Эпизоды из кавказской войны, Антонов Валериан Михайлович, Год: 1896 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 28 минут(ы)

ЭПИЗОДЫ ИЗЪ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ.

I.
Предводитель тушинъ — Шоте.

Лезгинскй отрядъ подъ начальствомъ генералъ-лейтенанта барона Вревскаго побдоносно прошелъ, въ 1868 году, непокорныя общества Анцухъ, Капучу, Анкраль, Богнада и Дидо, нанося непрятелю пораженя повсюду и сожигая по дорог вс аулы. Само собою разумется, жертвъ съ нашей стороны при штурм сильно укрпленныхъ непрятельскихъ деревень и высотъ съ завалами было много, но если взять въ соображене, что отрядъ за все время горной экспедици находился день и ночь подъ огнемъ, то жертвъ сравнительно мы принесли мало. Самыми чувствительными для отряда потерями были — генералъ Вревскй и его начальникъ штаба, полковникъ генеральнаго штаба Гарднеръ. Оба они получили смертельныя раны при штурм Иланхевскаго аула Китури — первый одну, а Гарднеръ 11 огнестрльныхъ ранъ. Вревскй умеръ черезъ два мсяца, а Гарднеръ на третй день.

Вс аулы брались штурмомъ, и каждый штурмъ ознаменовался какимъ нибудь подвигомъ, но подвигъ офицера С. А. Шереметева, 2-го августа, затемнялъ вс отличя громадною заслугою всему отряду. Офицеръ этотъ, имя хорошее общественное положене, связи и родовитость, казалось бы, не нуждался въ отличяхъ, но въ лиц его являлся опять-таки не первый примръ беззавтнаго самоотверженя, отваги и храбрости, доказывающй, что русскй военно-служащй ставить долгъ, честь и патротизмъ выше всего и приноситъ личные интересы, а нердко и жизнь, въ жертву общественной пользы.

Черезъ рку Черель-оръ, между двухъ отвсныхъ скалъ, пролегалъ деревянный мостъ, который непрятель, не успвъ разрушить, поджегъ и обстрливалъ сильнымъ ружейнымъ огнемъ. Надобно было во что бы то ни стало перебжать мостъ и локализировать огонь на мосту, дабы дать возможность войскамъ, а главное артиллери, перейти. Отъ успха такого предпрятя зависло не только поражене лезгинъ, но и ничтожная, сравнительно, потеря людей съ нашей стороны.

Передъ всякой очевидной опасностью, а въ особенности передъ опасностью, явно угрожающей смертью, человкъ невольно останавливается какъ бы по инстинкту и по врожденному чувству самоохраненя, обдумывая и соображая способъ преодолть или избжать опасность. Совсть и долгъ говорятъ ему, что надобно идти впередъ, туда, а что ожидаетъ его тамъ? Глубокая пропасть, бушующая рка, прицльные выстрлы и пылающй мостъ — служатъ грознымъ отвтомъ.

Въ такомъ точно настроени духа находились войска наши передъ пылающимъ черезъ рку Черель-оръ мостомъ, тогда какъ каждый моментъ былъ дорогъ, пожаръ моста, усиливаясь, могъ окончательно пресчь нашу переправу. Въ этотъ-то именно важный моментъ Шереметевъ, прорвавъ ряды войскъ, бросился на мостъ. Обхватываемый со всхъ сторонъ удушливыми клубами дыма и пламенемъ и подъ прицльными непрятельскими выстрлами, онъ бгомъ направился черезъ мостъ на другую сторону берега, а за нимъ, увлекаемые мужественнымъ примромъ, дружно побжали наши солдаты съ единодушнымъ крикомъ ‘ура’.

Благодаря, такимъ образомъ, подвигу Шереметева, войска совершили быструю переправу при ничтожной потер людей, изъ коихъ нкоторые получили значительные обжоги, а нсколько человкъ полетли съ части провалившагося моста въ бушующую рку и пропали безслдно, лезгинамъ нанесено было поражене, а аулъ, тутъ же на берегу расположенный, взять штурмомъ, при чемъ уничтожены вс почти жители, упорно защищавше свои жилища. Поголовнымъ уничтоженемъ лезгинъ занялись тушины, о которыхъ я скажу ниже.

Шереметевъ за оказанный подвигъ награжденъ былъ орденомъ св. Георгя 4-й степени. Мн — очевидцу, пишущему эти строки, какъ старшему адъютанту начальника штурмующей колонны, пришлось писать о Шереметев реляцю, изложенную мною подъ живымъ впечатлнемъ совершившагося событя, не безпримрнаго, разумется, въ русской военной лтописи, но тмъ не мене заслуживающаго общаго вниманя по той очевидной опасности, которой подвергался Шереметевъ. Опасность заключалась: сгорть на пылающемъ мосту, провалиться безвозвратно въ бушующую рку, или же наконецъ быть убитымъ сотнею прицльныхъ выстрловъ. Цль подвига состояла не въ желани показать себя, не порисоваться передъ отрядомъ, а видимо Шереметевъ руководился желанемъ спасти жизнь многихъ солдатъ и офицеровъ и потерю нашу въ людяхъ довести до ничтожной цифры, что имъ и достигнуто, а таке подвиги не могутъ и не должны забываться. Мн, писавшему реляцю о Шереметев, приходится также возстановить въ памяти воиновъ событе 2-го августа 1868 года. Я около 20-ти лтъ не выходилъ изъ-подъ непрятельскихъ выстрловъ, видлъ много на войн подвиговъ, но вс они блднютъ передъ подвигомъ Шереметева. Отвага и удальство воина хороши тогда только, когда он осмыслены и цль ихъ не личный интересъ.

Все изложенное мною выше я предпослалъ читателю въ вид предисловя и краткаго очерка нкоторыхъ дйствй лезгинскаго отряда въ 1868 году, а теперь остановлюсь на разсказ о тушинахъ, ворвавшихся первыми въ аулъ Тларата, подъ предводительствомъ Шоте.

Не вдаваясь въ историческя и этнографическя указаня, я изложу только то, что видлъ и къ какому заключеню пришелъ о происхождени тушинъ, быть можетъ, крайне ошибочному и противорчащему всмъ историческимъ даннымъ, но мое дло, оговориться.

Тушины — это воинственное, мужественное и неустрашимое племя, входящее въ составъ Грузи. Три племени, наименованныя съ давняго времени по мстностямъ, гд они поселены, именно — тушины, пшавы и хевсуры, составляютъ одну народность по обычаямъ, языку и православной вр. Народъ замчателенъ по своей храбрости, отваг и заклятой вражд къ сосдямъ своимъ — лезгинамъ. Не особенно давно, многе изъ тушино-пшаво-хевсурцевъ были идолопоклонниками, что наглядно доказывается хорошо сохранившимися у нихъ капищами. Надобно полагать, что племя это до идолопоклонства исповдывало христанскую вру, а затмъ, поселившись въ горахъ и не имя общеня съ другими народами, утратило прежнюю вру и обратилось въ идолопоклонниковъ. На такую мысль невольно наталкиваешься потому, во-первыхъ, что костюмъ тушинъ, украшенный обязательно матерчатыми, разбросанными по всему платью, включая туда и круглую войлочную шапку, крестами, напоминаетъ крестоносцевъ, когда они, въ религозномъ фанатизм, выжигали и вырзали на тл даже кресты, во-вторыхъ, у тушинъ встрчаются обычаи, отзывающеся временами рыцарства, такъ, напримръ: публичные, въ род турнировъ, поединки на сабляхъ, оканчивающеся нердко смертью, публичный судъ, защита женщинъ, доходящая до рыцарства, за исключенемъ случаевъ, когда тушины нападаютъ на лезгинске аулы, клятвы на сабляхъ никогда не нарушаемыя, и наконецъ рыцарская честность. Если ко всему этому прибавить попадающеся часто въ домахъ тушинъ средневковые металлическе сосуды, шашки съ латинскими надписями на клинкахъ, щиты, шлемы и кольчуги со всми принадлежностями рыцарскаго костюма, то спрашивается: откуда зашли обычаи, сосуды, клинки и рыцарскй костюмъ въ горныя трущобы, окруженныя со всхъ сторонъ непрязненнымъ магометанскимъ племенемъ? Не составляютъ ли тушино-пшаво-хевсуры остатокъ полчищъ-крестоносцевъ, поселившихся въ кавказскихъ горахъ на возвратномъ пути изъ ерусалима?

Народъ этотъ, будучи составною частью грузинскаго царства, сталъ принимать во времена грузинскихъ царей православе, а при владычеств русскихъ идолопоклонство искоренилось, въ особенности же при экзарх Грузи Исидор, впослдстви митрополит с.-петербургскомъ.

