Экскурсіи въ область психіатріи *).
Экскурсіи въ область психіатріи *).
*) Русская Мысль, кн. II.
2. О психическомъ возрожденіи.
2. О психическомъ возрожденіи.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
В. Лесевичъ.
‘Русская Мысль’, кн. II, 1897
Экскурсии в область психиатрии, Лесевич Владимир Викторович, Год: 1887
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Разсматривая условія, при которыхъ возникаетъ и развивается психическое вырожденіе, мы указали на исходныя точки дегенеративныхъ рядовъ и пояснили, что разысканіе источниковъ дегенераціи иметъ особенно важное значеніе съ соціологической точки зрнія, такъ какъ, разъ вырожденію положено начало, законъ наслдственности довершаетъ остальное. Надорванное потомство быстро проходитъ при этомъ по ступенямъ возростающей психической дезорганизаціи и, наконецъ, исчезаетъ. Характеризуя затмъ современныя условія возникновенія дегенеративныхъ рядовъ и обстоятельства, споспшествующія въ настоящее время росту дегенераціи, мы старались показать преизобиліе ихъ въ европейскомъ обществ и пытались выяснить значеніе возростанія психическихъ заболваній, наблюдаемаго теперь повсемстно. Лежащая вн всякаго сомннія преемственность и генетическая связь указанныхъ нами фактовъ развернули передъ читателемъ весьма безотрадную картину. Факты эти могли бы, впрочемъ, вести къ печальнымъ окончательнымъ выводамъ только въ такомъ случа, если бы дегенерація, въ смысл общественной язвы, представляла процессъ безповоротный, зло — непоправимое, ядъ — не имющій противоядія, но это не такъ. Очевидно, что общественныя условія, роль которыхъ въ рост вырожденія мы старались обрисовать, могутъ во всякое данное время получить значеніе того спасительнаго противоядія, безъ котораго дегенеративный процессъ мало-по-малу охватилъ бы вс наличные генеалогическіе ряды современнаго общества и не оставилъ бы никакихъ шансовъ къ регенераціи расы. Мы видимъ, однако же, что въ Австраліи, напримръ, потомство нкогда ссылаемыхъ туда уголовныхъ преступниковъ, часть которыхъ неизбжно принадлежала къ числу прирожденныхъ преступниковъ и нравственно-помшанныхъ, дало при новыхъ условіяхъ жизни здоровое и бодрое поколніе, процвтанію котораго въ наше время можетъ позавидовать любая изъ европейскихъ странъ. Извстное выраженіе Байрона: ‘the Botany Bay of moral geography’ потеряло уже теперь свою реальную основу. Въ настоящее время Австралія, по словамъ недавно постившаго эту страну французскаго путешественника Гюбнера, есть ‘Эльдорадо трудящагося люда’, такъ что если бы не страхъ передъ постоянною иммиграціей, измняющею ныншнія выгодныя условія труда, поселенцы чувствовали бы себя въ раю. Регенерація, какъ можно видть изъ этого примра, совершается не только посредствомъ подбора наиболе жизнеспособныхъ элементовъ данной группы личностей, по и путемъ предупрежденія тхъ зачатковъ вырожденія, которые, при сохраненіи прежнихъ жизненныхъ условій, несомннно имли бы гибельное значеніе.
Изученіе смны колебаній прогрессивнаго и регрессивнаго характера въ исторіи всякаго народа должно неизбжно привести къ раскрытію основы этихъ явленій: первобытнаго характера расы, передаваемаго, въ силу закона наслдственности, изъ поколнія въ поколніе, и вншнихъ условій, такъ или иначе воздйствующихъ на этотъ характеръ. При такой оцнк перипетій жизни народа ясно обнаружится, что основныя черты характера, заложенныя прародителями расы, то стираются, блднютъ, извращаются, вырождаются, то опять возрождаются и достигаютъ высшихъ стадій духовной мощи и производительности. Такимъ образомъ, ‘nature’ и ‘nurture’, по терминологіи Гальтона, въ послдовательномъ ряд ихъ взаимодйствія и окажутся тми глубокими факторами общественной эволюціи, раскрытіе которыхъ составляетъ самую существенную и самую интересную часть науки объ обществ.
Опредленіе характера того первобытнаго племени, отъ котораго ведетъ начало та или другая историческая раса, представляется съ этой точки зрнія вопросомъ первостепенной важности. Зная этотъ основной характеръ, мы получаемъ опорную точку для оцнки послдующихъ моментовъ жизни изучаемой расы и пріобртаемъ возможность судить о значеніи тхъ воздйствій, которымъ она подвергалась въ позднйшее время, узнаемъ: подымался или понижался ея типъ, дегенерація или элаборація были преобладающими двигателями въ жизни, къ разцвту или къ упадку двигались они въ такое или иное время.
Историческія судьбы арійской расы могутъ служить фактическимъ подтвержденіемъ правильности этой точки зрнія.
Гимны Ригъ-Веды состоятъ, главнымъ образомъ, изъ двухъ наслоеній: новйшаго, образовавшагося уже тогда, когда часть арійскаго племени, направившаяся къ югу, владла уже нкоторыми полосами индійской территоріи, и древнйшаго, приписываемаго инымъ пвцамъ — предкамъ современниковъ вторженія въ Индію и завоеванія ея. Преданіе относитъ этихъ древнйшихъ пвцовъ къ весьма отдаленному времени и ^указываетъ на иное мсто ихъ осдлости и иныя условія жизни.
Хотя продолжительность періода, предшествовавшаго разселенію племенъ арійской расы изъ ихъ прародины, и не можетъ быть опредлена, но она несомннно была настолько значительна, что дала возможность установиться извстному типу,— типу, оказавшемуся до такой степени устойчивымъ и прочнымъ, что въ главныхъ чертахъ онъ продолжаетъ, жить и до настоящаго времени въ своемъ обширномъ и разнообразномъ, потомств.
Пикте, въ своемъ изслдованіи культуры арійскаго пранарода, представляетъ намъ его въ высшей степени даровитымъ и отличающимся замчательною гармоничностью способностей, его энергія, какъ утверждаетъ Пикте, была смягчена добродушіемъ, онъ обладалъ живымъ воображеніемъ и сильнымъ дятельнымъ разумомъ, открытымъ для чувства прекраснаго, затмъ, правильною идеей правъ и обязанностей, чистою нравственностью и возвышенною религіозностью, любовью къ свобод и постояннымъ стремленіемъ къ самопожертвованію. Такое сочетаніе качествъ,— замчаетъ ученый авторъ,— не встрчается у другихъ расъ и должно считаться едва ли не единственнымъ въ исторіи. Только благодаря такому сочетанію арійцы могли стать цивилизаторами міра {Adolphe Pictet: ‘Les origines indo-europenes ou les Arias primitifs. Essai de palontologie linguistique’ Paris, 1863. Seconde partie, pp. 753—5.}.
Въ числ гимновъ, свидтельствующихъ о высокой умственной сил древняго арійскаго племени, поразителенъ въ особенности тотъ космогоническій гимнъ, въ которомъ поэтъ-мыслитель, набросавъ въ общихъ чертахъ свою идею генезиса всего сущаго, заканчиваетъ свой очеркъ утвержденіемъ, что указанный имъ переходъ отъ небытія къ бытію есть плодъ размышленія мудрецовъ, но что никто не знаетъ и не можетъ, утверждать, какимъ образомъ произошло мірозданіе. ‘.Кто можетъ знать, кто можетъ утверждать что-либо о его происхожденіи? Кто вдаетъ о его начал, если сами боги возникли уже поздне? Откуда явился этотъ міръ, созданъ онъ или нтъ?— объ этомъ знаетъ лишь онъ, пребывающій въ небесной выси, или, быть можетъ, и онъ этого не знаетъ’. Читая эти строки, можно получить понятіе о глубокой вдумчивости и пытливой сил мысли и тхъ, которые произвели этотъ гимнъ, и тхъ, которые хранили и передавали его цлый рядъ столтій преемственно изъ поколнія въ поколніе. Гимнъ этотъ обнаруживаетъ здравое разумніе значенія гипотезы и изумительное чутье въ оцнк высшихъ обобщеній. И хотя позднйшая арійская мысль и отнесла къ области непознаваемаго то, что въ гимн сперва приписывается познанію сверхчеловческой силы, но особенно замчательно то, что въ этомъ же гимн тотчасъ вслдъ за такимъ предположеніемъ выступаетъ на первый планъ преодолвающее его высшее начало человческой проницательности, снимающее съ процесса мысленной дятельности мертвящую печать всякой абсолютности и силою сомннія раскрывающее этой дятельности неизмримый просторъ. Неугомонный скептицизмъ и здсь, на первыхъ ступеняхъ испытующей мысли, становится уже источникомъ прогресса, добрымъ зерномъ богатыхъ всходовъ будущаго. Мысль праотца сливается съ голосомъ позднйшаго потомка,— оба опираются на одно и то же начало {Ср. ‘Отношеніе къ скептицизму’ Лестеръ Уорда, о. с. т. II, р. 89.}.
Разойдясь изъ своей прародины въ разныя стороны, арійцы въ теченіе тысячелтій разселились отъ Индіи до Америки, отъ Сибири до южныхъ оконечностей Европы, перешли въ Австралію и съумли пріобрсти во всемъ свт преобладающее вліяніе. Въ эти тысячелтія своей дятельности они не разъ находились въ соприкосновеніи съ другими расами и иногда боле или мене смшивались съ ними или подвергались ихъ вліянію. Кром того, они неизбжно подвергались разнообразнйшему воздйствію всевозможныхъ климатовъ и всевозможной обстановки. Все это, само собою разумется, не могло не оставить слдовъ на тип -тхъ различныхъ народностей, на которыя распалась арійская раса и которыя населяютъ теперь различныя части свта. Первобытныя качества расы не могли не ослабть, не поблекнуть, не съузиться у различныхъ потомковъ блестящаго народа-прародителя, но все же и теперь арійскій отпечатокъ, тамъ полинялый, здсь потускнвшій, всегда легко распознается при сопоставленіи съ типами другихъ расъ и везд, гд онъ еще не окончательно выродился, носитъ зачатки регенераціи, которая при благопріятныхъ условіяхъ и можетъ, несомннно, всегда наступить и осуществиться.
Если мы припомнимъ, что краеугольнымъ основаніемъ дегенераціи всегда былъ и есть паразитизмъ, приводящій къ переутомленію и истощенію силы однихъ и оставляющій безъ надлежащаго упражненія силы другихъ, то мы будемъ въ состояніи объяснить себ послдствія столкновенія различныхъ расъ. Если мене даровитая и бодрая раса не вымираетъ отъ столкновенія съ боле слабою и вялою и, въ конц-концовъ, смшивается съ нею. то неизбжно проходитъ извстный періодъ времени, достаточный для того, чтобы порабощеніе одной расы другою принесло свои роковые плоды. Такъ, въ Индіи, напримръ, хотя арійцы и думали оградить себя отъ смшенія со сравнительно низкими туземными расами посредствомъ учрежденія кастъ, но это учрежденіе само по себ не могло не вести къ вырожденію не только низшую туземную, но и мечтавшую сохранить себя — расу арійскую. И въ самомъ дл, мы знаемъ теперь, что индійскіе арійцы дегенерировали въ значительной степени. Подавляющій жизнь мистицизмъ, нашедшій яркое выраженіе въ буддизм, былъ краснорчивымъ признакомъ упадка арійскаго духа въ Индіи. Затмъ, укрпленіе кастовыхъ различій и разгулъ своеволія раджей понизили типъ индійскихъ арійцевъ до неузнаваемости.
Индусы, по свидтельству непосредственно и близко изучившаго ихъ д-ра Ле-Бона, отличаются всми тми недостатками, которые становятся неизбжными для всякаго народа, изъ вка въ вкъ переносящаго гнетъ такихъ общественныхъ условій, какія переносятъ индусы. ‘Вообще говоря, индусъ слабъ, робокъ, лукавъ, вкрадчивъ и въ высшей степени скрытенъ. Его обхожденіе льстиво и назойливо, онъ совершенно лишенъ чувства любви къ родин. Вка своеволія раджей пріучили его къ мысли о необходимости властной руки, и лишь бы рука эта не касалась законовъ его касты и его религіозныхъ убжденій, индусъ заране обрекаетъ себя на исполненіе всхъ ея прихотей и считаетъ себя счастливымъ, если у него не отымаютъ горсти рису, необходимой для поддержанія его жизни’,— словомъ, индусъ не сопротивляется злу насиліемъ.
