молодыхъ двушкахъ не что иное, какъ искательницъ выгодныхъ партій, а въ молодыхъ людяхъ — шпіоновъ изъ любви къ искусству и разбойниковъ по убжденію. Что касается суеврія относительно шпіонства, которое должно было служить объясненіемъ и извиненіемъ пораженій, то, повидимому, въ этомъ отношеніи не только простой народъ, но даже и боле образованные люди во Франціи до сихъ поръ еще далеко не отдлались отъ него. Французы и до сихъ поръ вполн серьезно воображаютъ, что Бисмарку чрезвычайно хочется узнать, что говорили между собою какіе-нибудь г. Дюранъ и г-жа Дюваль, встртившись вечеромъ въ одномъ обществ, они врятъ въ то, что офицеры прусскаго генеральнаго штаба, въ видахъ шпіонства, поступаютъ лакеями въ дома французскихъ министровъ и генераловъ, они убждены въ томъ,— какъ мн самому приходилось слышать въ 1879 году въ Париж отъ извстныхъ ученыхъ,— что высокодаровитый нмецкій писатель Карлъ Гиллебрандъ, самый лучшій знатокъ Франціи и всего французскаго, состоялъ соглядатаемъ въ парижскихъ салонахъ. Такія драматическія произведеніе, какъ ‘Дора’ Сарду, или какъ ‘Жена Кіода’ Дюма, и романы въ род ‘La grande Iza’, въ которомъ въ ящик стола одной легкомысленной женщины находятся письма съ почтовымъ штемпелемъ ‘Варцинъ’, наконецъ процессъ противъ г-жи Каулла и другіе однородные процессы доказываютъ, что болзненное возбужденіе Франціи, вызванное униженіями 1870 года, далеко еще не прошло.
Въ драм Ренана выдвинута на первый планъ германская грубость. Дйствіе происходитъ въ Авиньон, около 1310 года, во время пребыванія въ этомъ город папъ, и вся пьеса вертится около жизненнаго элексира, изобртеннаго нкіимъ Иросперо, изгнаннымъ миланскимъ герцогомі., замчательнымъ философомъ и алхимикомъ. Какъ только стало извстно объ этомъ изобртеніи, императоръ германскій посылаетъ въ Авиньонъ довренное лицо, для того чтобъ убдить Просперо навстить его, императора, съ тмъ, чтобы затмъ, съ помощью коварства или насилія, овладть чудодйственнымъ напиткомъ. Посолъ этотъ, при первомъ появленіи своемъ на сцену, между прочимъ, говоритъ слдующее:
‘Не бойся съ нашей стороны ничего смшного, ни малйшаго слда сантиментальности (Смется). Я то-же когда-то былъ идеалистомъ и мечтателемъ, но теперь я понялъ, какъ смшно великодушіе. Будь спокоенъ: я человкъ положительный, серьезный, а мои товарищи, дипломаты, вс безъ исключенія, глупцы. Каждый изъ нихъ — самый глупый человкъ въ Европ (Смется). Я остроуменъ, не правда-ли?.. Мой повелитель, императоръ Германіи, никогда не поступаетъ иначе, какъ на основаніи принциповъ самой строгой справедливости. Но существуютъ требованія политической необходимости. Ему безусловно необходимо овладть замкомъ Книпгаузеномъ. Ты понимаешь, что мы не остановимся передъ такими мелочами, которыя въ состояніи были-бы удержать людей сантиментальныхъ’.
Французы, которые теперь такъ сильно нападаютъ на германское лицемріе, должны остерегаться того, чтобы въ скоромъ времени копье не было обращено противъ нихъ и чтобы ихъ самихъ не обозвали лицемрами изъ-за этого безпрерывнаго обращенія къ чувству въ такой сфер, въ которой они сами никогда не руководствовались никакими иными соображеніями, кром соображеній чисто-политическаго свойства. Народу, слдовавшему за Людовикомъ XIV и Наполеономъ I, народу, опустошившему Палатинатъ и завоевавшему три четверти Европы, слдовало-бы стыдиться выступать представителемъ политики чувствъ. Историкъ тщетно сталъ-бы искать тхъ сантиментальныхъ соображеній, которыя удержали-бы Наполеона отъ какого-нибудь предпріятія, отвчающаго его интересамъ, дйствительнымъ или мнимымъ.
