ЭЛИНОРЪ.
ЭЛИНОРЪ.
Романъ Гемфри Уордъ.
(Переводъ съ англйскаго В. Кардо-Сысоевой)
I.
——
——
II.
Элинор, Уорд Мери Аугуста, Год: 1900
Время на прочтение: 429 минут(ы)
— Выяснимъ дло окончательно, тетя Патти… Когда прзжаетъ эта молодая особа?
— Приблизительно черезъ полчаса. Но, право же, Эдвардъ, теб нечего такъ безпокоиться: прзжаетъ она ко мн, и я уже буду слдить за тмъ, чтобы она тебя не стсняла. Ни теб, ни Элиноръ не прибавится заботы по ея поводу.
Миссъ Мэнистей, маленькая пожилая лэди въ чепц, посмотрла на своего племянника кроткимъ и умоляющимъ взглядомъ. Легкое дрожане рукъ, скрещенныхъ на колняхъ надъ вязаньемъ, выдавало нкоторое волнене, но, не смотря на все это, видно было, что она хорошо привыкла справляться съ семейными затрудненями.
Джентльменъ, къ которому обратились, нетерпливо покачалъ головой.
— Къ такого рода катастрофамъ никогда не бываешь приготовленъ, пока он внезапно не обрушатся теб на голову,— проворчалъ онъ, берясь за журналъ, лежавшй передъ нимъ на стол, и нервно перевертывая его страницы.
— Но… вдь я предупреждала тебя вчера.
— О, я забылъ, и чувствовалъ себя счастливымъ. Элиноръ, что мы станемъ длать съ этой миссъ Фостеръ?
Лэди, сидвшая въ нкоторомъ отдалени, поднялась и выступила впередъ.
— Ну, по моему, отвтъ чрезвычайно простой. Мы здсь въ 15-ти миляхъ отъ Рима. Сообщене могло бы, конечно, быть удобне, но оно все таки существуетъ. Миссъ Фостеръ никогда еще не была въ Европ. Горничная тети Патти или моя можетъ сопровождать ее всюду, куда потребуется, или же, наконецъ, въ самомъ Рим найдется пропасть людей — Вестертоны, Борроусы,— которые по одному слову тети Патти сейчасъ же прилетятъ, чтобы взять ее подъ свое покровительство. Я, дйствительно, не вижу, отчего тутъ приходить въ отчаяне?
Миссисъ Бургоинъ стояла и смотрла съ нкоторой ироней на тетку и племянника. Слова ея однако, повидимому, не утшили Эдварда Мэнистея. Онъ всталъ и началъ прохаживаться взадъ и впередъ по гостиной съ безпокойствомъ, совершенно не соотвтствующимъ вызвавшей его причин. И, прохаживаясь такимъ образомъ, онъ на ходу бросалъ фразы, полныя такого раздраженя, что миссъ Мэнистей, вынужденная къ защит, не выдержала и обратилась къ нему съ вопросомъ:
— Для чего же тогда, для чего же, милый Эдвардъ, заставилъ ты меня ее пригласить? А вдь это, дйствительно, дло твоихъ рукъ… Не правда ли, Элиноръ?
— Да, я этому свидтельница.
— Одинъ изъ дурацкихъ порывовъ совсти, за которые потомъ приходится расплачиваться,— сказалъ Мэнистей, съ досадой поднимая руки.— Прзжай она къ намъ въ Римъ, можно было бы для нея обо всемъ позаботиться. Но тутъ, въ этомъ уединени, и какъ разъ въ самую критическую минуту моей работы!… И все бы это еще ничего, но нельзя же относиться къ молодой лэди, которая находится у васъ въ дом, какъ къ какимъ нибудь каминнымъ щипцамъ!
Онъ стоялъ у окна, опираясь руками въ бока и сердито глядя на улицу. Такимъ образомъ, вся фигура его рзко выдлялась на фон угасавшаго заката, и вотъ какое впечатлне произвелъ бы онъ на посторонняго: человкъ уже не первой молодости, но необыкновенно красивый, что касается головы, фигура же недостаточно высокая и даже немного неуклюжая. Голова, черты лица, плечи — все было крупное и величественное, краски — черныхъ кудрявыхъ волосъ, срыхъ глазъ, смуглаго цвта лица — необыкновенно яркя, а лини бровей, продолговатаго носа, энергическаго рта, по своей сил и совершенству, доставили бы удовольстве не одному художнику. Дйствительно, Эдвардъ Мэнистей принадлежалъ къ числу тхъ замтныхъ людей, чьи портреты любятъ рисовать, и эта ‘олимпйская голова’ была хорошо извстна во многихъ французскихъ и англйскихъ студяхъ по изящному снимку, сдланному съ нея Легро, когда Мэнистей былъ еще оксфордскимъ студентомъ. И такъ, голова была — вся гармоня и идеалъ, остальное было характерно, быть можетъ, но во всякомъ случа некрасиво и неправильно. ‘Начатъ Давидомъ, а оконченъ Рембрандтомъ’ — такъ одинъ молодой французскй художникъ охарактеризовалъ однажды Эдварда Мэнистея. Въ окончательномъ результат этой дисгармони получалась личность самобытная, мощная, которая невольно останавливала внимане. Такъ, по крайней мр, описывали Мэнистея его друзья. Враги же его, которыхъ въ свт было не мало, выражались иначе. Женщины, обыкновенно, примыкали къ наиболе лестному изъ этихъ взглядовъ.
И т дв женщины, которыя составляли теперь его общество, об очевидно находились подъ большимъ влянемъ силы своеволя или, пожалуй, эксцентричности, которыми вяло отъ этого человка. Миссъ Мэнистей, его тетка, слдила за его движенями своими маленькими мигающими глазками съ робкимъ безпокойствомъ, но видимо сознавая все время, что она не сдлала ничего такого, о чемъ бы благоразумный человкъ могъ сколько нибудь сожалть. Между тмъ, какъ въ манер держать себя съ нимъ его вдовствующей кузины, миссисъ Элиноръ Бургоинъ, въ тхъ немногихъ шуточныхъ или увщательныхъ словахъ, съ которыми она обратилась къ нему по поводу ожидаемой его тетушкой гостьи,— чувствовалась снисходительность, даже какое-то благоговне, которыхъ его раздражительность едва ли заслуживала.
— Но, наконецъ, дайте же мн какое нибудь описане этой молодой двушки,— сказалъ онъ, прерывая объясненя тетки.— Я, въ самомъ дл, не посвятилъ ей ни единой мысли, а она — о святое небо!— она, какъ вы говорите, будетъ здсь черезъ полчаса! Что она: молода, глупа, красива? обладаетъ ли какимъ нибудь опытомъ? рессурсами для разговора?
— Я читала теб письмо Адели, полученное въ понедльникъ,— проговорила миссъ Мэнистей страдальческимъ тономъ,— и разсказала теб все, что знала, но я замтила тогда, что ты меня не слушалъ. Сама я видла ее только въ течене нсколькихъ часовъ въ Бостон. Я помню, что собой она недурна, но очень застнчива и нисколько не похожа на тхъ двушекъ, которыхъ обыкновенно приходится встрчать. Одвается она странно и безвкусно и вообще слишкомъ старо для своего возраста, что поразило меня, какъ нчто исключительное, потому что американскя двушки, даже деревенскя жительницы,— отличаются такимъ умнемъ одваться. Ея бостонскимъ кузинамъ это не понравилось, и он вздумали было покупать ей разныя вещи, но съ ней оказалось очень трудно справляться, и имъ пришлось отказаться отъ своего намреня. Тмъ не мене, он очень ее любили, я это помню, только она не особенно позволяла, чтобы ей это высказывали, и держала себя еще боле натянуто, нежели он. Говорили, что она настоящая провинцалка и очень безыскусственна, что воспитывалась она совершенно одна, у какого-то стараго дяди въ маленькомъ провинцальномъ городк и, кажется, еще никогда не вызжала даже изъ дому.
— А Эдвардъ никогда не видалъ ее?— спросила Элиноръ Бургоинъ, кивнувъ головой въ сторону Мэнистея.
— Нтъ. Какъ разъ въ это время онъ былъ въ Чикаго. Но ты не можешь себ представить ничего подобнаго любезности этихъ кузинъ! Завтраки, обды!— миссъ Мэнистей даже всплеснула своими маленькими пухлыми ручками.— Знаешь, дорогая моя, когда мы покинули Бостонъ, я положительна думала, что никогда больше не захочу сть. Было бы прямо неприлично, если бы мы ничего не сдлали для этой молодой двушки. Англйскй народъ по эту сторону океана, обыкновенно, такъ неблагодаренъ!.. А тамъ… Меня просто въ жаръ бросаетъ, когда я подумаю, чего только он для насъ ни длали!
Минатюрное, матовое, покрытое морщинами личико старой лэди подернулось легкой краской, которая очень къ ней шла. Мэнистей, погруженный въ какя-то раздражавшя его соображеня, повидимому ничего не замчалъ.
— Однако, зачмъ он отправили ее совершенно одну?— сказала миссисъ Бургоинъ.— Разв не могли он подыскать какое нибудь семейство, съ которымъ она могла бы хать вмст?
