С. Елпатьевскій
дутъ.
дутъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Едут, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 25 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 1. С.-Петербург. 1904.
У борта лодки, наклонившись надъ водой и опустивши руку въ рку, сидлъ невысокаго роста сутуловатый господинъ въ грубо сшитыхъ сапогахъ, въ оленьей порыжлой куртк, изъ-подъ которой виднлась рубашка синей толстой дабы, изъ мховой оленьей шапк на голов. Съ свтло-русыми волосами, голубыми глазами и подвижнымъ, быстро мняющимся лицомъ, онъ выглядлъ совсмъ молодымъ, двадцатипятилтнимъ человкомъ. Онъ улыбался, время отъ времени поднималъ голову, и странно разсянный взглядъ его слдилъ за темными утесами, поросшими густымъ лсомъ кедровъ, пихтъ и лиственницъ. Холодная вода Ангары билась объ его пальцы, и на крутыхъ поворотахъ рука начинала дрожать, тогда онъ улыбался сильне, и блуждающіе глаза свтились страннымъ выраженіемъ. Онъ глубже и глубже опускалъ руку, лодка покачнулась.
— Вася! — строгимъ недовольнымъ голосомъ заговорила сидвшая въ глубин лодки, прислонившись къ подушкамъ, жена его.
У нея было худое, усталое, съ застывшимъ выраженіемъ какого-то угрюмаго равнодушія, лицо. Съ посдвшими висками и стью мелкихъ морщинокъ около глазъ, съ глубокой складкой, часто ложившейся на лобъ и придававшей лицу болзненное выраженіе, она казалась старше своего мужа.
— Я тебя просила, Вася!
Онъ неохотно вынулъ руку изъ воды, его лицо приняло виноватое и приниженное выраженіе.
— Какъ она б—житъ…— волнуясь и слегка заикаясь, заговорилъ онъ.— Ты слышишь, какъ она журчитъ подъ лодкой? Вдь мы быстро демъ, Варя, не правда ли? И знаешь,— онъ улыбнулся дтской заискивающей улыбкой — мн кажется, вода тепле становится. Право, тепле, ты попробуй!
— Я врю, Вася, врю, посиди смирно.
— Смотри, какъ парусъ надулся, какъ бгутъ берега! Видишь тотъ утесъ, что на мертвую голову похожъ, смотри, смотри, вонъ ужъ онъ гд!— Онъ опять нагнулъ лодку, передвинулся къ гребцамъ, наклонившись смотрлъ изъ-за паруса на уходившій вдаль угрюмый утесъ и смялся. — Они уходятъ, Варя, горы уходятъ…
Она съ тревогой смотрла на возбужденное лицо сильно жестикулировавшаго мужа и попрежнему строго выговорила:
— Да, Вася, они уходятъ, уходятъ… — Она взяла его за руку и тихонько потянула къ себ. — Сядь со мной, посиди. Намъ нужно поговорить о будущемъ. Какъ ты хотлъ распорядиться съ домомъ?
Она знала, какъ дйствовать на мужа. Онъ тотчасъ же переслъ, крпко до боли стиснулъ ея руки и, зажмуривши глаза, торопясь и заикаясь, заговорилъ:
— Ахъ, Варя! Ахъ, Варя! Это будетъ такой домъ, такой домъ… Старый я, конечно, сломаю. Онъ темный, онъ низкій и онъ пахнетъ… прежними жизнями, старыми жизнями. Я тамъ выстрою, на гор, надъ прудомъ, помнишь, гд такъ степь открывается… Онъ будетъ высокій, окна я сдлаю огромныя, во всю стну, а потолокъ стеклянный? Я думаю, архитекторъ согласится сдлать стеклянный? — съ тревогой взглянулъ онъ на жену.
— Я думаю, согласится.
— Да, стеклянный… Чтобы ночью мсяцъ по комнатамъ ходилъ, чтобы звзды было видно. A я буду на скрипк играть. Ночью такъ думается… Вотъ, тогда я симфонію окончу.
Онъ подперъ голову руками и, словно всматриваясь въ даль сверкавшей на солнц широкой излучины рки, заговорилъ тихо и медленно:
— Мы посадимъ яблони. Лсъ я вырублю и старый садъ вырублю, чтобы кругомъ было видно, чтобы свтло было. Ты помнишь яблонь? Ты не забыла бленькіе съ розовымъ цвточки, ты помнишь, какъ пахнетъ она? Сладко, сладко… онъ открылъ ротъ и глубоко вздохнулъ.— Ты не забыла? Мы посадимъ яблони?
Она сидла съ тмъ же выраженіемъ холодной скуки на усталомъ лиц и, откликаясь какъ эхо, повторила тономъ мужа:
— Да, мы посадимъ яблони.
— Я только тополь оставлю, знаешь, тотъ тополь, что одинъ стоитъ въ степи… A предъ окнами жасминовъ насажу. Вечеромъ, когда тополь будетъ качаться, жасминъ будетъ пахнуть…
Его зрачки расширились, и синіе глаза потемнли, углы рта опустились и лицо приняло напряженное выраженіе.
— И соловей будетъ прилетать… Можетъ быть, тотъ самый, что тогда, тогда… Ахъ, какъ это давно было! Ты помнишь, тогда?
Онъ потиралъ лобъ блыми длинными пальцами и съ жалобнымъ выраженіемъ смотрлъ въ глаза жены.
— Къ намъ будетъ прилетать соловей?
— Будетъ прилетать…
Жалобное выраженіе исчезло съ его лица, и влажные расширившіеся глаза восторженно заблестли.
— Сколько цвтовъ у меня будетъ! Горошекъ сладкій, ночная красавица, маку насажу, левкоевъ, резеды только тхъ, которые пахнутъ — да, вдь?
— Будетъ прилетать…
— Ты не слушаешь меня?— разсердился Василій Михайловичъ.
Варвара Павловна вздрогнула и быстро заговорила:
— Ты не сердись на меня, Вася. Я немножко задумалась своими мыслями. Ты говори, говори,— я буду слушать.
— Я теб астры насажу,— говорилъ сердитый голосъ,— холодныя, бездушныя, безсердечныя астры. Твои цвты, я знаю.
Онъ скоро смягчился и снова заговорилъ доврчиво и ласково:
— Я вдь въ сущности все люблю, Варя, все люблю… Ты помнишь, какъ это хорошо у Шелли:
…’были дороги мн утро
Росистое, душистый полдень, вечеръ
Со свитой тучекъ, пурпуромъ одтыхъ,
И полночи безмолвное дыханье,
И осени въ лсу глухіе стоны’…
Онъ на минуту задумался и снова продолжалъ:
‘И снжный плащъ, и льдистая корона
Сдой зимы, и трепетъ сладострастный,
И первое лобзаніе весны’…
Глаза смотрли вдаль, онъ все говорилъ:
— Я и астры люблю. Он не безсердечныя, он безстрастныя, вчныя… Знаешь, осенью, когда вс цвты умрутъ… Ты помнишь, у насъ въ саду, когда выпалъ первый снгъ и все покрылъ, и помнишь, дв блыя астры, живыя и свжія надъ сугробомъ стояли?..
