Экскурсы в область русского эпоса, Миллер Всеволод Федорович, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 37 минут(ы)

Экскурсы въ область русскаго эпоса.

(Посвящаются академику А. Н. Веселовскому).

I.
Князь Владиміръ и Евпраксія.

Одинъ изъ существенныхъ вопросовъ, представляющихся изслдователю русскаго эпоса,— вопросъ объ отношеніи былеваго князя Владиміра къ историческому. Вообще господствуетъ убжденіе, что, при значительномъ несходств обихъ личностей, въ былевомъ кн. Владимір отразились, однако, довольно многія черты историческаго, хотя и искаженныя въ теченіе вковъ позднйшими историческими наслоеніями. ‘Какъ преобладающее въ былинахъ положеніе Владиміра,— говоритъ О. Миллеръ,— есть положеніе стольнаго князя кіевскаго, такъ и преобладающее его качество — ласковость, отеческая доброжелательность. Но, съ одной стороны, сквозь этотъ нравъ проглядываетъ, съ другой — къ нему примыкаетъ, или, наконецъ, поверхъ его выдается нравъ совершенно иного рода’ {Илья Муромецъ и богатырство кіевское, стр. 329.}. Отмчая несимпатичныя черты характера былеваго Владиміра, изслдователь пытается объяснить происхожденіе нкоторыхъ изъ нихъ. Такъ, въ нкоторыхъ чертахъ грубости Владиміра онъ склоненъ видть черты, оставшіяся за княземъ отъ другаго порядка вещей, отъ временъ отдаленнйшихъ, то-есть ‘поры грубйшаго кровнаго деспотизма’. Изрдка встрчающіяся черты корыстолюбія О. Миллеръ признаетъ проявленіемъ германской дружинности во Владимір. Деспотизмъ объясняется тмъ, что ‘на то же лицо налегъ во многихъ былинахъ позднйшій государственный деспотизмъ въ дух Ивана Грознаго’. Наконецъ, отмчая постоянную праздность былеваго Владиміра, О. Миллеръ упоминаетъ мнніе Добролюбова, находившаго во Владимір черты византійской государственной важности. Но послднему толкованію, по мннію изслдователя, противорчитъ простота отношеній между княземъ и богатыремъ. ‘Если же и другія толкованія боле или мене односторонни, то,— спрашиваетъ авторъ,— не окажется ли хоть тутъ совершенно сподручнымъ стасовское ученіе о заимствованіяхъ съ востока? Не оказывается ли, въ самомъ дл, хоть эта вчная праздность нашего Владиміра списанною съ какихъ-нибудь восточныхъ властителей? Увы, что касается, по крайней мр, ближайшихъ къ намъ тюркскихъ сказаній, то и въ нихъ такъ называемые ханы-родоначальники оказываются несравненно дятельне нашего Владиміра: они воюютъ, они охотятся и добычею кормятъ народъ, нашъ же князь ничего никогда не длаетъ. Посл всего этого, отказываясь при настоящемъ положеніи науки, отъ всякихъ дальнйшихъ толкованій, мн остается только повторить слова, сказанныя мною про Владиміра былеваго въ другомъ мст: ‘не въ немъ настоящая сила Руси, а въ нихъ, людяхъ всякаго рода, такъ сказать, въ выборныхъ людяхъ земли русской, онъ же только даетъ широкій просторъ ихъ богатырскимъ силамъ’ {Наз. соч., стр. 330. См. также замчанія Л. Н. Майкова о праздности князя Владиміра. Былины Владим. цикла, стр. 96.}.

И такъ, изслдователь отказывается отъ дальнйшихъ попытокъ къ объясненію существенной черты личности Владиміра, черты тмъ боле любопытной, что она находится въ рзкомъ противорчіи съ чертами лтописнаго князя Владиміра. Дйствительно, если мы припомнимъ изображеніе Владиміра въ лтописи, его энергію, предпріимчивость, политическую мудрость, образъ его жизни до и посл крещенія, то естественно возникаетъ вопросъ, почему историческій Владиміръ представляетъ въ народномъ эпос такую непривлекательную фигуру? Сдлавъ попытку къ объясненію нкоторыхъ непривлекательныхъ свойствъ Владиміра, О. Миллеръ, повидимому, самъ сознаетъ, что историческими національными наслоеніями нельзя объяснить главной и существенной черты этого былеваго типа. Къ вліянію восточныхъ сказаній покойный изслдователь вообще относился несочувственно, и потому, только ради очистки совсти заглянувъ въ ближайшія къ намъ тюркскія сказанія, немедленно возвращается изъ этой экскурсіи съ убжденіемъ, что и личности тюркскихъ хановъ не могутъ послужить къ объясненію праздности Владиміра. Не относясь съ такимъ предубжденіемъ къ теоріи вліянія Востока на нкоторые типы нашего эпоса, мы попытаемся снова заглянуть въ область восточныхъ сказаній, руководясь тмъ соображеніемъ, съ которымъ, вроятно, согласны вс изслдователи, что никакими національно-историческими наслоеніями нельзя, въ конц-концовъ, объяснить тхъ непривлекательныхъ сторонъ, которыми, совершенно незаслуженно, нйродная поэзія исказила личность энергическаго и мудраго русскаго князя.

Сначала спросимъ себя, какія черты историческаго Владиміра могли бы дать матеріалъ для эпическаго воспроизведенія, могли бы отложиться въ народной памяти?

Хотя норманскіе предшественники Владиміра, набирая въ свои дружины разныя русскія племена и водя ихъ на завоеванія отдльныхъ областей Россіи и нердко за ея предлы, должны были положить въ эти племена основы къ сознанію ихъ родства, однако, сами князья еще мало чувствовали связи съ русскою землей, смотрли на большинство племенъ, какъ на обильный источникъ для собиранія дани и захвата рабовъ, самой доходной статьи княжеской торговли, и потому представлялись народу элементомъ чуждымъ, пришлымъ, врод прежнихъ восточныхъ властителей хазаръ. Даже для ближайшаго къ кіевскимъ полянамъ племени, для древлянъ, князь врод Игоря былъ только насильникомъ: придетъ княжеская дружина, выколачиваетъ дань, грабитъ направо и налво, и уйдетъ, причемъ для древлянина не представляло интереса знать, откуда пришелъ князь и куда ушелъ, разв только по отношенію къ вопросу, когда можно ожидать вновь его грабительскаго набга. При Владимір чувствуется какъ будто новое вяніе. Хотя, вроятно, далеко не вс событія и предпріятія его княженія донесла народная память до столбцовъ лтописи, т.-е. до конца XI и начала XII вка, однако, то, что сохранилось, громко свидтельствуетъ, что въ личности Владиміра надъ княземъ дружиннымъ преобладаетъ князь земскій. Благодаря ли происхожденію Владиміра отъ славянки Малуши, или вліянію дяди Добрыни и нкоторому загону, въ которомъ онъ находился при жизни отца, какъ не вполн равноправный среди братьевъ {См. лтописный разсказъ подъ 970 г., когда Ярополкъ и Олегъ отказались пойти князьями къ новгородцамъ. Добрыня совтуетъ новгородскимъ людямъ просить у Святослава отпустить къ нимъ въ князья Владиміра. На ихъ просьбу Святославъ отвчаетъ: ‘Вотъ онъ вамъ!’ — вроятно, тономъ нсколько пренебрежительнымъ къ новгородцамъ, къ которымъ не пошли княжить (вроятно, не безъ согласія отца) его другіе сыновья.}, во Владимір замтно боле симпатіи къ національному, славянскому элементу, чмъ въ его скандинавскихъ предкахъ. Гордая норманка Рогндь не захотла разуть робичича, и въ ея словахъ, вроятно, слдуетъ видть отголосокъ взглядовъ нкоторой части нормановъ на этого вполн славянскаго сына Святослава. Изъ прирожденной ли, или привитой въ дтств симпатіи къ славянству, или изъ политическихъ соображеній, умный Владиміръ, хотя и овладлъ Кіевомъ при помощи нанятыхъ варяжскихъ дружинъ, старался, однако, освободиться отъ ихъ давленія и искалъ опоры въ славянскомъ элемент населенія своего княжества. Это сдлало его первымъ популярнымъ княземъ древней Руси, память о которомъ долго посл его смерти жила въ народныхъ устахъ. Идеализація князя Владиміра сильно просвчиваетъ уже въ его лтописномъ изображеніи. ‘По народному представленію, — говоритъ Костомаровъ,—Владиміръ не только не похожъ былъ на отцовъ и ддовъ, но составлялъ имъ противуположность. Прежніе князья только и знали, что брали съ людей, да накладывали дани, Владиміръ, напротивъ, представляется боле дающимъ народу, чмъ берущимъ отъ него. Это уже князь не дружинный, а земскій’ {Преданія первоначальной русской лтописи. Историческія монографіи, изд. Вольфа, т. XIII, стр. 168.}. Въ первую половину своего княженія Владиміръ является ревнителемъ національнаго культа, ставитъ изваянія славянскихъ боговъ, приноситъ имъ жертвы и то же самое длаетъ въ Новгород его дядя Добрыня, совтами котораго, быть можетъ, руководился его воспитанникъ. Первыми жертвами, по лтописи, падаютъ два варяга, что опять-таки должно было льстить русскому національному чувству, несомннно ожесточенному противъ тяжелаго гнета привилегированныхъ чужеземцевъ. Судя по краткимъ лтописнымъ извстіямъ о военныхъ предпріятіяхъ Владиміра, о его походахъ на ляховъ, ятвяговъ, хорватовъ, болгаръ и проч., онъ отличался не меньшею воинственностью, чмъ его предки, и съ этой стороны точно также соотвтствовалъ народному идеалу князя. Но и въ этомъ отношеніи чувствуется уже новое вяніе. Владиміръ является княземъоберегателемъ и устроителемъ той области, съ которою тсно связанъ, какъ съ своею отчиной. Не ограничиваясь походами для защиты ея населенія отъ степныхъ кочевниковъ (печенговъ), причинявшихъ ей наибольшее зло, онъ принимаетъ вс мры, чтобы укрпить во всхъ опасныхъ мстахъ ея предлы, подверженные набгамъ степняковъ. Дятельность земскаго князя по построенію городовъ въ порубежныхъ мстахъ была, несомннно, очень значительна. По лтописи подъ годомъ 988 мы читаемъ, что Владиміръ ‘нача ставити городы по Десн и по Востри, по Трубежеви и по Сул, и по Стугн, и нача нарубати муж лучши отъ Словень, и отъ Кривичь, и отъ Чюдеи, и отъ Вятичь, а отъ сихъ насели грады, б бо рать отъ Печенгъ’ {Лтопись по списку Лаврентія, стр. 119.}. Движеніе среди русскаго населенія, вызванное этою колонизаціей, выводъ въ новые города различныхъ племенъ изъ разныхъ мстъ государства должны были также немало содйствовать утвержденію въ населеніи сознанія національнаго единства и идеи государства, должны были прочно залечь въ народной памяти о Владимір. И на это мы находимъ, дйствительно, указанія въ лтописи. Подобно тому, какъ разнымъ царямъ-строителямъ, врод Навуходоносора, Александра Великаго или царицы Тамары на Кавказ, приписывается народными преданіями возведеніе многихъ древнихъ сооруженій, которыя завдомо имъ не принадлежатъ, такъ народное сказаніе, занесенное нашею лтописью, приписывало Владиміру построеніе города Переяславля, который упоминается въ самой лтописи раньше его времени, причемъ въ томъ же преданіи — о побд русскаго силача надъ печенжскимъ — мы находимъ, быть можетъ, самую раннюю ‘старину’ изъ Владимірова эпическаго цикла. Дале, такія громкія событія, какъ взятіе Корсуня, бракъ на греческой царевн и крещеніе Владиміра, прибытіе въ Кіевъ греческаго и южно-славянскаго духовенства, торжественное крещеніе кіевлянъ, сверженіе идоловъ, христіанская проповдь, построеніе церквей, заведеніе училищъ,— все это должно было заставить вс классы населенія много говорить о Владимір, причемъ разсказы о дйствительныхъ событіяхъ, переходя изъ устъ въ уста, разукрашались фантазіей и уже въ ближайшихъ поколніяхъ подвергались общей участи устныхъ преданій — смшенію фактовъ разнаго времени, эпической амплификаціи, внесенію сказочныхъ мотивовъ и т. п. На ряду съ сказаніями о Владимір могли ходить въ народ преданія о нкоторыхъ выдающихся личностяхъ его княженія. Недаромъ имена его воеводъ Добрыни и Путяты вошли въ пословицу, а имя перваго досел живетъ въ былинахъ. ‘Какъ ни скудны данныя,— говоритъ Костомаровъ, — которыя бы могли дать намъ боле ясный образъ Владиміра и его эпохи, самыхъ тусклыхъ представленій достаточно, чтобы признать, что эпоха его была эпохою великаго внутренняго преобразованія, и личность Владиміра, хотя видимая нами сквозь призму народныхъ преданій, все-таки, настолько кажется высокою, громадною, что въ нашей исторіи одна только личность можетъ стать съ нимъ въ уровень — личность Петра Великаго’ {Назвавъ соч., стр. 172.}.