— Ну, тутъ произошелъ цлый рядъ приключенй. Выхала она съ одними, бостонскими знакомыми,— съ Портерсами,— мы знали ихъ очень хорошо… но не прошло и трехъ дней посл ихъ прзда въ Лондонъ, какъ одна изъ дочерей заболла менингитомъ и была почти при смерти, тутъ, понятно, имъ было не до поздокъ, и бдная Льюси Фостеръ чувствовала себя лишней. Потомъ она присоединилась еще къ какому-то семейству въ Итали, и вотъ, въ конц концовъ, я получила отчаянное письмо отъ миссисъ Портеръ, которая спрашиваетъ меня, не знаю ли я кого нибудь въ Рим, кто взялъ бы Льюси къ себ и могъ бы ее шапронировать. А потомъ — ну, ты знаешь остальное.
Говорившая снова и еще боле значительно кивнула въ сторону своего племянника.
— Нтъ, ничего я не знаю,— сказала миссисъ Бургоинъ.— Я помню только, что онъ телеграфировалъ…
— Да. И даже не дождался, чтобы я написала… Куда? ‘Разумется, разумется, мы обязаны взять эту двушку къ себ! Она можетъ прхать къ намъ, на нашу виллу. Имъ нужна отвтить поскоре! Я пошлю немедленно телеграмму…’ И съ этими словами онъ ушелъ. Въ этотъ же вечеръ я написала ей, чтобы она прзжала и оставалась у насъ сколько пожелаетъ. А потомъ… впрочемъ, вотъ и все!
— Откуда же, въ такомъ случа, эти жалобы теперь?— сказала миссисъ Бургоинъ.— И почему тогда онъ думалъ иначе?
— Ахъ, я думаю, имъ руководила признательность,— отвчала маленькая старушка, ободряясь.— Со мной было нчто подобное. Видишь ли: въ этотъ день насъ постили американске знакомые, помнишь, эти очаровательные Гарварды? Ну, вотъ, намъ обоимъ это напомнило, сколько хлопотъ мы имъ надлали и какъ вс были съ нами любезны. Словомъ, я предполагаю, что таково было чувство Эдварда. Я испытывала тоже самое.
Мэнистей прервалъ свою прогулку. Въ первый разъ по его смуглому, капризному лицу пробжала невольная улыбка, слабая, но прятная.
— Это старая исторя,— сказалъ онъ.— Жизнь была бы сносна, если бы не наши добродтели. За все это время — прошу васъ обратить на это внимане, тетя Патти,— вы еще не сказали ничего про эту молодую лэди, ничего, кром нсколькихъ словъ объ ея нарядахъ… а вдь это къ длу не относится.
Забавный жестъ со стороны миссисъ Бургоинъ свидтельствовалъ о томъ, какъ эта дама отнеслась къ высказанному замчаню.
Миссъ Мэнистей имла смущенный видъ.
— Ну, ужъ я право не знаю! Да я очень многое теб разсказала. Льюинсоны, повидимому, находили ее нсколько странной. Адель говорила, что никогда нельзя было узнать, чего ей хочется или чего не хочется. Тому Льюинсону она, кажется, нравилась боле, нежели Адели. Въ ней нтъ ничего пустого,— говорилъ онъ,— и никогда она не заставляетъ человка дожидаться. Адель говоритъ, что она представляетъ изъ себя самое странное соединене знаня и невжества. Она задаетъ иногда самые элементарные вопросы, а вмст съ тмъ, въ одно прекрасное утро, Томъ сдлалъ открыте, что она въ совершенств владетъ латынью, читала Гораця, Виргиля и всхъ остальныхъ.
— О, великй Боже!— шопотомъ проговорилъ Мэнистей, возобновляя свою прогулку.
— Когда ее попросили сыграть, она сыграла и, какъ оказалось, очень недурно.
— Ну, разумется, по два часа упражненй каждое утро… Это можно было предвидть,— сказалъ Мэнистей, внезапно останавливаясь.— О, Элиноръ, мы, очевидно, напоминали дтей, играющихъ надъ пропастью!..
Миссисъ Бургоинъ поднялась со смхомъ, необыкновенно нжнымъ, чарующимъ смхомъ, не послднимъ изъ разнообразныхъ даровъ, которыми наградила ее природа.
— О, цивилизаця представляетъ столько рессурсовъ,— сказала она.— Тетя Патти и я, мы уже позаботимся о васъ. Теперь же намъ остается всего четверть часа на туалетъ. Только прежде, дйствительно, нужно еще отдать дань вниманя этому чудному закату.
И она вышла въ открытую дверь на прилегающую террасу. Затмъ, обернувшись съ выраженемъ восторга на лиц, она сдлала знакъ Мэнистею, который послдовалъ за ней.
— Каждый новый вечеръ великолпне предыдущаго,— проговорила она, склоняясь на балюстраду.— Такъ и кажется, будто находишься въ театр въ какой нибудь лож верхняго яруса, а солнце спецально для твоего наслажденя развертываетъ вс эти волшебныя картины.
Передъ ними, подъ ними, дйствительно, раскинулась сцена величественная, несравненная!.. Старая вилла, гд они находились, была построена на высот Альбанскихъ холмовъ. Ниже ея оливковыя рощи, виноградники, поля, сосновыя рощи и плантаци спускались цлымъ рядомъ уступовъ къ Кампаньи. А надъ Кампаньей, вдоль всей западной полосы, озаренной закатомъ, блистало море, между тмъ какъ на свер, всплывая надъ равниной, смутно блли очертаня города. И этотъ городъ былъ Римъ!
Закатъ завершался во всемъ великолпи своего блеска. Съ Средиземнаго моря поднимались темныя, густыя тучи и быстро и грозно неслись въ верхня области неба, которое тамъ, надъ холмами было еще все голубое и спокойное. Но сверо-западный втеръ и море уже сплотились противъ этого покоя. Они уже протянули черезъ эту лазурь свои угрожающя стрлы и длинныя тонкя завсы облаковъ. Тогда какъ ниже, подъ этими суровыми предвстниками бури, на далекя пространства, покоясь надъ моремъ, небо опять было невозмутимо и, безконечно-ясное и прозрачное, отливало нжнйшими желтоватыми и зеленоватыми оттнками въ ослпительной поверхности воды. Надъ самымъ Римомъ тоже столпились странныя, причудливыя облака. А въ промежутк между этими темными массами и яркимъ пурпуромъ, заливавшимъ Кампанью, блдными призраками обрисовался городъ, заключающй въ себ великую церковь. Вокругъ этого города — надъ нимъ и позади него — изъ-подъ длиннаго плоскаго навса грозовыхъ тучъ пылало цлое зарево багрянаго свта, и зданя казались какими-то слабыми пятнами, смутно выдлявшимися въ этомъ мор огня. Одинъ только Св. Петръ являлся чмъ-то прочнымъ, опредленнымъ, осязательнымъ. Между городомъ и холмами цлые потоки голубыхъ и пурпурныхъ тней, предвстниковъ ночи, скользили черезъ Кампанью въ направлени этихъ холмовъ, но послдне были еще пока вс залиты свтомъ, розовымъ, аметистовымъ, будто перенесеннымъ сюда, только въ боле мягкой форм, изъ дальнихъ пустынь Востока. Тми же блдно-розовыми тонами одты были оливковые сады, поля, фермы, мелькавшя тамъ и сямъ, между тмъ какъ черезъ все пространство Кампаньи, будто наложенная могучей кистью въ прихотливой игр красокъ, перепутанная съ этими розовыми тонами,— протянулась длинная полоса рзкаго и чистаго зеленаго свта.
Миссисъ Бургоинъ отвела, наконецъ, взоръ отъ этого величественнаго зрлища и обратила его на своего собесдника.
— Положительно не находишь больше эпитетовъ!— сказала она.— Впрочемъ, свой запасъ я уже исчерпала за одну недлю.
— До сихъ поръ еще это доставляетъ вамъ столько удовольствя?— проговорилъ онъ, сбоку поглядывая на нее.
Лицо ея сейчасъ же измнило выражене.
— А вы… разв вамъ уже начинаетъ это надодать?
— Что-то врод оскомины… Впрочемъ, завтра все опять придетъ въ свою норму.
Оба замолчали на мгновене. Затмъ онъ продолжалъ:
— Я встртилъ вчера въ залахъ Борджа генерала Фентона. Мы не видались съ нимъ давно — еще съ Египта. ‘Господи помилуй, дружище!— закричалъ онъ:— что ты надлалъ? Разв ты не былъ доволенъ своимъ положенемъ? Вдь мячъ-то былъ у тебя подъ ногами?’ — Да, сказалъ я, вотъ я и ударилъ его по своему. Это его взбсило, и онъ бушевалъ минутъ десять. Онъ хорошо зналъ моего отца, а меня — еще мальчикомъ… Вроятно по этой причин онъ вообразилъ, что можетъ высказывать мн все, что ему взбредетъ въ голову.— И такъ, вы считаете, что я поступилъ, какъ тщеславный оселъ?— спросилъ я у него въ конц концовъ,— ‘Я думаю, что ты заварилъ страшную кашу’, сказалъ онъ.— Такъ думаютъ и вс, отвтилъ я.— ‘И что же, скажи на милость длаешь ты теперь?..’ — Тутъ я попытался объяснить ему, что имю нчто высказать свту, разсказалъ про свою книгу и т. д.— Какъ! ты оставилъ политику затмъ, чтобы написать книгу?— воскликнулъ онъ съ такимъ азартомъ, что я думалъ сбжится полиця:— Ты, который могъ бы быть первымъ министромъ!’ — Бдный старикъ промучилъ меня минутъ двадцать: убждалъ, издвался, бранилъ. Это, конечно, является еще однимъ лишнимъ показателемъ того, какъ люди подобнаго направленя (а вдь они одни только и значатъ что нибудь въ Англи) относятся ко мн.