Все шли утесы холодные, каменные, увнчанные темной щетиной хвойныхъ деревьевъ.
Огромныя, нагромоздившіяся другъ на друга и не успвшія растаять посл недавняго ледохода, синія льдины въ дикомъ безпорядк лежали на берегу, блестя на солнц и капая холодными крупными каплями, тянулась безконечная гладь темной рки, и чуть виднлся вдали такой же скалистый берегъ, окаймленный такой же смутно-синющей полосой тающихъ льдинъ.
Василій Михайловичъ вздрогнулъ и быстро заговорилъ:
— Только Сибири не люблю. Утесовъ этихъ каменныхъ, деревьевъ страшныхъ, иглы этой смоляной…— Его голосъ дрогнулъ слезами, онъ прижался къ жен и истерически зарыдалъ.— Они не уходятъ… Все идутъ и идутъ. Я боюсь, боюсь. Мн страшно… Господи, скоро ли!!!
Она положила голову мужа къ себ на плечо, тихо гладила блокурые волосы и приговаривала, какъ баюкаютъ дтей:
— Скоро, скоро… Они уходятъ. Тамъ будутъ у насъ яблони и жасмины. Посадимъ резеду, и соловей прилетать будетъ.
Онъ тихо вздрагивалъ, засыпая, откинувшись на подушки, слезы блестли на закрытыхъ вкахъ, и губы складывались въ блаженную улыбку, а ея лицо оставалось неподвижно-холодно и враждебно, и угрюмая складка глубже вырзалась на лбу. Она долго всматривалась въ затихшее, умиротворенное лицо мужа, и вдругъ ея пальцы хрустнули въ крпко сжатыхъ рукахъ, и изъ сцпленныхъ зубовъ вырвался полузадушенный стонъ. Она сползла съ подушекъ, и руки безсильно повисли, а закрытые, глубоко запавшіе глаза cъ темными кругами и стью мелкихъ морщинокъ длали лицо такимъ жалкимъ, больнымъ, измученнымъ.
Она долго лежала, закрывши глаза и не двигаясь, и снова выраженіе холодной скуки и усталости ложилось на ея лицо.
Прошлое также уходило отъ нея и, какъ эти холодные утесы, годъ за годомъ вставало передъ ней темное, печальное.
Откуда это пошло?— въ сотый разъ долго и мучительно думала она. Какъ могло выйти, что она осталась одинока, и человкъ, котораго она беззавтно любила, сдлался ей чужой, сталъ вызывать чувство вражды, чуть не злобы?
Она знала, что не права, чувствовала, что должна приласкать и поддержать своего разстроеннаго, еще не оправившагося отъ психической болзни мужа, и вмст съ тмъ ей нужно было употреблять страшныя усилія, чтобы говорить ему ласковыя слова, которыя такъ на него дйствуютъ и, очевидно, такъ нужны ему.
Тамъ, въ Россіи, въ оживленной сутолок дня, въ шумной и напряженной дятельности, все такъ хорошо было… Хорошо было и здсь сначала, когда они отдыхали отъ долгаго путешествія, охваченные своеобразной красотой тайги и этой же рки, и этихъ же утесовъ. A потомъ началось…
Они остались въ этомъ полутунгусскомъ сел, одинъ-на-одинъ, когда индивидуальныя черты, эти углы личности, выступаютъ особенно рзко и задваютъ особенно больно.
Даже и не начиналось… Медленно и постепенно между ними вставало что-то несознанное, неуловимое, вырастала какая-то глухая стна, все боле и боле раздлявшая эти дв, такъ тсно связанныя, жизни.
Ему такъ легко жилось, а ей такъ трудно… То, что вызывало въ ней сомннія, было такъ ясно и несомннно для него, такъ легко шло мимо его вчно-жизнерадостной души, полной вры и чуждой сомнній. Что она глубоко ненавидла, то онъ такъ легко прощалъ, и чмъ онъ восторгался, было чуждо ей…
Тяжело стучалъ молотокъ но крышк гроба ея маленькаго сына, и комья мерзлой глины съ сухимъ жестокимъ звукомъ падали въ могилу… Мужъ такъ горько плакалъ и такъ легко утшился. Онъ выписалъ свою скрипку, которую забросилъ во времена студенчества, и цлыми днями игралъ печальныя мелодіи.
Его горе было такъ красиво… Онъ обсадилъ могилку сына бленькими березками, стройную лиственницу посадилъ въ головахъ, а могильный холмъ покрылъ незабудками, жарками, желтыми лиліями, розовыми дикими піонами, сибирскими цвтами, которые онъ съ корнемъ приносилъ изъ тайги и луговъ.
Всякій день ходилъ на кладбище и подолгу оставался тамъ, а когда пришла весна — она помнитъ — онъ вернулся съ кладбища и, растроганный, съ дрожащими на глазахъ слезами говорилъ:
— Березки распустились, Варя, и незабудки расцвли, и знаешь, Варя, голубенькія он, словно изъ нихъ смотрятъ Витины глазки…
Въ ея гор не было ни цвтовъ, ни красивыхъ звуковъ. Раненое сердце медленно сочилось кровью, безъ жалобъ, безъ вздоховъ, безъ слезъ, безъ музыки. Ея горе вчно стояло у изголовья и стучало въ ея сердце, какъ молотокъ о гробовые гвозди, и опа никуда не могла уйти отъ искаженнаго ужасомъ маленькаго личика, съ мучительнымъ напряженіемъ глотавшаго воздухъ.
Когда мужъ опускалъ смычекъ и, умиротворенный, затихшій, смотрлъ на нее печальными глазами, она не могла подавить въ себ чувства, близкаго къ ненависти. ‘Поигралъ и забылъ’,— чуть не со злобой думала она.
Въ конц концовъ ей сдлалось противно все то, что она прежде такъ любила въ муж,— эту неистребимую вру и эти порывы, его мягкость и доброту, вчную ясность души и то поэтическое настроеніе, которое проникало всего его. Въ особенности послднее. Ей опротивла красота его горя. Она знала, что мужъ искрененъ, но ей были противны самый культъ красоты горя, это любованье горемъ, ее раздражали и березки, и цвты, и вс эти красивыя музыкальныя грусти, эти поэтическія жалобы безъ словъ, элегія Эрнста, баллада Венявскаго, колыбельная псня Неруда… Даже и тогда, когда по ея просьб онъ пересталъ играть дома и уходилъ со скрипкой въ тайгу, ей казалось, что и оттуда эти звуки неотступно преслдуютъ ее.
Она и теперь закрыла глаза и нкоторое время, казалось, прислушивалась.
A потомъ такъ быстро случилось. Какъ буря прошла… Мужъ заболлъ тифомъ… Долгіе дни безпамятства, буйнаго бреда… безконечныя безсонныя ночи, одиночество и безпомощность, ухаживать кром нея было некому, и ближайшая больница и докторъ были за семьсотъ верстъ. Потомъ онъ очнулся лишеннымъ разума человкомъ, и волостной фельдшеръ отвезъ его за тысячу верстъ въ сумасшедшій домъ ближайшаго губернскаго города, а она осталась одна съ умирающимъ ребенкомъ на рукахъ.
