ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ДМИТРІЯ СЕРГЕВИЧА
МЕРЕЖКОВСКАГО.
Томъ XV.
Типографія Т-ва И. Д. Сытина. Пятницкая ул., с.
Москва.— 1914.
Елизавета Алексевна.
Елизавета Алексевна.
I.
II.
III.
IV.
V.
Елизавета Алексеевна, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1914
Время на прочтение: 10 минут(ы)
‘Наконецъ-то я дышу свободно со всею Россіей!— Я проповдывала революціи, какъ безумная, я хотла одного — видть несчастную Россію счастливою, какою бы то ни было цною’. Это пишетъ императрица Елизавета Алексевна, супруга Александра I, три дня посл кровавой ночи 11 марта 1801 года.
Хотя она извиняется передъ матерью въ своихъ ‘политическихъ убжденіяхъ’, но это, конечно, не боле, какъ учтивость къ предразсудкамъ старой маркграфини Баденской. Въ дйствительности же, насколько можно судить по письмамъ, напечатаннымъ только что въ изданіи вел. кн. Николая Михайловича (Императрица Елизавета Алексевна, I т. Спб., 1908), никогда не отрекалась она отъ этихъ убжденій, осталась до конца нераскаянной въ своемъ ‘безуміи’, въ своемъ желаніи видть несчастную Россію счастливою — свободною.
‘Лишенная свободы, вы знаете, увы, люблю ли я свободу’. Слова эти могли бы служить эпиграфомъ ко всей жизни Елизаветы Алексевны.
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимнъ простой,—
сказалъ Пушкинъ въ стихотвореніи, посвященномъ ей (1819).
Небеснаго земной свидтель,
Воспламененною душой
Я плъ на трон добродтель.
Имя этой добродтели — возмущенная совсть — то самое, что высказалъ поэтъ въ своей Вольности, написанной, можетъ-быть, не даромъ въ томъ же 1819 г., какъ и ‘простой гимнъ’ Елизавет:
И днесь учитесь, о цари!
Ни наказанья, ни награды,
Ни мракъ темницъ, ни алтари —
Неврныя для васъ ограды.
Николай I хорошо зналъ, что длаетъ, когда, посл кончины Елизаветы, собственноручно сжегъ ея многолтній дневникъ. Что думалъ и чувствовалъ онъ въ то время, какъ тлли на огн эти обличительныя страницы, вырванныя изъ русской исторіи? Если бы въ руки его попались и эти письма,— не предалъ ли бы онъ ихъ огню вмст съ дневникомъ? Смогутъ ли он и нын, въ дальнйшихъ томахъ, появиться безъ пропусковъ?
‘Я проповдывала революціи, какъ безумная’. Проповдь началась, кажется, съ послднимъ вздохомъ Екатерины II. Она еще дышала, когда Павелъ I поспшилъ объявить себя императоромъ и веллъ сыновьямъ надть новую гатчинскую форму.— ‘Признайтесь, мама, что это мелочность… Я не могу передать вамъ чувство, которое возбудила во мн эта форма, я залилась вдругъ слезами….— Мой мужъ повелъ меня въ спальню императрицы, веллъ стать на колни и поцловать руку императору… А рядомъ тло покойницы еще лежало на полу, неубранное: ее обмывали и одвали… Оттуда прямо въ церковь къ присяг, вотъ еще отвратительныя ощущенія (abominables sensations), которыя пришлось мн испытать, видя, какъ вс эти люди клялись быть рабами, и рабами того, кого я ненавидла въ эту минуту,— видя его самого, счастливаго, и, наконецъ, видя вс подлости, какія тогда уже передъ нами расточались’.
Дворецъ превратился въ казарму. Надъ всею Россіей встало безобразное видніе — исполински выросшій карликъ, съ волчьей усмшкой и обезьяньими ушами, ‘холопъ внчаннаго солдата’ — Аракчеевъ.