— Ну, хорошо! А разв это иметъ значене?— сказала спокойно г-жа Бургоинъ.
Онъ помедлилъ немного и засмялся.
— Ни малйшаго. До тхъ поръ, пока не закрадется сомнне: ужъ не открыть ли, дйствительно, ворота генераламъ Фентонамъ?
— Такя сомння — предатели,— сказала она.— Прикажите ихъ казнить.
— Дорогая лэди, предположите, однако, что правда на ихъ сторон?
Она видимо смутилась, но сдержала себя.
— Что можетъ въ этомъ смыслить человкъ, подобный генералу Фентону? Вы пишете не для него и дйствуете тоже не для него.
Онъ пожалъ плечами.
— Разумется. Но сегодня у меня одинъ изъ такихъ дней, когда я спрашиваю себя: для кого же собственно я пишу? Одинъ французъ сказалъ однажды о своей карьер: ‘я переходилъ отъ крушеня къ крушеню’. Что, если и мн суждено такое же очаровательное путешестве?
Онъ обратилъ къ ней свое полуулыбающееся, полупечальное лицо.
— Ну, разумется, таке дни должны выпадать на вашу долю,— сказала она нетерпливо.— Вы должны были это предвидть. Мужчина не можетъ отказаться отъ высокаго положеня, не можетъ весь углубиться въ книгу, которая будетъ не просто книгой, а цлымъ событемъ, не можетъ исковеркать свою жизнь, какъ это сдлали вы, и не пострадать за это! Вотъ если бы вы измнили длу только ради орденской ленточки, я бы считала за вами право отчаиваться. Но вы — творецъ своего положеня, боле чмъ когда либо вы являетесь вожакомъ!… Откуда же эти сомння?..— Полупрезительное движене рукъ завершило фразу.
Элиноръ Бургоинъ стояла около него, въ этомъ розовомъ освщени, величавая и самоувренная, и было большимъ наслажденемъ смотрть на нее и ее слушать. Мэнистей, одинъ изъ тончайшихъ и требовательнйшихъ наблюдателей, сознавалъ это вполн. Однако же она не была красива. Врне — она показалась бы красивой разв только небольшому числу исключительныхъ людей, для которыхъ извстнаго рода граця — крайне рдкая и весьма сложная по своему происхожденю — иметъ большее значене, чмъ друге признаки красоты. Глаза были дйствительно прекрасны, такъ же прекрасенъ былъ лобъ и нжно-пепельные каштановые волосы, собранные и заложенные вокругъ этого лба съ искуснйшей простотой. Но замтная блдность лица, странные темные круги подъ глазами, сильная худоба и прозрачность щекъ и висковъ, одновременно съ худобой всей этой нжной фигуры, производили на посторонняго нсколько удручающее впечатлне. Лицо это говорило о пережитомъ опыт, о перенесенномъ гор, кром того на немъ отражалось странное соединене робости, гордости и запальчивости. Оно могло еще трепетать молодостью и восторгомъ (миссисъ Бургоинъ было уже около 30-ти), но физическая слабость и быть можетъ какой нибудь еще боле разрушительный внутреннй недугъ ускорили утрату молодости. Но въ то же время она обладала такимъ голосомъ, такими руками, такой осанкой, которымъ часто завидовали привлекательнйшя женщины, замчавшя, какую особую власть и очароване все это придавало ей въ свт.
Это очароване она въ этотъ вечеръ перенесла на Мэнистея, угадывая, что это была минута, когда ей слдовало пустить въ ходъ все, чмъ она обладала. Она продолжала стоять около него, осыпая его потокомъ очаровательной лести, которая и на этотъ разъ производила свое дйстве, какъ это часто бывало раньше. Она знала вс его слабыя стороны, знала, какъ задть его тщеславе, и пользовалась своимъ знанемъ.
Съ своей стороны онъ боле чмъ на половину сознавалъ, что она его дурачитъ, и однако проглатывалъ то, что она ему подносила.
— Довольно, не хвалите себя больше,— сказалъ онъ наконецъ:— такъ какъ вдь эта книга дло вашихъ рукъ.
Она сразу остановилась, вспыхнувъ до корней волосъ.
— Пойдемте лучше переодваться, вмсто того, чтобы говорить глупости,— сказала она, поднимаясь съ балюстрады.— Вспомните о времени, вспомните о миссъ Фостеръ!
Мэнистей ударилъ рукой по периламъ.
— Ну, какъ можно спокойно относиться къ этому посщеню!— воскликнулъ онъ.— Нельзя придумать ничего неудачне! Это послдня критическя недли… каждый изъ насъ зависитъ отъ другого. Нтъ, въ самомъ дл! Это чудовищнйшая глупость съ нашей стороны, что мы навязали себ эту двчонку!
— Бдная миссъ Фостеръ!— сказала миссъ Бургоинъ, приподнимая брови.— Ну, разумется, вы не будете съ ней любезны! Тетя Патти и я, мы хорошо это знаемъ. Когда я вспоминаю, черезъ какя испытаня мн самой пришлось пройти первыя дв недли…
— Элиноръ!
— Вы единственный человкъ изъ всхъ, кого я знаю, который способенъ просидть молча въ течени цлаго обда. Завтра же миссъ Фостеръ придется включить это испытане въ число тхъ, которыя она уже пережила. Да, да, мн слдуетъ подготовить побольше утшенй. А вотъ и экипажъ… и звонокъ!
Они бросились въ комнаты, спасаясь черезъ боковую дверь гостиной, прежде нежели сюда введутъ постительницу.
— Должна я переодться?
Голосъ, проговорившй этотъ вопросъ, слегка дрожалъ подъ влянемъ волненя и усталости, но молодая двушка, которой принадлежалъ этотъ голосъ, стояла бодро и глядя на миссъ Мэнистей съ нахмуреннымъ, почти грознымъ, хотя и застнчивымъ видомъ.
— Ну, что же, дорогая моя,— сказала миссъ Мэнистей нершительно.— вы вдь, кажется, не очень запылились? Но мы свободно можемъ отложить обдъ на четверть часа.
Она съ нкоторымъ недоумнемъ смотрла на платье изъ сраго альпага, которое было передъ нею.
— Ахъ, очень хорошо,— торопливо проговорила двушка,— разумется, я переоднусь. Только…— и голосъ у нея снова задрожалъ, очевидно противъ ея воли,— я боюсь, что у меня не найдется ничего особенно хорошаго. Я пробрту себ что нибудь въ Рим… Миссисъ Льюинсонъ совтовала мн. А это мое обденное платье, только я заносила его во Флоренци… Но, разумется, я сейчасъ надну другое. Ахъ, пожалуйста, не зовите горничную! Я лучше сама разложу свои вещи, гораздо лучше.
И говорившая ярко вспыхнула при вид горничной миссъ Мэнистей, которая вошла въ комнату на звонокъ своей госпожи. При этомъ она дйствительно протянула руку къ своему саквояжу, какъ бы защищая его отъ нападеня.
Горничная посмотрла на свою хозяйку.
— Миссъ Фостеръ позвонитъ, Бенсонъ, если вы ей понадобитесь,— сказала миссъ Мэнистей.
Одтая въ черное, пожилая двушка, отъ которой вяло пристойностью и привычками ‘хорошихъ домовъ’, окинула быстрымъ взглядомъ миссъ Фостеръ, повернулась и вышла изъ комнаты.
— Уврены ли вы, что справитесь безъ нея, моя дорогая? Она, вы знаете, привела бы вамъ все въ порядокъ въ одно мгновене. Она уметъ прекрасно убирать волосы.
— Ахъ, я въ этомъ уврена, совершенно уврена, благодарю васъ!— проговорила молодая двушка съ той же поспшностью.— Я сейчасъ же буду готова, сю минуту.
Посл этого, предоставленная самой себ, миссъ Фостеръ раскрыла свой дорожный мшокъ и вынула оттуда нкоторыя изъ вещей. Она развертывала одно платье за другимъ и смотрла на нихъ съ печальнымъ видомъ.
— Быть можетъ, мн, правда, слдовало принять отъ кузины Иззы т вещи въ Бостон?— раздумывала она.— Быть можетъ, я была слишкомъ горда?.. И эти деньги отъ дяди Бэна… Было бы любезнй съ моей стороны, конечно… Вдь ему во всякомъ случа хотлось, чтобы я была покрасиве и понарядне…
Полная раскаяня, она сидла на полу передъ своимъ саквояжемъ, перевертывая вещи съ тяжелымъ чувствомъ досады и огорченя, и въ то же время почти готовая смяться при воспоминани о той шве въ ихъ маленькомъ городк въ Новой Англи, которая помогала ей мастерить вс эти наряды. ‘Дядюшка-то вашъ до чего къ вамъ добръ,— говорила швея:— выростилъ васъ, ничего не жаля, поставилъ васъ на ноги! Вотъ ужъ истинно щедрый человкъ!’ И молодая двушка живо представляла себ уже совсмъ готовое платье и ту гордость, съ которою старенькая, добродушная швея смотрла черезъ свои очки на это образцовое произведене.