Снова хрустнули пальцы на рукахъ, и съ исказившагося лица смотрли дикіе непонимающіе глаза.
Ея Гриша, ея послдняя радость…
У него были мягкіе, какъ пухъ, волосы и ручки теплыя, нжныя, какъ бархатъ, такъ крпко обнимали ея шею, и милый голосокъ говорилъ: ты не люди,— ты мама…
Какъ кричалъ онъ… Двнадцать дней, двнадцать ночей непрерывнаго крика, а глаза все расширялись и длались огромными, кожа обтягивалась по костямъ, около рта образовались глубокія морщины, губы складывались въ странную улыбку, а ужасные огромные глаза смотрли упорнымъ, жестокимъ взглядомъ…
Снова стучалъ молотокъ по крышк гроба. Къ тмъ же березкамъ унесли его. Снгъ шелъ въ тотъ день…
Она вцпилась зубами въ подушку и долго лежала, время отъ времени вздрагивая своимъ худымъ тломъ.
Синій парусъ надулся. Тянулъ холодный втеръ и гналъ тяжелыя, мутныя, съ блыми гребнями, волны. Срыя тучи ползли по вершинамъ утесовъ и длинными языками спускались въ поросшія темнымъ лсомъ ущелья. Туманъ вставалъ надъ огромной ркой. Вытянувши шеи, съ печальными криками летла черезъ рку огромная стая дикихъ гусей, холодными крупными слезами истекали льдины на берегу.
— Они уходятъ, Варя! Уходятъ!— торжествовалъ проснувшійся Василій Михайловичъ.
Варвара Павловна сидла, прислонившись къ чемодану, съ прежнимъ выраженіемъ усталости и холодной скуки на лиц.
Воспоминанія все тянутся, сумрачныя, тоскливыя, неотвязныя…
Черезъ полгода вернулся мужъ съ этимъ безумнымъ смхомъ на губахъ, съ этимъ разсяннымъ, блуждающимъ взглядомъ и проснувшейся неукротимой, кричащей тоской по родин, вернулся чужимъ для нея.
Этотъ чужой человкъ неотступно стоялъ передъ ней, требовалъ ея вниманія, заботы, отвта…
Онъ заставлялъ ее слушать то, что онъ называлъ своей симфоніей.— ‘Ты слышишь, это яблоня пахнетъ!’ — говорилъ онъ, прижавши скрипку къ подбородку и смотря на нее безумными восторженными глазами. Она должна была слушать, какъ яблоня пахнетъ, какъ тополь шумитъ, какъ солнце стоитъ надъ степью. Если она отвчала невпопадъ, онъ то сердился, то плакалъ, а потомъ опять шли безконечные разговоры о яблон, соловь, о степи и восторженныя мечты о родин.
A она оставалась одна, одинокая, въ этомъ огромномъ полутунгусскомъ сел, среди утесовъ и тайги и безумной симфоніи мужа.
Передъ ней проходили долгіе и тоскливые дни, страшныя безсонныя ночи, когда одиночество во всемъ ужас вставало передъ ней, и ей хотлось кричать, чтобы нарушить мертвую тишину, а впереди, тамъ, куда съ такой безумной радостью рвался ея мужъ, выплыввали такіе же полные одиночества, темные годы, разрушенныя мечты, раздавленная жизнь и рядомъ съ ней — этотъ чужой ей человкъ, которому она нужна, отъ котораго она не можетъ, не иметъ права уйти…
Синій парусъ надувается. Шесть долгихъ дней, шесть прозрачныхъ, холодныхъ, блыхъ ночей. Мняются гребцы, мняются лодки. Огромной пеленою въ десять-пятнадцать верстъ ширины развертывается угрюмая рка и, какъ птица съ синими крыльями, ныряетъ по волнамъ лодка. Временами утесы сдвигаются, съ ревомъ и пной бьется вода о встающіе со дна громадные камни, какъ стрла, летитъ мимо нихъ порогомъ лодка,— тогда блокурый человкъ съ синими блестящими глазами порывается встать въ лодк, размахиваетъ своей шапкой и громко кричитъ:
— Они уходятъ, Варя, уходятъ!..
Взволнованно и неувренно, сбиваясь съ тона, зазвенлъ колокольчикъ, глухо застучали камни шоссе подъ колесами тарантаса, лнивой рысью побжали телеграфные столбы, придорожные пихты и кедры, медленно плыли вдали, окутанныя синей дымкой майскаго утра, темныя горы и закрытыя туманомъ ущелья… Въ тарантас тихо. Возбужденный и радостный Василій Михайловичъ время отъ времени перегибается черезъ перекладину экипажа, критически осматривая дорогу, срой лентой убгавшую впередъ между двумя рядами темныхъ деревьевъ, осматривая мохнатыхъ лошаденокъ и сбрую на нихъ и сидвшую на козлахъ фигуру ямщика, словно оцнивая, туда ли, куда слдуетъ, вьется дорога, бгутъ ли лошади, надеженъ ли ямщикъ.
Дальше и дальше. Срая дорога все также вьется впереди и бжитъ, куда слдуетъ, встряхивая гривами, ровной рысью бгутъ мохнатыя лошаденки, увренно-радостно посвистываетъ ямщикъ, гряда блыхъ облаковъ, какъ-то удивительно чистыхъ и прозрачныхъ, протянулась въ глубокой высот горячаго неба и тихо плыветъ все впередъ, впередъ и впередъ… A колокольчикъ мрно покачивается подъ дугой и громко и увренно кричитъ по тайг: демъ, демъ, демъ…
— Самого его сіятельство графа Свистунова изъ Херсона-города важивалъ… — слышится голосъ ямщика.— Подкачу, только что крыльца не сворочу,— зври, а не кони. Выйдетъ его сіятельство.— Ну,— скажетъ,— молодецъ мерзавецъ! Чай, кони-то краденые?— Краденые,— говорю,— ваше сіятельство! На водку меньше трехъ цлковыхъ — ни Боже мой!
Какъ перепутанные придорожные кусты, безпорядочно и безсвязно проносятся мысли въ голов Василія Михайловича.
‘Графъ Свистуновъ!’ — съ уваженіемъ думаетъ онъ… Сколько столбовъ осталось вонъ до того утеса,— прикидываетъ онъ въ голов.— Что жъ, что краденые, если хорошо везутъ!
— Коники вы, коники! — снова слышится голосъ ямщика.— Привезли вы меня, коники, въ страны холодныя, въ палестины здшнія. Эхъ, баринъ милый,— оборачивается ямщикъ къ сдоку,— увижу коня настоящаго — душа не терпитъ. Бывало, на своей сторон, на ярмарк, гд увидишь… Поведетъ это онъ на меня глазомъ, да начнетъ этакимъ манеромъ ногами перебирать, а у меня сердце дергаетъ, круги въ глазахъ пойдутъ, не стерплю — украду! Сколько бою принялъ, а украду, милый баринъ, украду… Эхъ вы, голуби, соколики мои!— пронзительный свистъ, какъ дикій вопль, пронесся по тайг.
