И. Горбунов-Посадов
И. Горбунов-Посадов
I.
I.
II.
II.
III.
III.
———-
———-
———-
I.
II.
I *).
II.
III.
Эрнест Кросби, поэт нового мира, Горбунов-Посадов Иван Иванович, Год: 1908
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Возрождение христианства, предпринятое Львом Толстым и проповеданное его произведениями по всем почти краям современного мира, более всего отзвука и поддержки себе нашло в англосаксонских народах.
Что же касается до других ‘великих’, как принято называть ‘наций’, то почти все мыслящее и действующее во Франции, например, принадлежит, как известно, или к атеистам или к католичеству, — религии, заставившей стольких свободно мыслящих людей ненавидеть и презирать всякую религию вообще.
Мне припоминается мой разговор по этому поводу осенью 1900 года с теперешним вождем антимиллитаристического движения во Франции, Эрве, после прочитанной им тогда в Сен-Антуанском предместье Парижа в народном университете ‘Кооперация идей’ лекции о ‘Царстве Божием’ Толстого. Он читал ее с необыкновенным одушевлением, с горячей симпатией к Толстому, к его великому произведению, к протесту против насилия, проникающему его. Но когда он дошел до изложения Толстым религиозной основы его учения, то, сказав о ней несколько беглых слов, он сказал, что не станет распространяться об этой стороне ‘Царства Божия’, как совершенно не интересующей его. При этом сделанное им мимолетное определение религиозных взглядов Толстого совершенно не соответствовало настоящему пониманию Толстым учения Христа. Представление Толстого о Боге и Христе представилось в нем слушателям чем-то очень похожим на верования католицизма. Видно было, что для Эрве была совершенно непонятна чистая, рациональная христианская религиозная идея. И, вообще говоря о религии, он сделал такой жест, который означал, что для лектора это нечто такое, о чем не стоит и говорить. И хотя в конце лекции Эрве горячо советовал своим слушателями читать и перечитывать эту книгу, и одна из его слушательниц, молодая работница, с серьезным бледным лицом, в изношенном, бедном черном платье, тут же почти вырвала у лектора книгу и унесла ее, прижимая к груди, домой, все же аудитория разошлась, не узнав ничего о самых основах учения Толстого.
Беседуя после этой лекции с Эрве, я заметил ему, говоря об этой стороне лекции: ‘Должно быть, это католицизм приучил вас чураться самого слова Бог, так же как у нас суеверные люди боятся слова дьявол’.
‘Да, да, совершенно верно’, отвечал мне Эрве, добродушно смеясь.
Небольшая группа протестантов, наследников прежних гугенотов, более свободомыслящая, чем католики, в основном христианском вопросе о насилии ничем не отличается от католиков, как не отличались от них в этом, основном для христианина вопросе, их предки, гугеноты, с пением благочестивых псалмов, с молитвенником в одной руке и с мечом в другой, проливавшие кровь своих братьев-католиков в братоубийственных религиозных войнах, бывших последствием совершенного извращения христианства. Вот почему и из среды французских протестантов было до сих пор очень мало людей, серьезно симпатизировавших проповеди Толстого и активно работавших для дела истинного возрождения христианства.
Такой же индифферентизм к делу истинного возрождения христианства видим мы в общем и в Германии. Наиболее идейные представители германского общества — это или атеисты-материалисты или протестанты, часто очень далеко идущие в свободном, критическом отношении к ортодоксальному христианству в смысле догматов, легенд и проч., но совершенно индифферентные к делу возрождения человечества, к делу реформы всей жизни на основании учения Христа, или же даже совершенно враждебные тем самым основам христианства, которые с такою силою извлек из-под задавивших их камней извращения и заблуждения наш великий религиозный мыслитель.
До какой степени трудно религиозному немецкому мыслителю высвободиться из-под специфически германского одурения, в котором они сами воспитываются и воспитывают потом других, видно из того, что нет почти совершенно религиозных мыслителей в Германии, которые не ухитрились бы соединить в себе симпатии к великому Учителю, провозглашавшему, что несть эллина и иудея, с немецким шовинизмом. Почти все из них чтут ‘Deutschland uber alles’ и братоубийственных полководцев своей страны наравне с апостолами Учителя любви. В прошумевшей недавно в Германии ‘Жизни Иисуса Христа’, изложенной новым известным романистом, пастором Френсеном, в его романе ‘Святая земля’ (Хиллегенли), где в повествовании, проникнутом теплой симпатией к Учителю из Назарета, личность Христа изображается в духе свободных религиозных мыслителей, автор в числе передовых христианских борцов человечества упоминает имя Бисмарка, этого ‘истинного слуги Антихриста’, как выразился бы наш раскольник, имя человека, с головы до ног забрызганного кровью миллионов прусских, ганноверских, саксонских, австрийских, датских и французских братьев — солдат, которых он с дьявольскою хитростью стравливал во славу единой и нераздельной Германии.
Недавно мне попалось перечисление книг одной немецкой серии ‘Религиозных воспитателей’, и в числе этих религиозных воспитателей стояло имя Бисмарка, которому, как таковому, был посвящен целый том этой серии. Дальше, кажется, не может идти безумие мнимого германского христианства!