Вставала также въ ея воспоминани и маленькая миссисъ Льюинсонъ во Флоренци — ея скромно поджатыя губки, ея глаза, которые должны были выражать одну доброту, но въ которыхъ, на самомъ дл, она читала столько порицаня себ.
Но вопросъ теперь не въ томъ! Выборъ долженъ быть сдланъ, и вотъ, наконецъ, она остановилась на клтчатомъ, голубое съ блымъ, плать, которое, повидимому, лучше всхъ остальныхъ перенесло путешестве. Оно казалось такимъ свженькимъ, яркимъ въ окн того магазина, гд она его покупала. ‘Вы такого высокаго роста, миссъ Льюси, что свободно можете носить ярке костюмы’,— сказалъ ей маленькй другъ, когда она была въ нершительности, покупать ли ей эту вещь. Но колебане продолжалось одну минуту. Она по чести не могла сказать, чтобы тогда или въ какое либо иное время наряды особенно сосредоточивали на себ ея мысли. Она довольствовалась совершенно простыми платьями и только удивлялась изобртательности другихъ двушекъ. Кром того, въ дтств она находилась подъ различными влянями, которыя какъ-то раздляли ее съ другими, окружавшими ее двочками, и ей трудно было думать и поступать такъ, какъ он.
Она поднялась съ полу съ платьемъ въ рукахъ и тутъ, черезъ раскрытое окно, ей бросилось въ глаза все великолпе заката. Вся охваченная красотой этого неожиданнаго зрлища, она подбжала, чтобы полюбоваться, какъ вдругъ услыхала какой-то мужской голосъ почти рядомъ съ собой. Взглянувъ въ лвую сторону, она различила террасу и темную фигуру, которая только что тамъ появилась.
Мистеръ Мэнистей, безъ сомння! Она быстро затворила окно и начала переодваться, стараясь въ то же время собрать въ своихъ мысляхъ все, что она знала о тхъ людяхъ, къ которымъ прхала гостить.
Однако, ни изъ разсказовъ бостонскихъ кузинъ, ни изъ болтовни Льюинсоновъ во Флоренци у нея не составилось никакого яснаго представленя. Она хорошо помнила свою первую единственную встрчу съ миссъ Мэнистей въ Бостон. Маленькая старушка, такая истинная лэди, такая добрая, веселая, симпатичная, произвела въ Америк благопрятное впечатлне. Мистеръ Мэнистей тоже произвелъ впечатлне — это несомннно, такъ какъ говорили о немъ не переставая. Но, тмъ не мене, казалось, онъ понравился немногимъ. Она хорошо помнила, что онъ оставилъ посл себя ясный слдъ неудовольствя и непрязни. Она слышала, какъ одна сердитая лэди сказала въ ея присутстви: ‘Ему нтъ до насъ никакого дла, но онъ желаетъ насъ эксплуатировать, онъ презираетъ насъ, но мы послужимъ для него предметомъ цлаго ряда рчей и статей — вы увидите!’
Что касается майора Льюинсона, мужа двоюродной сестры м-ра Мэнистея, то Льюси чувствовала все время, что вритъ только на половину тому, что онъ говоритъ. Онъ, должно быть, такъ не похожъ на м-ра Мэнистея — этотъ маленькй пылкй солдатъ, съ его презрнемъ къ недисциплинированному, ‘статскому’ способу совершать дла. Она не хотла вспоминать его замчаня, потому что у нея было особое представлене о томъ, какимъ долженъ оказаться м-ръ Мэнистей. Она втайн составила о немъ свое собственное мнне. Онъ былъ литераторомъ и путешественникомъ прежде, нежели отдался политик. Она помнила… боле того: она никогда не забудетъ про одну книгу ‘Писемъ изъ Палестины’, написанную имъ, и которая попалась къ ней въ руки черезъ публичную библотеку ихъ маленькаго городка. Она вообще читала медленно и, если вещь ей нравилась, то читала ее съ безмолвнымъ, благоговйнымъ усердемъ, а эту книгу она прятала къ себ подъ подушку: цлыми днями ее преслдовали эти звучные, гибке пероды, окраска, ароматъ и меланхоля этихъ страницъ, которыя ея мечтательной юной душ казались волшебными и неподражаемыми. Тамъ было описане разсвта въ Вилеем, ночная прогулка по ерусалиму, мечты на озер Галилейскомъ, при одномъ воспоминани о которыхъ она испытывала легкй трепетъ — настолько глубоко затронули они ея молодое и чистое воображене:
А потомъ люди съ такимъ негодованемъ говорили объ его ссор съ правительствомъ и объ его выход въ отставку. Говорили, что съ его стороны это было безумемъ, тщеславемъ, безразсудствомъ. Быть можетъ! Но, во всякомъ случа, онъ повредилъ только себ одному и поступилъ онъ такъ, вроятно, изъ принципа. Такимъ образомъ, въ глубин души двушка была вся на его сторон.
Между тмъ, какъ она одвалась, въ голов ея проносились отрывки изъ того, что она слыхала про его своеобразную красоту, но на этихъ отрывочныхъ мысляхъ она остановилась лишь мимоходомъ и боязливо. Она не привыкла думать о такихъ вещахъ или, врне, избгала думать о нихъ.
Она справлялась съ своимъ туалетомъ такъ скоро и ловко, какъ только могла, къ тому же мысли ея теперь были такъ полны различныхъ соображенй и сдержаннаго возбужденя, что она уже больше не смущалась своимъ нарядомъ.
Что касается волосъ, то она заложила ихъ почти механически, заботясь только о томъ, чтобы ихъ черныя массы были приглажены и въ порядк. Она прикрпила себ къ воротнику маленькую бирюзовую брошку, принадлежавшую еще ея матери, а на руки надла два браслета съ цпочкой — единственныя украшеня этого рода, которыми она обладала, затмъ, не бросивъ на прощанье ни единаго взгляда на свое отражене въ зеркал, она оставила комнату, между тмъ, какъ сердце у нея билось отъ страха и ожиданя.
— О, бдное дитя! бдное дитя! что за платье!
Таково было мысленное восклицане миссисъ Бургоинъ, когда дверь въ гостиную была растворена слугою-итальянцемъ, и очень высокая молодая двушка внезапно ступила черезъ нее, немного сторонясь вбокъ, какъ бы для того, чтобы избжать служителя, и съ безпокойствомъ оглядывая эту обширную комнату. Мэнистей тоже повернулъ голову, когда дверь растворилась, и миссъ Мэнистей успла уловить мимолетное выражене удивленя на его лиц, сама же она поспшила навстрчу гость.
— Вы очень быстро переодлись, моя дорогая, и я уврена, что вы страшно проголодались. Вотъ нашъ старинный другъ, миссисъ Бургоинъ, а это мой племянникъ, Эдвардъ Мэнистей. Онъ знаетъ если не васъ, то всхъ вашихъ бостонскихъ кузинъ. Эдвардъ, предложи руку миссъ Фостеръ — она гостья у насъ.
Миссисъ Бургоинъ съ дружескимъ привтствемъ пожала руку двушки, а черноволосый господинъ позади нея поклонился молча. Льюси Фостеръ вложила свою руку въ его, и онъ повелъ ее въ столовую черезъ обширную проходную комнату съ множествомъ книгъ и столовъ.
Дорогой, онъ пробормоталъ нсколько запутанныхъ словъ по поводу погоды и поздняго часа ихъ обда, и въ то же время шелъ такъ быстро, что она едва за нимъ поспвала. ‘Великй Боже! да это настоящая шахматная доска!— думалъ онъ про себя, кидая искоса взглядъ на ея платье и охваченный внезапнымъ отвращенемъ.— На ней свободно можно было бы сыграть въ шашки. И о чемъ только думала моя тетушка!’
Когда они размстились, двушка растерянно оглянулась кругомъ себя. Какое странное помщене! Гостиная, которую она успла окинуть мимолетнымъ взглядомъ, показалась ей сплошнымъ великолпемъ. Передъ ней смутно промелькнули картины, дорогя занавси, роскошные ковры. Здсь-же, наоборотъ, все было грубо и просто. Окрашенныя стны были покрыты цлой серей изодранныхъ, аляповатыхъ картинъ, долженствовавшихъ повидимому означать фамильные потреты,— семейства Малестрини быть можетъ, которому принадлежала, вилла. Между портретами всюду были продланы неуклюжя двери самой простой современной конструкци и самаго простого дерева, благодаря этимъ раскрытымъ настежъ дверямъ, комната являлась не комнатой, а какимъ-то корридоромъ. Неровный кирпичный полъ былъ застланъ тонкой истрепанной циновкой, нкоторые изъ стульевъ, стоявшихъ по стнамъ, были сломаны, а старая лампа, спускавшаяся надъ столомъ, едва проливала свтъ.
Миссъ Мэнистей забавлялась, наблюдая за выраженемъ лица своей гостьи.
— Ну, что же вы думаете о нашей столовой, моя дорогая? Я, знаете, хотла убрать ее и привести въ порядокъ, но вотъ, этотъ племянникъ мой не позволилъ трогать здсь ни одной вещи.
Тутъ она поглядла на Мэнистея, движенемъ губъ и головы какъ бы умоляя его сдлать надъ собой усиле.