‘О, если бы вс думали какъ мы!— пишетъ она черезъ полгода новаго царствованія.— Простите, мама, что я даю себ волю, но у меня въ ушахъ звенитъ отъ всего, что я слышу объ его сумасшедшихъ выходкахъ: надо быть деревяннымъ, чтобы не возмутиться’.— ‘Какіе люди, какая низость!’ Но не возмущеніе, а лишь омерзніе ко всему, что ее окружаетъ, подступаетъ къ сердцу, сжимаетъ ей горло, какъ судорога смертельной тошноты.
‘Говоря о фаворитк Нелидовой, замчаетъ она: ‘l’Impratrice lui fait les plus grandes bassesses’. Однажды, посорившись съ государемъ, похала Марія еодоровна, одна, вечеромъ, въ бальномъ наряд, въ Смольный къ Нелидовой просить, чтобы она помирила ее съ мужемъ.— ‘Надо видть, какъ въ такихъ случаяхъ негодуетъ мой мужъ’, прибавляетъ Елизавета.
— ‘Какія глупости длаетъ мама!— говоритъ онъ часто, оставшись наедин со мною’.
Письма ее вскрываются, она это знаетъ и предлагаетъ матери способы писать невидимыми чернилами: ‘когда я пишу молокомъ, то, вмсто того, чтобы держать бумагу на огн, можно также обсыпать ее порошкомъ изъ тертаго угля,, тогда легко прочесть, и писать можно на обихъ страницахъ’.
‘Я хотла бы, по крайней мр, чувствовать себя свободной въ собственной комнат’. Но за нею слдятъ всюду. ‘Со мною обращаются, какъ съ государственной преступницей’.
И, пожалуй, не даромъ. Если не въ длахъ, то въ мысляхъ, она — государственная преступница.
Лтомъ 1797 года, въ Павловскомъ гарнизон, произошла одна изъ тхъ фальшивыхъ тревогъ, какія тогда бывали часто среди запуганныхъ войскъ: пхота, артиллерія, конница — все вдругъ поднялось и въ страшномъ смятеніи кинулось ко дворцу черезъ паркъ, гд въ это время находилась царская фамилія. Одни говорили — пожаръ, другіе — бунтъ. Марія еодоровна перепугалась до смерти. Павелъ тоже растерялся.
Въ этотъ сренькій августовскій вечеръ, въ туманныхъ аллеяхъ Павловска, какъ будто пронеслось кровавое видніе 11 марта.
‘Анна (супруга вел. кн. Константина Павловича) и я,— пишетъ Елизавета Алексевна,— мы слдили за всмъ-й сердца наши бились отъ надежды, потому что это, въ самомъ дл, было похоже на что-то…’
На что же именно?
‘Никогда не было боле удобнаго случая… Но горе въ томъ, что люди эти слишкомъ привыкли къ ярму, чтобы умть стряхнуть его: при первой же строгой команд, готовы они провалиться сквозь землю. О, если бы кто-нибудь сталъ во глав ихъ! О, мама, это, воистину, тиранъ!..’
За нсколько дней до смерти Павелъ подписалъ указъ объ арест и заключеніи Елизаветы Алексевны въ Петропавловскую крпость вмст съ наслдникомъ. И было за что,— видно по этому письму, гд написанное молокомъ выступаетъ кровью.
Кн. Адамъ Чарторыжскій, ‘другъ дтства’, свидвшись съ Александромъ, нсколько мсяцевъ спустя посл 11 марта, нашелъ въ немъ такую перемну, что сердце сжалось у друга.— ‘Если бы вы были со мною, ничего бы этого не случилось никогда бы я не былъ такъ увлеченъ…’ — сказалъ ему Александръ.
‘Всю жизнь тяготло на немъ это преступленіе,— заключаетъ Чарторыжскій,— ему казалось, что смыть его нельзя ничмъ. Всю жизнь мучило оно его и довело, наконецъ, до того безвыходнаго отчаянія, въ которомъ онъ умеръ’.— ‘Мечъ прошелъ ему душу’.
