ЕРМОЛАЙ
ЕРМОЛАЙ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Ермолай, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1902
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Дорошевич В.М. Воспоминания
М., ‘Новое литературное обозрение’, 2008.
Как все, я смеялся над Берновым. Как все, я издевался над ним. Я смеялся над ним и издевался, быть может, больше, чем другие, — и однажды, лет 10 тому назад, в Москве знакомая артистка сказала мне:
— Знаете, кто очень хочет с вами познакомиться? Мишель Бернов!
— Благодарю за честь. Не испытываю ни малейшего удовольствия.
— Я познакомилась с ним третьего дня, вчера он был у меня и очень просил, чтоб я представила его вам.
— Я так много знаю бездельников, что не знаю, что с ними делать. Зачем заводить еще новых?
— Сегодня он зайдет ко мне за ответом. Что же ему сказать?
— Передайте мои слова.
— Так и сказать?
— Так и скажите.
Назавтра я получил с посыльным письмо:
‘Многоуважаемый Влас Михайлович!
Из ответа нашей общей знакомой г-жи А. я понял, что вы не желаете, чтобы она меня вам представила. Ввиду этого будьте добры назначить день и час, когда я мог бы явиться и представиться вам лично.
Примите уверение в искреннем и глубоком почтении. Ваш М. Бернов’.
Посланный ждал ответа:
— Приказали безвременно.
— Хорошо. Передай, что приказано сказать: ‘Благодарю. Не надо’. Понял? Так и скажи: ‘Благодарю. Не надо’.
И чтоб не забыл, в воспоминанье дал ему полтинник.
— Благодарят, мол, только не надоть. Не извольте беспокоиться. В точности передам.
На следующее утро я с посланным получил новое письмо:
‘Глубокоуважаемый Влас Михайлович!
Крепко боюсь, не перепутал ли посланный вашего ответа. А потому будьте добры, не поставьте себе в труд, черкните на клочке бумаги, в какой именно день и в котором часу я должен к вам явиться, чтоб представиться?
Искренно и душевно преданный вам ваш М. Верное’.
Снова полтинник.
— На бумаге приказали.
— Бумаги, брат, никакой не будет. Просто скажи: ‘Очень, очень благодарят, кланяются даже, только все-таки не надо’. Понял?
— Будьте без сумленья.
На следующий день я получил письмо уж по почте:
‘Глубокоуважаемый Влас Михайлович!
Я вижу, что вы упорно и ни за что не желаете познакомиться со мной. Но я должен вас предупредить: я не из тех людей, которые останавливаются перед препятствиями. А потому говорю вам, что рано или поздно, но вы будете со мной знакомы. Даю вам в этом мое честное слово.
В ожиданье, когда буду иметь удовольствие пожать вашу руку, имею честь пребывать вашим искренно преданным слугой. М. Верное’.
Затем он ушел пешком в Париж.
На Рождество я получил от него очень хорошенькую поздравительную карточку откуда-то из Швейцарии.
На Пасху снова поздравительную карточку, кажется, из Гибралтара.
Он меня не забывал!
Каждую неделю я получал от него афишу.
Из Парижа, Лондона, Женевы, Гренады, Алжира.
‘Известный путешественник Мишель Бернов прочтет лекцию о России’…
‘В заключение г. Мишель Бернов будет петь русские народные песни’.
‘В заключение г. Мишель Бернов станцует русскую народную пляску’.
‘В заключение г. Мишель Бернов выйдет сначала в костюме русского крестьянина, потом в костюме русской деревенской девушки и в заключение покажется в костюме каторжника. А также будет рассказывать анекдоты’.
И каждый раз он приписывал:
‘Посмейтесь надо мной’.
Прошел год.
И я получил длинное письмо, страницах на шести.
‘Ну-с, мой милый, дорогой и глубокоуважаемый Влас Михайлович, — писал Мишель Бернов, — сегодня исполнился ровно год с тех пор, как я ушел из Москвы. Давайте сведемте счеты’.
Словно у нас были с ним какие-то дела!