‘Индусы благодушны, терпливы, безусловно-покорны своей участи. Изъ ихъ недостатковъ наиболе поражаютъ европейцевъ лнь, непредусмотрительность и, въ особенности, отсутствіе энергіи.
‘Это послднее свойство представляетъ чрезвычайно выдающуюся черту ихъ характера, этимъ однимъ недостаткомъ можно объяснить тотъ фактъ, что населеніе въ 250 милліоновъ человкъ безропотно переноситъ иго 60 тысячъ европейцевъ, т.-е. такой горсти, которую она могла бы истребить такъ же легко, какъ туча саранчи истребляетъ хлбныя нивы, если бы только имъ не была совершенно чужда идея массоваго движенія. Если нсколько полковъ сипайевъ, доведенные до отчаянія, и возстали въ 1857 году, то это движеніе такъ и осталось мстнымъ,— народныя массы отнеслись къ нему съ полнымъ равнодушіемъ {D-r Gustave Le Bon. ‘Les civilisations de Finde’. Paris, 1887, pp. 184—185.}’.
Европейскіе народы тоже пережили эпоху глубокаго упадка, отмченнаго господствомъ мистицизма, подавившаго первобытную бодрость и самобытность арійскаго духа и шедшаго рука объ руку съ угнетеніемъ гордымъ барономъ презрннаго виллана. Если бы тотъ, близкій еще къ разцвту и блеску арійскихъ началъ, пвецъ, о которомъ мы у помина мы выше, могъ когда-нибудь услышать лепетъ потомка, онъ просто бы не понялъ значенія такихъ изреченій, какъ ‘credo, quia absurdum’ и т. п. Возрожденный въ позднйшемъ потомств, онъ могъ бы, однакоже, найти утшеніе, такъ какъ чуть только при благопріятныхъ обстоятельствахъ образовались въ Италіи свободныя городскія сословія, какъ, выражаясь словами Кардуччи, ‘la forza vindice della ragione’ опять беретъ верхъ, начинается регенерація, ‘возрожденіе’. Это ‘возрожденіе’ хотя и было ближайшимъ образомъ возрожденіемъ греко-римской цивилизаціи и пробужденіемъ античныхъ музъ,— по духу своему, по присущей ему бодрости, смлости, стремительности, жажд познанія и критической вдумчивости, представляло, конечно, регенерацію того исконнаго арійскаго духа, который является въ исторіи предпосылкой и ведійскихъ гимновъ, и теогоніи Гезіода и Гомера, и всей античной культуры. Справедливо видитъ Гальтонъ въ характер ‘возрожденія’ ‘пробужденіе инстинктовъ изслдованія и изысканія’ {F. Galton: ‘Inquieries’ etc., p. 179.}, т.-е. возстановленіе той основной ‘nature’, которой Гальтонъ отдаетъ ршительно первенство передъ ‘nurture’. Еще ршительне очерчиваетъ характеристику ‘возрожденія’ Эмиль Бюрнуфъ, который въ одномъ изъ раннихъ своихъ сочиненій, отличающихся гораздо большею степенью опредленности сравнительно съ позднйшими, прямо высказываетъ ту мысль, что ‘возрожденіе наукъ’ есть только ‘пробужденіе арійскаго духа’ {Emile Burnouf: ‘Essai sur le Vda’. Paris, 1863, p. 465.}. Арійскій духъ означаетъ во всхъ этихъ случаяхъ здоровое, бодрое, смлое стремленіе къ подъему умственнаго и нравственнаго состоянія общественной среды,— къ такому подъему, который ставитъ психическій уровень этой среды никакъ не ниже извстнаго исконнаго арійскаго типа и можетъ вести развитіе основныхъ чертъ этого типа и дале, приращая опытъ прошедшаго новыми положительными пріобртеніями и не сбиваясь болзненными грезами, влекущими къ психическому разстройству и вырожденію.
Когда отдльныя арійскія племена, по выход изъ ихъ прародины, нашли для себя мстности, гд и основали окончательную осдлость, когда они частью приспособились къ этимъ мстностямъ, частью приспособили ихъ къ той культур, которою они уже обладали, когда сліяніе съ аборигенами тхъ мстностей совершилось и когда, наконецъ, вновь образовавшаяся народность успла установиться преемственною наслдственностью въ цломъ ряд поколній, тогда появились новые типы, въ которыхъ на исконной арійской основ обозначились свои индивидуальныя особенности, свои отличительныя свойства. Отдльные типы эти представили, какъ то само собою разумется, различныя стадіи пониженія или того или иного измненія первобытнаго типа и, затмъ, играли въ исторіи въ теченіе ряда вковъ роль, соотвтствующую отношенію, существовавшему во всякое данное время между присущими этимъ народностямъ психическими качествами и условіями физической и соціальной среды, съ которыми имъ пришлось считаться. То разцвтая, то вырождаясь, типы, однажды установившіеся, сохранили свои наслдственныя черты даже до настоящаго времени, такъ что Рибо могъ найти указанія на основныя черты современнаго французскаго характера у Цезаря, Страбона и Діодора, а у современныхъ грековъ отыскать черты ихъ отдаленнйшихъ праотцевъ. Сравнивая грека цвтущей эпохи съ византійцемъ временъ упадка, Рибо очень образно очерчиваетъ дегенеративный характеръ послдняго: ‘Это тотъ же грекъ временъ Перикла,— говоритъ онъ,— но изсохшій и одряхлвшій’ {Th. Ribot: ‘L’hrdit psychologique’. Deuxiè,me dition. Paris, 1882, p. 123.}.
Понятіе эволюціи, какъ мы сказали уже прежде, совмщая понятіе развитія или элабораціи и понятіе вырожденія или дегенераціи, показываетъ, что одно изъ этихъ явленій ограничиваетъ другое и непосредственно примыкаетъ одно къ другому, такъ что жизнь расы, взятая на значительномъ промежутк времени, можетъ представлять цлый рядъ смнъ процвтанія и упадка. Регенерація или возрожденіе и есть именно моментъ перехода отъ вырожденія къ элабораціи, къ прогрессу, къ подъему типа расы, къ ея усовершенствованію. Допустивъ, что благопріятныя обстоятельства, служащія опорой прогрессивнаго развитія, сохраняются значительно долгое время, мы должны допустить, вмст съ тмъ, что качества, пріобртаемыя расой за это время, въ силу закона наслдственности, длаются прочною принадлежностью грядущихъ поколній и сохраняются до измненія основныхъ условій жизни. Измненіе это можетъ явиться вслдствіе нашествія чужеземцевъ или какихъ нибудь иныхъ источниковъ возникновенія и разростанія паразитизма, но пока эти бдствія еще не наступили, до тхъ поръ беретъ верхъ процессъ элабораціи. До сихъ поръ процессъ этотъ совершался всегда и везд неравномрно, не дружнымъ подъемомъ средняго уровня представителей расы, а путемъ выдленія отдльныхъ личностей, въ которыхъ особенно интензивно обозначался подъемъ психическаго уровня въ данное время. Намъ и предстоитъ поэтому разсмотрть вопросъ о значеніи піонеровъ прогресса — геніевъ, талантовъ, высокодаровитыхъ людей вообще — по отношенію къ преуспянію той среды, въ которой личности эти возникли, жили и дйствовали.
‘Самою выдающеюся чертой необыкновенныхъ натуръ, — говоритъ Жоли въ своей Психологіи великихъ людей,— слдуетъ считать ту способность, которая называется геніальностью и иметъ значеніе дара творчества. Творчество, въ томъ чисто-относительномъ смысл, въ которомъ можно понимать этотъ терминъ, обнаруживается во всхъ тхъ случаяхъ, когда человкъ оказывается способнымъ производить то, чего не могли достигнуть соединенныя усилія другихъ людей, когда человкъ предоставляетъ въ пользованіе всего человчества такіе способы выраженія, такіе пріемы вычисленія и изобртательности или такія средства дятельности, благодаря которымъ умственныя силы и сфера дятельности общества получаютъ приращеніе’ {S. Joly: ‘Psychologie des grands hommes’ (Revue Philosophique, 1882, No 4, p. 363).}. Творческую силу эту разумютъ, конечно, когда говорятъ о ‘волшебной сил, съ которою возникаютъ идеи у генія’ {David Hume, ‘А treatise on human nature’. Edited by T.H. Green and T. H. Grose. London, 1882, V. I, p. 331.}, или о ‘мощной проницательности генія’ {J. А. Simonds: ‘Shakspere’s predecessors in the englisch drama’. London, 1884, p. 73.}, или способности генія ‘сосредоточивать вниманіе’ {James Sully: ‘Outlines of psychologie’. London, 1884, p. 100.}. Все это вмст составляетъ ту совокупность основныхъ свойствъ, которыя выдляютъ изъ толпы особенно богато-одаренныя натуры — геніи и таланты. Въ нихъ, въ рзкой противуположности жертвамъ вырожденія, олицетворяются прогрессивные шаги эволюціи расы, дается живой обращикъ высшей стадіи психической элабораціи, осуществляются въ одномъ индивид т счастливыя возможности, которыя, оставаясь разсянными во множеств обыкновенныхъ личностей, никогда въ разрозненности своей не способны дать тхъ блестящихъ и плодотворныхъ результатовъ, которые являются плодомъ гармоническаго ихъ сочетанія и единства.
При такой постановк вопроса, геній и талантъ съ одной стороны, помшанный — съ другой являются личностями, стоящими на двухъ противуположныхъ концахъ психической эволюціи, и получается весьма простая и ясная точка исхода для разсужденія о томъ, какимъ путемъ и въ какой мр геній оказываетъ свое вліяніе на современниковъ и потомство. Но тутъ встрчается возраженіе, говорятъ: крайности сходятся, разстояніе между указываемыми противуположностями совсмъ не такъ велико, какъ можетъ казаться съ перваго взгляда, говорятъ: между геніемъ и помшаннымъ существуютъ черты сходства, которыми нельзя пренебрегать, указываютъ цлую литературу, посвященную такому неожиданному и поразительному сближенію. Намъ нельзя поэтому не остановиться на время, чтобъ ознакомиться нсколько ближе съ разными взглядами на значеніе предполагаемаго соотношенія между геніальностью и помшательствомъ.
Чтобы дать понятіе читателю о томъ, въ какомъ именно смысл длается сближеніе геніевъ съ помшанными, разсмотримъ нсколько случаевъ, взятыхъ изъ разныхъ историческихъ эпохъ и относящихся къ людямъ разной степени значенія и различныхъ областей умственной дятельности.
Начнемъ съ Сократа. Извстно, что этотъ геніальный мыслитель очень часто впадалъ въ экстатическое состояніе, оставался подолгу сосредоточеннымъ и неподвижнымъ, извстно также, что иногда, принимая ршенія, онъ ссылался на внушеніе внутренняго голоса, приписываемаго имъ, какъ онъ обыкновенно выражался, демону. Указанія этого демона онъ относилъ то къ будущему, и тогда считалъ предостереженіемъ, то къ прошедшему, и въ этомъ случа считалъ припоминаніемъ тхъ истинъ, которыми проникнута человческая душа и которыя имютъ не подлежащее для него никакому сомннію мистическое происхожденіе.
Факты такого рода,— а ихъ не мало,— дали поводъ французскому психіатру Леліо (1836) предположить, что Сократъ былъ галлюцинантъ и психически-больной. Мысль Леліо не разъ подвергалась самой разносторонней критик и теперь еще отчасти поддерживается итальянскимъ психіатромъ Треццою, который утверждаетъ, что извстныя экстатическія состоянія, которымъ подвергался Сократъ, могутъ быть объяснены только эпилептическими галлюцинаціями, хотя,— какъ замчаетъ Трецца,— было бы ошибочно преувеличивать значеніе этихъ явленій и сводить ихъ къ помшательству {G. Trezza: ‘Il demonion di Socrate’ (Rassegna critica di opr filosofiche etc. diretta dal prof. А. Angiulli. 1881. Num. 1).}.