Вот почему, хотя как и среди французов, так и среди немцев тысячи людей читают с глубоким вниманием мыслительные произведения Толстого, и постоянные письма из этих стран, стекающиеся в Ясную Поляну, показывают нам, что идеи христианского возрождения приобретают себе все больше и больше сторонников и в этих странах, все же результаты воздействия проповеди Толстого в этих странах не могут быть сравнены с влиянием произведений Толстого в мире англосаксонских народов.
Среди англосаксов семена проповеди Толстого нашли для себя давно готовую, глубоко уже вспаханную почву. Религиозная жизнь англосаксонских народов издавна была глубже и шире религиозной жизни других европейских народов, — глубже и шире в том отношении, что религиозная мысль англосаксов, в лице лучших своих представителей, издавна уже не ограничивалась одним самоуглублением в истины религии, но требовала от личной, общественной и государственной жизни радикального изменения в духе этих религиозных истин.
В то время, как в Германии такое самое передовое реформационное движение, как анабаптизм, стремившееся реформировать не только религию, но преобразовать всю жизнь на началах религиозных убеждений, явилось сравнительно мимолетным явлением, в Англии наиболее наиболее глубокие передовые религиозные движения являлись долговременными силами, боровшимися за радикальное изменение строя жизни на началах религиозной истины, любви и справедливости.
Последователи первого английского реформатора Виклефа, друзья трудового народа, бедные священники, лолларды, не ограничиваясь одною проповедью против папизма и связанных с ним суеверий и идолопоклонств, проповедовали новый строй жизни, основанный на равенстве всех людей и на братстве. Гонимые за эту проповедь, за призыв народа и властителей его к осуществлению Царства правды на земле, многие из них умерли мученическою смертью за свои проповеди, тогда как Лютер и другие немецкие реформаторы спокойно жили-поживали на хорошем содержании у лютеранских князей. Огромное умственное и экономическое движение, связанное с деятельностью бедных священников, в конце концов, благодаря тяжкому гнету, вылившееся, к сожалению, в кровавой крестьянской революции и задавленное с еще более безумно кровавою жестокостью, оставило глубочайшие следы в духовной жизни народа, и с тех пор в Англии все глубочайшие религиозные умы ее неразрывно связывали религиозное возрождение с переустройством всей жизни на новых основаниях.
В пятнадцатом веке сын трудового народа, бедный сапожник Фокс, проповедовал возрождение христианства чрез учение, ближе всех до тех пор религиозных учений приблизившееся к истинному пониманию учения Христа и требовавшее совершенного возрождения на евангельских началах жизни, совершенно отклонившейся от исповедания на деле учения Христа, лицемерно почитавшегося официальными церквами Англии, проповедовавшими все, что угодно, только не обоснование жизни человека, общества и государств на христианских основах. Правда, учение Фокса не захватило широких масс, оставшихся в рабстве у фальсифицировавших учение Христа английских церквей и сект, но все наиболее глубокое в духовном мире тогдашней Англии присоединилось к Фоксу и его друзьям, и, немногочисленное по количеству своих приверженцев, религиозное движение это, на ряду с верой поставившее осуществление учения Иисуса в жизни, имело огромное значение и влияние в духовной жизни не только тех нескольких поколений Англии и Америки, среди которых оно действовало с наибольшею интенсивностью, но и на духовную жизнь человечества вообще. Учению квакеров мы обязаны началом великой проповеди против войны, проповеди разоружения народов, всеобщего мира, ей мы обязаны проповедью уважения к женщине и равноправия ее, проповедью если уж не уничтожения судов, то хоть полного смягчения унижений и страданий несчастных отверженцев тюрем и каторги, — ей в огромной степени обязаны уничтожением страшного пятна рабства среди человечества.
В девятнадцатом веке, — кроме таких великих борцов за свободу и счастье человека, каких выдвинул английский народ в лице ряда своих квакеров и таких проникнутых глубокою религиозностью людей близкого к ним религиозного оттенка, как Вильберфорс, например, — мы видим передовых религиозных деятелей Англии в первых рядах людей, борющихся за изменение строя жизни в интересах вечной правды и всего народа, — достаточно припомнить в этом отношении деятельность Кингслэя и его друзей, которые с таким самоотвержением работали для облегчения жизни трудового народа Великобритании.
Вместе с тем, в то время, как в остальной Западной Европе среди писателей-реформаторов устанавливается господство материалистического мировоззрения, величайшие мыслители Англии XIX века, Рёскин и Карлайль, глубоко проникнуты религиозным духом, и в самой скромной библиотеке английского мыслящего рабочего на ряду Рёскиным мы видим произведения другого великого английского англосаксонского экономиста Джорджа, так же, как и Рёскин, глубоко проникнутого свободно-религиозным духом.
Вот почему мы видим в Англии такой глубокий интерес к религиозным произведениям Толстого, и не только среди многих людей, разделяющих вполне его взгляды, но и среди людей всевозможных оттенков религиозной мысли, рационалистов, представителей всевозможных идеалистических течений, последователей свободных церквей и исповеданий, последователей государственной церкви.