Очевидно, что такая личность должна была на долгія времена отложиться въ народной памяти, стать центромъ эпическихъ сказаній, но центромъ не только ‘географическимъ’, не такимъ, какимъ является Владиміръ въ нашемъ богатырскомъ эпос, только какъ безсмнный князь кіевскій, вчно заводящій въ гридниц пированье почестенъ пиръ, а дйствительнымъ ‘краснымъ-солнышкомъ’ Русской земли, широко разливающимъ свои лучи во всей области эпическихъ сказаній.

Намъ кажется, нтъ основаній прибгать къ предположенію, что закрпленію имени Владиміра въ эпос, какъ безсмннаго князя стольнокіевскаго, могла много содйствовать личность другого одноименнаго князя — Владиміра Мономаха {О. Миллеръ въ ‘Исторіи русск. словесности Галахова’, т. I., стр. 21.}, хотя въ одномъ сюжет — о заключеніи Ставра Годиновича Владиміромъ въ погреба глубокіе — дйствительно событіе княженія Мономаха перенесено на Владиміра святаго. Несмотря на свое выдающееся положеніе среди другихъ современныхъ князей, Мономахъ былъ лишь одинъ изъ многихъ, а не единодержавный властитель Руси, какимъ представляется былинный Владиміръ, притомъ, княжескія междоусобія, раздиравшія въ его время Русскую землю, едва ли давали матеріалъ для богатырскихъ сказаній. Печальная дйствительность слишкомъ подавляла народную фантазію, заставляя ее скоре идеализировать времена золотой старины, когда [сплоченная Владиміромъ святымъ Русская земля побдоносно отбивалась отъ ‘поганыхъ’ и даже дйствовала на нихъ наступательно. Что именно Владиміръ святой одинъ отложился въ народномъ эпос, это видно изъ нкоторыхъ, давно указанныхъ историческихъ отголосковъ (наприм., пиры Владиміра, хлбосольство, привтливость, любовь къ дружин), сохранившихся въ былинахъ и, наконецъ, въ отчеств Сеславичъ, Сыславичъ (испорченномъ изъ Святославича), сохранившемся кое-гд въ эпос.

Дло историковъ ршить, если это вообще возможно, насколько дйствительный историческій Владиміръ соотвтствовалъ тому изображенію, которое мы находимъ въ лтописи {См. интересное изслдованіе В. 3. Завитневича: ‘Владиміръ святой, какъ политическій дятель’. Кіевъ, 1888 г.}. По мннію Костомарова, въ лтописномъ изображеніи слдуетъ видть ‘не просто только память о Владимір дйствительномъ, историческомъ: это — народный идеалъ князя, и если онъ соединился съ именемъ Владиміра, то потому, что во Владимір были черты, удовлетворявшія этому идеалу’ {Назв. соч., стр. 167.}. Для насъ достаточно того, что въ конц XI и въ начал XII вка ходили на Руси многочисленныя сказанія о Владимір и его воеводахъ,— сказанія, въ которыхъ его личность играла самую выдающуюся роль, являлась народнымъ идеаломъ князя и, согласно съ обычною эволюціей эпоса, притягивала сказанія другихъ мстъ и временъ, подобно тому, какъ тотъ же процессъ пріурочиванья разнообразныхъ бродячихъ сказаній къ громкому имени мы находимъ въ сказаніяхъ объ Александр Македонскомъ, или Карл Великомъ, или Соломон. Естественно, чтобы получить значеніе притягивающаго центра въ эпос, такая личность, или, по крайней мр, молва о ней, должна чмъ-нибудь поразить народное воображеніе: на пустое имя безъ содержанія не могутъ наслояться въ теченіе многихъ вковъ народныя сказанія. А, между тмъ, если мы разсмотримъ былиннаго Владиміра, то найдемъ въ немъ во всхъ главныхъ чертахъ полную безцвтность, полное несоотвтствіе съ лтописнымъ идеальнымъ княземъ, и, естественно, впадаемъ въ недоумніе, почему эта низменная, нердко комическая и презрнная фигура носитъ на себ славное историческое имя и притянула къ себ такое множество эпическихъ сказаній?

Просмотримъ теперь черты нравственнаго облика былиннаго Владиміра.

Въ противуположность своимъ богатырямъ, особенно Иль Муромцу, князь Владиміръ столько-кіевскій обнаруживаетъ при всякой опасности непомрную трусость, — порокъ, всего боле презираемый въ богатырскихъ сказаніяхъ. Такъ, когда Калинъ-царь подступаетъ къ Кіеву съ войскомъ:

‘Тутъ Владиміръ князь да стольно-кіевскій

Онъ по горенки да сталъ похаживать,

Съ ясныхъ очушокъ онъ ронитъ слезы вдь горючіи,

Шелковымъ платкомъ князь утирается,

Говоритъ Владиміръ князь да таковы слова:

—Нтъ жива-то стараго козака Ильи Муромца,

Некому стоять теперь за вру, за отечество,

Некому стоять за церкви вдь за Божіи,

Некому стоять-то вдь за Кіевъ градъ,

Да вдь некому сберечь князя Владиміра

Да и той Опраксы королевичной’ ¹).

¹) Гильфердингъ: ‘Онежск. былины’, No 75, столб. 447.

Послднія слова особенно характерны: князь прямо признается, что не можетъ самъ уберечь себя и княгиню.

Точно такъ же, когда къ Кіеву подъзжаетъ Идолище, прежде всего

‘Убоялся нашъ Владиміръ стольне-кіевскій

Чтоль татарина да онъ было поганаго,

Чтоль Идолища да онъ было великаго’ ¹).

¹) Гильфердингъ: ‘Онежскія былины’, No 4, столб. 22.

При назд богатыря Соловникова Владиміръ кричитъ со страху и на опросъ Ильи Муромца о причин крика говоритъ:

‘— Ахъ ты старый козакъ, Илья Муромецъ!

Да какъ-то не кричать, не треложить мн?

Да на стольней-отъ городъ, какъ на Кіевъ градъ…

А назжать изъ-за славна за синя моря

Молодой младой сюды Солбиниковъ ¹).

¹) Тамъ же, столб. 229.

Вообще трусливость князя проявляется во множеств случаевъ и трудно найти въ былинахъ хоть одинъ случай, гд бы онъ проявилъ мужество. Отмчая трусость и слабонервность князя, ‘сказители’ весьма часто изображаютъ его въ комическомъ положеніи. Вспомнимъ сцены врод той, какъ отъ свиста Соловьинаго или отъ выстрла Василисы Владиміръ ползаетъ на карачкахъ по гридниц или Илья беретъ его подъ пазуху {Киревскій, т. I, стр. 30.}. Такъ, когда

‘Закрывалъ Калинушка въ полголоса, —

Владиміръ князь-тотъ съ ума сошолъ,

Княгина ходитъ роскаракою’ ¹).

¹) Гильфердингъ, столб. 585.

Нердко встрчаются сцены униженія князя Владиміра предъ его богатырями.

Испугавшись ‘бды неминучей’, Владиміръ не скупится на слезы и поклоны, чтобъ задобрить богатырей. Такъ, при назд собаки-Калина-царя:

‘Князь Владиміръ порасплакался,

Собираетъ могучихъ богатырей,

И могучіимъ богатырямъ раскланялся’ ¹).

¹) Рыбниковъ, т. I, стр. 115.

Въ другомъ варіант того же сюжета Владиміръ идетъ еще дальше въ своемъ униженіи: выпустивъ изъ погреба безвинно засаженнаго туда Илью,

‘Упадалъ Владиміръ князь Иль во праву ногу ¹).

Или билъ ему челомъ ‘до сырой земли’ ²).

¹) Рыбниковъ, т. III, стр. 207.

²) Киревскій, т. IV, стр. 42.

Въ отношеніяхъ Владиміра къ богатырямъ въ былинахъ замчается какая-то двойственность. Съ одной стороны, въ эпическомъ Владимір отразился историческій съ его щедростью и любовью къ дружин. Древній, установившійся за Владиміромъ эпитетъ ласковаго, встрчается безпрестанно въ былинахъ, и нердко князь жалуетъ богатырей и безсчетною золотою казной, и городами съ пригородами за ихъ услуги. Но встрчаются и жалобы богатырей на Владиміра, стованія на его неблагодарность, на-то, что онъ не цнитъ своихъ богатырей:

‘Да не будемъ мы беречь (говорятъ они) князя Владиміра,

Да еще съ Опраксой королевичной:

У него вдь есте много да князей бояръ,!

Кормитъ ихъ и поитъ да и жалуетъ,

Ничего намъ нтъ отъ князя отъ Владиміра ¹).

¹) Гильфердингъ, столб. 451.

Или вотъ что говоритъ про Владиміра старый богатырь Самсонъ Самойловичъ своему крестнику Иль Муромцу:

‘Кладена у меня заповдь крпкая:

Не бывать бы мн во город во Кіев,

И не глядть бы мн на князя на Владиміра

И на княгину Апраксію не сматривать,

И не стоять бы больше мн за Кіевъ градъ.

Онъ слушаетъ князей-бояръ,

А не почитаетъ богатырей’ ¹).

¹) Рыбниковъ, т. Ш, стр. 210.

Разсылая богатырей съ порученіями не только для защиты земли Русской, но и для своихъ личныхъ цлей (за невстой, за лебедями для княжескаго стола), Владиміръ нердко выказываетъ грубую неблагодарность къ людямъ, много ему послужившимъ. Вотъ, напримръ, какъ жалуется на неблагодарность князя любимый народный богатырь Илья:

‘Служилъ-то я у князя Владиміра,

Служилъ я ровно тридцать лтъ,

А не выслужилъ слова сладкаго, увтливаго,

Увтливаго слова, привтливаго,

А хлба-соли мягкія’ ¹).

¹) Рыбниковъ, т. I, стр. 94.

Неблагодарность къ другому богатырю, Добрын, проявляется въ слдующей угроз, которою князь сопровождаетъ свое порученіе:

‘Ахъ ты, душенька Добрыня, сынъ Никитиничъ,

Ты достань-ко нунь Забаву, дочь Потятичну,

Да изъ той было пещерушки зминою.

Не достанешь ты Забавы, дочь Потятичной,

Прикажу теб Добрын голову рубить’ ²).

¹) Гильфердингъ, столб. 32.

Того же Добрыню, жившаго нсколько лтъ при двор въ стольникахъ, Владиміръ по наговору сажаетъ въ темницу {Гильфердингъ, столб. 605.}, и, чтобы затмъ погубить его, посылаетъ въ поганую Литву, къ литовскому королю, выправлять дани за 12 лтъ. Недоброжелательство князя къ богатырю проявляется и въ томъ, что во время отлучки послдняго Владиміръ сватаетъ его жену за того (Алешу Поповича), за кого отъзжающій Добрыня запретилъ жен выходить замужъ въ случа своей смерти. Въ нкоторыхъ варіантахъ выказывается съ особенною яркостью насиліе, до какого при этомъ доходитъ Владиміръ: иногда онъ угрожаетъ взять Настасью силою, если она ‘добромъ нейдетъ’, иногда грозится выдать ее въ Литву за татарина или постричь въ старицы {О. Миллеръ: назван. соч., стр. 492.}. Естественно поэтому, что возвращающійся мужъ награждаетъ князя весьма нелестнымъ эпитетомъ:

‘Кабы ты былъ не Владиміръ князь,

Назвалъ бы тебя я сводникомъ,

А княгиню — сводницей’ ¹).