Вздрогнули и рванулись лошади, вздрогнули и понеслись телеграфные столбы и деревья, черной пастью глянулъ провалъ глубокаго оврага, зеленой лентой метнулась рчка, и колокольчикъ не звенитъ, а пригнувшись къ дуг залился и кричитъ, и поетъ: ‘демъ, демъ, демъ’…
Оленья шапка свалилась въ тарантасъ, блокурые волосы мечутся по втру, синіе расширившіеся глаза блестятъ на поблднвшемъ лиц, и взволнованный голосъ глухо шепчетъ: ‘надбавь!’
— Над-бавь!— кричитъ ямщикъ.— И-pa-pa-pa! — несется по тайг.— И-ра-ра-ра!— отвчаетъ тайга.
Распластавшись въ воздух, словно не касаясь земли, летятъ пристяжки, чуть покачиваясь несется обросшій шерстью, какъ овца, обезумвшій иноходецъ и злобно кусаетъ за шеи отстающихъ пристяжекъ и въ дикой ярости не ржетъ, а какъ безумный зврь воетъ и реветъ.
— Р-р-ржутъ!— весь перегнувшись къ лошадямъ, изступленно кричитъ ямщикъ.
— Р-р-ржутъ!— такъ же изступленно кричитъ ему сдокъ.
Какъ зайцы пригнули уши къ ше пристяжки, дикимъ ревомъ заревлъ иноходецъ, въ безумной свалк заметалась тайга… Тамъ впереди, внизу, гд виднется крутой поворотъ дороги, глянула темная страшная пасть глубокой пропасти,— все ближе и ближе… Дико шарахнулась тройка въ сторону къ нависшей надъ пропастью скал, на мгновеніе, на короткій, какъ переходъ отъ жизни къ смерти, мигъ повисло колесо надъ пропастью… Тарантасъ дрогнулъ и качнулся… Глухимъ гуломъ гудитъ дорога, громкимъ вздохомъ прогремлъ мостъ, какъ вспугнутыя птицы взнеслась тройка въ гору, рвется втеръ и свиститъ въ уши, колокольчикъ припалъ къ дуг и съ жалкимъ ужасомъ выговариваетъ: ‘а-а-а’.
Думы думаются, думы плывутъ…
На дн экипажа, вытянувшись, съ закрытыми глазами, лежитъ худая и блдная усталая женщина. Что-то мечется кругомъ, что-то несется мимо нея, что-то гудитъ и кричитъ и звенитъ, но все это неясными тнями, смутнымъ шумомъ доносится въ глубину экипажа. Время отъ времени она открываетъ глаза и долго всматривается въ небо, гд тихо плыветъ все впередъ и впередъ блая гряда перистыхъ облаковъ.
Думы думаются и медленной вереницей тихо плывутъ давнія лица, давнія рчи, далекое прошлое, дтскія грезы…
Тихое, спокойное, ясное прошлое…
Въ четыре — обдъ, она изъ гимназіи, дядя изъ канцеляріи. Обдъ вдвоемъ все въ той же квартир на Васильевскомъ Остров, въ которой они жили, какъ только она помнитъ себя. Все та же Арина, приставшая къ семь, какъ принадлежность мебели… Нсколько словъ о гимназіи, о послдней книжк журнала, о новой брошюр, а потомъ своя комната и книга, книга, книга и книга и безконечные часы, проведенные надъ ней въ этой своей комнат, безконечныя думы, передуманныя тамъ. Иногда заходилъ дядя, воспитавшій ее съ дтства, старый холостякъ, служившій чиновникомъ и писавшій статьи по спеціальнымъ вопросамъ въ журналахъ, садился на маленькую кушетку у ея стола и развивалъ свою любимую теорію о распутств мысли и объ отсутствіи внутренней дисциплины, составляющихъ, по его мннію, главное зло Россіи.
Она не была повинна ни въ томъ, ни въ другомъ. И у себя, и въ тхъ двухъ-трехъ домахъ, гд она бывала, она встрчала тотъ же дловой суховатый тонъ, то же размренное время, ту же дисциплину, о которой такъ много хлопоталъ дядя. Этой дисциплины было много въ самомъ Петербург, въ его ‘линіяхъ’ и ‘проспектахъ’, въ темноватыхъ тонахъ однообразно вытянутыхъ, безъ красокъ и рельефовъ, голыхъ каменныхъ домовъ, въ вчныхъ сумеркахъ, срой тучей окутывавшихъ холодно величественный и дловито-дисциплинированный городъ ‘безъ почвы, безъ климата, безъ явленій природы’, какъ любилъ называть его Василій Михайловичъ.
Она выростала одна, сдержанная и замкнутая, какъ вс одиноко растущія дти, немного скептичная, безъ кричащихъ порывовъ довольная своимъ одиночествомъ, вырабатывавшая свою дисциплину.
Гимназія кончилась, начались курсы. Рамки жизни раздвигались, вставали вопросы боле крупные, боле отвтственные, кругомъ были новые люди, а интимная жизнь ея текла по старому руслу, такая же ясная, размренная.
Тогда-то въ ея обстановку, въ интимную жизнь ворвалось это блокурое безуміе съ синими глазами, съ псней на губахъ, съ мечтой во взгляд, съ порывами и восторгами, съ огромнымъ запасомъ вры, съ шумной экспансивностью юга. На правахъ какого-то троюроднаго племянника ея дяди онъ чувствовалъ себя совершенно свободно, какъ у себя дома,— приходилъ, когда вздумается, сидлъ подолгу, плъ, игралъ на рояли. Вначал ее раздражали его метанья и порывы, растрепанность артистической натуры, какъ раздражала его манера вчно задвать стулья, ронять стаканы, разливать чай и супъ по скатерти, но вмст съ тмъ съ его появленіемъ въ застоявшуюся атмосферу квартиры на Васильевскомъ Остров ворвалось что-то новое, неизвстное ей, самъ югъ, какъ рисовался онъ ей, съ его красками и цвтами, солнцемъ и пснями,— что-то свтлое, горячее…
Онъ такъ быстро ршалъ т вопросы, къ которымъ она подходила съ сомнніемъ и тревогой, которые она долго вынашивала въ своей душ…
Ей вдругъ съ поразительной яркостью вспомнилась одна сцена тамъ на дач, гд Василій Михайловичъ гостилъ у нихъ нсколько дней. Она поспорила, кто первый добжитъ до рки. По знакомой тропинк она добжала раньше и торжествующая стояла въ лодк, отпихнувшись отъ берега, когда наверху крутого обрывистаго берега показался ея спутникъ. Ей казалось, что она какъ сейчасъ видитъ, какъ онъ съ разбгу, въ чемъ былъ, бросился въ рку и поплылъ къ ней…
Все вспоминается…
Она любила ходить съ нимъ въ оперу,— онъ лучше ея понималъ музыку и умлъ объяснять ей. Посл — чай у нея на Васильевскомъ… Изъ полуосвщенной гостиной доносились въ столовую только что слышанные мотивы, то, что понравилось ей въ театр. Она — поклонница классической музыки — всегда ссорилась за то, что Василій Михайловичъ ничего не игралъ правильно и всюду вносилъ личное настроеніе, но вмст съ тмъ именно это, его своеобразная манера играть, и нравилось ей. Ясно вспомнился тотъ вечеръ, посл Фауста… ‘Посидите немножко’… остановилъ онъ ее, когда она пришла звать къ чаю. Она присла и заслушалась.