Другой итальянскій психіатръ, Морселли, сравнивая выводы Лелю и Треццы съ критическими сопоставленіями и замчаніями Целлера, Фулье, Гаве и др. писателей, находитъ, что психіатры не имли достаточнаго основанія усматривать патологическія явленія въ довріи Сократа внутреннему голосу или демону. Этотъ внутренній голосъ или демонъ могъ и помимо всякаго патологическаго разстройства субъекта явиться простымъ слдствіемъ крайняго увлеченія самонаблюденіемъ и чрезмрнаго сосредоточенія мысли философа надъ ходомъ и смною внутреннихъ состояній. Принимая во вниманіе характеръ міросозерцанія Сократа, Морселли легко допускаетъ мистическое со стороны Сократа толкованіе важнйшихъ подмченныхъ имъ моментовъ сознанія {Morcelil: ‘II demone di Socrate’ (Rivista di filosofia scientifiica. 1882, Num. 1).}. Здсь кстати будетъ освжить въ памяти читателя то мсто въ діалог Федръ, въ которомъ Платонъ влагаетъ въ уста Сократа разсужденіе объ умоизступленіи и бред. Сократъ утверждаетъ здсь, что бредъ никакъ нельзя считать зломъ, такъ какъ онъ внушается богами и нердко бываетъ источникомъ великихъ благъ. Доказательство такого мннія Сократъ видитъ въ томъ, что дельфійскія пророчицы и додонскія прорицательницы только въ бреду были въ состояніи оказывать важныя услуги греческимъ государствамъ и частнымъ лицамъ, тогда какъ, находясь въ состояніи нормальномъ, он могли быть полезными лишь незначительными услугами или не оказывали ровно никакихъ. Такое же значеніе Сократъ приписываетъ и прорицательству сивиллъ, а также и всхъ тхъ личностей, которыя, получивъ отъ боговъ даръ пророчества, внушали людямъ разумныя мысли, открывая имъ будущее. Въ подтвержденіе такого взгляда Сократъ ссылается на наслдіе предковъ — языкъ и путемъ словесныхъ сближеній — правильныхъ или нтъ, для настоящаго случая не важно — старается показать, что греки искони смотрли на бредъ, какъ на даръ боговъ, и были очень далеки видть въ немъ что-нибудь позорное. Съ бредомъ или умоизступленіемъ Сократъ сближаетъ, наконецъ, и вдохновеніе поэтовъ и утверждаетъ, что поэзія, которой вздумалъ бы предаваться мудрецъ, неизбжно осталась бы ниже псенъ, вдохновенныхъ божественнымъ безуміемъ.
Вс эти указанія достаточно выясняютъ, какъ мы думаемъ, что если къ Сократу, какъ человку иного времени и иныхъ воззрній, и нельзя примнять діагнозъ Лелй и Треццы, то все же придется, признать въ его экстатическихъ состояніяхъ нчто ненормальное, нчто, по меньшей мр, аналогичное съ подобными явленіями, безпрестанно наблюдаемыми у душевно-больныхъ
Другой замчательный примръ, иллюстрирующій вопросъ о соотношеніи высокихъ дарованій и психопатологическихъ явленій, представляетъ одинъ изъ предшественниковъ Шекспира, Робертъ Гринъ {Свднія о жизни и характер Роберта Грина мы заимствуемъ изъ соч. проф. Стороженко: Робертъ Гринъ. Его жизнь и произведенія. Москва, 1878. Нельзя не замтить при этомъ случа, что въ Англіи сочиненіе это считается ‘the only adequate biography and critical study of R. Green’, а потому для приложенія къ новому полному собранію сочиненій Грина потребовалось перевести его на англійскій языкъ, что и взялъ на себя проф. Hodgetts.}. Еще тогда, когда ему было какихъ-нибудь двадцать лтъ, Гринъ отправился путешествовать въ Италію, и здсь ‘не замедлилъ подпасть подъ вліяніе своихъ товарищей по путешествію, людей веселаго нрава, страшныхъ кутилъ, впрочемъ, добрыхъ малыхъ, которые принялись просвщать его посвоему и которымъ онъ изъ всхъ силъ старался подражать. Безпутная жизнь въ обществ такихъ пріятелей оставила самое позорное воспоминаніе въ душ Грина, въ своемъ Repentance онъ съ сокрушеннымъ сердцемъ сознается, что за границей предавался такимъ порокамъ, о которыхъ отвратительно вспомнить’. На родину онъ возвратился разочарованнымъ, скучающимъ, неспособнымъ приняться за что бы то ни было, такъ какъ ‘никакая профессія его не удовлетворяла’. Въ этотъ періодъ жизни онъ представлялъ собою одинъ изъ тхъ типовъ, который выведенъ Шекспиромъ подъ видомъ меланхолика Жака въ Какъ вамъ угодно. Вслдъ затмъ онъ страстно отдается ученію и литературнымъ занятіямъ, держитъ экзаменъ, пишетъ, при этомъ нердко совращается съ пути труда и науки ‘на веселое поприще разгула и оргій, которое онъ проходилъ въ обществ своихъ товарищей по профессіи, жившихъ также литературнымъ трудомъ и, подобно ему, прожигавшихъ жизнь’. Вперемежку съ такими оргіями его ‘брало горькое раздумье’ и онъ былъ близокъ къ раскаянію, но эти благія намренія, при недостатк выдержки въ характер Грина и пагубномъ вліяніи среды, такъ и оставались, намреніями, не переходя въ дло. Въ своемъ Repentance Гринъ разсказываетъ случай, что въ одну изъ своихъ поздокъ на родину, въ Норричъ, онъ зашелъ въ церковь, чтобы послушать мстнаго проповдника, котораго онъ уважалъ. Горячее слово вдохновеннаго оратора, призывавшаго людей къ боле чистой жизни на путь истинный. ‘Боже,— внутренно молился онъ,— сжалься и яркими красками изображавшаго судьбу нераскаяннаго гршника, произвело сильное впечатлніе на Грина. Совсть заговорила въ немъ, страхъ Божьяго суда объялъ его душу, ему стала противна безпутная жизнь, онъ ршился навсегда покончить съ своимъ прошедшимъ и обратиться на путь истинный. ‘Боже,— внутренно молился онъ,— сжалься надо мною, дай мн силу сдлаться новымъ и лучшимъ человкомъ!’ Въ такомъ благочестивомъ настроеніи онъ возвратился въ Лондонъ и поразилъ пріятелей грустно-сосредоточеннымъ выраженіемъ своего лица. Спрошенный о причин такой непонятной перемны, Гринъ откровенно разсказалъ, что съ нимъ случилось и что онъ намренъ длать. Разумется, гуляки подняли его на смхъ, прозвали пуританиномъ, говорили, что на общій счетъ устроятъ для него каедру, съ которой онъ можетъ сколько душ угодно призывать людей къ покаянію, и т. д. Слабохарактерный Гринъ спасовалъ передъ насмшками, прекрасный порывъ пропалъ безслдно — и все пошло по-старому. Продолжавшаяся два года смна оргіи и покаянія,— маніи и меланхоліи, какъ сказали бы психіатры,— временно остановилась: у Грина явился опять своего рода intervallum lucidum. Онъ проводитъ спокойно цлый годъ подъ вліяніемъ любви и женитьбы на любимой особ, но, затмъ, расходится съ женой навсегда, и ‘прежніе буйные инстинкты, временно подавленные, забушевали въ его душ съ новою силой, потребность страстно-возбужденнаго состоянія сдлалась неодолимою потребностью и заглушила голосъ долга и благоразумія: онъ сталъ убгать изъ дому и вести прежнюю жизнь’. Такъ начался для Грина 1587 годъ, и уже въ 1590 г. онъ ршается ‘измнить характеръ своей литературной дятельности и не писать ничего, что не было бы внушенно нравственными и назидательными мотивами’. Но ‘крутой поворотъ въ литературной дятельности Грина, къ сожалнію, не сопровождался соотвтственнымъ измненіемъ въ его образ жизни’. ‘Гринъ продолжалъ предаваться разгулу’. Посл многихъ лтъ такой жизни онъ снова бросился къ противуположной крайности и, лежа больнымъ, писалъ два свои послдніе памфлета, въ которыхъ съ большимъ увлеченіемъ снова говоритъ о покаяніи и добродтели и предается самообличенію. Смерть его послдовала въ 1592 году.
Если мы примемъ во вниманіе, что ‘произведенія его свидтельствуютъ о томъ, какъ честно онъ стремился уяснить себ жизненную задачу’, и что ‘житейская грязь, въ которую ему приходилось окунаться, не загрязнила, однако, его чистаго воображенія, которое зачастую рисовало ему образы, отмченные печатью высокой нравственной чистоты и человческаго достоинства’, то передъ нами предстанетъ одна изъ тхъ личностей, характеръ которой едва ли можетъ быть опредленъ безъ содйствія психіатріи.
Проф. Веселовскій замтилъ уже при разбор книги H. И. Стороженка, что Грина слдуетъ считать больнымъ человкомъ, но намъ думается, что о болзни Грина можно высказаться опредленне, такъ какъ признаки его слишкомъ уже ярко бросаются въ глаза. Если принять во вниманіе изображенную выше перемежаемость возбужденнаго и подавленнаго душевнаго состоянія Грина и сравнить ее съ извстною формой циркулирующаго или круговаго помшательства, то едва ли останется сомнніе въ правильности діагноза. Круговое помшательство, по описанію Крафтъ-Эббинга, заключается въ поочередномъ, циклическомъ появленіи меланхолическаго и маніакальнаго состоянія. Разъ эти состоянія возникли, они типически возвращаются въ продолженіе всей остальной жизни субъекта. Круговое помшательство начинается большею частью въ вид меланхоліи. Первоначальная картина болзни не отличается ни чрезмрностью своей силы, ни своею продолжительностью отъ позднйшихъ, одноименныхъ съ нею періодовъ. Всего чаще тотчасъ же вслдъ за этимъ первоначальнымъ періодомъ развивается періодъ, противуположный ему, въ рдкихъ случаяхъ оба эти періода раздляются свтлымъ промежуткомъ. Продолжительность цлаго оборота болзни, равно какъ и каждаго изъ составляющихъ его періодовъ, у различныхъ индивидовъ, да и у одного и того же больнаго, бываетъ различна. Иногда каждый отдльный циклъ протекаетъ въ нсколько недль, а иногда растягивается на нсколько мсяцевъ и даже лтъ. Въ большинств случаевъ, періоды не переходятъ за предлъ простаго меланхолическаго угнетенія (меланхолія безъ бреда) и маніакальной экзальтаціи, причемъ на этой основ часто приходится наблюдать резонирующій оттнокъ обоихъ состояній. Если болзнь длится очень долго, то появляются признаки психической слабости, однако же, исхода въ слабоуміе Крафтъ-Эббиту ни разу не случилось наблюдать {Крафтъ-Эббиннгъ: ‘Учебникъ психіатріи’, т. II, стр. 161.}.
Допустимъ, однако же, что нтъ возможности утверждать, опираясь на ретроспективное наблюденіе, какою именно формой психическаго разстройства страдалъ Р. Гринъ, все же аналогія его душевныхъ состояній съ душевными состояніями такъ называемыхъ циркулянтовъ не можетъ не поражать насъ. Если же нельзя идти дале аналогіи, то примръ Грипа, все-таки, представляетъ такой случай соотношенія высокихъ дарованій и психическихъ страданій, который или останется навсегда открытымъ вопросомъ, или разршится при содйствіи психіатріи.
Еще одинъ достойный вниманія примръ представляетъ авторъ картины Явленіе Мессіи А. А. Ивановъ. Каково бы ни было мнніе спеціалистовъ какъ объ этой картин, такъ и о другихъ произведеніяхъ нашего художника, для насъ, въ настоящемъ случа, иметъ значеніе несомннный фактъ громадности творческой и критической силы, которою обладалъ этотъ человкъ, искренній и горячій въ своей преданности иде, упорный и стойкій въ преслдованіи ея осуществленія. Слдя за мыслью Иванова въ перипетіяхъ ея развитія, мы не можемъ не остановиться съ удивленіемъ и благоговніемъ передъ его честными, прямодушными, неуклонными поисками истины,— поисками, приведшими вдумчиваго художника къ такому внутреннему кризису, который рдко выпадаетъ на долю поздняго возраста, да и притомъ еще при томъ условіи, когда боле двадцати лтъ жизни было уложено на дло, близившееся уже къ окончанію. Легко ли свыкнуться при всемъ этомъ съ убжденіемъ, что вся минувшая дятельность, вс волненія и страданія, вс надежды и стремленія были плодомъ погони за чистою иллюзіей? И вотъ, художникъ-мыслитель оставляетъ свою уединенную студію и детъ въ Лондонъ къ А. И. Герцену, въ разговор съ которымъ надется выяснить мучащіе его вопросы: ‘Слдя за современными успхами,— пишетъ онъ Герцену, — я не могу не замтить, что и мое искусство живописи должно тоже получить новое направленіе. Я полагаю, что нигд столько не могу зачерпнуть разъясненія мыслей моихъ, какъ въ разговор съ вами, а потому ршаюсь пріхать на недлю въ Лондонъ’. По прибытіи, онъ открываетъ Герцену, что ‘утратилъ ту религіозную вру, которая облегчала ему работу’, что онъ мучится невозможностью ‘формулировать искусствомъ’ свое новое воззрніе, ‘а до стараго касаться я считаю преступнымъ,— прибавилъ онъ съ жаромъ.— Писать безъ вры религіозныя картины — это безнравственно, это гршно’ {Александръ Андреевичъ Ивановъ. Его жизнь и переписка 1806—1858 гг. Издалъ Михаилъ Боткинъ. Спб., 1880 г., стр. XXIII.}.
