Эдгар По
Эдгар По
Элеонора
Элеонора
Sub conservatione formae specificae salva anima.
Раймунд Люллий.
* * *
Элеонора, По Эдгар Аллан, Год: 1842
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Я принадлежу к фамилии, отличавшейся пламенным воображением и пылкими страстями. Люди назвали меня сумасшедшим, но еще вопрос, не представляет -ли сумасшествие высшей степени разумения, не возникает -ли все славное и глубокое из расстройства мысли, из особенных настроений души, экзальтированной насчет рассудка. Те, кто видит сны наяву, открывают много вещей, ускользающих от тех, кто видит сны только ночью. В своих тусклых видениях они заглядывают в вечность, и содрогаются, пробудившись и замечая, что стояли на краю великой тайны. Урывками они научаются мудрости, которая есть добро, и еще более простому знанию, которое есть зло. Они проникают, без руля и без компаса, в безбрежный океан ‘света неизреченнаго’ и подобно путешественникам Нубийскаго географа ‘agressi sunt mare tenebrarum, quid in eo esset exploraturi‘.
Хорошо, пусть я буду сумасшедший. Я согласен, что мое духовное существование, представляет две фазы, одна — состояние бесспорно здравого рассудка, связанное с воспоминаниями о ранней эпохе моей жизни, другая — состояние тумана и сомнений, связанное с настоящим и с воспоминаниями о второй великой эре моего бытия. Итак, всему, что я буду рассказывать о ранней эпохе, верьте, а рассказу о позднейшем периоде доверяйте лишь в той мере, насколько он покажется вам заслуживающим доверия, или вовсе не верьте, или, если не верить не можете, сыграйте роль Эдипа этой загадки.
Та, которую любил я в юности, и о которой пишу теперь спокойно и хладнокровно, была единственная дочь единственной сестры моей покойной матери. Ее звали Элеонора. Мы всегда жили вместе, под тропическим солнцем, в долине Разноцветных Трав. Ни один путник не проходил без проводника по этой долине, так как она лежит далеко, среди гигантских холмов, нависших над нею со всех сторон и защищающих от солнечного света ее уютные уголки. Никакой тропинки не видно кругом, и чтобы добраться до нашего счастливого приюта, надо было пробиваться сквозь листву тысяч лесных деревьев, и погубить, растоптать миллионы благоуханных цветов. Так и вышло, что жили мы одни, — я, моя кузина, и ее мать — и мир для нас замыкался в пределах этой долины.
Из туманных областей за горами на верхнем конце наших владений пробиралась узкая и глубокая речка, светлая — только глаза Элеоноры были еще светлее — и тихая, извиваясь прихотливыми петлями, она исчезала в темном ущелье, между холмами еще более туманными, чем те, откуда она выходила. Мы называли ее ‘Рекою Молчания’, потому что в течении ее было что-то успокоительное. Тихо, без ропота, катались ее струи, и так нежно скользили, пробираясь по долине, что камешки, жемчужным блеском которых мы часто любовались, лежали не шевелясь на дне речки, не меняя места, застыв на веки в своем лучезарном сиянии.
Берега реки и серебристых ручейков, впадавших в нее извилистыми лентами, и промежутки между берегом и каменистым ложем реки, и вся долина до опоясывавших ее гор, —были одеты нежной зеленой травой, густой, короткой, ровной, издававшей запах ванили и так нудно украшенной желтыми лютиками, белыми маргаритками, пурпурными фиалками и рубиново-красными лилиями, — что эта беспримерная красота говорила нашим сердцам о любви и славе Божией.
Там и сям по долине возвышались, подобно призракам, группы фантастических деревьев , их тонкие стволы не стояли прямо, но грациозно изгибались к свету, озарявшему в полдень, центральную часть долины. Их кора, нежная — только щеки Элеоноры были еще нежнее — и гладкая, пестрела яркими оттенками серебра и черного дерева, так что если бы не изумрудная зелень листьев, которые свешивались с их вершин длинными гирляндами, играя с ветерком, — их можно бы было принять за колоссальных сирийских змей, воздающих почести своему владыке Солнцу.