Разв она помнитъ, что онъ игралъ? Она понимала тогда… Время отъ времени онъ поворачивалъ къ ней строгое, какого она не видала прежде, лицо съ потемнвшими глазами и смотрлъ на нее… Она кивала головой, его лицо свтлло, и онъ снова игралъ. Пришелъ дядя также звать къ чаю и также остался въ углу съ книгой въ рукахъ… А звуки носились въ полуосвщенной, затихшей комнат, зовущіе, ждущіе. Она такъ понимала, что говорилъ рояль…
Когда они прощались въ передней, онъ задержалъ ея руку въ своей и заглянулъ ей въ глаза долгимъ спрашивающимъ взглядомъ, но ничего не сказалъ…
Онъ сказалъ потомъ, и она сказала… Такъ быстро случилось. Дисциплина не спасла ее,— она также съ разбгу, безъ оглядки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Тамъ пошаливаютъ…— убждаетъ станціонный смотритель.— Ночь темна, дорога худая.
— Эхъ, смотритель! Ночь свтла какъ заря, а дорога… ведетъ домой. Съ Богомъ, ребята!
Три мужика, державшіе подъ уздцы полуобъзженныхъ лошадей, бросаются въ сторону, въ карьеръ срываются лошади.
Дальше ямщикъ, пой колокольчикъ свои псни!
И колокольчикъ снова поетъ, что пропала угрюмая рка, ушли назадъ синія горы, что путники дутъ домой, что-то дурное осталось позади, а впереди выростаетъ свтлое, родное…
Тайга воетъ, рка реветъ, льдины лзутъ на берега и кандальный звонъ, лязгъ цпей… Больше ничего,— люди молчатъ, птицы молчатъ.
Красокъ никакихъ… Только струнный оркестръ, скрипки въ унисонъ, а віолончель соло. Что тутъ віолончель пть будетъ! Василій Михайловичъ вздрогнулъ. Жалобы и угрозы, угрозы и жалобы…
День и ночь, цлую недлю стучитъ колесами пароходъ,— все та же срая мутная пелена еще льющейся Оби, безконечные низкіе острова, безчисленные проливы, безбрежная даль…
— Ты ничего не прибавишь въ первую часть?— говоритъ Василій Михайловичъ, облокотясь о бортъ парохода, своей жен, кутавшейся въ темный платокъ и, какъ онъ, цлыми днями не уходившей съ палубы. Онъ разсказываетъ свою симфонію, которую онъ напишетъ, воротившись въ Россію.
— Какую-нибудь теплую ноту, что-нибудь примиряющее?
Она плотне, съ головой, укуталась въ платокъ и глухо отвчала:
— Ничего.
— Я тоже думаю, что это будетъ неврное настроеніе.— Онъ задумывается и медленно, подыскивая слова, говоритъ:
— Мн даже хотлось бы чмъ-нибудь выразить безпомощность, тоску одиночества,— вставить какую-нибудь мелодію. Что-нибудь въ род плача ребенка, затерявшагося въ тайг. Понимаешь,— какъ это было бы хорошо!
Она вздрогнула и быстро отвтила:
— Не надо, не надо…
— Ты думаешь,— не надо? Можетъ быть… Я подумаю. Теперь слушай, вторая часть…
Разсказчикъ воодушевляется, пальцы бьютъ по борту, словно то были клавиши рояля.
— Смхъ врывается… Веселый смхъ, ликующіе радостные звуки. Народу много, дтей,— въ особенности дтей,— такъ вдь никто не смется. Флейта входитъ… Смхъ растетъ, ширится, становится громче, цимбалы звенятъ, трубы трубятъ, барабаны бьютъ, колокола звонятъ. Въ род марша,— восторгъ такой… A то все уходитъ,— тайга и цпи, и становится свтло, ярко, ослпительно. И кругомъ все смхъ, смхъ…
Онъ жестикулировалъ руками, говорилъ громко и возбужденно, но скоро затихъ и упавшимъ голосомъ выговорилъ:
— Третья часть все не выходитъ… Косари идутъ на работу и поютъ, жаворонокъ имъ вторитъ, а что они поютъ, не знаю.— Онъ помолчалъ и повторилъ:— Не знаю.
Василій Михайловичъ долго ходилъ кругомъ парохода, опустивши голову.
…— Главное дло въ контраст. Въ род пробужденія веселаго язычества посл средневковщины. И торжество смха. Люблю я язычество,— оно такое свтлое и широкое и въ немъ такъ много веселья и радости. A то все мученичество. Гд мученичество, тамъ и мучительство.
— Гд мучительство, тамъ и мученичество…— поправляетъ Варвара Павловна, но онъ нетерпливо отмахивается рукой и продолжаетъ говорить:
— Не все ли равно! Всегда вмст, а я не хочу ни того, ни другого.— Онъ помолчалъ.— Ни цпей, ни слезъ…
…— У насъ смху мало, мы смяться не умемъ. Вдь смхъ и есть настоящее общественное чувство, одинъ смхъ, а горе всегда эгоистическое, антиобщественное настроеніе, уродство, мучительство…
Варвара Павловна оборотилась и внимательно всматривалась въ лицо мужа. Она выглядла спокойне и лучше, и ея лицо не казалось такимъ больнымъ и измученнымъ. Посл безумной скачки, звону и криковъ ее успокаивалъ мрный ровный стукъ пароходныхъ колесъ и ей даже нравилась развертывавшаяся передъ ней однообразная картина безъ рзкихъ выступовъ, безъ угловъ — эта сренькая, пустынная даль.
…— Ты не понимаешь, что я хочу сказать? Мы сходимся только хоронить мертвыхъ… Зачмъ длить горе, да и разв можно длить его? Вдь всякій горюетъ по-своему, да и одному легче переносить. A если я совсмъ не хочу горевать, зачмъ ты меня тащишь? Это насиліе, это эгоизмъ, это безнравственно въ общественномъ смысл. Потомъ… — Василій Михайловичъ все возбуждался.— Отъ горя умираютъ, а отъ радости оживаютъ, и радуются люди вс одинаково,— смются. Смхъ и есть настоящее общественное, человческое настроеніе. Пришла радость, отворяй ворота, пиръ устраивай, зови весь міръ. A горе держи про себя.
— Горе… какъ ты сказалъ? — переспросила Варвара Павловна.
— Горе про себя, а радость для всхъ.