Мэнистей нахмурился немного, потомъ приподнялъ свои густыя брови и, глядя не на миссъ Фостеръ, а на миссисъ Бургоинъ, проговорилъ:
— Эта комната доставляетъ мн больше удовольствя, нежели какая-нибудь другая во всей вилл.
Миссисъ Бургоинъ засмялась.
— Потому что она отвратительна?
— Если хотите. Только я назвалъ бы ее иначе: естественной, нетронутой.
Тетка и миссисъ Бургоинъ принялись надъ нимъ подшучивать, но онъ опять погрузился въ молчане, нервнымъ движенемъ руки обращая въ крошки свой хлбъ. Льюси Фостеръ бросила украдкой взглядъ на эти густыя кудри черныхъ волосъ, взъерошенныхъ надъ лбомъ, на эти глаза, съ ихъ капризнымъ и вмст смущеннымъ выраженемъ, на энергическя лини рта и подбородка. Затмъ она перенесла взглядъ на другихъ своихъ собесдницъ. Внезапно, чистое смуглое личико двушки покрылось густымъ румянцемъ, и она быстро отвела глаза отъ миссисъ Бургоинъ.
Миссъ Мэнистей, между тмъ, въ отчаяни за своего племянника, старалась какъ можно добросовстне исполнять свою долю обязанностей. Она перебрала вс соотвтствующе вопросы относительно путешествя молодой двушки, относительно флорентйскихъ кузинъ, относительно послднихъ писемъ изъ дома. Миссъ Фостеръ отвчала поспшно, немного задыхаясь, какъ будто бы каждый изъ вопросовъ былъ испытанемъ, черезъ которое ей предстояло проходить. Раза два въ течене разговора она снова посмотрла на миссисъ Бургоинъ, съ каждымъ разомъ все дольше останавливая на ней свой взглядъ. На лэди этой было легкое платье, все блествшее стеклярусомъ. Длинныя, блыя руки просвчивали сквозь прозрачную тканъ. Гибкая шея и нжныя плечи были открыты — слишкомъ открыты, дйствительно, вотъ что ее смущало. При взгляд на нее, щекотливое пуританское чувство двушки испытывало неловкость. Но что за грацозныя маленькя ручки и какъ она владла ими! Какъ поворачивала шею! Какъ очарователенъ былъ ея голосъ! Ей, новоприбывшей, онъ напоминалъ плескъ какого-нибудь тихаго ручья въ ея родныхъ Вермонтскихъ долинахъ. А потомъ, какъ поразительно и быстро измнялся ея видъ: веселость въ одну минуту исчезала, глаза и углы рта опускались, какая-то печаль, какая-то горечь смняли эту веселость — точно облачко заволакивало богиню. И дйствительно, въ своемъ несравненномъ изяществ и самообладани, она казалась молодой двушк своего рода богиней — язычески прекрасною, это правда, по легкомыслю своего наряда,— но все же божественной.
Много разъ миссисъ Элиноръ Бургоинъ обращалась къ ней съ милой любезностью, и миссъ Фостеръ давала отвты. Она была застнчива, но ничуть не неловка и не жеманна. Манеры ея отличались той выдержанностью, которая составляетъ принадлежность американскихъ женщинъ, и притомъ чувствовалось полное отсутстве какого-бы то ни было юношескаго желаня произвести впечатлне. Что касается миссисъ Бургоинъ, то, еще задолго до окончаня обда, она подмтила многое относительно ихъ новой гостьи и, между прочимъ, то неодобрене, которое сама она вызывала въ молодой двушк. ‘Во всякомъ случа, думала миссисъ Бургоинъ, она повидимому не сознаетъ, что она настоящая красавица!.. Сколько было, я думаю, хлопотъ — сперва разыскать, а потомъ смастерить подобное платье! Что за несчастье! А ея волосы! И кто это только научилъ ее задирать ихъ такимъ образомъ кверху? Если бы можно было ихъ распустить — что это была бы за красота! И что это такое? пуританизмъ? Воспитывали ее, что-ли, исключительно для религозныхъ собранй и для слушани проповдей? Судьба вроятно пошутила, направивъ ее сюда. И каково мн придется справляться съ Эдвардомъ?’
И внезапно, чуть примтнымъ движенемъ глазъ и бровей, она тоже дала понять Мэнистею, разсянно смотрвшему въ ея сторону, что онъ ведетъ себя именно такъ нехорошо, какъ она этого и ожидала. Онъ сдлалъ легкую гримасу, которую видла только она одна, но тмъ не мене обратился къ миссъ Фостеръ и началъ говорить, все время подбавляя еще крошекъ къ той горк, которая уже была подл него, едва выслушивая отвты двушки.
— Вы хали на Пизу?
— Да. Миссисъ Льюинсонъ нашла мн попутчиковъ.
— Это была ошибка,— сказалъ онъ, подгоняя слова, какъ школьникъ.— Вамъ слдовало хать черезъ Перуджю и Полето. Вы знаете Спелло?
Миссъ Фостеръ посмотрла на него во вс глаза.
— Эдвардъ!— сказала миссъ Мэнистей:— какъ могла она слыхать о Спелло? Она въ первый разъ въ жизни въ Итали.
— Ну все равно!— произнесъ онъ, и въ одно мгновене его угрюмость исчезла, разсянная тмъ маленькимъ удовольствемъ, которое доставила ему его собственная выходка.— Когда нибудь должна же миссъ Фостеръ услыхать о Спелло. Разв не могу я быть тмъ первымъ человкомъ, который посовтуетъ ей повидать Спелло?
— Ну, что это право, Эдвардъ!— воскликнула миссъ Мэнистей, глядя на него съ безсильнымъ отчаяньемъ.
— Но… во Флоренци было столько заслуживающаго вниманя!— сказала миссъ Фостеръ съ удивленемъ.
— Нтъ, извините меня, ршительно не на что смотрть во Флоренци или, врне, не на что желать посмотрть, пока эти разрушители города не будутъ перевшаны на своей собственной новой Пацца.
— О да! это дйствительно настоящй вандализмъ!— оживленно проговорила двушка.— А между тмъ, разв это не понятно? Должны же они пользоваться своими городами для себя, не могутъ же они постоянно смотрть на нихъ только какъ на музеи, какъ это длаемъ мы.
— Аргументъ былъ бы прекрасенъ, если бы города принадлежали имъ,— проговорилъ онъ, обернувшись къ ней и сверкая глазами:— законнымъ собственникамъ многое можно просить.
Миссъ Фостеръ, смущенная, взглянула на миссисъ Бургоинъ. Эта лэди засмялась и, наклоняясь къ ней черезъ столъ, проговорила:
— Позвольте мн предупредить васъ, миссъ Фостеръ, что съ этимъ джентльменомъ нужно очень осторожно говорить о несчастной Итали и объ итальянцахъ.
— Но я думала…— начала миссъ Фостеръ, бросая взглядъ на хозяина дома.
— Вы думали, что онъ пишетъ книгу объ Итали? Это ничего не значитъ. Ненавидитъ онъ, разумется, только новую Италю, несчастнаго короля, королеву, правительство, чиновниковъ…
— О, неужели ему хотлось бы вернуть древня времена?— сказала миссъ Фостеръ съ удивленемъ:— когда духовенство тиранизировало всхъ и каждаго, когда у итальянцевъ не было ни отечества, ни единства?
Она говорила медленно, глядя, наконецъ, на этотъ разъ своему собесднику прямо въ лицо. Ея нервное напряжене исчезло. Мэнистей засмялся.
— Ро Nono ничего не разрушилъ, ни единаго кирпича. А быть подъ вчной тираней духовенства, это превосходная вещь, миссъ Фостеръ.
Его больше глаза свтились, даже, можно сказать, пылали, когда онъ теперь смотрлъ на нее. Въ его обращени было мало прятнаго, и миссъ Фостеръ покраснла.
— Я этого не думаю,— сказала она, но слишкомъ оробла для того, чтобы продолжать дальше.
— О, но вы, будете такъ думать!— проговорилъ онъ настойчиво:— только вамъ слдуетъ подольше пожить въ этой стран. Толкуютъ о папской тирани! Но эта пресловутая тираня выражается единственно въ томъ, что людей сажаютъ въ тюрьму и заставляютъ читать лишь извстныя книги. Какая бда, подумаешь! И разв кто нибудь лучше знаетъ, что слдуетъ читать?
— Но вся эта долгая борьба!… а ихъ герои! Имъ предстояло выработать изъ себя нацю…
Молодая двушка запиналась, слова съ трудомъ шли у нея съ языка, но это усиле, которое она длала надъ собою, эта горячность, которая выражалась на ея лиц, все это чрезвычайно къ ней шло. И миссисъ Мэнистей думала, про себя: ‘О, намъ нужно продть ее и заняться ею хорошенько. Тогда увидимъ!’
— Слдуетъ прежде разсчитать, стоитъ ли игра свчъ. Какое значене можетъ имть новая наця? И притомъ ихъ-то наця, во всякомъ случа, была слишкомъ скоросплая,— сказалъ Мэнистей, поднимаясь по знаку, сдланному его теткой.
— Свобода иметъ значене,— проговорила двушка. Одну минуту она стояла, положивъ руку на спинку своего стула, съ безсознательнымъ вызовомъ.
— Ахъ! свобода!— сказалъ Мэнистей,— свобода!— Онъ презрительно пожалъ плечами.