Какъ трудно представить себ, что этотъ пылкій, пытливый, мыслящій человкъ страдалъ бредомъ преслдованія! Онъ вчно боялся фантастическихъ отравителей и обнаружилъ ребяческую наивность въ проявленіяхъ своей нелпой подозрительности. Онъ говорилъ, напримръ, Тургеневу, что его везд отравляютъ, куда онъ ни явится, что въ Рим во всхъ ресторанахъ ему угрожаетъ опасность отъ отравителей, и что есть только единственный честный гарсонъ, на котораго можно положиться, и т. п. По этой причин онъ могъ ршиться отобдать въ одномъ изъ ‘подозрительныхъ’ ресторановъ только при условіи мняться тарелками съ товарищами всякій разъ, какъ ему подадутъ кушанье {Тамъ же, стр. 413. См. еще: И. С. Тургеневъ на вечерней бесд въ Петербургѣ,, 4 мая 1880 г. (Русская Старина 1883 г., октябрь) и Шестъ лтъ переписки съ Тургеневымъ И. А. Анненкова (Встникъ Европы 1885 г., мартъ).}.
Къ этимъ примрамъ можно бы присоединить не мало другихъ, иллюстрирующихъ вопросъ о близости или смежности геніальности и помшательства, можно бы указать случаи чрезвычайной разсянности многихъ великихъ людей (Архимедъ, Ньютонъ, Джонсонъ, Бетховенъ), случаи преслдовавшихъ ихъ навязчивыхъ представленій (Джонсонъ, Паскаль, м-мъ де-Сталь) и галлюцинацій (Декартъ, Мальбраншъ, Попъ, Джонсонъ, Байронъ, Шелли, Карлейль), привести разсказы о томившемъ ихъ меланхолическомъ настроеніи (Свифтъ, Карлейль, Леопарди, Шопенгауэръ), но мы не считаемъ слишкомъ краткія указанія удовлетворяющими нашей цли и не станемъ длать пространныхъ извлеченій изъ біографій поименованныхъ нами личностей, такъ какъ извлеченія эти непомрно удлинили бы эту статью, да и посл приведенныхъ выше примровъ, достаточно, какъ думается намъ, уяснившихъ смыслъ вопроса, они были бы излишни. По этой причин мы заканчиваемъ настоящую главу и переходимъ теперь къ ознакомленію читателя съ тми мнніями о соотношеніи геніальности и помшательства, которыя такъ или иначе способствовали уясненію этого труднаго и пока еще далеко не вполн разршеннаго вопроса.
Лота новйшая эпоха и перестала считать помшательство счастливымъ даромъ небесъ, но та ассоціація идей, образцомъ которой можетъ служить приведенная выше цитата изъ Платонова Федра {Замтимъ при этомъ случа, что древняя литература изобилуетъ такого рода указаніями на соотношеніе геніальности и помшательства: такъ, у Цицерона мы встрчаемъ ‘furor poeticus’, у Горація — ‘amabilis insania’, а Аристотель, — по словамъ Сенеки, — утверждалъ, что не существуетъ такого высокаго ума, жъ которому не примшивалась бы крупица безумія (подробне см. въ соч. Sully, Radestock др., упоминаемыхъ ниже.)}, удержалась, однако же, на многіе вка, и цлый рядъ писателей, начиная съ Монтана, говоритъ о патологической сторон генія. Постивъ Тасса, Монтанъ замчаетъ, что ‘великіе умы гибнутъ отъ собственной силы и гибкости’, Шекспиръ устами Тезея въ Сн въ лтнюю ночъ утверждаетъ, что ‘помшанный, влюбленный и поэтъ составлены вс изъ воображенія… Воображеніе же часто проказитъ такъ, что ежели оно лишь вздумаетъ о радости, тотчасъ же передъ собой оно какъ будто видитъ и встника той радости, а ночью оно въ себ рождаетъ ложный страхъ и кустъ легко медвдемъ почитаетъ’. Паскаль думаетъ, что ‘высшая степень ума соприкасается съ высшею степенью безумія’, Дидро полагаетъ, что геніальность и помшательство представляютъ собою смежныя области, Ламартинъ высказываетъ мысль, что ‘геній въ самомъ себ содержитъ начало разрушенія, смерти и помшательства, подобно тому, какъ плодъ содержитъ въ себ червя’, Гте, наконецъ, какъ бы олицетворяетъ вс эти разрозненныя замчанія и мысли въ образ Тасса, геніальность котораго на нашихъ глазахъ какъ бы разъдается и истребляется зачатками вложеннаго въ него помшательства. Съ одной стороны, онъ своимъ умомъ и талантомъ вызываетъ удивленіе окружающихъ его лицъ, а съ другой — своею ни на чемъ не основанною подозрительною недоврчивостью и мрачною сосредоточенностью заставляютъ ставить вопросъ о томъ —
‘Не бредни-ль, не томительный ли сонъ —
Пустая недоврчивость Торквато?
Гд-бъ ни былъ онъ, все кажется ему,
Что окруженъ врагами отовсюду.
Завистника таланту своему
Во всякомъ видитъ онъ, воображая,
Что каждый, кто завидуетъ ему,
И гнать его, и ненавидть долженъ’.
И дале, изображая пустую подозрительность Тасса, повствователь обращается къ покровителю и другу его, герцогу Альфонсу, и говоритъ:
‘Ты помнишь, часто жалобами онъ
Тебя обременялъ, перехватили
Его письма, разбитъ замокъ въ дверяхъ, Кинжалъ и ядъ… Чего ему не снилось? Ты всякій разъ приказывалъ развдать, И что-жь всегда оказывалось?— грезы’.
Боясь слишкомъ удлинить списокъ этихъ цитатъ, мы приведемъ еще только одно очень характерное мнніе Альфреда де-Мюссе:
Ma potique, un jour, si je puis la donner,
Sera bien autrement savante et salutaire.
C’est trop peu que d’aimer, c’est trop peu que de plaire:
La jour o l’Hlicon m’entendra sermonner,
Mon premier point sera qu’il faut draisonner.
Вс указанія такого рода тмъ особенно замчательны, по мннію Слли, что они сдланы не извн, не посторонними наблюдателями, а самими геніальными и высокодаровитыми людьми, которые находились въ возможности изучить психическія состоянія, происходящія въ нихъ самихъ, и судить о нихъ, какъ о явленіяхъ самосознанія.
Но, могутъ сказать нкоторые, что, все же таки, вс эти указанія представляютъ не боле, какъ ‘мннія’, и научнаго значенія имть не могутъ. Но и научныхъ изысканій по занимающему насъ вопросу было сдлано не мало. Мы обратимся теперь къ бглому обзору ихъ содержанія.
Самое ршительное сближеніе геніальности и помшательства можно найти въ сочиненіяхъ Лелю, Моро (де-Туръ) и П. И. Якобія {Llut: ‘Du Dmon de Socrate’. 1836. ‘L’amulette de Pascal’. 1846.— J. Moreau (de Tours): ‘Psychologie morbide dans ses rapports avec la philosophie de l’histoire et de l’influence des nvropathies sur le dynamisme intellectuel’. P. 1869.— Dr. Paul Jacoby: ‘Etude sur la slction dans ses rapports avec l’hrdit chez l’homme’. Paris, 1881.}. Эти писатели полагаютъ, что между геніальностью и помшательствомъ существуетъ родственная связь, что они принадлежатъ какъ бы къ одному общему семейству психически-анормальныхъ людей. ‘Было бы нелпо,— говоритъ г. Якобій, резюмируя сущность этого взгляда, — отождествлять геніальность и талантливость съ психопатическимъ состояніемъ, утверждая, что геніальность есть извстная форма помшательства, — мысль, которую хотли навязать Моро его противники, но доктрина Моро указываетъ только на родственную связь, на единокровность, если можно такъ выразиться, между всми возможными психическими аномаліями и представляетъ въ совершенно иномъ свт самые сложные и темные вопросы психологіи человка’ {Р. Jacoby, о. с., р. 450.}.
Ломброзо, указывая на черты сходства между геніальностью и помшательствомъ, показалъ и существенное между ними различіе. ‘Истина и заблужденіе,— говоритъ онъ,— являются особенно сильно вндренными какъ у помшанныхъ, такъ и у геніевъ, возбудимость тхъ и другихъ иметъ много общихъ чертъ: поэтическое вдохновеніе часто прямо переходитъ въ галлюцинаціи и меланхолія нердко служитъ основою, на которой развивается міросозерцаніе великихъ мыслителей и поэтовъ’. Ломброзо, въ то же время, указалъ и на черты противуположности между обоими изучаемыми имъ типами и очертилъ смшанныя промежуточныя стадіи, представляемыя помшанными геніями, геніальными психопатами и ‘маттоидами’, совмщающими въ себ элементы геніальности и психическаго разстройства {С. Lombroso: ‘Genio е follia in raporto alla medicina legale, alla critica ed alla storia’. Torino, 1882, pp. 4—23, 125 etc.}.
Хагенъ и Редстокъ еще глубже изслдовали сходство и различіе между помшанными и геніями и показали, что черты сходства между ними дйствительно не могутъ быть отвергаемы. Такъ Хагенъ, сравнивая меланхолическую форму помшательства съ геніальностью, говоритъ, что форма эта иметъ нкоторое сходство съ извстнымъ родомъ геніальнаго дарованія, такъ какъ обоимъ имъ свойственно допытываніе, углубленіе, вдумчивость, также какъ и сомннія. И меланхолики, какъ и геніи, никакъ не могутъ угомонить своихъ размышленій, хотя — или, быть можетъ, потому что — размышленія эти остаются у нихъ безъ результатовъ. Ихъ также непрестанно тревожитъ чувство, проистекающее изъ увренности, что въ вещахъ есть нчто сокровенное, никакъ не поддающееся ихъ пытливости. Къ этому присоединяется извстное замедленіе и затрудненіе пониманія и представленія, подобно тому какъ то бываетъ у геніевъ по отношенію къ житейскимъ дламъ и такимъ областямъ, которыя лежатъ далеко отъ ихъ кругозора, — обстоятельство, дающее поводъ мало-знающимъ ихъ людямъ считать ихъ тупыми. Другая форма помшательства — манія — является какъ бы отраженною въ геніальности: постоянно-возбужденное состояніе, жажда дятельности, блаженство, почерпаемое изъ созерцанія идеи, живая смна представленій и т. п., придаютъ всему исходящему отъ одержимыхъ маніей такой блескъ и такую яркость, безъ которой они, при другихъ обстоятельствахъ, представились бы совершенно обыденными. Къ этому надо прибавить еще, что чрезвычайная чувствительность, живость образовъ, какъ сохраняемыхъ памятью, такъ и создаваемыхъ фантазіею, слабость воли, разсянность и т. д. проявляются боле или мене одинаково какъ у геніевъ, такъ и у помшанныхъ и представляютъ между ними не мало точекъ соприкосновенія и сходства. При всемъ этомъ различіе между геніальностью и помшательствомъ остается капитальнымъ: оно, главнымъ образомъ, заключается въ общемъ характер типа генія, съ одной стороны, и типа помшаннаго — съ другой. Геній всегда запечатлвъ оригинальностью, онъ всегда богатъ замыслами, преисполненными жизненности, плодотворными, направленными на общее благо. Осуществленію ихъ геній отдаетъ вс свои лучшія силы, не падаетъ духомъ, не перестаетъ преслдовать свою цль съ неизмннымъ постоянствомъ и непоколебимымъ упорствомъ. Не то помшанный: замыслы его пусты и не планомрны, приведеніе ихъ въ исполненіе безалаберно, оно и не поддерживается упорствомъ въ труд и достодолжнымъ изученіемъ предмета. Вообще типъ помшаннаго отмченъ лишь кажущеюся оригинальностью. Оригинальность эта бьетъ въ глаза при сопоставленіи помшаннаго съ людьми нормальными, но она совершенно исчезаетъ при погруженіи помшаннаго въ среду ему подобныхъ,— среду, сравнительно не богатую характерными особенностями и очень часто повторяющую одн и т же шаблонныя фигуры {‘Heber die Verwandschaft des Genies mit dem Irresein’ von Dr. F. W. Hagen (Allgemeine Zeitschrift fr. Psychiatrie, XXXIII Band, 1877).— ‘Genie und Wahnsinn’ Eine psychologische Untersuchung von Dr. P. Radestock. Breslau, 1884.}.