…— Кажется въ Дрезден картина такая… — Онъ раздражался и говорилъ сердитымъ голосомъ.— Лежитъ живой человкъ съ распоротымъ животомъ, а рядомъ стоятъ люди и на вертящійся валъ наматываютъ кишки его. Фу, мерзость… Ненавижу я это… Средневковщину, вашу достоевщину… Кажется у васъ однихъ, великороссовъ, люди запирались, въ сараи и поджигали себя со всхъ концовъ.
Василій Михайловичъ снова затихъ, долго смотрлъ затуманенными глазами въ безбрежную даль рки и растроганнымъ голосомъ тихо говорилъ:
— Вдь жизнь и безъ того горька, Варя! У кого нтъ своихъ думъ. Помнишь?
‘Чомъ васъ вітеръ не розвіявъ,
Якъ въ полі былину,
Чомъ васъ лихо не приспало
Якъ тую дытину?
‘Поливали слезы, чомъ не затопили?
— Мало ли тхъ, кто журится, нудитъ світомъ, у кого лихо на сердц! Будетъ, будетъ…— заволновался онъ.— Смху нужно, радости, веселья.
— Ну, и пусть смется, кто можетъ…— Голосъ Варвары Павловны звучалъ рзко и сухо, а глаза смотрли холодно и презрительно.— Ну, конечно… Римованное горе, подсахаренныя слезы… Какой у васъ Достоевскій? Разв лихо — горе, разв журьба ваша — тоска? Маленькія слова у васъ, маленькія горя… Понимаете ли вы, что такое настоящее горе, знаете ли вы, что такое тоска,— понимаешь ли ты, что такое тоска, тоска?— выкрикивала она.
— Что ты говоришь? что ты говоришь?
Она опомнилась. Лицо мужа сморщилось, какъ отъ физической боли и разсерженнымъ и жалующимся голосомъ, въ которомъ слышались слезы, онъ повторялъ:
— Зачмъ ты говоришь это? Что такое тоска? Зачмъ тоска? Не хочу я тоски. Не хочу я тоски…
— Ты прости меня, Вася…— говорила Варвара Павловна въ кают.— Я не знаю, какъ сорвалось у меня. Мн взгрустнулось, я все забыть не могу… Вдь ты правъ,— горе про себя, а радость для всхъ. У васъ здорове чувство, вдь вы раціоналисты… И ласки у васъ больше, и тепле и мягче… Ахъ, если бы я смяться могла…
Ея глаза смотрли ласково и голосъ звучалъ мягко и искренно.
— Вдь мы въ Россіи, Варя, въ Россіи! Ты понимаешь это? Говорятъ, въ тройк поэзія,— поздъ, вотъ поэзія! Ты чувствуешь, какъ мы несемся? Вспомни, какъ мы хали,— лодка, лошади, пароходъ, и теперь поздъ. Все шибче, шибче… Смотри, какъ мы несемся!
Василій Михайловичъ всталъ и долго смотрлъ въ открытое окно вагона, какъ убгаетъ назадъ длинная изогнутая линія рельсъ, какъ несутся мимо ели и пихты, смутно рисуются вдали, прорзавшія горизонтъ, волнистыя линіи сопокъ. Ему сдлалось смшно, что еще недавно онъ боялся этихъ горъ и этихъ темныхъ деревьевъ.
— Ну-ка лови! Чорта лысаго…— Онъ громко разсмялся. Пассажиры вздрогнули, но Василій Михайловичъ оглядлся кругомъ съ такой веселой благожелательной улыбкой, что многіе также улыбнулись.— Ты слышишь, Варя, какъ рельсы поютъ?— говорилъ онъ, укладываясь на жесткую лавочку третьекласснаго вагона.— ‘Тутъ я, тутъ я, демъ, демъ’…— Онъ закрылъ глаза и улыбаясь прислушивался. A рельсы пли удивительно.. Вотъ совершенно явственно поетъ Ноденъ свою арію въ Трубадур… — Васиілій Михайловичъ открываетъ ротъ и тихо, слышнымъ только ему самому, голосомъ подпваетъ. A вотъ,— ‘разскажите вы ей’ даже еще лучше слышно. И ничего не стоитъ услыхать все, что хочешь, только нужно прислушаться. Арія изъ Пророка… Даже не одну музыку — голоса всякіе, сцены. Вотъ Ермолова зоветъ народъ въ ‘Овечьемъ Источник’.
Онъ вытягивается во всю длину лавки, поправляетъ подушку и снова закрываетъ глаза. Вагонъ тихо покачивается. Такъ удобне слушать. Цлыя оперы… Раздается звонокъ, это антрактъ. Опять звонокъ, взвивается занавсъ и снова идетъ дйствіе… Ему хочется посмотрть, какъ бгутъ деревья, какъ смотрятъ горы, но голова никакъ не можетъ отдлиться отъ подушки и антрактъ ужасно длиненъ, колокольчикъ все звенитъ и стучатъ по дорог копыта лошадей, и онъ никакъ не можетъ вслушаться, что поютъ рельсы,— только откуда-то издалека, замирая, доносится: ‘тутъ я, тутъ я, демъ, демъ, тутъ, тутъ’…
Пароходъ пришелъ въ Тюмень за нсколько часовъ до отхода позда. Василій Михайловичъ обнаружилъ необыкновенную дятельность. Онъ сбгалъ въ городъ, остригся, купилъ себ срую шляпу и срое лтнее пальто и вернулся ршительнымъ франтомъ. На вокзал онъ не имлъ ни минуты покоя и его все восхищало — удушливый дымъ каменнаго угля, несшійся отъ паровозовъ, звонки, бготня артельщиковъ, суетливая хлопотливость пассажировъ. Имлъ интимный разговоръ съ буфетчикомъ насчетъ движенія публики, съ удовольствіемъ узналъ,. что съ навигаціей публики всегда бываетъ ‘куда больше’, и охотно сообщилъ, что и онъ пріхалъ бы раньше, да все рка Ангара не пускала. Посл отправился бродить по разбгавшимся во вс стороны рельсамъ, гд сновали попыхивавшіе дымкомъ паровозы, разыскалъ тотъ, который долженъ везти ихъ поздъ,— новенькій блестящій паровозъ, поссорился было съ кочегаромъ насчетъ здшнихъ мстъ и харьковскихъ, но потомъ помирился, когда тотъ призналъ, что тамошнія мста лучше здшнихъ, и разстался совершеннымъ пріятелемъ, когда кочегаръ далъ слово хорошенько подкормить коня и везти какъ слдуетъ. Уходя, Василій Михайловичъ даже похлопалъ рукой блестящій бокъ стального коня.
Онъ спалъ глубокимъ крпкимъ сномъ, какъ не спалъ за все время дороги. Въ Екатеринбург, гд приходилось мнять поздъ, его разбудили съ большимъ трудомъ, сонный и ничего не понимающій перешелъ онъ въ новый вагонъ, легъ на первую попавшуюся лавочку и тотчасъ же снова уснулъ какъ убитый.
Проснулся онъ поздно ночью, когда въ вагон горли свчи, проснулся отъ дтскаго рлача, раздававшагося въ томъ углу, гд сидла жена его.