Мы видим там много прекрасных переводов и изданий сочинений Толстого, широко распространившихся во всем английском мире, начиная с берегов Темзы и кончая пустынями Африки. Русский писатель, попавший в австралийские степи, рассказывает, что первый вопрос, с которым обратился к нему, узнав, что он русский, австралийский скватер, полуодичавший, с точки зрения наружной цивилизации, обросший волосами человек, был: ‘А что делает теперь Толстой?’
Мы видим там ряд попыток устройства жизни на свободно-христианских началах, на началах братства, взаимопомощи, отрицания собственности, отрицания всякого насилия, на началах жизни земледельческим трудом, наиболее разумным, необходимым с точки зрения Толстого.
То же самое мы видим в Соединенных Штатах, этой стране, которая является в нашем представлении страной одной религии доллара, одной бешеной борьбы за существование, сплошной погони за материальными благами. На ряду со всем этим здесь, с первых английских поселенцев Штатов, покинувших свою родину ради того, чтобы свободно исповедовать свою религию, претерпевших жестокие гонения за свои религиозные убеждения, не переставала совершаться в сердцах глубокая духовная работа над выяснением религиозной истины, проникновением ею и над попытками воплотить ее в жизнь. Объединяясь в целые течения, как квакерское, например, унитарианское, в большие религиозные группы, как перфекционисты, шекеры и проч., растекаясь в виде тысячи разнообразных религиозных ручьев в американском народе или совершаясь в уединенной, живущей одиноко в своем душевном мире, личности, эта духовная и стремящаяся вместе с тем пересоздать жизнь религиозная работа никогда не прекращалась и не прекращается в Соединенных Штатах.
Духовная сторона этой религиозной работы в американском народе дала таких исполинов религиозной мысли, как Чаннинг, Паркер и Эмерсон.
Другая сторона религиозной работы американцев, стремящаяся пересоздать всю жизнь согласно идеалам высшего понимания религии вообще и христианства в частности, дала человечеству Гаррисона, великого апостола любви и свободы, великого борца против насилия во всех его формах, освободителя рабов, создавшего гигантское движение для их освобождения, и Генри Джорджа, великого апостола того освобождения земли, которое, по вере его, должно приблизить к земле Царство Божие, царство вечной истины, вечной любви и вечной справедливости.
Такова была почва для проповеди Толстого в англосаксонских народах, в сердцах наиболее искренних и серьезных религиозных людей, в которых проповедь эта естественно должна была встретить глубокий интерес и глубокое сочувствие.
Стоит только взглянуть на корреспонденцию нескольких дней в Ясной Поляне, чтобы убедиться в этом. Среди груды писем непременно встречается ряд писем из Англии и Америки, писем людей, сочувствующих, запрашивающих, обсуждающих какой-либо из вопросов, близких, важных для Льва Николаевича. В ежедневной пачке газет, журналов, книг, всегда кучка английских и американских (особенно много американских) газет, журналов, книг, посвященных религиозным вопросам или же вопросам о реформе жизни, преимущественно тоже исходящей из религиозных обоснований. Здесь встретишь журналы и книги всех, наиболее глубоко ставящих и разрешающих проблеем религии и реформы жизни, религиозных и социальных течений, органы мистических и религиозно рационалистических течений, органы старо- и нео-буддизма, органы соединения религий, антимилитаризма и всеобщего мира, органы разрешения земельного вопроса, вегетарианства, органы разных радикально-христианских социальных течений и реформ и т. п.
Все эти перекрещивающиеся, сливающаяся или особняком текущие течения, религии возвышения человеческого духа и пересоздания жизни на ее началах шлют в Ясную Поляну весть о себе. Каждое вновь возникающее, крошечное еще по своим размерам движение такого характера старается войти в общение с Толстым, познакомить его с своим делом, привлечь к себе его симпатии.
Некоторые из этих ручейков религиозно-социальной мысли превращаются потом в потоки, выбрасывающее на берег Ясной Поляны вести о своем движении. Другие скоро исчезают после своего появления бесследно. Но на смену им появляются десятки других, показывая всю силу, всю жизненность религиозных исканий, стремлений, работы и борьбы в духовном мире англосаксов среди всех враждебных духовной жизни течений извращения христианства, шовинизма, капитализма, материализма, империализма, расового и личного эгоизма.
Среди людей, особенно глубоко воспринявших взгляды Толстого на христианство, на смысл личной жизни человека, на жизнь общества и государства, людей, всего более сделавших для распространения идей Толстого среди своего народа, в Америке особенно выделился недавно скончавшийся поэт и публицист Эрнест Кросби, написавший предлагаемую книгу, лучшую, по нашему мнению, из всех книг, которые были пока написаны о самой сущности, самом ядре учения Толстого.
Родина Кросби — демократические Соединенные Штаты — в сущности, вполне демократична лишь на страницах своей конституции. В действительности же и она, как известно, представляет из себя классовое государство со своими партиями и со своею аристократией, к которой принадлежал Кросби. Аристократия слагается там из аристократии по происхождению (преимущественно потомки первых переселенцев — основателей Штатов), аристократии власти, аристократии науки, аристократии духовенства, — наконец, аристократии богатства, пользующейся хотя наибольшим могуществом, но и наименьшим все же уважением.