‘Год жизни прошел. Вы, как подобает степенному порядочному человеку, сидели на одном и том же месте, работали. Я бродяжил. Что видели вы? Что видел я? Москва, Малый театр, Корш, Яр, скачки, бега, окружной суд. Эрмитаж и Дума. Вы писали о том, что в оперетке поют уволенные за старостью и неспособностью к труду прачки. Что тотализатор вреден, те, кто осужден судом, — мошенники, а управа плохо мостит мостовые. Я перетер через Альпы и в монастыре бернардинцев1 видел огромный склеп, где в снегу хранятся трупы замерзших во время снежной метели. Во время снежной метели, когда внизу цветут розы и фруктовые сады залиты, осыпаны белым, розовым снегом цветов, я проходил через пургу и, спускаясь вниз, попадая в ураган цветочной пыли, цветочных лепестков. Я слушал весну, которая пела, — я слушал песни студентов на пирушках в Гейдельберге. И танцевал вальс с хорошенькими девушками на площади Оперы, в Париже, 14-го июля. И веселился до рассвета. И взошедшее солнце застало нас среди вальса. Я видел бой быков и слушал стук золота, словно звон кандалов, в Монте-Карло, с жутью в сердце слушал похоронное пение монахов-траппистов2, и мне звенели мандолины неаполитанцев на берегу лазурного залива. Я умирал от жажды в золотой и раскаленной пустыне и отдыхал в тени, которую кидает от себя сфинкс, — в то время, как вы ездили из Думы в Малый театр и из Малого театра в редакцию. Скажите же теперь, положа руку на сердце, скажите откровенно самому себе, кто интереснее провел год своей жизни, — вы, мирный и степенный гражданин, как полагается, как должно, просидевший на одном и том же месте, — или я, бродяга, над которым вы смеялись.
Ваш М. Бернов’.
Я не скажу, чтоб это письмо доставило мне особое удовольствие.
Я почему-то, я на что-то разозлился. Я скомкал его, я бросил его в корзину. Я со злостью, я презрительно сказал:
— Бродяга!3
Потом достал письмо из корзины, расправил, перечитал.
И снова скомкал и снова бросил. И наконец разорвал, чтоб больше не читать.
Прошло лет семь.
В Одессе, я выходил из театра, — как вдруг в дверях со мной столкнулся высокий молодой человек, с большими, очень добрыми и наивными глазами.
Он протянул мне руку и сказал:
— Страшно рад познакомиться. Мишель Бернов!
Я не мог не расхохотаться.
— Изнасиловали?
Он разразился предобродушным детским смехом.
— Я же вам сказал! Помилуйте! Мне захотелось с вами познакомиться. Зачем я буду лишать себя этого удовольствия? Так не делается? Так не принято? Ах, Господи! Да неужели же можно жить только так, как ‘принято’. И делать только то, что ‘делается’?!
Он с недоумением пожал плечами. Словно хотел сказать:
— ‘Какую глупость напустили на себя люди’. Мы пошли вместе.
— Что думаете теперь предпринять? — спросил я. — ‘Камо грядеши’?4
— Пойду теперь пешком по Бессарабии. Буду писать корреспонденции…5
Он назвал одну из умиравших тогда в Одессе газет.
— Да ведь там, батюшка, вам не заплатят.
— Да мне и не надо!
Он посмотрел на меня просто и ясно.
Он всегда смотрел просто и ясно, о каких бы необыкновенных комбинациях речь ни шла.
— Зачем мне деньги?
Он снова с удивлением пожал плечами, словно хотел сказать:
— ‘Вот тоже еще глупость выдумали!’
— Хожу я пешком.
— Но пить? Есть?
— Пить, есть можно у помещика! — отвечал он тоном глубокого убеждения. — Приду в усадьбу, отрекомендуюсь: ‘Мишель Бернов’!
Он рассмеялся звонким и детским смехом.
— Благодаря вам, господам журналистам, нет уголка в России, где бы не знали этого имени. Каждому любопытно взглянуть: ‘что это за цаца такая, над которой все газеты хохочут’?
— Ну, а если помещик возьмет да и не примет?
Бернов снова посмотрел на меня просто, ясно и с детским удивлением:
— А почему ж бы помещику меня и не принять? Время жаркое, — помещик принять должен. У помещика жена, у жены дочери. Пора рабочая, помещик целый день в поле. Посудите сами, какая тоска! И вдруг является молодой человек. Говорит по-французски, — для дочерей в языке практика.
Рассказываю им про Париж, про Берлин, про Лондон. Про Альпы угодно? Про Альпы! Как бой быков делается? Извольте! Папой римским интересуетесь? И папу римского видел. Дамам про парижские моды, сыновья есть, — сыновьям про Париж. Про театры, про Пиренеи, про Абруцкие ущелья6. Про что угодно!
— ‘Про горы те, вершины коих выше облаков, про каннибалов злых, которые едят друг друга!’ Как Отелло!7
Бернов рассмеялся.
— Вот! Вот! ‘С участьем мне внимают бессарабские Дездемоны’. Ах, Боже мой! Жизнь степенных, порядочных людей так сера, так скучна, так пуста, в конце концов, — что, право, им интересно хоть повидать человека, который смеет быть не таким, как они. Не живет так, как ‘принято’. И делает не только то, что ‘делается’. Как у Зола. Вы помните? В каменноугольную копь спускают новую, свежую лошадь. И лошади, которые работали там года, вертя колесо, ходя по одному и тому же, — всегда по одному же кругу, подходят к ней и жадно обнюхивают ее. От нее пахнет воздухом полей8. От меня пахнет воздухом вольных полей. Я и гощу.