— Ку-у-клу Мишка за окошко бросилъ… — хныкалъ кто-то.
— Какую куклу?
— Съ гла-азами… Лежить — спитъ, поставишь — смотритъ… крестна дала, Окуневска барыня…
Василій Михайловичъ поднялся и началъ всматриваться въ еле освщенный уголъ. Уткнувши голову въ колни жены, стояла двочка лтъ семи-восьми и плакала, а надъ ней наклонилась Варвара Павловна и утшала двочку, тихо разглаживая блесоватые спутанные волосы.
— Вотъ подожди, прідемъ въ Казань, я теб куплю куклу еще лучше.
— A есть въ томъ городу такія-то куклы! — сомнвается двочка.— Съ глазами?
Она подняла голову, на минуту закрыла глаза и снова открыла.
— Этакъ?
— Такъ, такъ…— успокаиваетъ Варвара Павловна.
— Я ее, тетенька, въ укладку спрячу,— говоритъ утшившаяся двочка. А тятьк скажу, чтобы онъ Мишку за волосья оттаскалъ. Пущай не озорничаетъ…
Двочка вскарабкалась на. лавочку рядомъ съ Варварой Павловной и скоро заснула.
Василій Михайловичъ проснулся съ какимъ-то страннымъ ощущеніемъ. Внутри было пусто и холодно, сердце тревожно билось, голова слегка кружилась. Что-то словно оборвалось, онъ съ удивленіемъ оглядывался на спящій вагонъ, и плачъ двочки странно волновалъ его. Онъ сжалъ руками голову и долго и напряженно думалъ. Что-то хотлось вспомнить, что-то уяснить себ…
Двочка спала. Вагонъ покачивался и глухо перезванивалъ. Мимо окна цлыми снопами летли искры отъ паровоза, темными уродливыми силуэтами, то ярко вспыхивая, то снова погружаясь въ тьму, неслись деревья.
Чуть освщенный уголъ вагона смутно темнлъ. Прорвавшаяся сквозь закрытый фонарь полоса свта падала на головку спящей двочки и на лежавшую на ней руку Варвары Павловны. Онъ долго, съ изумленіемъ, словно видлъ въ первый разъ, разсматривалъ худые тонкіе пальцы, узкія плечи съ безсильно свсившимися руками, всю усталую фигуру жены, сидвшей съ закрытыми глазами въ углу вагона.
Василій Михайловичъ вздрогнулъ и острой болью кольнуло его въ сердце. Чувство глубокой жалости и безконечной грусти и еще чего-то, въ чемъ онъ не могъ дать себ отчета, поднималось и росло въ немъ. Тихо ступая на носкахъ, онъ перешелъ въ уголъ вагона, на мгновеніе отдернулъ занавску фонаря и снова закрылъ. Въ свт фонаря на него глянуло худое,словно незнакомое ему лицо, глубоко запавшіе, окружевные темными кругами и мелкими морщинами глаза, посдвшіе волосы и тонкія блдныя губы, сложенныя печально и жалобно. Не отдавая себ отчета, онъ наклонился и прильнулъ губами къ блвшей на голов двочки маленькой рук жены.
Варвара Павловна вздрогнула и открыла глаза.
— Что съ тобой?
Онъ всматривался въ ея лицо, словно изучалъ его, и молчалъ.
— Что съ тобой?
— Я не знаю,— медленно отвтилъ онъ.— Прости, что разбудилъ. Я все смотрлъ, когда ты спала, и думалъ, отчего у тебя такое блдное лицо и сдые волосы и усталые глаза.
Она испуганно и недоумвающе вглядываласъ въ поблднвшее растроганное лицо мужа и вслушивалась въ давно не слышанный тонъ его голоса.
— Устала отъ дороги, вотъ и все,— попробовала она улыбнуться.— Вотъ подожди, пріду,— отъмся.
— Словно я не видалъ тебя давно, давно…— не слушая, также медленно говорилъ онъ,— да и, кажется, ничего не видлъ. Я не знаю, что со мной… Неловко какъ-то, пусто. Словно я бжалъ куда-то и упалъ въ яму,— холодную, темную яму и ты ушла отъ меня.
Онъ помолчалъ и тихо выговорилъ:
— Ты не ушла отъ меня?
Она слышала и молчала. Онъ заговорилъ еще тише.
— Можно теб предложить одинъ вопросъ, большой вопросъ?
— О нтъ, нтъ… — съ испугомъ остановила его Варвара Павловна.— Я ничего не знаю, не предлагай мн никакихъ вопросовъ. Я устала и не могу ни о чемъ думать. Мн только отдохнуть хочется, Пожалуйста, Вася!..
Она замтила удрученное выраженіе лица мужа и тихо и ласково докончила:
— Я вдь ничего не говорю, Вася… Я сказала только, что ничего не знаю.
Онъ снова поцловалъ ея руку, вернулся къ своему окну и долго сидлъ, не двигаясь.
Вставало блдное, холодное утро. Съ блествшими на втвяхъ каплями отъ ночного тумана, деревья стояли тихія и усталыя, надъ ущельями и рчными долинами еще вислъ туманъ, изъ-за дальнихъ ощетинившихся горъ розовло небо и зеленыя верхушки ближнихъ елей чуть свтились.
Василій Михайловичъ сидлъ у открытаго окна вагона. Въ его голов не было ни соловья, ни яблони, ни симфоніи, глаза его были ясны и грустны, лицо спокойно и задумчиво.
Онъ думалъ о томъ, что тамъ внизу подъ туманомъ, какъ встанетъ солнце и какой будетъ день, что встртитъ его впереди за этой стной темнаго лса…
A зеленыя верхушки все розовли, и рельсы звенли такъ грустно…
На Волг шумно. Свтлый день разгорается надъ ркой. Тяжело загребая воду широкими лопастями колесъ и оставляя за собой длинныя борозды разбгающихся волнъ, медленно двигаются вверхъ могучіе буксирные пароходы. Длинными вереницами тянутся за ними огромныя темныя баржи съ хлбомъ, съ разввающимися на мачтахъ флагами на цлую версту растянулась флотилія маленькихъ, глубоко сидящихъ въ вод желзняковъ, медленно ползетъ, грузно упираясь въ воду широкой грудью, развалистая бляна съ блестящими на солнц бунтами мочала, съ блыми, какъ снгъ, домиками изъ липовыхъ бревенъ.
Съ короткимъ стукомъ колесъ и веселыми окриками торопливо бгутъ сверху порожняки, быстро разская воду могучей грудью великолпно несется, какъ блестящій блый дворецъ, пассажирскій пароходъ…
Они встрчаются, долго кричатъ, словно окликающіе другъ друга въ шумной толп улицы люди, долго машутъ другъ другу блыми флагами, переговариваются въ рупоръ и снова расходятся, а между ними снуютъ одинокія лодочки и неуклюжія косныя, словно пшеходы, перебгающіе улицу между быстро несущимися экипажами…
Свтло и весело въ Троицынъ день на широкой улиц Волги.