Множество сказокъ и анекдотовъ ходить въ кра о безпредльной отваг этого племени, а въ 40-хъ и 60-хъ годахъ героемъ разсказовъ являлся глаза тушинъ, по имени Шоте — старикъ подъ 70 лтъ, бодрый какъ юноша и крпкй какъ сталь. Высокй, чуть не въ три аршина ростомъ, сухой, немного сутуловатый, съ большою въ род шишки бородавкою на сухомъ лиц и выразительными огненными глазами,— онъ представлялъ изъ себя очень внушительную фигуру, ни передъ чмъ и ни передъ кмъ въ бою не останавливающуюся. Вся Грузя, отъ младенца до старика, знала и чтила его, какъ замчательнаго героя, а для лезгинъ онъ служилъ страшилищемъ и пугаломъ. Хорошо извстенъ онъ былъ и намстнику Кавказа, свтлйшему князю Воронцову, и всегда имъ съ почетомъ принимаемъ. У лезгинъ въ каждой семь стращали дтей во время ихъ плача именемъ Шоте. Такъ, напримръ, выдаютъ за достоврное событе, что въ дидойскомъ аул Хупро, въ глухую ночь, въ одной изъ сакель капризничалъ, заливаясь неугомоннымъ плачемъ, 2-хъ лтнй ребенокъ. Мать, будучи не въ состояни унять ребенка, стала его стращать именемъ Шоте, но такъ какъ и это средство не помогало, то она, отворивъ окно, высунула въ него ребенка головою впередъ, сопровождая свое дйстве словами: ‘На, на, возьми его, Шоте’, и младенецъ моментально затихъ. Успокоенная мать потянула ребенка въ саклю и, о ужасъ — младенецъ оказался безъ головы. Эту немилосердную операцю совершилъ Шоте, въ ожидани выхода изъ сакли кого нибудь изъ взрослыхъ, но подвернулся случай отрубить голову младенцу, и онъ не поцеремонился отрубить ее. Въ погоню за Шоте бросился отецъ и старшй сынъ, нагнали его тихо шедшимъ къ окраин аула и вдвоемъ набросились на убйцу, но кровавая стычка длилась недолго, она окончилась смертью обоихъ нападающихъ лезгинъ. Односельчане нашли убитыхъ безъ кистей правыхъ рукъ.

Упомяну еще объ одномъ случа, хорошо рисующемъ Шоте, какъ человка, не щадящаго и своего собрата, если онъ оказывался нарушителемъ вкоренившихся въ племени традицй: въ одной изъ кровавыхъ стычекъ съ лезгинами небольшая партя тушенъ одержала верхъ, и бжавше лезгины оставили на пол 17 труповъ. Тогда же захвачено было тушинами стадо коровъ, къ хвостамъ которыхъ Шоте приказалъ привязать 17 лезгинскихъ головъ. Во время отрзаня головъ, одинъ изъ тушинъ сталъ отрубать у мертваго лезгина правую руку и за эту операцю чуть не поплатился жизнью.

— Какъ ты смешь рзать руку!— закричалъ разсвирпвшй Шоте, выхватывая изъ своихъ ноженъ саблю.

— Да вдь мы же убили ихъ,— отвчалъ покорно 18-ти-лтнй -тушинъ.

— Да, мы, но не ты, омерзительный мальчишка. Разв ты можешь указать, кого именно ты убилъ?

— Нтъ, не могу, они вс убиты пулями.

— Ну, вотъ, то-то же щенокъ, а слдовательно никто изъ насъ не иметъ права владть руками убитыхъ. Ты лично убей врага, понимаешь ли — лично, тогда и ржь руку, а тутъ нельзя указать, кто кого убилъ. Быть можетъ, убилъ его я, или кто другой, или же ты, но достоврно сказать, кто убилъ — нельзя. За такой поступокъ слдовало бы отрубить теб голову и привязать къ 18-ой коров, но на этотъ разъ я прощаю теб, а если ты, щенокъ, что нибудь подобное когда нибудь сдлаешь, то я лично заржу тебя, какъ недостойнаго носить имя тушина. Заруби это себ на носъ.

Разсказы о Шоте составили бы цлый томъ бурной его жизни, переполненной отважными примрами, которымъ слдовали вс стекавшеся подъ его знамя тушины. Появлене Шоте передъ непрятелемъ означало: ‘кровь, смерть и никому пощады’. Онъ обратился въ сказочнаго богатыря, передъ мощною силою котораго сокрушалось и уничтожалось все попадающееся на пути.

Намъ приходилось гостить въ его сакл, на стн которой, надъ дверями снаружи, красовались прибитыми 116 человческихъ рукъ, лично имъ пробртенныхъ въ различныхъ бояхъ, набгахъ и засадахъ. Передъ такою кровавою вывскою холодетъ кровь и содрогается человкъ, но не горецъ, не обитатель дикихъ кавказскихъ трущобъ, своеобычно смотрящй на мертвыя руки, какъ на трофеи, переходяще отъ отца къ сыну и сохраняющеся имъ, какъ святыня, до тхъ поръ, пока они истлютъ.

Вотъ этотъ-то именно Шоте съ своею сотнею тушинъ первымъ ворвался въ аулъ Тларата и, понятно, вс жители поголовно были перебиты. Пощады не было ни женщинамъ, ни дтямъ, но за то самъ он понесъ не вознаградимую потерю: его сынъ, 20-тилтнй юноша, георгевскй кавалеръ и знаменоносецъ въ сотн, убитъ былъ наповалъ 24-хъ лтнимъ лезгиномъ, защищавшимъ свою семью изъ 5 человкъ. Тушины оставили въ живыхъ этого лезгина для того, чтобы отдать его въ распоряжене Шоте.

Посл взятя аула Тларата войска расположились лагеремъ, и тотчасъ же приступлено было къ погребеню убитыхъ и подач помощи раненымъ, а затмъ закипла обычная лагерная стоянка, запылали костры съ треножниками и артельными котлами, и послышалась веселая русская псня, одни только тушины были опечалены. Они угрюмо и молчаливо группировались около своего предводителя, храбраго Шоте, который, сидя у трупа своего любимаго сына, былъ по наружному виду спокоенъ, хотя навертывавшяся слезы обличали его тяжелое горе. Тутъ же у трупа стоялъ покорно плнный лезгинъ, на котораго по временамъ взглядывалъ старикъ Шоте.

— Ты убилъ его?— спросилъ, наконецъ, Шоте у плннаго.

— Я,— отвчалъ лезгинъ.

— А онъ многихъ перебилъ?

— Зарзалъ моего отца и 4-хъ сестеръ.

— А тебя не удалось убить?

— Да, не удалось, я предупредилъ его ударъ выстрломъ изъ пистолета.

— Ты знаешь свою участь?

— Знаю,— отвчалъ покорно лезгинъ,— мои минуты сочтены, но я прошу тебя, храбрый Шоте, будь великодушенъ такъ же, какъ ты храбръ и отваженъ…

— Что ты хочешь сказать?

— Я прошу отпустить меня на короткое время подъ конвоемъ въ аулъ отыскать трупы отца и 4-хъ сестеръ моихъ, я похороню ихъ и не замедлю прйти, а затмъ убей меня ты, именно ты, собственноручно. Это моя предсмертная просьба, и если ты исполнишь ее, то оправдаешь свое имя страшнаго, но вмст съ тмъ и великодушнаго человка.

— Подожди,— сказалъ Шоте и сталъ медленно раздвать мертваго сына.

Черезъ нсколько минутъ передъ отцемъ лежалъ нагой сынъ его — красавецъ въ полномъ смысл этого слова. Огнестрльная рана, изъ которой сочилась темная кровь, показывала, что пуля пробила сердце знаменоносца. Мертвый юноша лежалъ, какъ заснувшй, лице его съ едва пробивающейся бородою не утратило еще румянца, а полуоткрытый ротъ точно улыбался. У отца навертывались слезы, но онъ старательно скрывалъ ихъ. Долго всматривался онъ въ мертваго сына, долго что-то обдумывалъ и, наконецъ, приступилъ къ медленной и ужаснйшей операци: онъ вскрылъ его и, вынувъ внутренности, приказалъ похоронить тотчасъ же, затмъ расчленилъ на мелкя части весь трупъ, посолилъ каждую часть отдльно и все это собственноручно уложилъ въ переметныя сумы.

— Георгй!— закричалъ онъ.

На зовъ прибжалъ тушинъ.

— Георгй, возьми эти останки и въ сопровождени 4-хъ человкъ отвези ко мн. Тамъ пусть жена и второй мой сынъ предадутъ его земл по нашему христанскому обряду.

— Теперь ночь, Шоте, не отправиться ли завтра чуть свтъ?