Извстный англійскій психологъ Джемсъ Слли, на работы котораго мы не разъ имли уже случай ссылаться, опираясь на труды своихъ предшественниковъ по изслдованію занимающаго насъ вопроса, значительно подвинулъ его выясненіе своимъ мастерскимъ и многостороннимъ этюдомъ. Слли, прежде всего, съ особенною силой налегаетъ на невозможность окончательнаго разршенія вопроса въ настоящее время. Причина тому — отсутствіе достаточнаго количества фактовъ и, вмст съ тмъ, недостаточность тхъ теоретическихъ основаній, опираясь на которыя можно бы было установить научно генезисъ общей совокупности свойствъ, называемой геніальностью. ‘При настоящемъ состояніи нашихъ знаній,— говоритъ онъ,— геній долженъ быть разсматриваемъ какъ самое замчательное и яркое проявленіе стремленія природы къ варіированію формъ и индивидуализаціи ея органическихъ образованій. Наука, констатируя это стремленіе, вынуждена, однако же, признать его необъяснимымъ. Какимъ образомъ отъ времени до времени возникаютъ такіе геніи, какъ Шекспиръ, Микель-Анджело, Гте?— на этотъ вопросъ нтъ отвта. Наше невжество по отношенію ко множеству скрытыхъ нитей, входящихъ въ общую связь причинности, заставляетъ насъ смотрть на всякое появленіе новаго свточа геніальности съ большимъ удивленіемъ, хотя и безъ того суеврія, съ которымъ взирали на явленіе это древніе. Имя въ виду это условіе, намъ придется довольствоваться лишь временною предварительною теоріей отношеній между геніальностью и психическимъ разстройствомъ’. Ршительно отвергая воозрнія Mop, на томъ основаніи, что ‘мы еще слишкомъ мало изучили отношенія, могущія имть мсто въ строеніи и дятельности нервной системы, для того, чтобы высказаться съ увренностью о тождеств нервной организаціи у генія и у помшаннаго’, Слли думаетъ, что возможно только приблизиться къ ршенію вопроса разсмотрніемъ тхъ психическихъ свойствъ, которыя характеризуютъ геній. Въ этой области на первомъ план, по наблюденію Слли, слдуетъ поставить чрезвычайно тонкую чувствительность, чуткость, впечатлительность, переходящія въ раздражительность и служащія источникомъ безчисленныхъ мукъ для тхъ, кто ими одаренъ. Это душевное состояніе и является стимуломъ, побуждающимъ генія стремиться въ міръ его собственнаго воображенія,— вырываться изъ здшняго міра въ міръ лучшій, возвышенный. Такое настроеніе мысли, въ свою очередь, длаетъ генія мало-способнымъ для приспособленія къ обыденнымъ условіямъ жизни. Онъ обыкновенно избгаетъ подчиненія тмъ требованіямъ, которыя могли бы превратить его въ ординарную прозаическую личность. Это бгство изъ міра дйствительнаго длаетъ генія въ извстной степени отшельникомъ. Онъ становится всегда способнымъ оскорбить свтъ отказомъ преклониться предъ его общепризнанными фетишами. Слли припоминаетъ при этомъ извстное изреченіе Шамфора: ‘мало можно найти пороковъ, которые могли бы препятствовать человку имть много друзей въ такой мр, въ какой препятствуютъ этому слишкомъ высокія добродтели’. И, однако же, большая отзывчивость и возбудимость генія являются причиной сильной потребности его въ симпатіи. А, между тмъ, сознаніе разлада между такою жаждущею симпатіи натурой и окружающею ее средой въ одномъ только умственномъ отношеніи можетъ наполнить душу генія жестокими страданіями. ‘Вы знаете, конечно,— пишетъ Леопарди къ одному изъ друзей,— по вы едва ли испытали, до какой степени мысль можетъ распинать и мучить человка, отличающагося своими воззрніями отъ другихъ людей’. Такая умственная изолированность не можетъ, какъ то и очевидно, способствовать психическому здоровью, а неизбжно предрасполагаетъ къ анормальнымъ эксцентричностямъ мысли. Она воздйствуетъ также и на эмоціональную сферу, порождая меланхолію, подозрительность, мизантропію и другія болзненныя явленія.
Ко всему этому присоединяется то напряженіе психическихъ силъ, которое сопровождаетъ всякую дятельность генія, и то страданіе, которое онъ претерпваетъ, противупоставляя свой оригинальный взглядъ на вещи взгляду обыденному. Съ этою борьбой идетъ часто рука объ руку бдность, особенно чувствительная для крайне впечатлительнаго человка, и, наконецъ, изъ всхъ перечисленныхъ тутъ невзгодъ и слагается то положеніе, которое можно назвать роковымъ удломъ великихъ дарованій. Когда этотъ роковой удлъ сочетается съ сильнымъ здоровьемъ и мощнымъ характеромъ, является блестящій представитель здоровой геніальности, при неблагопріятныхъ же условіяхъ здоровье и характеръ генія не могутъ не получить нкоторый боле или мене выраженный патологическій отпечатокъ.
Общее заключеніе Слли состоитъ въ томъ, что геніальность совмщаетъ въ себ условія, обличающія воздйствіе тхъ разрушительныхъ силъ, которыя окружаютъ всхъ насъ. Она предполагаетъ состояніе крайне неустойчиваго равновсія психо-физической организаціи и такой стимулъ дятельности, который не останавливается ни передъ какими вншними препятствіями, и очень часто обнаруживаетъ весьма слабую склонность приспособленія къ условіямъ окружающей среды. Стремясь достигнуть самой передовой точки интеллектуальной эволюціи, геній увлекаетъ къ этой цли и все общество, иногда и всю расу во всей ея совокупности. Геній подобенъ развдчику, который далеко опередилъ армію, подвергаетъ себя своею отрозненностью особенно серьезнымъ опасностямъ. Такимъ образомъ, геніальность, также какъ и сознательное самопожертвованіе для блага ближнихъ,— заключаетъ свое разсужденіе Слли,— есть такого рода новообразованіе въ сфер человческой природы, которое, будучи неблагопріятно для сохраненія личности, способствуетъ эволюціи рода {James Sully: ‘Genius and Insanity’ (The Nineteenth Century, 1885, June).}.
Послднимъ по времени, но первымъ — здсь, какъ и во многихъ другихъ случаяхъ — стоитъ вское слово Генри Маудсли, который резюмировалъ свои воззрнія на разсматриваемый нами вопросъ въ стать О наслдственности въ здоровь и болзни, имющейся теперь и въ русскомъ перевод. ‘Уже испоконъ вка твердятъ,— говоритъ Маудсли,— что геній и помшательство находятся въ тсномъ родств между собою. Что они часто встрчаются бокъ-о-бокъ или смняютъ другъ друга въ однихъ и тхъ же семействахъ, въ этомъ не можетъ быть никакого сомннія. Сынъ или братъ человка, совершившаго самоубійство или страдавшаго другимъ душевнымъ разстройствомъ, можетъ оказаться геніемъ. Можно сказать безъ преувеличенія, что врядъ ли существуетъ хоть одинъ геніальный человкъ, въ семейств котораго не было бы помшательства или вообще какого-нибудь нервнаго разстройства. Чтобы помшаться или стать геніемъ, человкъ долженъ быть оригиналенъ, т.-е. долженъ чувствовать общую органическую неудовлетворенность наличнымъ порядкомъ вещей и повелительно-настоятельное побужденіе покинуть избитыя колеи мысли и чувствъ, по которымъ девяносто девять человкъ изъ ста движутся всю свою жизнь съ полнйшимъ довольствомъ. Всякій, пожелавшій внимательно оглядться вокругъ себя, не можетъ не поразиться тмъ обстоятельствомъ, что большинство людей представляетъ собою чистйшихъ автоматовъ: они говорятъ, думаютъ, чувствуютъ и длаютъ одн и т же вещи на одинъ и тотъ же манеръ день изо дня, годъ изъ году, словно какіе-нибудь попугаи или органическія машины. Положимъ, что кто-нибудь, для забавы, сталъ бы здить на желзно-дорожныхъ поздахъ въ разныя стороны и выходить изъ вагона въ различныхъ городахъ или деревняхъ въ пятидесяти или ста миляхъ отъ центра, приблизительно около одного и того же часа дня,— что пришлось бы ему увидть? Увидлъ бы онъ птуховъ и куръ съ ихъ вчно-одинаковымъ клохтаньемъ, крикомъ и ссорами, собакъ съ ихъ неизмнно однимъ и тмъ же обнюхиваніемъ, блужданіемъ, лаемъ и драками, увидлъ бы дтей, ползающихъ, лазящихъ, бгающихъ, играющихъ и ссорящихся всегда и всюду однимъ и тмъ же образомъ и издающихъ одни и т же крики и восклицанія, увидлъ бы на улиц и въ домахъ мужчинъ и женщинъ, толпящихся, бродящихъ и сплетничающихъ, говорящихъ и длающихъ одн и т же вещи и однимъ и тмъ же путемъ. Короче, онъ замтилъ бы всегда и всюду одни и т же акты животной и человческой жизни, совершающіеся почти съ тмъ же механическимъ постоянствомъ, хотя и съ большимъ разнообразіемъ, съ какимъ совершается работа машинъ. Замтилъ бы это и, очень можетъ быть, пришелъ бы къ заключенію, что человкъ, такъ краснорчиво восхваляющій свой разумъ и такъ высоко ставящій его надъ инстинктами муравьевъ и пчелъ, воздаетъ себ боле чмъ должное, а этимъ маленькимъ существамъ — мене чмъ должное.
‘Можно сказать, такимъ образомъ, что человкъ, на которомъ лежитъ печать оригинальности, вдохновляющей и побуждающей его думать, чувствовать и дйствовать отлично отъ всего остальнаго міра, долженъ быть однимъ изъ двухъ: геніемъ, идущимъ далеко впереди міра въ мысляхъ, чувствахъ и дйствіяхъ, или помшаннымъ, отчужденнымъ и отчуждающимся отъ міра. И въ томъ, и въ другомъ случа онъ представляетъ собою органическое видоизмненіе (варіацію), которое въ одномъ случа иметъ физіологическій или эволюціонный характеръ, въ другомъ же — патологическій и дегенеративный. Геніальнымъ человкомъ является тотъ, кто, рядомъ съ своею неотразимою и непобдимою оригинальностью личности, обладаетъ мощнымъ мозгомъ, который обезпечиваетъ ему возможность поддерживать равновсіе между нимъ и міромъ,— поддерживать или путемъ гармоническаго приспособленія личности къ обстоятельствамъ, или путемъ властнаго приспособленія обстоятельствъ къ личности. Помшаннымъ же является тотъ, кто, рядомъ съ неотразимою оригинальностью личности, обладаетъ лишь слабосильнымъ мозгомъ, который не въ состояніи поддерживать такого равновсія. Такимъ образомъ, нтъ ничего особенно удивительнаго въ томъ обстоятельств, что одинъ изъ братьевъ создаетъ себ знаменитое имя въ свт, тогда какъ другой сидитъ въ дом умалишенныхъ, а также, что иные люди съ какими-нибудь спеціальными геніальными, дарованіями бываютъ по временамъ немножко помшанными или, по крайней мр, кажутся таковыми Фестамъ дня, когда они развиваютъ энтузіазмъ и энергію, напоминающіе апостола Павла. Какъ бы тамъ ни было, передъ нами стоитъ тотъ неумолимый, неоспоримый и крайне поучительный фактъ, что изъ двухъ лицъ, принадлежащихъ къ одному и тому же болзненному роду и къ одному и тому же поколнію, одно можетъ представлять собою физіологическую разновидность, отмчающую новый шагъ на пути эволюціи, между тмъ какъ другое можетъ представлять собою патологическую разновидность, являющуюся несомнннымъ шагомъ въ направленіи къ вырожденію’ {Генри Маудсли: ‘Наслдственность въ здоровь и въ болзни’. Спб., 1886 г.,— стр. 30 и слд.}.