Кросби происходил из уважаемого разряда аристократии. Для него, сына известного пресвитерианского пастора, как для всех привилегированных американцев, были широко раскрыты три карьеры: духовная, научная и государственная, карьера власти. Он выбрал последнюю.
Окончив курс в нью-йоркском университете и довершив свое образование в колумбийской юридической школе, Кросби занимался сначала адвокатурой, а затем в 1887 г. занял место судьи в нью-йоркских судебных установлениях, оставшееся вакантным после уходя с него будущего президента республики Теодора Рузвельта. Пред умным, даровитым, широко образованными, хорошо владеющим словом, видным собою Кросби поднималась дорога, которая должна была привести его, вероятно, к высоким государственным постам — сначала, вероятно, к месту какого-нибудь майора, т. е. городского головы, потом губернатора штата, а затем — кто знает! — может быть, и кандидата в президенты. Все было так определенно на этой дороге, и Кросби быстро подвигался по ней вперед. Он принимал деятельное участие в деятельности республиканской партии, властвовавшей в Соединенных Штатах в последние десятилетия. В качестве американского политического патриота он увлекался даже одно время военным искусством и в роли майора добровольной национальной гвардии эффектно парадировал, воображая себя, как иронически писал он потом, ‘смесью Наполеона с Вашингтоном’, по самому шикарному проспекту Нью-Йорка — Пятому авеню, той самой улице, о которой он пишет в предлагаемой книге, что ‘можно почувствовать братство людей в Восточном Бродуее’ (обиталище нью-йоркской голытьбы) и ‘невозможно почувствовать его в Пятом авеню’ (обиталище американских миллиардеров).
Следующим после судейского места в Нью-Йорке повышением Кросби было назначение его членом от Соединенных Штатов в международном суде в Александрии, в Египте.
В Александрии в душевном мире Кросби произошел переворот, совершенно изменивший всю его жизнь и деятельность.
Мы не знаем ничего о внутренней жизни Кросби до того времени. Нет сомнения, что в душевной глубине его, бессознательно, может быть, для него самого, совершалось движение, которому нужен был только толчок могучей мысли для того, чтобы направить его по истинному руслу жизни.
Этим толчком для него явилась книга ‘О жизни’, написанная Львом Толстым.
До тех пор Кросби попадались лишь некоторые небольшие статьи Толстого по нравственным вопросам. Они не оставались для него мимолетными впечатлениями. Под влиянием их он пытался изменить некоторые привычки в своей жизни, но глубокого значения они для него не имели.
Книга же ‘О жизни’ произвела в нем совершенный духовный переворот, изменивший все его отношение к миру, к людям, ко всем вопросам жизни.
Считая, что, исповедуя по обычаю и по привычке окружавших его людей (и по семейным традициям — отец его, как мы говорили, был известным церковным проповедником) пресвитерианское учение, он исповедует христианскую религию, религию самоотвержения, почитая отвлеченную идею Божества, Кросби, как все люди правящих классов, в действительности, несмотря на все врожденное благородство души, практически исповедовал одну религию эгоизма. Его общественная деятельность была вся связана с перспективами хорошей житейской карьеры. Его успех, его слава, его обеспеченность, его роль в обществе и в государстве — вот в чем в действительности была его религия, его жизнепонимание, как и всех почти людей его круга.
Понятия о Божестве, о Христе, которые он привык искренно чтить с детства, были, в сущности, только удобным украшением жизни, которое ничего не требовало от него, кроме тех неопределенных филантропических чувств, которые внушают людям, пирующим за столом жизни, бросать время от времени крошки бедным Лазарям. Путь его жизни был определен. Он был сам по себе, религия сама по себе. Меж ним и его религией был как бы молчаливый уговор, состоящий в том, что одна не будет мешать другому. Религия, исповедуемая им, не помешала бы ему, очень доброму и просвещеннейшему человеку, в качестве губернатора Штата Нью-Йорк, подписывать в год десятки приговоров о казнях, производимых затем самым культурным с его точки зрения способом — посредством электрических машин. Она не помешала бы ему подписывать в качестве президента декреты о самой ужаснейшей войне с Испанией, Филиппинами, Японией, Англией, кем угодно. Напротив, совершив, быть может, подобно Рузвельту, военные подвиги во главе сформированного им же полка смелых убийц, он воссылал бы, быть может, благодарственные молитвы исповедуемому им Богу за сохранение его жизни и за истребление им других, хотевших истребить его, людей. Но, очевидно, независимо от этого, сложившегося у него под влиянием того мира, в котором он жил, миросозерцания, в душе его, как я уже говорил, происходила, непонятная ясно, быть может, для него самого, работа, завершившаяся полным духовным переворотом под влиянием книги Толстого.
Книга эта с необыкновенной силой и ясностью показала ему, чем в действительности жили он и подобные ему люди. Она раскрыла перед ним эгоизм, бывший основою его жизни, в то время как он в самообольщении предполагал, что он работает для каких-то высших интересов, и, обнажив перед ним эту основу его жизни, она показала ему всю бессмысленность, всю тщету, всю низменность такого существования, деятельность которого направлена была в сущности своей на удовлетворение одной лишь эгоистической животной личности.