Зеленыя березки красиво выдляются на фон блестящихъ свжими красками пароходовъ, зелеными березками убраны темныя баржи, блые домики блянъ, переполненныя праздничной толпой пристани. На палуб длинной баржи, рядомъ съ увитой гирляндами изъ березовыхъ втвей рубкой, самоваръ медленно дымится тонкой струйкой синяго дыма, а на корм, спустивши за бортъ надъ водой голыя ноги, молодой парень въ розовой топорщущейся рубашк съ густо намасленными и расчесанными волосами играетъ на гармоник и выцвтшими на солнц глазами смотритъ на широкую улицу, на синее небо, въ свтлую даль…
A берега тихо плывутъ… Плывутъ зеленющіе свжей листвой дубовые лса, плывутъ раскинувшіеся по склонамъ горъ сады съ нжно-розовыми и бло-молочными пятнами облитыхъ цвтомъ вишенъ и яблонь, мелькаютъ вдали старыя дворянскія усадьбы, умирающія подъ шумъ вчно-юной рки и немолчный ревъ волжскихъ пароходовъ. Изрдка блеснетъ золотой крестъ сельской церкви и далекимъ отзвукомъ пронесется по рк радостный звонъ колоколовъ. A на вершин высокой горы, вдвинувшейся въ рку, то показываясь на гребн, то снова скрываясь за нимъ, словно внчая гору ярко-цвтной короной, кружится пестрый хороводъ. Вотъ сорвался съ крутого берега и повисъ надъ ркой долгій, протяжный мотивъ далекой псни…
Крикливой толпой, перегоняя другъ друга и кидаясь за крошками хлба, который бросаютъ имъ пассажиры, носятся кругомъ парохода блоснжныя чайки. У борта парохода съ кускомъ хлба въ рук стоитъ Варвара Павловна и оживленно слдитъ, какъ красивыми зигзагами носятся чайки, быстро падаютъ въ рку и снова взносятся и слдятъ за ней жадными любопытными глазами. Рядомъ съ ней стоитъ маленькая двочка и держитъ въ одной рук кусокъ хлба, а въ другой — куклу, которая и спитъ и смотритъ, купленную ей въ Казани Варварой Павловной. Молоденькая чайка съ маленькимъ клювомъ и острыми зоркими глазками, красиво распластавшись въ воздух своимъ блымъ тломъ, подлетла снизу и вырвала весь кусокъ изъ рукъ двочки. Она пугливо отскочила отъ борта и охватила колни Варвары Павловны.
— Что, Настя, испугалась?— улыбаясь спросила Варвара Павловна.
— Ишь какая вострая…— оправдывается Настя.— A глазы-те, глазы-те у ее, тетенька!
Варвара Павловна очень измнилась за дорогу. Она загорла и выглядла свже и здорове. Особенно красила ее улыбка. Морщины разглаживались, немного холодное лицо молодло и длалось милымъ и нжнымъ, и вся она въ эту минуту съ своей худенькой, двичьей фигурой въ свтлой лтней кофточк, съ непокрытой головой, съ раскраснвшимся на солнц и улыбающимся лицомъ казалась молодой, изящной и красивой.
Сзади нея на лавочк сидлъ Василій Михайловичъ, осунувшійся, затихшій и грустный. Съ той ночи въ вагон онъ не переставалъ всматриваться въ лицо жены, съ безмолвнымъ участіемъ и съ выраженіемъ тревоги въ глазахъ онъ слдилъ за ней, заботился объ ея поко и удобствахъ, устраивалъ на пароход, носилъ и раскладывалъ вещи, избгая вопросовъ и длинныхъ разговоровъ, отвчая только на ея вопросы. То чувство пустоты и проснувшейся тревоги не покидало его и прежнее острое возбужденіе смнилось апатіей и усталостью. Его глаза щурились отъ яркаго солнца и сверкавшей рки, ему было не по себ среди этой массы оживленныхъ пассажировъ, наполнявшихъ пароходъ, и суетливое движеніе Волги утомляло его. Ему начинало думаться, что онъ чужой среди этого шума и блеска, что онъ изжилъ все и отставленнымъ инвалидомъ детъ неизвстно куда и неизвстно зачмъ, никому и ничему не нужный, ни на что не годный. Какой-то неопредленный страхъ и смутная тоска поднимались въ немъ, словно ожиданіе чего-то неотвратимаго, предчувствіе какого-то огромнаго несчастія, которое должно обрушиться на него.
Его глаза внимательно слдили за измнившимся возбужденнымъ лицомъ жены.
— Устала стоять…— говорила Варвара Павловна, садясь на скамейку.— Отъ чаекъ отстать нельзя. Он такія милыя…
— Да… Только какъ он рвутъ другъ у друга. И нахальныя какія…— сказалъ, чтобы что-нибудь сказать, Василій Михайловичъ.
— Не нахальныя он, а жадныя… жить жадныя,— летать, бороться, кричать…— Она смотрла на чайку, словно застывшую въ воздух и только тихо трепетавшую блыми крыльями.
— Ты не мечталъ въ дтств птицей сдлаться?
— Нтъ…— Василій Михайловичъ помолчалъ и улыбнулся.— Я чабаномъ хотлъ быть.
— A я птицей… Не чайкой,— цаплей.— Она тоже улыбалась и медленно говорила.— Помню, цапля летла. Одна,— высоко, высоко… И такъ кричала… Мн не сидится — проговорила она, вставая,— походимъ.
Они пошли кругомъ парохода. Василій Михайловичъ слдилъ за ея глазами, смотрвшими на высокій зеленвшій берегъ.
— Хочешь, я теб скажу, о чемъ ты сейчасъ думаешь?— заговорилъ онъ.— Какъ хорошо было-бы не хать въ эту молчаливую, выжженную степь, а остаться здсь, вотъ въ такой усадьб,— онъ указалъ глазами на виднвшійся въ полугор старый барскій домъ съ уходящимъ вдаль паркомъ,— смотрть, какъ чайки носятся, слушать, какъ поютъ пароходы, плещетъ въ бурю рка… Да, вдь?
— О, нтъ,— коротко отвтила она.
— О чемъ же ты думаешь?
— Ни о чемъ. То-есть не о томъ, что будетъ, а o томъ, что есть.
— Я не понимаю.
— Все равно… A ты о чемъ думаешь? О будущемъ?
— И о будущемъ…— не сразу отвтилъ онъ.— Мн оно представляется такимъ смутнымъ, тяжелымъ… Словно я зачисленъ въ запасъ. Или представь себ свтское общество: является человкъ въ костюм прошлаго вка и начинаетъ говорить о новостяхъ дня, о madame Жанлисъ, о граф Калліостро,— такъ и я. Все мн чужимъ представляется.
Она, оказалось, вслушивалась въ то, что происходило внутри ея и, отвчая на свои собственные вопросы, говорила:
— Это не то… Все это пустяки. Дло не въ томъ, какъ жить и что будетъ, а въ томъ, есть ли жизнь. Жизнь есть ли,— повторила она.