Сводя все то, что мы реферировали по литератур разсматриваемаго вопроса, можно, думаемъ мы, считать выясненнымъ, по крайней мр, то, что противуположность типовъ генія и помшаннаго установлена совершенно достаточно и что черты сходства между ними могутъ считаться не столько результатомъ общаго имъ обоимъ патологическаго характера, сколько неизбжнымъ послдствіемъ ихъ соотносительнаго къ нормальному типу положенія. Въ самомъ дл, противуполагаясь другъ другу, геніальность и помшательство противуполагаются, въ то же время, и тому нормальному типу, отъ котораго представляютъ отступленіе. Они противуполагаются ему по двумъ разнымъ направленіямъ: вверхъ и внизъ или, точне, впередъ и назадъ, но каждый, въ своемъ относительномъ положеніи къ нормальному типу, иметъ нчто общее съ другимъ, ему противу стоящимъ, а именно: нчто отрицающее, отвергающее типъ нормальный, нчто напрягающееся для осуществленія этого отрицанія и отверженія и потому неизбжно претерпвающее, выстрадывающее свое исключительное положеніе и неизбжно несущее послдствіе отъ такого своего отношенія ко всему тому, что уже установилось, уравновсилось, стало обыденнымъ, шаблоннымъ, приглядвшимся и, въ силу рутины, нормальнымъ.
Такая формулировка вопроса установляетъ, думается намъ, одну изъ тхъ точекъ зрнія на различіе психически-здоровыхъ и психически-больныхъ, относительность значенія которыхъ мы старались выяснить въ нашей первой стать. Съ этой точки зрнія, принимающей во вниманіе теорію эволюціи и пользующуюся результатами спеціальныхъ изслдованій, съ которыми мы ознакомились выше, эволюціонный ряда, психическихъ типовъ представляется нисходящимъ отъ высочайшей точки прогрессивнаго развитія, олицетворяемой въ геніи, до послдняго представителя дегенераціи, стоящаго на противуположномъ конц ряда. Между геніемъ, этимъ ‘высочайшимъ продуктомъ органической энергіи природы и послднимъ чудомъ эволюціи’ {Sully, о. с., р. 951.}, и помшаннымъ, ‘истощающимъ свой мозгъ надъ какимъ-нибудь утомительнымъ вздоромъ или какою-нибудь дребеденью’ {Выраженіе это принадлежитъ сумасшедшему, оно приведено у Ломброзо: ‘Genio et folli’, р. 123.}, стоитъ шаблонный, обыденный человкъ, который, съ одной стороны, повторяетъ и пережевываетъ то, что повторялось и переживалось цлый рядъ вковъ ране его, а съ другой — выдерживаетъ на своихъ мощныхъ плечахъ все бремя его же ошибками, невжествомъ и страстями произведенной дегенераціи {Эли Реклю приводитъ одинъ очень интересный примръ частнаго случая стоимости дегенераціи тому обществу, среди коего она иметъ мсто. Потомство нкоего Джьюка, достигшее почтенной цифры 1,200 человкъ и состоявшее большею частью изъ пьяницъ, воровъ, проститутокъ и т. д., обошлось обществу въ 120,000 фунтовъ стерлинговъ! (Encyclop. Britannica, ninth edition, art. ‘Ethnography’, p. 615).} и, въ то же время, кропотливою муравьиною работою своей подготовляетъ открытія геніевъ, освщающихъ и очищающихъ имъ же самимъ то засоряемый, то теряемый изъ вида путь.
Природа мать! когда-бъ такихъ людей
Ты иногда не посылала міру,
Заглохла-бъ нива жизни…
Эта мысль Некрасова сжато и ясно резюмируетъ тотъ взглядъ на значеніе геніевъ, который вытекаетъ изъ разсужденій предшествовавшей главы. Теперь предстояло бы разсмотрть условія, сближающія геній съ современною ему средой и придающія стремленіямъ генія наибольшую степень плодотворности, но мы не можемъ обойти молчаніемъ того воззрнія, которое направлено противъ самой сущности выставленной нами идеи и которое можетъ поколебать ее или, по крайней мр, повліять на наши выводы. Ламъ говорятъ, будто бы геніи, таланты и люди высокихъ дарованій вообще способствуютъ не прогрессу расы, а ея дегенераціи: они будто бы истощаютъ ее и влекутъ къ упадку, ихъ роль — та же, что и всхъ тхъ, которые, въ силу какихъ бы то ни было преимуществъ, выдляются изъ массы и поднимаются надъ нею: они вырождаются и вымираютъ, но вмст съ ними вырождается и вымираетъ и вся та среда, изъ которой они вышли. ‘Смерть — великая уравнительница,— говоритъ самый яркій представитель этого взгляда.— Истребляя все возвышающееся, она демократизируетъ человчество. Но природа — плохая хозяйка, она достигаетъ своихъ цлей только путемъ чрезмрной расточительности матеріи и силы. Всякій геніальный и талантливый человкъ представляетъ, по словамъ Ренана, капиталъ, накопленный нсколькими поколніями. Но разъ этотъ капиталъ накопленъ, олицетворенъ въ человк, онъ уже не возвращается боле въ общую сокровищницу человчества,— онъ изъятъ изъ обращенія, потерянъ, и его единственный остатокъ — помшательство, бдность и вырожденіе потомства, вскор угасающаго и вымирающаго, къ счастью для него самого, но къ несчастью для тхъ семей и родовъ, въ которые потомство это успло уже внести вырожденіе и смерть. Это явленіе объясняетъ циклъ жизни цивилизованныхъ народовъ. Поднявшись до наивысшей точки цивилизаціи, народы эти выдлили изъ своей среды богатыя, изящныя и энергичныя семьи правителей, вельможъ, художниковъ, ученыхъ и интеллигентныхъ людей, но такъ какъ вс эти избранники судьбы роковымъ образомъ исчезаютъ, то и надорванная, истощенная, высосанная до мозга костей нація падаетъ отъ перваго толчка и разрушается, и исторія съ изумленіемъ подтверждаетъ, что цлый народъ, пройдя длинный и славный историческій путь, исчезаетъ затмъ съ лица земли, она заноситъ въ свои лтописи сказаніе о томъ, какъ военный погромъ убиваетъ безъ надежды на возрожденіе не только сильно организованное государство, но и самую націю, даже цлую расу. Это совершается по той причин, что на своемъ историческомъ пути нація достигаетъ верха могущества и славы и затмъ начинаетъ клониться къ упадку. Тотъ же самый процессъ подбора, который превратилъ ее въ націю интеллигентную, энергичную и производительную, приводитъ и къ ея окончательному истощенію, подобно деревьямъ, подточеннымъ термитами, она временно сохраняетъ вншній видъ жизни, силы и крпости, но при малйшемъ удар — падаетъ, и изъ народа, долго игравшаго роль на сцен исторіи, остается безобразная и безсвязная куча, лишенная своей индивидуальности и самаго своего имени, а иногда теряющая даже и воспоминаніе о своемъ славномъ прошедшемъ. И чмъ боле народъ этотъ въ свое время произвелъ великихъ людей, тмъ скоре и стремительне совершается его ршительное и окончательное паденіе. Такова была судьба великихъ народовъ древности, такова будетъ и Судьба современныхъ цивилизованныхъ народовъ Европы, и многіе симптомы показываютъ, что мы вступили уже въ этотъ періодъ истощенія и паденія. Ничто не выходитъ изъ ничего, и всякая производительность предполагаетъ потребленіе. Науки, искусства, идеи потребляютъ цлыя поколнія, и только при этомъ условіи могутъ они возникать и развиваться. Народы, истощенные производительностью, подобны неудобреннымъ пашнямъ: продукты ихъ производительности не возвращаются въ общій фондъ и матеріально погибаютъ для нихъ. Въ этомъ смысл и слдуетъ понимать явленія, называемыя въ исторіи старостью и дряхлостью націй. Въ силу подбора и роковаго закона упадка привилегированныхъ расъ, народы сперва цивилизуются, подымаются до высшей точки величія, затмъ быстро падаютъ и исчезаютъ, истощенные, надорванные, уничтоженные, ихъ замняютъ народы молодые, т.-е. такіе, въ сред которыхъ едва еще только началъ установляться подборъ таланта и энергіи и истощеніе которыхъ поэтому еще не начиналось. Случается, что великій умъ, великое сердце — послдній остатокъ прежняго величія націи, не постигая законовъ исторіи, возгорается любовью къ своей умирающей національности и пытается вдохнуть въ нее новую жизнь, пытается гальванизировать ея трупъ, остановить разложеніе ея. Иногда ему удается бросить послдній лучъ славы на народъ, нисходящій въ могилу, но это — дло одной минуты, и затмъ, все же таки, наступаетъ роковое, безповоротное паденіе. Раса погибаетъ за недостаткомъ людей, самые родники жизни ея оказываются изсякшими, она неизбжно обрекается смерти и или, покорная, безмолвно сходитъ со сцены міра во тьму забвенія и небытія, или шумно погибаетъ въ агоніи вншней и внутренней войны. Еще остаются человческія существа, но нтъ ни націи, ни расы, индивидуальность ея исчезаетъ, ея имя стирается со скрижалей исторіи, ея могила закрывается навки…
‘Люди представляются организованными, если позволено такъ выразиться, въ видахъ равенства. Всякое раздленіе на классы: политическіе, экономическіе, интеллектуальные — и логическое и естественное послдствіе такого раздленія, такой или иной подборъ, одинаково гибельны для человчества, какъ избранникамъ его, такъ и всмъ остальнымъ людямъ. Это раздленіе причиняетъ недостатокъ съ одной стороны и избытокъ — съ другой того элемента, на которомъ построено различіе классовъ. Если только одна часть человчества является обладательницей слишкомъ большаго количества матеріальныхъ и нравственныхъ благъ, то у остальной части необходимо оказывается недостаточное количество этихъ же самыхъ благъ, и об стороны одинаково претерпваютъ какъ отъ недостаточности, такъ и отъ излишества. Но природа какъ будто мститъ за это насиліе надъ ея законами и жестоко караетъ избранниковъ и счастливцевъ въ четвертомъ и седьмомъ поколніи ихъ.
‘Законы природы необоримы, и горе тому, кто нарушаетъ ихъ. Всякая привилегія, присвоенная себ человкомъ, есть шагъ къ вырожденію, психическимъ болзнямъ, смерти расы. Принижая стремящихся возвыситься надъ обычнымъ уровнемъ человчества, карая гордыхъ, мстя за излишекъ счастья, природа превращаетъ самихъ привилегированныхъ въ палачей своей же расы. Избытокъ счастья, по мысли древнихъ, оскорбляетъ и раздражаетъ боговъ, и мысль эта вполн подтверждается изученіемъ послдствій всякаго превосходства, всякаго подбора, какъ интеллектуальнаго, такъ и соціальнаго’ {Р. Jacoby, о. с., р. 606—8.}.
Въ другомъ мст г. Якобій дополняетъ уясненіе своей мысли слдующими соображеніями: ‘Человкъ,— говоритъ онъ,— живетъ въ своихъ праправнукахъ, эта жизнь въ потомств есть дйствительное безсмертіе, какъ матеріальное, такъ и нравственное, только это безсмертіе истинно и достижимо. По крайней мр, стараясь подняться надъ обыденнымъ уровнемъ, мы тмъ самымъ осуждаемъ на смерть нашу расу и замняемъ истинное безсмертіе, — безсмертіе физіологическое, — безсмертіемъ условнымъ, называемымъ извстностью, мы расплачиваемся жизнью грядущихъ поколній и нашимъ собственнымъ существованіемъ въ безконечности вковъ за нсколько строчекъ въ біографическихъ словаряхъ. Не потомки сильныхъ, богатыхъ, энергичныхъ, интеллигентныхъ образуютъ человчество будущаго, а потомство крестьянъ-тружениковъ, нуждающихся горожанъ, скромныхъ и малыхъ,— будущность принадлежитъ посредственности’ {Ibid., р. XII.}.