— Вотъ потому-то я тебя и посылаю, что теперь ночь, втечене которой вы успете выбраться изъ опасной полосы. Въ эту ночь можно безопасно пройти, такъ какъ непрятель разбить и если обращаетъ внимане, то никакъ не на нашъ тылъ, а старается преградить намъ путь впереди. Что же касается мелкихъ партй, то вы съ ними справитесь. Помни, Георгй, я поручаю теб дороге для меня останки.

— Больше не будетъ порученй?

— Нтъ. Собирайся сю минуту въ путь.

Георгй при помощи другихъ тушинъ сталъ поднимать переметныя сумы.

— Положите на мою гндую лошадь,— сказалъ въ заключене Шоте.— Что же касается тебя,— обратился онъ къ плнному лезгину,— я исполню твое желане только не сегодня, а завтра утромъ.

— Шоте! Неужели ты хочешь, чтобы я промучился всю ночь въ ожидани смерти?

— Ты ошибаешься! Я сегодня не отпускаю тебя потому, что ты передать лезгинамъ объ отправлени тла моего сына домой и, разумется, постараешься собрать большую шайку, чтобы перебить моихъ посланныхъ.

— Какъ же я могу это сдлать, будучи подъ конвоемъ?

— Ты не будешь подъ конвоемъ. Завтра утромъ я отпущу тебя на вс четыре стороны.

Плнный лезгинъ не понималъ словъ Шоте, принимая ихъ за злую насмшку.

— Жизнь моя въ твоей власти,— сказалъ онъ,— разумется, ты можешь и издваться надо мною, но достойно ли извстному Шоте глумиться надъ человкомъ, ожидающимъ смерти?

Собравшеся около Шоте тушины молча смотрли на своего предводителя, предполагая, что смерть сына до того потрясла его, что онъ помшался.

— Я не шучу, не издваюсь, да и убивать тебя не намренъ,— прервалъ молчане Шоте,— тебя можетъ теперь убить каждая малолтняя двченка потому, что ты безоруженъ. Ты по праву убилъ моего сына, уничтожившаго всю твою семью. Ты защищалъ себя и защищалъ семью. Дружелюбно относиться къ теб я не могу, но и убивать безоружнаго не желаю. Ступай завтра, куда хочешь, и постарайся не встрчаться со мною. При встрч не пощажу. Возьмите его подъ стражу,— обратился Шоте къ окружающимъ тушинамъ,— не смйте обижать, а завтра чуть свтъ отпустите.

Лезгинъ упалъ на колни передъ Шоте и, захлебываясь отъ чувства благодарности, безмолвно протянулъ къ нему руку.

— Прочь! Руки я не дамъ убйц моего сына, но отпустить долженъ по справедливости и совсти. Да и вамъ,— обратился Шоте къ тушинамъ,— совтую быть справедливыми къ своимъ врагамъ. Бейте и ржьте вооруженныхъ, а на беззащитнаго не поднимайте руки. Я одинъ разъ только въ жизни убилъ въ Хупро ребенка, но этотъ случай исключительный, онъ вызванъ былъ местью ко всмъ роднымъ этого ребенка, я поклялся уничтожить всю семью и уничтожилъ ее.

Въ это время къ Шоте подвели коня, навьюченнаго останками его сына. Онъ благоговйно перекрестилъ вьюкъ, павши на колни, прочелъ громко молитву и, нсколько разъ-поцловавъ переметныя сумы, приказалъ Георгю идти, куда указано.

Долго затмъ смотрлъ Шоте вслдъ удалявшимся 5 тушинамъ, безмолвно протягивалъ туда руки, возводилъ ихъ къ небу, набожно оснялъ свою грудь крестомъ и въ конц-концовъ не выдержалъ: тяжелое горе прорвалось бурнымъ потокомъ — старикъ громко и горько зарыдалъ и въ изнеможени опустился на землю. Раздирающй душу вопль потрясающе отразился на всей окружающей групп тушинъ: они, эти закаленные въ бою воины, заплакали, какъ дти.

II.
Проклятое ущелье.

Мы поднимаемся гуськомъ по Бурмутскому ущелью тропою въ полъ-аршина шириною, по правую и лвую стороны нашей длинной въ 1.000 человкъ вереницы — по мр нашего подъема, главамъ представляются рытвины, въ которыхъ стелется туманъ, засвшй туда какъ бы для отдыха, или точно дно рытвинъ обладаетъ особою притягательною силою, туманъ ползетъ гладкою пеленою въ уровень съ берегами рытвинъ и скопляясь длается густымъ, плотнымъ и не проницаемымъ для глаза. Мы видимъ подъ собою только узкую тропу и идемъ по ней, точно по об наши стороны едва-едва движется тихо волнующаяся вода. Гористыя стороны ущелья покрыты густымъ вковымъ лсомъ и мстами пшеницей съ высоко поднятыми и волнующимися колосьями. юльское солнце яркими лучами освщаетъ и ползущй по рытвинамъ туманъ и суживающееся ущелье. Задача нашего баталона въ состав 1.000 человкъ солдатъ Эриванскаго полка, подъ командою Чачикова — осмотрть ущелье до хребта, сжечь по дорог брошенные чеченцами аулы и затмъ вернуться въ чеченскй отрядъ, расположившйся на долин недалеко отъ Бурмутскаго ущелья.

Въ верст отъ подъема баталонъ останавливается передъ ауломъ въ 50 сакель не боле, прилпившихся къ отвсному почти откосу ущелья: вс сакли деревянныя съ бойницами въ стнахъ и съ плоскими крышами. Отряженная при двухъ офицерахъ команда солдатъ бгомъ направляется въ аулъ, и черезъ 10—15 минутъ изъ-подъ крышъ показываются клубы дыма, мелькаетъ красноватое зарево, и за нимъ появляются огненные языки, удлиняются они, переливаясь разноцвтными тнями, шипятъ и ползутъ по стнамъ, лижутъ и хлещутъ не тронутыя еще огнемъ сакли, и затмъ все пространство, занимаемое ауломъ, обращается въ одну сплошную массу пламени.

Посланная команда исполнила въ аул свое дло, и офицеры съ солдатами начинаютъ по одиночк возвращаться къ сборному пункту: двое солдатъ ведутъ подъ руки, едва передвигающаго ноги, съ блою какъ лунь бородою, столтняго старика. Сухой, сгорбленный, покрытый глубокими морщинами, онъ еле-еле доплетается до баталона и, остановившись среди солдатъ и офицеровъ, окидываетъ стекляннымъ взглядомъ огненную лаву и окружающихъ, какъ бы отыскивая кого-то, старикъ затмъ опускается на землю и начинаетъ хохотать дребезжащимъ и хриплымъ хихиканьемъ, которое производитъ на насъ удручающее впечатлне. Плачъ или смхъ,— трудно разобрать.

— Гд вы взяли его?— обращается съ вопросомъ офицеръ къ солдатамъ.

— Изъ горящей сакли вытащили ваше благороде: упирается, не хочетъ идти, лзетъ въ огонь, если бы мы не употребили силы, то сгорлъ бы непремнно.

— А когда вытаскивали его вы изъ огня, смялся онъ?

— Такъ же, какъ и теперь, поищетъ глазами чего-то, а потомъ засмется, отъ старости, должно быть, ваше благороде, изъ ума выжилъ.

— Куда прикажете его?— спрашиваетъ другой солдатъ.

— На вс четыре стороны,— отвчаетъ офицеръ.— Если онъ не сможетъ найти своихъ земляковъ, то свои найдутъ его.

Баталонъ готовъ двинуться дале, но новое обстоятельство останавливаетъ его: изъ дымящагося и пылающаго аула прибгаетъ женщина съ ребенкомъ, оба они въ крови, женщина оглашаетъ воздухъ воплями, а ребенокъ четырехъ лтъ не боле, почти раздтый, вцпившись обими рученками въ платье ея, визгомъ вторитъ воплю.

— Кто осмлился это сдлать? Что за безобразе, что за мерзость!— негодуетъ Чачиковъ.

Солдаты молчатъ.

— Я спрашиваю васъ, ребята, чья это варварская работа? Если вы честные солдаты, то не будете запираться!

— Моя работа, ваше высокороде,— отвчаетъ выступившй изъ рядовъ старый солдатъ едоровъ, голова котораго и лицо скрываются въ повязк.

— Да какъ же ты смлъ, какъ дерзнулъ нарушить мое приказане? Ты забылъ, что трогать женщинъ и дтей нельзя?

— Виноватъ, ваше высокороде, но она, вотъ эта самая женщина, плеснула въ меня изъ котла кипяткомъ, а въ Анисимова швырнула котломъ, попала ему въ голову, да еще намревалась полоснуть меня большимъ ножомъ, ну, я и ткнулъ ее штыкомъ!