Въ 1801 году, весною, въ Москв, во время коронаціи, среди торжественныхъ празднествъ, онъ цлыми часами просиживалъ одинъ, въ молчаніи, уставивъ глаза въ одну точку. Тогда никто не смлъ къ нему входить. Приближенные боялись за его разсудокъ. ‘Но когда слишкомъ долго длилась эта страшная задумчивость, я входилъ насильно и пытался развлечь его, напоминалъ о царственномъ долг, о предстоящихъ трудахъ.
— Нтъ,— отвчалъ онъ,— это не можетъ пройти. Я долженъ страдать… Какъ вы хотите, чтобы я не страдалъ?.. Это всегда будетъ…’
Была такая минута въ жизни его, когда ему надо было отвтить прямо на прямой вопросъ: да или нтъ? Преступленіе его не въ томъ, что отвтилъ онъ ‘да’ или ‘нтъ’, а въ томъ, что не отвтилъ ни ‘да’, ни ‘нтъ’.
Душа его разорвалась пополамъ между этими двумя отвтами. И ужасно видть, какъ дв половины корчатся въ предсмертныхъ судорогахъ, точно дв половины разрубленной зми, которыя хотятъ соединиться.
Александръ не отвтилъ ни ‘да’, ни ‘нтъ’, Елизавета отвтила: ‘да’. И приняла на себя всю тяжесть этого ‘да’ — тяжесть крови.
Въ ту страшную ночь, въ Михайловскомъ замк, среди озврвшей толпы пьяныхъ убійцъ и трусливыхъ жертвъ, когда самые храбрые блднли, какъ трусы, она, слабая, робкая, двадцати лтняя женщина, почти двочка, одна казалась безстрашне всхъ, одна сохранила спокойствіе, одна знала, что длаетъ. ‘Въ эту ночь,— говоритъ Чарторыжскій,— императрица Елизавета была единственною властью’ — да, властью и волей народа.
Вотъ чего не могъ ей простить Александръ. Произнесенное ‘да’ -легло между ними безмолвною чертою, связало и раздлило ихъ навки. Она была ему не по плечу. Онъ хотлъ любить свободу — она любила, съ нимъ длалось — она длала. Для слабой тетивы слишкомъ тяжелая стрла, для сложнаго слишкомъ простая, для извилистаго слишкомъ прямая. Воплощеніе его собственной совсти, того огненнаго меча, который прошелъ ему душу, той молніи, которая разскла ее пополамъ.
‘Небеснаго земной свидтель’,— правду сказалъ о ней Пушкинъ. Какъ небесное видніе, какъ свтлая Психея, проходитъ она въ темной глубин Атридова дома, гд древнее проклятіе падаетъ съ головы на голову.
Но въ ту ночь, когда Евмениды лаютъ, какъ собаки, и нюхаютъ и лижутъ кровь, превращается сама Психея въ Евмениду.
‘Наконецъ-то я дышу свободно со всею Россіей’ — это торжествующій крикъ Евмениды, ея святая улыбка сквозь кровь.
‘C’est Psych unie l’Amour.— Это Психея, соединенная съ Амуромъ’, говорила о нихъ Екатерина.
Въ лтніе вечера, на Царскосельскихъ лугахъ, великіе князья и княгини бгали въ горлки передъ дворцомъ, откуда смотрла на нихъ Бабушка. ‘Елизавета едва касалась земли — до того была легка,— разсказываетъ гр. Головина,— воздухъ игралъ ея волосами, она опережала всхъ, ею любовались и не могли налюбоваться досыта.— ‘Психея, психея!’ — слышался влюбленный шопотъ.
‘Однажды вечеромъ, когда я пріхала къ ней,— вспоминаетъ та же Головина,— она открыла дверь своего кабинета, въ то время, какъ я входила въ другую. Только что меня замтила,— порхнула ко мн, признаюсь, я приняла ее за прекрасное видніе: волосы были распущены, она была въ бломъ плать, называемомъ греческою туникою, съ узкою золотой цпочкой не ше, рукава засучены, такъ какъ только что она оставила арфу. Я остановилась и сказала:
— Боже мой, ваше высочество, какъ вы хорошо выгля- дите!— вмсто того, чтобы сказать: Боже мой, какъ вы хороши!’