Он вздохнул.
— Но вот в один прекрасный день вижу я, что мой помещик начинает малодушествовать. Прямо-то сказать: ‘убирайтесь, мол!’ — ему силенок не хватает. ‘Не принято. Не делается’. Так он на хитрости пускается. И даже на жестокие хитрости. Один на меня цепную собаку спустил, — потому что просто сказать ‘уходите’ было бы неделикатно.
Бернов рассмеялся звонким веселым смехом, махнув рукой.
— Презабавная публика! А обыкновенно делается так. Вдруг, в один прекрасный день, мне говорят: ‘Михаил Александрович! Вы бы завтра пошли в лес погулять. У нас будет судебный пристав’. В помещичьей жизни дело обыкновенное. ‘Присутствие постороннего может стеснить в судебных действиях и приватных переговорах. Обедать же мы будем вместо двух в четыре. Прогуляйтесь до обеда!’ Иду назавтра в лес. Прихожу к четырем, — смотрю, сидят все на террасе, и рожи у них лоснятся. Отобедали! — ‘Представьте! — говорят, — а ведь пристава-то сегодня не было! И пообедали мы в два. Так что, извините, — вы уж опоздали!’ — ‘Ничего-с, — говорю, — не извольте беспокоиться. Мне что-то не хочется!’ А у самих у них рожи такие ехидные. Смотрят на меня: ‘Что, мол, брат! Перехитрили тебя? Без обеда остался!’ Голодом меня извести думают! Да нет, брат, шалишь! Иду в кухню. Я кухарке про Вавилонскую башню, — она мне простокваши. Вот дело и устроилось! А за вечерним чаем, — чаю-то уж нет предлога меня лишить, — за вечерним чаем я замечаю так, будто бы вскользь: ‘А вот, когда я в Африке был…’ Тут уж все встрепенутся. — ‘Как вы и в Африке были?’ У сына-гимназиста глаза горят: ‘И знаменитую пустыню Сахару видели? И негров?’ У дочерей сердце замирает: ‘Неужели и мумии? Правда, так удивительно черты лица сохранились? Красивы?’ И отец интересуется: ‘И крокодилов видели?’ — ‘И крокодилов. Только, извините, сегодня у меня голова болит!’ Ну, просят остаться еще день погостить. Жена мужу говорит: ‘Сыну для гимназии полезно. Пусть про пустыню Сахару послушает. У них это проходят’. И гощу.
— Ну, а потом?
— Потом, — глядя! Нравится мне у помещика, — я в один прекрасный вечер говорю: ‘Вот когда я в Париже франко-русский салон держал, — так мой служащий Поплевский генерала Селиверстова убил’. Ну, уж раз до убийства дошло, — три дня не отпустят. Рассказываю, как убил, как скрывался, как этого самого Поплевского французский журналист Лабрюйер, любовник m-me Северин, увез9. И ем. А не нравится мне помещик, — сейчас же после Сахары к другому помещику гостить иду. Очень интересно. Много народу вижу. Природа. Люди. В интересы вхожу. В прошлом году и Северную Бессарабию так обошел. Теперь по Южной пойду. На юге-то народ еще добрее!
И он смотрел вперед так ясно, просто, спокойно, — словно шел в гости к лучшим друзьям, которые его зовут не дозовутся.
На этом наше первое и наше последнее свидание с Мишелем Берновым кончилось.
Мы распрощались.
И глядя вслед этому высокому, немного сгорбленному человеку, который уходил широкой, легкой, свободной походкой привыкшего к ходьбе человека, я думал:
— Дать бы тебе Валетку! Какой бы из тебя Ермолай вышел!10
Есть люди, которые не могут жить так, как живем мы, степенные, порядочные, — просто сказать, оседлые люди.
И больше всего этих людей на Руси.
Что сказывается тут?
Быть может, атавизм.
Быть может, это еще кочевая кровь наших предков, слонявшихся по безбрежным, по бесконечным равнинам, не дает сидеть людям на месте, гонит их, манит в подернутую дымкою даль.
Бродят послушники из монастыря в монастырь, споря между собой:
— Уж лучше, брат, хлеба, чем на Соловках, нигде не выпекут!
— В Соловках хороша рыба, да и то вяленая. А хлеб в Киево-Печерской лавре. Какая нижняя корочка!
Ходят стадами странники.