Пятнадцать лет бродили мы рука об руку по этой долине, прежде чем любовь вошла в наши сердца. Однажды вечером, в конце третьего люстра ее жизни и четвертого моей, мы сидели обнявшись в тени подобных змеям деревьев и смотрели на наше отражение в водах реки Молчания. Мы ничего не говорили в последние часы этого чудного дня и даже на следующий день обменялись лишь немногими и робкими словами. Мы вызвали бога Эроса из волн реки и он воспламенил в нас бурную кровь наших предков. Страсти, которыми отличался наш род в течение многих столетий, явились вместе с грезами, повеяв упоительным блаженством на долину Разноцветных Трав. Все изменилось в ней. Странные блистательные, подобные звездам, цветы распустились на деревьях, где раньше не было ни одного цветка. Оттенки зеленого ковра сгустились и на место белых маргариток, исчезавших одна за другою, выросли десятками рубиново-красные лилии. Жизнь возникала всюду, куда мы ступали, потому что стройный фламинго, дотоле невиданный в нашей долине, развернул перед нами свои пурпурные крылья в толпе веселых пестрых птиц. Золотые и серебряные рыбки засуетились в реке, из недр которой поднялся тихий ропот, и мало по малу превратился в божественную мелодию, — нежнее Эоловой арфы, музыкальнее всех звуков, — только голос Элеоноры был еще музыкальнее. И огромное облако, которое мы давно замечали в области Геспера, выплыло оттуда, сияя пурпуром и золотом и, осеняя нас своей мирной тенью, опускалось все ниже и ниже, пока края его не остановились на вершинах холмов, превратив их туманы в великолепие и как бы навеки заключив нас в волшебную тюрьму пышности и блеска.
Элеонора блистала красотой Серафима, но была она девушка простая и невинная, как ее скоротечная жизнь среди цветов. Она не таила лукаво страсти, воспламенившей ей сердце, но вместе со мною раскрывала ее самые тайные уголки, когда мы бродили рука об руку по долине Разноцветных Трав и говорили о великих переменах, происшедших в ней.
Но однажды, в слезах, она упомянула о последней скорбной перемене, которая должна постигнуть человечество, и с тех пор уже не разлучалась с этой грустной темой, вводя ее во все наши беседы, как в песнях Ширазского поэта одни и те же образы повторяются снова и снова в каждой строфе.
Она знала, что Смерть прикоснулась к ее груди, что ей суждено было, подобно эфемериде, явиться совершенством красоты лишь для того, чтобы умереть, — но ужас могилы сосредоточивался для нее в одной мысли, которую она открыла мне однажды в сумерках, на берегу реки Молчания. Она скорбела при мысли, что, похоронив ее в долине Разноцветных Трав, я покину навсегда наш мирный приют и подарю свою любовь, теперь всецело принадлежавшую ей, какой-нибудь девушке из чужого будничного мира. И я бросился к ногам Элеоноры, и клялся ей и Небесам, что никогда не скую себя брачными узами с дочерью Земли, — никогда не изменю ее памяти — ни воспоминанию о благоговейном чувстве, которое она вдохнула мне. И я призывал Владыку Вселенной в свидетели моего обета. И проклятие, которое я призывал на свою голову от Него и от нея, святой, чье жилище будет в царстве блаженных духов, проклятие, которое должно было обрушиться на меня, если бы я изменил своему обету, карало меня такой ужасной казнью, что я не решаюсь говорить о ней здесь. И светлые глаза Элеоноры еще более просветлели при моих словах , она вздохнула как будто смертная тяжесть свалилась с ее груди, она задрожала и горько заплакала, но приняла мой обет (ведь она была ребенок !) и он усладил ей час кончины. И спустя несколько дней, спокойно разставаясь с жизнью, она сказала мне, что за все, что я сделал для успокоения ее души, она будет бодрствовать надо мною и являться мне в ночной тиши, если же этого не дано блаженным духам, — будет извещать меня о своем присутствии, вздыхать в дуновении вечернего ветра, или веять на меня ароматом кадильниц ангелов. И с этими словами окончилась ее непорочная жизнь, положив предел первой эпохе моего существования.