Баталонный медикъ свидтельствуетъ, что обжогъ едорова очень значителенъ, и его слдуетъ отправитъ въ походный лазаретъ, а головная рана Анисимова не представляетъ опасности. Что же касается штыковой раны въ руку женщины, заключаетъ докторъ по осмотр раненой, то она сквозная, кость не тронута, и отнести ее можно не къ тяжелымъ. Ребенокъ при ней оказывается забрызганнымъ кровью матери.

— Зачмъ ты трогала нашихъ солдатъ?— спрашиваетъ Чачиковъ женщину чрезъ одного изъ офицеровъ, знавшихъ мстное нарче.

— Зачмъ трогала — гмъ! Мн говорили, что вы народъ умный, а между тмъ ты первый не стоишь коровьяго хвоста! Какъ же мн не защищать было своего роднаго угла отъ варваровъ, разбойниковъ и кровопйцъ? Я готова и сю минуту перегрызть горло каждому,— отвчаетъ женщина, всхлипывая и выказывая желане броситься на кого нибудь.

— Ваше высокороде, въ хат былъ еще какой-то оборванецъ, онъ выпрыгнулъ и усплъ улизнуть отъ нашего преслдованя.

— Это твой сынъ?— обращается опятъ Чачиковъ къ женщин.

— Да, мой! Какъ только подростетъ онъ, отомститъ за мать и за зло, причиненное намъ разбойниками!

— А кто былъ съ тобой въ сакл?

— Кто былъ? Мой мужъ былъ! Онъ врно сгорлъ, спастись ему не было возможности. О, если бы онъ избгъ огня, кровью вашею у питалась бы наша земля.

Дерзость женщины и неустрашимость переходятъ всякую границу, каждое слово ея пропитано ядомъ, она вся трясется отъ злобы, скрежещетъ зубами, сжимаетъ кулаки и, какъ тигрица, готова вцпиться въ самого Чачикова.

Чачиковъ приказываетъ перевязать ея рану и не выпускать изъ колонны, чтобы не надлала еще чего нибудь.

— Пусть провтрится и поостынетъ,— говорилъ онъ,— а когда вернемся сюда, отпустимъ!

Баталонъ начинаетъ подниматься по той же троп отрога дале, рытвины по об стороны отрога не прерываются, не уничтожается и туманъ, ползущй по нимъ. Доходимъ до другого аула, сжигаемъ его и опять двигаемся дале. Тутъ движене наше встрчаетъ опасность, которую нельзя устранить, не смотря на вс принятыя Чичиковымъ мры. Опасность заключается въ томъ, что изъ лсу перодически раздается выстрлъ, и рдкй зарядъ винтовки пролетаетъ мимо нашихъ рядовъ. Промежутокъ времени между выстрлами продолжается не боле 15—20 минутъ. Стрляетъ, по нашему заключеню, одинъ и тотъ же фанатикъ. Ни наша боковая, ни обходная, ни разсыпныя цпи не устраняютъ выстрловъ, пробуемъ стрлять залпомъ въ лсъ, пробуемъ плотною цпью обшаривать чащу лса, но ничто не помогаетъ: стрляющй, какъ духъ, не видимъ и систематически продолжаетъ наносить кому либо смерть или поранене. Баталонъ въ поискахъ фанатика просто-таки доходить до изнуреня. Трое убитыхъ и девять человкъ раненыхъ солдатъ служатъ для насъ укоромъ и какъ бы воочю показываютъ, что никто изъ насъ не можетъ додуматься до того, чтобы тмъ или инымъ способомъ избавиться отъ фанатика, кром того, каждый изъ насъ ежеминутно ожидаетъ принять роковую пулю.

Подвигаясь дале къ хребту, мы сжигаемъ третй аулъ и наконецъ освобождаемся отъ выстрловъ и освобождаемся собственно потому, что лсъ за третьимъ ауломъ начинаетъ рдть, и затмъ лсная растительность совершенно прекращается. Баталонъ вздыхаетъ свободно. Убитыхъ хоронятъ, а раненыхъ отправляютъ въ отрядъ. Но бдамъ нашимъ не пришелъ еще конецъ: мы располагаемся на хребт, въ данную минуту въ облачной полос, скопившйся надъ хребтомъ и въ ущельи студенистый и холодный туманъ густыми и исполинскими массами окутываетъ насъ и пронизываетъ насквозь мельчайшимъ дождемъ, грязно-молочная мгла отнимаетъ всякую возможность видть передъ собою что нибудь, или кого нибудь, туманъ, такъ сказать, всасываетъ, поглощаетъ насъ, длается гуще и все боле и боле непроницаеме. Такое незавидное положене длится не мене двухъ мучительныхъ часовъ, показавшихся намъ безконечными. Легкй втерокъ избавляетъ насъ наконецъ отъ туманныхъ оковъ, сплошная масса его начинаетъ длиться и разрываться на громадные клочья, образуя облака, изъ коихъ одни поднимаются въ высь, а другя жмутся въ ущельи, надавливая нижне слои накопившагося уже тамъ тумана. Блеснулъ лучъ солнца, а за нимъ цлымъ снопомъ обдаетъ насъ яркй свтъ выплывшаго изъ-за облаковъ огненнаго шара. Въ ущельи же подъ нашими ногами царитъ непроницаемая мгла, видно только, какъ пробгаютъ тамъ электрическя огненныя нити въ сгущенной масс тумана, учащаются он, длаются явственне, шумне, пронизываютъ все пространство ущелья вдоль и поперекъ, и затмъ страшная съ оглушающимъ трескомъ гроза разражается надъ ущельемъ. Гроза насъ не касается, мы можемъ только любоваться ею и дивиться поразительной картин.

Все перенесенное нами передъ этимъ вскор забывается, оцпенлость и неподвижность проходятъ, раздается повсюду говоръ, появляется бготня за разными надобностями, и вспыхиваютъ костры, около которыхъ солдатики вертятся, какъ флюгера, просушивая свои шинели. Становятся слышны и шуточки солдатъ, вызывающя общй смхъ и гоготанье.

— Эй ты, тамбовская голытьба, Анисимовъ,— кричитъ одинъ изъ среды солдатъ,— положи ружье и ранецъ на облако, дай отдохнуть плечамъ, оттянуло ихъ у тебя несчастнаго отъ трудовъ и полученной раны отъ бабы.

— Не поврятъ вдь, братцы,— говоритъ другой,— что мы были на облакахъ: мели, скажутъ, Емеля, твоя недля!

— А чтобы поврили, ты положи кусокъ облака въ ранецъ и неврующему сунь подъ носъ.

У офицеровъ, расположившихся на буркахъ, въ свою очередь идетъ оживленный разговоръ, и круговой стаканъ съ кахетинскимъ виномъ обходитъ всхъ и каждаго. Но какъ ни разнообразится разговоръ, а все-таки сводится къ одному и тому же предмету — къ Бурмутскому ущелью, названному солдатами ‘проклятымъ’, и къ стрлку, безнаказанно наносившему баталону значительный вредъ. Возмущенные офицеры придумываютъ способъ, какъ бы избавиться на возвратномъ пути отъ смертоносныхъ выстрловъ фанатика, задавшагося, какъ видно, цлью побольше намтить изъ нашей среды жертвъ. Но какъ ни ломаютъ головъ, какъ ни вдумываются въ этотъ предметъ, а прйти къ выгодному заключеню не могутъ, потому что лсная чаща, высоке отроги горъ и вообще невыгодныя для насъ мстныя условя отнимаютъ вс средства къ самооборон. Кончаютъ на томъ, что обратный путь съ горы къ плоскости долженъ быть быстрый, а слдовательно и человческихъ жертвъ будетъ меньше.

Время подходитъ къ вечеру. Затарахтлъ фельдмаршъ, зашевелился баталонъ, и авангардъ трогается въ обратный путь по знакомой уже троп, облитой кровью 12-ти русскихъ воиновъ, за авангардомъ движется гуськомъ и баталонъ. Идемъ мы ускореннымъ шагомъ, зорко всматриваясь въ окрестные предметы, сердце у каждаго усиленно бьется въ ожидани рокового выстрла, благополучно минуемъ первый дымящйся еще аулъ, подходимъ ко второму, въ рядахъ солдатъ тишина, не слышно даже шопота, лишь мрные шаги баталона нарушаютъ эту тишину, вс въ какомъ-то ожидани, вс посматриваютъ на лвую сторону ущелья, на роковую чащу лса, скрывавшую цлое утро безнаказаннаго фанатика. Ожиданя оправдываются, раздается выстрлъ, и одинъ изъ солдатъ падаетъ замертво.