¹) Тамъ же, стр. 493.

Подобные укоры раздраженнаго богатыря князю приходится выслушать, какъ справедливое наказаніе:

‘Тутъ солнышко Владиміръ стольне-кіевскій

Онъ повсилъ буйну голову

А въ тотъ же во кирпиченъ мостъ

Со своею было княгиною’ ¹).

¹) Гильфердингъ, ст. 46.

Нкоторые сказители доводятъ неблагодарность Владиміра даже до того, что князь ничмъ не вознаграждаетъ богатыря за спасеніе имъ отъ змя своей любимой дочери:

‘Прізжаетъ-то Добрыня ко стольному ко городу ко Кіеву

Ай ко ласкову ко князю ко Владиміру,

Ай приводитъ князю дочику любимую.

Ай за тую-то выслугу великую

Князь его нечимъ не жаловалъ’ ¹).

¹) Гильфердингъ, ст. 321.

Если такъ ярко проявляется нерасположеніе князя къ Добрын, который вообще отличается вжествомъ и котораго нкоторыя былины называютъ племянникомъ Владиміра, то относительно другихъ богатырей князь доходитъ до крайняго деспотизма и самодурства и является виновникомъ смерти нкоторыхъ изъ нихъ. Сухмантій, вызвавшійся добыть Владиміру живьемъ лебедь блую и потерпвшій неудачу на охот, боится съ пустыми руками хать къ князю: ‘Какъ похать мн къ ласкову князю — мн живому не бывать’. Князь не вритъ совершонному имъ подвигу — избіенію татарской рати — сажаетъ его въ погребъ, и это такъ оскорбило богатыря, что онъ

‘Выдергивалъ листочки маковые

Съ тыихъ ранъ со кровавыихъ’

и истекъ кровью {Рыбниковъ, т. I, стр. 32.}.

Такая же печальная судьба постигаетъ богатыря Данилу Ловчанина. Позарившись на его красавицу-жену, князь, по совту коварнаго Мишатычка, отправляетъ богатыря на опасные подвиги, насылаетъ на него его братьевъ, роднаго и названнаго, а самъ детъ въ теремъ Василисы и хочетъ увезти ее къ себ въ Кіевъ. Но врная жена закалывается на томъ мст, гд закололся ея мужъ {Киревскій, т. III, стр. 33—34.}. Такимъ образомъ, сбылись пророческія слова Ильи Муромца:

‘Ужь ты батюшка Володиміръ князь!

Изведешь ты яснова сокола,—

Не пылать те блой лебеди!’ —

Слова, за которыя князь посадилъ Илью въ погреба глубокіе. Послднее наказаніе, кажется, всего чаще примняется къ любимому народному богатырю, который, по свойству своего характера, нердко навлекаетъ на себя гнвъ ‘ласковаго’ князя. Обычнымъ поводомъ служитъ то, что князь обижаетъ Илью подаркомъ, даритъ другихъ богатырей городами съ пригородами, а Иль жалуетъ шубу кунью и затмъ, за пренебрежительное отношеніе богатыря къ подарку, приказываетъ своимъ слугамъ:

‘Повести Илью на горы высокія,

Бросить его въ погреба глубокіе,

Задернуть ршетками желзными,

Завалить чащей, хрящомъ-камнемъ’ ¹).

¹) Киревскій, т. I, стр. 67. Срав. Гильфердингъ, 1177 и 1268.

Иногда это наказаніе постигаетъ Илью за то, что онъ приходитъ незваный на княжескій почестенъ пиръ {Гильфердингъ, ст. 304.}. Каждый разъ, однако, князь самъ платится за свое самодурство и долженъ прибгать къ помощи наказаннаго имъ богатыря, который въ столкновеніи съ нимъ не скупится на рзкія слова и угрозы. Такъ, напримръ, когда къ разобиженному Иль Владиміръ посылаетъ его брата крестоваго Добрыню Никитича, чтобы пригласить его на княжескій пиръ, то ‘старый козакъ’ говоритъ Владиміру:

‘Зналъ кого послать меня позвать!

Кабы не братецъ крестовый названный,

Никого я не послухалъ бы.

А было намренье наряжено:

Натянуть тугой лукъ разрывчатый,

А класть стрлочка каленая,

Стрлить во гридню во столовую,

Убить тебя князя Владиміра’ ¹).

¹) Рыбниковъ, т. I, No 18. Срав. Гильфердингъ, ст. 236, 459.

Не мене рзко отзывается Илья о княз, когда послдній посылаетъ освободить его изъ погреба. Илья соглашается выйти только благодаря просьб Апраксіи, чтобъ служить за вру христіанскую, за стольный Кіевъ-градъ, за вдовъ, сиротъ, причемъ прибавляетъ по адресу князя:

‘А для собаки-то князя Владиміра

Да не вышелъ бы я вонъ изъ погреба’ ¹).

¹) Гильфердингъ, ст. 1179.

Разгнванный Илья, въ нкоторыхъ былинахъ, идетъ еще дальше: прогнавъ прислужниковъ княжескихъ, онъ садитъ на очищенныя мста на пиру голь кабацкую, говоря, что князь держится на престол только имъ, Ильей, что ‘заутра онъ можетъ и самъ служить въ Кіев княземъ {О. Миллеръ, стр. 666.} и что

‘Ежели не сдлаетъ князь по-моему,

То онъ процарствуетъ только до утрія’ ¹).

¹) Рыбниковъ, т. II, стр. 338.

Чтобы докончить списокъ пороковъ эпическаго Владиміра, слдуетъ упомянуть еще одну черту его характера, проскальзывающую, впрочемъ, нечасто и представляющую рзкую противуположность его обычной щедрости. Мы имемъ въ виду жадность, которая побудила князя позариться на имніе сыновей Соловья-разбойника. Жадность проявляетъ и дочка Владиміра, которая уцпилась было за драгоцнный перстень Соловья и поплатилась за это пальцемъ. О. Миллеръ предполагалъ, что эти добычничьи инстинкты были наслдованы Владиміромъ отъ его предка Игоря {Въ Исторіи словесности Галахова, т. I, стр. 61.}. Пусть такъ, хотя доказать это весьма мудрено, такъ какъ эта черта противорчитъ всему, что мы знаемъ объ историческомъ и эпическомъ Владимір. Для насъ достаточно того, что ласковаго князя стольно-кіевскаго, Владиміра красное-солнышко, народные сказители въ теченіе многихъ поколній награждали весьма солиднымъ спискомъ всякихъ пороковъ и даже такими, которые народу особенно ненавистны въ княз. Любопытно, что такое несоотвтствіе между историческимъ и былиннымъ Владиміромъ, затрудняющее изслдователя эпоса, чувствуется и самими сказителями. Хотя они не знаютъ исторіи, но помнятъ, что князь Владиміръ причисленъ къ лику святыхъ. ‘Не разъ,— говоритъ Гильфердингъ,— сказитель, пропвъ про князя Владиміра какой-нибудь стихъ, весьма къ нему непочтительный, просилъ за это не взыскать, ‘потому-де мы сами знаемъ, что нехорошо такъ говорить про святаго, да что длать? Такъ пвали отцы, и мы такъ отъ нихъ научились’ {Онежскія былины, предисловіе, стр. XXIV.}.

Спрашивается, неужели въ этомъ княз, трусливомъ, коварномъ, иногда жадномъ, заискивающемъ предъ Ильей и, вмст съ тмъ, унижающемся предъ нимъ,— въ княз, котораго богатыри называютъ собакой, сводникомъ, дурнемъ {О. Миллеръ, стр. 304.}, Соловей-разбойникъ — воромъ {Тамъ же, стр. 305.}, котораго Илья грозится убить и смстить, можно видть отголоски историческаго Владиміра, искаженные позднйшими, однако, національно-историческими наслоеніями? Если и можно допустить, что на личность былиннаго Владиміра наслоились нкоторыя черты московскаго царя-деспота, врод Ивана Грознаго, то этимъ мы нисколько не объяснимъ презрительнаго отношенія народа къ князю. Нигд въ псняхъ о Грозномъ мы не найдемъ такого отношенія народа къ властителю, которое сказывается въ обращеніи Ильи съ княземъ стольнокіевскимъ, и всякій понимаетъ, что такое отношеніе къ державной власти вообще не въ русскомъ національномъ характер. Слагатель псни могъ выставить черты самодурства, подозрительности, гнвливости, жестокости въ личности, подобной Грозному, но не могъ бы, согласно съ національнымъ духомъ, выставить личность князя въ комическомъ вид труса, неудачнаго сводника, не могъ бы заставить своего представителя издваться надъ нимъ и даже угрожать убить его и ссть на его мсто. Вс эти черты, по нашему убжденію, должны быть навяны извн, должны быть занесены съ Востока, изъ области сказочныхъ царей-деспотовъ и трусовъ, и не могли органически возникнуть на русской почв, какъ эпическіе отголоски личностей какихъ-нибудь историческихъ русскихъ властителей.

Для объясненія нкоторыхъ и, притомъ, существенныхъ сторонъ характера былеваго-Владиміра, мы исходимъ изъ предположенія, что на него отложились нкоторыя черты того типа ‘эпическаго’ или ‘сказочнаго’ царя, котораго иранскимъ экземпляромъ является царь Кейкаусъ, современникъ національнаго иранскаго богатыря Рустема. Какъ бы поверхностны на первый взглядъ ни представлялись сближенія, къ которымъ мы приступаемъ, мы надемся, что эта мысль будетъ становиться, по мр накопленія фактовъ, все боле и боле вроятной. Все, что вначал будетъ казаться случайнымъ, впослдствіи потеряетъ характеръ случайности, когда мы увидимъ, что вліяніе ‘Рустеміады’ на нашъ эпосъ проявляется не въ одной личности, а въ нсколькихъ, не въ одной фабул, а въ цломъ ряд. Какимъ путемъ проникало въ нашъ эпосъ это вліяніе и чрезъ какую промежуточную среду, это будетъ предметомъ одного изъ дальнйшихъ экскурсовъ, въ которомъ мы постараемся уяснить, какое значеніе имлъ персидскій эпосъ на Восток, въ какомъ вид и какіе сюжеты его пользовались особою популярностью и выходили за предлы Ирана, какимъ видоизмненіямъ они подвергались и при какихъ историческихъ условіяхъ нкоторые ихъ отголоски донеслись до южно-русскаго эпоса. Теперь же просимъ имть только постоянно въ виду, что иранскій эпосъ оказалъ вліяніе на русскій не въ томъ своемъ вид, въ какомъ онъ является въ изложеніи персидскаго поэта-историка и эклектика Фирдоуси, но что въ наши былины, какъ и въ кавказскія сказанія, могли перейти лишь остовы нкоторыхъ фабулъ, пройдя, притомъ, чрезъ рядъ передлокъ, измненій и искаженій какъ въ промежуточной (тюркской) сред, такъ и на русской почв, подъ вліяніемъ національной окраски и приспособленія къ основному характеру южно-русскаго эпическаго цикла. Вообще, заключеніе о правдоподобіи выдвигаемой нами гипотезы можетъ быть сдлано лишь по окончаніи всей серіи экскурсовъ, которые связаны между собою одною основною идеей, уясненіемъ вліянія восточныхъ иранскихъ сказаній на нашъ эпосъ. Мы вполн сознаемъ, что, приступая къ сравненію нкоторыхъ нашихъ былинныхъ тяповъ и сюжетовъ съ восточными, мы вступаемъ на почву весьма скользкую, мы хорошо помнимъ, что слишкомъ ршительно поставленная гипотеза В. В. Стасова потерпла крушеніе и вызвала полемику (въ которой мы сами принимали участіе) {Въ дальнйшемъ мы отмтимъ т немногіе, но прочные научные результаты изслдованія В. В. Стасова, которые, къ сожалнію, до сихъ поръ были игнорируемы.}, мы сознаемъ также и т требованія, которыя современное состояніе изученія народнаго эпоса предъявляетъ гипотез, имющей притязаніе на научность, но надемся въ главномъ и основномъ удовлетворить этимъ требованіямъ, что же касается частныхъ ошибокъ и увлеченій, отъ которыхъ не гарантированъ ни одинъ изслдователь, какъ бы онъ ни старался быть остороженъ, то такіе промахи будутъ своевременно замчены и исправлены критикой.