И когда Кросби сознал это, книга эта раскрыла пред ним другой закон жизни, другую истинную жизнь, истинную основу человеческого духа — любовь, любовь не узких привязанностей, не семьи, не своих соплеменников, граждан лишь Соединенных Штатов в их целом, не одного даже человечества, а той великой божеской любви, которая любит все живое в мире, которая ‘не ищет ничего своего’, которая ничего не требует, а все дает, которая хочет только одного: быть сестрою и слугою, сотрудницей всего живого в мире.
И в ответ на те страницы книги ‘О жизни’, которые раскрыли перед ним эту единственно истинную основу жизни, из глубины души Кросби зазвучал ответный голос того истинного я, которое с детства подавлял в нем окружающий мир и сам он подавлял в себе потом и которое было этой божеской любовью, было Богом в нем, вечным началом его жизни.
В одном своем стихотворении в прозе Кросби так говорит об этом переломе *).
———-
*) ‘Опыт’. Перевод И. Горбунова-Посадова.
‘Книга сказала: ‘люби других, люби их смиренно, сильно, глубоко.
И ты найдешь свою бессмертную душу’.
Я откинулся в моем кресле, рука моя упала с книгой на колени.
И сквозь закрывшиеся глаза и радостную улыбку на моем лице я сделал опыт и попробовал любить.
В первый раз я действительно дал моей жизни отдаться любви, и ее могучее течение, хлынувшее во мне и вокруг меня, подняло меня, точно лишив меня телесности, времени и пространства.
Я почувствовал вечное значение моей неразрушимой души в областях вечности.
Бессмертие было мое.
Вопрос, над которым так долго бились верующие и философы, был разрешен’.
Он нашел самого себя, настоящего себя. И этот настоящий он, этот Бог в нем, эта любовь была во всех людях. И ему открылось необыкновенно ярко его единство со всеми людьми, со всем миром жизни. Все перегородки между ним и другими людьми были сломаны. Сквозь как бы разрушившиеся перед его духовными очами физические преграды он увидел во всех людях свет, сиявший теперь в нем самом. Но свет этот был задавлен насилием, обманом, слепотою, заблуждениями окружавшего строя жизни и, не разгораясь, гас под их тяжестью. Освободить людей из-под власти заблуждения, обмана и насилия, освободить свет истины в них и идти с ними вместе на борьбу со злом мира, злом эгоизма, поработившим человечество и породившим все ужасы насилия, обмана, тирании и лицемерия, — вот что стало теперь жизненным идеалом для Кросби.
Эта задача не сразу встала перед ним во всей своей силе.
Но одно, что охватило теперь все его существо, — это сознание того, что вся истина жизни, весь единственный прямой путь жизни — это любовь, и что смысл жизни весь только в работе для нее, для ее воцарения в мире.
Первый шаг, который Кросби сделал на новом пути, был отрицательный: он отказался быть судьею, отказался навсегда от профессии судить и осуждать людей. ‘Он рассматривал теперь с высшей точки зрения порок и преступление, — пишет в брошюре, посвященной Кросби, В. Скотт: — он видел, что нет человека абсолютно праведного или грешного, нет вполне злого или доброго. Во всех есть доброе и злое. Все мы, быть может, были бы преступны в известных условиях. Преступник — наш брат’.
Он не мог не видеть преступления, но не мог также не видеть в преступнике ту же божественную душу, которая была во всех людях, и единственное, что он мог делать теперь, это не судить, не карать преступника, а пытаться помочь ему найти самого себя, найти в себе того Бога, который извлек бы его из той пропасти, в которую он пал.
Отказавшись от службы, Кросби решил вернуться на родину для того, чтобы отдаться там новой работе жизни. Перед ним открывался теперь новый путь, призывавший его к труду, но не к властвованию, к служению, но не к господству. Он сошел с той живой пирамиды, где он стоял в верхних рядах на изнемогающих под их тяжестью, под бременем их насилия и эксплуатации, низших, измученных рядах. Он стал теперь братом всех людей.
Но прежде чем вернуться домой, Кросби решил посетить того, кто вернул ему его самого, кто открыл ему душу его собственной души, кто зажег маяк, указавший ему верный путь среди глубин океана жизни.
О свидании Кросби с Толстым в Ясной Поляне мы имеем страницу из воспоминаний самого Льва Николаевича, помещенную в начале этой книги.
Мы не знаем, писал ли до тех пор Кросби литературные произведения. Мы знаем только, что новая работа его переродившейся души выразилась у него в ряде совершенно оригинальных, сильных, глубоких произведений, представлявших из себя что-то в роде стихотворений в прозе, свободно выливавшихся, не зная никаких рамок искусственного размера и рифмы.
Кросби называл эти произведения свои псалмами и притчами. Иногда они, действительно, напоминали по форме и содержанию своему псалмы и притчи, иногда же не имели на первый взгляд с ними ничего общего.