Со всми условями и обстоятельствами войны зачастую приходится мириться, миримся и мы съ тяжелымъ нашимъ положенемъ, покорно подчинившись роковымъ выстрламъ, которые слдуютъ одинъ за другимъ съ такимъ же промежуткомъ времени, какъ и прежде.

На одной изъ безопасныхъ, по мстнымъ условямъ, площадк, баталонъ останавливается для кратковременнаго отдыха и для погребеня убитаго и подачи раненымъ необходимой помощи. Тутъ собираются нсколько офицеровъ около командира баталона Чачикова. Мы еще не одумались, какъ среди насъ появляется, точно изъ земли выросшй, оборванный чеченецъ. Почти нагой, безъ сапогъ, съ засученными по локоть рукавами драной рубахи, онъ держитъ въ рукахъ винтовку и что-то бормочетъ на своемъ гортанномъ нарчи. Трудно сообразить, откуда, какъ и зачмъ онъ явился, но очевидно это не врагъ, а какой нибудь мирный горецъ, или нашъ лазутчикъ, посланный къ намъ для передачи какихъ нибудь свднй. Къ такому заключеню нельзя не придти потому, что врагъ не ршится появиться среди насъ, не рискуя своею жизнью. Этого предположеня держатся вс, за исключенемъ Штоквича {Недавно скончавшйся комендантъ Царскаго Села.}, говорящаго, что явившйся горецъ — тотъ самый чеченецъ, которой угощаетъ насъ изъ лсу выстрлами. Посылаютъ за офицеровъ переводчикомъ, находившимся въ авангард, а чеченецъ между тмъ спокойно что-то продолжаетъ бормотать. Это бормотане длится минуты три-четыре, какъ вдругъ неожиданно для всхъ окружающихъ раздается выстрлъ въ упоръ прапорщику Мортуладве, и оборванецъ, сдлавъ прыжокъ къ круч, исчезаетъ въ лсу. Мы поражены этою неожиданностью, Штоквичъ бросается за нимъ первымъ, даетъ на бгу нсколько выстрловъ изъ револьвера, посылается изъ ружей залпъ. Многе офицеры слдуютъ за Штоквичемъ въ чащу лса, но вс выстрлы и поиски остаются безуспшными.

Мортуладзе, обливаясь кровью, лежитъ безъ всякаго сознаня. Пуля попала ему въ лицо подъ правый глазъ и вышла въ затылокъ. Рана безусловно очень тяжелая и въ рдкихъ случаяхъ не смертельная.

Кто еще изъ насъ будетъ избранъ жертвою?— думаютъ, многе, смотря на несчастнаго Мортуладзе, въ благополучномъ исход раны котораго сомнваются вс, включая туда и баталоннаго медика. Задумывается и Штоквичъ, только что пришедшй съ поисковъ, соображая что-то, и затмъ, не говоря никому ни слова, удаляется на окраину площадки.

Надобно здсь сказать, что офицеръ этотъ отличался своею отважностью и выходками, которыя всегда почти счастливо удавались.

На окраин площадки онъ подвываетъ къ себ старшаго унтеръ-офицера Толкачева и шопотомъ обращается къ нему съ слдующими словами:

— Слушай, Толкачевъ, слушай внимательно и постарайся твердо запомнить все то, что я теб передамъ, я начальникъ арьергарда, а ты назначенъ ко мн старшимъ унтеръ-офицеромъ. Мы должны во что бы то ни стало: избавить баталонъ на пути слдованя отъ той опасности, которой онъ подвергался утромъ и продолжаетъ подвергаться теперь, надобно уничтожить стрлка-оборванца, и уничтожить его я нашелъ способъ. Способъ этотъ слдующй: какъ только тронется авангардъ, я забгу впередъ и засяду,— вотъ видишь на площадк тропу?

— Вижу, ваше благороде!

— А видишь около тропы въ 2—3-хъ шагахъ обрывчикъ съ блыми камнями?

— Вижу!

— Ну, вотъ, у этого-то обрывчика я и засяду, тропа около него пролегаетъ близко къ слдованю нашего баталона, и я почему-то думаю, что оборванецъ-чеченецъ шелъ именно по этой троп, когда мы поднимались къ хребту и будетъ опять идти по ней, наша правая, а теперь лвая, цпь шла и пойдетъ выше этой тропы и должна надзирать за мстностью влво, а въ нашу сторону, гд мы пойдемъ, смотрть не будетъ въ томъ полномъ убждени, что никто не ршится длать засаду у насъ подъ самымъ носомъ, т. е. находиться между двухъ огней — цпью и баталономъ, надобно быть безумнымъ, чтобы ршиться на такую отвагу. Послднй случай съ Мортуладзе навелъ меня на предположене, что фанатикъ довелъ свою отвагу до безумя, и, жертвуя своею жизню, онъ задумалъ ввести насъ въ заблуждене и ввелъ, мы вс убждены, что стрльба производится съ мстности выше тропы. Если занять теперь же эту тропу стрлками, то фанатика мы спугнемъ, и онъ изберетъ другое направлене…

— Ваше благороде, если бы онъ шелъ между баталономъ и цпью, то обнаружился бы, баталонъ не могъ бы его не замтить!

— Такъ каждый изъ насъ думаетъ, но стрлокъ, вроятно, уроженецъ этого ущелья, а слдовательно знаетъ каждый кустъ, дупло, обрывъ, канаву и друге предметы, могуще его скрыть отъ нашего глаза, переползать ему съ мста на мсто незамтно не привыкать и тмъ боле для него легко, что мы не стоимъ на мст, а идемъ, и слдовательно сосредоточить внимане на одномъ пункт не въ состояни. Кром того, лсная чаща и вковыя деревья отнимаютъ у насъ возможность видть дымъ отъ выстрловъ, что, разумется, способствуетъ фанатику успшно исполнять дьявольскую задачу. Меня никто не убдитъ, что чеченецъ, ранившй Мортуладзе, и стрляющй горецъ изъ лсу не одно лицо, а если это одинъ и тотъ же и если онъ ршился появиться среди баталона, то что ему значитъ проползать у самыхъ нашихъ ногъ.

— Взять бы вамъ, ваше благороде, на подмогу двухъ-трехъ солдатъ.

— Боже, сохрани, все дло испортимъ. Мн и одному трудно будетъ пробраться незамтно на тропу, оборванецъ — чуткй, зоркй и отважный человкъ, а съ такими людьми надобно быть также осторожнымъ.

— Онъ можетъ убить васъ.

— Ну, это еще посмотримъ — чья возьметъ. Дай только Богъ встртиться съ нимъ!

— Осмотрите пистолетъ, ваше благороде.

— Да, да, я перемню заряды.

— Отъ тумана не мудрено было замокнуть.

— Итакъ, Толкачевъ я засяду у того обрывчика около самой тропы, и какъ только ты услышишь тамъ выстрлъ или мой голосъ, то съ двумя-тремя солдатами бги со всхъ ногъ.

— Слушаю, ваше благороде, все будетъ исполнено въ точности.

— Не своди ни на секунду глазъ съ указаннаго мста и никому ни слова, задуманное я исполню и, Богъ дастъ, избавлю баталонъ отъ опасности.

— Дай Богъ удачи, ваше благороде, посмотрите и шашку свою, не зала ли ее сырость.

‘Никто ничего не потеряетъ, если я ошибусь въ своемъ предположени,— думаетъ Штоквачъ,— ну, а если оно врно, то кто нибудь изъ насъ долженъ проститься съ этимъ свтомъ’.