Царь Кейкаусъ, подобно Владиміру, не отличается воинскою доблестью: во время постоянной борьбы Ирана съ Тураномъ онъ пребываетъ въ своемъ дворц, пируя и угощая своихъ пехлевановъ, которые охраняютъ его и государство. Въ начал царствованія Кейкаусъ проявлялъ воинственныя наклонности, но предпріятія его были безумны и каждый разъ онъ впадалъ въ бду, изъ которой его выручалъ Рустемъ. Пренебрегая совтами пехлевановъ, Кейкаусъ предпринялъ походъ въ страну дивовъ Мазандеранъ, съ цлью прославить свое имя. Предпріятіе кончилось полною неудачей: царь со всмъ войскомъ попалъ въ постыдный плнъ и убдился, что спасти его можетъ одинъ Рустемъ, къ которому онъ и отправляетъ посланіе: ‘Когда я припоминаю твои совты,— пишетъ онъ отцу Рустемову Залю,— то вздыхаю. Твои совты не сдлали меня умне и мое легкомысліе причина моего несчастія’ {Mohl: ‘Livre des Rois’, I, 400.}. Такъ бичуетъ себя царь, который до начала похода выражалъ свое неудовольствіе Залю за несочувствіе его безумному предпріятію {Cp. ibid., p. 389.}. Урокъ, полученный самонадяннымъ царемъ въ Мазандеран, не послужилъ ему въ пользу. Посл того какъ Рустемъ, совершивъ рядъ подвиговъ и убивъ страшнаго Благо дива и царя Мазандерана, освободилъ Кейкауса, послдній по оплошности попадаетъ въ плнъ къ царю Гамаверана, а весь Иранъ наполняется полчищами туранцевъ. Снова приходится Рустему спасать безумнаго царя и очищать отечество отъ непріятеля. Спасенный Рустемомъ вторично, Кейкаусъ, подъученный Иблисомъ (злымъ духомъ), длаетъ попытку взлетть на небо на прирученныхъ орлахъ и попадаетъ въ комическое положеніе: орлы внезапно спустились, и царь, едва не разбившись, упалъ въ густомъ лсу, гд его разыскиваютъ Рустемъ и другіе пехлеваны. Интересно, какое мнніе о цар высказываютъ они при этомъ случа: ‘Старый Гудерзъ говоритъ Рустему: ‘Съ тхъ поръ, какъ меня мать кормила молокомъ, я видлъ на свт много внцовъ и престоловъ, царей и властителей, но ни между великими, ни между малыми я никогда не видалъ человка упряме Кейкауса. У него нтъ ни здраваго смысла, ни мудрости, ни опытности, нтъ правоты, и сердце у него не на мст. Можно сказать, что у него нтъ мозга въ голов и ни одной хорошей мысли’ {Mohl, II, р. 35.}. Такіе же комплименты приходится царю выслушивать и въ глаза отъ пехлевановъ: ‘Для тебя, — говорятъ они,— приличне больница, чмъ дворецъ. Каждую минуту ты оставляешь престолъ на произволъ враговъ, не повряя никому своихъ безумныхъ плановъ. Три раза ты попадалъ въ бду и не сталъ умне отъ этихъ испытаній’ {Ibid.}. Выслушивая подобные упреки, Кейкаусъ соглашается, что они справедливы, раскаивается, оплачетъ жолчью и кровью’. ‘Его гордость была подавлена стыдомъ, который онъ испытывалъ передъ богатырями, онъ на время воздерживался отъ пировъ и затворилъ дверь для аудіенцій’ {Ibid., стр. 37.}.

И такъ, въ персидскомъ эпос Кейкаусъ представляетъ нердко такую же комичную фигуру, какъ въ нашемъ Владиміръ, которому также, какъ мы видли, приходится и стыдиться за свою оплошность, и плакать, и возлагать всю свою надежду на богатырей, особенно на Илью Муромца.

Отношенія Кейкауса къ Рустему всего боле напоминаютъ отношенія Владиміра къ Иль. Такъ, когда Ирану и царю его угрожаетъ опасность, когда Сохрабъ, во глав туранскихъ войскъ, наступаетъ на Иранъ, Кейкаусъ въ смятеніи пишетъ ‘ярлыки скорописчаты’ Рустему и не скупится на льстивыя выраженія: ‘Никто, кром тебя, не можетъ съ нимъ (Сохрабомъ) помряться,— ты одинъ можешь затмить его славу. Знай, что въ цломъ свт ты одинъ можешь (намъ) помочь. Ты сердце и оплотъ храбрыхъ Ирана, ты имешь когти и силы льва’ и т. п. {Mohl, II, р. 84.}. Но когда Рустемъ (подобно Иль Муромцу) не спшитъ устремиться на призывъ царя, а нсколько дней пируетъ и пьянствуетъ съ его гонцомъ, Кейкаусъ приходитъ въ гнвъ и начинаетъ бахвалиться. Онъ кричитъ пехлевану Гиву въ присутстіи Рустема и другихъ богатырей: ‘Кто такой Рустемъ, что онъ можетъ пренебрегать своими обязанностями и не повиноваться моимъ повелніямъ? Еслибъ у меня былъ сейчасъ мечъ подъ рукой, я отрубилъ бы ему голову, какъ апельсинъ. Возьми его, повсь его на вислиц и не произноси никогда передо мною его имени’. При этихъ словахъ сердце Гива встрепенулось и онъ сказалъ: ‘Неужели ты наложишь руки на Рустема?’ Царь разразился такъ противъ Гива и Рустема, что все собраніе было поражено, онъ приказалъ Тусу взять ихъ обоихъ и повсить, а самъ поднялся съ трона, пылая гнвомъ. Тусъ подошелъ къ Рустему и взялъ его за руку, пехлеваны стояли въ оцпенніи, онъ хотлъ отвести его съ глазъ Кейкауса, опасаясь за несчастіе. Но Рустемъ въ гнв воскликнулъ: ‘Не наполняй свою грудь пыломъ гнва: твои поступки одинъ хуже другаго и ты недостоинъ царствовать. Повсь лучше этого турка (Сохраба) и прибереги свой гнвъ и выходки для непріятелей. Румъ, Сегсаръ, Мазандеранъ, Египетъ, Китай и Гамаверанъ — рабы моего коня Ракша, ихъ сердца сокрушены моимъ мечомъ и лукомъ, и ты самъ живъ только благодаря мн. Какъ же ты дерзаешь предаваться такому гнву?’ Затмъ Рустемъ ударилъ рукой по рук Туса, и тотъ упалъ на землю, а богатырь, переступивъ чрезъ него, вышелъ, слъ на Ракша и сказалъ: ‘Я — побдитель львовъ, я — раздаватель внцовъ. Если я гнваюсь, что длается съ Каусомъ? Кто такой Тусъ, чтобъ онъ дерзнулъ наложить на меня руки? Богъ далъ мн силу и побдоносность, а не царь и его войско. Свтъ — мой рабъ и Ракшъ мой престолъ, мечъ — моя царская печать, шлемъ — мой внецъ… Богатыри призывали меня къ внцу, предлагали мн престолъ и корону, но я не пожелалъ престола царей,— я имлъ въ виду обычаи, мой долгъ и праведную жизнь. Еслибъ я принялъ престолъ и внецъ, у тебя не было бы этой власти и высокаго удла. Разв я заслужилъ слова, которыя ты произнесъ? Это ли воздаяніе за мои благодянія?’ и т. п. Въ заключеніе разгнванный богатырь объявляетъ, что онъ покидаетъ Иранъ и узжаетъ {Mohl, II, рр. 89—92.}. Другіе богатыри негодуютъ на царя за его обращеніе съ Рустемомъ. Гудерзъ отъ ихъ имени говоритъ, какъ необходимъ Рустемъ, и Кейкаусъ раскаивается въ своихъ словахъ. Онъ посылаетъ Гудерза, чтобъ умилостивить Рустема и вернуть его, подобно тому, какъ Владиміръ посылаетъ Добрыню вернуть разгнваннаго Илью. Рустемъ говоритъ Гудерзу: ‘Я нисколько не нуждаюсь въ Кейкаус, мое сдло — мой престолъ, мой шлемъ — мой внецъ, панцырь — моя порфира, а душа моя думаетъ только о смерти. Что передо мною Каусъ? Горсть пыли. Зачмъ мн бояться его гнва?’ и т. д. {Ibid., стр. 95.}. Наконецъ, онъ сдается на убжденія Гудерза, возвращается къ Каусу и послдній извиняется передъ нимъ, въ самыхъ льстивыхъ выраженіяхъ, въ своей необдуманной вспышк {Ibid., стр. 96.}.

Прежде чмъ пойти дальше, отмтимъ нкоторыя аналогіи въ отношеніяхъ Кейкауса къ Рустему и Владиміра къ Иль, съ тою необходимою оговоркой, что сходство является не столько въ деталяхъ, сколько въ главномъ, въ общемъ положеніи.

Какъ персидскій царь раздражается противъ самостоятельности Рустема, такъ и Владиміръ противъ поведенія (несомннно, гораздо боле грубаго) русскаго народнаго богатыря. Раздраженный тмъ, что его посадили на пиру съ боярскими дтьми, Илья уходитъ, стрляетъ по золотымъ маковкамъ княжескихъ покоевъ (или Божьихъ церквей), созываетъ голь кабацкую, угощаетъ ее и говоритъ:

‘Пейте вы, голи, не сумняйтеся,

Я заутра буду во Кіев княземъ служить,

А у меня вы будете предводителями’ ¹).

¹) Кир., I, 97.

Раздраженный Рустемъ, какъ мы сейчасъ видли, говоритъ, что могъ бы быть царемъ, вмсто Кауса, но пренебрегаетъ престоломъ.

Какъ Кейкаусъ грозится въ припадк гнва повсить Рустема, такъ Владиміръ велитъ заточить Илью въ погреба глубокіе, чтобъ онъ умеръ съ голоду {Гильфердингъ, ст. 1177.}, или угрожаетъ срубить ему голову {Рыбн., II, стр. 334.}. Какъ Кейкаусъ, по уход Рустема, раскаивается въ своемъ обращеніи съ нимъ и посылаетъ Гудерза вернуть его обратно, такъ Владиміръ, испугавшись ухода Ильи, посылаетъ къ нему Добрыню Никитича, которому и удается убдить разгнваннаго богатыря. Какъ Рустемъ нердко говоритъ о томъ, что сила ему дана отъ Бога и что онъ не боится Кайкауса, такъ нашъ Илья указываетъ на божественное происхожденіе своей силы богатырской, презрительно относится къ князю и позабываетъ свою обиду не ради ‘собаки-князя Владиміра’, а ради Божьихъ церквей, вдовъ, сиротъ и бдныхъ людей. Какъ въ ссор Кейкауса съ Рустемомъ другіе пехлеваны стоятъ на сторон послдняго и не ршаются (кром Туса) наложить на него рукъ, такъ и въ ссор Владиміра съ Ильей чувствуется высокое уваженіе прочихъ богатырей къ Муромцу. По однимъ пересказамъ, когда Владиміръ отдалъ приказъ посадить Илью въ погребъ, богатыри отправились за нимъ, но никто не дерзнулъ наложить на него рукъ. Они подъзжаютъ къ нему и говорятъ:

‘Ужь ты старый козакъ, Илья Муромецъ!