‘Какъ-то весной гуляли мы въ дворцовомъ саду съ графомъ Алексемъ Разумовскимъ. Увидавъ великую княгиню, мы залюбовались ея походкой, и графъ сказалъ мн:
— Боже мой, какой у нея трогательный видъ!’
Жениху 15 лтъ, невст 13. Они играютъ въ жмурки, веревочку, фанты и другія дтскія игры. Однажды вечеромъ въ Эрмитаж, въ Брилліантовой комнат, разсматривая вмст эстампы за круглымъ столомъ, онъ сунулъ ей любовную записку, она ему отвтила тмъ же. Но знаетъ ли она, что такое любовь?
‘Какъ смшно, мама, цловать мужчину — не папу, не дядю. И какъ странно не чувствовать на лиц своемъ жесткой щетины, какъ всегда, бывало, когда папа цлуетъ’.— ‘Я не могу привыкнуть къ мысли, что я замужемъ… Ахъ, Боже мой, да вдь мн только 14 лтъ! Нтъ, мама, это сонъ…
Дв фарфоровыя куколки, слишкомъ обнаженныя подъ любопытными взорами старичковъ и старушекъ XVIII вка, которые умиляются съ похотливымъ присюсюкиваніемъ: ‘C’est Psych unie l’Amour!’ Одна изъ тхъ соблазнительныхъ картинокъ, которыми увшиваются шелковыя стны тайныхъ алькововъ. Всенародное и добродтельное растлніе дтей.
‘Гр. Шувалова, женщина пронырливая, наполненная духомъ французскихъ щеголихъ, вс способы употребляетъ развратить молодыхъ супруговъ, твердя обыкновенно, что нтъ вещи вчной, и что самая любовь не можетъ быть навсегда,— записываетъ въ дневник своемъ Протасовъ, дядька Александра.— Много она ласкалась къ великому князю, но нкоторое большей ея дочери на непорочность его покушеніе, противъ котораго добродтель его у стояла, сдлала его матери и дочери ненавистнымъ’.— ‘La comtesse Schouwalow prostituait за fille’, сообщаетъ гр. Растопчинъ.— ‘Великій князь,— продолжаетъ дядька,— упражнялся въ разговорахъ съ молодыми модниками, разными шутками съ парикмахеромъ Романомъ и прочими комнатными (лакеями)… Началъ употреблять вино по вкусу… Пронеслись слухи вредные въ публик… Пошелъ развратъ… О Россійскомъ ученіи забыто… Великую княгиню оставилъ одну’.
‘Онъ любилъ свою жену, какъ братъ’, замчаетъ Головина.
— ‘А вдь Зубовъ-то влюбленъ въ мою жену’,— сказалъ онъ однажды въ присутствіи Елизаветы. Можетъ-быть, Зубову предпочелъ бы онъ друга дтства, кн. Адама Чарторыжскаго, а впрочемъ, все равно.
Блыя одежды Психеи запятнаны грязью. Сначала грязью, потомъ кровью.
‘Я одна, одна, совсмъ одна, и никого у меня нтъ, кому бы я могла доврить мои маленькія мысли (mes petites pensйes)’.— ‘Я молчу, мама, надо эти мысли держать про себя…’
‘Скука ее убиваетъ’, говоритъ очевидецъ.
‘Въ Берлин ходятъ слухи,— пишетъ ей мать,— что вы такъ измнились, поблднли и похудли, что всхъ удивляетъ. Что съ вами, дитя мое? Ужъ не больны ли?’
Что съ нею? А вотъ что.
‘У меня такая потребность любить, которая превосходитъ все’. Но любить некого.
И бдная Психея, замерзающая въ ледяной пустын, раздуваетъ угли послдняго огня — любви къ матери.