Баталонъ вскор начинаетъ двигаться въ путь, трогается ползкомъ отъ головы колонны въ лсъ по пшеничному небольшому участку земли и Штоквичъ. Онъ, какъ кошка, ползкомъ пробирается къ намченному мсту, никмъ не видимый, за исключенемъ Толкачева, съ замиранемъ сердца слдящаго за едва колеблющеюся высокою пшеницею. Зрне можетъ сбивать Толкачева, потому что небольшой втерокъ колышетъ все пшеничное поле, но онъ почему-то думаетъ, что глазъ его не обманываетъ. Штоквичъ, между тмъ, обливаясь потомъ, доползаетъ до обрыва и, присвъ на корточки у тропы, затаиваетъ дыхане, онъ, такъ сказать, замираетъ совершенно, опасаясь малйшимъ движенемъ и шорохомъ быть обнаруженнымъ. Сердце его усиленно стучитъ, нервы напрягаются, лихорадочная дрожь пробгаетъ по всему тлу, онъ весь обращается въ слухъ, сжимая въ рук револьверъ и ждетъ съ минуты на минуту появленя оборванца, предчувстве говоритъ ему, что избранное имъ мсто удачно, в-весь вопросъ теперь заключается въ томъ: кто изъ нихъ останется въ живыхъ — онъ или чеченецъ? Такъ ждетъ онъ не мене часа, показазшагося ему вчностью, поджатыя ноги отекаютъ, напряжене нервъ увеличивается, въ глазахъ рябитъ, къ голов приливаетъ кровь, онъ чувствуетъ общее ослаблене, готовъ упасть, но, собравъ послдня силы, старается не выходить изъ неподвижности. Баталонъ, между тмъ, вереницею вытягивается на протяжени двухъ верстъ, и скоро долженъ показаться хвостъ колонны и арьергардъ. Какой-то шорохъ въ пшениц заставляетъ вздрогнуть Штоквича, еще моментъ — и черезъ колосья пшеницы главамъ его представляется плашмя и тихо ползущй по троп чеченецъ съ ружьемъ въ рукахъ, онъ на нсколько секундъ останавливается, осторожно приподнимаетъ голову и всматривается въ ряды идущаго баталона, а затмъ опять неслышно ползетъ по той же троп дале, вроятно, желая найти удобне и выгодне мсто для выстрла, вотъ его туловище уже чуть не касается руки Штоквича, горецъ приподнимается немного и начинаетъ поднимать свою винтовку, устанавливаетъ прикладъ у плеча, прицливается, и роковой зарядъ готовъ уже раздаться, но два выстрла одинъ за другимъ изъ револьвера Штоквича укладываютъ горца плашмя на землю, и онъ въ предсмертныхъ корчахъ катится съ тропы въ пшеницу.

Толкачевъ съ тремя солдатами прибгаютъ на выстрлы и добиваютъ штыками чеченца.

— Что ошибся я?— обращается Штоквичъ съ вопросомъ къ Толкачеву.

— Онъ, онъ самый, угостившй нашего офицера пулею,— отвчаетъ Толкачевъ.

— Несите трупъ, ребята, въ баталонъ, чтобы убдился командиръ въ безошибочности моего доклада!

Баталонъ останавливается опять на безопасной площадк, куда приносятъ мертваго чеченца, въ личности вс признаютъ выстрлившаго въ Мортуладзе. Трупъ приказано свалить въ оврагъ, и когда солдаты начинаютъ поднимать его, изъ колонны выскакиваетъ женщина съ ребенкомъ, получившая утромъ штыковую рану. Она съ плачемъ бросается къ убитому, неистово кричитъ, визжитъ, ломаетъ руки, рветъ на голов волоса и, полагать надобно, посылаетъ по нашему адресу не особенно лестные эпитеты.

— Этотъ чеченецъ, ваше высокороде,— говорить появившйся Анисимовъ,— тотъ самый, что улизнулъ отъ насъ изъ сакли, мужъ, должно быть, этой вдьмы, разбившей мн голову котломъ!

Оставивъ женщину съ ребенкомъ у трупа, баталонъ удаляется съ мста событя, и долго ему еще слышится плачъ женщины надъ трупомъ отважнаго горца, поддерживаемый воемъ шакаловъ — этихъ повсемстныхъ и неотвязчивыхъ обитателей кавказскихъ лсовъ.

Баталонъ дйствительно достигаетъ отряда безъ жертвъ, чему виновникомъ является Штоквичъ.

— Онъ заслуживаетъ большой награды,— говорятъ офицеры.

— Да, заслуживаетъ,— отвчаетъ Чичиковъ,— но заслуживаетъ и ареста за самовольное оставлене поста въ арьергард.

— По поговорк — побдителей не судятъ.

— Да не судятъ, но и не слдуетъ ихъ награждать, иначе каждый изъ васъ вздумаетъ дйствовать самостоятельно, Разумется, Штоквичъ заслуживаетъ общей нашей признательности, но этимъ именно онъ и спасаетъ себя отъ ареста.

— Онъ ставилъ на карту свою жизнь.

— Да, да, но вы забываете, что, бросая свой постъ, онъ ставилъ на карту жизнь всего арьергарда, на который могъ напасть непрятель. Мы вдь въ непрятельской земл, не розами усыпанной!

III.
Мертвая голова.

Въ 1849 году, по личной вод намстника, свтлйшаго князя Воронцова, изъ штабъ-квартиры лейбъ-гренадерскаго Эриванскаго полка, урочища Манглиса, командированъ былъ на лезгинскую линю капитанъ князь Шаликовъ съ небольшимъ летучимъ отрядомъ на подкрплене гарнизона въ крпость Закаталы, осажденную лезгинами, и для уничтоженя по дорог къ той крпости непрятельскихъ скопищъ. Такихъ подкрпленй было послано нсколько, а капитанъ Шаликовъ, какъ храбрый и опытный офицеръ, помимо военной задачи, долженъ былъ смыть съ себя свою вину за убйство на дуэли поручика одного съ нимъ полка, Викулина. Летучй отрядъ князя Шаликова состоялъ изъ одной роты гренадеръ Эриванскаго полка въ 260 человкъ, одного горнаго орудя и небольшого числа кавалери, при офицерахъ — поручик княз Палавандов, поручик Масловскомъ, штабсъ-капитан Вульферт, прапорщикахъ Штоквич и Антонов. Въ три дня летучй отрядъ форсированнымъ маршемъ достигъ, не доходя нсколько верстъ до Закаталъ, обширной поляны, на которой, за наступленемъ ночи и сильнымъ утомленемъ людей, принужденъ былъ остановиться на ночлегъ съ тмъ, чтобы съ разсвтомъ двинуться дале къ крпости и вступить въ бой съ осаждающимъ ее непрятелемъ. Лазутчики, между тмъ, сообщили князю Шаликову, что сильное непрятельское скопище, подъ начальствомъ извстнаго наиба Мортузади, засло въ камышахъ и намрено не только не допускать отряда въ крпость, но ршилось уничтожить его поголовно, или быть самому уничтоженнымъ. Шаликовъ былъ изъ числа тхъ людей, которые не смущаются при такихъ извстяхъ, онъ, напротивъ, радовался, что такъ скоро встртится съ непрятелемъ, а въ особенности съ наибомъ Мортузали, о храбрости и безграничномъ фанатизм котораго онъ много слышалъ. На ночлег были приняты обычныя на Кавказ мры предосторожности, то-есть усиленная цпь и усиленныя секретныя засады, а весь отрядъ, не выпуская ружей изъ рукъ, ожидалъ въ полудремот разсвта и нападеня. Шаликовъ и начальникъ цпи поручикъ Палавандовъ не присли всю ночь, первый ходилъ по всему отряду, а второй — на протяжени всей цпи. Надобно при этомъ упомянуть, что Палавандовъ, храбрйшй изъ офицеровъ, былъ крайне набоженъ и набожность свою доводилъ до фанатическаго увлеченя, а мусульманъ ненавидлъ до того, что не могъ равнодушно смотрть на каждаго татарина. Вс въ полку звали его монахомъ, часто подсмивались надъ нимъ и не могли объяснить себ — какъ въ такомъ набожномъ и во всхъ отношеняхъ добрйшемъ, хотя и вспыльчивомъ, человк могла быть развита до кровожадности ненависть ко всему мусульманству. Убить ‘нечисть’, какъ называлъ онъ магометанъ, для него было такъ же легко, какъ выпить стаканъ чаю.

Весь отрядъ готовъ былъ къ бою — ружья, патроны, аммуниця и носилки для раненыхъ тщательно осмотрны. Кавказскому солдату не привыкать было къ кровавымъ стычкамъ, къ опасностямъ войны онъ относился всегда хладнокровно, но считалъ себя обязаннымъ быть осмотрительнымъ, осторожнымъ и внимательнымъ къ мелочамъ даже, зная очень хорошо, что иметъ дло съ воинственнымъ и фанатическимъ племенемъ, которое не пощадитъ его, если онъ попадетъ къ нему въ лапы. Не смерть страшила русскаго солдата, а предварительныя передъ смертью истязаня, мученя и издваня надъ истекающимъ кровью русскимъ воиномъ. Кавказскй солдатъ не понималъ, да и понимать не хотлъ, что такое значить фраза — ‘отступить хотя бы одинъ шагъ’ передъ непрятелемъ, руководимый дисциплиной, опытомъ и уваженемъ, доходящимъ до святости, къ начальствующимъ лицамъ, онъ лзъ впередъ и или умиралъ беззавтно, или побждалъ. Долгъ, честь, совсть и дисциплина составляли девизъ кавказскаго воина, а съ такимъ девизомъ можно было совершать чудеса, и совершались они постоянно. Иныя были времена, и иначе, должно быть, сволочены были люди.

Такъ и въ данную минуту вс въ отряд безусловно подчинились приказаню начальства — быть осмотрительными, не суетиться и не производить малйшаго шума.