Среди бродяг и непомнящих найдете вы всякого звания и состояния людей, которым невмочь жить ‘как принято’, которые бросили все и под дождем, голодные, босые, бродят в поисках все новых, новых, новых мест, людей и ощущений.
В крови это русского человека.
В крови что-то ермолаевское.
Помните, у Тургенева:
‘— Ермолай, оставайся ночевать!
— Не. Спасибо. Я к мужику Власу пойду’.
И идет Ермолай от ужина, от теплого ночлега. Идет ночью, под дождем, по грязи, за десяток верст к мужику Власу.
А мужик Влас его ночевать не пустит. Только обругает:
— И чего по ночам шляется? Только добрым людям спать не дает! Да еще и по шее накладет…
Впервые: Рус. слово. 1902. 22 июля.
1 Бернардинцы (цистерцианцы) — члены католического монашеского ордена, основанного в 1098 г.
2 Трапписты — члены католического монашеского ордена (ветвь ордена цистерцианцев), основанного в 1664 г.
3 До того как стать ‘путешественником-пешеходом’ М.А. Бернов служил в армии, вышел в запас в звании подпоручика, был чиновником Казенной палаты в Петербурге. Его фамилия попала в полицейскую записку с перечислением петербургских гомосексуалистов (см.: Берсеньев В.В., Марков А.Р. Полиция и геи: Эпизод из эпохи Александра III // Риск: Альманах. М., 1998. Вып. 3. С. 47).
4 Куда ты идешь? (церк.-слав.). — Библейское выражение (Иоанн, 13:33).
5 Бернову принадлежит ряд книг путевых очерков: Из Одессы пешком по Крыму. Письма русского пешехода. СПб., 1896, На ходу. Досуги русского пешехода, сделавшего 12 000 верст пешком по белу свету. М., 1896, Из путевого дневника. Харьков, 1898, Испания, Алжир и Сахара: Путевые очерки. СПб., 1899, Чтения путешественника М.А. Бернова об Испании, Алжире и Сахаре, с иллюстрированными световыми картинами. СПб., 1899, а также проза: Встречи и настроения: Рассказы. М., 1900, Мотивы и настроения: Рассказы. М., 1901, пьеса: Любовь в разных этажах. М., 1916, и др.
6 Абруццкие горы расположены на Апеннинском полуострове.
7 Цитата из трагедии У. Шекспира ‘Отелло’ (акт 1, сц. 3).
8 Из романа Э. Золя ‘Жерминаль’ (1885).
9 Основанный Берновым в Париже франко-русский салон (размещался в здании Института языков Рюди на улице Рояли) предлагал помощь французам в изучении русското языка, проводил вечера, посвященные русской культуре, но на самом деле был местом, где встречались сотрудники и агенты Заграничной агентуры российского Департамента полиции. В начале 1890-х гг. российской агентурной сетью во Франции, действовавшей с разрешения правительства республики, распоряжался генерал Н.Д. Селиверстов, особой задачей которого была проверка деятельности парижского резидента П.И. Рачковского. Одним из агентов Селиверстова был польский эмигрант С. Падлевский, устроившийся на службу в салон Бернова по рекомендации генерала. 6 ноября 1890 г. он пришел к генералу в гостиницу на Итальянском бульваре, передал приглашение на бал в салоне, после чего застрелил его. По-видимому, это убийство было местью русских эмигрантов-экстремистов за разгром одной из террористических групп в 1889 г. Согласно другой версии, Падлевский таким образом хотел избавиться от зависимости от генерала, заставлявшего его следить за русскими и польскими эмигрантами. С помощью французских журналистов Жоржа Лабрюйера (прототип героя романа Мопассана ‘Милый друг’) и его подруги Северин Падлевский, которого разыскивала полиция, был вывезен за границу. Вскоре после этого Лабрюйер в трех сенсационных статьях в парижской газете ‘Eclair’ рассказал об истории убийства русского генерала и бегства Падлевского. Разразился скандал, Лабрюйера осудили на год тюремного заключения, но после кассационной жалобы приговор отменили. Падлевский был застрелен в американском городе Сан-Антонио (Техас). Хотя на теле были обнаружены три огнестрельные раны, полиция объявила этот случай ‘самоубийством на почве нищеты и отчаяния’. В газетах глухо упоминалось о том, что у Падлевского могли быть документы, похищенные им из номера генерала Селиверстова, в том числе списки Заграничной агентуры (см.: Ярхо В. Русский след ‘милого друга’ // Огонек. 2004. No 4, Чернов С. Убийство генерал-лейтенанта Селиверстова в 1890 году // Livejournal.com/7136/html).
10 Ермолай — герой очерка ‘Ермолай и мельничиха’, входящего в ‘Записки охотника’ (1852) И.С. Тургенева.