Вникая въ это разсужденіе уважаемаго ученаго, нельзя не замтить, прежде всего, что предполагаемое имъ стремленіе природы къ уравниванію людей боле чмъ сомнительно. Природа, какъ могущественно вліяющая среда, охватывающая со всхъ сторонъ человка, представляетъ такое множество до противуположности разнообразныхъ условій и установляетъ при ихъ посредств такое рзкое неравенство между племенами и индивидами, что если и обнаруживаетъ какое-нибудь стремленіе, то скоре стремленіе къ предотвращенію и искорененію одинаковости въ какомъ бы то ни было отношеніи, нежели стремленіе къ уравниванію. Наслдственность затмъ поддерживаетъ въ потомств различія, установившіяся у предковъ, столь упорно, что и безъ новообразованій, только увеличивающихъ установившееся и переходящее изъ поколнія въ поколніе разнообразіе, различія эти никакъ не могутъ давать идеи о томъ стремленіи природы, которое видитъ въ ней г. Якобій. Если же геніи и не являются родоначальниками расы геніевъ, а психически-больные являются всего чаще послдними или предпослдними звеньями своихъ родовъ, то это показываетъ только, что разнообразіе природы иметъ свои границы, свою амплитуду, что оно останавливается на пути новообразованій какъ по одну, такъ и по другую сторону нормальной точки эволюціоннаго ряда и не идетъ дале, но что въ этихъ предлахъ, все же таки, оно настолько значительно, что и не намекаетъ даже на тенденцію къ нивелированію личностей и подведенію ихъ подъ одинъ общій шаблонъ.
Мы знаемъ, что паразитизмъ, обусловливающій переутомленіе одной части общества и разслабленіе, отъ неупражненія, другой, ведетъ къ вырожденію, а отсутствіе паразитизма является источникомъ возрожденія общества, и думаемъ, поэтому, что искусство устроенія общества на такихъ или иныхъ началахъ можетъ расширять или съуживать границы амплитуды, на которую мы только что указали, и что оно можетъ когда-нибудь сблизить эти границы до крайняго минимума, но такой результатъ, если онъ и можетъ когда-нибудь быть достигнутъ, будетъ результатомъ борьбы съ естественными условіями, результатомъ искусства преодолнія ихъ, плодомъ цлесообразнаго воздйствія сознательно направленныхъ силъ, стремящихся упразднить вліяніе широтъ, долготъ, топографическихъ данныхъ и самой наслдственности. Не говоря объ утопической рас геніевъ и талантовъ, если бы возможно было только поднять средній уровень талантливой арійской расы, то подъемъ этотъ могъ бы совершиться только вопреки имющимся теперь налицо естественнымъ условіямъ, т.-е. путемъ препобжденія и измненія ихъ.
Что же касается предвиднія естественной нивелировки, долженствующей привести къ безбрежному разливу посредственности, то этотъ прогнозисъ,— по отношенію къ народамъ арійской расы, по крайней мр,— можно считать боле чмъ сомнительнымъ, потому что посредственность у арійскаго племени есть уже стадія вырожденія, а процессъ вырожденія никогда не бываетъ и не можетъ быть стаціонарнымъ, онъ неизбжно идетъ нисходящимъ порядкомъ, и если не встрчаетъ толчка, способнаго возродить дегенерирующихъ, то безповоротно приводитъ ихъ къ измору. Посредственность по этой причин никогда не можетъ имть достаточный запасъ силъ для борьбы за существованіе и завоеваніе себ будущаго. Переживъ разцвтъ національности, она никогда не сможетъ влачить свое стертое существованіе, не вырождаясь въ конецъ и не подпадая всмъ трагическимъ перипетіямъ дегенераціи.
Не надо забывать, что паразитизмъ, плодъ общественнаго нестроительства, идетъ во глав вырожденія и, подобно злому волшебнику, бьетъ націю своимъ магическимъ жезломъ о двухъ концахъ: надорванностью отъ переутомленія и обезсиленіемъ отъ неупражненія, а потому т народности, которыя имли несчастіе подпасть подъ эти двойные удары, должны дорого расплатиться за недостатокъ проницательности или отсутствіе чувства справедливости, они, какъ то и утверждаетъ въ одномъ мст своего разсужденія г. Якобій, ‘исчезнутъ съ лица земли’, и нтъ никакого основанія думать, что такого рода катастрофу переживетъ одна посредственность, что она отвоюетъ себ будущее даже у безпощаднаго демона дегенераціи!
Читая заключительныя строки разсужденія г. Якобія, нельзя не замтить, что въ нихъ звучитъ предположеніе, будто геніальность и талантливость — такіе дары, которые можно пріобрсти преднамренно или отъ которыхъ, по крайней мр, можно по произволу отказаться. Еслибъ это было такъ, то, конечно, мы имли бы право осуждать тхъ необузданныхъ людей, которые готовы лучше погубить расу, чмъ лишиться мста въ біографическомъ словар. На дл, однако же, это совсмъ не такъ. Въ этомъ случа, боле чмъ въ какомъ бы то ни было другомъ, много званныхъ, но мало избранныхъ. И хотя при этомъ не играютъ никакой роли ни знатность, ни богатство, ни званіе, ни чины,— никто не можетъ сказать, однако же, что стоитъ ему захотть, и мсто въ біографическомъ словар будетъ для него готово. Ломоносовъ, Шевченко, Кольцовъ и др. вознеслись выше богатыхъ и сильныхъ, вопреки всмъ преградамъ, всмъ препятствіямъ, но, вырывая свои лавры силою у судьбы-мачихи, эти люди, какъ и вс имъ подобные, можетъ быть, и одного раза въ жизни не подумали о своихъ будущихъ біографахъ. Руководись они въ жизни мыслью объ извстности и слав, они бы не были именно такими, какими мы ихъ знаемъ. Пустому и вздорному, точимому тщеславіемъ честолюбцу можно соревновать разв съ Геростратомъ, но внутреннихъ мотивовъ истиннаго величія ему взять негд. Прямую противуположность такому напыщенному собой ничтожеству представляютъ т личности, которыя мыслятъ, двигаются и существуютъ, подъ напоромъ всевластныхъ, неугомонныхъ побужденій, толкающихъ ихъ все впередъ, все дальше. Они хотя и знаютъ роковое значеніе этихъ импульсовъ, хотя и видятъ гибель на своемъ пути, но все же не останавливаются, не повертываютъ назадъ. Съ ними повторяется вчно-старая и вчно-новая исторія Лонгфеловскаго юноши:
‘Try not the pass! the old man said,
‘Dark lowers the tempest overhead,
The roaring torrent is deep and wide!’
And loud that clarion voice replied,
Excelsior!
Такихъ людей нельзя прельстить никакими великими приманками — отъ золота до мста въ біографическомъ словар включительно. На искусительныя рчи каждый изъ нихъ дастъ единственно возможный и извстный отвтъ:
‘Напрасно я стараюсь укротить
Потребность эту мыслящаго духа:
Она въ груди мняетъ ночь со днемъ.
Нтъ, ежели мечтать, творить и мыслить
Не долженъ я, то мн и жизнь не въ жизнь.
Заставь червя не прясть шелковыхъ нитей,
Когда все ближе къ смерти онъ прядетъ!
Онъ изъ больной груди неутомимо
Мотаетъ дорогую нить свою
До той поры, пока въ своей же пряж —
Въ своемъ гробу — не заключится весь’.
Справедливо было замчено уже не разъ, что терновымъ внцомъ генія слдуетъ считать и не одну еще эту необоримость импульса, но еще и способность чувствовать скорбь и горе людское сильне, остре, Чмъ чувствуютъ ихъ обыкновенные люди. Этою чертой отмченъ, между прочимъ, и тотъ супра-соціальный характеръ, который присущъ генію и который такою глубокою пропастью отдляетъ его отъ жертвы вырожденія всхъ степеней и оттнковъ. И если геніальность и являлась до сихъ поръ явленіемъ исключительнымъ, то это могло происходить оттого, что общества, выдлявшія геніевъ, не были свободны отъ недуговъ, производимыхъ дегенераціей. Но — кто знаетъ?— можетъ придти время, когда люди, постигнувъ весь ужасъ терзающаго ихъ неустройства, вырвутъ зло съ корнемъ и съумютъ придать здоровому и высокому развитію психическихъ способностей наивысшую степень экстензивности и вызовутъ къ разцвту не отдльныхъ личностей, какъ то было до сихъ поръ, а всхъ и каждаго, соотвтственно его индивидуальнымъ задаткамъ. Тогда Просперо окажется магомъ въ высокомъ значеніи этого слова, возвысивъ жертву вырожденій — Калибана или, по крайней мр, его потомство до своего уровня, онъ тмъ возвыситъ самого себя, и тогда обоимъ имъ будетъ легче дать имъ волю ‘потребности мыслящаго духа’ и безстрашне станетъ ‘мотать дорогую нить жизни’ при полномъ сознаніи, что мотаетъ ее изъ своей собственной пряжи, не захватывая ничего чужаго и не отдавая ничего своего чужеядной алчности ненасытнаго сосда. Въ дружномъ хор гармоническихъ силъ можно будетъ тогда отложить попеченіе о томъ, потребляется ли нація своимъ разцвтомъ или нтъ, интензивность жизни, а не ея долгота, станетъ единственнымъ мриломъ ея цнности.
Но, чтобъ эти мечты могли когда-нибудь стать дйствительностью, необходимо взглянуть на природу трезвыми глазами, отршиться отъ олицетворенія ея, перестать приписывать ей цли и стремленія, не обольщать себя пустыми ожиданіями. Намренность и цлесообразность присущи только человческой дятельности или той области, которую въ широкомъ смысл мы, вслдъ за 0. Контомъ, можемъ назвать искусствомъ. Значеніе его должно необходимо подняться и открыть для будущаго новые горизонты.
Никакое знаніе не дается намъ какимъ-нибудь внезапнымъ наитіемъ, не является вдругъ въ силу чудодйственной интуиціи, а вырабатывается постепенно, и подчинено закону развитія точно такъ же, какъ и т явленія, которыя подлежатъ нашему изученію. Если съ этой точки зрнія взглянуть на изученіе явленій общественности, то нельзя будетъ не признать, что современный моментъ этого изученія представляетъ одн лишь начальныя попытки, первые шаги предстоящаго длиннаго и не легкаго пути. До полныхъ, законченныхъ теорій еще далеко, пытаться предвосхищать ихъ было бы самообольщеніемъ, напоминающимъ того борзописца, который готовъ выдавать всякую свою догадку за ‘соціологическій законъ’. Соціологія по-невол довольствуется пока собираніемъ матеріаловъ и первыми опытами обобщеній. Правильно поставить вопросъ, сдлать врное указаніе, дать достодолжное направленіе изслдованію для нея иметъ уже то же значеніе, что установленіе новой теоріи для другой, дале ушедшей по пути выработки, боле созрвшей науки. Объ этомъ никогда не слдуетъ забывать, когда идетъ рчь о современномъ состояніи обществовднія.
Ране, чмъ созретъ и установится какая-нибудь научная теорія,— наблюденія, изслдованія, критика проходятъ цлый рядъ, повидимому, разрозненныхъ и обособленныхъ моментовъ, позже они схватываются какимъ-нибудь творческимъ синтетическимъ умомъ, сливаются, объединяются, образуютъ зачаточную гипотезу, и затмъ, шагъ за шагомъ, подвигается дло и доходитъ и до прочно установленной теоріи. Возьмемъ для примра химію: еще сравнительно недавно никто не могъ бы дерзнуть даже и намекнуть на происхожденіе элементовъ путемъ эволюціи, но вотъ тамъ сямъ длаются робкіе подходы, затмъ являются боле смлыя указанія и въ послднее время Круксъ, сближая вс моменты этой эволюціи, связываетъ во-едино всю работу прошедшаго и является передъ нами съ гипотезой, или, пожалуй, какъ говоритъ переводчикъ его, съ зародышемъ гипотезы ‘о происхожденіи химическихъ элементовъ’, и химія, или, если хотите, философія химіи, длаетъ громадный шагъ впередъ, привлекаетъ къ себ новый интересъ со стороны всякаго мыслящаго человка. Общественная наука еще не даетъ и такихъ гипотезъ, но она владетъ уже извстными указаніями, извстною постановкой нкоторыхъ вопросовъ, и мы, руководствуясь ими, можемъ уже не довольствоваться однимъ отрицательнымъ отношеніемъ къ чисто-пессимистическимъ вяніямъ, образцомъ которыхъ можетъ служить разсмотрнное выше разсужденіе г. Якобія, но пойти и дале.