Но самый дух всех этих произведений Кросби был тот же дух, который создал лучшие страницы Библии, — дух глубокой скорби о падении человечества, дух могучего, горького обличения жизни народов, поправших заветы Бога, дух пламенной веры в высший идеал, дух вдохновенного пророчества о грядущем царстве истины.
Любовь, озарившая сердце Кросби, сделала из него поэта-пророка наших дней, — пророка, обличавшего народ, безостановочно славословящей на всех алтарях жизни религию ‘Бюзнесса’, а вечному Богу бросающий кубочек седьмого дня, посвящая его дремоте на церковной скамье, — пророка, указывающего людям Бога сквозь тучи фабричного дыма и белые облака паров, напоминающего о Вечном среди мечущейся в лихорадочном бреду жизни, где одному — 12 часов биржи, другому — звонок экспресса, третьему — фабричный гудок, четвертому — барабанный бой не дают вспомнить о заповедях Бога, — пророка, пророчествующего о братстве среди стука поработивших человека машин, среди свиста пуль и грохота пушек, среди братоубийственной борьбы за существование, в шуме и стонах которой человек не слышит голоса своей души.
Стихотворения Кросби будят в человеке этот голос его собственной души. Они стремятся пробудить в человеке, как говорится в одном из его стихотворений:
‘Сознанье своего небеснорожденного ‘я’, нового себя, любящего и любимого, найденного вновь в вечном братстве всего человечества, в радостной полноте торжествующей, освобожденной от оков, бессмертной, всемогущей любви’.
Вызвать в человеке сознание его божественного достоинства, — в этом главная задача поэзии Кросби.
Бог создал человека по своему подобию, но что сталось с ним?!..
‘Этот идеал человека разбился, растерялся в человечестве, — говорит поэт, — он разбился в героях, мучениках, солдатах, преступниках, каторжниках’.
‘Надо собрать рассеянные части истинного человека’ и ‘воссоздать его’ в людях.
‘Нет человека, в котором не было бы черты’ этого высшего идеала человека. ‘Все несут частицу его в душе. Все равны перед ним’. ‘Нет ноты высокой или низкой в скале человеческого бытия’.
‘Мы должны работать над восстановлением этого дивного создания’. ‘Отец работает вновь и вновь’, и мы должны работать.
‘Мы должны быть Его сознательными сотрудниками в воссоздании человека по Его подобию’.
И Кросби призывает всех, преданных делу истины, соединиться для творческой борьбы с силами зла, препятствующими возрождению человечества.
Огнем своих дышащих пламенной любовью и негодованием строф он борется сам в авангарде таких борцов с насилием и обманом, заглушающими сознание высшего призвания человека в мире в несчастных, и с эгоизмом, заглушающим голос Бога в счастливцах мира сего.
Он показывает нам тьму, в которую вверг человечество посредством своего насилия и обмана правящий миром эгоизм,
‘Учащий сынов человеческих, как надо убивать людей, своих братьев,
‘Строящий могучие орудия, чтобы наполнить мир кровью и всякими ужасами,
‘Снаряжающий огромные корабли, посылающие другие корабли со всеми, кто на их берегу, на дно океана’…
Эгоизм сделавший то, что
‘Нет лоскутка земли, где бы бедняк мог работать или прилечь отдохнуть, или где жена его может родить, или где бы бедняк мог схоронить своего покойника, не заплатив за это из своего жалким трудом добытого заработка дани ему’, этому поработившему его, отнявшему у него землю и все, эгоизму.
Он показывает нам бездну горя и страдания обездоленного эгоизмом народа не в лесных африканских дебрях, ограбленного каким-нибудь обезумевшим от крови Бенгазином, а в так называемом центре цивилизации, в нескольких шагах от университетов Нью-Йорка, в средоточии американского богатства и могущества, за блестящей декорацией которого слышен скрежет зубовный существ, раздавленных победоносным шествием эгоизма.
‘Войдемте со мной, — говорит поэт *), — в эти улицы, подобные геенне огненной! — Горячие камни мостовой горят под вашею ногой.
———-
*) Стихотворение ‘Нью-Йорк при 99о в тени’. Перевод И. Горбунова-Посадова.
Вдохните этот мертвенно-смрадный воздух, вдохните эти вонючие человеческие испарения, медленное течение которых вызывает рвоту.
Уж ночь. Солнце давно село,
Но кажется, что до сих пор его лучи вздувают здесь вашу кожу пузырями.
Пробивайте дорогу сквозь толпы людей, задыхающихся от жары.
Когда вы идете, к вам оборачиваются потные, бледные лица.
Множества людей, которые работали весь день.
Дети визжат в грязи, — это вся их игра.
Истомленным горем женщины, с младенцами у груди, сидят на порогах проходов в дома, грязные, полуодетые.
Все, как одна…
Ночь проходит в неперестающем шуме…
Скоро должна начаться работа нового дня…
Да, того, что здесь есть, довольно, чтобы привести в отчаяние самого ангела!
Войдите в эту дыру трущобы, поднимитесь по лестницам пятя этажей,
Вползите в логовище с норами бедняков,
Где задыхается жизнь, лишенная солнца,
Где ящики без окон, в которых люди пытаются спать.
Полны кишащих насекомых,
Где между здоровых томятся горящие в жару лихорадки. И здесь они должны умереть,
Набитые битком, как свиньи в хлеву!