Приказалъ намъ солнышко Владиміръ-князь

Посадить тебя въ погребы глубокіе

И навалить-то ршеточку чугунную,

И завалить-то дубъ-колодьемъ со вс стороны,

Да зарыть-то лесочками желтыми’.

На это говоритъ Илья таково слово:

‘Да-де что со мною подлаете?’

Да говорятъ богатыри таково слово:

‘Да не одно ли солнышко на неб,

Не одинъ ли богатырь на святой Руси,

Старый козакъ Илья Муромецъ.

Да выведи (насъ) изъ неволи изъ великія,

Побдитъ насъ солнышко Владиміръ князь’ ¹).

¹) Гильфердингъ, ст. 1268.

Тогда Илья, жаля богатырей, самъ отправляется въ заточеніе к никто не наложилъ на него руки.

Въ другихъ пересказахъ протестъ богатырей противъ Владиміра за его приказъ засадить Илью въ погребъ заявляется весьма ярко:

‘А сильніи кіевски богатыри

А разсердились тутъ на князя на Владиміра,

А оны скоро вдь садились на добрыхъ коней,

А ухали оны да во чисто поле,

Ай во тое раздолье во широкое:

‘Ай не будемъ вдь мы жить больше во Кіеви,

А не будемъ мы служить князю Владиміру’ ¹).

¹) Тамъ же, ст. 304.

Такъ далеко не идутъ персидскіе пехлеваны, хотя нердко осуждаютъ кейкауса и при случа говорятъ ему въ глаза, что ему приличне больница, чмъ дворецъ (см. выше).

Обращаемся къ другимъ чертамъ Кейкауса, въ которыхъ можно отмтить его сходство съ былевымъ Владиміромъ.

Кейкаусъ женится на дочери гамаверанскаго царя, Судабэ. Обстоятельства женитьбы таковы. Войска Кейкауса разбиваютъ царя Гамаверана, и онъ долженъ послать иранскому царю богатые подарки. Нкто изъ придворныхъ сообщаетъ Каусу, что у побжденнаго царя есть дочь красавица, достойная быть женою Кауса. Послдній отправляетъ къ царю Гамаверана посла съ требованіемъ руки его дочери. Царь не расположенъ къ этому браку, но изъ страха передъ побдителемъ ршаетъ почтить его посла и исполнить его требованіе. Онъ спрашиваетъ мнніе дочери, Судабэ, которая, оказывается, съ радостью соглашается стать женою Кауса: ‘Зачмъ мн горевать,— говоритъ она,— о союз съ властителемъ міра, который можетъ отнимать у царей престолы и области? Никто не скорбитъ о такомъ событіи, которое должно скоре вызывать радость’ {Mohl, II, р. 9.}. Видя готовность дочери, царь снаряжаетъ ее въ путь, и посолъ Кауса привозитъ ему невсту съ богатйшими дарами.

Среди нашихъ былинъ есть немало такихъ, въ которыхъ разсказывается о женитьб Владиміра на Евпраксіи (Апракс, Опракс и т. п.). Всего чаще это былины сводныя, въ которыхъ сюжетъ женитьбы Владимира связанъ съ другимъ — женитьбой Дуная, причемъ жены Владиміра и Дуная являются родными сестрами {См. разборъ этихъ былинъ у О. Миллера, гл. VI, стр. 332.}, и Дунай, добывъ для Владиміра Апраксу-королевичну, по дорог добываетъ себ ея сестру, Настасью, паляницу удалую.

О. Миллеръ справедливо замчаетъ, что когда-то должны были существовать особыя псни о женитьб Владиміра и особыя о женитьб Дуная {Назв. соч., стр. 333.}. Выдляя второй сюжетъ этихъ сводныхъ былинъ, именно женитьбу Дуная, мы получаемъ для фабулы женитьбы Владиміра схему довольно близкую къ вышеприведенной схем женитьбы Кейкауса на Судабэ. Основныя черты этой схемы таковы: Владиміръ на пиру, обращаясь къ богатырямъ, говоритъ, что вс они женаты, а не женатъ лишь онъ, и что ему нужно добыть невсту:

‘Сыщите-ко мн невсту, сосватайте,

Чтобы возрастомъ да изъ плеча въ плечо,

Красотою-то была изъ лица въ лицо,

Чтобы было мн-ка съ кимъ-то вкъ-отъ жить,

Чтобы вамъ-то было кому кланяться’ ¹).

¹) Гильфердингъ, ст. 1014.

Одинъ богатырь (Дунай, Перлинъ Ивановичъ) объявляетъ Владиміру, что такая красавица дочь есть у короля литовскаго (ляховинскаго, литскаго, малидонскаго, польскаго и т. п.), и Владиміръ отправляетъ его посломъ въ эту землю. Посла король не учествовалъ по прізд и въ грубыхъ выраженіяхъ отказалъ въ рук дочери. Тогда посолъ избиваетъ войско короля и послдній принужденъ согласиться. Въ противуположность отцу, дочь, по нкоторымъ версіямъ, охотно принимаетъ предложеніе кіевскаго князя. Такъ, въ одной былин она говоритъ Дунаю:

‘Три года я Господу молилася,

Чтобъ попасть мн замужъ за князя за Владиміра’ ¹).

¹) Рыбниковъ, ч. I, п. 31-й. Въ другихъ пересказахъ такой готовности невста не выражаетъ (Рыбн., I, 30, II, 12, Ш, 21).

Затмъ богатырь благополучно привозитъ невсту Владиміру {Ближе всего къ этой схем былины Гильфердинга, NoNo 214 и 272, и Рыбникова, ч. III, п. 3, въ которыхъ находимъ исключительно сюжетъ женитьбы Владиміра безъ примси втораго сюжета — женитьбы Дуная.}.

Замтимъ тутъ же, что въ одномъ пересказ (Рыбниковъ, ч. III, No 3) королевишна оказывается даже враждебною своему отцу. Выходя на крыльцо къ посламъ Владиміра, она говоритъ имъ:

‘Возьмите-ка вы батюшка родимаго,

Моего короля любимаго,

Стащите его во чисто поле,

Закопайте-ко вы во сыру землю,

Закопайте его до блыхъ грудей.

Можетъ, въ ту пору король объумется…

Можетъ быть, меня, Настасью королевичну,

Отдастъ за князя за Владиміра’.

По поводу этой черты О. Миллеръ замчаетъ вполн справедливо: ‘Какъ ни полна эта псня чертами новыми, но эта послдняя черта не можетъ не быть признана весьма древнею, такъ какъ мы встрчаемъ ее даже во многихъ средневковыхъ литературныхъ передлкахъ народнаго эпоса’ {Назв. соч., стр. 335.}.

Съ своей стороны мы можемъ подтвердить эту черту — переходъ двицы на сторону жениха — одною чертой персидскаго эпоса. Судабэ, которую мы сопоставляемъ съ Евпраксіей, — впрочемъ, ставши уже женою Кауса, — предостерегаетъ его противъ козней своего отца. Когда послдній приглашаетъ къ себ Кауса съ своею дочерью въ гости, Судабэ говоритъ мужу: ‘Не слдуетъ принимать этого приглашенія, теб не слдуетъ быть его гостемъ, не нужно доставить ему случай схватить тебя во время пира и овладть твоею неоцненною особой’ {Mohl, II, р. 11.}.

И такъ, сравненіе обихъ фабулъ — женитьбы Кауса и Владиміра — обнаруживаетъ нкоторое сходство. Оба берутъ въ жены дочерей побжденныхъ царей, обоимъ богатыри сообщаютъ о существованіи достойныхъ ихъ невстъ во враждебной сторон, оба отправляютъ пословъ, оба встрчаютъ несогласіе со стороны отца и согласіе со стороны дочери, наконецъ, обоимъ ихъ послы привозятъ невстъ. Если эти аналогіи хоть нсколько подтверждаютъ нашъ взглядъ, что на личности Владиміра отслоились нкоторыя черты Кейкауса, то дальнйшее подтвержденіе мы найдемъ въ боле подробномъ сопоставленіи типовъ женскихъ — Евпраксіи и Судабэ.

Дочь гамаверанскаго царя, хотя и по своей охот вышедшая за царя Кейкауса, оказалась женщиной сластолюбивою и коварною, что выразилось особенно ярко въ ея отношеніяхъ къ царевичу Сіавушу. Сіавушъ былъ сыномъ Кейкауса отъ другой жены, также добытой ему богатырями {См. разсказъ о привоз матери Сіавуша богатырями Тусомъ, Гивомъ и Гудерзомъ у Molli, II, рр. 155—158, и срав. привозъ Апраксіи то тремя, то двумя богатырями по разнымъ пересказамъ.}. Мать его умерла и царевичъ, отличавшійся необыкновенною красотой, воспитывался у Рустема, который его очень любилъ. По достиженіи имъ молодости, Сіавушъ былъ возвращенъ Рустемомъ Кейкаусу и жилъ нкоторое время при отц. Судабэ, увидя случайно красавца Сіавуша, влюбилась въ него и стала зазывать его въ гаремъ. Сіавушъ отказался. Тогда Судабэ внушаетъ мужу мысль послать Сіавуша въ гаремъ къ его сестрамъ, и ничего не подозрвающій Каусъ самъ посылаетъ туда сына. Судабэ, пылая страстью, осыпаетъ Сіавуша нжными словами, ‘долго прижимаетъ его къ сердцу, цлуетъ въ глаза и уста и не можетъ наглядться на царевича’ {Mohl, II, р. 169.}. Сіавушъ подозрваетъ о ея чувств и скоро уходитъ изъ гарема. Чтобы имть случай еще разъ видть царевича, Судабэ совтуетъ мужу женить его и приказать ему выбрать себ жену среди родственницъ, красавицъ гарема. Ослпленный мужъ самъ всячески уговариваетъ сына снова идти на женскую половину, и тутъ Судабэ признается ему въ своей страсти, хотя все еще нсколько сдерживается. Сіавушъ, опасаясь козней Судабэ, не ршается понятъ ее и увряетъ, что готовъ жениться на ея дочери, а самое ее будетъ любить, какъ мать. При третьемъ посщеніи, Судабэ уже прямо требуетъ отъ Сіавуша, чтобы онъ вступилъ съ нею въ любовную связь. Когда Сіавушъ ршительно отвергъ ея любовь, она разыгрываетъ, чтобъ его погубить, обычную сцену: начинаетъ плакать и кричать, что Сіавушъ хотлъ ее опозорить. Прибгаетъ царь, выслушиваетъ слова Судабэ и показанія сына и, по разслдованіи дла {Mohl., II, р. 185.}, убждается въ невинности Сіавуша, но все же не ршается наказать коварную жену. Оставшись ненаказанною, Судабэ продолжаетъ мстить Сіавушу и всячески старается его погубить. Она добываетъ отъ вдьмы двухъ мертворожденныхъ младенцевъ, разыгрываетъ сцену преждевременныхъ родовъ и увряетъ мужа, что эти младенцы плодънасилія, которому она подвергнулась отъ Сіавуша. Однако, снова обманъ ея не удается: царь узнаетъ о происхожденіи младенцевъ и, чтобы разсять вс подозрнія, подвергаетъ Сіавуша испытанію огнемъ, которое тотъ выноситъ удачно. Пройдя невредимо чрезъ пылающій громадный костеръ, Сіавушъ проситъ отца простить Судабэ и тотъ очень доволенъ, такъ какъ, несмотря на все ея коварство, сильно любитъ жену {Mohl, II, р. 194.}. Судабэ, все-таки, съ теченіемъ времени удается вызвать охлажденіе отца къ сыну, и слдствіемъ этого былъ уходъ Сіавуша къ царю Турана Афросіабу.