Затмъ, отступивъ къ стн, онъ далъ дорогу молодой двушк, послдняя испытывала такое чувство, какъ будто ее ударили, она быстро прошла мимо него и направилась къ миссисъ Мэнистей, которая ласково взяла ее подъ руку, когда он выходили изъ столовой.
— Вы, пожалуйста, не давайте моему племяннику себя запугивать,— сказала она.— Онъ никогда не раздляетъ мння другихъ.
— Я такъ много читала во Флоренци и во время путешествя,— сказала Льюси, между тмъ, какъ рука ея дрожала въ рук миссисъ Мэнистей,— читала миссисъ Броунингъ, Мадзини и… еще многихъ. Поневол задумаешься объ Итали… и… и о людяхъ, которые за нее страдали…— Но тутъ ея обычная молчаливость вступила въ свои права, и она не стала продолжать.
На обратномъ пути въ гостиную, дамамъ пришлось снова проходить черезъ обширную комнату съ книгами или библотеку, расположенную между этой гостиной и столовой. Льюси оглянула ее съ какимъ-то отчаянемъ, какъ бы отыскивая, чмъ бы изгладить то впечатлне, то разочароване, которое она только что пережила.
— Ахъ! милая моя, вы конечно никогда не видывали ничего подобнаго тому, что изображало изъ себя это помщене, когда мы сюда прхали въ март,— сказала миссъ Мэнистей.— Это была биллардная, съ преуморительнымъ билларднымъ столомъ и преуморительными шарами, съ черепичнымъ поломъ безъ всякаго подобя ковра… А холодъ!.. Во всемъ помщени оказалось только дв комнаты съ каминами. Элиноръ спала въ одной, я въ другой. Ни ковровъ, я говорю, ни печей, ни даже порядочныхъ постелей. Эдвардъ, конечно, находилъ все прелестнымъ, а климатъ необыкновенно мягкимъ. Теперь-то мы дйствительно устроились совсмъ комфортабельно, за исключенемъ этой ужасной столовой, которую Эдвардъ желаетъ сохранить въ ея первоначальномъ безобрази.
Миссъ Мэнистей, съ прятнымъ чувствомъ удовлетвореня, обозрвала результатъ своихъ трудовъ. Биллардный столъ былъ, дйствительно, вынесенъ, полъ покрытъ мягкими коврами, грубыя, неровныя стны, всюду расписанныя кудрявыми иницалами Малестрини, почти скрывались за обильно уставленными книжными полками, въ дополнене къ которымъ еще огромный запасъ новйшихъ книгъ, преимущественно французскихъ и итальянскихъ, былъ нагроможденъ на всхъ столахъ. На камин стояла большая, совсмъ новая фотографя, прислоненная къ мраморному бюсту. Она изображала воина въ какомъ-то поразительномъ наряд, и Льюси остановилась, чтобы на нее посмотрть.
— Одинъ изъ швейцарцевъ папской гварди въ Ватикан,— любезно пояснила миссисъ Бургоинъ.— Вы знаете эту знаменитую форму,— она была придумана Микель Анджело.
— Нтъ, я этого не знала,— сказала двушка, снова красня.— А эта головка?
— О! это такая драгоцнность! Мистеръ Мэнистей купилъ ее нсколько мсяцевъ тому назадъ у одного римскаго дворянина, который разорился. Онъ продалъ прежде всего это и кое-что изъ мебели. Потомъ попробовалъ продавать картины, но правительство накрыло его. Вы знаете,— здсь, въ Итали ваши картины не составляютъ вашей собственности. Такимъ образомъ, несчастный человкъ долженъ держать ихъ у себя и сдлаться банкротомъ. Ну, разв она не прекрасна? Она гораздо изящне, чмъ большинство вещей въ Ватикан — дйствительно подлинное греческое произведене, не копя. А знаете?..— Миссисъ Бургоинъ отступила немного, посмотрла сперва на бюстъ, потомъ на миссъ Фостеръ — знаете,— вы въ самомъ дл очень на нее похожи, замчательно похожи!
— Ахъ!— вскричала миссъ Фостеръ въ смущени: — я бы желала.
— Но это совершенная правда! За исключенемъ волосъ. Но и тутъ дло только въ прическ. Какъ вы думаете… не позволите-ли вы мн? Быть можетъ вы меня простите? Тутъ вотъ, какъ разъ такая-же прядь волосъ. Ваши ложатся совершенно такимъ-же образомъ. Нтъ, право, вы мн позволите? Я ихъ вамъ не растреплю.
И, прежде чмъ миссъ Фостеръ успла воспротивиться, миссисъ Бургоинъ подняла свои ловкя, проворныя ручки и въ одно мгновене, тутъ передвинувъ, тамъ переставивъ шпильки, распустила черные шелковистые волосы двушки такимъ образомъ, что они прекрасными волнами спустились къ самымъ ушамъ, посл чего дйствительно получилось замчательное сходство съ мраморной головкой.
— Я могу въ одну минуту передлать ихъ, какъ они были. Но это такъ очаровательно! Тетя Патти!
Миссъ Мэнистей подняла глаза отъ газеты, которая только что была получена.
— Ахъ, милая! Это была слишкомъ большая смлость съ вашей стороны, но въ самомъ дл это очаровательно!.. Я думаю, что простила бы вамъ, еслибъ была на мст миссъ Фостеръ.
Молодая двушка почувствовала, какъ ее осторожно повернули въ зеркалу, которое возвышалось позади греческой головки. Съ раскраснвшимися щеками, она тоже одну минуту посмотрла на себя, посл чего сконфузилась настолько, что не могла ничего произнести.
— Неужели вы непремнно хотите?— воскликнула миссисъ Бургоинъ.— Я знаю, что никто не любитъ быть растрепаннымъ. Но, право же, тутъ нтъ ничего растрепаннаго. Это только восхитительно, безусловно восхитительно!…
Ея голосъ, ея манера усыпили непрятное чувство двушки.
— Если вамъ такъ нравится…— сказала она нершительно.— Но сейчасъ же все это распустится…
— Нравится мн это безконечно, и ничто не подумаетъ распуститься. Не хотите-ли, я покажу вамъ послднее пробртене мистера Мэнистея?
И, продвъ свою руку подъ руку миссъ Фостеръ, миссисъ Бургоинъ проворно повернула ее отъ зеркала и подвела въ большому столу среди комнаты, на которомъ, между разбросанныхъ книгъ, красовался на маленькомъ мольберт яркй, сдланный углемъ рисунокъ. На немъ былъ изображенъ старый, старый человкъ, котораго цлая толпа служителей и тлохранителей несла въ кресл на своихъ плечахъ. Воины въ изогнутыхъ каскахъ, царедворцы въ короткихъ бархатныхъ костюмахъ съ брыжжами, духовныя лица въ разввающихся одяняхъ тснились вокругъ него, въ отдалени смутно виднлись громадныя толпы народа. На старик была высокая шапка съ тремя каймами, его съеженная, тщедушная фигура была облечена въ великолпную мантю. Лицо, глубоко старческое, все было сосредоточено въ проницательныхъ, улыбающихся глазахъ и длинныхъ, прямыхъ загадочныхъ губахъ. Рука его, съ трудомъ выдерживающая тяжесть одяня, была поднята — рука эта благословляла. По обимъ его сторонамъ возвышались большя опахала изъ страусовыхъ перьевъ, и, окруженный этими перьями, старикъ казался еще бле, нежели они — казался какимъ-то призрачно блымъ съ головы до ногъ, за исключенемъ головного убора и узоровъ на его одяни. Но этой старческой дряхлости, этой самой слабости художникъ придалъ такую торжественность и силу, которыя поражали зрителя. Маленькая фигура, парившая надъ толпой, казалось, дйствительно не имла съ нею ничего общаго, казалась совершенно одинокою въ этихъ обширныхъ пространствахъ съ нагроможденными другъ на друга арками и куполами громадной церкви, черезъ которую его проносили.
— Знаете-ли вы, кто это?— спросила миссисъ Бургоинъ, улыбаясь.
— Это… это папа?— сказала миссъ Фостеръ съ удивленемъ.
— Разв это не искусно? Это сдлано однимъ изъ вашихъ соотечественниковъ, однимъ американскимъ художникомъ въ Рим. И разв не заслуживаетъ также удивленя тотъ способъ, какимъ тутъ передъ вами представленъ не папа, а самое папство — не человкъ, а сама церковь?
Миссъ Фостеръ не сказала ничего. Ея смущенные глаза переходили отъ рисунка къ миссисъ Бургоинъ. Затмъ взоръ ея уловилъ на стол еще фотографю.
— И это тоже?— проговорила она,— такъ какъ опять-таки лицо Льва XII,— женственное, священническое, непреклонное, смотрло на нее изъ за окружающихъ его книгъ.
— Ахъ, мой другъ, пойдемте отсюда!— нетерпливо проговорила миссисъ Бургоинъ.— Въ мои времена съ папой не кокетничали, какъ это длаетъ нынче весь свтъ. Тонкй джентльменъ — и больше ничего. По моему, и одной его фотографи было бы совершенно достаточно.