Начинало свтать. Слабымъ синеватымъ силуэтомъ сталъ вырисовываться на окрестныхъ болотахъ камышъ, куда вс напрягали зрне въ ожидани непрятеля, пугливо поднялось съ болотъ нсколько стай утокъ, обнаружившихъ присутстве у болотъ людей, появились коршуны, эти хищные лакомки до человческихъ труповъ, какъ бы чуя близость добычи, утреннй втерокъ и роса вызывали дрожь, отрядъ сидлъ точно окаменлый. Одни только офицеры и старше унтеръ-офицеры едва слышными шагами передвигались въ цпи, отъ звена къ звену, не нарушая тишины ни единымъ словомъ.

Грянула утренняя заря барабановъ и рожковъ и звонкимъ эхомъ отозвалась на сосднихъ возвышенностяхъ, рявкнуло встовое оруде и навсная граната съ трескомъ и рокотомъ разлетлась вдребезги надъ камышами, гд предполагался засвшимъ непрятель.

— Пусть протретъ себ глаза, анаемское отродье,— прошепталъ Шаликовъ, сопровождаемый по цпи двумя младшими въ отряд офицерами — мною и Штоквичемъ.

Обходя тыльную сторону цпи, онъ натолкнулся на офицерске вьючные сундуки, а за ними увидлъ стоящаго на колнахъ поручика Палавандова, горячо молившагося Богу.

— Нашелъ время молиться,— обратился Шаликовъ къ молящемуся, сопровождая свою фразу легкимъ толчкомъ ноги.

Ни единымъ словомъ, ни малйшимъ движенемъ Палавандовъ не нарушилъ своего положеня и продолжалъ молиться, но спустя минуты дв, мы увидли его набгающаго на насъ сзади съ поднятою обнаженною шашкою, безъ фуражки, блднаго и съ налитыми кровью глазами.

— Я покажу, какъ издваться надо мною!— кричалъ онъ, настигая насъ.

Мы ринулись въ стороны, а Шаликовъ сталъ за огромный камень.

— Что ты, Палавандовъ, Господь съ тобою, какъ теб не стыдно, опомнись, я не хотлъ тебя обижать,— вскрикнулъ Шаликовъ,— неужели ты не понимаешь, что теперь каждая минута дорога, непрятель тотчасъ поползетъ изъ своего логовища, а мы тутъ сводимъ каке-то домашне счеты.

Я и Штоквичъ успли опомниться и крпко схватили Палавандова за руки. Онъ дрожалъ какъ въ лихорадк, скрежеталъ зубами и что-то бормоталъ.

— Иди въ цпь,— продолжалъ Шаликовъ, возвышая тонъ,— я твердо врю въ твою честность, храбрость и распорядительность, а потому не считаю боле нужнымъ напоминать, что долгъ офицера прежде всего.

Закончивъ эту тираду, Шаликовъ, ни разу не оглянувшись, пошелъ дале медленнымъ шагомъ, а мн и Штоквичу приказалъ слдовать за нимъ.

Палавандовъ остался на мст, какъ одеревенлый, съ выпученными глазами и съ встрепанными волосами, но недолго. Онъ началъ приходить въ себя, нсколько разъ перекрестился, вложилъ шашку въ ножны, надлъ поданную ему шапку и, свъ на подведеннаго коня, медленно похалъ въ другую сторону по цпи.

— Господи, Боже мой,— прошепталъ онъ,— благодарю Тебя, что избавилъ гршника отъ страшнаго преступленя.

Надобно здсь сказать, что офицеры тогдашняго времени, какого бы они ранга ни были, относились всегда взаимно другъ къ другу вн службы по-товарищески, даже на ты, но на служб это товарищество зачеркивалось, забывалось совершенно, и на первое мсто выступало служебное чинопочитане и до рабства доходящее подчинене старшему.

Палавандовь вспомнилъ, вроятно, эту обычную кавказскую привычку и въ силу ея смирился передъ Шаликовымъ.

Солнце яркимъ шаромъ стало показываться изъ-за горизонта, окрашивая золотомъ густой лсъ, поляны и высокй камышъ, разросшйся на далекое пространство по болотистому мсту. Показались и непрятельске джигиты (всадники), а за ними поползли группами, примняясь къ мстности, и лезгины, посылая въ нашъ отрядъ изъ винтовокъ пули. Наши стрлки не заставили себя ждать, и бой, такимъ образомъ, начался, бой вначал театральный, безкровный, а затмъ стали появляться и жертвы, требующя носилокъ и помощи. Съ минуты на минуту бой ожесточался, лезгины лзли, что называется, напроломъ, и, осыпаемые картечнымъ градомъ и ружейными пулями, отбрасывались назадъ, но не надолго,— остановка натиска была минутная, изувры опять съ новымъ рвенемъ бросались впередъ, поощряемые отважными джигитами, подскакивавшими и стрлявшими въ нашихъ стрлковъ чуть не въ упоръ. Крикъ командныхъ словъ на нашей сторон, воинственный ревъ на непрятельской, вой изувровъ — ‘аллахъ, аллахъ’, грохотъ и свистъ зарядовъ, стонъ раненыхъ, все смшивалось во что-то неопредленное, въ какой-то гамъ и заставляло каждаго изъ насъ не терять присутствя духа и тщательно вслушиваться и всматриваться во все окружающее насъ.

Одна изъ непрятельскихъ пшихъ группъ въ числ не боле 100 человкъ, съ лихимъ всадникомъ во глав, лзла на нашъ центръ дерзче другихъ, она усяла весь свой путь многочисленными трупами своихъ собратьевъ, но ни на минуту не останавливалась и шагъ за шагомъ лзла и перебгала изъ-подъ бугра къ другому бугру, осыпая насъ мткими пулями. Всадникъ во глав этой группы нсколько разъ дерзко подскакивалъ къ стрлковой цпи и, сдлавъ выстрлъ, счастливо избгалъ нашихъ залповъ. Онъ точно тшился и смялся надъ нами. Конь подъ нимъ былъ замчательный и по красот и по тмъ прыжкамъ, которые онъ выдлывалъ на всемъ скаку, да и самъ лихой всадникъ выглядывалъ поразительнымъ красавцемъ.

— Онъ въ панцыр, онъ въ кольчуг, или чортъ въ человческой оболочк,— говорили въ одинъ голосъ стрлки наши, подкрпляя слова проклятями и посылая въ него градъ пуль, но всадникъ былъ неуязвимъ, онъ моментально скрывался за бугромъ и черезъ минуту выскакивалъ съ другой стороны бугра.

За этимъ всадникомъ слдовалъ юноша, повидимому нукеръ (слуга), на рзвомъ кон, но къ нашимъ стрлкамъ не подскакивалъ, а старался все время прикрываться на пути какимъ нибудь мстнымъ предметомъ и зорко слдилъ за своимъ господиномъ.

— Эй, ты, голопятый грузинъ, уходи прочь съ моей дороги, убью, пощады не дамъ, я Мортузали,— кричалъ всадникъ Палавандову, вертясь на своемъ кон, какъ флюгеръ, и длая воздушные алюры.

— Побереги свою голову, свиная туша,— отвчалъ ему Палавандовъ, тоже гарцуя на кон и грозя всаднику шашкою.

Еще одна минута, и всадники во весь карьеръ бросились другъ на друга.

Пальба въ этой собственно мстности простановилась, вс съ ужасомъ и нетерпнемъ смотрли на мчавшихся всадниковъ, въ ожидани кровавой драмы, которая должна была сю минуту разыграться и кончиться смертью. Зрлище было поразительное, оно освщалось яркими лучами солнца и видно было, какъ на ладони.

Мортузали, подскакавъ въ сопернику, поднялъ коня на дыбы и нанесъ могучй ударъ шашкою, но не Палавандову,— этотъ ловко увернулся, спрыгнувъ съ коня,— а по сдлу, прорубивъ его до основаня, такой же могучй ударъ готовился второй, но Палавандовъ усплъ предупредить его, рубнувъ соперника снизу такъ, что тотъ свалился съ коня, какъ снопъ, повторенный еще ударъ покончилъ вс расчеты съ лихимъ и отважнымъ Мортузали. Но опасность для Палавандова еще не миновала: юноша, слдившй за своимъ господиномъ, вихремъ летлъ на выручку и, наскочивъ на Палавандова, взмахнулъ шашкою надъ головою его, шашка взвизгнула, блеснула въ воздух и скользнувъ по всему лезвю сабли Палавандова, отбросилась въ сторону, еще моментъ, и пистолетный выстрлъ князя сорвалъ юношу съ сдла.

У ногъ Палавандова лежали два трупа въ луж крови, а онъ невозмутимо и внимательно всматривался въ убитыхъ, шевелящихся еще въ предсмертныхъ корчахъ.