Сопоставляя Судабэ съ Евпраксіею, мы не усматриваемъ, по крайней мр, на первый взглядъ, сходства въ деталяхъ фабулы, а только сходство въ основномъ характер обихъ женщинъ: Евпраксія, дочь литовскаго короля, оказалась еще боле развратною женой, чмъ дочь гамаверанскаго царя. Вспомнимъ о ея попыткахъ склонить на любовь предводителя каликъ и объ ея отношеніяхъ къ Тугарину Змевичу или Чурил. Евпраксія отличается такою же назойливостью въ удовлетвореніи своей страсти, какъ Судабэ. Когда ей приглянулся молодой предводитель каликъ Касьянъ Аанасьевичъ (Михаилъ), она дождалась, пока вс калики заснули, пробралась ночью въ горницу Касьяна и говоритъ ему:

‘Ай же ты молодой Касьянъ да Афонасьевичъ!

Ай какъ полно Господу Богу молитисе,

Ай пора теб спать топерь ложитисе.

Ай пойдемъ со мной во спальню вдь княженецкую,

Ай на тую перину пуховую’.

Ай какъ енъ отвернулся сказалъ-то ей:

‘Ай же ты, княгиня Апраксія!

Ай поди же прочь отъ меня съ добра.

Не пойду я во спальню вдь княженецкую,

Не хочу я сквернить спальни вдь княженецкіей.

Не хочу сквернить своего тла благо.

Ай когда я пошелъ Богу молитисе’… ¹).

¹) Гильфердингъ, ст. 412.

Несмотря на такой отвтъ, княгиня еще два раза ночью приходитъ къ Касьяну и отстаетъ отъ него только тогда, когда онъ угрожаетъ ударить ее ‘дубиною дорожною’ {Тамъ же, ст. 413.}. Эта троекратная попытка соблазнить Касьяна напоминаетъ троекратную же попытку Судабэ зазвать Сіавуша на женскую половину дворца. Не достигши своей цли, Евпраксія хочетъ погубить Касьяна подобно тому, какъ Судабэ мститъ Сіавушу. Въ способ мести той и другой нтъ сходства. Евпраксія, какъ извстно, тайкомъ кладетъ княжескую чашу въ сумку Касьяна съ тмъ, чтобъ обвинить его въ воровств. Когда чаша была найдена въ его сумк, товарищи, согласно уговору, отскаютъ ему руки, ноги и выкалываютъ глаза, но небесное чудо спасаетъ Касьяна и калики обличаютъ коварную княгиню. Такъ точно въ персидскомъ сказаніи судъ Божій, испытаніе огнемъ, окончательно оправдываетъ Сіавуша во взведенномъ на него Судабэ обвиненіи. Отмтимъ также и то, что и въ персидскомъ, и въ русскомъ сказаніи коварная жена князя (царя) остается безъ наказанія, вслдствіе слишкомъ сильной любви къ ней обманываемаго мужа. Послдняя черта, еще боле роднящая Владиміра, какъ слабохарактернаго мужа, съ Кейкаусомъ, высказывается особенно ярко въ былин о Чурил, въ которой нкоторыя детали снова напоминаютъ вышеприведенное персидское сказаніе. Зазжій красавецъ Чурила сильно полюбился князю Владиміру, какъ Кейкаусу пріхавшій отъ Рустема красавецъ Сіавушъ. Владиміръ не принимаетъ на него ‘жалобщиковъ и челобитчиковъ’ и зоветъ его къ себ въ стольники.

‘Да завелъ государь да почестной пиръ.

Да премладый Чурила-то сынъ Плёнковичъ,

Да ходитъ-де ставитъ дубовы столы,

Да желтыми кудрями самъ потряхиваетъ,

Да желтыи кудри разсыпаются,

А бывъ скаченъ жемчугъ раскатается.

Прекрасная княгиня та Апраксія

Да рушала мясо лебединое,

Смотрячись-де на красоту Чурилову,

Обрзала да руку блу правую.

Сама говорила таково слово:

‘Да не дивуйте-ко вы, жены господскія,

Да что обрзала я руку блу правую,

Да помшался у меня разумъ во буйной голов,

Да помутилисе у меня-де очи ясныя,

Да смотрячись-де на красоту Чурилову,

Да на его-то на кудри на желтые,

Да на его-де на перстни злаченые…’

Да сама говорила таково слово:

‘Свтъ государь ты Владиміръ князь!

Да премлодому Чурилу сыну Плёнковичу

Не на этой ему службы быть,

Да быть ему-де во постельникахъ,

Да стлати ковры да подъ насъ мягкіе’.

Говорилъ Владиміръ таково слово:

‘Да суди т Богъ, княгиня, что въ любовь ты мн пришла.

Да кабы ты, княгиня, не въ любовь пришла,

Да я срубилъ бы т по плечъ да буйну голову,

Что при всхъ ты господахъ обезчестила’ ¹).

¹) Гильфердингъ, No 223, ст. 1064.

Несмотря на то, что отношенія княгини къ красавцу Чурил прерываются въ самомъ начал, такъ что мотивъ о мести сладострастной женщины отвергнувшему ее красавцу здсь неумстенъ, несмотря дале и на то, что мотивъ увлеченія Апраксіи вошелъ въ число другихъ похожденій Чурилы только по эпической аналогіи, мы находимъ въ приведенномъ эпизод нкоторыя знакомыя черты, живо напоминающія личность Судабэ.

Какъ послдняя, плнившись Сіавушемъ, проситъ мужа устроить ихъ сближеніе, пославъ Сіавуша на женскую половину дворца, такъ Апраксія проситъ Владиміра перевести Чурилу на должность постельничаго при ней. Какъ Кейкаусъ, убдившись въ коварст и неврности Судабэ, ршаетъ ее казнить и велитъ даже вести ее къ вислиц {Mohl, II, рр. 192—194. Кейкаусъ, когда сынъ его счастливо прошелъ чрезъ ого’, осыпаетъ Судабэ упреками и велитъ ей готовиться къ смерти. Затмъ приказываетъ палачу вести ее къ вислиц, но Сіавушъ, зная, что отецъ, казнивъ Судабэ, раскается и возненавидитъ его, какъ виновника ея смерти, ходатайствуетъ объ ея помилованіи.}, но, страстно любя ее, радъ простить ее по первой просьб Сіавуша, такъ и Владиміръ заявляетъ, что веллъ бы казнить Апраксію, еслибъ она такъ въ любовь ему не пришла.

Такъ же безнаказанно сошли Апраксіи ея отношенія къ Тугарину Змевичу, которыя зашли, повидимому, гораздо дальше, чмъ ея отношенія къ Чурил. Младъ Тугаринъ Змевичъ живетъ при двор Владиміра въ открытой связи съ его супругой. Хотя онъ насильникъ по отношенію къ Владиміру, но княгин онъ въ любовь пришелъ. Роль Владиміра, допускающаго этотъ menageen trois, весьма забавна. Тугарина приносятъ къ обду двнадцать богатырей на золотой доск, сажаютъ на мсто большое, а подл него сидитъ княгиня Апраксевна. И не хорошо онъ ведетъ себя за столомъ. Вотъ что говоритъ о немъ Алеша Поповичъ Владиміру, какъ будто тотъ самъ ничего не видитъ:

‘Гой оси ты, ласковый сударь Владиміръ князь!

Что у тебя за болванъ пришелъ,

Ко княгин онъ, собака, руки въ пазуху кладетъ,

Цлуетъ во уста сахарныя…’

Дале тотъ же мотивъ, что въ былин о Чурил:

‘И принесли лебедушку блую,

И ту рушала княгиня лебедь блую,

Обрзала рученьку лвую.

Либо мн рзать лебедь блую,

Либо смотрть на милъ животъ,

На молода Тугарина Змевича’ ¹).

¹) Кирев., II, 70.

Дальнйшее содержаніе былины — убіеніе Тугарина Змевича Алешей — насъ не интересуетъ, но отмтимъ лишь слдующую подробность. Когда Алеша убилъ Тугарина и Владиміръ пригласилъ Алешу служить ему въ Кіев, Апраксія, разлученная съ любовникомъ, обращается къ Алеш съ укоромъ:

‘Деревеньщина ты, засельщина,

Разлучилъ ты меня съ другомъ милымъ’.

Но и онъ не остается въ долгу и выражаетъ о ней слдующее-мнніе:

‘А ты гой еси, матушка княгиня Апраксевна!

Чуть не назвалъ я тебя сукою,

Сукою-то волочайкою’ ¹).

¹) Тамъ же, стр. 80.

Отмчаемъ эту черту въ виду того, что она дополняетъ сходство Владиміра, этого слабохарактернаго мужа, съ Кейкаусомъ. Послдній, какъ мы видли, прощаетъ жен измну и продолжаетъ любить ее попрежнему. Судабэ удалось даже настроить его враждебно противъ сына, слдствіемъ чего былъ уходъ его въ Туранъ и, въ конц-концовъ, гибель. Посл смерти Сіавуша Рустемъ, его воспитатель, спшитъ къ Кейкаусу, осыпаетъ его упреками за слабость къ коварной жен, бросается затмъ на женскую половину дворца, выволакиваетъ Судабэ оттуда за волосы и пронзаетъ ее кинжаломъ. Кейкаусъ только проливаетъ слезы {Mohl, II, рр. 348—349.}. Какъ здсь наказаніе неврная жена терпитъ не отъ слабаго мужа, а отъ богатыря, часто избавлявшаго его отъ его враговъ, такъ и въ нашемъ эпос наказываетъ Апраксію не Владиміръ, а избавившій его отъ Тугарина Алеша, который, впрочемъ, не заходитъ такъ далеко, какъ Рустемъ, а только едва не обзываетъ княгиню ‘сукою волочайкою’.

Приводя аналогіи между Евпраксіею и Судабэ, мы не считаемъ нужнымъ входить въ подробный разборъ былинъ, изъ которыхъ мы ихъ черпаемъ. Не длаемъ мы этого потому, что сравненіе наше касается не столько подробностей сюжетовъ, сколько сходства въ общемъ тип русской княгини и иранской царицы. Мы далеки отъ мысли, чтобъ въ основ былинъ о сорока каликахъ, о Тугарин или о Чурил лежали какіе-нибудь иранскіе оригиналы. Достаточно прочесть ученыя разслдованія академика А. Н. Веселовскаго, сдлавшаго всего больше для уясненія состава этихъ былинъ, исторіи сюжетовъ и объясненія отдльныхъ деталей {См. Южно-русскія былины, III—XI, стр. 95—98, 345 и друг.}, чтобы убдиться, что прямое сведеніе названныхъ былинъ къ восточнымъ оригиналамъ было бы предпріятіемъ ненаучнымъ. Но, все-таки, намъ кажется, что тми чертами, которыя нами оттнены, мы имемъ право воспользоваться не только для доказательства сходства въ типахъ Евпраксіи и Судабэ, но и для объясненія этого сходства выдвигаемою нами гипотезой, именно, что въ этихъ чертахъ можно видть глухіе отголоски вліянія типа Судабэ на образованіе былеваго типа Евпраксіи. Мы представляемъ себ ходъ развитія типа слдующимъ образомъ.

Много вковъ тому назадъ, въ періодъ образованія Владимірова цикла, существовали въ южной Россіи эпическія сказанія съ сюжетами, сохранявшими въ значительной свжести нкоторые наиболе популярные иранскіе эпическіе мотивы. Эти иранскіе сюжеты вошли въ русскія эпическія сказанія, конечно, не непосредственно, а пройдя предварительно чрезъ инородческую (тюркскую, половецкую) среду, подобно тому, какъ отголоски Рустеміады мы находимъ еще досел въ боле яркихъ слдахъ въ кавказскихъ народныхъ сказаніяхъ {См. мою статью: Отголоски иранскихъ сказаній на Кавказ. Этнограф. Обозр. 1889 г., книга II, стр. 1—36.}.