Когда он вошли въ старинную раскрашенную гостиную, миссисъ Бургоинъ подошла къ одному изъ огромныхъ оконъ, обращенныхъ на террасу, и распахнула его настежъ. И тотчасъ же вся Кампанья очутилась у нихъ какъ на ладони: громадная освщенная луною равнина тамъ, нсколько сотъ футовъ ниже, а на самомъ дальнемъ ея конц — море, и надъ нимъ безпредльный просторъ усяннаго звздами неба… Казалось, будто съ этого маленькаго балкона можно бы прямо перешагнуть въ созвзде Орона. Соловьиная псня звенла изъ чащи оливковыхъ деревьевъ, и ароматъ съ цвтущаго бобоваго поля вливался въ гостиную.
Миссъ Фостеръ вскочила на ноги и присоединилась къ миссисъ Бургоинъ. Она перегнулась черезъ перила, между тмъ какъ собесдница ея указывала ей на различные пункты — на линю ‘Via Apia’, на эти блдныя полоски, обозначающя городъ, на смутно-голубыя очертанья Этрурйскихъ холмовъ.
Но тутъ, внезапно, Льюси поднялась отъ перилъ, и миссисъ Бургоинъ показалось даже, будто она вздрогнула.
— Ахъ! да, вдь это горный воздухъ,— сказала она и, взявъ перекинутую у нея черезъ руку вечернюю накидку, она набросила на плечи миссъ Фостеръ.
— Мн не холодно, это было совсмъ не отъ холода.
— А отчего-же это было?— ласково сказала миссисъ Бургоинъ.— Оттого, что впечатлня Итали васъ слишкомъ подавляютъ? Вамъ, конечно, придется съ этимъ свыкнуться.
Льюси Фостеръ, взволнованная, глубоко вздохнула. Она была признательна, что ее поняли, но она не могла этого выразить.
Миссисъ Бургоинъ взглянула на нее съ любопытствомъ.
— Вы много читали объ Итали прежде, нежели прхали сюда?
— Такъ, читала кое-что, у насъ есть городская библотека, и дядя Банъ досталъ мн дв-три книжки, но, понятно, нельзя было достать того, что въ Бостон. Нашъ городокъ вдь очень маленькй.
— И вы были рады похать сюда?
Двушка помедлила.
— Да,— сказала она просто.— Мн хотлось похать. Но мн не хотлось оставлять моего дядю. Онъ длается совсмъ старенькимъ.
— А вы долго жили съ нимъ вмст?
— Съ тхъ поръ, какъ была совсмъ маленькой. Мы съ мамой прхали къ нему жить посл того, какъ умеръ отецъ. Потомъ и мама умерла, пять лтъ тому назадъ.
— И вы жили только вдвоемъ, и были большими друзьями?
Миссисъ Бургоинъ ласково улыбнулась. Ея манера разспрашивать казалась миссъ Фостеръ верхомъ любезности. Только двушка какъ-то затруднялась отвчать.
— У меня нтъ никого другого,— сказала она, наконецъ, и затмъ сразу замолчала.
— Она тоскуетъ по родин,— мысленно сказала себ миссисъ Бургоинъ.— Хотлось бы знать, любезны ли были къ ней Льюинсоны во Флоренци?
Дйствительно, когда Льюси Фостеръ снова облокотилась на балконъ, оливковые сады и виноградники исчезли передъ нею, а вмсто нихъ она увидала покрытыя снгомъ фермы и поля въ равнин Новой Англи, рядъ обнаженныхъ вязовъ вдоль длинной улицы деревни, ветхй деревянный домъ, пылающй каминъ въ затйливой столовой и старика, сидвшаго у этого камина.
— Свжо,— сказала миссисъ Бургоинъ.— Пойдемте въ комнату. Но окно мы оставимъ раскрытымъ… А этого не снимайте.— И она остановила ее движенемъ руки.
Миссъ Фостеръ разсянно опустилась невдалек отъ окна. Смшанный свтъ лампы и мсяца падалъ на нее, на этотъ благородный овалъ лица съ серьезными, нсколько строгими, но вмст глубокими и нжными глазами. Волосы ея, благодаря выдумк миссисъ Бургоинъ, спускались волнами вдоль щекъ и висковъ, и маленькя ушки почти исчезали подъ ними. Грацозная, изящная накидка скрывала безобразное платье, и ея пышныя складки увеличивали природное благородство этой юной фигуры и придавали ей особую величавость и привлекательность. Миссисъ Бургоинъ и миссъ Мэнистей посмотрли другъ на друга и потомъ на миссъ Фостеръ. Каждая изъ нихъ испытывала одно и то же странное ощущене, какъ будто бы передъ ними сейчасъ отдернули какую-то завсу, и вотъ он впервые увидали то, что было за этой завсой.
— Вы вроятно очень устали, моя дорогая?— сказала, наконецъ, миссъ Мэнистей посл того, какъ он порядкомъ поболтали съ миссисъ Бургоинъ, между тмъ какъ гостья ихъ все продолжала сидть молча.— Мн бы хотлось знать, о чемъ вы такъ усердно думаете?
Миссъ Фостеръ сразу очнулась.
— Я ни капельки не устала, ни капельки!.. А думала я о той фотографи въ сосдней комнат и объ одной строф стиховъ.
Она говорила съ наивностью человка, не умющаго уклониться отъ признанй.
— Что же это за стихи?— спросила миссисъ Бургоинъ.
— Изъ Мильтона. Я учила эти стихи въ школ. Вы, безъ сомння, желаете знать ихъ,— проговорила она застнчиво.— Это т строки, гд говорится о ‘тройномъ тиран’ и о ‘плач Вавилонскомъ’.
Миссисъ Бургоинъ засмялась.
‘Their martyred blood and asher sow
O’er all the Italian fields, vohere still doth sway
The triple tyrans… *)
*) Ихъ мученическая кровь и пепелъ разсяны
По всмъ итальянскимъ полямъ, гд все еще властвуетъ
Тройной тиранъ…
— Вы вдь думали именно объ этихъ строкахъ? не правда-ли?
Миссъ Фостеръ сильно покраснла.
— Эта шапка, эта тара… напомнили мн…— сказала она робко и затмъ перевела глаза въ другую сторону, какъ бы не желая продолжать этотъ разговоръ.
‘Она боится, не католичка ли я,— думала про себя миссисъ Бургоинъ, забавляясь,— и не затронула ли она моихъ религозныхъ чувствъ?’ А вслухъ она проговорила:— Что, вы еще очень, очень ревностные пуритане тамъ, въ вашей части Америки? Простите меня, но я страшная невжда, что касается Америки.
— Въ нашемъ городк мы преимущественно методисты,— отвчала миссъ Фостеръ.— Тамъ есть пресвитеранская церковь, и лучшя семейства посщаютъ ее. Но родственники моего отца вс методисты. Мать моя принадлежала къ универсалистамъ.
Миссисъ Бургоинъ досадливо сдвинула бровки.
— Мн совстно право, но я кажется не знаю, что это означаетъ,— сказала она.
— Люди этого исповданя вруютъ, что вс будутъ спасены,— сказала миссъ Фостеръ своимъ робкимъ глубокимъ голосомъ.— Они ни за кого не отчаяваются.
И внезапно миссисъ Бургоинъ замтила, какъ по серьезному лицу двушки промелькнуло кроткое, нжное выражене, которое было какъ бы отраженемъ какого-то внутренняго свта.
‘И мистична, и прекрасна въ одно и то-же время!..’ — подумала она про себя, съ легкимъ презрнемъ на этотъ разъ. При всей своей любезности, миссисъ Бургоинъ однако непремнно желала видть въ новоприбывшей именно то, что она себ намтила, и, еслибы она нашла то, чего искала, ей было-бы совершенно нетрудно сохранить свою доброту по отношеню миссъ Фостеръ. Но она этого не нашла.
Въ эту минуту, дверь между библотекой и гостиной растворилась, и показался Мэнистей съ сигарой въ рук.
— Тетя Патти! Элиноръ!…— сколько вамъ надобно билетовъ на эту церемоню въ церкви Св. Петра?
— Четыре мста на трибун — насъ три…— миссъ Мэнистей указала на двухъ остальныхъ дамъ — и ты самъ. Еслибы намъ не удалось найти столько билетовъ, то я останусь дома.
— Разумется, мы достанемъ столько мстъ на трибун, сколько намъ понадобится,— проговорилъ Мэнистей съ нкоторымъ нетерпнемъ.— А вы уже объяснили миссъ Фостеръ въ чемъ дло?
— Нтъ еще, но сейчасъ объясню. Миссъ Фостеръ, въ воскресенье, черезъ дв недли, папа празднуетъ свою ‘Capella papale’,— восемнадцатую годовщину своего коронованя — въ церкви Св. Петра. Римъ весь переполненъ прзжими, и будетъ грандозное торжество — тысячъ пятьдесятъ народа или боле. Не пожелаете-ли вы пойти?
Миссъ Фостеръ подняла глаза въ нершительности. Мэнистей, который повернулся уже было, чтобы идти къ себ, остановился, удивленный наступившимъ молчанемъ. Онъ съ любопытствомъ прислушивался къ отвту молодой двушки.
— Люди идутъ на это смотрть, какъ на какое нибудь представлене?..— медленно выговорила она.— А не нужно при этомъ ничего исполнять?
Миссъ Мэнистей изумилась, потомъ разсмялась.
— Въ такой толп никто не увидитъ, что бы вы ни длали, я думаю,— сказала она.— Но только, знаете, нельзя же быть невжливой въ отношени такого старика. И если друге встанутъ на колни, то, мн кажется, и намъ слдуетъ это сдлать. И разв можетъ принести намъ какой либо вредъ, если насъ благословитъ старичекъ.