‘Боже мой, мама родная, я люблю васъ свыше всякой мры.— Вы для меня все.— Мн кажется, что такъ любить нельзя.— Не проходитъ ночи, чтобы я васъ не видла во сн… Намедни снилось мн, что я цлую васъ, и я чувствовала, что рыдаю, задыхаюсь отъ счастья во сн. Вотъ и сейчасъ ложусь и надюсь увидть васъ… Это мой самый сладкій сонъ, если бы не горечь пробужденія.— Доброй ночи, мама. Я говорю вамъ это каждую ночь, и послдняя мысль моя, передъ тмъ, чтобы заснуть,— вы… Цлую вамъ ноги и руки.— Впрочемъ, и наяву вы всегда со мною.— Не бываетъ, кажется, минуты въ теченіе дня, когда бы я не думала о васъ’.— Стоитъ ей закрыть глаза, чтобы увидть себя въ знакомыхъ комнатахъ родного дома вмст съ матерью.
Сонъ становится явью, явь — сномъ. Спящая царевна въ хрустальномъ гробу.
‘У насъ теперь блыя ночи — свтло, какъ днемъ, а соловьи поютъ’.
Лтнія блыя ночи, зимнія лунныя ночи, небо прозрачное, какъ ледъ, ледъ прозрачный, какъ небо — хрустальный гробъ спящей царевны.
Однажды проснулась, но не надолго.
18 мая 1799 года родилась великая княжна Марія Александровна. Любовь Елизаветы къ дочери — такая же мучительная, похожая на страсть, какъ любовь къ матери.
Какъ она тоскуетъ, что не позволяютъ ей самой кормить Мышку грудью. Какъ ясно видитъ въ этомъ крошечномъ тльц, для другихъ еще безликомъ, лицо человческое.
‘Со дня на день я все больше привязываюсь къ моему Коченочку (mon petit chou). Когда она плачетъ, мн хочется плакать съ нею, потому что она такая тихая, добрая, что ужъ, конечно, не плакала бы, если бы ей не было больно… Маленькій человкъ, кажется, скоро начнетъ говорить… Но ходить и не думаетъ, это меня огорчаетъ’.
Уже мечтаетъ о воспитаніи, о предстоящихъ долгихъ годахъ жизни съ дочерью.
27 іюля 1800 года ребенокъ умеръ отъ той же болзни, какъ впослдствіи Александръ,— отъ воспаленія мозга.
Елизавета почти не плакала. Но въ коротенькой записк, посланной матери въ самый день смерти, какъ будто слышится ужасное, раздирающее душу, рыданіе безъ слезъ.
‘Мама родная, я не въ силахъ сказать вамъ ничего, кром двухъ словъ: не безпокойтесь обо мн. Сегодня утромъ я лишилась дочери, она умерла. Мама, это ужасно. Я не могу объ этомъ говорить. Но не безпокойтесь, я здорова. О, если бъ я могла отдать тысячи здоровій, вытерпть тысячи мукъ, только бы вернуть ей жизнь!’
Дня черезъ три подробно и какъ будто спокойно описываетъ смерть. Нсколько дней ни на минуту не отходила отъ больной, только къ утру послдняго дня, когда Мышка затихла, какъ будто задремала,— прилегла на канапе рядомъ съ нею въ той же комнат. Вдругъ очнулась и увидла, что ребенокъ умираетъ.
‘Какъ бы я ни была счастлива,— если бы даже то было счастье видть васъ, мама, или имть еще дюжину дтей,— Мышки у меня больше не будетъ!..’
И опять одна. Опять замерзаетъ въ ледяной пустын.
Послдняя улыбка замерзающей Психеи — любовь, если это можно назвать любовью, къ гр. Головиной. Любовь Психеи къ Вакханк.