Все, что я говорил до сих пор, истинно. Но, переступая грань на тропинке Времени, поставленную смертью моей возлюбленной, и переходя ко второй эре моего существования, я чувствую, что тени сгущаются в моем мозгу, и сам сомневаюсь в безусловной точности моего рассказа. Но буду продолжать. Годы влачились за годами, а я все еще жил в долине Разноцветных Трав , но в ней снова все переменилось. Блистательные цветы спрятались в стволы деревьев и больше не появлялись. Краски зеленого ковра побледнели, рубиново-красные лилии исчезли одна за другой, а на место их выросли фиалки, темные, подобные глазам, которые грустно хмурились и плакали, покрытые росою. И жизнь исчезла с тех мест, где мы ступали, потому что стройный фламинго уже не развертывал перед нами своих пурпурных крыльев, он печально улетел за горы с толпою веселых пестрых птиц, явившихся вместе с ним. И золотые и серебряные рыбки уплыли через ущелье на нижнем конце нашей долины и никогда уже не появлялись на поверхности тихой речки. И мелодия, что была нежнее Эоловой арфы и музыкальнее всех звуков, кроме голоса Элеоноры, замерла мало по малу в грустном ропоте, который становился все тише и тише, пока речка не вернулась к своему прежнему торжественному безмолвию, и огромное облако поднялось, оставляя на вершинах гор прежний тусклый туман и вернулось в область Геспера, унося с собой всю пышность и роскошь, и лучезарный блеск долины Разноцветных Трав.
Но Элеонора не забыла своего обещания, потому что я слышал бряцанье небесных кадильниц , и волны священных ароматов обвевали долину, и в минуты тяжкого уединения, когда скорбь давила мне сердце, ветерок приносил мне ее нежные вздохи, и часто в ночной тиши, я слышал неясный шепот, а однажды, — о, только однажды! меня пробудило от сна, подобного смерти, прикосновение ее призрачных губ к моим губам.
Но пустота моего сердца не могла быть наполнена. Я жаждал любви, такой же, как та, что раньше наполняла мое существо. Наконец, долина стала меня терзать воспоминаниями об Элеоноре, и я навеки оставил ее для суетных и шумных успехов.
Я очутился в странном городе, где все стремилось изгладить из моей памяти сладкие грезы, которым я предавался так долго в долине Разноцветных Трав. Пышность и блеск гордого Двора, безумный звон оружия, лучезарная красота женщин отуманили и отравили мой мозг. Но душа моя оставалась верной своему обету, и присутствие Элеоноры по прежнему обнаруживалось в безмолвные часы ночи. Но внезапно эти явления прекратились, и мир для меня оделся мглою, и я ужасался жгучих мыслей и страшных искушений, осаждавших меня, потому что из далеких, неведомых стран явилась к веселому Двору короля, у которого я служил, девушка, — и перед ее красотой пало мое изменническое сердце, к ее ногам я склонился без колебаний, в самом пылком, в самом низком обожании. Что была моя любовь к юной девушке долины перед страстью и бешенством, перед экстазом обожания, в котором изливалась моя душа у ног воздушной Эрменгарды, — О, светлый серафим Эрменгарда! — вот все, о чем я мог думать. — О, небесный ангел Эрменгарда! когда я глядел в ее глубокие глаза, я мечтал только о них — и о ней.
Мы обвенчались, и я не страшился проклятия, которое навлек на свою голову, и его горечь не посетила меня. И однажды — но только однажды, в ночном безмолвии, ко мне донеслись сквозь решетку окна нежные вздохи, приносившие мне прощение, и превратились они в знакомый, сладкий голос, говоривший:
— Спи с миром ! — потому что дух Любви царить и правит, и отдав свое страстное сердце той, которую зовут Эрменгарда, ты освободился от обетов Элеоноре, в силу решений, о которых узнаешь в небесах.
Источник текста: Собрание сочинений Эдгара Поэ. — Санкт-Петербург: Типография бр. Пантелеевых, 1896. — Т. 1.
Исходник здесь: Викитека.
Современная орфография: В. Г. Есаулов, 14.02.2016 г.