— Ура! ура!— кричали стрлки,— нашъ князь убилъ-таки чорта въ кольчуг, а чтобъ не скучно было, пристягнулъ къ нему дьяволенка! Ура, ваше сятельство!

— Отржь ему голову и положи ее въ мои переметныя сумы,— обратился Палавандовъ къ одному изъ подбжавшихъ стрлковъ.

Голова была отрзана и положена въ указанное мсто.

— А что прикажете длать съ другимъ, тоже отрзать голову?

— Не надо, на что она мн? А вонъ, что-то блеститъ у него на ше, сними и возьми, да не забудь взять у обоихъ и оруже!

— Ваше сятельство. Этотъ-то еще живой, да, кажись, онъ и не того, не лезгинъ…

— А кто же по-твоему, нмецъ что ли?

— Да больно грудь высока что-то,— отвчалъ стрлокъ, разстегивая воротъ у раненаго.

— Ну, вотъ, посмотрите, ваше сятельство, и ожерелье на ше изъ монетъ, какой же это лезгинъ?

Передъ Палавандовымъ дйствительно лежалъ истекающй кровью не раненый горецъ, не нукеръ, а молодая лтъ 16-ти, съ прелестными очертанями лица, горянка, черные глаза которой горли лихорадочнымъ огнемъ, она прижимала къ зяющей грудной ран свои руки, что-то говорила, чего-то просила, но лепетъ ея не былъ понятенъ окружающимъ.

— Крикни носилки для относа ея на перевязку,— заключилъ Палавандовъ и, свъ на коня, похалъ по стрлковой цпи.

На принесенныя носилки положена была горянка съ тою удивительною осторожностью, которая присуща только великодушному сердцу русскаго воина.

— Осторожно несите, идите въ ногу, не шатайте,— отозвался одинъ изъ носильщиковъ.

— Не донесемъ, кажись, ишь какъ обливаетъ кровью носилки!

— Эхъ, сердечная, чего лзла, сидла бы у горшковъ, бабье ли дло путаться въ бою?

— Понятно не бабье, а въ особенности такой красивой двк. Ишь красота какая ненаглядная, точно писанная!

— Остановитесь, братцы, на минуту, я ей дамъ воды изъ манерки, жаръ, должно быть, мучитъ ее. На, голубка, испей… Ну, вотъ, теперь полегчало? Несите, ребята, дальше, поровне, да не торопитесь…

——

Извсте о смерти Мортузали пронеслось по всему протяженю нашей цпи электрическимъ токомъ, оно вызвало, разумется, радость въ каждомъ изъ насъ, но за то въ непрятельскомъ скопищ уныне было видимое и нескрываемое. Лезгины заволновались, явился безпорядокъ и безтолковая скученность, выгодная для орудйныхъ прицловъ, уничтожилось прежнее рвене, а натиски совершенно прекратились. Утрата наиба сбила спесь съ лезгинъ и послужила причиною прекращеня боя. Они безпорядочными группами стали отступать, преслдуемые конницей и картечными зарядами, и черезъ полчаса обратились въ бгство. Поражене было полное, поле усялось труппами лезгинъ.

Подвигъ Палавандова не ограничился описаннымъ героическимъ поступкомъ, онъ былъ въ мрачномъ настроени духа, ни съ кмъ не хотлъ говорить и что-то, повидимому, замышлялъ. Весь окровавленный, онъ, тщательно спрятавъ подъ полу сюртука голову Мортузали, шагомъ халъ на кон и высматривалъ мсто, гд находился въ это время Шаликовъ. Увидвъ искомое лицо и ловко подскакавъ къ нему на своемъ золотистомъ Карабах, онъ обратился къ Шаликову съ слдующимъ привтствемъ:

— Поздравляю васъ, князь, съ полнымъ пораженемъ скопища, дай Господи, чтобы у насъ былъ всегда такой распорядительный, храбрый и умный начальникъ. Съ такимъ начальникомъ мы, а я первый, готовы положить жизнь.

Шаликовъ подошелъ ближе къ Палавандову и, вправивъ ему горячую благодарность, намревался обнять и поцловать его.

— Подожди, князь,— остановилъ его Палавандовъ,— вся моя рчь до сего была оффицальная, служебная, а теперь я обращусь не къ начальнику отряда, а къ своему товарищу — Шаликову. Дло заключается въ слдующемъ: голову эту я теб дарю, убилъ Мортузали не я, а ты, понимаешь ли не я, а ты убилъ этого заклятаго проповдника священной войны. Голова Мортузали можетъ мн дать орденъ или чинъ, а съ тебя сниметъ штрафъ, что составляетъ твою теперешнюю задачу жизни и службы. Орденъ и чинъ я всегда успю заслужить, а таке случаи, какъ сегодняшнй, бываютъ рдко!

— Да Господь съ тобою, Палавандовъ, за кого ты меня принимаешь,— возразилъ Шаликовъ,— какъ я ршусь…

— Постой, не перебивай, дай докончить: я никакихъ наградъ не хочу, прошу только тебя, какъ товарища, никогда не мшать мн молиться, иначе голова твоя подвергается той же участи, какой подверглась голова Мортузали, которую ты не хочешь принять отъ меня. Пусть же она будетъ ничья!

При послднихъ словахъ, Палавандовъ бросилъ голову въ сторону.

— Прости за мое предложене, сознаю всю необдуманность его, если оно было сдлано, то врь мн, сдлано въ порыв моего чувства и сильнаго желаня, чтобы съ тебя скоре сняли штрафъ. Я кончилъ, прощай, поду теперь убирать своихъ раненыхъ и хоронить убитыхъ.

Конь Палавандова взвился отъ нагайки и понесъ неустрашимаго и честнаго всадника въ поле.

Закончу свой разсказъ о дальнйшей участи Шаликова и Палавандова.

Съ Шаликова за описанную блестящую побду былъ снятъ штрафъ. Затмъ въ 1864 году, 24-го юля, въ сражени при Кюрукъ-дара съ турками, онъ, командуя баталономъ Эриванскаго полка, въ атак былъ убить, пуля сорвала его съ сдла и уложила со мною бокъ-о-бокъ на пол сраженя.

Когда меня несли на перевязочный пунктъ, носилки мои столкнулись съ носилками Палавандова, ему раздробило ядромъ ногу. Я охалъ и стоналъ отъ раны и отъ потери большаго количества крови, а онъ съ улыбкою невозмутимо лежалъ въ носилкахъ, точно получилъ дорогой давно-ожидаемый подарокъ.

Участь черноокой горянки была лучшая: она, страстно влюбленная въ Мортузали, бжавшая къ нему отъ родителя, одного изъ извстныхъ наибовъ, долго не могла забыть предметъ своей страсти, рыдала и изнывала по цлымъ днямъ, но всеисцляющее время, сглаживая и радость и печаль, успокоило и ее. Если и являлась въ воспоминани горянки любовь къ Мортузали, то какъ бы въ сновидни, или что-то утраченное и не возвратимое. Обласканная въ русской семь и совершенно излчившаяся отъ грудной раны, она помирилась съ своимъ положенемъ, приняла православе и, обладая дйствительно замчательною красотою, сдлала прекрасную партю замужествомъ. Мужъ не могъ нахвалиться и налюбоваться ею, жаловался только на одну страсть жены, страсть къ кровнымъ скаковымъ лошадямъ, на которыхъ она, выздивъ ихъ лично, мчалась по городу, полямъ и горамъ. Непогода — снгъ, мятель, втеръ, дождь, ничто не останавливало ея, она носилась по окрестностямъ, какъ вихрь, желая какъ бы олицетворить лихаго наздника Мортузали.

До 1854 года Палавандовъ былъ не рдкимъ ея спутникомъ, она полюбила его, какъ друга, чтила, какъ героя, и считала его виновникомъ перехода ея изъ мусульманства въ православе.

— Это мой задушевный другъ, убйца и просвтитель,— говорила она, нжно разглаживая усы Палавандова и прижимаясь къ нему, какъ ребенокъ.

Палавандовъ въ свою очередь преклонялся передъ нею, какъ передъ высоко-нравственной женщиной, называлъ ее дточкой, ребенкомъ своимъ и всюду и везд хвалился ею.

— Посмотрите, господа,— говорилъ онъ,— вотъ эта рука, эта нжная лапка цыпленка, чуть не отправила меня на тотъ свтъ!

Все описанное мною когда-то было и быльемъ поросло.

В. М. Антоновъ.

‘Историческй Встникъ’, No 6, 1896

ЭПИЗОДЫ ИЗЪ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ.

I.Предводитель тушинъ — Шоте.

II.Проклятое ущелье.

III.Мертвая голова.

Читайте также:

I.
Предводитель тушинъ — Шоте.

II.
Проклятое ущелье.

III.
Мертвая голова.