В одной тесной трущобе, лепящей этаж за этажом этих берлог, задыхается целая сотня и больше людей.
В крыше видны два прорубленные отверстия, показывающие засыпающим под нею мрачное небо…
Будем же гордиться этим городом, который мы создали.
После дня в 99 градусов в тени.
Последуем теперь за поэтом к счастливцам мира сего:
‘Последуйте за мною теперь в улицы Парка.
Дворцы и отели возвышаются во мраке.
Окна закрыты, все бежали.
Кажется, что это город смерти.
Они отправились в город или к озерам, путешествовать по Европе, на месяц, три или четыре.
Оттого-то они оставили в жаре и мраке
Эти обезжизневшие, как могилы, дома.
Войдем, — у меня есть отмычка, — войдем туда и проскользнем,
Как призраки, через залы, где кипела жизнь.
Бросим взгляд на стены,
На покрывающие их покровы, точно покровы покойников.
Вот стоит мягчайшие, манящие к себе постели, —
Роскошь, нечестиво бременящая землю
Там, где задыхаются отверженцы трущоб!’
‘Счастливцы бегут
Мили за милями прочь от своих домов,
Запертых и загороженных с юга до севера…
Дети же отверженцев должны как мухи гибнуть в страшной жаре…
Как можем мы осквернить ими благородную улицу!’
‘Будем же гордиться
Городом, который мы создали,
После дня в 99 градусов в тени…’
И негодующий, страстный вопль вырывается в конце этих строф:
‘Слышишь слова хора дьяволов:
‘Содом, Гоморра, Сион и Тир
Ждут Нью-Йорк в глубинах адского огня’.
В этом мире люди, слепые к истине, ‘которая сделает всех свободными’, все рабы: рабы и те, которых ослепили, и те, которые ослепляют. Одни — несчастные рабы насилия и обмана, другие — жалкие рабы своего тела, своего тщеславия, своего комфорта…
Кросби так говорит об этих других в ‘Morituri salutamus’ *):
———-
*) Перевод И. Горбунова-Посадова.
‘Обычай! Мы рабы твои и невольники, разодетые в шелковые, изящные одежды, галстуки, золотые цепи и кольца, патентованные сапоги, котелки, разукрашенные жертвы самоотречения, с цветами в петлице.
Ты заставляешь нас ходить и скакать туда и сюда. Ты заставляешь нас так-то жить и так-то есть.
Ты велишь нам бежать прочь от хлебных полей, рынка, мастерской, где настоящая человеческая жизнь! Ты велишь нам жить по тысяче твоих законов.
Мы не смеем изменить покрой сапог и пальто…
‘Мы живем, сторожимые деспотическими швейцарами, слугами и горничными, задыхаясь в наших гостиных, между форфорами, качалками, золотыми рамами, с больными нервами и расстроенным пищеварением.
Приветствуем, тебя, обычай! Умирающие… нет, мы уже умерли. Мы мертвые в этих великолепных залах. Мы только безжизненные картины жизни, висящие на их стенах. Мы мумии, с закованными руками и ногами. Мы хотим подняться, но не можем. Мы хотим пошевелить губами, но слова замирают. Смерть, смерть, смерть!
И вот откуда-то врывается струя горнего воздуха, и голос говорить нам: ‘Лазарь, изыди!’
Обращаясь к этим живым мертвецам, поэт говорит *):
———-
*) ‘Итоги’, перевод. И. Ф. Наживина.
‘На вас работает теперь пол-мира:
Китаец несет для вас тяжелый труд, собирая чай или работая по пояс в воде на рисовом поле.
Негры и фелахи нильской долины готовят для вас хлопок под нестерпимо палящим солнцем.
Рабочие — мужчины и женщины, молодые девушки и маленькие дети, — дома и за границей ведут, благодаря вам, безрадостную жизнь среди машин.
Для вас несут на полях тяжелый, в поте лица, труд голодные крестьяне, труд от зари и до зари.
У вас есть теперь рабы всюду, во всех странах, несущие всякие страдания, всякое унижение, и все это для вас.
Что же вы делаете для них?
Вы не можете освободиться от вашего великого долга пред ними посредством денег.
Посредством денег вы можете лишь переложить свой долг на плечи других.
А у этих уже есть свои обязанности, которые останутся неисполненными, если они возьмут на себя ваши обязанности.
Вы можете расплатиться лишь своим трудом, и лишь серьезным, настоящим трудом.
Что же говорит ваша счетная книга?
Не говорят ли итоги безнадежно против вас?
Если это так, признайте себя несостоятельным должником, не лгите себе, начните жизнь снова.
Стараясь отныне больше давать, чем брать, и больше служить, чем принимать услуги.
Так же, как Сын Человеческий, Который приходил не для того, чтобы Ему служили, а для того, чтобы самому служить другим.
Кросби верит, что близок час, когда эти живые мертвецы оживут.