Среди иранскихъ сказаній, далеко вышедшихъ за предлы Персіи, какъ мы увидимъ дале, самую главную, капитальную роль играли нкоторые сюжеты изъ похожденій богатыря Рустема, котораго имя до сихъ поръ популярно и на Кавказ, и въ Средней Азіи. Этотъ типъ благороднаго, независимаго, маститаго богатыря былъ усвоенъ многими народностями, жившими въ предлахъ вліянія сравнительно высокой иранской культуры. Иногда сохраняя имя, иногда получая другое, національное, иногда перерабатываясь въ томъ или иномъ направленіи въ сказаніяхъ разныхъ народовъ, типъ Рустема становится роднымъ и націонализируется въ разныхъ этническихъ средахъ, причемъ усвоеніе чужаго эпическаго типа и претвореніе его въ родного, національнаго богатыря совершалось всюду безотчетно, безсознательно, въ силу обычнаго процесса, совершающагося въ международныхъ культурныхъ сношеніяхъ. Какъ до сихъ поръ Рустемъ совершаетъ свои подвиги въ кавказскихъ эпическихъ сказаніяхъ, такъ онъ совершалъ ихъ подъ другимъ именемъ и въ другой одежд въ сказаніяхъ тюркскихъ кочевниковъ южно-русскихъ степей, ближайшихъ сосдей кіевской и сверской Руси. Изъ этихъ степей, какъ мы постараемся доказать, или, по крайней мр, сдлать вроятнымъ въ одномъ изъ дальнйшихъ экскурсовъ, проникли въ южно-русскій эпическій циклъ нкоторые сюжеты Рустеміады, причемъ-Пікоторыя черты тюркскаго ‘экземпляра’ Рустема наслоились на главнаго русскаго богатыря, ставшаго народнымъ идеаломъ, такъ какъ удовлетворяли понятіямъ и вкусамъ простонародной среды, въ которой развивался (если не зародился) нашъ богатырскій эпосъ.

Выдающееся положеніе Рустема среди другихъ пехлевановъ, его стояніе на защит государства, благородство, великодушіе, презрніе къ смерти, независимое положеніе по отношенію къ властителю, сочувствіе къ молодымъ богатырямъ, наконецъ, почтенный возрастъ,— все это такія черты, которыя русскій народъ хотлъ видть въ своемъ богатыр и которыми онъ въ изобиліи его украсилъ, не задаваясь вопросомъ о происхожденіи этого идеальнаго типа, интересующимъ изслдователей эпоса. Дальнйшимъ слдствіемъ того, что на центральную фигуру нашего эпоса наслоились нкоторыя черты Рустема, было то, что вмст съ Рустемомъ сохранились въ нашихъ былинахъ и нкоторыя другія личности иранскаго эпоса, находящіяся съ нимъ въ связи и служащія для его характеристики, для оттненія его нравственнаго облика,— прежде всего, царь Кейкаусъ, Независимое положеніе Рустема по отношенію къ царю была такая существенная черта національнаго героя и такъ льстила вкусу простонародныхъ сказителей, что вмст съ нею долженъ былъ найти себмсто въ народномъ эпос и типъ властителя, похожаго на Кейкауса, съ которымъ, какъ увидимъ ниже, неразрывно связанъ Рустемъ въ сказаніяхъ кавказскихъ и тюркскихъ. Національный герой постоянно выручаетъ своего властелина изъ ‘бды неминучей’ и отдляетъ личность царя отъ своей миссіи — служенія родин. Онъ презрительно относится къ слабодушному и безумному властителю, нердко даетъ ему чувствовать свое нравственное превосходство, но, вмст съ тмъ, великодушно прощаетъ ему его оскорбительныя выходки и по его просьб идетъ на защиту отечества отъ наступающихъ враговъ. Чтобъ оттнить эти высокія нравственныя черты своего идеальнаго богатыря, русскіе сказители перенесли отрицательныя черты восточнаго властителя на своего былеваго князя и, такимъ образомъ, по недомыслію, допустили историческую несправедливость относительно князя Владиміра. Рядомъ съ чертами симпатичными — ласковостью, щедростью, радушіемъ, гостепріимствомъ — оказались у эпическаго Владиміра такія отрицательныя черты, въ которыхъ совершенно неповиненъ историческій Владиміръ и которыя вообще не имютъ національно-исторической подкладки. Онъ вчно празденъ, трусливъ при угрожающей бд, неблагодаренъ лицамъ, оказавшимъ ему услуги, безпричинно гнвливъ и несправедливъ, вритъ наговорамъ на народнаго богатыря, склоненъ унижаться и льстить, когда попалъ въ бду, охочь до чужихъ женъ и, вмст съ тмъ, прощаетъ своей жен ея неврность. Есть основаніе къ предположенію, что въ женолюбіи Владиміра отразилась историческая черта. Вспомнимъ, какимъ изображаетъ лтопись Владиміра въ періодъ, предшествующій принятію христіанства. Но типъ Апраксіи не иметъ никакой исторической подкладки и, на нашъ взглядъ, одновременно съ типомъ Кейкауса проникъ въ нашъ эпосъ, какъ отголосокъ развратной жены персидскаго царя.

Въ примръ тому, какъ неосмысленно народъ относится къ историческимъ фактамъ, лицамъ и именамъ, можно привести нкоторые факты изъ временъ нашествія Батыя на Рязанскую землю и отраженіе этихъ событій въ былинахъ. Поветъ о приход Батыевой рати на Рязань {Срезневскій: ‘Свд. и зам.’, XXXIX.} содержитъ разсказъ о смерти рязанскаго кн. еодора Юрьевича и о самоубійств его жены Евпраксіи, главныя черты котораго таковы: рязанскій князь Юрій Ингоревичъ посылаетъ сына своего еодора къ царю Батыю съ дарами, чтобы удержать его отъ похода на Рязанскую землю. Батый хвастаетъ, что завоюетъ всю Русскую землю, и требуетъ къ себ на ложе дочерей и сестеръ рязанскихъ князей. Одинъ коварный вельможа рязанскій говоритъ Батыю, что у князя еодора жена красавица. Батый требуетъ ее себ, но еодоръ отвчаетъ ему съ достоинствомъ, и разгнванный царь велитъ его убить. Пстунъ еодора, Аполоница, тайно хоронитъ его тло и спшитъ къ его жен, чтобы сообщить всть о смерти ея мужа. Княгиня Евпраксія, услышавъ объ этомъ въ то время, какъ держала на рукахъ своего сына Ивана, въ отчаяніи ринулась вмст съ нимъ съ высокаго терема на землю и убилась до смерти. Несомннно, что трагическая судьба рязанскаго княжескаго дома въ XIII в. была широко извстна во всей Руси и возбуждала народныя симпатіи. Нужно думать, что о несчастномъ княз еодор и любящей жен Евпраксіи слагались псни, которыя еще чувствуются за книжною повстью о приход Батыевой рати на Рязань. Но едва ли боле столтія это событіе было въ свжей памяти у народа: историческій разсказъ подвергся общей участи, постигающей все историческое въ устахъ и памяти народа. Имена дйствующихъ лицъ были забыты или спутаны, событіе окрасилось сказочными чертами и, отршившись отъ прежнихъ именъ, могло быть прикрплено къ другимъ, а историческія имена въ свою очередь могли прикрпиться къ другимъ фабуламъ. Доказательство тому и другому процессу можно дйствительно найти въ нашемъ эпос. Разложившіяся отдльныя черты основнаго сказанія прикрпились къ имени кн. Владиміра. Въ числ былинъ мы находимъ такую. которая многими чертами напоминаетъ рязанское преданіе о еодор и Евпраксіи, но, hombile dictu, недостойную роль безбожнаго царя Батыя въ ней играетъ князь Владиміръ. На сходство былины о Данил Ловчанин съ рязанскимъ сказаніемъ было уже обращено вниманіе изслдователями эпоса {Халанскій: ‘Великорусскія былины кіевскаго цикла’, стр. 82.}. Дйствительно, трудно допустить, чтобы оба сказанія сложились независимо одно отъ другаго.

1) Какъ рязанскій вельможа говоритъ Батыю о красот жены князя еодора, находящагося при его двор (въ качеств посла отъ отца), и Батый прельщается его разсказомъ, такъ въ былин Мишатка-Путятинъ сынъ соблазняетъ кн. Владиміра овладть женою находящагося при его двор Данилы Ловчанина.

2) Батый убиваетъ кн. еодора, Владиміръ содйствуетъ самоубійству Данилы Ловчанина, отправя его, по совту Мишатка, на охоту съ труднымъ порученіемъ {Вліяніе библейскаго сказанія о Давид и Уріевой жен.}.

3) Какъ Евпраксія, узнавъ о смерти мужа, кончаетъ жизнь самоубійствомъ, такъ и жена Данилы Василиса:

‘Беретъ она свой булатный ножъ,

Спорола себ Василиса груди блыя,

Покрыла себ Василиса очи ясныя’ ¹).

¹) Кирев., Ш, 32—38.

Такимъ образомъ, если здсь роль Батыя перенесена на князя Владиміра, то едва ли представляется боле рискованнымъ наше предположеніе, что на того же Владиміра могли быть перенесены черты восточнаго сказочнаго царя, иранскимъ экземпляромъ котораго является Кейкаусъ.

Но рязанское историческое преданіе интересно еще тмъ, что оно дало нашему эпосу не типъ, а имя княгини Евпраксіи. Типъ врной жены, угрожаемой сластолюбивымъ царемъ и кончающей жизнь самоубійствомъ при извстіи о смерти мужа, перешелъ къ Василис, жен Данилы Ловчанина, а имя — одно безъ всякихъ другихъ чертъ, оторванное отъ исторической княгини — прикрпилось къ жен Владиміра, полной противуположности исторической Евпраксіи по нравственнымъ свойствамъ. Очевидно, это могло произойти уже значительно позже XIII вка, когда имя Евпраксіи уже было отдлено отъ историческаго событія, связаннаго съ нимъ, когда оно уже ничего не говорило народному воображенію, кром того, что это была какая-то извстная княгиня, чмъ-то и когда-то прославившаяся. А такъ какъ въ эпос единственною княгиней, княгиней ‘ , является жена былиннаго князя Владиміра, то немудрено, что какой-нибудь сказитель, а за нимъ другіе, назвалъ эту княгиню именно Апраксіей (Опраксой). Такимъ образомъ, между именемъ и типомъ Евпраксіи такая же случайная связь, какъ, напримръ, между ‘эпическою’ матерью (Добрыни и друг.) Омельфой (Амелфой) и женой библейскаго Пентефрія Амемфіей (Мемфіей, Амемфріей), встрчающейся въ русскомъ перевод апокрифическаго завщанія Іакова {Мнніе Лавровскаго, раздляемое акад. Ягичемъ, см. Ковинскаго: ‘Русскія народныя картинки’, IV, стр. 75, примч.}. Впрочемъ, быть можетъ, къ жен Владиміра сначала было прикрплено не одно имя, но вмст съ одною чертой рязанскаго сказанія, именно съ тою, что Евпраксію, княжескую жену, хочетъ у живаго мужа отнять иноземный царь. Таковъ, напримръ, царь Василій Прекрасный, который хочетъ взять Кіевъ, повсить Владиміра, а княгиню Евпраксію Никитишну замужъ взять {Ефименко, стр. 28.}, или Калинъ-царь {Рыбниковъ, I, 98.}, посылающій Владиміру такія же угрозы. Но разъ прикрпившись къ жен Владиміра съ подобною чертой, имя Евпраксіи должно было перейти и въ другіе былинные сюжеты, гд является княгиня Кіевская, не имющіе ничего общаго и даже вполн противуположные той черт, съ которой это имя первоначально втерлось въ кругъ кіевскихъ эпическихъ именъ {Не выходя изъ предловъ вышеприведеннаго рязанскаго сказанія, повсти о приход Батыя, быть можетъ, не слишкомъ смло будетъ предположить, что именно изъ него же зашло въ былины странно звучащее имя Аполлонище, которое носить иногда богатырскій сынъ Ильи, вступающій съ нимъ въ бой (см. Гильфердингъ, ст. 1151: ‘Славное Аполлонище, сынъ двки Сиверьяничны изъ Золотой орды’). Имя славнаго пстуна кн. еодора, Аполоница, приведшаго изъ орды извстіе о его смерти, могло, отдлившись отъ рязанскаго сказанія, прикрпиться къ былинному славному богатырю, прізжающему изъ Золотой орды.}.