Въ вид противопожности нмецкому посланнику выводится Леолинъ, идеализированный портретъ самого Ренана, странствующій рыцарь и трубадуръ изъ Бретани, родины Ренана. Тотъ, кто выпьетъ чудодйственной воды, увидитъ во сн предметъ своихъ стремленій и достигнетъ цли своихъ вожделній, поэтому Леолинъ, выпивъ нсколько капель ея, видитъ передъ собою и восторженно обнимаетъ свтлый образъ своей покойной сестры. (Какъ извстно, Ренанъ, во время своего пребыванія въ Палестин, лишился своей единственной, горячо-любимой сестры, памяти которой онъ посвятилъ свою ‘жизнь Іисуса’).— Очередь испить чудодйственной воды доходитъ до нмца. Съ чисто-животной алчностью онъ припадаетъ къ кубку и выпиваетъ его до дна, тотчасъ-же онъ валится съ ногъ, начинаетъ храпть, а затмъ и бредитъ. Вотъ что онъ говоритъ во сн:
‘Побда! Побда! Бейте, жгите, стрляйте! Мы побдители, вамъ дозволено все, для того чтобы заставить ихъ подписать все, что мы захотимъ. Великодушіе, сантиментальность,— все это вздоръ! Какая досада, что солдаты такъ деликатничаютъ! Они умютъ убивать, но не казнить. Слдовало-бы сжигать вс селенія, вздергивать на вислицу всхъ мужчинъ. Тогда они живо перестали-бы обороняться! (Смется). Плнные! Не смшно-ли забирать въ плнъ людей, которые защищаются! Ихъ просто слдуетъ разстрлять! Впрочемъ, пожалуй, можно-бы быть вжливыми съ ними… до самой верхней ступеньки эшафота (смется отъ удовольствія), а затмъ повсить ихъ… Нужно вести войну съ возможно большею жестокостью. Сантиментальность, — что это за глупая вещь! Слдуетъ разстрливать, вшать, жечь! Ахъ, что это за пріятный запахъ! Точно поджаренный лукъ! А-а, это жгутъ крестьянъ въ ихъ хижинахъ. Изъ 160 человкъ 120 изрубили саблями. Бабы! Зачмъ же вы пощадили остальныхъ? Неужели вы не знаете того, что сантиментальность смшна?.. А почему-же не начинаютъ бомбардировки? Такъ не трудно будетъ и упустить психологическій моментъ…’
И въ такомъ род цлый радъ страницъ. Тутъ уже не видно никакихъ оттнковъ. Это настоящій ударъ дубиной по бочк. И какой избытокъ полемической страстности! Я не стану уже останавливаться на томъ промах, что вс эти рчи во вкус Бисмарка отнесены къ 1310 году, причемъ дйствующее лицо той эпохи употребляетъ даже такое выраженіе, какъ напримръ ‘психологическій моментъ’. Но какой здсь слышится болзненножелчный тонъ! Неужели-же Ренанъ дйствительно полагаетъ, что Франція была побждена, благодаря выраженнымъ въ этой цитат взглядамъ ея враговъ? Неужели онъ не подозрваетъ того, что здсь ршающее вліяніе имли геніальность и глубокія познанія предводителей, дисциплина, сознаніе долга и геройство арміи?
Бда въ томъ, что Репанъ теперь уже не знаетъ Германіи, еще мене, чмъ Шербюлье. Они оба почерпаютъ свои свднія изъ книгъ и газетъ, читаемыхъ ими съ предвзятыми цлями, и затмъ или рисуютъ каррикатуры, какъ Ренанъ, или длаютъ колкія сопоставленія, какъ Шербюлье. А такъ какъ они не находятся въпрямыхъ, личныхъ сношеніяхъ съ Германіей, не видятъ ея своими глазами, не слышатъ ея своими ушами, то они мало-по-малу теряютъ способность понимать ее и судятъ о ней такъ-же, какъ напр. необразованный нмецъ судитъ о Франціи, распространяясь о французской безнравственности, и т. д. Но Ренану, который еще въ 1870 году предвидлъ взаимное оклеветаніе народовъ, какъ неизбжное и печальное послдствіе войны, слдовало-бы, боле чмъ кому-бы то-ни-было, остерегаться вво дить въ заблужденіе своихъ соотечественниковъ, въ особенности посл того, какъ та ужасная война наглядно доказала, какъ дорого народамъ приходится платиться за подобнаго рода заблужденія.