Но пока голос Бога любви безмолвствует в их душе. И ради своего эгоизма, корысти и тщеславия эти рабы своего маммона готовы, кажется, сковать весь мир и утопить в братской человеческой крови все народы…
Одну из страниц бесконечной истории человеческого кровавого жертвоприношения ради обогащения капиталистов Британии рисует Кросби нам в замечательном стихотворении своем ‘Битва при Атбаре’ *).
———-
*) Перевод И. Ф. Наживина.
‘Победа англичан в Судане.
Враг держался упорно и был весь переколот в траншеях.
Трудно представить себе что-либо более прекрасное, чем поведение наших войск в этом деле’.
Очень трудно, разумеется!
Белые ‘христианские’ солдаты за три тысячи миль от дома, нанятые белыми ‘христианскими’ капиталистами, перекололи за плату черных магометан, защищавших родную страну!
Великий Боже! неужели нельзя надеяться, что придет наконец день, когда всякий здравый человек содрогнется при мысли всадить штык в своего ближнего, как теперь он содрогается при мысли подвергнуть мучению ребенка?
С жалостью, презрением и отвращением глядим мы назад, в прошлое, полное орудий пытки и костров, — мы, сами погруженные в глубокий мрак!
Эти мусульмане-дервиши, защищающие свой дом, в десять раз лучшие люди, чем эти ‘христианские’ лицемеры, старающиеся украсить свои омерзительные бойни [жрецами в пышных ризах, золочеными крестами,] торжественными панихидами и всякой другой бесстыдной ложью и богохульством!..’
Таких страниц против братоубийства, против насилия, — одних из лучших, какие когда-либо создавала всемирная литература, — мы встречаем целый ряд среди произведений Кросби.
Кросби — весь горящий протест против насилия.
Ничто не может поколебать в нем его ненависти к насилию ради чего бы то ни было.
В то время, когда умнейшие люди его страны были охвачены патриотическим безумием в дни победоносной войны северо-американцев с испанцами, Кросби выпускает, наперекор всем течениям, свою книжку ‘Отзвуки войны’, в которой со всей силой своего таланта и ума обличает свой народ в тягчайшем преступлении против человечности.
В то время, когда Соединенные Штаты торжествуют величайшую из своих побед над Испанией, Кросби бросает в опьяненное лицо своего народа такие удивительные по своей силе строфы *).
———-
*) ‘Победа’. Перевод И. Ф. Наживина.
‘Столица ликует’, говорят газеты, ‘неприятельский флот уничтожен’.
Матери в восхищении, потому что другие матери потеряли своих сыновей, совершенно таких же, как и их сыновья.
Вдовы, девушки улыбаются при мысли о новых вдовах и сиротах.
Мужчины исполнены радости, потому что другие мужчины зарезаны или в ужасных муках погибли в огне горящих кораблей.
Маленькие мальчуганы сходят с ума от восторга и гордости, воображая, как они вонзают сталь в мягкое тело человека и сжигают и разоряют дома, точно такие же, как и те в которых они живут.
А та, другая столица погружена в печаль и унижение и в этом то и есть вся наша радость, наш триумф.
Как могли бы мы торжествовать, если бы не было ближнего, над которым торжествуем?
Вчера мы резались с ним и ненавидели его.
Сегодня мы попираем ногами его лицо и презираем его.
Вот это жизнь! Это патриотизм! Это наслаждение!
Но кто же мы, люди или дьяволы? А наша ‘христианская’ столица — что же это как не преддверие ада?!’
Из этого ада Кросби зовет свой народ к царству всемирного братства в дивных строфах, которые мог создать лишь поэт-христианин, лишь человек, который любит народ, среди которого вырос, как и все народы, той величайшею божескою любовью, которую так презирают те, кто, стуча по груди, вопя о любви к своей родине, во имя ее призывают проклятия и кровь на голову других наций и племен.
*) ‘Новая свобода’. Перевод И. Горбунова-Посадова.
Американцы, вы были когда-то свободны,
Свободны в широких прериях и в глубине лесов.
Нашей революцией вы освободили мир.
Ваш пример освободил Францию,
И Франция воспламенила Европу.
Без батальонов солдат вы были в авангарде народов,
Без оружия вы были непобедимы,
Без крепостей вы были неуязвимы.
Вашей силой была ваша свобода!
Времена меняются, и свобода меняется с ними.
Свобода должна нарождаться с каждым веком вновь и вновь.
Политическая свобода 1866 года, равенство перед законом, о котором вы говорите так много, — это больше уже не тот живой идеал, каким они были для вас.
Это только ископаемое, годное лишь для того, чтобы им забавлялись собиратели редкостей.
Что ж, вам хочется все же играть в них?
Не думаете ли вы руководить вновь миром силою армии и флотов, обороной берегов?
Не так управляется мир.
Раздвигайте ваши пределы.
Хватайте Кубу, Гаваи, обольщайте Канаду, захватывайте великое южное полушарие с одного конца до другого.
Но хотят ли эти страны быть вашими?
Там есть одно, чем вы не можете овладеть, — это сердца людей.
И эти сердца никогда не могут быть завоеваны нацией рабов.
Станьте свободными, и все человечество захочет собраться к вашим знаменам!
Когда вы говорите о свободе, разве вы не чувствуете цепей, которые звенят на ваших ногах?
Довольно сделок с совестью!