‘Я хочу любить васъ, вопреки всему, и, будь я за тысячи верстъ отъ васъ, я буду находить безконечную сладость въ томъ, чтобы мучить себя воспоминаніями счастливыхъ дней…— Нтъ, милая, нтъ, сердце мое слишкомъ полно. Я больше не могу терпть… Мысли мои убиваютъ меня. Плакать, думать о васъ — вотъ все, что мн остается. Я едва удерживаю слезы, когда вишу васъ на-людяхъ или когда о васъ думаю… Боже мой, какую власть вы надо мною имете!.. Если бы только могла я провести съ вами два-три часа наедин, вы узнали бы тайну мою… Что мн сказать вамъ?.. Что я васъ люблю, боготворю, вотъ все… А вдь кто-нибудь, читая это, подумаетъ, что я пишу любовнику…’
‘Я уходила съ великою княгинею въ ея уборную,— разсказываетъ Головина.— Минута разставанія приближалась. Великій князь удалялся въ кабинетъ для ночного туалета. Великая княгиня принималась за свой, я расчесывала ей волосы, заплетала въ косу. Камерфрау ее раздвала. Она переходила въ спальню, чтобы лечь въ постель, и звала меня туда. Я становилась на колни на ступеняхъ кровати, цловала ей руки и удалялась…’
‘Великій князь прочелъ ваши письма и потребовалъ у меня объясненій,— сообщаетъ Головиной Елизавета.— Я разсказала ему отчасти… Но, когда вспомнила это блаженное 30-ое мая, страшно смутилась (cela m’а toute bouleverse). Вы знаете, какъ дорогъ мн этотъ день, въ который я отдалась вамъ вся (on je me suis donne toute vous)’
Кончилось тмъ, чмъ и должно было кончиться: ненавистью, отвращеніемъ со стороны, конечно, не Вакханки, а Психеи. Она поняла, что соленою водою не утолить жажду.
И спящая царевна, уже не пытаясь проснуться, засыпаетъ все глубже. Ей снятся чудные и страшные сны: нашествіе Наполеона, пожаръ Москвы, утреннее солнце Парижскаго мира, вечернее солнце Священнаго Союза, и вдругъ наступившая ночь, въ которой встаетъ опять, какъ тогда, исполинскій мертвецъ Аракчеевъ, и опять приближается лай Евменидъ, алчущихъ крови за кровь. Но Богъ спасъ ее отъ этого послдняго, самаго страшнаго сна.
Въ захолустномъ городк Таганрог, въ бдномъ дворц, похожемъ на ветхій усадебный домъ, въ золотую осень, у теплаго моря, подъ ропотъ волнъ и звонъ колоколовъ старинной греческой церкви Константина и Елены, Александръ и Елизавета, какъ будто впервые за тридцать лтъ, встртились и узнали другъ друга. Наконецъ-то спящую царевну царевичъ разбудилъ поцлуемъ. Психея соединилась съ Амуромъ. Но, увы, для того, чтобы вмст лечь въ гробъ.
Александръ хотлъ отречься отъ престола и не смогъ. Елизавет не отъ чего было отрекаться: корона сама упала съ головы ея, обвитой терновымъ внцомъ. Эта русская императрица такъ и осталась до конца ‘государственной преступницей’. И въ самыя страшныя минуты жизни своей, когда видла она въ лиц Александра лицо Павла, и когда казалось ей, что произнесенное ею кровавое ‘да’ только укрпило то, что ей хотлось разрушить,— въ эти страшныя минуты, вспоминая смерть дочери, можетъ-быть, чувствовала она горестную радость о томъ, что не имла больше дтей, не оставила наслдниковъ — не послужила тому, что такъ ненавидла. Пусть ничего не сдлала и даже почти ничего не сказала, прошла безмолвно свтлая Психея — но все-таки прошла, была,— и этого довольно.
Есть легенда, кажется, о царственномъ дом Гогенцоллерновъ, что передъ смертью кого-нибудь изъ нихъ появляется ночью на ступеняхъ дворца Блая Женщина.
Елизавета Алексевна и есть эта Блая Женщина — святая, страшная Евменида — Совсть.
Для однихъ — Евменида, а для другихъ — Психея, воплощеніе того небеснаго, чего вс мы ищемъ на земл и не находимъ: Вчной Сестры — Невсты — Матери. Она везд, она и тамъ, въ самой темной тьм земного ада.
И, увидвъ ее, хочется сказать:
— Это ты. Я узналъ тебя. Дай упасть къ ногамъ твоимъ и цловать слды твоихъ ногъ.