Ренанъ слдилъ за развитіемъ республиканской Франціи съ самыми разнообразными ощущеніями. Хотя республиканцы и возвратили ему почти тотчасъ же его каедру, однако они держали себя очень холодно и недоврчиво относительно Ренана и другихъ друзей принца Наполеона. Будучи аристократъ по своимъ убжденіямъ, онъ не удержался въ своемъ ‘Калибан’ отъ вылазки противъ демократіи, но вскор посл того, въ письм къ своему другу въ Германіи, долженствовавшему служить объясненіемъ его вступительной рчи въ академію, онъ писалъ, между прочимъ: ‘Ну, если тмъ временемъ, пока ваши государственные люди занимаются неблагодарнымъ дломъ (ожиданіемъ возмездія), французскій крестьянинъ, со своимъ простымъ здравымъ смысломъ, съ своею политическою непосредственностью, вполн довольный своимъ трудомъ и своими сбереженіями, основалъ-бы прочную и благоустроенную республику?— это было-бы забавно, не правда-ли?’ Ренанъ настолько скептикъ, чтобы всегда имть въ запас ка кое-нибудь сомнніе и чтобы часто противорчить самому себ, настолько патріотъ и философъ, чтобы въ конц концовъ примириться со всякой формой правленія, удовлетворяющей его соотечественниковъ и отвчающей степени ихъ умственнаго развитія.
Во Франціи смотрли, и не безъ основанія, на Ренана, какъ на человка съ германскимъ складомъ ума, потому что онъ иметъ отдаленное родство съ Гардеромъ, но прежде всего онъ французъ и парижанинъ. Поэтому онъ ненавидитъ нмецкое педантство и нмецкую грубость, англо-саксонскую неуклюжесть и грубость манеръ, американскую, чуждую всякой поэзіи, религіозность. Онъ любитъ все величественное и изящное. Кром того, Ренанъ, какъ уже было упомянуто, бретанецъ и обладаетъ всми качествами своего племени. У всхъ бретанцевъ, подвизавшихся въ новйшей французской литератур, замчается одна общая черта. Подобно Шатобріану и Ламеннэ, Ренанъ ненавидитъ все обыденное, добродушно-банальное и, самъ будучи жертвой сомннія, чувствуетъ живйшую потребность въ вр и въ идеал. Поэтому онъ, неутомимый гонитель чудесъ, въ одномъ изъ своихъ сочиненій съ сожалніемъ вспоминаетъ о тхъ временахъ, когда даже французскіе короли совершали чудеса и излчивали крупъ простымъ возложеніемъ рукъ. Поэтому онъ такъ восторженно относится къ Франциску Ассизскому и такъ пренебрежительно къ трезвому американцу Чаннингу. Онъ питаетъ глубокую привязанность къ своей родин, Бретани. Въ порыв восторженныхъ надеждъ, онъ обратился къ своему племени съ слдующими словами: ‘О ты, простое племя земледльцевъ и моряковъ, которому я обязанъ тмъ, что въ потухшей стран я сохранилъ свою душевную силу!’ Это проявленіе чувства, конечно, ни въ какомъ случа нельзя принимать буквально. Никто, безъ сомннія, не ощущаетъ сильне Ренана, до какой степени та Франція, о которой онъ писалъ Штраусу, что ‘она необходима Европ, какъ вчный протестъ противъ педантства и догматизма’, еще далека отъ угасанія. Но все же слова эти очень характеристичны для упрямаго и безпокойнаго, мечтательнаго и скептическаго бретанца. Если онъ по одному пункту отказывается отъ своей вры, — въ данномъ случа, вры во Францію,— то по другому онъ съ тмъ большей горячностью привязывается къ своему идеалу. И въ религіозномъ отношеніи у него есть своя Бретань, въ которую онъ глубоко вритъ.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