Конечно, наша попытка объяснить типы Владиміра и Евпраксіи и нкоторыя черты типа Ильи иранскимъ наслоеніемъ можетъ вызвать цлый рядъ возраженій. Во-первыхъ, намъ могутъ сказать, что посл капитальнаго изслдованія О. Миллера объ Иль Муромц,— изслдованія, представляющаго тщательный анализъ чуть ли не каждой, тогда извстной, былины и изобилующаго многочисленными параллелями между Ильей и разными героями западныхъ и восточныхъ сказаній,— весьма рискованно выдвигать гипотезу, что на Илью наслоились преимущественно черты иранскаго національнаго богатыря.

Во-вторыхъ, почему мы предполагаемъ, что во Владимір отразились черты именно иранскаго царя Кейкауса, а не весьма распространенныя черты вообще сказочныхъ царей, несправедливыхъ деспотовъ, женолюбовъ, заставляющихъ героевъ, врод Ивана-царевича, совершать разные подвиги {Что личность эпическаго Владиміра близка къ сказочнымъ царямъ и королямъ, видно изъ того, что въ нкоторыхъ сказкахъ объ Илье Муромц князь Владиміръ замненъ просто королемъ (наприм., см. Киревск., I, приложеніе No 1).}?

Въ-третьихъ, почему на княгиню Евпраксію наслоились черты именно иранской царицы Судабэ, а не черты не мене распространеннаго сказочнаго типа развратной жены?

При этомъ можно еще указать на то, что въ нашемъ эпос нтъ именно того мотива — преступной любви царицы къ пасынку, который мы взяли исходнымъ пунктомъ для сопоставленія Евпраксіи съ Судабэ.

Соглашаемся, что вс эти и подобныя возраженія имютъ полное основаніе. Дйствительно, если мы будемъ сопоставлять отдльно Илью съ Рустемомъ, Владиміра съ Кейкаусомъ, Евпраксію съ Судабэ, то черты сходства между этими отдльными личностями далеко не таковы, чтобы можно было считать вроятнымъ, что названныя восточныя личности послужили оригиналами или, выражаясь точне, наслоились бы на русскихъ. Но если мы возьмемъ всю группу этихъ лицъ, то для объясненія этого групповаго сходства едва ли можно прибгнуть къ эпической случайности. Связь этихъ трехъ лицъ между собою въ иранскихъ и русскихъ сказаніяхъ такова, что мы должны поставить дилемму: либо совершенно случайно иранская группа напоминаетъ русскую, либо иранская группа была перенесена цликомъ въ русскій эпосъ, и первое изъ этихъ предположеній, намъ, по крайней мр, кажется мене вроятнымъ, чмъ второе.

Посвящая вторую главу боле детальному сопоставленію Ильи Муромца съ Рустемомъ, мы коснулись его здсь только съ цлью охарактеризовать его отношенія къ Владиміру. Быть можетъ, при этомъ детальномъ сопоставленіи наша гипотеза получитъ больше правдоподобія. Теперь же въ заключеніе этого эксурса попытаемся отвтить на послднее возраженіе по поводу сопоставленія Евпраксіи съ Судабэ.

Мы видли, что русская княгиня напоминаетъ Судабэ не столько самою фабулой разсказовъ, въ которыхъ она является дйствующимъ лицомъ, сколько въ общемъ тип развратной жены. Дйствительно, у нея нтъ пасынка, въ котораго она влюбилась и, отвергнутая имъ, старалась его погубить. Но этотъ иранскій мотивъ, разъ перенесенный на русскую почву, долженъ былъ подвергнуться измненію, коль скоро эпическая блудливая жена стала женой князя Владиміра. При многоженств на Восток Судабэ могла имть пасынка при живомъ первомъ муж. Но князь Владиміръ при христіанскомъ одноженств не могъ имть законнаго сына, женившись на Евпраксіи, какъ на первой жен. Для насъ достаточно и того, что жена князя Владиміра по эпической, а не исторической народной памяти слыла сладострастною женщиной, и что, по забвеніи иноземнаго разсказа, который когда-то, быть можетъ, существовалъ въ перелицовк въ русскомъ эпос, сказители пріурочили къ Евпраксіи другой разсказъ, сложившійся подъ вліяніемъ библейскаго — объ Іосиф и жен Пентефрія, причемъ чаша, которую Евпраксія прячетъ въ суму Касьяна (Михаила), напоминаетъ чашу, спрятанную Іосифомъ въ суму Веніамина. Этотъ библейскій разсказъ, также какъ, вроятно, эпизодъ съ Чурилой являются въ нашемъ эпос позднйшею замной утраченнаго разсказа о другой неврности Евпраксіи,— разсказа восточнаго происхожденія,— причемъ, однако, какъ мы видли, въ новыхъ разсказахъ могли сохраниться нкорыя черты прежняго. Такими чертами намъ представляются: троекратное настоятельное любовное нападеніе Евпраксіи на Касьяна (Михаила), желаніе погубить отвергнувшаго ее человка и доказательство его невиновности ‘судомъ Божіимъ’, хлопоты Евпраксіи передъ мужемъ о приближеніи къ ней лица, ей полюбившагося (назначеніи Чурилы въ постельничій), безнаказанность неврной жены, вслдствіе слишкомъ сильной привязанности къ ней мужа, и поруганіе ее не мужемъ, а богатыремъ (Алешей), дерзающимъ наказать жену князя въ силу того, что онъ (богатырь) оказалъ князю великую услугу, избавивъ его отъ бды. Думаемъ, что въ этихъ деталяхъ слдуетъ видть отголоски боле древняго разсказа и что он не случайно совпадаютъ съ чертами персидскаго сказанія о Судабэ и Сіавуш. Если мы припомнимъ, какую длинную исторію передлокъ, контаминацій и искаженій прошелъ нашъ эпосъ съ XII по XIX столтіе, то едва ли можемъ ожидать боле яркихъ отголосковъ иранскаго типа царицы, чмъ т, которые мы предполагаемъ.

Чтобы въ дальнйшемъ не возвращаться боле къ эпическому Владиміру, я рискую высказать еще одно предположеніе, подчеркнуть еще одно детальное совпаденіе его съ Кейкаусомъ, хотя, быть можетъ, многимъ оно покажется чистою случайностью. Въ одной изъ своихъ драгоцнныхъ Мелкихъ замтокъ къ былинамъ, акад. А. Н. Веселовскій длаетъ выдержку изъ путевыхъ записокъ Лассоты (1594 г.), изъ которой мы узнаемъ одно народное преданіе о Владимір, прикрпленное къ кіевскому Софійскому собору. По словамъ Лассоты, на хорахъ этого храма въ одной изъ плитъ, какъ разъ надъ алтаремъ, продлано круглое отверстіе, вышиною въ ¹/₂ локтя, но теперь замазано известью. Говорятъ, что тутъ встарину находилось зеркало, въ которомъ посредствомъ магическаго искусства можно было видть все, о чемъ задумано, хотя бы даже это происходило за нсколько сотъ миль. Когда разъ кіевскій царь (имется въ виду кн. Владиміръ) выступилъ въ походъ противъ язычниковъ и долго не возвращался, то супруга его каждый день смотрла въ зеркало, чтобы узнать, что съ нимъ случилось и чмъ онъ былъ занятъ. Но увидвъ однажды его любовную связь съ языческою плнницей, она въ гнв разбила самое зеркало {Ж. М. Н. Пр. 1885 г., декабрь, стр. 189.}.

Указавъ на значительную распространенность сюжета ‘волшебнаго зеркала’, А. Н. Веселосскій замчаетъ: ‘Очевидно, что мы имемъ дло съ бродячимъ поврьемъ, случайно приставшимъ къ Кіеву, можетъ быть, впервые, въ разсказ лица, введшаго въ заблужденіе Лассоту, можетъ быть, и ране. Въ томъ и другомъ случа подъ кіевскимъ царемъ приходится разумть Владиміра, о которомъ, по словамъ Лассоты, сохранились и другія воспоминанія въ томъ же храм: ‘въ верхней части церкви находится темная комната, въ которой Владиміръ будто бы веллъ замуравить одну изъ своихъ женъ, дале (item) отъ хоровъ ведетъ витая лстница къ небольшой башн, гд, какъ говорятъ, происходили засданія совта Владиміра’ {Тамъ же, стр. 190.}.

Конечно, въ пріуроченіи ‘волшебнаго зеркала’ къ Владиміру можно вмст съ А. И. Веселовскимъ допустить случайность. Но лучше, если бы можно было устранить такую случайность. Не пріурочено ли волшебное зеркало къ Владиміру потому, что подобный же снарядъ принадлежалъ прототипу эпическаго Владиміра, иранскому царю Кейкаусу? У этого царя, какъ извстно, была чудесная чаша семи кешверовъ (т.-е. семи частей земли), смотря въ которую (вроятно, на поверхность жидкости), царь видлъ все, что совершается на всей земл {Mohl, III.}. У Фирдоуси есть также сказаніе о случа, при которомъ Кейкаусъ употребилъ свою чашу-зеркало. Когда юный пехлеванъ Бежанъ былъ въ Туран посаженъ Афросіабомъ въ ‘погреба глубокіе’ за то, что полюбилъ его дочь, и когда эта дочь (Менижэ), по приговору отца, кормила подаяніемъ своего посаженнаго въ погребъ мужа, то Кейкаусъ узналъ объ этомъ совершившемся въ Туран событіи, посмотрвъ въ свою чудесную чашу. Память объ этой чаш перешла, вмст съ популярнйшимъ эпизодомъ о любви Менижэ къ Бежану, изъ иранскаго эпоса на Кавказъ, хотя чаша подверглась, какъ обыкновенно бываетъ въ исторіи устныхъ преданій, метаморфоз, какъ и другія боле существенныя черты иранскаго сказанія и Бежан. Такъ, въ сванетскомъ пересказ чаша замнена какими-то ‘минутными часами’ (sic), которые принадлежатъ не Кекевозу, а Ростому. Посмотрвъ на нихъ, онъ увидлъ, что Бежанъ посаженъ въ яму царемъ Афросуаномъ (Афросіабомъ) {См. мою статью Отголоски иранскихъ сказаній на Кавказ. Этногр. Обозрніе, кн. II, стр. 23.}. Въ осетинской версіи того же сюжета, вмсто чаши, находимъ чудесное зеркало (какъ у Лассоты), въ которое смотритъ жена Ростома, чтобы узнать объ участи Беза (Бежана) {Тамъ же, стр. 26.}. Въ виду значительнаго распространенія иранскаго ‘чудеснаго зеркала-чаши’ на Кавказ, можно предположить, что оно забрело и дале на сверъ, вроятно, вмст съ его иранскимъ владльцемъ Кейкаусомъ и съ другими чертами послдняго пристало къ князю Владиміру, быть можетъ, когда-нибудь оно упоминалось въ какой-нибудь не дошедшей до насъ былин, быть можетъ, преданіе, сообщенное Лассотой, о томъ, что зеркало было разбито царицей, увидвшей любовную связь своего отсутствующаго мужа, входило въ какое-нибудь не дошедшее до насъ любовное похожденіе эпическаго Владиміра {Разбиваніе зеркала, показывающаго непріятное, царицей — черта, нердко встр чающаяся въ сказкахъ.}. Какъ бы то ни было, интересно отмтить, что какъ преданіе о зеркал, такъ и другое, о замурованіи кіевскимъ царемъ своей жены (быть можетъ, за неврность?), затрогиваютъ семейныя отношенія эпическаго Владиміра, которыя, какъ мы знаемъ изъ былинъ, представляются не совсмъ чистоплотными, такъ какъ его женолюбіе не уступало распущенности Апраксіи. Очевидно, что эти черты семейныхъ нравовъ Владиміра жили весьма стойко и прочно въ народныхъ сказаніяхъ, если, преимущественно передъ другими, отложились въ народной памяти и пріурочились даже къ весьма неподобающему для нихъ мсту — къ Софійскому собору въ Кіев.

Всев. Миллеръ.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.I, 1891

Экскурсы въ область русскаго эпоса.

I.Князь Владиміръ и Евпраксія.

Читайте также:

I.
Князь Владиміръ и Евпраксія.