Огюстъ Контъ создалъ слово ‘соціологія’, хотя и не создалъ еще самаго предмета. Въ его Курс есть, однако же, очень важныя, а иногда и очень цнныя для предмета указанія и соображенія. Между ними мы намрены отмтить теперь два: первое — важное потому, что имъ завершается та доктрина, положенія которой долгое время были руководительными для цлой школы соціологовъ и считались ими послднимъ словомъ, заключительнымъ тезисомъ, посл котораго только и остается, что поставить точку. Второе — цнное по той причин, что въ немъ содержится зерно дальнйшаго развитія обществовднія. Читатель, знакомый съ ученіемъ Огюста Конта, догадывается, конечно, что, прежде всего, мы имемъ въ виду то положеніе, которымъ онъ завершилъ, замкнулъ объективное отношеніе къ соціальнымъ явленіямъ. ‘Не восхищаясь политическими фактами и не осуждая ихъ,— говоритъ Контъ,— положительная соціологія, какъ и вс остальныя науки, видитъ въ нихъ только простые предметы наблюденія и разсматриваетъ каждое явленіе съ двоякой точки зрнія: его гармоніи съ сосуществующими фактами и его связи съ предшествующими и послдующими состояніями человческаго развитія’ {Aug. Comte: ‘Cours de philos, positive’. Paris, 1869, т. IV, p. 293.}. И рядомъ съ этимъ догматомъ объективизма можно сопоставить то капитальное и плодотворное различеніе науки и искусства, которое сдлалось опорною точкой для новаго поступательнаго шага соціологіи. Контъ исходитъ изъ того внспорнаго положенія, что умозрніе и дйствіе исчерпываютъ собою понятіе о работ, которую можетъ производить человкъ. Такимъ образомъ,— разсуждаетъ онъ,— самое общее раздленіе нашихъ знаній заключается въ различеніи знаній теоретическихъ отъ знаній практическихъ. Только первыя составляютъ область науки, вторыя же относятся къ области искусства. Вникая въ отношеніе науки и искусства, понимаемыхъ въ этомъ смысл, легко видть, что первая служитъ основаніемъ второму, потому что дйствіе человка на природу можетъ имть только одну истинно-раціональную основу — изученіе природы. Только знаніе законовъ природы, съ его постояннымъ результатомъ — предвидніемъ, можетъ повести къ возможности признанія однихъ явленіи посредствомъ другихъ, наши же собственныя прямыя средства вліянія на естественныя явленія, насъ окружающія, слишкомъ слабы и слишкомъ несоразмрны съ нашими потребностями. Всякій разъ, когда намъ удается произвести на естественныя явленія значительное вліяніе, мы обязаны тмъ введенію въ условія, опредляющія эти явленія, такихъ элементовъ, знаніе которыхъ пріобртено нами путемъ изученія природы. Такимъ образомъ, мы можемъ сказать, что знаніе ведетъ къ предвиднію, а предвидніе къ дйствію. Этою простою формулой, по мннію Конта, можно опредлить весьма точно отношеніе науки къ искусству, принимая термины эти въ общемъ ихъ смысл {Aug. Comte, ibid., р. 50—51. Считаемъ нужнымъ обратить при этомъ случа вниманіе читателя, интересующагося обществовдніемъ, на блестящее приложеніе этого плодотворнаго различенія къ вопросу о догм права въ прекрасномъ труд С. А. Муромцева: Что такое догма права? Москва, 1885 г.}.
Посмотримъ же теперь, какимъ образомъ указываемое нами различеніе Контомъ науки и ‘искусства’ стало исходною точкой новыхъ успховъ въ области общественной науки.
Добрая всть о такихъ успхахъ идетъ къ намъ изъ страны бодрыхъ янки, въ натур которыхъ заложены наилучшія качества, создающія піонеровъ, развдчиковъ тхъ счастливыхъ возможностей, которыя зрютъ для перехода въ дйствительность. Мы имемъ въ виду обширный трудъ Лестеръ-Уорда, вышедшій четыре года тому назадъ въ Нью-Йорк и носящій заглавіе: Dynamic Sociology or applied social science, as based upon statical sociology and the less complex sciences.
Съ главнымъ основнымъ положеніемъ этого труда мы и имемъ въ виду теперь познакомить читателя.
Въ приведенномъ ране разсужденіи г. Якобія мы подчеркнули слова, выражающія взглядъ уважаемаго автора на природу. ‘Природа,— говоритъ онъ,— плохая хозяйка, она достигаетъ своихъ цлей только путемъ чрезмрной расточительности матеріи и силы’. Въ этихъ словахъ намъ слышится отзвукъ другаго выраженія той же мысли въ звучныхъ стихахъ поэта-мыслителя, несчастнаго Леопарди, который въ своемъ Risorgimento говоритъ, что ‘природа глуха, что она не знаетъ не заботится о благ, а только о бытіи, и хотя страданія, но не тревожится ни о чемъ другомъ’ также иметъ въ виду этотъ характеръ дятельности природы, но онъ не кладетъ его во главу угла философіи унынія и отчаянія, а, напротивъ того, принимаетъ за исходную точку окончательнаго перехода къ теоріи своего ‘дйственнаго обществовднія’, долженствующаго избавить насъ отъ многихъ, если не отъ всхъ, общественныхъ золъ и бдствій.
Наука,— по мннію Л.-Уорда,— даетъ намъ понятіе о ‘метод природы’, теоріей же искусства установляется ‘методъ человка’. Отсутствіе всякаго телеологическаго начала въ дятельности природы причиняетъ то постоянное несоотвтствіе между затраченными средствами и достигнутыми результатами, которое мы постоянно и повсемстно можемъ наблюдать. Изъ тысячи зеренъ проростаютъ сотни, а изъ сотни ростковъ остается десятокъ растеній и т. д. Природа дйствуетъ какъ бы подъ напоромъ неистоищимости своихъ средствъ, и если она никогда не покупаетъ ничего, что не имло бы хотя какой-нибудь стоимости, то она за то и платитъ всегда безмрныя цны. Эволюція человчества, какъ то и разумется само собой, всегда шла и идетъ и до сихъ поръ исключительно путемъ ‘метода природы’, и этотъ порядокъ остается неизбжнымъ до тхъ поръ, пока человкъ продолжаетъ ставить себя по отношенію къ природ въ положеніе раба. Пассивное развитіе остается его удломъ и онъ не перестаетъ оставаться жертвой расточительности матери своей природы и не перестаетъ постоянно подвергаться всмъ колебаніямъ и опасностямъ такого положенія. Даже и впослдствіи, когда человкъ изъ раба природы становится ея ученикомъ, стремящимся постигнуть ея тайны и разгадать ея загадки, эпоха пассивнаго развитія еще не прекращается: все, попрежнему, задачею человка остается умнье приспособляться къ существующимъ условіямъ, и онъ все еще не мечтаетъ о приспособленіи ихъ, этихъ условій, къ своимъ нуждамъ и потребностямъ. Знаніе природы, правда, даетъ человку возможность приспособляться полне, легче, дйствительне, нежели это длалось въ-тотъ періодъ, когда средствомъ приспособленія онъ считалъ заклинанія, магическія формулы и амулеты, но власть природы, попрежнему, продолжается. Если въ общемъ итог этого періода и получается результатъ, который можно считать шагомъ впередъ на пути развитія, то все же прогрессъ пріобртается по стольку, состраданія, что она сохраняетъ насъ для {So ehe natura е sorda,
Che miserar non за.
Che non del ben sollecita
Fu, ma dell’esser solo,
Purchè, ci serbi al duolo,
Or d’altro а lei non cal.}. И Лестеръ-Уордъ по скольку затраченныя средства содержатъ въ себ избытокъ и излишекъ, такъ какъ масса и масса средствъ продолжаетъ погибать тщетно и безслдно. Одинъ лишь эксцессъ прогрессивной волны даетъ возможность нкоторой ея части сохраниться и уцлть, остальное сносится и губится безповоротно и безплодно. Такъ, изъ вка въ вкъ смна чередующихся созидательныхъ и разрушительныхъ волнъ идетъ подобно колебанію океана въ его приливахъ и отливахъ, и такъ совершается неразборчивый на средства и расточительный процессъ естественной эволюціи. Общественное развитіе, слдуя по такому ненадежному пути, терпитъ вс послдствія этихъ слабо содйствующихъ прогрессу условій и подвигается впередъ медленно и тихо.
Новый моментъ эволюціи начнется только съ той поры, когда человкъ придетъ къ сознанію въ себ силы, достаточной для сверженія власти естественныхъ условій и получитъ возможность отнестись къ природ не какъ рабъ, не какъ ученикъ, но какъ и владыка. Въ этомъ новомъ дйственномъ період общественной эволюціи человку предстоитъ намчать свои цли ясно и опредленно, избирать средства, вполн сообразныя съ намченными цлями, ему предстоитъ умть отклонять всякую слпую случайность и выработать свой телеологическій, продуктивный методъ, свои способы и средства властнаго воздйствія на природу. Тогда можно ожидать существеннаго признанія въ поступательномъ ход общественнаго развитія и установить, вмсто шаткаго и медленнаго генетическаго прогресса, шествующій твердою поступью, скорый и врный прогрессъ телеологическій.
Таково, по Лестеръ-Уорду, значеніе искусства, созидающаго господство человка надъ природой и переустраивающаго весь складъ человческой жизни. Наука, съ ея объективизмомъ, само собою не отвергаетъ его и, какъ пояснилъ еще Контъ, остается основою всякой теоріи искусства, но наука остается въ тхъ тихихъ, огражденныхъ вершинахъ, о которыхъ мечталъ еще Лукрецій, а для жизни она получаетъ значеніе лишь по стольку, по скольку она иметъ значеніе для прямо-руководящаго жизнью искусства. Заслуга Лестеръ-Уорда и заключается въ томъ, что онъ дйствительно сдлалъ шагъ, намченный Контомъ, и создалъ ту дйственную соціологію, безъ которой чистой теоріи долго еще пришлось бы оставаться мертвою.
Хотя воздйствіе того ‘искусства’, о которомъ говоритъ американскій соціологъ, еще не установилось и, слдовательно, не могло нигд дать тхъ результатовъ, которые ожидаетъ отъ него Уордъ,— хотя цивилизованному обществу еще только предстоитъ понять и усвоить идею необходимости перемнъ во всхъ сферахъ жизни, и въ области мысли, гд удлено слишкомъ много мста гимнастик, а не производительной работ, и въ области знанія, гд продолжаютъ играть видную роль вопросы, лишенные всякаго значенія для человческаго блага, и гд мало о обращаютъ вниманія на изученіе столь могущественно вліяющей на человка среды въ обширномъ значеніи этого термина, и въ области общественныхъ отношеній, гд и до сихъ поръ еще превозмогаетъ традиція и рутина,— но едва ли можно, однако, оспаривать ту несомннную истину, что время наше носитъ явныя черты переходной эпохи и что самыя бдствія и несчастія нашего поколнія подготовляютъ перемны самаго глубокаго жизненнаго значенія. Чмъ боле дйствительное знаніе вытсняетъ фантастическія представленія и бредни, сохранявшіяся подъ измнившимися названіями чуть что не отъ людодскихъ временъ, тмъ замтне начинаютъ пробиваться признаки созрвающаго убжденія въ необходимости выработки такихъ условій жизни, которыя могли бы быть воплощеніемъ задачъ высшаго ‘искусства’, преодолвающаго дегенерацію и ставящаго общества на путь безповоротнаго прогресса.
Мы, къ сожалнію, могли едва только коснуться основныхъ положеній Лестеръ-Уорда, очень еще мало извстнаго съ нашей литератур {Мы остановились только на томъ положеніи, которое мы считаемъ основнымъ и которому придаемъ особенно важное значеніе. Еслибъ мы поставили здсь своею задачей ближайшее ознакомленіе читателя съ воззрніями Уорда, то намъ пришлось бы оспаривать весьма многія изъ нихъ и выйти изъ рамокъ, намченныхъ для этой статьи. Общее знакомство съ доктриной Уорда можно получить по стать г. Зигеля Исторія права, напечат. въ Юридич. Встн. 1886 г., іюнь и іюль.}, но мы думаемъ, что, намтивъ характеръ его исходнаго пункта, мы достаточно опредленно дали понять читателю различіе тенденцій американскаго мыслителя отъ воззрній объективистовъ, становившихся по отношенію къ общественнымъ событіямъ въ то же положеніе, въ которомъ они стоятъ къ химическимъ реагенціямъ или метаморфозамъ растеній. Лестеръ-Уордъ своимъ дйственнымъ обществовдніемъ учитъ, что руководящимъ нашимъ принципамъ по отношенію къ фактамъ общественной жизни должно быть не только восхищеніе ими или осужденіе ихъ, но и немедленное претвореніе, нашего восхищенія или осужденія въ дйствіе, въ реагированіе на событія, долженствующее замнить слпое слдованіе по ихъ теченію. Понявъ значеніе этой истинно-жизненной доктрины, мы съ полнымъ убжденіемъ повторимъ вслдъ за Гальтономъ, что сознательное споспшествованіе общественной эволюціи должно стать религіозною обязанностью современнаго человка.