— Ахъ, нтъ, конечно, нтъ!— воскликнула миссъ Фостеръ, вся вспыхивая. Затмъ, въ слдующую же минуту, прибавила ршительно:— Пожалуйста, я очень бы желала туда пойти.
Мэнистей ни для кого невидимо скорчилъ гримасу и затворилъ за собой дверь.
Успокоившись отъ своего минутнаго волненя, миссъ Фостеръ подошла къ хозяйк дома.
— Я боюсь, не подумали ли вы, что я и теперь поступила невжливо. Съ вашей стороны такъ мило, что вы заботитесь о развлеченяхъ для меня. Только я не вполн уврена, вправ ли мы ходить въ церкви другихъ, чтобы смотрть на ихъ службу, какъ на представлене. Мн бы это было страшно непрятно. Я испытала такое положене раза два-три во Флоренци. И вотъ… вы понимаете, не правда ли?— проговорила она умоляющимъ голосомъ.
Маленьке глазки миссъ Мэнистей наблюдали за ней съ тревогой..
‘Что за странная двушка!’ — думала она.— ‘Ужъ не окажется ли она слишкомъ большой обузой?’
Но въ то же время ее обезоруживали и привлекали эти глаза молодой двушки, таке открытые, нжные и скромные. Она съ улыбкой пожала плечами.
— Ужъ право, дорогая моя, я не знаю. Одно я могу только сказать, что католики не придаютъ этому значеня. Сами они и входятъ, и выходятъ изъ своихъ собственныхъ церквей во время богослуженя, дти бгаютъ по храму, церковнослужители водятъ васъ повсюду. Ихъ-то ужъ, во всякомъ случа, вамъ нечего смущаться.
— Но, опять таки, разъ, что я не католичка, поскольку должно принимать участе въ томъ… въ томъ…
— Въ томъ, что не одобряешь?— докончила миссисъ Бургоинъ улыбаясь.— Вы бы сдлали жизнь въ этомъ мр немного стснительной, не такъ ли, если бы вздумали устроивать ее по такому принципу?
Она говорила сухимъ, нсколько рзкимъ голосомъ, непохожимъ на тотъ, которымъ передъ тмъ бесдовала съ новоприбывшей. Льюси Фостеръ посмотрла на нее съ боязливымъ изумленемъ.
— Самое лучшее, если мы будемъ откровенны, не правда ли?— сказала она тихо, затмъ, придвинувъ къ себ одинъ изъ иллюстрированныхъ журналовъ, лежавшихъ на стол подл нея, она поспшно углубилась въ его страницы.
Молчане овладло всми тремя дамами, Элиноръ Бургоинъ сидла, погруженная въ задумчивость, откинувъ прекрасную голову на спинку своего низкаго кресла.
Она думала о своемъ разговор съ Эдвардомъ Мэнистеемъ тамъ, на балкон, и о его книг. Книга эта, дйствительно, имла для нея глубокй личный интересъ. Думать о ней — значило переноситься къ прошедшему, въ сотый разъ переживать трепетное чувство перемны, перерожденя.
Когда она присоединилась къ нимъ въ Рим, среди зимы, то застала Мэнистея за усиленной работой надъ ея первыми набросками, полнаго различныхъ бродячихъ мыслей, а также полнаго сомннй, смущенй, затрудненй. Онъ вовсе не былъ радъ видть свою, на половину забытую, кузину — совсмъ наоборотъ. Какъ она ему это и напомнила сегодня, ей пришлось перенести отъ него приблизительно то же самое, что, повидимому, испытывала теперь миссъ Фостеръ. Ей смшно было теперь вспоминать о томъ, какъ безжизненна была его встрча съ нею, объ этихъ дурныхъ настроеняхъ, объ этомъ молчани, о цлыхъ недляхъ сухо-вжливыхъ отношенй. А потомъ, постепенно, отрывочные разговоры, причемъ эти густыя, черныя брови приподнимались въ удивлени, которое учтивость напрасно старалась замаскировать, и, наконецъ, эти хороше, долге, наполняюще умъ и сердце разговоры, а затмъ, всякая сдержанность отброшена, и вс мысли, вс честолюбивыя надежды, вс сомння этого человка сложены къ ея ногамъ. И вотъ, въ конц концовъ, все разрослось въ сладостную привычку ежедневной совмстной работы, рука съ рукой.
Элиноръ Бургоинъ продолжала неподвижно лежать съ закрытыми глазами въ мягкомъ полусвт старой комнаты. Льюси Фостеръ думала, что она заснула.
Онъ сказалъ ей однажды, цитируя какого-то французскаго автора, что она была ‘пригодна для совщаня объ идеяхъ’. Ахъ, дорогой цной пробрла она эту похвалу! И мысли ея перенеслись къ тмъ пережитымъ минутамъ, когда передъ нею вставалъ страшный вопросъ: ‘Что же ей остается?’ Религя? Нтъ!.. Жизнь была слишкомъ ужасна, а разв могло бы случиться съ ней что нибудь подобное въ мр, управляемомъ Богомъ? И это былъ вопросъ, стоявшй передъ нею и днемъ, и ночью въ течене цлыхъ годовъ. Книги, съ ихъ ‘сказками и правдой’, вся эта разнообразная природа съ ея вчной загадкой — вотъ одно еще, что могло немного забавлять, пока факелъ собственной жизни не погрузится въ ту же темноту, которая уже поглотила мать, мужа, ребенка…
И такъ, эта ‘мудрость’, которую отецъ и мужъ такъ мало цнили, которая принесла ей такъ мало пользы во всхъ обстоятельствахъ ея жизни, мудрость эта пришла ей на помощь теперь. Названя и количество книгъ, прошедшихъ черезъ ея руки за время этихъ тихихъ годовъ ея вдовства, проведенныхъ около суроваго, стараго отца, удивили бы даже Мэнистея, если бы она вздумала дать въ нихъ отчетъ. Сперва она читала просто затмъ, чтобы наполнить часы, заглушить воспоминаня, но мало по малу въ ней зародилось то внутреннее удовлетворене, тотъ возстановляющй пылъ, которые даетъ намъ жизнь мысли, жизнь знаня, поскольку къ ней можетъ приблизиться бдная, неподготовленная женщина. Она не длилась этой жизнью ни съ кмъ, никому въ ней не открывалась, ея натура такъ страшилась всякаго грубаго противорчя, а отецъ ея не находилъ достаточно рзкихъ выраженй для какого бы то ни было женскаго честолюбя, переходящаго за предлы домашняго хозяйства и дтской.
И вотъ, она хранила это все про себя, пока миссъ Мэнистей, пораженная, какъ и многе друге, ея изнуреннымъ видомъ, не увезла ее на зиму въ Римъ. И тутъ ей, волей неволей, пришлось войти въ ежедневныя сношеня съ Эдвардомъ Мэнистеемъ, и какъ разъ въ такой моментъ, который могъ явиться самымъ ршающимъ въ его жизни,— когда онъ колебался между острымъ сожалнемъ о недавно прошедшемъ и горячимъ ршенемъ утвердиться на новой дорог, когда онъ снова возвращался къ своему первоначальному призваню литератора, съ цлью оправдать себя, какъ политика и дятеля. Странная, вызывающая личность! Впрочемъ, знаетъ ли она ее вполн хорошо?
‘Ахъ, вся эта зима — какой цлительной явилась она! какую массу опыта принесла съ собой!’ — такъ думала она обыкновенно объ этомъ времени. Но еще чаще говорила она себ, что нашла теперь новую цль для существованя: теперь у нея явилось желане жить, между тмъ какъ за послднй годъ ей такъ хотлось умереть. А весь свтъ — и милая, добрая тетя Патти прежде всхъ и боле всхъ думала, что она на пути къ смерти!
Эта книга!.. Она устремила на нее все свое внимане, борясь со всевозможными сомннями и трудностями. Хотя предполагалось, что книга эта будетъ представлять изъ себя только мысли и мечты англичанина, путешествующаго по современной Итали,— въ дйствительности это была, такъ сказать, апологя Мэнистея, защита Мэнистеемъ извстныхъ его поступковъ, надлавшихъ ему одно время столько скандала и явившихся оскорбленемъ для той англйской политической парти, къ которой онъ принадлежалъ по праву наслдства, въ интересахъ которой вступилъ въ парламентъ и занялъ тамъ мсто. Онъ порвалъ съ своей партей на томъ основани, что она превратилась въ партю революцонную и, главнымъ образомъ, на почв вопросовъ, связанныхъ исключительно съ религей и церковью. По прибыти за границу, куда онъ бжалъ на время отъ лишнихъ терзанй и волненй, вызванныхъ въ немъ его послднимъ образомъ дйствй, онъ предался со страстью и вмст какой-то враждебностью изученю Итали,— Итали, какъ новой страны, образовавшейся подъ влянемъ революци, сложившейся подъ влянемъ современнаго свтскаго духа и долженствующей послужить нагляднымъ урокомъ для Англи и всего мра. На самомъ дл, книга эта была отчасти памфлетомъ, написаннымъ человкомъ, исторя и все предшествующее котораго, помимо его литературнаго таланта, уже обезпечивало этой книг большое количество читателей и широкую извстность.